Я – Товарищ Сталин 6

Глава 3

8 мая 1936 года, Токио.

Тёплый майский вечер окутывал Гинзу мягким светом фонарей, их отблески дрожали на сухой мостовой, усыпанной редкими лепестками сакуры, занесёнными ветром с дальних деревьев. Улицы бурлили жизнью: рикши сновали между пешеходами, их колёса поскрипывали на гравии, уличные торговцы выкрикивали цены на жареные каштаны, свежие устрицы и сладкие бобы в сиропе, а из крохотных баров доносились звуки сямисэна, звонкий смех и приглушённый гомон. Над рекой Сумидой висел лёгкий туман. Неоновая вывеска чайного дома «Сакура-но-хана» отражалась в тёмной воде, её алые и золотые буквы мерцали, словно звёзды в безоблачном небе.

Танака стоял у моста, ведущего к Гинзе, в лёгком тёмном костюме, сшитом в ателье Асакусы. Жаркий воздух лип к коже, рубашка пропиталась потом, но он старался не обращать на это внимания. В руках он сжимал свёрток, завёрнутый в простую коричневую бумагу, внутри которого лежала записка, составленная за последние недели с особой тщательностью. Это был его второй шанс убедить Акико, и он знал: третьего может не быть.

Танака не видел её с той напряжённой встречи у храма три недели назад. Тогда её холодный отказ и гневный взгляд заставили его сомневаться, прочла ли она первую записку или просто сожгла её, как обещала. Но вчера через связного — пожилого торговца рыбой, прячущего сообщения в корзинах с макрелью, — пришёл сигнал: Акико согласилась встретиться. Не в чайном доме, где её могли заметить агенты Кэмпэйтай, а в маленьком саке-баре «Идзуми» в переулке, в двух кварталах от Гинзы. Это место было неприметным: деревянная вывеска с облупившейся краской покачивалась на ржавых цепях, узкие окна, затянутые рисовой бумагой, пропускали тусклый свет, а запах жареного кальмара и соевого соуса пропитал всё вокруг. Танака знал, что выбор не случаен — Акико была осторожна, и это место, скрытое в тени Гинзы, было идеальным для тайной встречи.

Он пришёл раньше, заняв столик в углу, подальше от входа и любопытных глаз. Бар был полон: несколько рабочих в потрёпанных кепках пили саке и громко спорили о ценах, пара купцов в строгих кимоно обсуждала поставки шёлка, а одинокий старик у стойки листал потрёпанный журнал, потягивая саке из маленькой чашки. Танака заказал саке, но едва притронулся к нему, делая вид, что пьёт, чтобы не привлекать внимания. Его глаза скользили по залу, выискивая подозрительные фигуры. Кэмпэйтай могли быть повсюду: бармен, слишком медленно вытирающий бокалы, посетитель, читающий одну страницу газеты дольше обычного, или женщина в углу, чьё кимоно было слишком дорогим для этого заведения. Танака поправил воротник рубашки, чувствуя, как пот стекает по спине, и крепче сжал свёрток на коленях, его углы уже помялись от напряжённых пальцев.

Когда Акико вошла, зал словно затих. Она была одета скромнее, чем в чайном доме: тёмно-зелёное кимоно с узором из листьев клёна, без вычурных украшений, и простой зонтик, сложенный в руке, словно случайный аксессуар. Её волосы были убраны в низкий пучок, заколотый деревянной шпилькой, а лицо без макияжа выглядело моложе, но её глаза выдавали напряжение. Она заметила Танаку сразу, но не подошла, а остановилась у стойки, заказав кружку ячменного чая. Взяв кружку, Акико направилась к его столику.

— Господин Танака, — сказала она, садясь напротив и ставя кружку на стол. — Вы упрямы, как вода, что точит камень. Я думала, после встречи в храме вы оставите меня в покое.

Танака слегка улыбнулся, стараясь скрыть, как сильно бьётся его сердце. Он заметил, как её пальцы, державшие кружку, чуть дрожали, выдавая волнение, несмотря на спокойный тон.

— Я не могу позволить себе отступить, госпожа Акико, — ответил он тихо, наклоняясь чуть ближе, чтобы их не услышали. — Слишком многое поставлено на карту. Япония на краю пропасти, и вы это знаете не хуже меня.

