Я - Даго. Я - Даго Пестователь

- Голуб был слабым и ни к чему не способным. Вместо крови в его жилах текла вода. И решили мы, что с тех пор будут владеть Дунины. И зачем же ты, из простого народа, лезешь в эти дела и желаешь над нами возвышаться? Желаешь власти и богатства? Разве не понимаешь ты, что должен каждый следить своего умения? Один обладает умением делать колеса для возов, другой – умение обрабатывать землю и собирать зерно, а другой рождается, чтобы править.

И сказал Даго:

- А не подумал ли ты о том, что вспомнит о земле этой История? Вполне возможно, ты и не знаешь, что это такое. Так говорю я тебе, что грозные франки пробьют вал народов между Альбис и Вядуей, и в один прекрасный день появится у наших врат История. Если мы не будем к этому приготовлены, тогда прокатится Она по нам словно громадный кабан, и все мы сделаемся невольниками.

- Будто разбойники напали мы на Калисию и сравняли ее с землей…

- Потому что опасной была она для нашей державы. Теперь же купцы станут продавать свои товары не в Калисии, а у тебя, Дунин, или же в Гнезде. От своего отца получил я зачарованный меч и болезнь, называемую Жажда Деяний. Устами ворожеев сказали боги, что должен я пробудить спящие народы, дабы не сдались они Истории. Не желаю я ничего для себя. Вот скажи, присвоил ли я себе чужое имущество или чужую женщину? Разве нет рядом со мной Ольта Повалы, чтобы, когда подрастет он и обучится искусству воевать, не взял он в свое владение Крушвиц? Не желаю ли я отдать Голубу его Гнездо, если только он жив и объявится ко мне? Разве не отдал он мне добровольно Священную Андалу, дабы взял я все эти земли в свое пестование, будто отец и будто мать? Погляди на мой белый плащ, он весь потерт. Позолоченный панцирь я получил от цезаря ромеев; выбросил я павлиньи перья из своего шлема и насадил на него обычный конский хвост. Не желаю я ни княжеской короны, ни титула комеса или даже короля. Я желаю вас лишь защищать и пестовать, дабы росла ваша сила, дабы унизили вы врагов ваших.

- Ты часто повторяешь слово "История". Скажи: что это такое?

- Это знания и наука, которую познал я при дворе цезаря ромеев. Правление и самих правителей оценивает она лишь по тому, каких целей они достигли. Она делит их на слабых и неспособных, хотя, возможно, были они полны доброты и добродетелей. Выделяет же она могучих и сильных, называемых великими, хотя, быть может, величия своего достигли они путем измены, вероломства, бесчисленных преступлений и войн. Для Истории важна лишь великая цель. Сквозь пальцы глядит она на средства, благодаря которым эта цель достигнута. Она же возвышает победителей и презирает побежденных. Так что учи Историю, Дунин.

- Хорошо, господин. Только знай, что нет в моем сердце измены, - заявил Дунин, кладя ладонь на сердце.

Глянул в его глаза Даго и не обнаружил в них измены. Только искусство управления людьми научило его, что измена зреет постепенно, а потом неожиданно извергается, словно огонь, охвативший сухой хворост. И не было важным, что скрывает сердце Дунин, раз измена заполняла мысли и душу Даго. Имелось в нем осознание того, что столь большой – как Познания – твердыни не может он оставить в руках гордых комесов. Хорошими и верными были законы ромеев, плохими были права франков. Почему это повелитель должен быть зависимым от тех, которых он взял в свое пестование? Как смел Зигфрид Нибелунг не прибыть по призыву своего владыки? И не сделает ли того же самого завтра комес Дунин?

Подъехали воины Даго и Дунинов. Увидели они Даго и Толстого Дунина, дружелюбно стоязих возле туши громадного кабана. Издали они из грудей окрик радости и триумфа. Увидели они, как Даго ставит обутую в красную кожу ногу на косматой туше окровавленного зверя, давая им знак, что это он убил. Откуда было им знать, что в этот миг думал он, как бы поставить ногу на окровавленных телах Дунинов.

На следующий дент Толстый Дунин устроил большой пир в честь пестователя. Вино пили из позолоченных кубков, наливали его из посеребренных кувшинов, еду подавали на посеребрянных мисках. Богатство Дунинов буквально лезло в глаза, и было ясно, что в состоянии они перекупить повелителей соседствующих держав, чтобы выступили те против Пестователя.

- О, Господин мой и Пестователь! – воскликнул во время пира Толстый Дунин. – Каждый золотой кубок, из которого сегодня выпьешь ты мед или вино, станет твоим. Так что пей как можно больше!

Даго опорожнил золотой кубок, затем смял его в пальцах и бросил в угол.

- Не нужно мне твое имущество, комес Дунин, ни твои женщины, ни земли твои, ни титул.

С того вечера что-то странное случилось с Пестователем. Очень редко приходил он на пиры, зато, время от времени, приказывал он будить свою челядь, седлать лошадей и во главе лестков выезжал он в леса и поля, рассыпая искры десятков факелов. Не зная отдыха мчал он через громадные сугробы, иногда даже целых три дня не было его. Рассказывали в Познании, что охотится он за мучающими кметей разбойниками и развешивает их по деревьям, а еще раздает серебряные динары нищим обитателям окрестных вёсок. Когда же пробовали у того или иного лестка выпытать, что делает Даго во время таких вылазок, говорил он, словно бы его тому научили: "Наш Пестователь за своим счастьем гоняется". А поскольку все таинственное пробуждает воображение, стали в Познании складывать о Пестователе песни, в которых будто дух появлялся он по ночам в вёсках, дабы нести справедливость, карать бандитов и делать бедных богатыми. Возвращаясь же из этих походов – как правило, днем, в полдень – ехал он через посад по главной улице, чтобы могла его видеть толпа. И тогда казался он людям каким-то богом, возвращающимся с поля битвы, с развевающимися белыми волосами, с золотым камнем на лбу, поблескивающим, будто кусочек самого солнца.

