Он производил довольно-таки унылое впечатление, потому что был явно и безнадежно запущен: жуткие волосяные накрутки опутывали шкивы осей, а со множества тросов, раскинутых от него через балки в самых неожиданных направлениях, как зловещие бороды, зеленели мочальные грязевые подтеки. Сразу было видно, что здесь не чистили и не прибирали уже много лет, и, тем не менее, механизм этот все-таки еще работал: слабое редкое тиканье доносилось откуда-то из железных недр, и высовывающийся оттуда рычаг с удлиненной пластмассовой рукояткой немного подрагивал.
А неподалеку от рычага, нависая над двумя медными зубчатыми секторами, то ли совмещая их скрупулезно, то ли, наоборот, с усилием разводя, напрягаясь всем телом так, что спертым задержанным воздухом раздувались лиловые щеки, приседая и расставляя локти, как каракатица, выгибался резиновой дугой Дуремар, и пиджак возле шеи его топорщился, как на гусенице.
Это был именно Дуремар, его мягкая отечная физиономия с пористым носом видна была совершенно отчетливо: ноздри от возбуждения раздувались, а на синеватых щеках проступали малиновые неровные пятна.
Он был, в общем-то, точно такой же, как в школе.
Но не это поразило Клауса.
Поразило его то, что пол на чердаке был как будто стеклянный: сквозь него был заметен зал с принаряженной танцующей публикой, вся дворцовая анфилада, по которой он только что дико промчался, вестибюль, где сейчас кучковались встревоженные сарацины, - непонятно было, как все это могло разместиться под сравнительно небольшим чердачным пространством, но однако, все это как-то, по-видимому, размещалось, были хорошо видны даже красные колпаки, по-немногу стягивающиеся из анфилады к главному залу.
А когда Дуремар совместил оба сектора, со скрежетом легшие друг на друга, и когда, издавая радостное мычание, подскочив, развернул на себя пластмассовую рукоятку, то весь механизм пришел в какое-то судорожное движение: завизжали сцепившиеся шестеренки, провернувшийся коленвал неожиданно выставил над собой латунные кулаки, беспорядочно задергались тросы, образующие под сводами чердака сложную паутину, и вдруг красные матерчатые колпаки, как подброшенные, ринулись на сарацинов.
Кажется, даже сквозь перекрытия чердака доносились проклятия и стоны поверженных.
Так это все не настоящее, понял Клаус. Мы - на ниточках, и нами управляют отсюда.
Сердце у него как будто остановилось.
Однако, больше он ничего сообразить не успел, потому что в ту же секунду Дуремар обернулся и издал протяжное, нечеловеческое рычание.
И сразу же из затемненного угла чердака, словно дожидавшийся именно этого случая, точно страшный паяц, появившийся на похоронах, выступил Карл в сюртуке и в высоком цилиндре с гвоздикой, приколотой у основания, и, протягивая Клаусу руку, довольно приветливо произнес:
- Здравствуй, старый товарищ!..
И улыбка у него была - дружелюбная.
- Здравствуй, - ответил Клаус, в свою очередь протягивая ладонь.
Но раскрашенные синим и черным, сведенные пальцы Карла почему-то, вильнув, проехали мимо нее и, рывком ускоряя движение, ткнулись в верхнюю часть живота, породив там тупое ощущение боли, а затем точно также рывком отдернулись, и сам Карл отскочил, и вдруг стало заметно, что в кулаке его оживленное мокротой поблескивает осиное лезвие.
- Вот так, старый товарищ...
Щеки с нарисованными сердечками округлились.
- Добей, добей его!.. - зверски закричал Дуремар.
Однако, несмотря на боль в животе Клаус уже выставил перед собой литую угрозу клинка, сталь сверкнула, - за спиной его оказалась какая-то железная лестница, и он начал неуклюже подниматься по ней, наугад нащупывая высокие подрагивающие ступени.
Меч был тверд, и поэтому ни Карл, ни Дуремар последовать за ним не решились. А потом отодвинулась крышка чердачного люка, и он очутился в четырехгранном обшарпанном помещении, где с зауживающегося потолка свисали упитанные змеи канатов.
Вероятно, это была Башня мэрии.
Стекла в переплетах ее отсутствовали, и через готические пустые проемы свистел черный ветер.
Налетал он, по-видимому, с океана и выдувал из города последние искры жизни. Клаус, во всяком случае, не видел в темноте под собой ни единого проблеска.
Только яркая живая луна висела над городом.
Да сияли в ее отражении скаты серебряной черепицы.
А так - ни огня.
В животе невыносимо болело.
Он схватился за один из свисающих сверху канатов, и вдруг мрачный тяжелый колокольный удар обрушился ему прямо на голову.
А потом - второй, третий, четвертый.
Ветер срывал эти удары и уволакивал вниз. Вероятно, многопудовой тревогой ложились они на улицы.
Клаус уже с трудом понимал, что делает.
Но он видел, что в черноте, облепившей весь город, будто свечи надежды, загораются отдельные желтые окна...
13. К Л А У С. П О С Л Е Д Н И Е Т А Н Ц Ы М А Я.
Как я любил их всех!
Я любил Карла, вихрастого и одновременно прилизанного, как болванка: он сегодня, наверное, целый час возился со своей головой, вероятно, не менее десяти раз за утро, чертыхаясь, мочил волосы и крепко причесывался, но они, высыхая, опять поднимались унылыми жесткими прядями, и поэтому голова казалась плохо подстриженной. Так ему и не удалось с ними справиться. Я любил Косташа, который только что вернулся на место рядом со мной: руки его сжимали диплом, а на твердых вдруг выперших скулах зажегся сейчас румянец волнения. Косташ наверное, тоже переживал. Я любил ленивую рыхлую Мымру: ленточка в глупых ее кудряшках, кажется, немного развязывалась, а под платьем на левом плече розовела выехавшая бретелька. Мымра была очень неряшлива. Но я ничего не мог с собой сделать. Потому что я любил сейчас даже тощего противного Дуремара: он в этот момент вместе с другими учителями находился на сцене и, поднявшись из кресел президиума, монотонно постукивал красным карандашом по обводу графина, треньканье несколько приглушало начавшееся шевеление, неприятный надтреснутый звук почему-то был слышен даже в наших рядах, а к тому же и сам Дуремар, распрямляясь, над залом, горделиво выпячивал пуговицы нового вицмундира: только что появился приказ о назначении его директором школы и, наверное, Дуремар всеми фибрами впитывал незнакомую ему прежде почтительность.
Впрочем, бывший Директор на этой сцене также наличествовал, и хотя он сидел, притулившись несколько с краю, и оливково-серый его вицмундир смотрелся заметно скромнее, чем у председательствующего Дуремара, но была в этой скромности особая начальственная простота - не бросающаяся в глаза, но и видимая в то же время безо всяких усилий, - так монарх иногда позволяет себе одеваться скромнее своих министров, вместе с тем, этой самой непритязательностью своей лишь сильнее подчеркивая прерогативы избранничества.
Тем не менее, Директора я тоже любил.
Но уж самое странное заключалось в том, что я любил даже господина Трефолиса: перед ним стоял пузатый кувшин с рыбьим жиром, и он время от времени, наслаждаясь, отхлебывал янтарную тягучую жидкость. Маслянистые капли сбегали у него по усам, а глаза после каждого такого отхлебывания подергивались мечтательной дымкой.
Это было действительно странно.
Господина Трефолиса я видел вообще в первый раз, и не знал о нем ничего, кроме нескольких фраз, подслушанных в разговоре Мальвины: дескать, это именно то, что нам требуется, но я его все равно любил, и от этой внезапной любви у меня щипало в глазах и свербило в носу, словно туда попала невидимая пушинка.
Я боялся, что я одновременно и чихну и расплачусь.
Что, конечно, было бы ужасным позором.
Однако, к счастью, ни того, ни другого не произошло: Косташ, сидевший от меня по левую руку, неожиданно пихнул меня под ребра локтем и сказал - словно бы уже о чем-то давно решенном:
- Давай пятерку!..
Голос у него был такой, что мне захотелось дать ему в морду.
- Зачем? - спросил я.
И тогда Косташ, удивляясь, повернулся ко мне всем телом:
- Зачем, зачем? Ты что, не помнишь, о чем договаривались?
Брови у него предостерегающе поднялись, а глаза, не имевшие цвета, смотрели холодно и очень требовательно.
Вероятно, он действительно удивился.
Глупо хихикнул дон Педро, оглядывавшийся с сидения передо мной.
- Ладно, - сказал я. - Традиции есть традиции...
И, стараясь не показать колебаний, достал синенькую сложенную вдвое бумажку, сунутую мне сегодня Ивонной, и с невольной тоской посмотрел, как она исчезает в нагрудном кармане Косташа.
У меня было ясное ощущение, что я что-то необратимо теряю.
Причем, вовсе не деньги.
И тем не менее, я любил их всех.
Но, наверное, больше всего я любил сейчас сам этот актовый зал, небольшой и открываемый только по торжественным случаям. Он сегодня был заполнен сверх всякой меры: набились даже в проходы, а у задней стены, где оставалась открытой фигурная дверь, словно родственники на поминках, толпились празднично принаряженные родители. Кстати, там же должна была стоять и Ивонна, но сколько я ни крутил головой, я не мог обнаружить ее среди переминающегося народа. Вероятно, она, как всегда, находилась где-то в задних рядах, и я чувствовал некоторое сожаление, что, быть может, она меня не увидит. Я сегодня был как бы хозяином того, что происходило и мне очень хотелось, чтоб и Ивонна слегка прикоснулась к этому празднику.
Однако, Ивонны не было. Вообще там не было никого из знакомых. И - внезапно зазвучали аплодисменты, и, растерянно обернувшись, я вдруг увидел, что на этот раз со сцены спускается Мымра.
Между прочим, я совершенно не помнил, чтобы ее туда вызывали, видимо, от волнения я как бы проглатывал некоторые кусочки происходящего. Мне даже казалось, что зал немного подрагивает, точно перемещаясь, и отдельные лица слегка расплываются в нерезком тумане. А когда Мымра, переваливаясь будто гусыня, прижимая к груди аттестат, неторопливо уковыляла со сцены и, по-видимому, уже утомившийся Дуремар, наклонясь к микрофону, захрипел сквозь динамики что-то совсем неразборчивое, то я просто не понял у него ни единого слова, и лишь потому, что встрепенувшийся Карл вместе с Косташем затолкали меня локтями с обеих сторон, догадался, что в этом хрипе прозвучала моя фамилия.
Меня словно ошпарило.
Иногда в сладкой дреме, которая накатывает под одеялом, когда сон еще не пришел, но дневная явь уже ощутимо отхлынула, несколько даже стыдясь своих глупых мечтаний, замирая, я представлял себе, что по воле судьбы совершаю какие-то необыкновенные подвиги. Например, что в руках моих оказывается волшебный меч, зовущий к победе, и что я, как легендарный герой, изгоняю из города полчища сарацинов. Или, что возник страшный заговор, связанный с предательством в мэрии, орды диких безжалостных кошек просачиваются в город, и вдруг я, разоблачив этот заговор и ударив в набат, поднимаю встревоженных горожан против очередного нашествия.
Может быть, это была затянувшаяся инфантильность, не знаю. Ивонна, когда сердилась по-настоящему, говорила, что я так, наверное, окончательно и не повзрослею, но какие бы подвиги я себе не представлял, в них всегда присутствовала одна неизбежная сцена: будто бы я иду среди рукоплещущей шумной толпы, и толпа расступается, приветствуя меня как героя. Радостные безудержные восклицания... Сотни рук, поднимающихся, чтобы выразить благодарность... Музыка... Восторженные приветствия... И - Елена, сияющая от счастья и восхищения...
Видимо, это было то, чего мне хотелось больше всего.
Любви и признательности.
И я столько раз представлял себе это, что, казалось бы, должен был уже обрести соответствующие привычки. То есть, встать как бы нехотя и, даже не оглядываясь по сторонам, равнодушно принять из рук Дуремара шершавые корочки аттестата.
Это не должно было меня никак взволновать.
Но в действительности все происходило иначе.
Если честно признаться, то я даже не понял, каким образом я вдруг очутился на сцене, - почему Дуремар приближает ко мне серое вытянутое лицо, вблизи, как оказалось, напудренное, почему он, будто ненужную вещь, осторожно сжимает мою правую руку, и зачем он, пошлепав губами, вставляет в нее какую-то твердую книжечку.
Если аплодисменты и были, то я их абсолютно не слышал.
Я пришел в себя только тогда, когда снова оказался на месте и нетерпеливый извертевшийся Косташ, выхватив у меня аттестат, торопливо сказал:
- Какая у тебя серия перед номером?.. "Ю"?.. Ну, значит, вместе загремели в казармы. Те, которые получили отсрочку, у тех серия "Щ". Мне отец говорил, ему рассказали в первом отделе...
- В армию, так в армию, - небрежно ответил я.
А Карл важно сказал:
- Ничего неизвестно. У меня вот серия "Б". Что это означает?..
- Серия "Б" - чиновники, - завистливо вздохнул Косташ. И вдруг как-то по-новому, уважительно посмотрел на Карла. Повезло. Наверное, родители постарались?
- У меня у самого - голова, - сказал Карл.
Они о чем-то заспорили.
До меня доходило лишь: "выслуга лет", "надбавка", "снабжение по второй категории".
Лично я никогда толком в этом не разбирался.
И поэтому когда заиграли "Гимн Великому городу", и надмирные величавые звуки потекли из динамиков, развешанных между колоннами, то я с облегчением встал, наверное, как и все присутствующие, и буквально до последней клетки своей пропитался простой и торжественной музыкой.
Я еще больше любил их всех.
А потому, когда музыка кончилась и нахлынуло шарканье ног с толчеей, свидетельствующей об окончании церемонии, то я не помчался, сломя голову, с Косташем, тут же требовательно дернувшим меня за рукав, и не двинулся вместе с Карлом, который, прищурившись, пробивался сквозь медленную толпу к какой-то ему одному известной цели, а стремительно обогнав всех по боковому узкому коридорчику, выводящему в вестибюль и значительно менее многолюдному, замер, как часовой, у фигуры крылатого бога - поднимаясь на цыпочки и выглядывая среди проходящих Ивонну.
Я был прав, она вышла одной из первых - в праздничном, с оборками платье, в черных туфлях, сияющих зеркальной поверхностью. Волосы у нее были уложены в незнакомую мне прическу, которая открывала лоб, а на шее светилась матовая нитка жемчуга.
