Я - Мышиный король

То есть, пришлось поднимать эти мелочи и начинать все сначала.

Руки у меня сильно промахивались.

Даже Крокодил, по-видимому, обратил на это внимание, потому что неожиданно поднял правую бровь и заметил с несвойственной ему тяжеловесной серьезностью:

- Успокойся. Переживаешь, как институтка...

А за этой тяжеловесной серьезностью, как мне показалось, прозвучало определенное превосходство.

Так учитель, наверное, мог бы наставлять своего воспитанника.

Он сказал:

- Убивать тяжело по первому разу, это естественно. А потом привыкаешь и относишься к самому процессу уже как к работе. Главное тут, чтобы - руки делали. Если руки делают, то остальное - уже неважно...

Судя по всему, он хотел меня подбодрить, все-таки боевой офицер, сколько новобранцев прошло перед ним за последние годы, и ведь каждого, наверное, требовалось обтесать, научить обращению, вылепить из него настоящего профессионала. То же, знаете ли, непросто... В общем, вовремя он мне это сказал: мандраж - не мандраж, но что-то в таком роде у меня действительно начиналось, во всяком случае, под ложечкой сосало довольно чувствительно, и - что самое неприятное - отдавалось по горлу, вызывая противную тошноту, меня, как будто во время качки, явственно, хотя и слабо мутило, я уже прикидывал, что, пока есть время, надо бы сбегать под какимнибудь предлогом в уборную: сунуть два пальца в рот, чтобы снизошло облегчение, но это, конечно, был бы ужасный позор, катастрофа, крах всей моей репутации, поэтому ни в какой туалет я, разумеется, не побежал, а лишь отхлебнул безалкогольного мандаринового коктейля, который мы заказали, и, втянув в себя воздух кафе, по температуре мало чем отличающийся от наружного, хрипловато, как и положено опытному герильеро, сказал Крокодилу:

- Не отвлекайся!..

Не знаю, что такое случилось со мной в эту минуту, но я вдруг совершенно отчетливо понял, что Крокодил - уже не жилец в нашем мире. Что ему совсем немного осталось. Может быть, всего пара месяцев, а может быть, и гораздо меньше. Трудно было сказать, почему именно я так решил - то ли потому, что он и в самом деле сегодня был похож на больного: весь какой-то нахохлившийся, отпивающий свой коктейль мелкими хлюпающими глоточками, то ли потому, что у меня из-за предстоящей работы было в данный момент несколько нервозное состояние и поэтому мне, как наркоману, мерещилась всякая чертовщина, а может быть, еще и потому, что после ареста Сэнсэя, который ударил, как гром среди ясного неба, я все время испытывал чувство какой-то изматывающей безнадежности - когда кажется, что вся жизнь твоя не имеет никакого значения, когда цель, ради которой ты только и существовал, бесповоротно утрачена, а все окружающее тебя засасывается жуткой трясиной.

Это надо же, чтобы так бессмысленно провалился.

И кто?

Сэнсэй!

Во всяком случае, насчет Крокодила я теперь был абсолютно уверен. Мне даже чудился запах смерти, который он источает: приторный такой, травянистый, удушливый запах, слабым привкусом, как лекарство, оседающий на языке и напоминающий резкий запах болиголова. Вероятно, поэтому меня и стало мутить. Разумеется - бред, свихнутое воображение, и тем не менее, мне этот запах все время чудился.

Я даже слегка отодвинулся вместе со стулом, якобы для того, чтобы лучше был виден дом, за которым мы сейчас наблюдали. Дом был старый, пятиэтажный, с нависающей над каждым окном безобразной аляповатой лепкой, грязь и сырость, наверное, въелись в него еще в прошлом столетии, ремонтировали его много раз, и поэтому невозможно было сказать, что конкретно эта лепка обозначает, кажется - крылатых младенцев, которые трубили в раковины, так мне во всяком случае представлялось, - я в этом доме родился, я в нем, к несчастью, вырос и я из него ушел, чтобы потом, через несколько лет, вернуться обратно, но я так и не удосужился посмотреть на него, как следует, почему-то мне всегда было некогда, из всего своего детства я помню лишь драки и дикие выходки, заканчивающиеся скандалами. И мне некогда было рассматривать его даже сейчас, потому что Крокодил, по-моему, догадался, зачем я от него отодвинулся, и тоскливо, как раненая собака, заглянув мне в глаза, произнес тихим голосом, в котором непостижимым образом звучала ирония:

- Ну что, возьмем еще по коктейлю?..

У меня прямо мурашки пошли по коже от этого голоса.

Действительно, как покойник.

К счастью, на том мои переживания и завершились - так, как в следующее мгновение, собираясь уже что-то буркнуть на нелепый вопрос Крокодила, я не столько заметил, сколько, пожалуй, почувствовал - тихое, одними тенями движение на тротуаре, и, немедленно позабыв обо всем на свете, дернувшись телом так, что едва не опрокинулся тонкий коктейльный стаканчик, обостренным, как это бывает в подобных случаях, зрением сразу увидел, что дверь мастерской, на которой был нарисован сапог невероятных размеров, по-немногу и словно бы нехотя отворяется, а из-за нее появляется Старый Томас в обычном своем, потертом кожаном фартуке, в лапсердаке, в галошах, обутых на валенки, и, остановившись, как всегда, на пороге, мерно пыхая трубкой, торчащей у него изо рта, начинает, как будто видя все это впервые, оглядывать улицу с погашенными фонарями, отсыревшее бледное небо, кривоватые уродины тополей, а затем, по-видимому, удовлетворившись привычной картиной, поворачивается и опять скрывается в мастерской, а из темного проема ворот, сохраняющего еще ночную промозглость, переваливаясь с боку на бок, наверное, получив хозяйское разрешение, выезжает повозка, влекомая неповоротливым мерином, и Оттон, как две капли воды, похожий на Старого Томаса, точно так же оглядывается с высоких козел по сторонам и размеренно, с фамильной непрошибаемой флегмой чуть кивает и попыхивает короткой трубочкой.

То есть, начиналась наша непосредственная работа.

- Внимание! - скомандовал я Крокодилу.

Но Крокодил уже и сам все прекрасно видел: во всяком случае, ноги его, положенные одна на другую, немедленно подтянулись, пальцы рук, еще секунду назад чертившие что-то на поверхности столика, стали вдруг жесткими и напряженными, а глаза из-под морщинистых дряблых век блеснули, как два окуляра. Самое интересное, что со стороны, как я понимаю, он нисколько не изменился: та же сгорбленность и то же лицо алкоголика, мучающегося после вчерашнего, однако теперь это была только маска, и за внешней, даже нарочитой, пожалуй, ее безобидностью, точно лезвие в ножнах, таилась готовность к стремительному и беспощадному действию. Плохо пришлось бы тому, кто поверил бы этой обманчивой безобидности, плата за такую ошибку была бы очень высокой, видимо, жизнь, потому что платить за ошибки всегда приходится жизнью. Собственно, именно Крокодил должен был бы руководить вместо меня сегодняшней акцией, это было бы только логично, опыта у него имелось гораздо больше, чем у всех остальных, но ведь как поставишь руководителем человека, который может рухнуть в любую минуту, например, прямо сейчас: вот понюхает рюмку и рухнет, обваливаясь сознанием, - убивать его можно, резать на крохотные кусочки. В общем, если бы не алкоголь, то цены Крокодилу бы не было. Каратист, лицедей, каких мало, хладнокровная бестия. Как он, например, разыграл припадочного во время парада. Это же надо было видеть своими глазами. Правда, если бы не алкоголь, то и не оказался бы он в нашей своре. А сидел бы себе во Дворце и беседовал бы с Начальником Канцелярии о смысле жизни.

Это уж - точно.

Однако, размышлять на подобные темы у меня сейчас времени не было, наша непосредственная работа действительно уже началась: потому что едва повозка Оттона свернула куда-то за угол и, по-видимому, начала громыхать по камням переулков, еще звонких и как бы просторных от утреннего мороза, как из той же промозглой, слегка оседающей подворотни, будто курица из курятника, замершего в ожидании, осторожно проклюнулась фрау Марта - в тулупе поверх платья с передником - и, в свою очередь убедившись, что окружающая обстановка опасности не представляет, мелко-мелко засеменила вдоль улицы - придерживая хозяйственную корзинку - огибая стекло темных луж и ежеминутно оглядываясь, будто чувствуя слежку.

Кружевной белопенный чепец выбивался у нее из-под капора, накинутого на голову, а застежки сапожек поблескивали медными пряжками.

Фрау Марта торопилась на рынок.

Все было в порядке.

Я облегченно вздохнул.

Теперь только требовалось подождать, чтобы она отошла подальше.

- Еще три минуты, - сказал я Крокодилу сквозь зубы.

Потому что я не хотел никаких неожиданностей.

Это только кажется, что убить человека довольно просто: выстрелил и улепетывай, как можно быстрее. А на самом деле, это - труднейшая, кропотливая операция. И соваться без подготовки тут равносильно самоубийству. А вдруг фрау Марта забыла свой кошелек и сейчас возвратится, чтобы захватить его с комода в прихожей? А вдруг возвратится Оттон, который, как последний придурок, запамятует - куда его, собственно, посылали? Или даже вдруг Старый Томас поднимется обратно в квартиру?

Мало ли, что может случиться.

Три минуты разницы не составляют.

Я даже подумал: интересно, а сам Гансик чувствует, что сейчас его придут убивать? Есть ли у него по этому поводу какие-нибудь мимолетные ощущения? Вот он просыпается, как всегда, от трезвона поставленного в кастрюлю будильника, вот он трет с просонья глаза и нащупывает колодочки шлепанцев желтыми босыми ногами, вот он убирает постель, которая превратилась за ночь в скопище простыней и подушек, а потом раздвигает обвислые шторы и недоуменно таращится в беловатую муть за окном: солнце уже прорезалось, светлая морозная дымка парит над крышами, - интересно, чувствует он что-нибудь в эту минуту: шевеление какое-нибудь в душе, слабое мучительное предугадывание финала, - может быть, у него, как одряхлевший моторчик, внезапно сбоило сердце, а, быть может, бесформенный ужас поднялся к горлу, должен же он хоть что-нибудь ощущать, или все-таки никакие флюиды до него не доходят, и он просто помахивает над головой руками, изображая зарядку, - умывается, обтирает испарину с торса концом полотенца и, по-прежнему, недоуменно таращась, как будто с попойки, раздираясь зевотой, заваривает себе желудевый кофе на кухне.

Кожа у него болезненно смуглая, точно от несмываемого загара, а неровные обручи ребер под ней вздуваются и опадают.

И моргают короткие веки с прямыми, как у собаки, ресницами.

Плоть живет, омывается кровью, впитывает утреннюю прохладу.

Неужели он так-таки ничего и не чувствует?

Трудно поверить...

Меня опять замутило, потому что я, вероятно, слишком подробно представил себе некоторые детали, все-таки не полагается герильеро иметь чрезмерно богатое воображение: подступила опасная тошнота, и во рту появился ужасный металлический привкус.

Хорошо, что намеченные три минуты уже закончились.

- Пора! - сказал Крокодил.

Мы выкатились на улицу.

Уже совсем рассвело, синеватые тени, напоминающие о зиме, поджались к стенам, начинали покапывать с крыш, воробьи, как пернатые демоны, затеяли чехарду на куче отбросов. Солнце было живое и яркое - на мой взгляд даже слишком яркое и слишком живое: резкие лучи его пронизывали буквально всю улицу, чуткий воздух дрожал, и обугленные деревья как будто подергивали спекшимися суставами, - ни одного человека не наблюдалось в искрящейся сияющей дымке, лишь на самом углу, за покосившимся газетным киоском, который, насколько я помнил, ни разу не открывался, терпеливо, как часовой на посту, безнадежно маячил нахохлившийся, наверное, продрогший Креппер, - длинные руки в карманах, лицо до половины упрятано в поднятый воротник.

Он увидел нас и - немедленно, вытащив носовой платок, вытер им якобы запотевшую лысину под вязаной шпочкой, - подавая тем самым сигнал, что все в порядке.

Как мне показалось, не слишком естественно.

Я только поморщился.

Креппер, по-моему, был здесь совершенно не нужен. Какого хрена? Что мы, вдвоем с Крокодилом не справимся? Зачем нам Креппер? Светленькие эти костюмчики, волосы, пахнущие дорогими лосьонами, как-то раз он даже пришел на явку с цветком в петлице, то ли, значит, гвоздику себе воткнул, то ли, значит, едва ли не орхидею. Креппер мне чрезвычайно не нравился. Однако, к сожалению, таковы были правила в нашей группе: в каждой акции участвует по крайней мере один наблюдатель - для страховки, и чтобы можно было иметь потом объективную картину событий. Правила эти, если не ошибаюсь, ввел лично Сэнсэй, после того, как Муха и Тарканчик завалились на ерундовой попытке увести спортивный катер из Порта. Муха тогда погиб, а Тараканчик до сих пор заикается от испуга. Что там произошло, неясно. Вероятно, они напоролись на случайный патруль. Вот тогда обозленный Сэнсэй и ввел это правило.

По-видимому, разумно.

И, вспомнив опять о Сэнсэе, я вдруг почувствовал, что в глазах у меня закипают настоящие слезы. Проклятый Гансик! Выдать такого человека Охранке! Ничего, сейчас мы с ним разберемся.

О Креппере я тут же забыл.

И лишь пересекая дремотный каменный двор, выстланный круглым булыжником и отражающий солнце верхними этажами, я, как и Креппер, поглубже задвинул физиономию в поднятый воротник и, точно так же, как Креппер, нагорбился, чтобы несколько изменить фигуру.

Я не очень боялся, что меня тут узнают, все-таки слишком много времени протекло с тех пор, как я бегал по этому двору мальчишкой - много времени и очень много событий, к тому же за последние месяцы я отрастил себе длинные волосы, чтоб они, начесываясь, закрывали лицо, а недели за две до сегодняшней акции, по совету все помнящего и все подмечающего Крокодила, начал, как дурак, отпускать нелепую редкую бороду, напоминающую козлиную.

Так что, узнать меня было бы затруднительно.

Рисковать я не собирался.