На эти таинственные, странные и даже, как считали некоторые, безумные эскапады, Даго не забирал лишь Херима и Спицимира, а так же воинов в черных плащах последнего. Херим отговорился от ночных вылазок, утверждая, будто бы морозный ночной воздух вызывает у него длительный кашель. А Спицимиру сам Даго не позволял себя сопровождать, так как хотел, чтобы в его отсутствие кто-то присматривал за помещениями, в которых он проживал сам, и в которых гостили его люди. Еще выдал он Спицимиру, что опасается, чтобы в один прекрасный день не закрылись перед ними ворота Познании, чтобы не встретил он открытого бунта Дунинов. Так что кто-то должен был оставаться на месте, чтобы предупредить его перед подобным, а никого лучшего, чем Спицимир он не видел.

И на самом деле, похоже, лишь Спицимир догадывался о причинах, которые вызвали такие безумные ночные вылазки. Даго просто метался, будто огромная птица, которая сама зашла в клетку. Когда собственными глазами увидел он крепость Познанию и могущество Дунинов, еще сильнее возжелал он захватить ее, а могущество Дунинов раздавить. И вместе с тем понимал он, что пока что слишком слаб для этого, сотня его воинов не могла победить трех сотен Дунинов, причем, в их собственной крепости. Вот и безумствовал он от ярости, сотни предательских мыслей рождалось и умирало у него в голове, охватила его такая горячка, что только мороз и мчащийся ветер могли остудить ее. Иногда он размышлял над тем, а не вызвать ли Авданца с Палукой, выскочить потихоньку из крепости, а затем окружить ее своими войсками и осаждать град. Но и для этого был он слишком слабым, так как захватить град на острове было труднее, чем захватить Крушвиц или Гнездо. В конце концов, пришлось отступить от идеи осады и уйти отсюда униженным.

Так что снова и снова неожиданно будил он всех и отправлялся в заснеженные леса, переходя скованные льдом ручьи и озера, высиживал ночи в хижинах кметей и молчал, вызывая изумление и страх. Не знали Дунины, что об этом думать, был ли Даго более страшен, когда сидел в Познании, или же больше пробуждал страха, когда разыскивал разбойников и словно безумец мчался на своем белом Виндосе, пока весь жеребец не покрывался пеной. Говорил он, что тем самым закаляет свою приближенную челядь и свое войско. Только кто-то открыл людям, что в молодости заболел Даго болезнью, называемой Жажда Деяний, и теперь не может долгое время сидеть в бездеятельности. Пытались подсунуть ему какую-нибудь смазливую молодку купеческого звания или их придворных служанок, Пестователь же отталкивал такую от себя, ибо, как утверждал сам, боги заставляли его удерживаться от телесных желаний. Так что росло удивление к нему не только со стороны простого народа, но и в войсках Дунинов, так что обеспокоился этим Дунин Толстый.

От князя Карака получил он издевательскую весточку, что, раз не подал он руку помощи осажденной в Гнезде княжне Хельгунде, рз отдался в пестование Даго, пускай теперь еще сильнее сгибает выю. От пырысян пришло известие, что они перессорились между собою и теперь готовятся поравняться понесенными обидами. От Длинноголовых пришло сообщение, что их повелителя свалила болезнь, а от Крылатых людей – что воинов у них всего лишь столько, чтобы обеспечить безопасность собственных границ. Князь Гедан горделиво молчал, но знали все, что его воины никогда не покинут своей твердыни, так как опасаются нападения аскоманов, которых подстрекал против него повелитель Юмно, князь Хок.

По совету всего семейства Дунинов, выбрался Дунин Толстый на самую Воронью Гору, где сложил в жертву рослого телка, окропил его кровью священный камень, а мясо раздел жерцам и ворожеям, попросив их, чтобы пояснили они ему, почему травит его самого странное беспокойство.

Долго глядел в огонь Дунин Толстый, а длинноволосый ворожей бормотал непонятные слова. Время от времени он прерывал свои бормотания и спрашивал у Дунина:

- Что видишь ты в огне, комес?

- Ничего не вижу, - отвечал ему Толстый, поскольку именно так и было в действительности.

Когда же ворожей в третий раз спросил о том же самом и получил такой же ответ, заявил он:

- Раз ничего ты не увидел, это означает, что ничего и не можешь увидеть.

Рассердился комес Дунин и захотел убить ворожея, но вспомнил он, какая судьба встретила Гизура и удержался от преступления.

И тогда устроил Дунин Толстый громадный пир, так как более страшными казались ему вылазки Пестователя, чем его присутствие во дворище. Пестователь выпил много меда, перескочил через стол и под звуки музыки сам станцевал танец меча, пробуждая восхищение присутствующих женщин. Но прежде чем закончил он танцевать, перескочил через столы Дунин Бородатый и тоже начал исполнять танец мечей. Но сделал он это столь неудачно, что чуть не ударил клинком Пестователя. Жизнь Даго спас лишь позолоченный панцирь.

Пир тут же прервали. И сказал Пестователь Дунину Толстому:

- Ты должен осудить своего брата, ведь он чуть не лишил меня жизни.

И осудил Дунин Толстый своего брата, Дунина Бородатого, посадив его на неделю в комнату под замок.

На следующее утро объявил Даго, что травит его Жажда Деяний, и потому желает он драться на мечах. Кто получит его, получит от Херима сто золотых нумизматов.