Акико посмотрела на него, её брови слегка приподнялись, а губы сложились в тонкую линию. Она сделала глоток чая, её движения были медленными, почти театральными, словно она тянула время, чтобы собраться с мыслями. Танака заметил, как её взгляд скользнул по залу, проверяя, не следят ли за ними. Её осторожность была знакомой — она не доверяла никому, и это давало ему слабую надежду. Если бы она собиралась выдать его, она бы не была так насторожена.

— Вы говорите о пропасти, — сказала она наконец, её голос стал тише. — Но знаете ли вы, что я хожу по её краю каждый день? Кэмпэйтай следят за мной, господин Танака. Они знают, что Хирота бывает в «Сакура-но-хана». Они знают, что он говорит со мной, пусть и о пустяках. Если я сделаю хоть один неверный шаг, они схватят меня. И вас. Почему я должна рисковать своей жизнью ради ваших идей?

Танака почувствовал, как его горло сжалось. Её слова были правдой. Просить её о помощи значило подставить её под удар, и он это знал. Но у него не было другого пути. Он положил свёрток на стол, прикрыв его ладонью, чтобы он не бросался в глаза случайным посетителям.

— Потому что, Акико, — он снова назвал её по имени, и её глаза чуть расширились от неожиданности, — вы не просто певица. Вы слышите, о чём шепчутся в чайном доме. Вы видите, кто приходит и уходит. Хирота доверяет вам, пусть даже в мелочах. Если мы не остановим это наступление, война поглотит всех нас. Вы потеряете больше, чем сцену и аплодисменты.

Акико посмотрела на свёрток, её пальцы сжали кружку чуть сильнее, костяшки побелели. Она молчала, и тишина между ними становилась тяжёлой, как жаркий воздух, пропитанный запахом саке и жареной рыбы. В баре звенели бокалы, кто-то громко рассмеялся у стойки, а сямисэн в углу заиграл новую мелодию, тоскливую и протяжную, словно оплакивая уходящую весну. Но для Танаки эти звуки стали далёкими, словно из другого мира.

— Вы думаете, я не знаю о войне? — сказала она наконец, её голос был почти надломленным. — Мой брат, Кэндзи, был в Маньчжурии. Он писал мне письма, полные надежды, о том, как вернётся и мы поедем к морю в Камакуру. Он обещал привезти мне ракушку, большую, с перламутровым отливом. Он не вернулся. Я пела на его похоронах, господин Танака, и каждый раз, когда я пою, я вижу его лицо — его улыбку, его глаза. Но это не значит, что я готова стать вашей марионеткой и рисковать всем, что у меня осталось.

Танака почувствовал укол вины. Он не знал о Кэндзи, но её слова подтвердили его догадки — за её холодностью и сарказмом скрывалась боль. Он наклонился ещё ближе, его голос стал мягче, словно он пытался достучаться до её сердца:

— Я не прошу вас быть марионеткой, Акико. Я прошу вас быть человеком, который может изменить ход истории. Эта записка, — он слегка подвинул свёрток к ней, — содержит факты: разведку о советских войсках в Маньчжурии, отчёты о нехватке топлива для нашего флота, предупреждения о санкциях, которые уже душат экономику. Цены на рис и уголь растут, люди голодают. Если Хирота прочтёт это, он может задуматься. Вы можете передать ему записку так, чтобы никто не заподозрил вас.

Акико посмотрела на свёрток, но не протянула руку. Вместо этого она сделала ещё один глоток чая, её движения были медленными, словно она взвешивала каждое слово, каждую возможность. В её взгляде мелькнула тень сомнения, но тут же исчезла, сменившись холодной решимостью.

— Вы думаете, Хирота так прост? — сказала она, её голос был полон сарказма, но в нём дрожала едва уловимая горечь. — Он не глупец, господин Танака. Он знает о санкциях, о флоте, о русских. Он приходит в чайный дом не за моими песнями, а чтобы забыть о своих кабинетах и совещаниях, о генералах, которые давят на него. Если я суну ему вашу записку, он может решить, что я работаю на кого-то ещё — на вас, на русских, на кого угодно. И тогда Кэмпэйтай придут за мной. Или за вами. Вы хоть понимаете, что просите?