И лицо у нее, по-моему, было в легкой косметике.
Я вдруг с некоторым ужасом обнаружил, что она, оказывается, красивая женщина.
Раньше я как-то не рассматривал Ивонну с такой точки зрения.
Мне даже стало неловко.
Однако, Ивонна, по-видимому, ничего не заметила, потому что сама, наверное, волновалась не меньше меня - осторожно приблизилась и, как будто опасаясь чего-то, тронула меня рукой за плечо:
- Не задерживайся сегодня. Я испеку пирог, попьем вместе чаю...
- Хорошо, мама, - ответил я.
- Поздравляю с окончанием школы, дай я тебя поцелую...
- Спасибо, мама...
Она прикоснулась губами к моей щеке.
Я, кажется, дернулся.
Но Ивонна уже отстранилась и, как мне показалось, очень задумчиво помахала мне на прощанье рукой:
- Так я тебя жду!...
После чего отошла к гардеробу, где клубились, прилипая друг к другу, гудящие очереди.
Я мгновенно потерял ее в этой сутолоке.
Впрочем, меня тут же толкнули и упругая, точно репка, коренастая, толстощекая Мымра, раскрасневшаяся от возбуждения и от сознания миссии, которая на нее возложена, недовольно сказала, передергивая широкими, как у штангиста, плечами:
- Меня - за тобой послали. Все уже в сборе, что ты тут прирастаешь?..
Голова у нее была в мутном колоколе волос.
- Иду-иду! - весело сказал я.
- Ну так - пошевеливайся!..
- Уже бегу!..
И вдруг неожиданно для самого себя, то ли от сумасшедшего счастья, рожденного праздником, то ли от любви, которая охватывала меня все сильнее, дал по этому колоколу звонкий бесшабашный щелбан:
- А что, Мымрочка, хочешь, я тебя поцелую?..
А затем, не обращая внимания на возмущение отпрянувшей Мымры, которая что-то забормотала, с диким радостным ржанием помчался на задний двор, где среди скамеек, перевернутых так давно, что чугунные скрепы их были наполовину скрыты землей, живописно, как охотники на привале, расположилась команда Косташа, и дон Педро, как мухомор, выделяющийся среди других своим жутким ростом, гоготал и размахивал над головой черной бутылкой без этикетки:
- Давай сюда!..
Все было в порядке. Косташ позаботился даже о посуде. Он принес с собой маленькие пластмассовые стаканчики, которые вкладывались один в другой, и дон Педро, тремя-четырьмя ударами выколотив из горлышка пружинистую длинную пробку, опытной рукой расплескал по этим стаканчикам темное содержимое. И тогда Косташ торжественно сказал: За свободу! - а затем одним глотком выпил и деланно крякнул. И Карл тоже крякнул, и крякнул, отдуваясь, дон Педро, в отличие от остальных сделавший это вполне естественно, и крякнула подоспевшая Мымра, которой тоже налили. И даже мне удалось выдавить из себя какие-то соответствующие обстановке звуки. Хотя сделать это было непросто. Мне уже приходилось раньше употреблять вино: на различных праздниках, например, или на днях рождений, когда под присмотром родителей открывалась на всех одна бутылка сухого, так что кисловатый, довольно-таки противный вкус его был мне знаком, я не слишком за себя опасался, однако здесь было нечто совсем иное, может быть, дешевый портвейн, который мужики распивают в парадных, или, может быть, вермут, поскольку оно отдавало резким лекарственным привкусом, я чуть было не закашлялся, когда эта "аптека" пошла мне в желудок. Ощущение было такое, что я глотаю отраву, у меня перехватило все горло, и, наверное, покраснело лицо от прилива крови. Я едва отдышался, осторожно пропуская воздух сквозь ноздри.
К счастью, этого моего состояния никто не заметил, потому что Косташ как раз в этот момент, резко выпрямившись, провозгласил, что необходимо поддерживать священные традиции выпуска, после чего извлек из портфеля учебник обществоведения и, подняв его, будто чайку, над головой, разодрал корешок - так, что высыпались утратившие переплет страницы.
- Сжечь! - сказал он.
Тут же появилось еще несколько старых учебников, в центре бывшей песочницы выросла здоровая бумажная куча, ухмыляющийся дон Педро торжественно чиркнул спичкой, и через секунду веселое пламя, обгладывая листы, проползло в середину и бодро ринулось вверх.
Полетел легкий пепел, и ударил в лицо пыхнувший жар огня.
Запылало, как будто в бензине, "Славное прошлое".
Никакого прошлого уже, разумеется, не было.
Я отодвинулся.
- Ура-а-а!.. - закричал Косташ.
И все остальные тоже подхватили:
- Ура-а-а!..
- Бей отличников!..
- На фиг!..
- Свобода, ребята!..
Я, по-моему, кричал громче всех. Было ужасно весело. Неутомимый дон Педро разлил по второму разу, и когда я опять проглотил пахучую чернильную жидкость, между прочим, уже далеко не такую противную, как при первом знакомстве, то весь мир, окружавший меня точно затрепетал в одушевленном приветствии.
Я заметил вдруг чистое синее небо, в котором таяли облака, рыжину горячего солнца, подрумяненные черепа на ограде. Словно вымытая, зеленела листва на обрубках деревьев, а за лопающимися от весеннего сока их теплыми живыми стволами, будто птичий оркестр, звенели голоса малышни: синие и красные куртки мелькали в некотором отдалении.
И земля, пропитанная вчерашним дождем, поднимала из своей черноты дрожащую влагу.
Как я любил все это!
А по другой стороне двора, там, где были складированы длинные горбатые доски, покрытые толью, с угловатостью цапель, осваивающих новое, незнакомое место, осторожно прошествовала плотная группа девчонок и расположилась на выступе, который образовывал нечто вроде скамейки.
Вероятно, они тоже решили отпраздновать сегодняшнее событие.
Я мгновенно заметил среди них Елену.
Сердце у меня как бы перевернулось.
- Сучки, - сказал дон Педро с глупой усмешкой. - Приползли, понимаешь. Трахаться хочут...
А молчавший до этого времени скучный веснушчатый Радикулит, деревянные волосы у которого казались на солнце лимонно-желтыми, оживился, как будто проснувшись, и захлопал голубыми глазами:
- Давайте позовем их сюда!..
- Зачем? - спросил Косташ.
- Ну - то, се... Поприхватываем... Все-таки веселее будет...
- А так - скучно?
- А так, что мы - сосем из бутылки...
- Гы!.. - подтвердил дон Педро, вытягиваясь, чтобы махать руками.
Однако, Косташ пресек эти его намерения.
- Не сегодня, - суровым командным голосом объявил он.
- А почему не сегодня?
- А потому что сегодня у нас назначено - в "Веселый утопленник"...
Он обвел всех твердым немигающим взглядом.
- Другие предложения будут?..
Других предложений не было.
Хотя лично у меня просто засосало под ложечкой. Потому что я понимал, о чем идет речь. И тем не менее, я кивнул вместе со всеми.
Так что, вопрос решился.
Некоторые сомнения возникли только у Радикулита, который, покивав, сколько положено, и таким образом показав, что он, в общем-то, тоже согласен, нерешительно заявил, что в таверну можно было бы пойти и попозже. Потому что таверна работает до глубокой ночи, и никто нам не запрещает явиться туда, когда захотим.
- Одно другому не мешает, - сказал он.
Тогда Косташ холодно посмотрел на него.
- Ты, кажется, мне возражаешь?
- Я не возражаю, - ответил Радикулит. - Я лишь объясняю, что можно сделать и то и это...
- Воз-ра-жа-ешь...
- Не возражаю...
- Смелый стал... - задумчиво сказал Косташ.
В общем, они заспорили.
Правда, спором это назвать было нельзя, потому что говорил, в основном, Косташ, а Радикулит только изредка вставлял отдельные фразы, оправдываясь.
Я их не слушал.
Я смотрел, как девчонки тоже достали откуда-то бутылку вина, а потом, изрядное время помучившись, потому что выколотить пробку о дно, как дон Педро, они были не в состоянии, пропихнули ее внутрь узкого горлышка.
А стаканчики у них были не синие, как у нас, а - веселые, желтенькие, по-моему, с каким-то рисунком. И расположили они их не прямо на толи, а постелив три салфетки, наверное, захваченные из дома. И по середине импровизированного стола они насыпали целую гору конфет.
То есть, подготовка у них была существенно лучше нашей.
А Елена принимала во всем этом самое деятельное участие.
И поэтому, наверное, наблюдая за ее быстрыми, порывистыми движениями, я не сразу сообразил, что вокруг меня наступила вдруг какая-то нехорошая тишина, а когда все-таки сообразил и когда, уловив последнюю фразу, понял, почему она наступила, то у меня внезапно заныло под ребрами - там, где ранил меня кинжалом Карл в одном из недавних снов, и причем заныло с такой неожиданной силой, будто все происшедшее в этом сне стало реальностью.
Я медленно выпрямился.
- Что ты сказал?!.
А затем, не дожидаясь, пока тоже поднявшийся Карл севшим, хриплым, но все-таки торжествующим голосом повторит свою фразу насчет того, что вместо таверны можно закатиться к Ивонне, потому что Ивонна всех примет, это - ее профессия, не дожидась даже, пока он окончательно распрямится, изо всей силы ударил его в заспанное тупое лицо, и в ударе моем прорвалось сумасшествие вспыхнувшей ненависти.
Все вдруг померкло.
Исчезли - солнце, зелень, трепещущая на деревьях, безграничная голубизна весеннего яркого неба. Словно сероватый туман окутал пространство, и в тумане этом, как клоун, изламывалась темная отвратительная фигура, и я бил по ней кулаками, чувствуя, что костяшки встречают живую мягкую плоть, и я видел, что по ним течет что-то липкое - что-то, видимо, скользкое и противное, будто разогретое масло, судя по всему, у Карла пошла кровь из носа, он, по-моему, что-то хрипел, надсаживаясь, а в одно из просветленных мгновений, всплыли его жидкие расширенные глаза: веки дергались, словно крылышки у наколотого мотылька, а синюшные, отбитые, вероятно, до мяса круги возле них в самом деле были обильно перемазаны кровью. Он уже и не дрался, а лишь выставлял перед собой распяленные ладони, пальцы тоже были испачканы чем-то красным, а мизинец отгибался назад, как будто выломанный из сустава, - в хрипах, стонах и придыханиях появилось уже что-то агонизирующее, но остановиться я был просто не в состоянии и, когда Карл неожиданно куда-то исчез, вероятно, свалившись и откатившись за одну из скамеек, то я со всего размаху ударил гогочущего, с приклеенной на губе папиросой, дебильного дона Педро, и дон Педро кувырнулся назад - чуть ли не до неба задрав ноги в отвисших мятых штанинах.
У меня, вероятно, случилось какое-то временное помешательство, омрачилось сознание и внутри головы застучали сумасшедшие молоточки. Я готов был драться сейчас против всего мира сразу. Тем не менее, мир был велик, а я - мал, и, наверное, мне не следовало задевать дона Педро, потому что уже в следующую секунду я полетел вверх тормашками, а поднявшись и чувствуя, как резкая боль от удара отдается в затылке, тут же очутился как будто внутри стиральной машины.
Меня колошматили сразу со всех сторон: спереди навешивал крюки оскаленный Косташ, а в лопатки и в поясницу, будто вихрем цепов, молотила подскочившая Мымра.
Это только казалось, что Мымра такая маленькая и неуклюжая, а на самом деле она могла драться не хуже всех остальных. Рост ее в данном случае не имел никакого значения, и она барабанила меня по спине, бросая на вылетающие отовсюду удары.
- Кретин!.. - вопила она. - Недоносок!.. Дерьмо кошачье!..
И другие тоже вопили:
- Задолбанец!..
- Сделай ему козью морду!..
Тут бы они, наверное, меня и прикончили. Ну, конечно, не убили бы, ясное дело, но измолотили бы так, что я ползал бы по песочнице, как слепое полураздавленное насекомое. Тем более, что до этого состояния мне уже оставалось совсем немного, но в тумане беспамятства, который меня окутывал, прозвучал вдруг отчаянный женский крик: словно вихрь, раскаленным винтом закрутился внутри песочницы - Косташ, Мымра, Радикулит, и, по-моему, даже дон Педро были отброшены, закипела и как бы разорвалась кошмарная перебранка, напряженные сильные руки куда-то потащили меня, я споткнулся о чугунные остовы скамеек, и Елена, которую я чуть было не повалил, распрямилась и яростно прошипела:
- Ну, иди-иди, шевелись, придурок набитый!.. Смотри себе под ноги!.. Черт бы тебя побрал, да ты вообще двигаться можешь?..
- Могу... - сказал я.
- Ну так - двигайся, переставляй костыли!..
Самое интересное, что я еще делал попытки вырваться. Кровь из треснувшей брови текла мне в глаза, жутковато звенело и, видимо, опухало левое ухо, хлюпало в разбитом носу, а один из передних зубов пошатывался, более, вероятно, не удерживаемый порванными корнями, в общем, я был в полуразобранном состоянии, и тем не менее, вяло старался освободиться, потому что несмотря ни на кровь, ни на страх, что меня окончательно изувечат, всплывала передо мною морда ненавистного Карла, и сквозь мякоть коричневых губ змеились мерзкие оскорбления.
И ужасно ныло под ребрами, куда он ударил меня кинжалом.
Сон становился явью.
Что-то соображать я начал только в парадной - когда Елена, прислонив меня к холодным радиаторам отопления и сказав: Подожди-подожди, дай я тебе хотя бы кровь с лица вытру, - начала промакивать мне щеки и нос платком, от которого вдруг запахло цветочной свежестью.
Пальцы у нее двигались очень профессионально. Она как будто всю жизнь ухаживала за ранеными.
- Я его убил? - спросил я, тоже доставая платок и прикладывая его к щекам и к липкому подбородку. Соображал я всетаки еще не слишком отчетливо. - Не убил? Ну так я его найду и убью!..
Я был уверен, что сделаю это.
Елена выкинула платок.
- Помолчи, - сказала она. - Помолчи. Тебе прежде всего сейчас надо умыться. Ты не можешь в таком виде появляться дома.
Она словно бы немного поколебалась и добавила - с нерешительностью, которая была ей несвойственна:
- Ты знаешь, я получила повестку...
Все мои неприятности тут же выскочили у меня из головы.