Правда, пока все складывалось довольно удачно, двор мы пробуровили, не встретив ни единого человека, но зато когда, придержав натянутую жесткой пружиной, неудобную дверь, просочились в парадную и, прислушиваясь к каждому шороху, начали подниматься по лестнице, едва угадывающейся во мраке, как уже на втором этаже, точно так же, бесшумно, выступила из темноты бесплотная, как мне показалось, фигура в белой панаме и, нащупывая перила, деревянная облицовка которых была в этом месте оторвана, видимо, немного всмотревшись - как ворона, прокаркала сиплым, срывающимся фальцетом:

- Франц? Откуда ты взялся, мой мальчик? Давно тебя не было видно...

Это была, конечно, тетя Аделаида.

Надо же!

Меня точно ударили.

С какой это стати тетя Аделаида, которой, по-моему, уже сильно за девяносто и которая обычно сидит у себя в закутке, никуда не высовываясь, именно сегодня вдруг выползла из своей конуры, да еще в тот момент, когда здесь находимся мы с Крокодилом?

Я уж не говорю, что она узнала меня несмотря на измененную внешность.

Лично я, например, ее не узнал.

Флюиды, что ли, какие-нибудь?

Этого еще не хватало.

Тем не менее, требовалось как-то отреагировать на приветствие: Крокодил, уже сделав пару шагов, словно мрачное привидение, вырос у нее за плечами, и, по-моему, правая его рука начала подниматься.

Вероятно, в моем распоряжении оставались всего две-три секунды.

А, может быть, и не оставались.

- Здравствуйте, тетя Аделаида! - бодро сказал я. - Как вы поживаете? Надеюсь, что у вас все в порядке? И сестра моя тоже - передает вам привет... Извините, но мы с приятелем очень торопимся!.. - После чего так же, как Крокодил, быстро переместившись и схватив его за руку, которая действительно уже поднималась, прошипел раскаленым начальственным голосом, не допускающим возражений:

- Пошли отсюда!

- Свидетель, - шепнул Крокодил, указывая на Аделаиду.

- Я приказываю: пошли!

- Ну ладно, тебе виднее...

Эта встреча была, пожалуй, даже полезна для самочувствия, я пришел в возбуждение, которого мне не доставало, появилась решительность и ясное ощущение, что все пройдет так, как намечено, - в несколько энергичных прыжков я взлетел на четвертый этаж и, обычными, сдвоенными звонками взбудоражив квартиру, сунув ногу в высокую дверь, которая распахнулась довольно скоро, поприветствовал тупую сонную рожу, выглянувшую оттуда наружу:

- Доброе утро, Гансик!.. Мы тебя, надеюсь, не разбудили?..

У меня даже хватило энергии радостно и широко улыбнуться, изображая веселье, правда, боюсь, что улыбка получилась не слишком располагающая: Гансик как-то моргнул, непонимающе уставившись на меня, а заметив унылого Крокодила, тоже осклабившегося, как аллигатор, и вовсе замотал лохматой башкой, вероятно, пытаясь сообразить, зачем это мы притащились, но со сна, разумеется, ничего хорошего не сообразил и, оставив попытки о чем-либо догадаться, просто вяло и невыразительно улыбнулся в ответ:

- Заходите, ребята! Сейчас я вам кофе поставлю...

И пошел - оборачиваясь, приглашая нас за собой в квартиру.

То есть, все действительно получалось, как надо.

Я мгновенно глянул на Крокодила.

А Крокодил еле заметно кивнул.

И вот тут я совершил колоссальную, прямо-таки непростительную ошибку, потому что когда мы очутились на кухне, где шипела газовая горелка, а, наверное, еще не проснувшийся Гансик насыпал черный кофе в громадную семейную джезву, то я вместо того, чтобы сразу же, ни на секунду не замедляя движения, как уже репетировал неоднократно, мужественным суровым голосом произнести: "Смерть предателю"! - а потом сделать то, ради чего мы сюда и явились, как-то нерешительно, словно извиняясь за себя самого, хриплым, севшим чуть ли не до беззвучия голосом окликнул его: "Это...знаешь, что... кофе не надо"!.. - а когда Гансик слегка обернулся, перекатив жилки мышц под лопатками, то я почему-то сглотнул, словно у меня пересохло в горле, и внезапно спросил, будто мы и в самом деле заглянули к нему по-дружески, на минутку:

- Как твои дела? Мы тебя не задерживаем?..

Ничего глупее, по-моему, придумать было нельзя. Я услышал, как Крокодил у меня за спиной буквально крякнул от возмущения, как он там, по-видимому, неосторожно что-то задел, как пристукнула, прилипая к магниту, дверца эмалированной полочки - звякнуло нечто стеклянное, а сам Гансик изумленно вытаращился на меня, и десертная ложечка, полная кофе, немного подпрыгнула

Кожа на груди и на животе у него была очень смуглая.

Вдруг он - понял.

И в ту же секунду медная закопченная джезва вывалилась у него из рук - потекла по плите вода, взлетело облачко пара, ложка с кофе, точно выброшенная катапультой, ударилась в противоположную стену, газовая конфорка мигнула, а разинувший рот, как глубоководная рыба, стремительно побледневший Гансик, неуклюже попятился, вяло переступая ногами, - и все пятился, пятился, распахивая глаза, пока вдруг не ударился головой о тот же кухонный шкафчик.

А, ударившись, словно женщина замахал на нас длинными колышащимися руками:

- Ребята!.. Ребята!.. Не надо!..

У меня даже уши обвисли от этого дрожащего голоса.

В общем, кошмарно все получилось.

Наперекосяк.

Потому что немедленно вслед за умоляющим криком Гансика где-то в недрах заставленной мебелью, тесной квартиры бухнула, точно выстрел, откинутая кем-то дверь, и возник на пороге кухни ушастый худощавый подросток, горло у которого было обмотано белыми тряпками.

Он был удивительно похож на Гансика, тоже - тощий и, вероятно, с ребрами, выдающимися под кожей, с желтыми торчащими патлами на башке, с придурковатой физиономией, даже мягкий извилистый нос его, заканчивающийся каплевидной шишечкой, точно так же, как и у Гансика, свешивался куда-то в сторону, а совиные, круглые, какие-то неживые глаза, кажется, даже сейчас сочились невыносимым унынием.

Словно ему было неинтересно.

Только уши у него подкачали - обвисали по бокам головы, будто два лопуха.

А так - вылитый Гонсик.

У меня даже мелькнуло совершенно дикое подозрение, что может быть, Гансик имеет сына, которого он до сих пор скрывал ото всех, хотя какой-такой сын, откуда, давно бы уже было известно, и только в следующую секунду я догадался, что это, наверное, его младший брат, Карл по-моему, я видел его вместе с Клаусом, между прочим обязанный сейчас находиться не дома, а в школе.

Не могу передать, какая жуткая злость меня охватила: ведь следили же за этой квартирой почти две недели, обсосали, казалось бы, каждую мелочь - просчитали, продумали, проанализировали. И вдруг - такой дурацкий прокол. Ладно мы с Крокодилом, хреновые исполнители. Но Креппер-то, Креппер куда смотрел? Это, как ни крути, его прямые обязанности. Он-то должен был сообразить, насчет мальчика!

Ну, я с ним еще посчитаюсь!

Впрочем, Креппер пришлось немедленно выбросить из головы, потому что подросток задержался в дверях всего на мгновение, лепеча, как ребенок, испуганным голосом: "Гансик!.. Пожалуйста"!.. - а затем, вдруг схватившись за щеки костлявыми смуглыми пальцами, завизжал - как будто его пытались зарезать.

Визг, наверное, слышен был - в соседнем районе.

Это надо было немедленно прекратить.

Я непроизвольно дернулся, чтобы заткнуть рот мальчишке, но стоящий за моей спиной Крокодил, разумеется, опередил меня в этом порыве. Я не знаю, что именно он там сделал, но пронзительное животное верещание, заложившее уши, как будто обрезало - закипела возня, долетел низкий стон, который тоже вдруг оборвался, а затем я услышал шуршание и скрип половиц - будто поволокли по коридору что-то тяжелое.

Оборачиваться я, конечно, не стал: Гансик в этой время уже выкарабкался из прострации и с какой-то замедленной суетливостью двинулся на меня - прижимая ладони к груди и безостановочно повторяя:

- Вы с ума сошли!.. Ребята!.. Ребята!.. Вы - свихнулись!.. Не делайте глупостей!..

Разъезжающиеся глаза его бегали, точно у кролика, а всю кожу, как я внезапно заметил, исчертили поблескивающие струйки пота.

Будто он находился сейчас под неистовым солнцем.

Впечатление было отвратительное.

Следовало, конечно, стрелять, пока он не дошел до меня и пока нам не помешали встревоженные соседи или Охранка, умом я это хорошо понимал, тем более, что и пистолет уже был у меня наготове и оттягивал скрюченную ладонь железной убийственной тяжестью, то есть, стрелять надо было незамедлииельно, драгоценное невосполнимое время уходило капля по капле, но ведь это же был Гансик, с которым мы когда-то играли, и с которым мы бегали наперегонки по двору, и раскидывали поленницы, громоздящиеся за сараями. И мотали уроки, и жевали мороженое в кафе на канале.

У меня не доставало каких-то внутренних сил.

- Ну что же ты?!. - вдруг закричал Крокодил, снова ворвавшийся в кухню.

Командирский, надсаженный голос его прогремел, как граната.

И, по-видимому, этот яростный окрик, подтолкнул оробевшего Гансика, потому что тот внезапно бросился на меня - как скелет, расставляя напряженные руки.

Он, наверное, собирался выхватить у меня пистолет.

Однако, не получилось.

Он вдруг ахнул, как будто его ударили палкой, а на животе его, немного выше пупка, появилась откуда-то ужасная багровая клякса - словно ляпнули по этому месту густым сиропом, и такая же ужасная клякса появилась у него на груди, а потом - вновь живот, и опять - на спружинивших ребрах.

Выстрелов я почему-то не слышал, я ничего не слышал, я только чувствовал свой указательный палец, дергающий курок, и с какой-то патологической отрешенностью, точно в кино, наблюдал, как Гансик, отбрасываемый тупыми ударами, дико корчится, хватаясь за эти багровые кляксы, как он, будто обезъяна, раскинувшись, мешковато проваливается куда-то между шкафом и холодильником, и как смуглые костлявые руки его утаскивают за собою кухонное полотенце.

Больше я ничего не помнил.

Я не помнил, как мы выбирались из этой невыносимой квартиры, я не помнил, как мы спускались по лестнице и шли через пространство двора, отравленное утренней сыростью, я не помнил, имели ли мы какие-нибудь столкновения по пути - с теми, кто, наверное, высовывался и спрашивал, что случилось, ничего этого в памяти у меня не осталось, почему-то всплывали лишь стены и тротуар, качающиеся будто при землетрясении, - я пришел в себя только на кошмарной помойке, по-видимому, уже в соседнем квартале: меня рвало, буквально выворачивая наизнанку, едкие желудочные выделения обжигали горло, в голове как будто звенел невыносимый комар, я едва успевал глотать сладкий морозный воздух, а вокруг громоздились кучи мусора и железа: ржавые продавленные кровати с ободранной никелировкой, деревянные балки, концы которых грозили щепастым изломом, глыбы вывороченного потрескавшегося бетона, а расщелины между ними были заполнены окаменевшей известкой, мы, по-моему, находились в одной из таких расщелин, и совсем запыхавшийся, наверное, уже выдохшийся Крокодил, кое-как придерживал меня за бока - чтобы я не упал лицом на отвердевшую крошку.

А когда он заметил, что я, вроде бы, оклемался и возвращаюсь в сознание, то, кряхтя, усадил меня на какой-то неровный уступ и, достав из кармана походную армейскую фляжку, заначенную им, по-видимому, как раз для этого, предложил очень буднично, словно ничего не случилось:

- На-ка, выпей, я думаю, что нам полагается...

Водка раскаленным свинцом потекла мне в желудок.

Я едва отдышался.

А Крокодил, в два глотка допив содержимое фляжки, одобрительно крякнул, наверное, расцветая всем организмом, и, с особой заботливостью спрятав фляжку обратно в пальто, произнес все таким же - спокойным, будничным голосом:

- Ну что, похромали отсюда?

- Пошли, - выдавил я.

Мне было невыносимо стыдно.

Потому что я опозорился, как малый ребенок.

Однако, Крокодил, казалось, ничего этого не замечал и, довольно легко поднявшись с ноздреватого камня, потянулся оглядываясь и улыбаясь, как после долгого отдыха:

- Погода-то сегодня какая - чудесная...

А когда мы, продравшись сквозь кучи щебня и мусора, выбрались минут через пять на туманную улицу, воткнутую своим асфальтом в помойку, то он тут же, влекомый, наверное, сверхъестественной интуицией, через два поворота остановился у винного магазина.

И звериный приплюснутый лоб его покрылся озабоченными морщинам:

- Ну так - что? По-моему, мы заслужили?..

Я, ни слова не говоря, протянул ему пару купюр - из тех денег, что на прошлой неделе дала мне Ивонна, и обрадованный этой внезапной щедростью Крокодил, кажется даже с довольным уханьем, скрылся внутри неказистого помещения.

Видимо, он действительно не замечал ничего особенного в том, что случилось.

А, может быть, ничего особенного и не было?

Я вдруг понял, что не могу больше переживать: день был ясный и солнечный, против воли рождающий у меня праздничное настроение, громко чирикали воробьи, таяло в голубоватом небе кудрявое яркое облако, пахло настоящей весной, бухали, открываясь и закрываясь, двери винного магазина, а по правой его стороне розовела матерчатым драным шатром приветливая мороженица.

Я подумал и взял себе узкую твердую трубочку в сахарной вафле.

Это - в память о Гансике.

Мороженое было чудесное.

Девушка за лотком, торговавшая им, слегка улыбнулась.

И я - подмигнул ей, потому что она была - молодая и симпатичная.

6. И Н Т Е Р М Е Д И Я - 1. М Е Ч К О Р О Л Я.