Танака выдержал её взгляд, стараясь не выдать, как сильно его сердце колотится. Он сделал маленький глоток саке, чувствуя, как тепло разливается по груди, но оно не могло заглушить холод страха, сжимавший его горло.

— Я понимаю, — сказал он тихо. — Я знаю, что рискую, и знаю, что прошу вас о многом. Но если мы ничего не сделаем, война станет неизбежной. Вы потеряли Кэндзи. Сколько ещё братьев, сыновей, мужей должны погибнуть? Вы можете остановить это, Акико. Не ради меня, а ради тех, кто ещё жив.

Акико замерла, её пальцы остановились на кружке, а глаза вспыхнули, словно он задел что-то глубоко внутри. Она отставила кружку и скрестила руки, её пальцы теребили край кимоно, выдавая внутреннюю борьбу.

— Вы говорите красиво, господин Танака, — сказала она, её голос был холодным, но в нём дрожала боль. — Но слова не спасут меня, если Кэмпэйтай постучат в мою дверь. Вы знаете, что они делают с теми, кто им мешает? Я видела, как исчезают люди. Их находят в реке с перерезанным горлом. Или не находят вовсе. Вы думаете, я не боюсь? Я боюсь каждый день, с тех пор как Кэндзи ушёл. Я хожу по улицам, и мне кажется, что каждый второй прохожий — их шпион. Я слышу шаги за спиной, даже когда их нет.

Танака кивнул. Он знал о жестокости Кэмпэйтай — допросах в подвалах, исчезновениях, телах, выброшенных на берег Сумиды. Но он не мог отступить, не теперь, когда был так близко.

— Я тоже боюсь, Акико, — сказал он, понизив голос до шёпота. — Каждую ночь, когда я возвращаюсь в свою квартиру, я жду, что они придут за мной. Я проверяю замки, слушаю шаги на лестнице, прячу бумаги под половицами. Но страх не остановит войну. Только мы с вами можем попытаться. Вы не обязаны мне верить, но поверьте в то, что эта записка может спасти тысячи жизней. Если Хирота увидит правду, он может пересмотреть планы наступления. Вы — единственный человек, который может передать это ему без подозрений.

Акико посмотрела на него, её лицо было неподвижным, но глаза блестели, словно в них боролись гнев, страх и что-то ещё — надежда, которую она старалась подавить. Она молчала так долго, что Танака начал думать, что проиграл. Но затем она заговорила:

— Вы думаете, я не хочу остановить войну? — сказала она, её слова были медленными, словно она выдавливала их из себя. — Я пела для солдат, которые возвращались из Маньчжурии. Я видела их глаза — пустые, как выжженная земля. Они рассказывали мне о полях, где ничего не растёт, о деревнях, где нет ни одной живой души. Я знаю, что война делает с людьми. Но вы просите меня поставить на кон всё — мою жизнь, мою свободу. Почему я должна доверять вам? Кто вы вообще такой, господин Танака? Человек с цветами и красивыми словами? Или шпион, который использует меня, чтобы спасти свою шкуру?

Её слова ударили, как пощёчина, но Танака не отвёл взгляд. Он знал, что её недоверие оправдано, и всё же её прямота застала его врасплох.

— Я никто, Акико, — сказал он, его голос был спокойным, но полным силы. — Я всего лишь человек, который видел, как война разрушает семьи, города, жизни. Мой отец был на Русско-японской войне. Он вернулся без ноги и с лицом, которое больше не улыбалось. Я не шпион, не герой, не политик. Я просто верю, что мы можем остановить это безумие, пока не стало слишком поздно. Я доверяю вам, потому что у меня нет другого выхода. И я надеюсь, что вы поверите мне — не ради меня, а ради тех, кто ещё может жить.

Акико посмотрела на него. Она наклонилась чуть ближе, её голос стал едва слышимым:

— Вы смелый человек, господин Танака. Или безрассудный. Я не знаю, что хуже. — Она сделала паузу, её глаза изучали его, словно она пыталась увидеть его душу. — Я возьму вашу записку. Но не ждите, что я стану вашей союзницей. Я передам её Хироте, если будет возможность. Но я не обещаю, что он прочтёт. И не обещаю, что это что-то изменит. Если Кэмпэйтай узнают, я скажу, что нашла её случайно. И вас я не знаю. Понятно?