- Какую повестку? На транспорт?.. Не может быть! Ерунда! Ты же не подходишь по возрасту!..
- Наверное, снизили ценз, - сказала Елена. - Я, по-моему, слышала о каком-то таком Указе. "Дополнения к "Мерам по обеспечению проживания"... Ладно! Не будем сейчас думать об этом. Поднимаемся к нам и очень тихо проходим мимо Аделаиды...
- Она спит? - не освоившись еще с услышанной новостью, спросил я.
- А кто ее знает? - сказала Елена. Посмотрела на меня как-то загадочно и отвернулась. - Если мы вдруг столкнемся, то не пугайся, Аделаида тебя не укусит...
И она слегка подтолкнула меня вперед:
- Поторапливайся!..
Голос у нее зазвенел.
Мне совсем не хотелось встречаться с Аделаидой, ну ее на фиг, а к тому же и вид у меня был явно непрезентабельный, но едва мы почему-то на цыпочках поднялись на четвертый этаж и Елена, приставив палец к губам, потащила меня через прихожую, по размерам, по-моему, сопоставимую со всей нашей квартирой, как ближайшая дверь, задрапированная узорчатой тканью, осторожно открылась и просунувшаяся оттуда чувырла в белой панаме посмотрела на нас и поинтересовалась с ощутимой тревогой:
- Ты почту проверила?
- Нет почты сегодня, - с досадой сказала Елена. - Что вы, тетя, все время выспрашиваете? Я вам обещала, что если будет, то обязательно принесу. Ложитесь лучше в постель: у вас опять голова к вечеру разболится.
- А это кто? - изучая меня, как сквозь лупу, спросила Аделаида.
- А это один мой приятель...
- Какой приятель, весь - грязный...
- Из нашего класса, я вам потом объясню...
- А зачем ты его привела?
- Математику подготовить...
- Здравствуйте, - сказал я.
Аделаида кивнула.
- Но ты не забудь: если придут какие-нибудь извещения, то немедленно покажи. Покажи, все обсудим, потом уж решим, что нам делать.
Она шмыгнула носом.
- Ладно, ладно! - нетерпеливо сказала Елена.
Дверь без стука закрылась.
Елена опять подтолкнула меня.
- Совсем сбрендила, - сказала она. - Или, может быть, догадывается о повестке. Ты смотри не сболтни, если вдруг как-нибудь с ней столкнешься...
- А что ты собираешься делать? - спросил я.
- Что-нибудь придумаю...
- Говорят, что добровольцам на военную службу дается отсрочка...
- Какая?
- Три месяца...
Елена вся сморщилась.
- Знаешь, давай сейчас об этом не будем. Я сказала: придумаю. И придумаю, можешь не волноваться!..
- А когда у тебя срок призыва?
- Времени еще много...
Елена заметно нервничала: покусала упругие губы, которые были накрашены, и, повесив на вешалку куртку с немного распарывающимся вытянутым рукавом, быстро-быстро, по всей фигуре, одернула праздничный белый фартук - поправляя его, хотя необходимости в этом, по-моему, не было.
На меня она смотреть избегала.
И я тоже почему-то занервничал.
А когда мы прошли на кухню и, на мой взгляд, бесцельно остановились у круглого, невероятных размеров стола, где на скатерти, как будто ожидая приема, аккуратно лежали салфетки из тонкой цветной соломки, то она повозила серебряной ложечкой по одной из таких салфеток, а шепнула - как будто боялась, что нас подслушивают:
- Иди мойся. Полотенце возьми - которое с голубой каемкой. Вообще, прими, пожалуйста ванну...
- Зачем? - удивился я.
- Ну, затем!.. Делай, что тебе говорят!..
И вдруг медленно, мучительно покраснела - так, что выдавилась, казалось, блестящая влага из глаз.
Щеки у нее стали просто малиновые.
Только тогда я понял, что она имеет в виду.
Сердце у меня на секунду остановилось, а потом страшно, болезненно, будто колокол, ударило изнутри.
И опять на секунду остановилось.
- Иду, - сказал я...
14. И В О Н Н А Д Е М Э Й. К А Н Ц Е Л Я Р И Я С Л Е З.
Больше всего она боялась, что он не придет, что он опоздает или что он вообще забудет об этом, увлекшись какими-нибудь своими проблемами. А к тому же он мог и просто-напросто передумать: еще вчера, она потратила целый вечер, чтобы переломить его невиданное прежде упрямство. Будто коса наскочила на камень. Переломила, конечно, но зато в результате сама совершенно охрипла, и часам к десяти у нее началась чугунная головная боль, снять которую не удавалось ни ванной, ни выдохшимися уже, наверно, таблетками. Она, в конце концов, была вынуждена прилечь с повязкой на голове, и вот только тогда, когда она ничего уже толком не соображала, а способна была лишь стискивать зубы, чтобы не застонать, тогда только он, видимо, почувствовав угрызения совести, кое-как протиснулся в комнату, где она пребывала, и привалившись к скрипнувшему косяку, не вынимая рук из карманов, нехотя пробурчал:
- Ну что ты, мама?.. Ну ладно, давай попробуем... Ну, в конце концов, хуже не будет...
После чего до глубокой ночи возился и чем-то там шебуршал за стенкой.
Звуки были ни на что не похожи.
Так что, определенная договоренность у них все-таки существовала.
Правда, это было вчера.
И поэтому, увидев его сегодня, топчущегося с независимым видом неподалеку от гранитных ступеней, поднимающихся к дверям Департамента, обнаружив к своему удивлению, что он явился точно в назначенный срок, она испытала мгновенное облегчение, так как он, не смотря ни на что, все-таки притащился сюда - облегчение, уже через секунду сменившееся глупой растерянностью - потому что разбитая, в язвочках ранок губа его со вчерашнего дня еще больше распухла, из-за этого, набрякнув картошкой, ужасно вздернулся нос, а синяк, окружающий правый глаз, стал за эти часы, кажется, еще фиолетовее.
И совсем, как пельмень, отвисало зеленовато-желтое ухо, размякшее от компрессов.
В общем, он выглядел, точно бродяга.
Словно все последние месяцы провел на помойках - побираясь и попадая в пьяные драки.
Впечатление было катастрофическое.
Она даже серьезно засомневалась стоит ли действительно в таком виде показываться Начальнику департамента, в Департаменте любят порядок, как бы сразу же не сложилось о нем соответствующее впечатление, но, к ее сожалению, им уже было назначено, и поэтому она, взяв Клауса за руку и предупредив еще раз, чтобы он вел себя как можно сдержаннее, провела его через вестибюль, где на них последовательно вылупились сначала охранник, а затем - гардеробщик, и, поднявшись на нужный этаж, внутренне содрогаясь при каждом встречном, пропихнула его в тяжелые двери, украшенные вензелями, за которыми, раскинувшись от окна до окна, будто светлая западня располагалась приемная.
И тут же выяснилось, что торопились они напрасно.
Потому что Стерва, просматривающая, как обычно, многочисленные документы, удивленно воззрилась на них, словно видела первый раз в жизни, а затем неприятным высоким голосом сообщила, что Начальник департамента наробраза сейчас заняты, совещание, и, по всей вероятности, освободятся они не скоро.
- Нам назначено, - объяснила Ивонна.
И тогда Стерва безразлично пожала плечами: мол, дело ваше, сидите, если желаете, но она, Стерва, предупредила так, что потом никаких претензий.
Это было исключительное невезение.
Ивонна боялась, что Клаус сейчас повернется и молча уйдет, и ей уже никогда больше не удастся уговорить его переступить порог Департамента.
Она этого очень боялась.
Однако, вопреки всем ее ожиданиям, Клаус не повернулся и не ушел, а с окаменевшим лицом опустился, будто страшненький манекен, в ближайшее кресло - независимо вытянув ноги и всем видом своим показывая, что он просидит этой приемной сколько потребуется.
Ивонна облегченно вздохнула.
Она даже осмелилась, наклонившись к нему, поинтересоваться вполголоса:
- Ну как, не болит? Может быть, дать тебе таблеточку анальгина?
Однако, здесь она, по-видимому, переступила некоторую границу. Потому что Клаус, не отвечая, лишь кисло скривился щекой и откинулся - давая понять, что разговаривать он не намерен.
И на том, вероятно, следовало бы сказать спасибо.
Ивонна смолчала.
К счастью, ждать им пришлось недолго: уже через какие-нибудь двадцать минут двери кабинета мягко открылись и сопровождаемый лично Начальником департамента по дорожке приемной очень важно прошествовал толстый неповоротливый кот, шерсть которого выбиваясь из-под мундира, блестела от давней ухоженности.
А матерчатый красный колпак на башке был привязан шелковыми тесемками.
Кот при выходе остановился.
- Так я могу доложить, что вопрос о заполнении квоты будет решен без задержек?
- Разумеется, - ответственно склонил голову Начальник департамента.
- И надеюсь, что качество... материала... будет соответствовать недавним решениям?
- Можете не сомневаться.
- Я к тому, что его высочество высказал некоторые опасения.
- Мы свой долг выполним!
Тогда кот в свою очередь тоже склонил круглую голову и усы его шаркнули по половинке дверей, как проволока.
Он поднял лапу:
- Мои наилучшие пожелания...
И, сопровождаемый уже не Начальником департамента, а возникшим неизвестно откуда лощеным молодым человеком, двинулся по пустынному коридору, хрипловато урча и, как гусь, переваливаясь на толстых лапах.
Видимо, идти в такой позе ему было трудно.
Зато Начальник департамента явно повеселел: сам прикрыл за котом тяжеленные, мореного дуба двери и, причмокнув, наверное от избытка чувств, грациозно, как будто танцор, склонился над седоватыми буклями секретарши:
- Все чудесно, пупыся, считай, что с меня бутылка шампанского!..
Фалды оливкового мундира подпрыгнули.
- К вам посетители, - сухо сказала Стерва.
И Начальник департамента выпрямился, как черт на пружине:
- Посетители!?. А разве мы договаривались о чем-нибудь таком на сегодня?
У Ивонны упало сердце.
Но вдруг Клаус к ее удивлению быстро поднялся и сказал звонким голосом, в котором смешивались настойчивость и почтение:
- Здравствуйте, господин Директор! По вопросам трудоустройства. Извините, пожалуйста. Это мы вас осмелились побеспокоить...
Ивонна была ошеломлена.
А Директор, как будто обрадовавшись, стремительно обернулся и, подняв обе брови, раскинул руки в горячем приветствии:
- А-а-а... наш нынешний выпускник!.. Завершили, так сказать, процесс обучения?.. Заходи-заходи, я всегда рад видеть своих воспитанников!..
Он, по-видимому, и в самом деле обрадовался, потому что широким жестом пригласив их обоих к себе в кабинет и, наверное, с тем же радушием, что и предыдущего посетителя, усадив в широкие кресла, участливо поинтересовался:
- Чем я могу быть полезен выпускнику моей школы?
Улыбка была белозубая.
Честно говоря, Ивонна не ожидала такого приема и, стараясь поэтому казаться не менее обаятельной, чем Директор, перестраиваясь на ходу - тем не менее, запинаясь и комкая фразы - попыталась не слишком затягивая, обрисовать ситуацию. Дескать, мальчик начинает свой жизненный путь, и было бы хорошо, если б он начинал его в том учреждении, где мораль и традиции отвечают самым высоким требованиям. Потому что мораль и традиции - это главное для формирования настоящего гражданина. Без морали традиции становятся закоснелыми. А мораль без традиций представляет собой нечто очень уж отвлеченное. Юноше, вступающему на путь служения обществу, требуются основы. И, конечно, желательно, чтобы эти основы закладывались целенаправленно.
Так она изложила свою нехитрую просьбу.
Кажется, получилось неплохо.
И, главное, Клаус в течение всей ее подготовленной маленькой речи умудрился сдержаться и ничего не брякнул против обыкновения - видимо, посерьезнев и хотя бы на короткое время взяв себя в руки.
Правда, его физиономия от этого не улучшилась.
Ивонна старалась даже не поворачиваться в ту сторону.
Однако, Директор, по-видимому, воспринимал и синяки и царапины как нечто обыкновенное, во всяком случае, он не выразил никакого удивления по этому поводу, а все также, приветливо улыбаясь, чуть покашливая и сияя прекрасными, наверное, фарфоровыми зубами, сообщил, что у них в настоящее время нет свободных вакансий, что вакансии появляются только по распоряжению сверху, но что для бывшего своего воспитанника он, конечно, постарается что-нибудь сделать.
При этом Директор, вероятно, не удержавшись, тоже произнес небольшую, но приятную речь. Он сказал о задачах, стоящих перед его Департаментом в связи с настоящим моментом, и о той колоссальной ответственности, которую время накладывает сейчас на каждого гражданина.
- Каждый гражданин должен эту ответственность сознавать, - заключил он. - Сознавать и претворять в своей практической деятельности.
А затем, как будто устав, будничным, тусклым голосом предложил заглянуть к нему как-нибудь недели через четыре. Там посмотрим. Дескать, тогда обстановка несколько проясниттся.
После чего сдержанно кивнул на прощание.
Ивонна была несколько разочарована.
Разумеется, она ожидала, что в процессе переговоров возникнут определенные трудности, что потребуются разъяснения и, быть может, какие-то обязательства с их стороны, но она-то надеялась все же, что вопрос решится гораздо быстрее и что где-то уже на днях Клаус сможет начать заполнять анкеты и оформляться.
Времени до призыва оставалось не так уж и много.
И вместе с тем, как она понимала, это не был безусловный отказ. Потому что в оттенках отказов она, слава богу, разбиралась неплохо. Следовательно, надежда еще оставалась. Надо будет и в самом деле напомнить об этом недели через четыре. И не просто напомнить, а соответствующим образом подготовиться. Но она все же была в значительной мере разочарована и, наверное, потому не сразу сообразила, что Клаус вовсе не последовал за ней к выходу из кабинета, а остался сидеть, да еще положив ногу на ногу. И так же не сразу сообразила, что именно он сказал.
А он сказал следующее:
- Так я не понял, господин Директор, вы берете меня на работу или я вам не нужен?
Причем, тон был такой, как будто он разговаривал с равным.
У Ивонны похолодело внутри.
Но Директор почему-то не выгнал их обоих из кабинета, как она ожидала, а вместо этого откинулся на спинку резного высокого стула, и, наверное с полминуты, смотрел на Клауса, словно бы увидев его впервые.
- А что вы можете делать, молодой человек? - наконец спросил он.