Но тут же предупредил Даго, что меч его зачарован Одином, и если вытащит его ихножен ради битвы – должен будет пасть труп. Обрадовался Дунин такой возможности убить Пестователя, не прибегая к измене или же заговору, и нашел в своем войске человека по имени Богуш, который лучше всех владел мечом, и не было никого в Познании, кто бы лучше сражался.

Вышел Даго в своем белом плаще на двор крепости, без шлема, только лишь со Священной Андалой на белых волосах, в золотистом панцире, с круглым щитом. И встал против него Богуш, в красном кафтане, в толстой кольчуге, с удлиненным щитом. Меч Даго был короче меча Богуша, да и сам Богуш казался выше ростом, шире в плечах.

Разрешено было, чтобы на бой глядели женщины Дунинов, воины и чернь из посада. Было это как раз в полдень пятого дня месяца сбора осколы, когда на реке начал трескаться лед, а в воздухе чувствовался скорый приход ранней весны..

Опустил Богуш на лицо личину франкского шлема, и стал совсем пугающим, словно чудище какое. Прикрыл он левое плечо покрытым листовым металлом щитом, и с длинным мечом в правой руке начал наступать на Даго. Но тут словно молния блеснул меч Пестователя и страшно рубанул Богуша. Если бы тот не прикрылся щитом, плечо точно было бы отрублено.. Затем сделал Богуш шаг вперед и трижды замахнулся мечом, и всякий раз его удары парировал щит Пестователя. Когда же готовился Богуш принять на правое плечо очередной удар Тирфинга, конец клинка Пестователя вдруг очертил вокруг него светящийся круг, затем, совершенно неожиданно, очутился в левой руке Пестователя и ударил Богуша в левый бок, пробив кольчугу и ломая ребра. Зашатался Богуш, и туд Даго рубанул его по шее и снес голову.

Следящие за боем женщины были ужасно возбуждены, ноздри у них дрожали, словно крылышки мотылька, когда же рванул поток крови из перерубленной шеи Богуша, некоторые из них вскрикнули, словно при наслаждении с мужчиной, одна же – самая младшая жена Дунина Толстого – бросилась Даго на шею и поцеловала его в губы.

Отодвинул ее от себя Пестователь, с жалостью глядя на труп, спрятал меч в ножны и сказал:

- Хороший был воин. Только мой меч проклят и обязан убивать. Пускай каждый это запомнит.

Седьмую жену Дунина Толстого звали Людкой, насчитывала она уже девятнадцать зим. Была она высокой и стройной, с красивым лицом, с черными бровями и румяными щеками. После боя, на пиру, кокетливо улыбалась она Пестователю, трижды посылала она к Даго свою служанку с известием, что готова она встретиться где-нибудь наедине с Даго, и что желает она от него ребенка. Только Пестователь опасался засады, хотя уже два месяца не было у него женщины, и мучился он неуспокоенным желанием. Таскали ему Херим, и его слуга, Зидал, различных девок из града, только опасался Даго, что все это ловушки Дунинов, которые тут же заявят, что насилует женщин в их доме. И предвидения его исполнились. Дело в том, что Херим в этом плане себе ни в чем не отказывал, раз за разом затаскивая к себе в ложе женщину их посада или даже служанку супруги кого-нибудь из Дунинов, и однажды разнеслась весть, будто бы похитил Даго Людку, спрятал ее где-то и насыщается ее прелестями. Дунин Толстый со своими братьями и несколькими воинами вошел в крыло дворища, занимаемое Пестователем, и выдвинул ему обвинение:

- Похитили у меня жену, Людку, - заявил он. – Имеются люди, которые видели, что сманил ее в угол крепости твой слуга Зидал, после чего она пропала. Говорят, будто бы понравилась она тебе, и это ради себя ты приказал ее похитить.

- Обследую я это дело и рассужу, - сурово заявил на это Даго, после чего кивнул охранникам, и те встали так, что пришлось Дунинам и их воинам отступить.

Воцарилась во дворище Дунинов взаимная вражда и подозрительность. И ясно было, что в крепости у Дунинов перевес над Даго, и если дело дойдет до открытого боя, Пестователь будет побежден.

Вызвал Пестователь к себе Спицимира и приказал тому найти Зидала и Людку. А еще вызвал Даго к себе Херима и открыто спросил у него:

- Так это ты, Херим, пожелал дать волю своей похоти?

Херим не ответил. Он лишь опустился на колени у ног Пестователя и свесил голову. Сказал тогда Даго:

- Тебя я наказывать не желаю. За тебя ответит Зидал. Ты же отдашь ему приговор.

Утром Спицимир в окружении своих воинов в черных плащах привез в Познанию Зидала и Людку. Нашел он их в какой-то хижине неподалеку от града, в которой они ожидали Херима.

Никого не допустил Даго к Зидалу и держал его под охраной Спицимира. На посаде крепости приказал о поставить позорный столб, созвал людей к полудню и вот там-то, на глазах сотен семей ремесленников и купцов, Херим прочитал приговор Зидалу:

- Нет большей никчемности, нежели та, если кто-то проявляет лакомое желание к женам чужим и к имуществу чужому. Мой слуга Зидал ради своей похоти украл жену комеса Дунина Толстого. Потому-то, прямо на глазах ваших, получит Зидал пятьдесят ударов батогом.

С изумлением глядел Зидал на Херима, которому столько раз поставлял женщин, ведь по его же приказу, а не ради собственного сладострастия, похитил он Людку. Так почему же не на спину Херима падут удары кнута, а на спину Зидала, послушно исполнявшего приказы? И кто выдержит пятьдесят ударов батогом? Видел Зидал смерть перед собой, и ясно увидал суть искусства правления.