Первый скерринг причалил без каких-либо осложнений: тихо плеснула вода, накатившаяся на пристань, поднялись вертикально громадные весла с выжженными на лопастях петухами, внятным шепотом прокатилась команда привставшего со скамьи рулевого: толстые ивовые циновки, вывешенные с левого борта, смягчили удар, дрогнули позолоченные щиты, сомкнутые в единый панцирь, ворохнулся раздвоенный полосатый вымпел на мачте - задержавшийся у нефтеналивного бака режимный гвардейский патруль, охраняющий в ночное время территорию Порта, даже не успел, как положено было, поднять тревогу: перед изумленными, прикуривавшими в этот момент гвардейцами, будто демоны из-под земли, выросли ощеренные сарацины в пластинчатых мощных доспехах и, присев на кривоватых ногах, которые торчали из лат, будто из коротких штанишек, раскорячившись, поводя из стороны в сторону рогатыми головами, точно вороны, выкаркнули одновременно ритуальное: Хэрр!.. - первый гвардеец сразу же схватился за горло, в котором сидела рукоятка кинжала, а второй, издав нечто вроде детского всхлипа, дернулся было всем телом, чтобы бежать, но точно такой же кинжал, будто в масло, вошел ему в ямочку между ключицами, и гвардеец застыл на неуловимую долю мгновения - как удавленник, с вытаращенными глазами - а затем, издав еще один детский всхлип, повалился на бетонную мостовую, и обтянутые шароварами длинные ноги его - подскочили, ударившись в плиты железными каблуками.

Путь таким образом был расчищен.

Сарацины, как полчища тараканов, хлынули на территорию Порта - задымил жирным чадом мазут, остававшийся в баке, затряслась и, будто сдернутая, рухнула сторожевая деревянная вышка. Новый гвардейский патруль, выскочивший им навстречу из путаницы складских переулков, не мог уже ничего предпринять: оба рослых гвардейца были мгновенно изрублены ятаганами, а их головы - подняты в качестве устрашающего трофея. И даже то, что второй подходящий к берегу скерринг натолкнулся неподалеку от пирса на остов затонувшего корабля и застрял, как на отмели, среди полусгнившего дерева, а орудие береговой охраны, тренированная обслуга которого, наверное, встрепенулась от шума, развернулось по направлению криков и вдруг накрыло его первым же выстрелом, не имело уже никакого значения, потому что те сарацины, которые высадились несколько раньше, тут же, словно обезумевшая саранча, навалились на батарею: засверкали клинки, зашипели в расколотом воздухе быстрые стрелы - охранение батареи было вырезано в считанные секунды - и орудие, которое уже было заряжено для нового выстрела, длинно скрипнув станиной, вдруг крутанулось в противоположную сторону и, подпрыгнув, как обезумевшая лягушка, грохнув, выплюнуло снаряд прямо в окна казармы: с треском вспучились балки, поехала ребристая крыша, и горбатое двухэтажное здание бешено заполыхало

Теперь сарацинов уже ничто на задерживало: скерринги подходили один за другим, скоро вся площадь у корпуса бывшей Таможни была покрыта сверкающей позолотой доспехов. Плотные, как будто отлитые из металла, отряды строились, немедленно прикрываясь щитами - замирали, меняли свои развороты под взглядами командиров, а затем, повинусь приказам высокого атлетического человека, почему-то в отличие от остальных облаченного не в золотые латы, а в черные, полушагом-полурысцой, выставляя перед собой короткие копья, устремлялись в каменные городские просторы, и морозные улицы вздрагивали от их мерного топота.

Этот топот разносился, наверное, по всем кварталам. Во всяком случае, на баррикаде, составленной из трех легковушек, поперек проржавевших остовов которых была навалена всякая дребедень, он был слышен достаточно ясно - очень близкий, накатывающийся, перемежающийся металлическим лязгом оружия.

Доносился он откуда-то из-за канала, в неподвижной воде которого сейчас отражалась луна и огромное, наползающее на нее, зловещее облако.

- Близко, - сказал один из гвардейцев, постоянно зевающий, пытающийся таким образом приглушить изматывающее ожидание. - По мосту, конечно, пойдут. Прорвались..

А другой, у которого желтели на рукаве шевроны капрала, осторожно погладил свой автомата и ответил:

- Сейчас появятся...

И еще один, третий, гвардеец - без полушубка, прижимающий, как палку, не автомат, а винтовку с исцарапанным, стянутым болтами прикладом, передернул плечами и тихо пожаловался:

- Холодно. Замерз, как собака...

- Так надо было одеться, - сказал капрал. - По тревоге положено: сначала оделся, потом взял оружие. Что ж ты, порядка не знаешь?

Но дрожащий гвардеец отвернулся и сплюнул:

- Какой там порядок - выскочил из квартиры, как мокрый заяц...

А, который зевал, неестественно усмехнулся:

- Сейчас нас оденут... На три метра под землю - сразу согреемся...

Он, наверное, хотел ободрить себя этой незатейливой шуткой, но его голос предательски дрогнул, и прозвучала она зловеще.

- Не каркай! - раздраженно сказал замерзший.

А капрал, который, по-видимому, выполнял на баррикаде функции командира, построжавшим казарменным голосом бросил в их сторону: Разговорчики!.. - и затем, обернувшись туда, где неподалеку от баррикады копошился в тени соседнего дома еще один человек, произнес совсем уже по-другому - хрипло и добродушно:

- Ну как там, хлопчик?

Человек стремительно поднял голову.

- Двадцать бутылок, - весело сказал он. И, пожалуй, наберу еще парочку. Керосин, жалко, кончается...

Голос у него был - подростковый, ломающийся.

Причем - ничуть не испуганный.

- А ты, хлопчик, сбегай за керосином, - сказал капрал. - Сбегай, принеси вторую канистру. Время, я думаю, у нас еще есть. - А когда подросток вскочил - напряженный, готовый лететь сломя голову, то добавил уже несколько строже, с суровыми интонациями. - Только ты, это, если услышишь, что здесь началось, то - не возвращайся. Говорю: не суйся сюда, если начнется, понял?

- Понял, - неохотно ответил подросток.

- Тогда - беги!

Подросток тут же сорвался с места.

Тогда первый гвардеец, который все еще ужасно зевал, прямо с хрустом каким-то выворачивая нижнюю челюсть, сказал угрюмо:

- Зря мы все-таки его отпустили...

- А что?

- А то, что он теперь не вернется.

- Ну и не вернется, подумаешь...

- А кто бутылки подавать будет?

- Да ладно тебе, - сказал замерзший гвардеец. - Тоже мне - бутылки, испугаются они твоих бутылок... Не робей! Без бутылок как-нибудь обойдемся. Мы тут все равно уже считай, что покойники...

А капрал непонятно воззрился на них обоих и вдруг протяжно вздохнул:

- Эх, ребята...

Между тем, подросток летел вдоль набережной, выбрасывая перед собой жесткие, мальчишеские кулаки. Набережная была тоже совершенно безжизненная: еле теплились сиреневые фонари, нависшие над тротуаром, голые ветви деревьев, казалось, окоченели, ни одно окно не светилось в домах на другом берегу - точно филины, чернели пузатые трубы, а на плоскости стекол лежал серебряный блеск луны. Все казалось обычным. Лишь дрожало над районом Старого Порта неяркое зарево, да протяжными гулкими колебаниями раскатывался набат с башни мэрии:

- Боммм!.. Боммм!.. Боммм!..

Набат, вероятно, был слышен и раньше, но подросток не обращал на него внимания, теперь же эти стонущие тревожные звуки еще больше подстегнули его и, свернув в переулок, который под углом уходил в сторону рынка, он по мелким оледенелым ступенькам скатился в подвал, где была расположена лавка, торгующая керосином - выломанная им же самим неказистая дверь нисколько его не задержала, и подросток со всего размаха ударился о выступ ящика, загораживающего проход.

- Бац!..

Он рассерженно зашипел, одной рукой сжимая колено, а другой - лихорадочно нащупывая какую-нибудь опору. Шипел он не столько от боли, сколько от злости на самого себя, потому что ему следовало бы помнить об этих проклятых ящиках, тем не менее, он все же нащупал на стене выключатель, и когда тусклый электрический свет от сидящей в решетчатом колпаке, двадцатипятиваттной нерадостной лампочки озарил помещение, заставленное стеллажами, то - схватил с одного из таких стеллажей цинковую новенькую канистру и, подставив ее под кран, отвернул деревянную ручку, обмотанную для прочности проволокой.

Сладковатый керосиновый запах, царящий в лавке, сделался невыносимым.

Подросток поморщился.

Он подумал, что может быть, стоит захватить одним разом вторую канистру, чтобы не бегать, но, поколебавшись, решил, что две канистры ему все-таки не донести, а к тому же требовалось еще забежать за бутылками - тоже груз, и тоже не слишком удобный, - поэтому вторую канистру он наполнять не стал, а, как можно туже закрутив пробку на первой, выключив в лавке свет и все еще прихрамывая от боли, помогая себе свободной рукой, выбрался из подвала и, мгновение поразмыслив, свернул не обратно, на набережную, а во двор - на сереющей простыне которого твердело несколько луж.

Он рассчитывал таким образом немного сократить дорогу к винному магазину.

Но он - ошибся.

Потому что едва он перебежал этот тихий, по-видимому, оцепеневший в ожидании двор и, опять же прихрамывая, через низкую арку проник во второй, значительно больших размеров, как из темной парадной, которая еле угадывалась по скошенному козырьку, как безумная выскочила ему навстречу растрепанная высокая женщина и, вцепившись, точно клещами в отмахивающее запястье, закричала, впрочем, не очень-то поднимая голос:

- Ты с ума сошел, идиот!.. Домой немедленно!..

Разумеется, это была Ивонна.

Пальто у нее распахнулось, шарф и шапка почему-то отсутствовали, а тяжелые чоботы на ногах, светящихся под домашним халатом, выглядели просто нелепо.

Видимо, одевалась она в дикой спешке.

И поэтому волосы, например, опутывали все лицо, как у ведьмы.

- Домой! Немедленно!..

Подросток осторожно поставил канистру.

- Я никуда не пойду, - сказал он.

- Нет, пойдешь!..

- Мама, меня ждут люди!

Но Ивонна будто ничего не воспринимала - выгибаясь всем телом, тащила его к парадной, чернеющей спасительной тишиной, даже странно было: откуда у нее столько силы.

- Иди! Иди!.. Чтобы я еще раз тебя куда-нибудь отпустила!..

Казалось, что на них смотрят из всех темных окон.

Подростку сделалось стыдно.

И он легким движением, которое, тем не менее, показало реальное соотношение сил, без особого напряжения вырвал свое перехваченное женской рукой запястье и, решительно отодвинувшись, чтобы Ивонна не могла до него дотянуться, произнес - с интонациями, которые не оставляли сомнений:

- Я вернусь утром, мама! Не волнуйся, все будет в порядке!..

Тогда Ивонна вдруг опустилась на край песочницы, возле которой они очутились, и, закрыв лицо узкими, точно обструганными ладонями, очень тихо, как будто стесняясь, заплакала, и пальто ее вовсе упало - открыв беззащитные плечи.

- Я никому не нужна...

Видимо, это был финал.

Подросток снова поднял канистру.

Однако, уйти без помех ему все-таки не удалось - когда он, быстро и неловко пробормотав: Ты не переживай, мама, я тебя очень люблю... - торопливой походкой направился к арке, выходящей на улицу, то уже под низким растрескавшимся сводом ее, где была расположена еще одна дверь парадной, выскользнула из темноты уверенная фигура, и Елена, почти прижимаясь к нему, шепнула - чуть ли не в самое ухо:

- Я - с тобой... Ты только тут, пожалуйста, не командуй...

Но это было еще ничего. Он, в общем, не имел против Елены, никаких возражений. Он лишь спросил, тяжело отдуваясь:

- А как же тетка?

И Елена ответила, по-видимому, тряхнув в темноте волоами:

- А что - тетка? Тетка спит, как положено. Ее, хоть из пушки стреляй - не разбудишь.

Ей было - весело.

А едва они вышли на улицу, осветившуюся в эту секунду далекой вспышкой, и свернули направо, чтобы вдоль соседних домов пробраться к винному магазину, как буквально нос к носу столкнулись со Старым Томасом, который, расставив руки, загородил им дорогу.

- О! - сказал он, приподнимая нечто вроде длинного посоха. - Какой неошитанный фстреча! Стравствуйте, тети... Малтшик, что ты несешь ф своей канистре?..

- Керосин, - ответил подросток, невольно отступая на шаг.

Но Старый Томас, наверное, не имел в виду ничего плохого. А, напротив, радостно засмеялся и толкнул локтем крепкий, объемистый, туго набитый рюкзак у себя за плечами:

- Гут! О, поше, какой совпатений!.. У тепя - керосин, а у меня - путылка! Мы теперь мошем немношко опьетиняться... Малтшик, тафай идем фместе!.. - посох его взлетел и ударил расширенным концом об асфальт. - Докофорились?..

- Договорились, - сказал подросток.

Он вдруг понял, что это не посох, а старое, наверное, еще прошлого века ружье - двухметровое, с расширенным воронкообразным дулом.

Настоящий экспонат для музея оружия.

Видимо, Старый Томас тоже собрался на баррикады.

Впрочем, сейчас это было кстати.

Отблеск далекой вспышки опять замаячил над улицей, и донеслось через пару мгновений короткое эхо разрыва. А в черном небе, казалось, совсем недалеко от луны, загорелся, немного перемещаясь, огонь сигнальной ракеты.

И почему-то сразу же престал колотиться набат с башни мэрии.

Город как будто оглох.

Лишь отчетливо сыпалась перестрелка в районе, примыкающем к Порту.

Старый Томас вдруг посмотрел на ракету.

- Отшень плехо, - задумчиво сказал он. - Фот что, малтшик и тефотшка, мы толшны поспешить...

Все было действительно очень плохо.

Правда, баррикада, прикрывающая подходы к мосту, еще держалась, но срединная часть ее, составленная из легковушек, была катастрофически разворочена: доски, бочки, скамейки, натащенные неизвестно откуда, свалились в широкую брешь, все как будто разъехалось под тяжелым ударом, а заглаженную таким образом, комковатую, выровненную поверхность очень цепко удерживала узловатая сеть, сплетенная из толстых канатов, и, пожалуй, одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять: в следующий раз сарацины взберутся по этим канатам без особых усилий.

У подростка упало сердце.

Но, по-видимому, еще хуже обстояло дело с самими защитниками: трое, а может быть, даже четверо убитых гвардейцев, вероятно, оттащенные сразу же после штурма, неподвижно лежали у стены ближайшего дома, и подросток немедленно отвернулся, чтобы не видеть, наверное, уже промерзающих тел, а еще один, пятый гвардеец, кажется, именно тот, который непрерывно зевал, покоился сейчас на чем-то вроде матраца - вздергивая время от времени, точно в конвульсии, черную голову и, как будто во сне, повторяя:

- Больно мне, больно...