- А что вам требуется? - в свою очередь поинтересовался Клаус.
- Много чего требуется, - сказал Директор. - Например, мне требуется, чтобы человек, которого я возьму, не болтал и не задавал лишних вопросов. Мне требуется, чтобы он исполнял поручения, оставляя свое личное мнение при себе. Ну и, разумеется, чтобы он выбросил из головы эту всю чепуху насчет гражданской ответственности. Вот, что мне сейчас требуется, юноша...
И они, наверное, опять с полминуты внимательно изучали друг друга.
А затем Клаус поднялся.
- Договорились, - серьезно сказал он. И спокойно кивнул, как будто подтверждая услышанное. - Хорошо. Я думаю, мы сработаемся...
В общем, к изумлению Ивонны они действительно договорились. И Директор сказал, что можно немедленно подавать документы на оформление. Причем, сразу же поставил на заявлении визу и добавил, что лично проконтролирует, чтобы оформление не затягивалось.
А на прощание даже пожал Клаусу руку.
Все получилось неожиданно просто.
У Ивонны как будто гора с плеч свалилась.
Она даже чмокнула Клауса в щеку при расставании и затем с непривычным ощущением гордости за него некоторое время следила с верхних ступенек, как он неторопливо идет по набережной вдоль грохочущей мостовой, как он нагибается, чтобы поднять валяющуюся на земле тополиную толстую ветку и как он, размахнувшись, зашвыривает ее куда-то на середину зеленого от весенних отражений канала, а затем ускоряет шаги и вприпрыжку несется на площадь, по-видимому, к остановке трамвая.
Настроение у него, вероятно, было отличное.
Гремели грузовики, запах клейкой листвы пропитывал город, лето уже наступало, и Ивонна даже не сразу вспомнила, что ее ожидает сегодня.
А когда вспомнила, то прозрачность майского утра необратимо померкла.
Потому что ничто хорошее ее сегодня не ожидало.
И пока она, мучаясь, отсиживала оставшиеся полтора часа до обеда, и пока в обеденный перерыв отпрашивалась, чтобы уйти пораньше, у Креппера, который теперь, после ареста Дирдепа, возглавил отдел, и пока она шла по асфальтовым солнечным улицам, тротуары которых пересекали дождевые ручьи, то безрадостные ее предчувствия еще больше усиливались, и когда она, против воли замедляя шаги, приблизилась к знакомому повороту - там, где русло канала откатывалось, рождая изгиб, то все утреннее звонкое счастье от того, что Клауса все-таки удалось пристроить, уже улетучилось и осталась лишь тягостная тупая тоска, мутной болью своей подсказывающая, что дальше так продолжаться не может.
У нее даже возникло удивительное желание повернуть в противоположную сторону и - идти и идти, пока город не кончится каменными рубежами, и за серыми высотными домами окраин не начнутся курящиеся от солнца прогалины весеннего леса - вероятно, в лесу сейчас было сказочно хорошо, но желание это свидетельствовало только о слабости: какой, к черту, лес, какое там в противоположную сторону? - и поэтому, распрощавшись с ним без особого сожаления, она, твердо ступая, пересекла зазеленевший канал, и по скучному переулку, который был образован двумя заборами, вышла к зданию, где располагались районные службы Охранки.
Бугер встретил ее достаточно неприветливо.
То ли были у него какие-то внутренние неприятности, связанные с коловращением службы, то ли, может быть, встал он сегодня не с той ноги, но он, сморщившись, как печеное яблоко, толком с ней даже не поздоровался: буркнул что-то угрюмое, выковырял козявку из носа, и, лишь показав таким образов, что сидящая напротив Ивонна ничего для него не значит, произнес сиплым голосом, в котором угадывалось раздражение:
- Ну, чего притащилась? Вроде бы не вызывал. Порядка не знаешь?..
А когда прочел донесение, составленное Дуремаром, между прочим, все так же кривясь и ковыряя в носу - то поднял на Ивонну глаза, лишенные всякого выражения и наморщил бескровный лоб, где розовели три мелкие оспинки.
- Крупно играешь детка...
Над кармашком засаленного его мундира пламенела ленточка ордена.
Губы - жевали.
- Я не играю, я доношу о служебном несоответствии, сказала Ивонна. - Пункт шестой "Примечаний" к Указу "О разъяснениях". Мое дело - сигнализировать о замеченных фактах. Ваше дело - принимать по докладу какие-либо решения...
- Сигнализировать? - протянул Бугер.
- Докладывать, - сказала Ивонна.
Тогда Бугер привстал и крикнул, вытягиваясь над крышкой стола:
- Лахудра!.. Знаешь, что с такими делают в гвардейских казармах? Пропускают сквозь роту, а потом избивают и вышвыривают на помойку... Шлюха щекастая!.. Я тебя научу уважать государственное учреждение!..
Он скомкал листок с докладом и бросил его прямо в лицо Ивонне:
- Проваливай!..
Тогда Ивонна тоже привстала и, расправив доклад, припечатала его к столу ударом ладони.
- Копия этой бумаги ушла в мэрию, - сказала она. - В Департамент Надзора, лично товарищу Чернопузу. Так что ты, Бугер, думай, думай - пока не поздно...
После чего стремительно выскочила и даже хлопнула дверью.
Она хотела бы как можно скорее забыть все эти омерзительные подробности, однако память подсовывала - умильную физиономию Дуремара, крупнопористый нос и медоточивые, сладкие интонации: Надо, Ивонночка, надо... Иначе у тебя опять жизни не будет... Посмотри, моя радость, я тут - составил бумажку...
Плюнуть хотелось, настолько все это было противно.
Ивонна спешила к дому, и задержалась она только в двух местах - в магазине у старого кинотеатра, где купила некоторые продукты на завтрашний день, и затем - у длинных почерневших развалин, обнесенных невысоким заборчиком, и, видимо, уже давно прогоревших, но попахивающих еще резкой горечью дыма.
Развалины когда-то представляли собой казармы гвардейцев, а недавно, после заключенного с кошками очередного торжественного Конкордата, непосредственно распоряжением Мэра были переданы под проживание престарелым котам, плохо видящим и не способным нести караульную службу.
Непонятно было, кому потребовалось поджигать эти дряхлые унылые помещения.
Хотя она, кажется, догадывалась - кому.
И, уже отходя, потому что остановка ее привлекла внимание топчущегося на углу кошачьего милиционера, осторожно, чтобы никто не услышал, вздохнула - скорей о себе, а не о каких-то развалинах:
- Что делают!..
Всякая радость у нее окончательно испарилась.
И она даже вздрогнула, когда кто-то, невидимый со спины, очень вежливо, но решительно тронул ее за локоть и беспрекословным движением повернул - заставляя идти и тем самым удаляя от опасного места.
Она вдруг решила, что это - кто-нибудь из охранки.
Но это был, как немедленно выяснилось, Старый Томас, он извлек свою неизменную трубочку изо рта и сказал - нагибаясь и практически совсем без акцента:
- Не надо смотреть...
Голос у него был мягкий и успокаивающий.
- Не буду, - покорно согласилась Ивонна.
А Старый Томас, притронувшись в виде приветствия к новой тирольской шляпе с веселым перышком за тесемкой, приноравливаясь к ее неровному шагу и все также почтительно придерживая за локоть, добавил:
- Не надо смотреть. Не надо обращать внимания. Надо жить так, как будто это все - не есть настоящее. Делать своя работа. Заботиться о своя семья. И не думайт о том, что будет с вами на ближайшая время. Именно так...
Он еще раз неторопливо коснулся узеньких зеленоватых полей:
- Желаю уважаемой фрау доброго настроения...
- Спасибо, - сказала Ивонна.
Как ни странно, но настроение у нее действительно поднялось.
И она даже не замедлила шаг, когда, уже подходя непосредственно к дому, вдруг увидела стоящий на тротуаре квадратный неказистый фургончик, запряженный откормленным мерином и украшенный по обеим своим сторонам рисунком мягких сапожек.
Дверцы у фургончика были распахнуты, и громоздились внутри него картонные разнокалиберные коробки, и точно так же, зияя проемом, распахнуты были двери, ведущие в мастерскую, и в полумраке, который от солнца казался еще чернее, как ей на мгновенье почудилось, перемещалась знакомая фигура мужчины.
Вероятно, Марочник занимался погрузкой.
Сердце у Ивонны заколотилось.
Она вдруг вспомнила вялого, изнуренного человека в Охранной секции Департамента, его розовый крысиный пробор, как будто проведенный с самого рождения по линейке, и его невыразительный голос, судя по всему, не знающий никаких иных интонаций:
- Я надеюсь, что вы, как положено, исполните свой гражданский долг?
- Разумеется, - ответила тогда Ивонна.
А Начальник Охранной секции Департамента склонил акуратную голову:
- Вы можете обращаться ко мне, если потребуется, когда угодно. Анонимность любого вашего заявления мы гарантируем...
И он постучал синеватым ногтем ногтем по поверхности пустого стола.
Так это было.
Словно работала невидимая канцелярия, отмеривая сделанное и не сделанное.
Канцелярия слез.
Но, с другой стороны, это ее как бы и не касалось.
И она, подавив идиотское тупое намерение зайти в мастерскую, плотно сжав губы, как будто закупорив рвущееся наружу предупреждение, громко цокая каблуками, как выстрелы, отдающимися в притворе двора, пропилила пространство, наполненное до краев удушливой фиолетовостью, и, поднявшись по лестнице, которую перечеркивали солнечные лучи, повернув ключ в замке и привычно напрягшись, потянула к себе осевшую грузную дверь, сверху до низу обитую для тепла дешевой клеенкой.
Квартира встретила ее тишиной и спокойным, нетрепетным стоянием воздуха.
Казалось, здесь не присутствует ни одного дуновения.
Правда, впечатление это было обманчивым.
Потому что едва она поставила у порога продуктовую сумку с потрескавшимися карманами и, сказав в пустоту коридора: Привет, это - я!.. - начала сдирать с себя тесный плащ, по обыкновению выворачивающийся наизнанку, как из двери ближайшей комнаты, фактически у нее за спиной, совершенно бесшумно возникло видение осторожного Франца и, обеими руками сжимая поднятый вверх пистолет, крутанулось - готовое опоясать себя грохотом частых выстрелов.
Все оно было, как опасная, взведенная до отказа пружина.
Ивонна попятилась.
- Будь ты проклят! - в сердцах сказала она. - Сколько раз я тебя просила: не выскакивай на меня, как припадочный!.. Позабыл, что имеешь дело не с уголовниками? Фу ты, как напугал, сердце теперь заходится...
Она сделала судорожный глубокий вздох.
А вдруг замерший Франц не сводил с нее глаз, тронутых легким безумием.
- Ты одна? - не опуская сжатый в руках пистолет, шепотом спросил он. - По дороге сюда проверялась? Хвоста за тобой не было? Ты смотри: ведь одной ниточкой связаны. Если что, так и - загремим по Квадратному дому...
Он, казалось, к чему-то прислушивается.
Не отвечая ему, Ивонна взяла тяжелую сумку и прошагала на кухню. А там, открыв холодильник, перегрузила в него сыр и пакет молока, и - с пристуком, на клеенку стола - раздраженно выбросила банки рыбных консервов.
- Вот тебе, лопай! - сказала она. - Хлеба сегодня не завезли, я взяла четыре батона. И не трогай, пожалуйста, ничего в холодильнике: то, что - там, извини, террористам не предназначено...
Она вдруг нахмурилась и, снова дернув за полукруглую ручку, неприязненным взглядом окинула распахнувшиеся перед ней пластмассовые отделения.
После чего - ударила кулаком по ладони.
- Ну так и есть! Опять творог слопал!.. Ну, урод прибабахнутый, ну что мне с тобой делать?..
Она захлопнула дверцу.
Тогда Франц, наконец, опустил пистолет и засунул его прямо за пояс потертых джинсов. А потом посмотрел на консервы и глаза его оживленно блеснули.
- Ладно, подумаешь там, творог! - беспечно сказал он. Я тебе этого творога накуплю, знаешь, целую ванну. Можешь им натираться или скормить собакам: подожди еще пару дней, все наладится!..
- Что наладится-то? - с тоской спросила Ивонна.
- А то, что через месяц у нас - День прощения. Вот казнят очередного смутьяна, тогда заживем, как люди... Понятно?..
Говоря это, он одновременно совершал множество мелких движений: вытащил из буфета консервный нож со сколотой рукояткой, вскрыл две банки, из которых десятками мутных глаз посмотрели на свет печальные рыбьи тушки, с грохотом извлек вилку из ящика, а сам ящик задвинул обратно - так, что чокнулась и зазвенела стоящая в буфете посуда, оторвал от батона здоровую, почти в половину горбушку, дохнувшую хлебом, заурчал, наклонился, оскалился - и, запихав вилкой в рот чуть ли не все содержимое одной из банок, мерно двигая челюстями и поматывая головой от усилий, неразборчиво объяснил - сглатывая после каждого предложения:
- Тебе тут звонили... Раза четыре, наверное... Я, конечно, не подходил, чтобы не засветиться... Но вполне могли интересоваться и мной... Я тут жду со дня на день некоторых известий... Так что, ты не отлучайся пока - возьмешь трубочку...
Соус капнул ему на рубашку и он вытер его указательным пальцем. А сам палец затем обсосал и опять-таки вытер, но только уже о джинсы.
Лоб его морщился, как будто помогая жеванию.
Ивонна спросила:
- А казармы на Малой Жестянщиков - это твоя работа?
Спрашивать, конечно, не следовало, но Франц - махнул вилкой:
- Ерунда!.. Достали термитную бомбу, надо было как-то использовать, чтоб не протухла... Глупости это все... Чепухой мы больше заниматься не будем...
- А чем будете?
- Ну... зачем тебе это знать?.. Чем меньше знаешь, тем спокойнее спишь...
Он засмеялся.
И вдруг, остановившись на половине движения, посмотрел сквозь нее - так, как будто увидел нечто поражающее воображение.
Черные зрачки у него резко сузились.
- Есть одно дело... Сделаем его, и тогда уже можно будет подумать... Только бы не сорвалось из-за какого-нибудь пустяка... А вообще - занимайся своими проблемами, не забивай себе голову...
Он полез вилкой во вторую консервную банку.
Тушки зашевелились.