И вот так, на глазах всего двора Дунинов, а еще челяди Даго и жителей посада, сорвали с Зидала верхнюю одежду и привязали к позорному столбу. А здоровяк с кнутом начал его бить, так что кожа лопалась от ремня, и капли крови стекали на снег.

Получив десять ударов, Зидал попросил, чтобы приблизился к нему Пестователь, поскольку желает он признаться во всех своих винах.

Стонущим, едва-едва слышимым голосом произнес Зидал:

- А правда такова, господин мой, что это Людка попросила Херима, чтобы ее похитил.

Правда и то, что канцлер Херим подстрекал против тебя твою жену, Зифику, рассказывая ей о твоих любовных похождениях с Хельгундой. Покарай его тоже, господин мой, если он не защищает меня, а только лишь приглядывается к мукам моим.

Хотя Зидал говорил тихо, услышали его слова Дунины, а так же Херим. Положили Дунины ладони на рукоятях мечей своих, готовился к смерти Херим. Только Даго воскликнул:

- Врешь, злодей!

Вытащил он свой Тирфинг и отрубил Зидалу голову. Только не по причине гнева, но затем, чтобы виновник перестал болтать языком, ибо обо всех этих вещах Даго знал от Спицимира.

И тогда-то дерзко сказал Дунин Толстый:

- Слыхал я, господин, будто бы имеются такие, что отдали тебе собственных жен и дочерей, чтобы породниться с тобою. Но вот с Дунинами у тебя такого не получится. Не смешивают вино с пивом. Не смешивают кровь благородную с кровью выродившихся карлов.

Побагровел Даго. Он понял, что Дунин ищет открытого с ним сражения, поскольку именно здесь, на крепостной площади, он сильнее.

- А знаешь ли, Дунин Толстый, что ты оскорбил величие? – промолвил Даго.

- Не знаю я, что такое величие, - ответил на это Дунин.

- Давай оставим здесь своих воинов, а сами пойдем в посад, среди народа, - предложил Пестователь. – Если увижу я твое величие, тогда я паду перед тобой на колени, а не ты передо мной.

Эти слова заинтересовали Дунина Толстого, а поскольку был он тщеславным и переполненным гордыней, он отправился с Пестователем к народу в посад, оставляя свои войска в крепости. Шли они рядом с друг другом между лавками купцов и толпами людей – Дунин Толстый в своем зеленом бархатном плаще, в позолоченной кольчуге и золотистом шлеме с павлиньими перьями, а рядом неспешно ступал Пестователь в посеревшем плаще, с обнаженной головой и белыми своими волосами. Впервые простые люди увидали этих великих мужей так близко, пешком, не верхом. Дунина Толстого знали по его тяжелой руке и по тому, что грабил он купцов и ремесленников, чтобы умножить свои богатства. Спицимир же уже несколько недель рассказывал, что Пестователь дает волю. На лбу Пестователя видели люди кожаную повязку с камнем, который, казалось, испускал золотые искры. Рассказывал Спицимир, что в Гнезде и в Крушвице, а так же по дорогам, по которым Даго ехал, достаточно было коснуться краешка его белого плаща, и слепой обретал зрение, хромой начинал превосходно ходить, все тайные болезни убегали из человека.

Так что увидел комес Дунин, как люди падали на колени перед Пестователем, а калеки, ползком, пытались коснуться краешка его белого плаща. Протягивали к этому плащу руки и женщины, которые не могли зачать дитя, а езе такие, что не могли избавиться от коросты и чирьев, и даже глядеть на таких было отвратительно.

- Давай возвращаться, господин. Знаю я уже, что такое величие, - сказал в конце Дунин Толстый. – Давай придем к согласию на глазах народа.

И обнял Пестователь Дунина Толстого рукой, а тот обнял Пестователя, и так вернулись они в крепость, сопровождаемые толпой народа, который настырно пытался прикоснуться к Даго. А ожидавшие их воины, и Дунинов, и Пестователя – вздохнули с облегчением, что еще не сегодня случится бой, а может его и вообще не будет.

С веселым лицом вошел Даго в свою комнату в крыле дворища Дунинов. Он приказал подать себе кувшин вина, из которого – как это вошло в обычай – поначалу должна была отпить служанка, или же чашник, который вино принес. Не желал он видеть ни Херима, ни Спицимира, ни кого-либо из Дунинов. Он пил из золотого кубка и прохаживался по толстому ковру. Тем временем, среди народа и воинов распускались слухи, что это Дунины сами похитили жену Дунина Толстого, чтобы возвести напраслину на Пестователя. Рассказывали, что во время одной из охот, устроенных под Познанией, на едущего в одиночестве Пестователя напал целый десяток людей, так он их всех победил своим заколдованным мечом. Вспоминали и о том, как во время танца с мечами Дунин Бородатый чуть не заколол Пестователя. И для многих сделалось ясно, что Дунины неблагодарностью платят за то, что взяли их в пестование, и что привезли богатую добычу из Калисии. Раздумывали о том, что же будет, если немилость Пестователя падет на Познанию. Кто-то даже клялся, что камень Священной Андалы на лбу Пестователя рассыпал снопы искр, что могло предвещать пожары.

А под вечер в посад, а потом и в крепость заехало пять десятков лестков из Гнезда. Прибыли они в полном вооружении, но десятка полтора из них радостно дули в рога , пищалки, стучали в бубны.

- Сын у Пестователя родился! Первородный сын! – орали всадники.