Танака кивнул, чувствуя, как облегчение смешивается с тревогой. Это был шаг вперёд.

— Спасибо, Акико, — сказал он, его голос был искренним, почти дрожащим. — Я не забуду этого.

Она посмотрела на него, её губы дрогнули в едва заметной улыбке, но глаза остались холодными.

— Не благодарите меня, господин Танака, — сказала она, её голос был твёрдым, но с лёгкой насмешкой. — Вы ещё можете пожалеть, что втянули меня в это. Не ищите меня снова, пока я сама не дам знать. И не думайте, что я делаю это ради вас. Если я сделаю это, то ради Кэндзи и тех, кто ещё может вернуться домой.

Она протянула руку и взяла свёрток, её движения были быстрыми, почти незаметными, как у воришки на рынке. Она спрятала его в рукав кимоно с ловкостью, выдающей опыт в подобных делах, и встала. Направившись к выходу, её фигура растворилась в толпе Гинзы.

Танака смотрел ей вслед, чувствуя, как его сердце всё ещё колотится. Он допил саке, его горло обожгло, и положил несколько монет на стол. Бармен, всё ещё медленно вытиравший бокалы, бросил на него взгляд, но Танака не стал задерживаться. Он вышел на улицу, где тёплый воздух пах цветами, жареной рыбой и дымом от жаровен. Река Сумида блестела под луной, её воды отражали огни фонарей и неоновых вывесок, а лепестки сакуры кружились на поверхности, словно крошечные лодки.

Танака направился к переулку, стараясь не оглядываться. Его инстинкты кричали об опасности, но он не видел явных признаков слежки. Мужчина в кимоно у входа в бар, слишком долго смотревший ему вслед, мог быть просто пьяным купцом, но Танака не был уверен. Он ускорил шаг, сворачивая в узкую улочку, где фонари горели реже, а тени были гуще, отбрасывая длинные силуэты на стены домов. Он знал Гинзу как свои пять пальцев и мог раствориться в её лабиринте, если понадобится.

В Асакусе, в конспиративной квартире над лапшичной, он запер дверь и сел на татами, доставая серебряный портсигар. Его пальцы дрожали, когда он зажигал сигарету, и он тихо выругался, пытаясь успокоить нервы. Запах соевого соуса и подгоревшего риса пропитал комнату, смешиваясь с дымом сигареты. Акико взяла записку, но её слова о Кэмпэйтай не давали ему покоя. Если она передумает или если её поймают, их план рухнет, как карточный домик. Он выпустил дым, глядя на тени, танцующие на стене в свете керосиновой лампы. Если Хирота прочтёт, он может пересмотреть планы наступления. Но всё зависело от Акико — и от того, насколько она готова рискнуть.

Акико вышла из саке-бара «Идзуми», и тёплый майский воздух Гинзы обволок её, пропитанный запахами жареного кальмара, угля и цветущей сакуры, чьи лепестки кружились в свете фонарей, словно крошечные призраки. Она поправила рукав кимоно, убедившись, что свёрток Танаки надёжно спрятан, и шагнула в толпу, растворяясь среди прохожих. Её движения были лёгкими, почти танцующими, но глаза оставались насторожёнными, скользя по лицам уличных торговцев, рикш и случайных зевак. Гинза бурлила жизнью: сямисэны звенели из открытых окон баров, торговцы выкрикивали цены на сладкие бобы и свежие устрицы, а колёса рикш поскрипывали на гравии.

Она свернула с главной улицы в узкий переулок, где фонари горели реже, а тени домов сливались в густую пелену. Её дом в Асакусе — старое деревянное здание с покосившейся крышей и маленьким садом, где цвёл жасмин, — был в получасе ходьбы. Обычно она выбирала извилистые пути, чтобы сбить с толку возможных соглядатаев, но сегодня инстинкты кричали об осторожности. Свёрток в рукаве, слова Танаки о войне и Хироте, её собственный страх — всё это давило на неё. Она сжала зонтик, словно он мог защитить, и ускорила шаг, стараясь не оглядываться.