Ивонна хотела сказать, что она и рада была бы не забивать себе голову, но приходится, если - являются, и живут, если прячутся, как грабители, и ставят семью под удар и, к тому же, чуть что, - трясут перед лицом пистолетом, но едва она успела произнести первую ядовитую фразу, как зазвонил телефон.
И консервная банка задребезжала по полу.
Потому что Франц резко прыгнул - как будто его ударило током.
Вид у него опять стал безумный.
Впрочем, он тут же опомнился и зрачком уже выхваченного из-за пояса пистолета, зашипев, показал побледневшей Ивонне - что, мол, подойди.
Ивонна, точно во сне, подняла пластмассовую теплую трубку.
Судя по реакции Франца, она готова была услышать что-то ужасное, что-то этакое, требующее немедленных действий, но отчетливый женский голос довольно-таки спокойно попросил господина де Мэя и добавил, по-видимому, не забывая о вежливости:
- Передайте ему, что это говорит Птица.
- Птица? - не поняла Ивонна.
- Птица, Птица! У меня имя такое. Запомнили?
Интонации показались ей смутно знакомыми, но она не успела сообразить, кому они могут принадлежать: Франц уже нетерпеливо рвал трубку из рук и уже заколачивал в телефонную линию краткие энергичные фразы:
- Да! Конечно! Готово? Тогда лучше - в следующее воскресенье!.. Все отлично, ты - молодец, не переживай раньше времени!.. Я попробую, тут все решает нахальство... Нет-нетнет, мы немедленно перейдем на эту квартиру!..
Горло его внезапно осипло, он без всякого перехода, не попрощавшись, бросил телефонную трубку, и, как будто мальчишка, неожиданно получивший желаемое, обратил на Ивонну сияющие влагой глаза:
- Слушай, извини, ради бога, ты не можешь мне дать немного денег?..
- Сколько? - обреченно спросила Ивонна.
- Ну, не знаю - две или три десятки...
Он дрожал, наверное, от сдерживаемого волнения, его длинные пальцы бесцельно щипали рубашку на животе, а мешки под глазами подергивались, точно он собирался мигать, но в последнее мгновение передумывал.
И бесцветный язык непрерывно облизывал губы.
- Пожалуйста...
Ивонна вытащила кошелек и пятерками, которые почему-то никак не хотели отслаиваться, насчитала тридцатку - бросив ее на клеенку.
- А теперь - уходи!
После чего, не слушая благодарственного бормотания Франца, который и клялся и заверял, что вернет эти деньги буквально через неделю, чрезвычайно решительно прошагала по коридору и, отщелкнув замок, как назло, вдруг заевший и вышедший лишь с усилиями, во всю ширь распахнула половинку дверей на лестничную площадку.
- Выкатывайся!..
Она не хотела больше ни объясняться, ни разговаривать, и поэтому, чуть ли не вытолкав Франца, который пытался еще мекать что-то такое, отрешенно, с холодным остервенением захлопнула дверь, и лишь только тогда, когда, обессилев, вернулась на кухню и сквозь кухонное окно увидела пустынный солнечный двор, играющий прядями пыли, то, прижавшись пылающим лбом к переплету рамы, она вдруг в каком-то озарении поняла, что услышанный ею по телефону голос - был голосом Коры.
И тогда она ударилась головой в перекрестье фрамуги.
И из переполненных глаз ее хлынули слезы...
15. М Э Р И Я. О Т Ч Е Т Н Ы Й П Е Р И О Д.
У нефтеналивного бака машина затормозила.
И сразу же из-за круглого железного бока его, сверху до низу, как зебра, расчерченного мазутными полосами, торопливо выскочил коротенький вездесущий Цыпа и, согнувшись, будто чертик на перекладине, энергично рванул на себя заднюю боковую дверцу.
- Дальше не проехать, придется - пешком, - сказал он, отпрянув - Здесь недалеко, господин Начальник Охранного департамента...
Комковатые твердые веки его сморгнули.
Взгляд был невинен.
- В чем, собственно, дело? - спросил Барма, выбираясь из машины.
- Не могу знать, господин Начальник Охранного департамента! Срочно вызван - прибыть по распоряжению господина Мэра...
Цыпа подобострастно вытянулся.
За спиной его маячили напряженные рожи гвардейцев, а чуть дальше, за складами, которые обгорели еще во время высадки сарацинов, летней дымкой угадывалось белесое морское пространство.
Что-то здесь было не так.
- Пошли, - сказал Барма.
Они обогнули склады, причем Цыпа предупредительно семенил впереди, и когда миновали полуразрушенное бетонное тело бездействующего маяка, все покрытое трещинами, сквозь которые проглядывала арматура, то увидели безбрежную водную гладь, протянувшуюся до самого горизонта, два причала с застывшими около них решетками башенных кранов, а на узкой полоске пирса, взорванного еще три года назад, небольшую группу людей, средь которых бросалась в глаза непомерно высокая жестикулирующая фигура Мэра.
И сразу же в ноздри им ударил резкий отвратительный запах.
Барма остановился.
- Может быть, ты все-таки объяснишь, что здесь происходит? - спросил он.
Ему это все чрезвычайно не нравилось.
Тогда Цыпа, по инерции немного проскочивший вперед, обернулся и властно махнул гвардейцам сопровождения, чтобы не приближались, а затем умоляющим жестом прижал к груди обе ладони:
- Герр Фабрициус! Честное слово!.. Ну, подумай, ну разве я стал бы тебя обманывать?..
Голос у него даже задрожал от обиды.
- Смотри, - сказал Барма. - Я тебя вытащил из-под лестницы, я тебя в случае чего туда и засуну. И второй раз уже ты из подвалов не выберешься. Понял меня, Цыпа, старый товарищ?..
- Да, господи! Герр Фабрициус!..
Им уже махали из группы людей, стоящих на оконечности пирса.
Задерживаться было неловко.
Барма еще раз глянул в расплывчатые, почти без зрачков, скорбно вылупленные глаза виноватого Цыпы и затем, обойдя его, словно неодушевленный предмет, нарочито замедляя шаги, приблизился к тем пятерым, что топтались, переговариваясь, на низкой бетонной поверхности.
Плохо, подумал он. Плохо. Наверное, что-то серьезное.
Настроение его не улучшилось и тогда, когда среди обращенных к нему, раздраженных чиновничьих лиц, недовольных, наверное, тем, что их ни с того ни с сего оторвали сегодня от привычных обязанностей, он узнал Начальника Транспортного департамента, выглядящего, как с похмелья, и Начальника Департамента празднеств и увеселений, и Военного коменданта, одетого почему-то в партикулярное платье и начальника Канцелярии мэрии, у которого золотая дужка очков полыхала, как будто раскалившись на солнце.
Видимо, здесь собралась вся верхушка.
Не хватало, пожалуй, только его высочества принца Фелиды. Но как раз это обстоятельство было понятно. Потому что его высочество вело ночной образ жизни и, наверное, сейчас отдыхало - развалившись среди подушек в пахнущей валерьянкой комнате.
Впрочем, тут могли быть и другие причины.
Барма чисто автоматически, как уже привык за последние годы, отметил данное обстоятельство, но никаких выводов из него пока делать не стал, а, не обращая внимания на явную отчужденность, которая сквозила во взглядах, и, напротив, стремясь ее растопить непринужденным дружеским обращением, как ни в чем не бывало, протянул для приветствия руку, пожав всем по очереди, и сказал, демонстрируя радость, которую внутри себя не испытывал:
- Здравствуйте, господин Мэр, вы меня вызывали?.. Извините, что задержался: со мною не сразу сумели связаться. Господа, рад вас всех видеть. День сегодня - какой!.. Я надеюсь, ничего чрезвычайного?..
Кто-то хмыкнул в сторонку, а Военный комендант показал крепкие желтые зубы.
Запах был просто невыносимый.
Мэр сухо кивнул.
- Здравствуйте, господин Фабрициус. К сожалению, должен вас огорчить. Обстоятельства, по которым я вынужден к вам обратиться, действительно чрезвычайные. Мы хотели бы получить от вас некоторые объяснения...
В левой ладони он сжимал крохотный носовой платок, вероятно, облитый духами и издающий резкое благовоние - поднял этот платок и приложил к хрящеватому носу:
- Господа, пропустите, пожалуйста, Начальника Охранного департамента...
Вытянутое породистое лицо его брезгливо сморщилось. Расступилась угрюмая шушера, также подостававшая из карманов носовые платки. Угол мертвенной заводи предстал перед Бармой: со стороны залива он был ограничен остовом скерринга, едва поднимающимся из темной воды, а между скеррингом и причалом, обросшим до самого края зелеными скользкими водорослями, словно отдыхая на водной поверхности, плавал, желтея сегментами брюха, полутарометровый хитиновый короед, и когтистые лапы его, согнутые в сочленениях, выдавались, как кустики, высохшие от жестоких морозов.
Выглядел он как-то умиротворяюще.
Барма присел и, держась одной рукой за скобу, высовывающуюся из бетона, другой рукой осторожно потрогал холодную желтую сегментацию, соединенную посередине брюшка мечевидным отростком.
Сегментация была на ощупь как будто пластмассовая.
Это катастрофа, подумал он. Откуда здесь короед? Неужели кто-нибудь из этих кретинов договорился с жуками? Военный комендант, например? И теперь они ставят метки, по которым через сутки-другие будут наступать бронированные штурмовые отряды? Нет, это уж слишком неправдоподобно. Они не решатся. У них просто не хватит воображения. Тогда что? Может быть, сами жуки ведут двойную игру? Успокаивают меня вялыми переговорами, а в это время осторожно и целенаправленно готовят проникновение в город? Тоже неправдоподобно. Тайное проникновение не имеет смысла. Они должны это хорошо понимать. Разве что жуки договорились непосредственно с Городским советом. В целях наведения порядка и прочая чепуховина?.. Тогда, конечно. Тогда мы все уже мертвецы. В том числе и кретины, которые пока еще ни о чем не догадываются. В том числе и господин Мэр, которого следует, наверное, уже называть бывшим Мэром. И это, пожалуй, единственное реальное объяснение. Городской совет и вторжение. Вторжение и Городской совет. Кажется, я теряю профессиональные навыки. Этот вариант следовало бы предусмотреть. Я теряю навыки, а вместе с ними и жизнь - потому что моя жизнь в такой вариант просто не вписывается...
- Так мы ждем ваших объяснений, господин Начальник Охранного департамента, - напомнил Мэр.
Барма выпрямился.
- Лейтенант Котошма! - холодно позвал он. А когда Цыпа вытянулся перед ним, всем своим существом выказывая преданность и готовность, то сказал, отчетливо выговаривая слова чтобы смысл их во всей полноте дошел до слушателей. - Где-то здесь должна находиться "метка", судя по запаху... Лейтенант, вы знаете, что такое "метка"?.. Найдите ее немедленно и уничтожьте!.. Залейте бензином! Сожгите!.. Потом свяжитесь с Департаментом Охраны здоровья, пусть они вышлют машины по городу! Обо всех обнаруженных "метках" докладывать незамедлительно!..
Он спокойно и твердо посмотрел в глаза Мэра.
- Я думаю, что вам лучше вернуться к своим обязанностям. Невозможно, чтобы в такое время город оставался без руководства. Меры уже принимаются. Кризис, вероятно, преодолим. Я надеюсь, что часа через три я смогу предоставить вам исчерпывающую информацию...
Мэр бросил платок.
- Безобразие! - не скрывая сильнейшего раздражения, сказал он. - "Метки" какие-то, проникновение!.. И это - накануне нашего официального праздника. Я не знаю, как в такой обстановке мы будем устраивать День прощения. Я боюсь, что трудящиеся нас не поймут. И потом, почему принц Фелида не даст отпора этим... насекомообразным? Для чего мы, в конце концов, подписывали Конкордат? Или, может быть, это какая-то очередная уловка? Никаких уловок я больше не потерплю! Господин Фабрициус, имейте в виду, что я делаю вам официальное предупреждение!..
Высоко подняв палец, видимо, чтобы подчеркнуть важность момента, Мэр решительно, точно собираясь бежать, отшатнулся и, едва не налетев на лысеватого Начальника Канцелярии, который неловко отпрыгнул, нервными большими шагами, перебираясь через железо и балки, лежащие на земле, устремился к проему между двумя низкими складами, где виднелась кавалькада машин, замыкаемая для безопасности военным открытым "газиком".
Полы импортного пиджака у него раздувались, а отвислые тощие руки болтались, как будто лишенные мускулатуры.
Все кретины немедленно последовали за ним.
Только осторожный, привыкший к бюрократическим передрягам Начальник Канцелярии мэрии несколько задержался, нагибаясь и делая вид, что отряхивает концы запачканных брюк, и, дождавшись, пока свита отойдет на положенное расстояние, покровительственно и вместе с тем явно сочувствующе сжал Барме локоть:
- Ничего, ничего, бывает...
После чего также заковылял следом за остальными.
Это было уж совсем ни в какие ворота.
Барма скрипнул зубами.
Тотчас, словно из-под земли, появился слегка запыхавшийся Цыпа и, привстав на носках, чему-то, как всегда, усмехаясь, доложил - шутовским движением прикладывая ладонь к голове:
- Еще две секунды!..
Донесся мягкий хлопок, и затем вдруг столб дыма поднялся от разваленного пакгауза и, клубясь, подворачиваясь, начал расползаться по небу, будто натолкнувшись на невидимое препятствие.
- Все! "Метка" больше не существует...
Тогда Барма взял его за отвороты кожаной куртки и приблизился так, что их лица оказались почти вплотную друг к другу:
- Слушай, ты на кого работаешь, Цыпа?..
Впрочем, он тут же пожалел о своей несдержанности и, разжав хватку пальцев, чтобы выскользнула из них мягкая кожа, вытерев после этого ладони платком, произнес - уже совершенно спокойно:
- Ты, Цыпа, дурак. Ты, конечно, можешь попробовать занять мое место, но ты всегда будешь для них чужим. Чужим, понимаешь? И тебя съедят точно так же, как ты сейчас пытаешься съесть меня...
Он спрятал платок в карман.
- Зря вы это, герр Фабрициус, - мягко сказал Цыпа. Все-таки надо кому-то верить, иначе уж совсем безнадежно. А я вас не предавал и не собираюсь...
Отвороты кожаной куртки у него - медленно расправлялись.
Барма покусал губы.
- Ладно, Цыпа, старый товарищ, подбросишь меня до центра. И, пожалуйста, проследи, чтобы ко мне не прилип кто-нибудь из твоих оглоедов. Надоело. Я хочу быть один. Ты меня понял?