Херим приказал выкатить им несколько бочек пива; Дунины тоже, желая показать, что радуются вместе с Пестователем, выкатили бочки с пивом для своих воинов, а наиболее богатые купцы и ремесленники начали даром раздавать пиво простым людям. Вся Познания наполнилась песнями, звками пищалок и бубнов, ведь была причина для радости.

Дунины собрались в комнатах Дунина Толстого, они тоже не скрывали своего удовольствия. Повелители града были уверены, что обременительный гость покинет их крепость, чтобы поспешить в Гнездо и увидеть своего первородного сына. Дунин Толстый отправился в предоставленное Пестоователю крыло дворища и попросил, чтобы его допустили пред лицо Даго.

- Господин мой и Пестователь, - покорно молвил он, опустившись на колени. – Позабудем о междоусобицах, раз такое счастье тебя повстречало. Наверное, уже завтра пожелаешь ты поспешить в Гнездо, потому сегодня устрою я для тебя прощальный пир с музыкой и плясками.

- Хорошо, - улыбнулся ему Даго и поднял хозяина с коленей. Дунин Толстый вернулся к своим, разрешил пить до упаду и приказал готовить пир. Много золота должен был потратить Дунин, чтобы принимать у себя в гостях Пестователя, который вот-вот уедет, а они, Дунины, снова будут крепить свое могущество. Когда же подойдет подходящий момент и когда будет дан знак от пырисян и князя Карака, они поднимут открытый мятеж. Но сейчас они для этого еще слабы.

Сделалось темно, и в комнате Даго зажгли каменную лампу. Пестователь со Спицимирром стояли у окна и слушали, как весело празднуют воины во дворе крепости, освещенном десятками факелов. Звуки пищалок доносились даже из посада. Но в сенях перед самыми дверями Даго стояли два десятка его прибывших из Гнезда воинов, время от времени раздавался стук оружием.

Они ожидали, когда примет их Пестователь и выслушает известия о рождении сына.

- Как далеко еще до родов? – спросил Даго у Ящолта, который прибыл с этими людьми.

- Говорят, что уже вскоре… - ответил на это Ящолт.

Даго кивнул и вытащил Тирфинг из ножен. Спицимир и Ящолт покинули комнату и во главе тех двух десятков воинов направились через сени вглубь дворища Дунинов. Пестователь в своем позолоченном панцире, шлеме с конским хвостом и в белом плаще направился за ними.

- Дайте место Пестователю, направляющемуся на пир! – воскликнул Спицимир.

Пир не был еще готов, слуги только-только подавали мясо на столы в главном зале. В своих комнатах еще находились Дунины и их женщины, приукрашивающиеся к пиру. Никому не казалось странным, что со двора в здание входили пьяные воины Пестователя, чтобы припасть к его ногам и выразить свои пожелания. Таким вот образом Спицимир провел в дворище пять десятков своих воинов, сейчас носящих белые плащи. И таким вот образом началась резня в Познании. По три воина врывались в комнаты Дунинов и разило хозяев мечами. Убивали мужчин, женщин, даже детей. С посеревшим от ужаса лицом глядел Херим, как Даго собственноручно убил Дунина Толстого, его шесть жен, пощадив только Людку. Говорили, что кровь лилась даже по лестницам с верхнего этажа на нижний, в каждом углу слышны были бряцание оружия и стоны, только ведь тем, что были во дворе, все отзвуки казались связанными с начинающимся пиром. Белый плащ Пестователя был забрвзган кровью. Как будто бы этих жертв было мало, Даго приказал зверски убивать всех принадлежавших к роду Дунинов. От запаха крови у людей кружилась голова, только запах этот, казалось, пьянит словно вино и побуждает к новой резне.

В главной части дворища у Дунинов было где-то три десятка воинов, одетых в синие туники. Они отбросили мечи и позволили закрыть себя в зале для пиров. Никто не защищал комеса и его братьев, его дядьев и племянников. Рассказывали, что некий Кжесомысл убивал даже младенцев в колыбелях, если то был дуниновский помет, а потом пал к ногам Пестователя, целуя обрызганный кровью край его плаща, и воскликнул:

- Вот, господин наш, плата плата наша за седельщика и измену!

И сказал Даго:

- Встань. С завтрашнего дня станешь ты управлять Познанией.

Спрятал Пестователь в ножны свой окровавленный меч. С этого мгновения он лишь стоял в громадных сенях первого этажа и слушал стоны, видел потоки крови, стекающие по деревянным ступеням. Под полой его плаща спряталась Людка, а потом подбежал и Херим, перепуганный ненасытным желанием убивать, проявленным людьми Спицимира и лестками. Его, Херима, Спицимир тоже приказал убить. Потому припал он к ногам Даго и укрыл голову под длинной полой белого плаща.

- Господин мой, - молил он. – Зидал обманул тебя. Я ничего не говорил Зифике о твоей любви к Хельгунде..

- Прощаю тебе, поскольку ты мне нужен, - усталым от убийств голосом сказал Даго. – Поженю тебя с Людкой, поскольку под одним плащом укрылись. Ты похитил ее, чтобы ославить меня, теперь же станешь счастливым мужем жены Дунина Толстого.

А потом поднял он с пола Херима с Людкой и отправился с ними в то крыло дворища, где проживала его челядь. Перепуганные первородные сыновья многих родов притаились по углам, опасаясь мести Дунинов. Успокоил их всех Даго, заметив среди них музыкантов, которые здесь тоже попрятались, а среди них – раненного Дунина Бородатого, и приказал он:

- Играйте музыканты. А ты, Людка, станцуй, как только можешь, красиво. – После того он тяжело опустился на лавку, обнимая рукой молоденького Ольта Повалу. Когда же заметил, что юноша отодвигается, потому то плащ Даго был липким от крови, сказал: - Если не нравится тебе кровь на моем плаще, выходит, и повелитель тебе не люб, ибо невозможно властвовать, не проливая крови. Тебе всего лишь четырнадцать лет, но я сделал тебя воеводой и поставил во главе войск Повал. Отдай свою власть кому-нибудь иному, если не мила тебе кровь на белом плаще.