В двадцати шагах позади двигался мужчина в тёмном кимоно, его лицо скрывала тень широкополой шляпы. Он заметил Акико, когда она вышла из бара, и теперь следовал за ней, держась на грани её поля зрения. Его глаза, холодные и внимательные, улавливали каждую деталь: как она поправила волосы, как пальцы нервно сжали зонтик, как она бросила быстрый взгляд назад на перекрёстке. Он знал, что она осторожна, и это усложняло задачу, но он был терпелив.

Переулок стал ещё уже, фонари почти не горели, и только луна отбрасывала слабый свет на мостовую. Акико замедлила шаг, прислушиваясь. Её слух улавливал шорох листьев, скрип телеги вдалеке, приглушённые голоса из окон. Но что-то было не так. Шаги за спиной — едва слышные, но слишком ровные, слишком синхронные с её собственными. Она остановилась, притворившись, что поправляет сандалию, и бросила взгляд назад. Никого. Сжав зонтик сильнее, она свернула в ещё более узкий проход.

Преследователь замедлил шаг, когда Акико остановилась. Он прижался к стене, сливаясь с тенью, и ждал. Его дыхание было ровным, почти неслышным, а рука в кармане сжимала рукоять маленького ножа, спрятанного в складках кимоно. Он достал блокнот и записал: «Переулок у Гинзы, 21:40, проверяет слежку».

Акико вышла на маленькую площадь, где стоял старый храм, окружённый вишнёвыми деревьями. Она остановилась у каменного фонаря, чей тусклый свет отражался в луже. Её лицо в отражении было бледным, глаза выдавали страх и усталость. Она подумала о записке. Что, если Танака прав и Хирота задумается? Но другая часть её сознания шептала: «Он выбросит её, а тебя назовёт предательницей». Сжав губы, она пошла дальше, стараясь дышать ровно.

Преследователь следовал за ней, держась на расстоянии. Он знал Асакусу — её узкие улочки, где дома почти касались друг друга крышами. Он видел, как Акико ускорила шаг, как её плечи напряглись, и понял, что она заподозрила неладное. Он записал: «Храм, 21:50, остановка у фонаря». Он заметил, как она посмотрела в лужу, и улыбнулся уголком губ — её паранойя была предсказуемой.

Акико свернула на улицу, ведущую к её дому. Здесь было тише, только редкие фонари отбрасывали круги света. Шаги за спиной стали почти неслышными, но она чувствовала их, как холодное дыхание на затылке. Она вспомнила, как однажды в чайном доме заметила мужчину, чьи глаза слишком долго задерживались на ней. Он исчез, но теперь каждый взгляд казался угрозой. Остановившись у мостика через канал, она притворилась, что смотрит на отражение луны. Её глаза скользили по теням, выискивая движение. Ничего. Только плеск воды и шелест листьев.

Преследователь остановился за углом у закрытой лавки. Он видел, как Акико смотрит на воду, и знал, что она проверяет слежку. Он записал: «Мост, 22:00, проверяет окружение».

Акико двинулась дальше, её шаги ускорились. Дом был уже близко — двухэтажное здание с маленьким садом азалий. Пот пропитывал кимоно, сердце колотилось. Достав ключ из сумки на поясе, она оглянулась ещё раз. Улица была пуста, только ветер шевелил листья. Она открыла дверь, вошла и заперла её, прислонившись к стене. Дыхание было тяжёлым, но она чувствовала себя в безопасности — хотя бы на миг.

Преследователь остановился в тени напротив дома. Он видел, как зажёгся свет на втором этаже. Он записал: «Дом в Асакусе, 22:15, вошла одна». Запомнив адрес, окна и тропинку к заднему двору, он постоял, прислушиваясь к ночным звукам, и растворился в переулке, словно призрак.

Акико опустилась на татами, руки дрожали. Она достала свёрток и положила его перед собой. Лампа отбрасывала тусклый свет, делая бумагу зловещей. Она боялась открыть его. Что, если Танака солгал? Но его глаза — искренние, полные отчаяния — говорили иное. Подойдя к алтарю, где стояла фотография Кэндзи, она зажгла благовония, и дым поднялся к потолку. «Кэндзи, что мне делать?» — прошептала она, чувствуя, как слёзы жгут глаза.

Акико сидела в темноте, лампа погасла. Закрыв глаза, она представляла Кэндзи, море, ракушку. Но вместо моря видела реку Сумиду — тёмную, холодную — и тени, которые следуют за ней.