Цыпа вздохнул.
- Обижаете, герр Фабрициус...
- Так ты меня понял?
- Слушаюсь, ваше превосходительство!..
В машине они молчали, а когда Барма, не попрощавшись, вышел напротив Пожарной башни, то сначала деловым быстрым шагом направился в сторону Адмиралтейства, а затем, повернув на полдороги обратно, пересек пару улиц, в местах, где не было переходов, пропилил длинный сквер, немного попетлял в переулках и, только убедившись в результате всех этих усилий, что за ним действительно никто не следит, поднырнул под пластмассовый, процарапанный нехорошими выражениями колпак таксофона.
Номер соединился сразу, и, не называя себя, без какого-либо особого предисловия он продиктовал некий адрес и добавил после секундного колебания - переходя с шепота на обычный голос:
- Вряд ли там что-нибудь очень серьезное. Но ты все-таки не задерживайся, и оружие захвати. Но без шума: действуй по обстановке...
После чего лязгнул трубкой и, заторопившись по мостовой, чуть ли не на ходу вскочил в опустевший на остановке передний вагон трамвая.
Плохо, подумал он снова, устраиваясь на одиночном сиденье. Плохо. И, кажется, будет гораздо хуже. Цыпа сейчас заметался - это вполне объяснимо, но вот почему лично Мэр пытается сюда влезть? Что ему мало забот в Городском совете? И откуда, действительно, взялся этот утопленник-короед? Короеды обычно выполняют работу разведчиков. Неужели жуки в самом деле решили разорвать Конкордат? И теперь нас в ближайшее время ожидает очередное нашествие? Ерунда, по-моему, я паникую. Но во всяком случае, это надо немедленно выяснить. Выяснить, разобраться, принять необходимые меры. Потому что короеды - это финал. Мне совсем не улыбается жить с короедами...
Перед выходом он оглянулся. На мгновение ему показалось, что он знает крупную рыжеволосую женщину, дремлющую, обняв сумку, на заднем сиденье - перетянутую платком, с яркими крутыми бровями. Может быть, это была какая-то секретарша из мэрии, а, быть может, окончательно рехнувшийся Цыпа не послушал совета и все-таки приставил к нему наблюдение. Правда в таком варианте женщина не была бы ему знакомой. Тем не менее, он немного помедлил. Но поскольку рыжеволосая женщина явно не собиралась выходить вслед за ним, то он все же сбежал по вагонным ступенькам, а затем, проверившись еще раз, убедившись, что трамвай бесповоротно увез ее в сияющую дымку проспекта, торопливо нырнул в неприветливый узкий двор, на утоптанной тверди которого не пробивалась ни одна травинка, и, поднявшись по черной лестнице, плотным сумраком средь заколоченных окон оправдывающей такое название, на площадке последнего этажа, повозившись с ключами, которые почему-то не совпадали, потянув, наконец, оказавшуюся незапертой дверь, проскользнул в нежилую, с ободранными обоями глотку квартиры.
Отвратительный густой запах ударил ему в ноздри.
Барма, предупреждая, покашлял.
И немедленно в спину ему уперлось что-то колющее, и ломающийся, совсем девчоночий голосок пропищал:
- Зачем пришел, Барма?..
Крепкая когтистая лапка скользнула за пазуху и вытащила пистолет.
Это, наверное, был мерзавец Лямблия.
А из комнаты, которая породила очередную волну тягучего запаха, точно броневик, неожиданно поставленный дыбом, обдирая боками косяк, выбрался грузный Пфукель и почти до подбородка поднял длинную шпагу, вспыхнувшую на эфесе алмазными быстрыми переливами.
- Мы не ждали вас, ваше высокопревосходительство, - сухо сказал он. - Извините, но мне хотелось бы знать причины вашего появления.
Шпага коснулась ямочки между ключицами.
Металл был холодный.
- Уберите оружие, - в свою очередь сказал Барма. - Ваш связной убит на территории Порта. Это - полный провал. Через полчаса начнется облава по всему городу.
Он двумя пальцами взял шпагу за наконечник и отодвинул ее от своего горла.
Лямблия за спиной коротко и быстро вздохнул.
- Ладно, - сказал Пфукель, замявшись на долю мгновения. - Ладно. Пройдемьте в комнату.
Черные фасеточные глаза его дико блеснули.
Стараясь дышать, как можно реже, Барма прошествовал в помещение, где вместо мебели у ободранных стен были брошены три разорванных тюфяка, и, смахнув с подоконника ватные залежи пыли, осторожно уселся, облокотившись спиной о захрустевшую раму.
Лямблия между тем, не убирая кинжала с отточенным лезвием, привалился у входа, к заклиненной половинке дверей, а, наверное, астматический, посвистывающий трахеями Пфукель, неуклюже засунув шпагу в ременную петельку у бедра, щелкнул шейными сочленениями и поскреб грудной панцирь, поросший хитиновыми шипами.
- Ладно, - опять, поколебавшись мгновение, сказал он. Связной - это мелочи. Связной меня в настоящий момент не интересует. У меня, ваше высокопревосходительство, есть для вас гораздо более серьезное предложение...
Он покашлял.
- Но связной ставил "метки", - быстро заметил Барма. Так мы, господа мои, с вами не договаривались. "Метка", господа мои, это - нарушение Конкордата.
Пфукель кивнул - всем туловищем, подтверждая.
- И тем не менее, это - мелочи, ваше высокопревосходительство. Что такое, в конце концов, Конкордат? Жалкий клочок бумаги, и ничего более. Действенность ей придают только реальные силы, стоящие с обеих сторон. Если таковые силы уравновешены, то Конкордат обретает форму закона. Если же равновесие нарушается, то... ваше высокопревосходительство, мне даже неловко учить вас азам политики... Впрочем, о Конкордате мы можем поговорить как-нибудь в другой раз. Вы, ваше высокопревосходительство, прекрасно знаете, чего мы хотим...
- И чего вы хотите? - спросил Барма.
- Нам нужен Радиант.
Барма вскочил.
- О, господи! - не скрывая мгновенной злости, воскликнул он. - Я вам тысячу раз объяснял, что никакого Радианта не существует. Это - мифы, легенды, рожденные городским фольклором. Поверьте мне: я знаю город, как свои пять пальцев. Если бы Радиант действительно существовал, то я бы его уже давно обнаружил. Впрочем, если бы он существовал, то и я разговаривал бы с вами совсем иначе. Я бы тогда вообще не стал с вами ни о чем разговаривать!..
Он перевел дыхание.
- А вот в это я верю, - неожиданно согласился Пфукель. - Если бы Радиант был в вашем распоряжении, вы бы действительно разговаривали иначе. Но, по-моему, вы не учитываете еще одну вероятность. Радиант существует, но недоступен вам по каким-то причинам. Между прочим, очень интересная вероятность. Потому что из нее вытекает одно чрезвычайно важное следствие...
- Какое следствие? - тупо спросил Барма.
- Следствие заключается в том, что как посредник между нами и Радиантом вы не годитесь.
Пфукель многозначительно посмотрел на Лямблию, и Лямблия тонко хихикнул.
Из костлявого его кулачка высовывалось острие.
- Вот, что, - решительно сказал Барма. - Мне не нравятся ваши намеки: я с вами честен и рассчитываю на аналогичное отношение. А кроме того, вы нарушаете Конкордат. Поэтому давайте договоримся определенно: вы сейчас возвращаетесь в Норы - выход из города я вам обеспечиваю - ну а, скажем, недели через полторы... через две... когда шум по поводу "метки" немного уляжется, мы негласно встретимся с вами и тогда уже договоримся о конкретных условиях. Все. Больше вам здесь задерживаться не следует.
Он снова поднялся.
- Мы еще не закончили, ваше высокопревосходительство, заметил Пфукель.
- Закончили!
- Я хотел бы затронуть вопрос - о мече Мышиного короля...
- Это - при следующей нашей встрече.
- Ваше высокопревосходительство, умоляю, еще две-три минуты...
- Достаточно!..
Тогда Пфукель, как бы смиряясь, развел парами хитиновых ручек на животе, и глаза его, отвернувшиеся от света, стали коричневыми.
- Лично я, ваше высокопревосходительство, ничего против вас не имею. Просто таковы обстоятельства...
Он пронзительно пискнул.
И сейчас же, отзываясь на этот писк, вслед за Лямблией, который подпрыгнул, выставив перед собой сталь кинжала, в комнату, немного мешая друг другу, ввалились трое огромных жуков, и хитиновые панцири их заскрипели от страшного напряжения.
Западня, понял Барма. Подготовлено все это, конечно, было заранее. Цыпа - не Цыпа, но с кем-то они все-таки договорились. А вот я, идиот, проморгал и, по дурости, разумеется, влез в эту ловушку.
Сердце у него забухало, нагнетая кипящую кровь.
Ему очень не хотелось умирать в этой комнате, где известка на стенах была безобразно оголена и ужасными кучками чернели по всем углам жучиные экскременты.
Но он чувствовал, что здесь он, по-видимому, и не умрет.
Время еще не пришло.
И действительно, едва первый жук схватил его хитиновой лапкой за выставленное запястье и едва потянул, чтобы прижать к членикам шипастой груди, как из морды его полетели какие-то мокрые торфяные ошметки, а сквозь образовавшееся между челюстями отверстие, точно скисшее молоко, выплеснулась тягучая жидкость.
Жесткая колючая лапа разжалась.
И еще один жук захрипел, оползая по штукатурке стены весь помятый и словно отброшенный неведомой силой.
Иссиня-черные крылья его распахнулись в агонии.
Барма ринулся в образовавшийся узкий проход.
- Нормально!.. - сказал Ценципер, находящийся по середине прихожей и, по-видимому, наугад бодро лупящий в комнату из огромного, как будто музейного пистолета. - Как раз вовремя!.. Еще пара минут, и было бы поздно!..
Он заколотил две последние пули в копощащуюся на паркете хитиновую кучу-малу.
- Уходим!..
Куча-мала распадалась, из нее неожиданно выпрасталась ужасная физиономия Пфукеля - усики ветвистых антенн метались над черепом.
- Хватайте их!..
Трое или четверо огромных жуков заторопились по узости коммунального коридора.
Желтели членики брюшек.
- Я вас все равно убью, ваше высокопревосходительство!..
Пфукель уже наполовину освободился, и безжалостный гибкий клинок, завибрировав, протянулся в сторону двери.
Сверкнули грани эфеса.
Но Ценципер, как танк, протаранил спиной полуприкрытую дверь. Они выкатились на лестницу и, едва не подмяв случайного, по-видимому, человека, еле-еле успевшего отскочить в проем на площадке, как бандиты после неудачного ограбления, спотыкаясь и сталкиваясь между собой, выбежали во двор, гораздо более похожий на свалку, и опять же, едва не сшибив низкорослую женщину, вывернувшуюся им навстречу, очутились на улице, где как раз в это время проплывали по мостовой оранжевые вагоны трамвая.
Летнее громадное солнце ударило им в глаза.
Шарахнулись испуганные прохожие.
- Машину!.. - потребовал Барма. - Машину - любой ценой!..
Руки у него дрожали.
- Есть машина, - уже открывая дверцу, спокойно ответил Ценципер. И добавил, по-видимому, обращаясь к тому, кто сидел за рулем. - А ты молодец, парень, дождался. Я тебя не забуду...
Шофер только шмыгнул.
- В Крепость! - сказал Барма, откидываясь на сиденье. Быстрее, пожалуйста!..
Стало почему-то спокойно.
Прикрыв глаза, он слушал, как устраивающийся поудобней Ценципер чем-то щелкает, наверное, передергивая затвор, и занудливо, будто на кухне, пререкается с тоскливым водителем. - Ну хотя бы сейчас вы меня отпустите? - интересовался водитель. - Там видно будет, - отвечал Ценципер сквозь зубы. - Я же все-таки на работе, меня в Департаменте ждут... - Перебьются, - коротко отвечал Ценципер. Тогда водитель вздыхал: Неприятности будут... - Никаких неприятностей. Позвонят тебе в Департамент... - Вам хорошо - говорить... - Ладно, рули!..
Чувствовалось, что Ценципер находится в некотором возбуждении.
Он предложил:
- А, может быть, обзвонить всех наших? Соберутся, раздадим автоматы. Человек за тридцать пять-сорок я тебе могу поручиться...
- Пока не надо, - сказал Барма.
- Ну, смотри. Чтобы потом не было поздно...
Ценципер с наслаждением закурил.
Машину бросило в поворот, и Барму мягко прижало к углу между сиденьем и дверцей.
Выскочила и уткнулась в бок какая-то загогулина.
Только бы успеть, вяло подумал он. Если мы успеем, то тогда остается надежда. Насекомые, сарацины, гвардейцы - это все ерунда, если они не контролируют Крепость. Даже Мэр ерунда, и ерунда - возможное предательство Цыпы. Только Крепость, и только - Железная комната...
Он попытался представить, что произойдет в этом случае, но воображение ему отказывало, он лишь повторил, неожиданно перегнувшись к шоферу: Быстрее, пожалуйста... - а когда машина, взвизгнув тормозами, остановилась у горбатого каменного моста, вход куда загораживали сразу два капонира, то он чуть ли не на ходу вывалился из открывшейся дверцы и, перебежав по настилу, задержавшись лишь на мгновение, чтобы его узнали, ринулся через усыпанный тертыми кирпичами плац - к неказистому желтому зданию, растянувшемуся единственным своим этажом от одного берега до другого.
Мельком он отметил, что обстановка внутри самой Крепости, кажется, довольно спокойная, явной тревоги нет, гарнизон, вероятно, занимается повседневной рутиной, однако, это не слишком его обнадеживало, и лишь влетев в коридор, где все окна были заделаны частой решеткой, и увидев в конце его, за спиной часового, нетронутую железную дверь, он облегченно вздохнул и, невероятным усилием переходя с бега на шаг, помахал насторожившемуся часовому - мол, отойди в сторону.
Но часовой вдруг подпрыгнул и выставил перед собой винтовку с блестящим штыком. Кивер на высокой медвежьей шапке его качнулся.
- Стой! Стрелять буду!..
- Ты что, очумел? - удивленно спросил Барма.
- Стой! Приказ господина Мэра!..
Впрочем, винтовка тут же вылетела у него из рук, а сам часовой звучно шмякнулся о чугун ближайшей решетки - повалившись, как кукла, и раскидав деревянные руки.
- Ключ! - прохрипел сзади Ценципер.