То ли он обгорел, то ли это спеклась масса крови, натекшей из раны.

Лица у него, во всяком случае, не было.

И Елена, присев, осторожно коснулась рукой именно этой запекшейся творожистой корки:

- Потерпи, миленький, сейчас будет легче...

- Больно мне, больно...

- Потерпи, немного осталось...

Голос у нее был такой, что подросток вздрогнул. Он даже не подозревал, что у нее может быть такой изумительный голос - ни иронии, ни насмешки - проникающий, казалось, в самую душу.

Он судорожно вздохнул.

Но переживать и оглядываться по сторонам ему не позволили: деловитый капрал, у которого левый рукав мундира был напрочь оторван, а предплечье, почти до самых суставов обмотано белыми тряпками, крикнул - здоровой рукой отламывая магазин автомата:

- Не раздумывай, хлопчик!.. Сомлеешь!.. Займись, лучше, бутылками!..

Стало легче от громкого, уверенного распоряжения.

Может быть, действительно, все не так уж и плохо.

Баррикада, во всяком случае, еще сохраняла боеспособность.

Правда, интуиция подсказывала ему, что это - уже ненадолго.

И чтобы заглушить неприятный внутренний голос, поднимающий из глубин сознания приступы безнадежности, он с чрезмерной энергией подхватил рюкзак, только что опущенный перед ним запыхавшимся Старым Томасом, и, зубами развязав крепкий узел, затянутый, вероятно, в результате тряски, начал с невероятной быстротой вынимать из него длинные зеленые бутылки с пестрыми этикетками, а, расставив их, сразу же - заполнять через жестяную воронку желтым, пенящимся керосином. Каждую бутылку он затыкал пластмассовой пробкой и располагал в батарею - чтобы удобно было хвататься. И он так увлекся этим занятием, что совсем не заметил, когда к нему присоединилась Елена - только вдруг обратил внимание, что она придвигает к нему пустую посуду. Бледное лицо у нее было замкнутое и отстраненное. - Умер, - сказала она, не дожидаясь вопроса. И по тону, которым она это произнесла, стало ясно, что сейчас ее лучше не трогать.

Подросток, впрочем, и не собирался.

Краем глаза он видел, что Старый Томас, обстоятельно осмотрев баррикаду и, по-видимому, найдя ее состояние неудовлетворительным, покряхтел и покашлял, выражая тем самым позицию критически настроенного человека, а затем, все же высмотрев среди разбитого дерева более-менее подходящее с его точки зрения место, перешел туда и неторопливо, как будто находясь в своей мастерской, поздоровался:

- Топрой нотши, зольдаты!..

- Привет, привет! - откликнулись ему сразу несколько голосов.

- Ну - "народное ополчение" прибыло!..

- Теперь дело пойдет!..

- Не робей, старик, до офицера дослужишься!..

Но он, не обращая на них никакого внимания, опустился, все так же покряхтывая, на останки вконец раскуроченного дивана и, лишь полностью там устроившись, положив на упор свое допотопное, чудовищное ружье с расширенным дулом, флегматично спросил - ни к кому конкретно не обращаясь:

- А что это фас так мало, зольдаты?..

Ответом ему был взрыв эмоций:

- Это ты у командиров наших спроси!..

- У Мэра, едрит его так и этак!..

- У Начальника Охранного департамента!..

А когда накал страстей немного ослаб и гвардейцы начали затихать, по-видимому, успокаиваясь, то вдруг чей-то высокий и злобноватый голос добавил - несколько запоздало:

- Сам-то ты, чего в одиночку явился?.. Тоже, значит, отсиживаетесь, трусы поганые!..

Злобность была, пожалуй, чрезмерной, все это почувствовали, и образовалась некоторая неловкость. И однако же, Старый Томас опять, казалось, не обратил на нее никакого внимания - достал толстую короткую трубочку, заранее, видимо, набитую табаком, наклоняя голову на бок, несколько раз щелкнул огромным кресалом, а потом, затянувшись и выпустив облако дыма, безразлично ответил - все также, куда-то в пространство:

- Я пришель отин, потому что моих трусей фы тафно расстреляли... Тфа кота раньше... Потому я пришель отин... Поняль, зольдат?..

И неловкость стала прямо-таки невыносимой.

- Разговорчики! - видимо, желая пресечь ее поскорее, прикрикнул капрал. И вдруг бешено рявкнул, вглядываясь из-под ладони в выстывшую прозрачную черноту раскинувшегося за баррикадой проспекта. - Пррр-иготовились!.. Огонь по противнику!..

И, наверное, чтобы подать пример, бухнул огневой хрипотой из своего автомата.

Тут же лязгнул металл и застучали скупые выстрелы из винтовок.

Картина была нереальной.

Потому что блестя под луной причудливой бронзой доспехов, переваливаясь на кривых ненормальных ногах, приближались по всему проспекту рогатые сарацины.

Они были вовсе не такие громадные, как об этом рассказывали, пожалуй, даже несколько ниже среднего роста, но все равно очень страшные, в изогнутых крылатых наплечниках - с копьями, с крюками, крутящимися над головой, со свистящими в воздухе, быстрыми отточенными ятаганами, даже на расстоянии чувствовалась их яростная свирепость: набухал нечеловеческий рев, и колыхался штандарт в виде металлического петуха с раскрытыми крыльями.

- Хэрр!.. Хэрр!.. Хэрр!..

Будто тучи голодного воронья вскипели над городом.

- Хлопчик, скорее бутылки!..

Приподнявшийся на баррикаде капрал, оборачиваясь, беспорядочно колотил воздух руками, а когда подросток, прижимая к груди семь или восемь бутылок, воняющих керосином, неловко добежал до него, то с пронзительным ужасом, наклонившись, увидел, что капрал, успокоясь, сидит, привалившись к проломленной бочке - челюсть у него отвисла, как будто в беззвучном крике, а крестьянские большие глаза совершенно остекленели. И из ткани мундира торчит оперение мощной стрелы с позолоченным древком. И лениво покапывает с него черно-бурая загустевающая уже струйка крови.

Или, может быть, это была струйка мазута?

Присмотреться внимательнее он не хотел и не мог: Давай! Давай!.. - тянулись к нему со всех сторон распяленные ладони. Бутылки были расхватаны за доли секунды. - Да ложись ты, придурок!.. - закричал кто-то в непосредственной близости. Его очень сильно ударили по коленям. Он упал, вероятно, на место, занятое прежде капралом, - жахнуло над самым ухом выстрелившее ружье, раздирающий душу, предсмертный крик взлетел выше неба. Видимо, сарацины подошли уже совсем близко. Подросток поднял голову, и тут же - яркая громадная вспышка озарила окрестности, вероятно, разорвались неподалеку от баррикады сразу все принесенные им бутылки: закрутились черные хлопья, заплясали, распадаясь на мостовой, легкие языки огня, как веселая елка, вспыхнуло вдруг какое-то надвигающееся с проспекта сооружение. А из пекла его, будто плазменная каракатица, вывалилась на мостовую фигура горящего сарацина: пламя вырывалось у него непосредственно из-под доспехов, и, как от пучка бенгальских огней, разлетались во все стороны звездчатые красивые искры.

Впрочем, продолжалось это недолго: сарацин вдруг взорвался, как праздничная хлопушка - пах! - только битые черепки задымились на месте, где он стоял.

Это, по-видимому, подействовало.

Потому что оставшиеся в живых сарацины, побросав бесполезные копья, отхлынули на безопасное расстояние. Было видно, как они, присаживаясь, закрывались щитами: петушиная гравировка блистала на продолговатой поверхности, и вождю, колотящему рукояткой меча по согнутым спинам, не смотря ни на какие усилия, не удавалось заставить их снова двинуться к баррикаде.

Да и самому вождю этого передового отряда тоже не повезло: допотопное ружье над ухом подростка опять резко жахнуло, отрешенное эхо заметалось между домами, вылетел из воронкообразного дула снопик пламени, и беснующийся коротконогий вождь - рухнул, чтобы уже никогда не подняться.

Даже до баррикады долетел слабый разрыв хлопушки.

А спокойный, рассудочный голос Старого Томаса произнес:

- Гут. Это уше есть третий...

Трубочка его, разгораясь, важно попыхивала.

У подростка появилась некоторая надежда.

Но, по-видимому, никаким надеждам сегодня сбыться было не суждено.

Ему снова крикнули:

- Ну что же ты, хлопчик?..

А когда он, опомнившись, метнулся назад, где Елена, присев у стены, неумело, стуча кулаками, запечатывала бутылки, то мгновенно заметил, что по набережной навстречу ему, переваливаясь и взмахивая клинками, бегут разъяренные сарацины.

Было непонятно, откуда они появились.

Вероятно, пока главные силы отряда раз за разом атаковали укрепление с фронта - безуспешно, но приковывая к себе внимание защитников баррикады - меньшая его часть обогнула упрямый квартал стороной и теперь ударила в тыл, предрешив таким образом результат затянувшегося сопротивления.

Так оно, вероятно, и было.

Подросток, во всяком случае, ощутил свою полную беззащитность перед закованными в железо, грозными, приближающимися фигурами.

Положение казалось безвыходным.

Он громко крикнул, чтобы предупредить гвардейцев, которые пока еще ни о чем не подозревали, но на баррикаде в этот момент, наверное, тоже что-то случилось: поднялась вдруг отчаянная, беспорядочная стрельба, кто-то завопил истошным сорванным голосом: Скорее! Скорее!.. - черная громадная бочка, высившаяся как раз по центру сооружения, покачнулась вдруг, как будто потеряв равновесие, и - загрохотала вниз, одновременно разваливаясь на части, а на месте ее освещенные все еще догорающими после предыдущего штурма обломками появились рогатые, бычьи, квадратные головы сарацинов.

То есть, баррикаде оставалось держаться считанные секунды.

- Бежим отсюда!.. - крикнул подросток Елене.

А пока она пятилась и озиралась, видимо, плохо соображая, что происходит, вытащил из кармана сбившейся куртки спичечный коробок и, от бешеного волнения не попадая головками по сернистой грани, все-таки зажег две или три спички сразу, а затем, чиркнув пальцем по керосиновой луже, отведя таким образом запальную загогулину, отодвинулся от нее на корточках насколько было возможно, и, прищурившись, задержав дыхание, прикоснулся к земле желтым трепещущим язычком.

Загудевшее пламя едва не опалило ему лицо.

Тем не менее, он успел отскочить под ближайшую арку. Двор здесь был проходной, и можно было надеяться, что они оторвутся.

- Бежим!..

Однако, Елены рядом с ним почему-то не оказалось, - она оставалась на набережной и сейчас выгибалась, беззвучно крича, - вырываясь из лап неизвестно откуда возникшего сарацина.

И еще один сарацин - кажется, выше и толще обычных воинов - обходил догорающую уже, жалкую лужицу керосина, выставляя перед собой ятаган и оскалившись так, что всю нижнюю часть лица занимали громадные ярко-красные зубы.

В общем, ситуация была безнадежная.

И подросток уже пригнулся, чтобы прыгнуть в эту дремучую безнадежность - драться голыми руками, наверное, мгновенно погибнуть. Как он понимал, никакого другого выхода у него не было - но именно в эту секунду кто-то цепко схватил его сзади за локоть и, немного оттянув в темноту подворотни, произнес пересохшим, скрипучим, надтреснутым, старческим голосом:

- Возьми оружие, мальчик!

Легкая, подвижная, как воробей, старуха, непонятно каким образом тоже оказавшаяся в подворотне, поднималась на цыпочки, чтоб ее было лучше слышно, и протягивала ему какойто длинный узкий предмет, судя по всему, обмотанный сверху донизу промасленной ветошью.

Голова у нее заметно дрожала, но сухая венозная лапка, казалось, без всякого напряжения удерживала мощную крестовину.

А глаза разгорались в ночной темноте, будто синие угли.

- Тетя Аделаида!.. - воскликнул удивленный подросток. Тетя Аделаида, что вы здесь делаете?..

Старуха вскинула голову.

- Настало время! - объяснила она. - Мальчик, взявший оружие Древних, становится воином. Пусть рука твоя никогда не дрогнет. И пусть сердце твое никогда не знает усталости!..

Голос ее прозвучал в подворотне, как боевая труба.

Времени на размышления не оставалось.

Судорожным движением подросток схватил крестовину, и истлевшая дряхлая ветошь распалась, освободив великолепное лезвие.

Сделано оно было, как будто из луча волшебного света: чисто-белое, с молочным голубоватым оттенком, ровная поверхность его немного дымилась, а на гранях, по-видимому, сверхъестественной остроты вспыхивали, как будто отскакивая, чуть заметные искорки.

Подросток повел рукой, и вдруг - зашипел рассекаемый воздух.

- Меч Мышиного короля! - провозгласила тетя Аделаида.

Впрочем, говорила она уже ему в спину, - потому что подросток буквально одним прыжком выбросился из подворотни. Сарацин, который торопился с ятаганом наперевес, находился уже в непосредственной близости, слышалось его прерывистое сопение, золотые изогнутые рога угрожающе наклонились. Подросток вдруг мельком подумал, что он совсем не умеет сражаться, - мысль эта, точно дым, отлетела в порыве атаки: быстрый светящийся меч как бы сам собой описал блистающую дугу - выпуклые доспехи на сарацине лопнули, и он повалился на мостовую - тут же пыхнув и превратившись в груду дымящихся черепков.

- Победа!.. - крикнул подросток.

Сердце у него радостно загудело.

И когда второй сарацин, тут же обернувшийся и отпустивший Елену, ринулся к нему, словно бешеный бык - пригибаясь и поводя изогнутыми рогами, то подросток с легкостью пропустил его, уйдя в сторону, а затем безупречным движением выбросил вперед острие, и второй сарацин точно так же покатился по булыжнику набережной, как бы раздираясь давлением изнутри и поэтому оставляя за собой куски расколотой глины.

Это было точно во сне.

- Здорово! - сказала ему Елена.

Она уже совершенно оправилась: щеки у нее рагоряченно пылали, а в руках отливал позолоченной смертью длинный кривой ятаган, вероятно, подобранный сразу же после освобождения.

Когда она только успела?

И вообще, вдруг образовалось вокруг довольно много народа: четверо обгорелых гвардейцев, наверное, раненые, поддерживающие друг друга, перепуганный тщедушный милиционер, опирающийся на винтовку и часто-часто моргающий, подозрительная какая-то личность с глазами осторожного мародера, в драном грязном пальто, которой здесь было явно не место, и, наконец, Старый Томас, как ни в чем не бывало, попыхивающий своей крепкой трубочкой.