Раненный Дунин Бородатый, ползая по полу и оставляя на нем кровавый след, приблизился к ногам Пестователя, желая укрыть свою голову под плащ его, чтобы спасти свою жизнь. Сказал тогда Даго Ольту Повале:

- Отруби ему голову. У тебя в руке меч, и ты воевода.

Побледнел Ольт Повала, ибо было ему всего четырнадцать лет. Тем не менее, вынул он меч из ножен и на глазах у всех тремя ударами отрубил голову Дунину Бородатому. Тогда Даго Пестователь намочил свою рукавицу в крови Дунина Бородатого и пометил кровью лица Херима, Людки и всей своей челяди. А после того сказал:

- Теперь все мы помечены кровью Дунинов, и никто никому не станет здесь не люб. Играйте, - вновь приказал он музыкантам. Те заиграли, а Людка пошла по кругу, изгибая тело свое. Тем временем, убийственное сражение перенеслось из дворища на крепостную площадь, где разгорелось с удвоенной силой. Воины в синих туниках, которых нападение застало врасплох, побросали свои мечи на землю; некоторые из них пытались защищаться в конюшнях. Только ворота крепости закрыли наглухо, никто не мог сбежать, и если кто не бросил меча, падал мертвым.

Людка изгибалась в танце, дробила шажки в такт ударов в бубен, ее маленькие ножки в кожаных сандалиях размазывали кровавое пятно по полу. Даго набросил на нее тяжелый взгляд; Херим сладострастно облизывал губы языком. Оба представляли себе одно и то же: обнаженные стройные бедра, движущиеся под темно-зеленым платьем, вышитым серебряной нитью, девичьи маленькие грудки под белым шелковым кафтаном, на котором позванивали три золотые цепочки. Когда в танце ее руки вздымались вверх и двигались, будто два живых существа, тогда широкие рукава кафтана сдвигались вниз, и они могли видеть белые плечи женщины.

- Приведи ее в мою комнату, - сказал Даго Хериму.

Ведом ему был язык глаз, потому уставил он свой взор в глаза Херима. В них увидал он ненависть и страх. Только страха было гораздо больше, потому Даго и не вытащил свой Тирфинг из ножен.

Он направился через сени, освещенные пляшущим огнем факелов. Повсюду валялись людские останки, женщин и мужчин, из каждого угла доносился хрип умирающих. Ноги Даго скользили на лужах крови, сворачивающейся теперь на досках пола, он жадно втягивал в ноздри ее всепроникающий запах. И он уже не испытывал в себе радости убийства, охватившей его, когда отрубил он голову Дунину Толстому. Ведь, говоря по правде, никогда ему не нравились убийства и кровопролитие. Вот только был ли иной путь, чтобы добыть Познанию? Можно ли было иным способом построить государство, разбудить спящего великана и ввести его в историю? Добренький Голуб загубил свою державу, потому что разодрали ее богачи. Как объединить ее, как только не убийством и рубкой голов гордецов? Именно в этот момент он ни на миг бы не усомнился перед тем, чтобы отрубить голову и Хельгунде. Ну почему один-единственный миг слабости повелителя, щепотка проявленной к кому-то жалости тут же перерождалась в опасность не только для него самого, но и для всего государства? Ведь ясно же было, что когда-нибудь Карак пойдет на полян, чтобы потребовать наследие жены Голуба Пепельноволосого. По причине одного мгновения слабости всего лишь одного человека два войска встанут друг против друга и начнут кровавую битву. Погибнут сотни воинов, в то время, как могла бы погибнуть всего одна красивая женщина.

Даго прошел в свою комнату, которую постоянно охраняли два человека Спицимира. Там он бросил на пол окровавленный плащ, снял позолоченный панцирь и ремень, на котором висел меч. Расстегнул кафтан с кружевной отделкой на рукавах, так как показалось ему, что и на них видит он следы крови. Затем поглядел на свой обнаженный торс – тот был чистым и белым.

Открылась дверь, в комнату вошла Людка, затем дверь за ней закрылась. Казалось, щеки ее горят, губы были красными, словно женщина напилась крови, пролитой в сенях, через которую пришлось ей переходить. Ноздри у нее трепетали, в глазах Людки увидал Даго телесное желание.

Неспешными движениями сняла она с себя супружеский чепец, распустила свои темно-русые волосы, словно незамужняя девица. Вползла она меж колен Пестователя и начала гладить его беловолосую голову. Тогда он подтянул ей платье до самого пупка, и в прохладной комнате охватил его головокружительный и пробуждающий похоть теплый запах женщины. Потом повернул он ее и, наклонив ее спину книзу, вошел в женщину сзади, как жеребец входит в кобылу. Она первая познала наслаждение и выгнула спину дугой, дрожа всем телом. Он же еще долго входил и выходил из нее, поскольку давно уже не было у него женщины, и телесное желание оставалось в нем как бы приглушенным.