Барма вырвал из кармана связку ключей, меж которых выделялся - массивный, грамм, наверное, на четыреста, и, по счастью, мгновенно попав им в замочную скважину, повернул вызывая тем самым красивые музыкальные переливы.
Железная дверь отворилась.
И сразу же отлегло от сердца. Потому что клинок, покоящийся на бархате вытянутого изложья, как ни в чем не бывало, светился нетронутой белизной и все так же исходила от лезвия молочная легкая дымка.
Словно утренний туман на реке.
Барма осторожно коснулся волшебного неземного металла и - отдернул напряженные пальцы, почувствовав обжигающий холод.
Кончики пальцев - заныли.
- Меч Мышиного короля, - с уважением протянул Ценципер. - Так, значит, это все-таки - не легенды? Он действительно существует?..
Заскорузлая коричневая ладонь его тоже потянулась к металлу.
И вдруг, словно испугавшись этого прикосновения, меч отчетливо тенькнул, будто по нему ударили невидимым молоточком, заусеницы щепок поднялись на гладкой молочной поверхности, ровное сияние потускнело, и через мгновение деревянная, грубо оструганная болванка лежала на бархате - заостренный конец ее был немного расщеплен, а в прожилках и трещинках скопилась серая пыль.
Барма даже застонал сквозь сжатые зубы.
- Что это? - сипло спросил Ценципер, в свою очередь отступая и держа на весу ладони.
Запах древесного тлена распространялся по комнате.
Тогда Барма, не говоря ни слова, схватился за железную лестницу, идущую от пола до потолка, и буквально, как кошка, в одно движение взлетел по шероховатым ступенькам.
Дыхание у него прерывалось.
Здание было одноэтажное - уплощенное, с ребристой, чуть скошенной крышей, скоробленной от дождей, по периметру ее протянулись остовы невысокого ограждения, а в том месте, где Барма вылез наружу, расположен был узкий стеклянный фонарь, и все окна его были сейчас распахнуты навстречу майскому ветру.
Находился он вровень с кирпичными крепостными стенами и поэтому собственно город отсюда практически не просматривался: цепляясь за выпирающую скобу, Барма видел лишь отдельные островерхие здания - шпили, трубы, мощные купола соборов, и над корпусом мэрии, который угадывался зубчатым лепным обрамлением - поднимающуюся в хрустальное небо прорву мутного дыма, как раз в этот момент искривившуюся куда-то в левую сторону.
Красные ленты огня подкармливали ее, и даже сюда долетали хриплые завывания пожарной сирены.
Вероятно, пожар бушевал - уже во всю силу.
- Что это? - опять поинтересовался Ценципер, также выбравшийся из люка и теперь озирающийся, как крестьянин на ярмарке.
Он сжимал в руках пузатую бутылку портвейна.
Где только достал.
- Горит, что ли?..
Тогда Барма нехотя повернулся и, по-прежнему держась за скобу, но не глядя, осторожно нащупал ногой ступеньку железной лестницы.
Лестница скрипнула.
- Это - Радиант, - сдавленным чужим голосом сказал он...
16. М А Р О Ч Н И К. И Г Р Ы Н А Ч Е Р Д А К Е.
Ночью ему приснился сон.
Будто бы он стоит на громоздком дощатом помосте, вознесенном над площадью, грубоватый помост этот имеет форму квадрата, доски - свежеоструганные, пахнущие смолой, желтоватое теплое дерево как будто выдавливает из себя прозрачные слезы, прорисовываются сучки, и торчат кое-где заостренные опасные щепки, будет больно, если они вопьются колени, а посередине помоста, как чурбан, расположена тяжелая плаха, и в распил ее, открывающий годовые кольца, воткнут длинный блестящий топор с изогнутой рукояткой, причем лезвие топора надраено буквально до серебряной светлости, а сама рукоятка краснеет веселой праздничной охрой, и конец ее, видимо, чтобы не соскальзывали ладони, часто-часто надрублен чередой аккуратных насечек.
Вероятно, силуэт топора чрезвычайно эффектно смотрится на фоне золотистого неба. Во всяком случае, сотни или тысячи лиц (непонятно, потому что с помоста не сосчитать), как привязанные, обращены именно в эту точку. Они сливаются в безбрежное море, бушующее голосами, долетают оттуда - галдеж и натужные выкрики. Отдельных физиономий, конечно, не видно, и, однако, все это сборище, казалось бы, плещущее беспорядком, тем не менее сплочено и в значительной степени организовано. Сверху это особенно хорошо заметно, по крайней мере, несколько первых рядов стоят достаточно чинно, народ там, видимо, состоятельный, это, скорее всего, торговцы и городская администрация, женщин и детей среди них практически нет, а в искусственной пустоте, окружающей площадку помоста, выставив перед собой ружья с примкнутыми багинетами, без движения и тем самым придавая еще большую значимость происходящему, как витринные манекены, красуются гвардейцы дворцовой охраны - мундиры у них ярко-малиновые, синие широкие обшлага доходят почти до локтей, а над космами шапок, колеблемых солнечным ветром, чуть трепещут высокие перистые кивера, блистают пуговицы, блистают значки и кокарды - уши, щеки, носы кажутся сделанными из цветного воска, и из такого же воска кажутся сделанными фигуры людей, находящихся внутри оцепления - осторожных и выделяющихся среди других строгими черными сюртуками.
Это, вероятно, врач, адвокат и секретарь Особого судебного совещания.
Они о чем-то переговариваются.
Причем, секретарь возражает.
И вдруг, словно по невидимому сигналу, откуда-то из-за их озабоченных деловых фигур появляется человек в темно-красном, свисающем до пят балахоне и, наклоняя островерхий колпак с прорезями для глаз, видимо, опасаясь наступить на чтонибудь и споткнуться, очень медленно, как будто пробуя каждую перекладину, взбирается на помост, а, взобравшись, неторопливо поворачивается к народу и стоит - наверное, для того, чтобы его разглядели.
Балахон у него очень плотный, из грубой тяжелой ткани, тупорылые нагуталиненные носки сапог немного приподнимают его, а вокруг толстой шеи, будто у клоуна, расположен ужасный звездчатый воротник с бубенчиками, и железные шарики их при каждом движении немного позвякивают.
Человек кошмарно вздыхает - так, что поднимается объемистая, словно женская, грудь, и протяжно говорит с ценциперовскими знакомыми интонациями:
- Жарко что-то сегодня... Печет... Настоящее лето... Настроение, ядрить его в кочерыжку, совсем нерабочее... - А затем кладет руку в перчатке на длинное изогнутое топорище. - Ну вот, значит, приехали, Марочник. Теперь - не попляшешь...
И еще раз кошмарно вздыхает - раздвигая надутым горлом бубенчики:
- Давай, что ли...
Лезвие выскакивает из плахи...
Такой был сон.
Проснулся он поэтому несколько позже обычного и еще некоторое время лежал в темноте, слушая, как роняют секунды жестяные часы, опускающие вдоль стены тяжелую чугунную гирьку. Вставать ему не хотелось. Не хотелось двигаться и совершать обычные муторные процедуры. Глаза то и дело слипались. А между явью и сном проскакивали еще несвязанные обрывки видений. Что-то муторное и в крайней степени неприятное. Как будто галлюцинации.
- Я сегодня погибну, - сказал он вслух.
Думать об этом не следовало.
И к тому времени, когда с черного хода, как всегда, по-хозяйски брякнув замком, появился держащий в зубах незажженную трубочку Старый Томас, просунутый в свою неизменную безрукавку, то постель в мастерской уже была прибрана, свет и сверху и сбоку над набором колодок горел, аппетитно дымился по середине стола кофейник с утренним кофе, а сам Марочник - свежий, причесанный - хлопотал, расставляя на жестких салфетках пузатую фарфоровую посуду.
- Гутен морген, хозяин!..
- Гутен морген... - буркнул в ответ Старый Томас и, усевшись на стул, который скрипнул, как будто сейчас развалится, заскорузлым от копоти пальцем начал набивать в трубочку душистый табак, доставаемый из жестянки, поставленной перед ним фрау Мартой.
Он покашливал, грузно ворочался, словно не мог устроиться на сиденье, то и дело бросал на Марочника быстрые странные взгляды из-под мохнатых бровей, а когда фару Марта, захлопотавшись, сунулась было к нему со сливочником, украшенным желтыми пастушками, то он коротко крякнул и отвел ее мягкие руки ладонью:
- Не надо...
Чувствовалось, что отягощают заботы.
И действительно, сделав первый, довольно громкий глоток, а потом, словно идол, окутавшись прядями дыма, он откинулся, почти упрятав шкиперскую свою бородку в складках рубашки, и сказал - набычившись, с трудом проталкивая каждое слово:
- Плохо шить, майн готт, отшень плохо. Поряточный челофек толшен фсего бояться. Рапотать никто не хочет. Фсе хотят воефать. Гофорят, будет новый налог со следующего месяца. Ты по короду ездишь, ничеко такого не слышал?
- Ничего, - сказал Марочник, двигая чашку. - Вот нашли жука в районе Старого порта. Это - да. А про налоги никаких разговоров.
Он отхлебнул кофе.
- Шука? - повторил Старый Томас. - Тоше плохо. Сначит опять будет фторжений. Майн готт! Опять будут убивать и опять будут пожары. И мы путем сидеть в подфале и бояться за своя жизнь... Доннер веттер!..
Марочник с интересом спросил:
- А народное ополчение - те, кто остался - не будет защищать город?
Рука с трубкой взлетела, а потом негромко пристукнула по столешнице, что у Старого Томаса означало высшую степень разгневанности.
- Какой защищать?.. Кокта нас расстрелифали квардейцы, полгода насат, то никто не гофориль нам, что нато защищать город. И кокта мы воефали на баррикадах, чтопы не допустить сарацинов, то никто тоше не гофориль нам, что мы настоящие краждане. Это я помню. А потом коспотин Мэр докофорился с коспотином Кекконом, и токта оказалось, что наши тофарищи погибли напрасно...
Старый Томас возмущенно пыхтел, и глаза его стали, как освежеванные виноградины.
Щеки - побагровели.
- Ну будет, будет... - сказала ему фрау Марта. - У тебя поднимется кровь, и придется опять вызывать доктора Пфеффера. А доктор спросит: Зачем он так волновался? Что я отвечу?...
- Нет, мы польше не путем защищать этот корот!..
Старый Томас сунул в рот трубку и вдруг дунул в нее так, что из расширенной части вылетело несколько мелких искорок.
- А жить в этом городе вы хотите? - спросил Марочник.
- Ф каком смысле?
- Ну, чтобы исчезли уроды и сарацины. И чтобы прекратились нашествия. И чтобы все стало опять - как до Славного прошлого. Этого вы хотите?
- А расфе до Славного прошлого что-нипудь пыло? - спросил Старый Томас. - Это шутка? Та? Ты хочешь улучшить мне настроение?..
Он вполне добродушно посмеялся: Хе-хе... - а затем посерьезнел и отодвинул от себя плоскую вазу с сухариками.
Брови его сомкнулись.
- Я хочу сделать тепе делофой предлошений, - сказал он. - У меня есть два сына, один - турак, он записался к этим, к квардейцам, которые нас расстрелифали. Всял винтовку и теперь полакает, что мошно не слушать ротителей. А другой тоше - турак. Он вчера заявил, что путет устраиваться ф Департамент. Глюпый юноша! Разфе чиновник телает какая-нипудь рапота? Чиновник пишет бумага. А рапота путет стоять. Так?.. Послушай, что я тепе предлагаю. Ты берешь сепе мастерскую, полный хозяин, и путешь моим заместителем ф фирма. А потом, когта бог решит, что Старый Томас уже достаточно пожил ф этом мире, то ты получишь все мое дело. А тураки пусть путут у тепя младшими компаньонами... Что ты скажешь? По-моему, это очень выкотный предлошений...
Старый Томас подался вперед, и вишневая трубка его утонула в ладони. Лишь вилась, изгибаясь меж пальцев, струйка синего дыма.
И точно также застыла вдруг фрау Марта, держа на весу серебряную сухарницу.
Марочник степенно кивнул.
- Спасибо, герр Томас, - негромко сказал он. - Вы всегда относились ко мне с добротой и с любовью. Это очень неожиданное предложение. Согласитесь. Вы позволите мне немного подумать?
Он был расстроган.
Старый Томас кивнул.
- Разумеется, мой мальчик, подумай. Ты - взволнован, это для тепя так естественно. Мошешь сеготня не рапотать. Я разрешаю...
- А заказы?
- Сакасы я расфесу после опета, не беспокойся...
Это было удивительно кстати.
И, проводив Старого Томаса до дверей, попрощавшись с ним на сегодня и обещав еще раз все хорошенько обдумать, он не стал открывать мастерскую, как ранее предполагалось, а вместо этого быстро, но не торопясь, собрал свои вещи, которые уложились в довольно компактный узел, обвязал их бечевкой, мельком сообразил, что узел этот надо засунуть в щель за полуразрушенным гаражом, есть там одна симпатичная щель, если задвинуть досками, то никому и в голову не придет, что здесь что-то спрятано, - выключил в чуланчике свет, постоял посередине затемненного помещения, как бы запоминая, а затем, вдруг очнувшись, повесил со стороны черного хода замок и, нырнув в ослепляющее летнее марево, смешанное с запахом тополей, прошагав по асфальтовым улицам, которые были полны небывалого света, оказался в том хорошо знакомом районе, где река, пересекавшая город, разделялась на два одинаковых русла, и гранитный мысок между ними царил над водой наподобие бастиона.
Здесь он сел на скамейку, поставленную между клумбами сквера и довольно долго смотрел на открывающуюся перед ним великолепную панораму: река была ярко синяя, белела на другой ее стороне приземистая громада Дворца, угловатые крыши домов лепились одна на другую, и пронзала поднебесную ширь игла Первоапостольского собора.
Дребезжали на обоих мостах бегающие туда и обратно трамваи.
Чирикали воробьи.
Вероятно, ничего не изменится, подумал он. Вероятно, даже никто ничего не заметит. Останется скопище труб, которые уже не дымятся, останутся переулки и тупики, исхоженные столетиями, останется серый камень, который каким-то образом рождает очарование. Здесь, наверное, не обходится без волшебства. Все это, конечно, останется. Исчезнут лишь нити, заставляющие нас танцевать. Прекратится ужасное кукольное представление. Или не прекратится? Может быть, просто сменятся персонажи, а карикатурный бессмысленный хоровод так и будет кривляться, затаптывая упавших. В конце концов, куклам не больно. И тем не менее, хоровод уже распадается.