Удивительное ружье его, по-видимому, уже было заряжено, а из порванной телогрейки высовывалась клочковатые пряди подкладки.

- Молотец, малтшик!.. - одобрительно сказал он.

Все они смотрели на подростка, словно ожидая команды.

Подросток оглушительно свистнул.

И сейчас же громадный черный Абракадабр, словно материализовавшийся из ночного мрака, совершенно бесшумно замер возле него, и пронзительные, почти человеческие глаза глянули с любовью и послушанием.

- Вперед, гвардейцы!..

Сарацины бежали, освобождая дорогу.

Тут же распахнулась уютная круглая площадь, освещенная, точно в праздники, цветными прожекторами. Он не помнил, как называется эта площадь, но она была просто сказочная: яркая, увешанная гирляндами и серпантином. Распускались над ней бесшумные гроздья салюта, а в ветвях тополей, как на елках, горели маленькие фонарики.

Главное же заключалось в том, что вся она была заполнена ликующей массой народа: сотни лиц, одеваясь улыбками, тянулись к нему, сотни искренних счастливых голосов восклицали:

- Слава Мышиному королю!..

И Елена тоже кричала. Она находилась сейчас в первом ряду, но - не в джинсах и в вытертой блеклой куртке, которую она надевала на улицу, а в невероятно красивом, бальном, атласном платье, доходящем до пят и перехваченном красными лентами. Шею ее украшала нитка кораллов, а сквозь локоны сложной прически поблескивали капельки жемчуга.

- Слава Мышиному королю!..

Подросток даже зажмурился, до чего она была восхитительна, а когда он снова открыл глаза, то увидел, что ликующая праздничная толпа расступается, а по освобожденному пустому пространству, равнодушный к овациям, неторопливо шествует Мэр, охраняемый с одной стороны Ценципером, а с другой - Директором и Дуремаром, и, как гостя, поддерживая под локоть, осторожно выводит закованного в черные латы, мрачного, высокорослого предводителя сарацинов.

Они подошли к нему и остановились. И приветливый скучный Мэр поднял руку, чтобы прекратились аплодисменты. И сказал звучным басом, от которого у подростка похолодели кончики пальцев:

- Милый герцог, разрешите представить вам нашего молодого героя!

И тогда сдержанный, надменный Геккон чуть заметно склонился и вдруг тоже, в свою очередь, произнес - сладким, как у Мальвины, голосом:

- Лапочка ты моя, дай я тебя поцелую!..

7. К Л А У С. В О Д В О Р Е.

Капель сводила с ума.

Еще вчера, сидя на уроке истории и вполслуха воспринимая унылое журчание Дуремара, бесконечно, как забытое радио, излагающего очередной период из "Славного прошлого", я вдруг обратил внимание, что в природе произошли какие-то изменения.

Парта моя стояла впритык к окну, за окном находился привычный мне школьный двор, обсаженный тополями, поднимались в углу его горы досок, прикрытые листами толи, ровной грязной разбухлостью чернела прямоугольная игровая площадка, вязли вокруг нее голые прутья кустов, снег практически уже весь сошел, тупо, серо, уныло раскинулись там и сям невероятные лужи, глина на подсохших пригорках казалась коричневой, и лишь кое-где, как короста еще не выздоровевшей земли, обреченно проглядывали желтизной слежавшиеся ледяные останки.

Да белели щербатые отполированные черепа, сохранившиеся на школьной ограде.

В общем, все выглядело, как обычно.

И тем не менее, я определенно чувствовал, что что-то за окном изменилось - то ли солнце приобрело горячий рыжеватый оттенок, то ли тронулись на деревьях, прорезываясь, заплывшие горькие почки, очень трудно было понять, что именно, некоторое время я просто таращился, как бы внезапно очнувшись, и вдруг, точно в озарении, услыхал - звонкое, совершенно весеннее теньканье частых капель.

То есть, зима, по-видимому, завершилась.

Это было вчера.

А сегодня, уже с утра, заплескалось и гулко зашлепало буквально по всему мокрому городу. Капало с пальцев сосулек, во множестве еще отвисающих под скатами крыш, капало с широких карнизов, где пластинчатый мутный лед по-немногу дотаивал, оставляя после себя шероховатую пленочку копоти, капало из водосточных труб, в сердцевине которых, наверное, тоже еще сохранились бугристые ледяные наросты, капало со всевозможных навесов и выпуклых лепных украшений - временами казалось, что сам влажный воздух рождает эти холодные, крупные, будто виноградины, капли.

Громкое беспечное бульканье гуляло по улицам.

Даже сарацины, по-моему, повеселели.

То они, угрюмые, с опущенными лицевыми забралами, обязательно человека по три, по четыре, патрулировали притихшие городские кварталы - непрерывно оглядываясь и держа оружие наготове, а то вдруг разом, словно по чьей-то команде, оккупировали пивные подвальчики, открытые в последние дни круглосуточно - крепко заперлись там, чуть ли не забаррикадировались - и лишь по нестройным безудержным песням, пробивающимся сквозь окошки, едва высовывающиеся из тротуара, можно было догадываться, что данное заведение функционирует в полную силу. Да еще иногда, по-видимому, обалдев от "водяры", которую в эти дни оплачивал Финансовый департамент, захотев нормально дохнуть или просто обуреваемый жаждой подвига, выползал по мокрым ступенькам наверх какой-нибудь упившийся воин и, не понимая, как он, собственно, здесь очутился, вытащив из ножен заточенный кривой ятаган или просто размахивая над головою ножкой от стула, испускал гортанный могучий крик, зовущий в атаку, а затем грузно падал и лежал, как колода, пока кто-нибудь из соратников не уволакивал его обратно в подвал.

То есть, сарацины привыкали к своему новому статусу.

Один из них даже каким-то образом попал на наш школьный двор и теперь покачивался на расставленных коротких ногах, пытаясь сохранить равновесие. Шлем у него съехал до носа, практически закрывая глаза, а из-под расстегнутых потускневших лат выбивалась мятая холстина рубашки.

Словно он пританцовывал в белой юбочке.

Вид у него был счастливо-придурковатый.

И он так бессмысленно озирался вокруг себя и с такой важной серьезностью хватался за воздух, будто за невидимого противника, что я, засмотревшись, невольно отвлекся от всего остального и не сразу почувствовал напряженную нервную тишину, которая воцарилась в классе. И опомнился лишь тогда, когда Карл пихнул меня в бок локтем.

- Тебя спрашивают!.. - прошипел он, как рассерженная гадюка.

Я, недоумевая, поднялся.

Я, оказывается, уже был в центре внимания: кто смотрел на меня с жалостью, а кто с любопытством, я заметил противную расплывающуюся рожу Радикулита, который явно злорадствовал, а затем - мгновенный пронзительный взгляд Елены, сразу же отвернувшейся, точно она обожглась, и - холодное оценивающее внимание Косташа, сломавшего правую бровь, и - хихиканье Мымры, которая, укрываясь за спинами, подавала мне какие-то знаки.

Но хуже всего было то, что на меня смотрела Мальвина.

Она была, видимо, уже в совершенной ярости: полные губы ее подворачивались, открывая початок зубов, все лицо от подбородка до лба расчерчено было продольными складками, а глаза из-под накрашенных толстых ресниц сверкали потусторонней свирепостью.

И подрагивала в согнутой пухлой руке пластмассовая указка:

- Я, по-моему, к тебе обращаюсь!?.

Чувствовалось, что она еле сдерживается.

- Да, - сказал я.

- Что "да", разиня?..

- Ну, это самое...

Ситуация была - хуже некуда.

Мальвина требовала, чтобы я повторил - о чем она в данную минуту рассказывала, а я не только не мог сделать этого, но и просто-напросто не представлял себе тему урока.

Все как будто вылетело из головы.

Я лишь отупело таращился - почти не воспринимая происходящее.

Потому что именно в эту секунду я увидел совсем другую Мальвину - как она после оглушительного выстрела из пистолета, улыбаясь такой улыбкой, словно мысленно она находилась не здесь, а в умопомрачительной спальне, очень мягко и вместе с тем повелительно сказала ничего не соображающему Ценциперу:

- Не пугай ребенка, я его знаю, это - хороший мальчик...

А затем, словно добрая фея, взяв меня за рубашку красивыми наманикюренными ногтями, пятясь и все также отсутствующе улыбаясь, отворила дверь директорского кабинета, который, оказывается не был заперт, и вдруг отчего-то часто и тяжело задышав, потянула меня в его сказочную темноту - даже не обратив внимания на причмокивание Дуремара: "Сладкого Мальвиночке захотелось"... - А прикрыв начальственную тяжелую дверь и остановившись посередине ковра, уходящего своими краями под строгую мебель, чрезвычайно задумчиво, повторила одними губами:

- Хороший мальчик...

И вдруг - быстро, неуловимым движением, сдернула с себя кружевной пеньюар.

Белизна обнаженного тела хлынула мне в глаза.

- Не надо бояться...

Только это была не Мальвина, стоящая сейчас у доски, это была Елена, и изогнутые крепкие груди ее торчали - просто и беззащитно.

Я даже закашлялся.

А на глазах у меня, выдавленные, по-видимому, краской стыда, проступили горячие, щиплющие под веками, дурацкие слезы.

Я готов был провалиться сквозь землю.

К счастью, этого моего смущения, наверное, никто не заметил: протрезвонил последний звонок, и весь класс, вдруг воспрянув, загудел, как потревоженный улей. Сразу же, хлопая крышками, повскакивали второгодники на задних партах, встрепенувшийся Шпунтик, как всегда, уронил свой портфель и из него покатились какие-то гаечки и колесики, кто-то завопил: "Ну, зема, ну ты у меня заработаешь"!... - а кто-то, наоборот, еле слышно бубнил: "Да отстань, елы-палы, тебя еще тут не хватает"!.. - замкнутая, отрешенная ото всего Елена аккуратно укладывала тетради в разбухшую папку, а подвижный, будто сделанный из резины, Радикулит, как лягушка, выскочил на середину прохода, и, присев, растянул себе пальцами рот состроив гримасу:

- Бя-я-я-у-у!..

Он таким образом предупреждал, что сейчас они мне сделают "козью морду".

В общем, началась обычная суматоха.

Мальвина, глядя на нее, только махнула рукой и, уже закрывая журнал, сообщила, что ставит мне двойку за поведение.

Ну, это - ладно.

В чмоканьи звонкой капели, водяным своим бормотанием полощущей город, в вертикальных горячих лучах, которые нагревали асфальт, в слабых трепетных испарениях, поднимающихся от мокрой земли, двойка по поведению казалась мне чем-то мифическим.

Я не обратил на нее никакого внимания.

Я лишь, побросав кое-как в портфель свои вещи, посмотрев на Елену, сегодня почему-то задерживающуюся, и оттолкнув сумку Карла, которая вечно путалась под ногами, как безумный, огляделся по сторонам - где сейчас находятся Косташ и Радикулит.

В классе их, к сожалению, не было.

Но сам Карл, появившийся в эту минуту, видимо, бегавший на разведку и кусающий губы от умственного напряжения, торопливо свистящим шепотом сообщил мне, что Косташ и Радикулит свернули по коридору направо, и еще к ним присоединился дон Педро - наверное, заранее договаривалсь - а Бамбина, насколько ему удалось заметить, вместе с Мымрой помчались к главному вестибюлю.

То есть, основная засада караулила нас - у черного хода.

Все было понятно.

- Железо взял? - сумрачно спросил Карл.

Я кивнул.

Под железом он подразумевал металлический толстый брусок, который я таскал с собой в последнее время. Чтобы, значит, удар кулака был сильнее.

Я надеялся, что воспользоваться им не придется.

- А у меня - цепочка от велосипеда, - похвастался Карл. - Тоже - вещь неплохая... Проскочим, наверное... Ну что, поехали?..

Однако, проскочить нам все-таки не удалось.

Когда мы выкатились в вестибюль, полный писка девчонок и копошащейся малышни, и, как будто два ледокола, оставляя за собой очищенное пространство, устремились к парадной двери, заклиненной уголком кирпича, то, как назло, в пустоватом проеме ее выросла фигура Директора, и похожие на лопаты, расставленные руки его чуть было не приняли нас в свои объятья.

И Абракадабр, присевший на задние лапы, предупреждающе тявкнул.

- Прежде всего, здравствуйте! - сказал Директор.

А когда мы резко затормозили, чуть было не врезавшись в гербовые пуговицы мундира, и в свою очередь, тоже, отступив на шаг, быстро и невнятно поздоровались, едва удерживая дыхание, то он несколько приосанился и поднял выше лба строгий указательный палец:

- Я надеюсь, что вы осознаете всю важность наступившего в нашем обществе нового исторического этапа?

- Осознаем! - бодро сказали мы с Карлом.

- А, надеюсь, вы понимаете, что этот новый этап требует от нас нового общественного мышления?

- Понимаем, - сказали мы с Карлом.

- И, наверное, вы уже определили свои задачи в построении и совершенствовании порядка, который приведет нас к эпохе всеобщего процветания?

- Еще вчера! - сказали мы с Карлом.

А Абракадабр снова тявкнул.

Тогда Директор опустил палец и немного выпятил грудь как будто находясь на трибуне.

- Я очень рад, что мои ученики ощущают свою ответственность перед обществом. Значит, я не зря пробуждал в вас чувство гражданского долга. Идите, и приложите все свои силы для выполнения этих благородных намерений.

После чего он прошел между Карлом и мной и с шизофренической важностью начал подниматься по лестнице - отдуваясь и неся на нетвердых ногах деревянную спину.

Выделялись две пуговицы, пришитые к фалдам мундира. А лампасы на брюках синели бархатистой отпаренностью.

И повиливал обрубок хвоста у степенного Абракадабра.

- Придурок школьный! - довольно-таки внятно сказал Карл.

Я был с ним абсолютно согласен.

Директор задержал нас не более, чем на полминуты, но как раз этих несчастных, задрипанных тридцати секунд нам теперь катастрофически не хватало. Потому что когда мы, наконец, выскочили из проклятого вестибюля и, не разбирая, где грязь, а где доски, кое-как положенные между кочками, будто сумасшедшие, сломя голову ринулись к спасительным чугунным воротам, перекошенные створки которых увязли в липкой земле, то, еще не пробежав и половины необходимого расстояния, убедились, что у створок уже, как бдительная охрана, находятся и Косташ, и Мымра и Радикулит, а, немедленно оглянувшись, увидели щекастого дона Педро - будто каланча, надвигающегося на нас от школы.