Перед рассветом по деревянному помосту прошел Даго прямиком со двора на защитные валы, где тут же начал его хлестать холодный и кусающий предвесенний ветер. На валах и ниже, на дворе, догорали факелы и масляные лампы, валялись ободранные от оружия и дорогой одежды трупы мужчин и женщин, некоторые совершенно нагие, другие же в одном нижнем белье. От ветра шевелились языки пламени факелов, и только лишь они казались живыми, поскольку вся крепость лежала в какой-то пугающей мертвенности и неподвижности. Раненные уже скончались, солдаты, измученные бесчисленными убийствами, спали; ниоткуда не доходило никакого звука шороха или стона. Шумела лишь за валами река, переполненная плывущим льдом. Громадные льдины бились о деревянные опоры моста, налезали друг на друга, накапливались и валились вниз, уплывая с течением. Даго показалось, что на реке тоже происходит какое-то страшное сражение, еще не завершенное чьей-то победой.

Спали и посады: тот, что под крепостными валами, и второй, который на берегу реки. С какой-то странной, извращенной радостью подумал Даго, что никто еще из горожан и купцов не знает, что Познания сменила повелителя, что нет уже Дунинов, а есть только он – Пестователь. Сражение завершилось внутри крепостных стен, за закрытыми на ночь воротами. Вопли, которые, возможно, и проникали за пределы валов, даже за реку, наверняка воспринимались как знаки празднования по причине рождения сына у Пестователя. "Народ любит смену повелителей", - подумал Даго в соответствии с науками об искусстве правления людьми, представляя, как еще сегодня будут все танцевать, пить и петь в посадах, приносить ему подарки и знаки почтения, восхвалять его мудрость, любовь свободы и справедливость.

Бесшумно появился рядом с ним Спицимир, а через мгновение – еще и Ящолт с Херимом. Спицимир был без шлема, темные его волосы местами склеились в стручки от засохшей людской крови. На плаще Ящолта тоже были многочисленные кровавые пятна. Только плащ Херима оставался безупречно белым, хотя и он сегодня ночью встречался со своей смертью. "Ничего, загрязнишься. Сильно еще загрязнишься", - подумал о нем Даго и с удовольствием поглядел на лицо Ящолта. У этого девятнадцатилетнего юноши была очень белая кожа и девичья красота; светлые волосы были лишь ненамного темнее волос Пестователя. Это он со Спицимиром придумали коварный план захвата Познании, ввели в крепость воинов Пестователя, чтобы радоваться его якобы только что родившимся сыном.

Полююил Даго Ящолта, и теперь чувствовал, что любит его словно брата, которого у него никогда не было. Вот только это ранее не известное ему чувство любви к кому-то пробуждало в нем недоверие. В соответствии с науками, которые получал он у ромеев, следовало постоянно проверять верность человека, которого ты полюбил.

Даго поднял руки и показал Ящолту пустые ладони.

- Вновь нет у меня для тебя ничего, Ящолт, хотя это именно ты помог мне взять власть над Познанией. Но я уже решил, что градом станет управлять Кжесомысл, поскольку он убивал моих врагов быстрее и более умело, чем другие.

Ящолт пожал плечами.

- Не желал я Познании. Я люблю драться, а не управлять хозяйством. Я скучал в Гнезде, и вот только лишь, когда нахожусь рядом с тобой, мой господин, чувствую, что живу по-настоящему.

- Всегда ты будешь при мне, - ответил на это Пестователь и правой рукой обнял Ящолта, крепко прижимая к себе.

Тут вмешался Спицимир:

- Что сделать с трупами, повелитель? Похоже, их следовало бы убрать. Или ты хочешь показать их народу, чтобы он испытывал страх перед тобой?

- Что посоветуешь, Херим? – с издевкой обратился Даго к своему канцлеру.

Вчера он приказал Спицимиру убить Херима за то, что тот был ближе к Зифике, чем он сам. И за то, что канцлер похитил Людку, не обращая внимание на то, что это может возбудить гнев Дунинов и подвергнуть Пестователя опасности. Но тот укрвл голову под его плащом, и Даго припомнились времена, когда они путешествовали через пущи по дороге к усыпленным великанам. Он, Херим, первым поверил в могущество Даго. Не так дегко расстаться с подобным человеком только лишь по причине его слабости к женщинам.

Херим испытывал страх. Он знал, что Даго приказал его убить, но потом отозвал свое указание. Еще знал он и то, что предал Даго по причине своей любви к Зифике.

- Так что сделать с трупами? – повторил свой вопрос Спицимир.

Это не было только лишь вопросом, но проверкой верности и чувства вины. Только лишь белый плащ Херима не был запятнан кровью. Не ожидали ли от него чего-нибудь такого, что поразит всех своей жестокостью?

- Трупы убитых следует бросить среди льдины в реке. Всех. Мужчин, женщин и детей. Пускай раздавят их ледовые завалы и понесут туда, куда еще не распространяется твоя власть, Пестователь. Правитель должен пробуждать страх.

Так сказал Херим, и Даго согласно кивнул.

- Ты прав. Разбуди воинов, сделайте все до рассвета. Потом вызовыи женщин из посадов, пускай вымоют полы и лестницы во дворище. Меня уже начинает мутить от запаха крови. А вечером, Херим, приготовь пир, поскольку возьмешь в жены Людку, которая ожидает тебя в моих комнатах. Ведь ты же похитил эту женщину, выходит, сильно ее желаешь.

Поклонился Херим и по деревянному помосту вернулся во дворище, чтобы разбудить воинов и побросать трупы в реку.