- Я сделаю это, - вслух сказал он...
И вдруг дернулся от собственного непривычно шершавого голоса.
Будто по провели наждаком по металлу...
Через полчаса Марочник уже входил в затоптанный школьный двор, где трава лишь седыми былинками пробивалась сквозь утрамбованность почвы, настроение у него было отличное, он даже насвистывал, отчаянно при этом фальшивя, и нисколько не удивился, когда увидел четверых растрепанных потных подростков, видимо, уже утомившихся и лениво пихающих мяч от ворот до ворот, и еще одного - стоящего в стороне как бы с независимым видом: сунув руки в карманы и носком старых кед ковыряющего унылую землю.
Он нисколько не удивился, только сердце у него неприятно заныло, и он неожиданно для самого себя помахал подростку рукой:
- Эй, а ну-ка, подойди сюда на минутку!..
Видимо, это была судьба.
Подросток нехотя обернулся, а затем подошел и встал перед ним - между прочим, все также, руки в карманах, но к тому же еще и нахмурив почти девчоночьи брови.
Куртка на левом плече у него была немного надорвана, а заплаты на джинсах выцвели - чуть ли не до белизны простыней.
И рубаха на загоревшей груди была до половины расстегнута.
Какой-то он был неприкаянный.
- Здравствуй, - сказал ему Марочник.
- Здравствуйте... - ответил подросток.
- Ты знаешь, кто я?
- Знаю, папа...
- Я не оторвал тебя от твоих друзей?
- Да нет, папа, у меня сейчас есть свободное время...
В голосе звучала легкая мальчишеская хрипотца.
Марочник сказал - волнуясь и поэтому наталкивая одно предложение на другое:
- Ты вот что, не думай обо мне слишком плохо, я, конечно, далеко не самый лучший отец, но, наверное, все-таки и не самый худший. Просто так иногда бывает, что обстоятельства складываются непредвиденным образом. И в итоге попадаешь туда, куда, может быть, попадать и не следовало бы. Но я помнил о тебе все это время... И я мучился без тебя, потому что обоих вас мне катастрофически не хватало...
- Я знаю, папа, - сказал подросток.
- Знаешь? Я рад, что ты знаешь...
Он внезапно запнулся, чувствуя, что говорить больше не о чем. Возникало ночное томительное ощущение пустоты. Пустота расширялась, охватывая собою всю жизнь. И поэтому он растерянно и безнадежно промямлил:
- Может быть, ты сам хочешь спросить меня о чем-нибудь?..
Тогда Клаус несколько оживился, и на лице его появилось выражение любопытства.
- Папа, скажи мне, пожалуйста, а Мышиный король, он действительно существует?..
Марочник не ожидал такого вопроса.
- А почему ты интересуешься?
- Говорят, что... те, кто в лесах... знают о его появлении...
- А ты его ждешь?
- Ну, как сказать... относительно...
Марочник переступил с ноги на ногу.
- Нет, - ответил он тихим голосом, - это - просто поэтическая метафора. Правда некоторые метафоры имеют обыкновение овеществляться, но в данном случае - я не думаю, что такое возможно...
- Понятно, - заметил Клаус.
Чувствовалось, что ему уже скучно и тягостно от этого разговора.
Надо было заканчивать.
И, пробормотав нечто вроде: До свидания, ты меня всетаки не забывай... - и услышав в ответ такое же вялое: До свидания, папа, я не забуду... - Марочник, не оглядываясь, пошел через утрамбованный двор, и зашел, не оглядываясь, в здание школы, которое встретило его тишиной и прохладой, и прошел, как во сне, по коридору первого этажа, и, дойдя до крашеной в серое двери, на которой было написано: "Котельная. Вход запрещен", распахнул эту дверь и, остановившись у обшарпанного стола, произнес раздраженно и вместе с тем очень высокомерно:
- Ну где ты там, Попрыгунчик?!. Долго я тебя буду разыскивать?..
Тут же из сумрака, где светились на контрольных щитах лишь шкалы приборов, выдвинулся, наверное, уже давно ожидающий Дуремар и, напрягшись, водрузил на стол "дипломат", сверхъестественный вес которого заставил все сооружение скрипнуть.
- А чего меня разыскивать? Я - вот он, тут, как и договаривались...
- Готово? - не обращая внимания на обиду, спросил Марочник.
Вместо ответа Дуремар открыл "дипломат" и с явной гордостью указал на широкую плоскую флягу, которая заполняла собой всю внутренность чемоданчика.
- Сделано. В лучшем виде!
Фляга была действительно хороша: ровная, отполированная, как будто заводского изготовления, шов, который соединял обе ее половины, был аккуратно запаян, а ребристая, чтоб было легче отвинчивать, крышечка имела даже цепочку, скрепленную с корпусом.
В общем, не фляга, а произведение народного творчества.
Дуремар имел право гордиться.
- Не течет, не капает, - довольно сказал он. - И налито под завязку, чтоб не плескалось. А вот тут я на всякий случай положил моток бельевой веревки...
- Зачем?
- Для запала...
Лоб его сморщился.
Марочник закрыл "дипломат" и поднял - проверяя, как это все будет осуществляться в реальности.
Тяжесть была ощутимая, но вполне транспортабельная.
- А ручка выдержит? - спросил он.
И Дуремар замахал ладонями:
- Не сомневайся!..
После чего, как фокусник, достал из-за приборной панели бутылку марочного коньяка, два стаканчика и, открутив золотистую пробку, очень ловко плеснул темно-коричневой жидкости на самое донышко.
- Чисто символически, - сказал он. - Грех перед таким делом не выпить. Ну! Я тебе желаю успеха, и чтобы с тобой ничего не случилось... За нашу удачу!..
Коньяк обжег горло.
- И все-таки я не понимаю, - сказал Марочник, выдохнув. - Тебе-то это зачем? Зачем ты мне помогаешь? Повышение, вот, получил. Скоро, наверное, перейдешь в Департамент. Жизнь складывается нормально...
Он зажевал конфетой.
А Дуремар вдруг ни с того ни с сего набуровил себе сразу половину стакана - хлопнул, и вытаращенные глаза его заслезились.
Отвисли землистые щеки.
- Разве это жизнь, братец... Сегодня ты начальник, а завтра тебя ткнут мечом, и - кранты... Ни уверенности, ни порядка...- Он крепко зажмурился. - Нет, братец ты мой, делай свое дело, не сомневайся. Помоги тебе Мышиный король! Дай, братец, я тебя поцелую!..
- Такой поцелуй уже был в истории, - сказал Марочник. Ладно-ладно, не обижайся, я что-то немного нервничаю сегодня. - Он нагнулся и осторожно принял портфель, который незадолго до этого поставил у стенки. - Все. Наверное, мне нужно двигаться...
- Прощай, - сказал Дуремар.
На секунду Марочнику захотелось его обнять. Все-таки как-никак старый приятель.
Но это было бы уже совсем глупо.
- Прощай, - сказал он.
Дверь захлопнулась...
Время с этой секунды приобрело как бы другую скорость. В одно мгновение, как ему показалось, он доехал до угрюмого, раскинувшегося на площади здания мэрии из темного плитняка и там, показав гвардейцу при входе новенький целлофанированный пропуск, организованный Дуремаром, также, казалось, в одно мгновение поднялся на третий этаж (где картонку с печатью пришлось предъявить еще одному гвардейцу, стоящему на часах) и пройдя по коридору, ведущему к Хозяйственному департаменту, оглянувшись, не наблюдает ли кто ненароком, завернул на невзрачную черную лестницу, поднимающуюся наверх и буквально потрясшую его своим запущенным видом.
Все это действительно произошло как бы в одно мгновение. И тем не менее, внутри этого краткого промежутка времени он отметил, что котов сегодня в здании мэрии не слишком много, валерьянкой не пахнет, и что морды у них, насколько можно судить, не слишком озлобленные. Вероятно, сведения о жуке, обнаруженном в районе Старого Порта, еще не достигли принца Фелиды и, тревога в подразделениях "Непобедимых" еще не объявлена.
Это облегчало задачу.
Он ступил на площадку, где под каблуками ботинок трещали раздавливаемые осколки стекла, и из коридорчика, ведущего в темноту, его сразу же нервно окликнули:
- Стой! Стрелять буду!..
Рослый придурковатого вида гвардеец с винтовкой наперевес появился оттуда, а глаза его были выпучены, словно у удивленного рака.
- Кто такой? Подними руки кверху!..
- Да я, я - это... - понизив голос, сказал Марочник. Договаривались же на сегодня, Оттоша. Почеши себе голову: ты что, заснул, что ли?..
Гвардеец медленно опустил винтовку.
- Заснул? Да нет, спать здесь - невеселое дело. А вот морок - морок, бывает, наваливается. Выдвигается что-то из стенки - то ли креститься, не знаешь, то ли - всадить пять патронов... Папашу моего сегодня не видели? Как они там поживают?..
Веки у него, как целлулоидные, хлопали друг о друга.
- Здоров твой папаша, - сказал Марочник. - И фрау Марта тоже чувствует себя неплохо. Ты вот, что обдумай: есть ли смысл тебе здесь задерживаться? Риск - велик. Я боюсь, что в случайное возгорание никто не поверит...
Гвардеец махнул рукой.
- А... ничего они мне не сделают. Спишут на бардак, как обычно. Бардак тут страшный. Да и осточертело, если честно сказать. Скорей бы - заполыхало. Рожи эти номенклатурные видеть уже не могу...
- И все-таки... - начал Марочник.
- Не рассупонивайся, иди!..
Дальше лестница была деревянная, ступени ее скрипели, наверное, рассохшись от времени, мягко сыпалась за воротник щекочущая труха, на середине пролета Марочник оглянулся и увидел, что Оттон по-прежнему стоит на площадке - опустив винтовку на вытянутых руках, и в глазах его, как у собаки, мерцает тоскливая обреченность.
Он и в самом деле походил на собаку, брошенную хозяином.
Марочник, впрочем, тут же забыл о нем.
Потому что дверь на чердак, как бы сама собой, распахнулась, и среди паутины, свисающей с древних балок, среди войлочных пыльных нашлепок, ковром застилающих пол, среди досок и старой, вероятно, сломанной мебели, освещенный двумя косыми лучами, прорвавшимися сквозь щели на крыше, будто внутренний механизм будильника, с которого сняли корпус, громоздилось нелепое сооружение из дерева и металла, и внутри его раздавалось негромкое редкое тиканье.
Словно это действительно был будильник.
Вдруг одна из выпирающих шестеренок повернулась на какую-то долю градуса - что-то сдвинулось у механизма внутри, металлическими голосами завизжали несмазанные детали - и сейчас же все тросы, натянутые через систему блоков от пола до потолка, резко дернулись, как будто агонизирующие сухожилия, провернулся скрипучий ворот с намотанной на него колодезной цепью, весь чердак, казалось, на секунду перекосился, и, как серый колдовской снегопад, закружились, бесшумно танцуя, неровные хлопья пыли.
Марочник вдруг с ужасом сообразил, что, по-видимому, началось вторжение.
Вероятно, как раз в эту секунду тронулась к городским окраинам легкая кавалерия сороконожек, вероятно, могучие неповоротливые хрущи загудели, как вертолеты, распарывая летний воздух, вероятно, торпедами рванулись через акваторию Порта скользкие плавунцы, и, наверное, сотрясая топотом землю, двинулись сейчас в решительное наступление грозные бронированные отряды жуков-носорогов.
Вероятно, ничто не могло остановить их упорного натиска.
Гнусавили командирские горны.
А под полом, который, казалось, был сделан из органического стекла, беспорядочно заметались по коридорам какие-то неясные тени.
Тоже, видимо, в панике, почувствовав приближение насекомых.
Времени совсем не было.
Ощущая, как проносятся сквозь него стремительные секунды, Марочник поспешно открыл свой кожаный "дипломат" и, уверенно вывинтив пробку, которая звякнула на цепочке, подхватив саму фляжку за гладкое холодное дно, начал, обходя, заливать керосин во внутренности тикающего механизма.
Он боялся, что керосина окажется недостаточно, но, наверное, фляжка была гораздо объемнее, чем ему представлялось: желтая, остро пахнущая струя все лилась и лилась, характерно причмокивая, и он только отодвигался подальше, чтобы керосин не попал ему на одежду.
Остатки он вылил на моток бельевой веревки, заботливо положенной Дуремаром, после чего один ее размахренный конец пропихнул под нижнюю часть шестеренок, которые поблескивали латунью, а другой, размотав сам моток, положил, словно дохлого червяка, на пороге и, убрав пустотелую флягу обратно в свой "дипломат", очень тщательно вытерев руки, достал из кармана спичечный коробок.
Наверное, надо было сказать что-нибудь подобающее. Чтонибудь возвышенное и красивое, что всегда говорят в таких случаях. Однако, ничего возвышенного ему в голову не приходило, и поэтому бодро произнеся: "Прощай, ящик Кукольника", что само по себе прозвучало также достаточно идиотски, он чиркнул спичкой и поднес ее к отяжелевшему мокрому веревочному концу.
Пламя вспыхнуло и, пробежав по шнуру, глухо хлопнуло где-то во внутренностях механизма.
Полетела горящая паутина, войлок пыли противненько затрещал - сворачиваясь от жара.
Марочник был разочарован.
Он почему-то думал, что все это будет выглядеть гораздо эффектнее. То есть, с грохотом и с проблесками колдовства. Но язычки равнодушного пламени трепетали без особого энтузиазма, и лишь дым понемногу густел, подтверждая, что пожар, тем не менее, разгорается.
- Вот так, - сказал он.
И немедленно заколотился молоточек будильника - точно свихнувшийся. А в стекле на полу побежали витиеватые трещины.
Сколы звонко отскакивали:
- Прощайте!.. Прощайте!..
- Все! - сказал Марочник.
Вместо радости в груди у него была странная пустота, и он нисколько не удивился, когда, с грохотом скатившись обратно по двум деревянным пролетам, на площадке, открывающейся в коридор, обнаружил распластанное бездыханное тело Оттона, у которого, вытекая из горла, блестела мазутная чернота, а позади этого тела - присевшие на задние лапы, плюшевые коричневые фигуры уродов, которые загораживали и коридор и выход на лестницу.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска и скачивания книг
Книжный Бот
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
ВКОНТАКТЕ