До чего противная, глупая и самодовольная была у него рожа, расползающаяся в ухмылке.

Меня прямо-таки всего передернуло.

А дон Педро, заметив мою слабину, замычал, точно буйвол, и, кажется, расплылся еще сильнее.

- Кранты! - крикнул он, молотя воздух громадными, обросшими мясом ручищами. - Все, ребята, ложись на землю и проси пощады!..

Нам, по-видимому, только это и оставалось.

Карл, во всяком случае, уже получил удар по скуле и теперь быстро пятился, прикрываясь от Косташа выставленными вперед кулаками, а Бамбина и Радикулит заходили к нему со спины, намереваясь, по-видимому, как следует врезать. Причем, ладони у Радикулита были, наверное заранее, обмотаны тряпками, а Бамбина подбрасывал в правой руке довольно объемистый гладкий камень.

Вероятно, в противовес той цепочке, которой размахивал Карл.

И вдобавок рябая хитрая Мымра, растопырившись, как каракатица, выползшая на сушу, осторожно подманивала меня обрубками жирных пальцев:

- Ну, иди сюда, иди, мой козленочек ... Что ты задумался?..

Драться она умела ничуть не хуже Радикулита.

Но не Мымра представляла для меня первоочередную опасность.

Первоочередную опасность представлял надвигающийся, как бульдозер, дон Педро.

Кулачища его вращались уже в непосредственной близости от меня, а квадратные редкие зубы выдвинулись вперед вместе с челюстью:

- Иди сюда, мой козленочек!..

Изловчившись, я ударил его рукой, в которой был зажат мокрый кусок железа, но с таким же успехом можно было ударить кирпичную стенку: плотное, из широких костей туловище дона Педро даже не покачнулось, он лишь заулыбался еше сильнее, как будто обрадовавшись, и - немедленно, точно фугасная бомба попала мне в голову: вспыхнуло пламя боли, и я отлетел, наверное, метров на полтораста.

Черная, пропитанная водой земля оказалась вдруг у самого носа.

- Держись! - крикнул мне Карл.

Но держаться я был просто не в состоянии. Голова у меня гудела, как вдаренный колокол, а в локтях и в коленях ощущалась безнадежная слабость.

Я едва сумел выпростаться из липкой грязи.

Между тем, дон Педро медленно надвигался.

И вот в этот момент, когда казалось, что все уже кончено, что спасения нет и что нас сейчас отметелят, как жалких цуциков, я вдруг увидел нечто бронзовое, сверкающее, непомерной громадой поднявшееся за спиною у Косташа, и уже в следующее мгновение услышал пронзительный крик отпрянувшего в сторону Радикулита:

- Атас, ребята!..

Мощная, закованная в латы фигура вырастала над нами.

Ярко горели наплечники и блистал ятаган, вращающийся над головой.

А с литого, немного выпуклого панциря на груди, словно глаз божества, багровело петушиное око.

И позвякивала массивная цепь, перекрученная на манер аксельбанта.

- Хэрр!..

Видимо, этот был тот самый, лыка не вяжущий сарацин, что еще минут пятнадцать назад чуть ли не на четвереньках ползал по территории школы. Видимо, драка его возбудила, и он решил померяться силами.

На ногах он держался, в общем, довольно уверенно.

- Хэрр!.. Хэрр!.. Хэрр!..

- Ребята, сматываемся!..

Нас разбрызгало во все стороны, как воробьиную стаю.

Лично я, например, обнаружил, что наяриваю, как помешанный, посередине проезжей части, отвисающий тяжелый портфель хлопает меня по ногам, а лицо заливает пот, словно я только что выскочил из парилки, слева от меня, вывешивая язык, несется обезумевший Карл, а в другой конце улицы, действительно, как воробьи, улепетывает, сверкая подошвами, команда Косташа. Причем, самым последним, конечно, бежит дон Педро, и массивные трехпудовые сапоги его бухают по мостовой, точно каменные.

Даже сарацин, уже несколько отстающий, но упорно размахивающий над головой кривым ятаганом, производил, по-моему, меньше шума.

Этакое слоновое: бум!.. бум!.. бум!..

В общем, хорошо, что нас таким образом раскидало.

Мы влетели во двор, соединяющийся с двумя другими помоечным узким проходом и, попетляв для верности между сараями, где хранились в поленницах оставшиеся после зимы дрова, не сговариваясь, затормозили у коробки полуразрушенного гаража, крепкая бетонная стенка которого отгораживала нас и от двора и от улицы.

Карл сейчас же привалился к ее неровной поверхности и, держась обеими перепачканными руками за грудь, шумно выдохнул, по-моему, даже синея от ненависти:

- Ну, Радикулит, сволочь поганая!.. Видел у него какой камень? Ну, я его подловлю как-нибудь - один на один!.. Ну допрыгается... Я его разукрашу!.. - а затем, обтерев лицо и стряхнув с руки крупные капли пота, неожиданно обратил ко мне черные, близко посаженные глаза, загоревшиеся вниманием и странно остановившиеся. - Слушай, у меня тут к тебе... такой разговор... Вот твой онкель* Франц... Ты его... давно видел?..

- Давно, - ответил я, мгновенно насторожившись.

- Ну и как он?.. Чем сейчас занимается?..

- Откуда я знаю...

- Но вы... в общем... поддерживаете с ним какие-то отношения?..

- Никаких отношений! - жестко отрезал я.

- А бывает, что он... появляется у вас на квартире?..

- Очень редко.

- А почему?

- Мать его совершенно не переносит.

- А на днях он... случайно... не заходил?

- Да, вроде бы, нет... А в чем, собственно, дело? -----------------------------------------------------------

* онкель(немецк.) - дядя.

Честно говоря, мне эти вопросы не нравились. Карл, однако, и не думал мне ничего объяснять - лишь прищурился и вдруг стал удивительно похож на Старого Томаса.

Тоже - явно себе на уме, и тоже - сдержанно-сосредоточенный.

- Да так, собственно, ни в чем, - сказал он, не сводя с меня испытующих внимательных глаз. - Ерунда. Я просто поинтересовался. - И добавил, как будто выяснив все, что ему было нужно. - Ладно. Я, пожалуй, почапаю. Извини. Мать, слышишь, волнуется...

И действительно, из большого двора, от которого мы были отделены пристройками и сараями, доносился зовущий, тревожный, все более нервный и раздраженный голос:

- Карлуша-а-а!..

Тон его находился, по-моему, на грани срыва.

- Ну, пока, - задумчиво сказал Карл.

Изогнувшись всем телом, точно лисица, он без шороха просочился сквозь угловатую щель гаража, в верхней части которой опасно торчала изломанная арматура, и я сразу услышал, как фрау Марта, видимо, всплеснув своими сильными натруженными руками, укоризненно и вместе с тем обрадованно проговорила:

- Где ты бродишь, Карлуша, я вся тут испереживалась... Да, ладно, мама... - раздавалось в ответ недовольное бурчание Карла... То есть, что значит "ладно"? После того, что случилось?.. Мама! Я всего на одну минутку... На минутку?.. С ребятами заболтался... Ну, Карлуша, ну я тебя умоляю... Да, ладно, мама!.. Карлуша!..

Голоса затихали, по-видимому, удаляясь к парадной.

И вдруг - бывают же такие невероятные совпадения! только я облегченно вздохнул и только уже повернулся, чтобы уйти, потому что надеялся все-таки отыскать Елену, которая где-то прогуливалась, как осевшая дверь сарая, расположенного в дальнем конце двора, неожиданно скрипнув, на одно мгновение приоткрылась, а из темного его, загадочного дровяного нутра, совершенно внезапно выскользнул онкель Франц, собственной неприятной персоной, и, накинув на петли замок, который отчетливо щелкнул, замерев в позе зверя, приготовившегося к прыжку, начал быстро и, видимо, очень тщательно оглядывать двор, судя по всему, проверяя - нет ли здесь посторонних.

Меня он не видел, потому что я находился за двумя корявыми сросшимися тополями, но я-то сам видел его отлично: жирноватые длинные волосы, наверное, не стриженные несколько месяцев, кожаная черная куртка, какие носят мотоциклисты, хищное, немного подергивающееся лицо с противной усмешечкой, - в общем, сомнений у меня не оставалось, это был именно онкель Франц, можно сказать, в натуре, я даже чуть было не окликнул его, помахав рукой, но какое-то внутреннее болезненное ощущение подсказало мне, что этого делать не стоит, и я лишь, прижимаясь к стволам деревьев, которые меня полностью закрывали, притаившись и боясь пошевелить хотя бы мизинцем, потрясенно смотрел, как он цепко ощупывает различные закоулки своими быстрыми, похожими на крысиные, глазками, как он усмехается чуть заметно, видимо, считая, что здесь - все в порядке, как он вслед за этим проскальзывает в извилистый узкий проход, ведущий на соседнюю улицу, и как он, оглянувшись в последний раз, исчезает - чтобы снова пропасть и появиться, быть может, только через полгода.

В общем, дыхание я перевел - когда убедился, что он уже не вернется.

А потом сразу же, подгоняемый смутным, но очень нехорошим предчувствием, очутился у двери сарая, скрепленной по нижнему краю широкими досками, и чуть согнутым ржавым гвоздем открыв амбарный замок, для которого ключа вовсе не требовалось, с замирающим сердцем проник в тихую, пахнущую старым деревом, спокойную темноту.

Трудно сказать, что именно я намеревался здесь обнаружить, но уж наш собственный дровяной сарай я знал, как свои пять пальцев. Света там было достаточно - и от распахнутой двери, бросившей яркий прямоугольник на сыроватую землю, и от плоских, дымящихся по краям, солнечных белых лучей, и поэтому я сразу заметил, что расщепленный на торце, объемистый сучковатый чурбан, вязкий корень которого я пытался расколоть еще до Нового года, против обыкновения находится не в углу, куда я его в раздражении бросил, а немного отступя придавливая собой левый угол поленницы. Это я, конечно же, сразу заметил. А когда, сильно напрягшись, поскольку сучковатые выступы изрядно заклинило, отвалил его в сторону, чуть было не разорвав при этом край рукава, то в щелистом проеме, оставленном неплотно уложенными поленьями, обнаружил увесистый сверточек из грязных масляных тряпок и затем, отогнув края ветоши, которая разворачивалась как бы сама собой, осторожно вынул из нее пистолет - мерзким рылом своим напоминающий морду бульдога.

Кажется, это был "лазарь", если я что-нибудь понимаю в оружии.

Руки у меня задрожали.

Потому что глядя в оцепенении на вороненый, тускло поблескивающий, красивый, гладкий металл, ощущая горячей ладонью его смертельную тяжесть и одновременно как будто заново слыша все те вопросы, которые только что задавались мне Карлом, я вдруг с абсолютной ясностью понял, что несчастного Гансика убил именно онкель Франц и что я теперь просто не представляю, как мне быть - с этим страшным, гнетущим и омертвляющим душу знанием.

Я, наверное, наделал бы каких-нибудь катастрофических глупостей, свойственных в таком положении растерянному человеку: рассказал бы кому-нибудь об увиденном или, хуже того, как дурак, отнес бы найденный пистолет в ближайшее Охранное отделение, можно себе представить, что бы потом из этого получилось, но как раз в ту минуту, когда я уже готов был увязнуть в неимоверных ошибках, чувствуя себя и умным и идиотом одновременно, где-то неподалеку от стен сарая раздался тихий призывный свист, и по характерной, прерывистой его интонации я вдруг понял, что это свистит Елена.

И тогда решение пришло сразу же.

Я, уже больше ни о чем не раздумывая, положил пистолет обратно, в расщелину между поленьями, придавил его сверху опять - громадой сучковатого чурбана, осмотрел это место, подправил, чтоб выглядело, как можно естественнее, а затем, обтерев о ближайшие доски замаслившиеся скользкие руки, точно так же, как онкель Франц, осторожно выскользнул из сарая и, глотнув свежий воздух, прикрыл за собою дощатую ненадежную дверь.

Грохот бурной капели буквально ошеломил меня.

И вообще, снаружи была настоящая торжествующая весна как осколки небес, лежали синие лужи, шум и крики грачей заполонили окрестности, дымилась черная грязь, и в уже подсыхающей липкой топи ее, видимо, отмытые горячей водой, как гигантские кости, проступали желтоватые, расширенные на концах распилы мостков.

Мостки тянулись к зданию склада, увешанному замками и ставнями, выкрошившаяся бетонная эстакада скатывалась из его когда-то, наверное, зеленых ворот, сбоку от эстакады была пристроена уютная лесенка из старого дерева, и на нагретых, заглаженных ступенях ее, будто птица, спустившаяся отдохнуть, сидела Елена: рыжий нимб от волос, просвеченных солнцем, сиял вокруг ее головы.

Раньше я почему-то не замечал, что Елена такая рыжая.

У меня даже быстрее заколотилось сердце.

И вместо того, чтобы, как я сначала намеревался, рассказать ей про Косташа и про сарацина, выручившего нас из драки, а, быть может, и про распросы Карла, что, видимо бы, ее заинтересовало, я, присев рядом с ней на горячую, прямотаки раскаленную лестничную ступеньку, не своим, пересохшим голосом сообщил, что меня, кажется, все-таки забирают в армию: никаких исключений в этом году не будет, ничего не поделаешь, придется взять в руки винтовку.

- Да? А ты не хочешь? - спросила Елена.

Я ей объяснил, что кто же этого хочет: год, а, может быть, и полтора провести в солдатской казарме - отупеешь совсем, перестанешь что-либо соображать, но, по-моему, эти доводы не произвели на Елену должного впечатления.

Она сказала:

- А вот я бы рада была, если бы меня куда-нибудь взяли. Хоть в казарму, хоть в женское подразделение. А то через месяц выпускные экзамены, и - пустота. Никому не нужна, катись, куда хочешь...

- Ты, наверное, можешь пристроиться в какую-нибудь контору, - подумав, сказал я.

- Могу, - согласилась Елена. - Но - неохота...

Она подняла голову, и теперь лицо ее, освещенное солнцем, находилось на уровне моего. Глаза у нее почему-то были закрыты, а сквозь тонкую голубоватую кожу просвечивали дымчатые прожилки.

И упругие губы казались горячими и живыми.

- Ладно. Не хочется говорить об этом. Пусть все будет как будет...

Голос у нее был такой, словно - жизнь прекратилась.

Стеклянный голос.

Тогда я, пугаясь собственной смелости, осторожно тронул ее за плечо и повернул к себе.

Я боялся, что она сейчас удивленно поднимет брови.

И отодвинется.

Я бы тогда, наверное, провалился сквозь землю.

Но Елена не сделала ни того, ни другого.

А, наверное, застигнутая врасплох, изумительно покраснела. И вдруг быстро, как будто в ней что-то оттаяло, облегченно прильнула ко мне всем телом.

Губы у нее действительно были горячие и живые.

Правда, я почти ничего не чувствовал.

Гулко бухало сердце, и весенняя бешеная капель звенела по городу.

Дымно светило солнце.

А из-под зеленоватых облупленных складских ворот неожиданно выскользнула серая мышка в бумажной короне и вдруг, видимо, испугавшись не меньше меня, отскочила и - встала на задние лапки.

8. М А Р О Ч Н И К. И С Т О Р И Я К У К О Л.

- А-а-а!.. - пронзительно закричал Дуремар. - Так ты думаешь, что если тебя назначили исполнителем, то ты можешь и людей оскорблять, сколько хочешь?! Рожа тюремная!.. Грабишь тех, которых казнишь, думаешь, мы не знаем?!. Уголовник!.. Пролетарий немытый!.. Подожди, придет еще время, чтобы с тобой разобраться!..

Он попытался вскочить, как червяк, выдираясь из-за стола своим долговязым телом, но не успел: мощный, обросший желтыми волосами кулак Ценципера, будто пушечное ядро, врезался ему прямо в челюсть - пролетел громкий шмяк, Дуремар опрокинулся вместе со стулом, оголенные ноги его в полуботинках беспомощно залягали воздух.

- Чтобы язык свой укоротил! - заметил Ценципер.

Мальвина взвизгнула. Темный высокий бокал, стоящий возле нее, опрокинулся.

Хлынуло на колени вино.

- Друзья мои!.. - потрясенно сказал Директор.

Пальцы его умоляюще переплетались.

И даже сарацин, осовевшй, казалось, до потери сознания, тоже отреагировал: быстро отодвинулся от стола, и ладонь его судорожно схватилась за рукоять ятагана, видимо, готовая вырвать лезвие и стремительно описать им широкий оборонительный полукруг.

Мягкие, набрякшие от попоек глаза неожиданно распахнулись:

- Хэрр!..

Сверкнули наплечники.

В общем, суматоха получилась изрядная.

Не включилась в нее только странная, большеглазая девушка, сидящая с другой стороны стола - чрезвычайно спокойная, по-видимому, лет восемнадцати, с рыжеватыми подкрученными волосами, спадающими на мохеровый свитер, и с такой бледной кожей, что щеки казались голубоватыми, - она просто курила, неумело затягиваясь и буквально сразу же после этого выпуская клубы ядовитого дыма.

Точно сама сигарета была ей противна.

Она походила на школьницу.

Марочник осторожно придвинулся к ней и, воспользовавшись тем, что на них никто не обращает внимания, негромко спросил:

- Кажется, вас зовут Елена? Я не расслышал... Что вы здесь делаете, Елена, вам это, вроде бы, не по возрасту...

Он не имел в виду ничего особенного и, когда девушка, пристально посмотрев на него, так же тихо произнесла: Вам то что? С вами я спать не буду... - то спокойно пропустил эту подростковую дерзость мимо ушей, и сказал еще мягче, стараясь вызвать ответную искренность:

- Просто мне показалось, что вы еще слишком молоды для подобной компании...

- А повестки из мэрии получать не молода? - спросила девушка.

- Какие повестки?

- На принудительное переселение. К аборигенам. Это значит, годится?..

Она вдруг закашлялась.

- Так вас включили в очередной транспорт? - догадался Марочник. - Но позвольте, разве не существуют возрастные ограничения?

Он хотел добавить еще, что слышал, конечно, о новом Указе, снижающем возраст призыва, но ведь этот Указ, как он понял, ее не касается. Потому что не будут же призывать непосредственно со школьной скамьи. Это - глупо. Это - дискредитация всех начинаний. То есть, он намеревался ее ободрить. Однако, девушка - кашляла и кашляла, сотрясаясь плечами, горбясь так, что из-под свитера выпирали лопатки. Видимо, дым попал ей не в то горло, она мучительно покраснела и, давясь трудным вздохом, затрясла перед собою рукой с зажатой в ней сигаретой:

- Идите вы к черту!..

Вероятно, ее действительно следовало оставить в покое.

Тем более, что суматоха, вызванная внезапной разборкой, уже завершилась, Мальвина перестала визжать, напряженная, готовая вырвать клинок рука сарацина ослабла, а Ценципер, который, по-видимому, сохранил хладнокровие, одним мощным движением водворил Дуремара вместе со стулом на место и, небрежно подцепив из банки пупырчатый огурец, как бы между прочим лениво поинтересовался:

- Ну что, чучело, теперь все понял?..

- Понял, понял, - сказал Дуремар, стряхивая с себя остатки салата. - Что ж тут не понять, тут уже давно все понятно...

- И что ты понял?

- А то, что пока всех вас к ногтю не возьмем, нормальной жизни не будет...

Интонации у него были зловещие.

Директор поспешно сказал:

- Друзья мои! Дорогие мои друзья!.. В этот исторический час, когда мужество каждого гражданина подвергнуто тяжелому испытанию, когда жители нашего города вместе со своими... гостями... объединяются в едином порыве, чтобы противостоять разрушению, которое грозит неисчислимыми бедствиями, когда светлые стороны созидания и добра, наконец-то, приносят нам первые обнадеживающие результаты, когда мрак отступает и когда приближается время гуманизма и справедливости, все мы как единая большая семья безусловно обязаны стать выше личных амбиций. Забудем ссоры и разногласия, забудем мелочные обиды и вздорные оскорбления. Им не должно быть места в нашем прекрасном времени. Будем достойны эпохи. Ибо нам еще предстоят вдохновляющие свершения!.. - Директор поднял бокал. - Я пью этот тост за наш Конкордат, за Великое Соглашение, которое открывает дорогу в будущее. Пусть же Соглашение это останется нерушимым!..

Он выпил.

- Ура!.. - вдруг хрипло сказала откашлявшаяся к этому времени девушка.

И Мальвина, обняв одной рукой сарацина, тоже, как полоумная, закричала:

- Ура-а-а!..

И даже Марочник к своему удивлению закричал.

Он видел сонные каменные мосты, повисшие над зеркальными водами, вычурные громады дворцов, жутким мраком своим поднимающихся из лунности улиц, вереницы граненых сквозных фонарей, у которых чугунные лапы поддерживали стеклянную дрему под колпаками. Видел тесные переулки и колодцы дворов, которые замерли в ожидании. Это было, как озарение. Город вдруг предстал перед ним, точно игрушечный. Сказочная большая луна в окружении облаков висела над трубами, слюдяной омертвелостью поблескивали рассыпанные в беспорядке, слепые оконца, тополя, будто веники, выставили над каналами свои голые ветки, отвисали трамвайные провода, и разлеталось над угрюмым булыжником негромкое цоканье - словно крошечные подковки стучали по камню. Это бродил в одиночестве Мышиный король. Плащ у него свисал почти до земли, а огромная шляпа с пером прикрывала усатую серую мордочку. Вероятно, король не хотел, чтоб его узнали.

Да, подумал Марочник. Время настало. Сейчас это произойдет.

- Ура-а-а!..

И в самом деле фигурка Мышиного короля, замедляя негромкое цоканье, вдруг остановилась посередине площади и, ссутулившись, как будто в отчаянии, закрыла лицо ладонями. Хмуро глядели здания. Ровной шершавой поверхностью простирался асфальт. А Ценципер, поднимая бокал, наполненный водкой, со звериной ухмылкой, покачиваясь, прошествовал к осоловевшему сарацину - чокнулся, нагибаясь, зеленым стеклом о зубцы боевого наплечника: За Конкордат!.. - и, дождавшись, пока сарацин, в свою очередь допивая остатки, распрямится и запрокинет лохматую голову, похожую на бочонок, быстрым, неуловимым движением, которое выказывало умение, очень ловко накинул ему цепочку поверх кадыка и, упершись коленями в спинку вдруг заскрипевшего стула, растянул перехлест этой страшной цепочки в разные стороны.

- Да здравствует единение и сотрудничество!..

Фиолетовое лицо сарацина, как будто опухло, мягкие, точно из студня, глаза выпучились из орбит, он отчаянно замахал руками, пытаясь освободиться, раздался громкий хлопок, и вдруг тело его, потрескавшись, начало распадаться: словно металлолом, забренчали по полу упавшие латы, грубым черным отверстием прозияла открывшаяся внутри туловища пустота, хрупнул пояс, разъединивший живот на две половины, и внезапно обрушилось все, что еще хоть как-то держалось: мощные тумбообразные ноги вывалились из-под стула.

Ценципер едва не упал, потеряв опору.

- Вот так!.. - назидательно сказал он.

И небрежно смотал, чтобы засунуть в карман, металлическую никелированную цепочку.

Лоб у него покрылся каплями пота.

Наступила гнетущая тишина.

Директор икнул.

- Ну и зачем это было делать? - недовольно сказала Мальвина. - Платье мне залили вином, настроение теперь будет испорченное... - Брезгливым жестом она стряхнула с колен расплывающуюся по атласу красную лужицу, передернула обнаженными до груди плечами. - Каждый раз что-нибудь натворят, придурки! Отдохнуть спокойно нельзя - идиоты, козлы безрогие!..

Она демонстративно взяла свою сумочку.

Губы ее поджались.

- Действительно... - обретая сознание, сказал Директор. - Ты, это самое... Мог бы, знаешь, выбрать другое время и место...

Он снова икнул.

Ничего не сказала девушка - взявшая себе новую сигарету.

И только глаза Дуремара опасно блеснули.

Тогда Марочник решительно встал и, подсовываясь под куртку, сделанную из ватника, обтянутого брезентом, произнес - ни к кому конкретно не обращаясь:

- Ну, мне пора. Скоро открывать мастерскую. Да и, говоря откровенно, что-то мы здесь засиделись... Все. Желаю успехов. До встречи!..

Его немного пошатывало.

Гудела разбухшая голова и весь мозг был, казалось, пропитан миазмами сигаретного дыма.

Все-таки бессонная ночь ощущалась.

"Движение за новый порядок", подумал он. Стоит только начать убивать и остановиться уже невозможно. Люди, куклы какое это имеет значение? Заработал конвейер, и выплывает очередная партия осужденных. А невольные палачи уже едва шевелятся от усталости. Колдовство не спасает, колдовство лишь отчасти пересоставляет действительность. Кровь при этом становится черным мазутом, а во внутренностях - винтики и шестеренки. И шумит древний лес, подступающий к реальности новостроек. Это - так. Но страдание остается страданием. Оно не меняется. И совсем не меняется жизнь, которая этим страданием образована. Вероятно, мне следует, как можно скорее, найти Радиант. Вероятно, все дело тут заключается в Радианте. Он вдруг ощутил трескучее жадное пламя, вспыхивающее где-то в проходах канцелярского лабиринта - как оно обгладывает сухое дерево и пластмассу, пробираясь наверх, как оно взлетает по перекрытиям, толкая перед собою огненный водоворот паутины, как расходятся неровные доски в полу и как допотопный зубчатый механизм начинает проваливаться в полощущуюся геенну.

Жар и пепел ударили прямо в лицо.

Ему стало плохо.

И тем не менее, не слушая никаких возражений, он по глохнущей, едва освещенной лестнице спустился на первый этаж, как пещерой раздутый темнеющей пустотой гардероба, и, пройдя школьный двор, на ограде которого белели редкие веселые черепа, просочился на улицу, где, будто панцирь рептилии, догнивал, загораживая часть тротуара, разбитый, полуразобранный грузовик.

Он боялся, что напорется на какой-нибудь шальной патруль сарацинов, и поэтому напряженно прислушивался - не раздастся ли в отдалении мерный сдвоенный топот, но апрельская ночь поражала непривычным покоем: лишь ползли в звездном холоде подсвеченные луной облака, да в соседнем квартале, почти на пределе слышимости мяукала какая-то кошка. В остальном же все выглядело достаточно мирно. И только когда он, осторожно перейдя мостовую, завернул в переулок, где среди тесного камня не существовало, казалось, ни времени, ни материи, то вдруг услышал у себя за спиной торопливые догоняющие шаги и едва обернулся, как Елена, раскрасневшаяся от бега, непринужденно взяла его под руку.

- Привет, - сказала она, тут же мелко переступив, чтобы попасть в ногу. - Извините, но можно я пойду вместе с вами? А то - ночь, одной не слишком приятно...

- Вам в какую сторону? - спросил Марочник все еще несколько ошеломленно.

Елена тряхнула рыжими волосами.

- Туда же, куда и вам. Здесь недалеко, я вас не очень обременила?

- А вы знаете, где я живу? - спросил Марочник.

- Ну, конечно. Мастерская же находится в нашем доме. Я вас каждое утро вижу: как вы коробки таскаете. И не надоело? Могли бы, наверное, найти себе работу получше. Или вас это не слишком интересует? - Она просунула руку, устраиваясь поудобнее, ногти у нее были накрашенные, а в ушах, как Марочник вдруг заметил, покачивались простенькие сережки. Медь, наверное, с какими-то незамысловатыми камешками. - А все-таки хорошо, что я вас догнала. Я, конечно, и сама добралась бы, не так уж и трудно. Однако, вместе надежнее. А то - пусто кругом, не город, а картонные декорации.

- А это и есть декорации, - сказал Марочник.

Елена вскинула голову.

- Декорации, да? Вам тоже так кажется? Как интересно! А вот мне иногда представляется, что мы все живем как будто в зачарованном мареве. Знаете, такая невидимая туманность. Пыль, или вот как бывают - болотные испарения. И они затмевают нам нечто очень существенное. Смысл какой-то, какую-то важную истину. Точно спишь, и никак не можешь проснуться. Но вот пыль рассеялась, и - сразу же все иначе. Зазвенели трамваи, прорезались человеческие голоса, люди стали передвигаться как-то по-настоящему. Вы меня понимаете?

Она посмотрела - с надеждой.

Марочник неохотно ответил:

- Да, высказывалось предположение, что наш город - это часть гораздо большего мира. Причем часть его, отодвинутая за границу естественного. Черной магией, колдовством или просто стечением обстоятельств. Но, во всяком случае, определенное нечто отъединяет нас от реальности. И когда это нечто исчезнет, то оба мира сольются. И тогда, как вы говорите, прорежутся человеческие голоса. Может быть, это когданибудь и произойдет. Наверное. Я вот только не уверен, что образовавшийся мир будет лучше, чем этот...

- Нас отъединило "Движение"? - спросила Елена.

- Не совсем. Была заключена определенная сделка со Мраком. И последствия этой сделки, по-видимому, тогда не учитывались...

- А как сделать, чтобы это "нечто" исчезло?

Марочник процитировал:

- "И придет храбрый Мышиный король, и возьмет он Заколдованный меч, хранящийся в Железном подвале, и поднимет его против Орехового чародея, и вдруг станет - сияние во все стороны света"... Таков канонический текст. Вы, наверное, не хуже меня это знаете. Время сумерек всегда обрастает легендами...

Он покашлял.

- А Ореховый чародей - это наш Мэр, по-видимому? спросила Елена.

- Догадаться нетрудно... - Марочник вдруг испугался. Только вы понимаете, я надеюсь, что говорить об этом не следует? "Фабрикация и распространение злонамеренных измышлений"... Ну и так далее. Смотри "Указ о Противоречащих закону намерениях". Вы уже человек достаточно взрослый. У вас могут быть неприятности...

- А, подумаешь... - с отвращением сказала Елена. - Кто сейчас не болтает?..

- Мне, однако, не хотелось бы быть невольной причиной... всех тех сложностей, которые у вас могут возникнуть... Я бы чувствовал себя виноватым...

- Ладно. Я все поняла. - Елена остановилась. - Ну, спасибо, что проводили. Теперь я - сама.

И вдруг, не прощаясь, побежала, стуча каблуками через темную арку. И, наверное, дальше - к парадной на другой половине двора.

Бухнула крепкая дверь.

Не умею разговаривать с молодежью, подумал Марочник. Повзрослел, потерял соответствующую непринужденность. Старею. Это, по-видимому, и называется - середина жизни. Когда повзрослел.

Ощущение было не слишком приятное, и на какое-то короткое время оно заслонило для него все остальное. И только пройдя мимо серой песочницы с врытыми подле нее скамейками, оказавшись у задников мастерской, загороженной ящиками и строительным мусором, уже отпирая порезанную, обитую войлоком дверь, он вдруг явственно, как будто из пищевого бачка, ощутил тяжелые волны смрада и одновременно - звериное нахрапистое дыхание.

Шло оно, по всей видимости, как раз из-за ящиков, которые громоздились навалом углов, и наличествовало действительно в непосредственной близости. Вероятно, поэтому Марочник не сразу понял в чем дело, а лишь, отскочив, чтобы не подставлять незащищенную спину, выкинув перед собой короткое жало ножа и пролаяв не своим, надорванным голосом: Кто?.. именно по звериности раздающегося дыхания в мгновенном озарении догадался, что это не сарацины, устроившие здесь засаду, не случайный патруль, не ночная облава гвардейцев и уже гораздо спокойнее вытащил из кармана фонарь, подаренный ему Дуремаром, и, слегка поведя тускло-желтым широким лучом, свидетельствующим об истощении батарейки, шумно вытолкнул из груди накопившийся воздух, убеждаясь в своей правоте:

- А, это вы, ребята... Как вы меня напугали...

Плюшевые медвежьи мордочки с кожаными носами ослепленно моргали в свете фонарика - мягко желтели клыки и, как будто раскручиваемые пружиной, однообразно вращались мохнатые плоские лапы.

А один из этих непривлекательных медвежат тут же выдавил короткое трудное слово:

- Жить...

И другой тоже выдавил:

- Жить... - словно откинулось эхо.

Плюш у обоих был грязный, свалявшийся и сквозь истонченную шкуру проступали широкие кости скелета.

Видимо, они уже давно не ели по-настоящему.

- Так что же с вами, ребята, делать? - спросил Марочник. - Я ведь даже и накормить вас и то не могу, не нарушая закона. Слышали про такой недавний Указ "О неукрывательстве"?.. "О неукрывательстве и о не оказании помощи лицам, заподозренным в противоправных деяниях". От четырнадцатого числа прошлого месяца? То-то же... Как бы мне не погореть на нем вместе с вами...

Все это было чрезвычайно некстати. И однако, все в том же непрекращающемся озарении, снизошедшим на него, по-видимому, от испуга, он уже знал, что ему следует предпринять. И поэтому, приговаривая: Быстрее, быстрее!.. Шевелитесь, ребята... - ощутимо подталкивая неповоротливые тела, чтобы они действительно шевелились, перегнал их в фургончик, который с открытыми дверцами находился неподалеку, и, забросив туда же отрепья раздерганной ветоши: Ничего? Не замерзнете? Только, чтоб - ни единого звука! - облегченно повесил на петли слегка отсыревший замок, - после чего немедленно прошел в мастерскую и, не зажигая света, поскольку все ему тут было знакомо, торопливо набрал некий номер на застревающем разболтанном диске:

- Это - я. Надо срочно увидеться. Есть одно важное дело!..

А затем, не желая выслушивать то, что ему с возмущением начали говорить, бросил трубку и повалился на короткий диванчик для посетителей.

Он рассчитывал, что он заснет мгновенно, такая в нем накопилась усталость, и, наверное, так оно в результате и получилось, но едва он закрыл глаза, ощущая наваливающуюся тупую дремоту, как в кошмаре сознания всплыли - трясущееся лицо Дуремара и его тонкий голос, как будто дрожащий от неожиданного удовольствия:

- Так, выходит, приговор тебе все-таки не отменили?..

Радость при этом звучала самая неподдельная.

А когда он открыл глаза, чтобы избавиться от наваждения, то с удивлением обнаружил, что на круглом железном будильнике, потикивающем с верстака, уже восемь часов, давно наступило утро, и через щели в опущенных жалюзях пробиваются первые солнечные лучи.

Значит, он все-таки спал какое-то время.

Голова, во всяком случае, стала немного свежее, и когда Старый Томас ровно в четверть девятого, как всегда, не задержавшись ни на секунду, появился, чтобы открыть мастерскую, то совсем уже очнувшийся Марочник был к этому времени свеж и умыт, и сказал бодрым голосом, в котором не слышалось и тени усталости:

- Гутен морген, хозяин! Денек сегодня выдался - первоклассный!..

Правда, обмануть проницательность рьяного аккуратиста все-таки не удалось, Старый Томас, конечно, достаточно вежливо буркнул обычное: Гутен морген! - но при этом внимательно посмотрел на помятого Марочника из-под нависших бровей и уже несколько позже, когда хлопотливая фрау Марта заварила утренний кофе, по обыкновению в ритуальном единстве выпиваемый именно здесь, перед тем, как начать работу, взяв фарфоровую немецкую чашечку, расписанную пастушками, дуя на горячий напиток и, наверное, грея о стенки суставы, объеденные подагрой, все же, не удержавшись, заметил - тоном, в котором сквозило отеческое назидание:

- Кулять вся нотш отшень плехо. Нотш нато спать, тень рапотать, кулять - только конец нетели...

И фрау Марта качнула кружевной оборкой чепца - полностью одобряя.

Стылое заплаканное лицо у нее было в оторопи испуга.

Впрочем, тем дело и кончилось.

- Виноват, хозяин, - сокрушенно сказал Марочник. - Это - в последний раз, больше не повторится.

А Старый Томас медленно покивал:

- Гут. Я пока путу ферить...

Чувствовалось, что мысли его сейчас заняты совсем другими проблемами. Марочник догадывался, какие это проблемы и поэтому, допив кофе в молчании и не попросив, как обычно, вторую чашку, деловито сказал:

- Значит, я загружаюсь и сразу же выезжаю?

А дождавшись кивка, который давал разрешение, отомкнул все запоры черного хода, освобождая проем, и, казалось, без всяких усилий подхватив низкий короб с обрезками кожи, в два приема перетащил его на холодный двор, где за ящиками ожидал его комедиантский фургончик повозки.

Теперь предстояло самое сложное: оглянувшись, он снял с фургончика висячий замок и, открыв ненадежные фанерные дверцы, под воздействием перекоса немедленно распахнувшиеся, быстрым жестом, наверное, понятным даже уродам, показал зашевелившимся медвежьим фигурам, что, мол - тише, тише, ребята, пригнитесь! - а затем, поставив в фургончик широкий короб, чуть ли не бегом вернулся за следующим, и так - целых четыре раза. К концу этой работы у него, как у паралитика, дрожали руки, от прилива нахлынувшей крови потемнело в глазах, а подстегнутое резким усилием сердце металось, как бешеное - доставая до горла. Видимо, последствия этой ночи все-таки сказывались. Но зато когда Старый Томас вывел из превращенного в конюшню сарайчика тучного флегматичного мерина, даже видом своим несколько похожего на него самого, то обе плюшевые фигуры были уже частично заслонены образовавшимся штабелем, и ему оставалось лишь поплотнее сдвинуть его, чтобы в случае чего не просматривалась задняя половина фургончика.

И - вовремя!

Потому что едва он, закрывая сквозящие щелевые пространства, напрягась, поставил громадные коробы наперекосяк, как его довольно чувствительно пихнули локтем в поясницу, и Отон, абсолютно неслышно подкравшийся сзади, с ленцою сказал:

- Все трудишься? И не надоело? Пойдем, посидим в "Таверне", я угощаю...

Полушубок у него был расстегнут, так что сквозь рваную клетчатую рубашку проглядывала волосатая грудь, а патлатые волосы цвета линялой соломы перепутались - словно он две недели валялся на сеновале.

Желтые, не выражающие ничего глаза - моргнули.

- Пойдем, настроение сегодня паршивое, так бы и отметелил кого-нибудь...

Он протяжно зевнул.

- Некогда, - сказал Марочник, искоса поглядывая на фургон - все ли в порядке. Завтра, может быть, сегодня - работы много...

Тогда Отон взял его обеими руками за лацканы куртки и приблизил опухшее, прямо-таки коричневое лицо, разящее перегаром:

- Слушай, Марочник, ты же знаешь, что от мне тебя требуется. Узнай, кто сработал, а то как бы и с тобой не пришлось разбираться. Ты смотри - терпение у меня уже кончилось...

Он тряхнул брезент куртки, видимо, для того, чтобы лучше запомнилось, и вразвалку двинулся через двор, не обращая внимания на окаменевшего Томаса - обернулся уже под аркой, подняв руку и оттопыривая короткие пальцы:

- Даю две недели, потом - буду спрашивать!...

И - пошел, подрасывая на ладони тяжелую пластинку кастета.

Сапоги его длинно шаркали по асфальту.

Старый Томас сказал:

- Плехо. Совсем больной стал малтшик. Никого не слушает, только пьет водка... Ищет, кто упил нашего Гансика. А найдет - тшто? Опять упьет... Плехо..

Он вздохнул и, посапывая чубуком, который, как назло, почти не тянулся, отвернувшись, начал запрягать в повозку сивого мерина. Приговаривая: Но!.. Ты у меня!.. Палуй!.. хотя мерин стоял совершенно спокойно.

Левая щека у него равномерно подергивалась.

- Не расстраивайтесь, майстер, - сочувственно сказал Марочник. - Обойдется.

Правда, сам он в это не верил. И к тому же начинал уже нервничать, поглядывая на часы. Время близилось к девяти, пора было выезжать, а в пустынном проходе двора так никто и не появился. Неужели герр Половинкин не понял, о чем они договаривались? Или, может быть, понял, но не захотел участвовать в этом. Кто его знает, какие у него сейчас интересы. Интересы бывают самые неожиданные. Может быть, заявится вместо него сейчас десяток гвардейцев...

Это было вполне вероятно, и Марочник уже начал по-немногу прикидывать, как ему в такой ситуации следовало бы поступить, убираться отсюда, во всяком случае, требовалось незамедлительно, но когда он, подхватив ременные вожжи, взгромоздился на козлы, посчитав, что дальнейшее ожидание не имеет смысла, то держащий мерина за уздечку Старый Томас вдруг неторопливо вынул трубочку изо рта, и, другой рукой прикоснувшись к пустой голове, как будто приподнимая шляпу, чрезвычайно почтительно, но без подобострастия произнес:

- Допрое утро, госпотин инспектор...

А кто-то пока невидимый за фургончиком снисходительно и очень вальяжно ответил - голосом, от которого у Марочника мурашки пошли по коже:

- Здравствуй-здравствуй, старый хитрец. Ну что, все думаешь, как бы поменьше платить налогов?

- Так федь, фсе тумают, госпотин инспектор, - сказал Старый Томас.

- Ладно-ладно, городская казна пока еще не обеднела...

Это несомненно был Барма, сердце у Марочника подпрыгнуло, но он все так же, сутулясь, с безразличным видом сидел на козлах, и лишь когда Барма со Старым Томасом переговорили о новых налогах, введенных с начала года, и когда после этого выяснилось, что господину инспектору требуется всего лишь мелкий сапожный ремонт, и когда Старый Томас, укоризненно пробормотав, что господин инспектор напрасно беспокоились сами: господину инспектору достаточно было бы позвонить, и когда он поспешно прошел в мастерскую, откуда донесся стук молоточка, то лишь тогда Марочник как бы нехотя распрямился, потянувшись локтями, и, слегка захлестнув вожжи на выступе облучка, повернулся всем телом, чтобы можно было разговаривать без затруднений.

- Привет, - нарочито скучным голосом сказал он. - Как вы поживаете, господин инспектор музыкальных училищ? Все ли благополучно на ниве народного просвещения? Обеспечены ли наши училища музыкальными инструментами?

Он заговорил таким тоном, потому что все еще сильно нервничал и совсем не хотел, чтобы волнение его было заметно.

Однако, Барма эту его иронию проигнорировал, а - придвинувшись к козлам, наверное, чтобы никто не мог их подслушать, прохрипел, чуть выкатывая на Марочника светлые яростные глаза:

- Ты сегодня же, понимаешь, сегодня же уйдешь из города. Поступили уже четыре доноса, и я вовсе не желаю, чтобы тебя ко мне притащили. Цыпа и так землю роет, наверное, чтото почуял. Приближается День прощения, и я уже ничего не смогу изменить...