А через какое-то время Херим записал:

"Кто желает стать повелителем, должен перестать быть обыкновенным человеком. То, что обычного человека позорит – повелителя возносит и укрепляет. То, что у обычного человека является слабостью, у повелителя становится силой, грех становится добродетелью, а жестокость приносит великие плоды. Увидал плывущие по реке голые трупы последний из Дунинов, Дунин Лебедь, господин града у слияния реки Велны с Вартой, и охваченный страхом прислал Пестователю своего первородного сына и пятьдесят оружных воинов, чтобы Пестователь взял их в свое пестование и сделался более сильным. Благодаря этому, не погиб род Дунинов, но по милости Пестователя прибавил лишь могущества. Подобно, и один их комесов в краю пырысян, за рекой Нотець, когда услышал про трупы, плывущие по Варте, хотя перед тем замыслял отправиться к Познании и помочь Дунинам, неожиданно сменил свое намерение и заявил, что неподходящее это время для похода, реки вышли из берегов и полны льда. А после того заключил с Пестователем вечный мир. Из этого же следует, что жестокость обычного человека следует карать со всей суровостью, но жестокость повелителя лишь укрепляет силы его державы."

Сообщение о смерти Дунинов оба посада приняли с удивительной радостью. Улицы и градские торги зазвучали пронзительным голосом пищалок и глухими ударами в бубны. Богатые купцы выкатили из подвалов бочки с пивом и угощали им всех, кто только имел желание пить. На улицах громко пели и танцевали, по домам пировали.

Три дня и три ночи продолжалась свадьба Херима и вдовы после Дунина Толстого. На него в крепость прибыли наибольшие купцы и ремесленники, и даже многие из тех, ктоеще вчера командовал отрядами воинов Дунинов. Это к ним и к своим лесткам обратился Пестователь:

- Вот к чему приводит желание возвыситься над другими и принимать звания комесов и князей. Всегда заканчивается подобное нарушением древних обычаев. Разве это не стародавний наш обычай, что гость, прибывший в дом ваш, становится неприкасаемым? Разве не кормят его, когда он голоден, не поят его, когда испытывает он жажду, разве не отдают ему собственной жены или дочери, когда он испытывает телесное желание? И что же я, гость Дунинов, их отец и мать их, получил от своих хозяев? Измену и заговоры. Дважды моей жизни угрожала опасность, и только лишь проницательности моего канцлера Херима благодарен я, что все еще жив. Это он, когда понес его гнев, приказал убить Дунинов вместе с их потомством. Клянусь вам, что сам никогда не стану я комесом или князем, но останусь для вас добрым Пестователем.

И радовались люди тому, что новый их господин не станет возвышаться. Восхищались они и Херимом, что спас жизнь Пестователю и по праву взял в жены женщину, оставшуюся после Дунина Толстого, ведь была она молодая и красивая, а жалко ведь такую убивать.

Под конец третьего дня свадьбы вызвал Даго Херима к себе и так сказал ему:

- Возьми двадцать лестков и незамедлительно отправляйся в Гнездо. Зифика вскоре родит мне ребенка, я желаю от тебя получить сообщение, будет ли у меня наследник.

- Это же моя свадьба, господин мой. Неужто не разрешишь ты мне провести хотя бы ночь с Людкой? – удивился Херим.

- Что важнее, Херим, твоя ночь с женщиной или дела державные?

- Я могу выехать завтра. Позволь, господин мой, хотя бы одну ночь провести со своей женой.

- Ты похитил ее, Херим, не глядя на то, что это на меня падет бесславие и гнев Дунинов. Потом за твою голову заплатил своей твой слуга Зидал. На твоем месте, я немедленно побежал бы готовиться в путь, поскольку не могу я забыть, что это ты помог Зифике узнать о моей любви к княжне Хельгунде. Так что езжай в Гнездо осторожно, глядя, чтобы не напал на тебя кто по дороге, или чтобы не рассердился на тебя кто-нибудь из моих лестков. Будешь мне верно служить в Гнезде, зная, что здесь я стану опекуном твоей красавице-жене.

Молча поклонился ему Херим и сразу же выехал в Гнездо. Он держался несколько в стороне в отряде, которым командовал, ибо преследовала его мысль, что может получить удар ножом в спину. По дороге он поклялся сам себе с этого момента служить Даго так же верно, как и ранее, ибо знал уже, что у повелителя имеются тысячи глаз и тысячи ушей, а еще тысячи уст обращаются к нему, рассказывая о чьей-нибудь ненависти или же измене. Напугало его осознание того, что хоть и носит он дорогие одежды и занимает наивысший в державе пост канцлера, но в любое время дня или ночи несколько людей Спицимира в черных плащах могут закрыть его в клетку из прутов орешника и отвезти эту клетку в какую-нибудь затерянную в лесах вёску, где превратится он в животное, как было это до момента встречи с Даго.

Как только он прибыл в Гнездо, его тут же вызвала к себе Зифика. Она сидела на громадном седалище, живот у нее был громадным, лицо опухло, на коже многочисленные пятна. Она не заботилась о своей внешности, даже не расчесала своих ранее таких чудных, черных волос. Закутанная в бархатную материю, она показалась Хериму какой-то колдуньей, а не той прекрасной воительницей, которую он когда-то полюбил.

- Даго Господин и Пестователь, - поклонился Херим и в течение всей беседы не поднимал глаз, чтобы не видеть уродства Зифики. – Даго Господин и Пестователь, - повторил он, - добыл Познанию и убил комеса Дунина Толстого, а так же выбил все потомство Дунинов.

- Это хорошо, - услышал он странный, хриплый голос, а не звучный, как когда-то, голос Зифики. Неужто, беременность даже голос у женщин меняет?

- Ворожеи сказали, что я рожу мальчика, - говорила Зифика. – Мой сын должен стать князем или королем большой державы.

- Пестователь не любит подобных званий, госпожа, - обратил ее внимание Херим.

Та хрипло рассмеялась.

- А разве сам Пестователь вечен? Вскоре я вызову сюда савроматских воинов. Мы захватим во владение Край Вольных Людей, Длинноголовых и Крылатых. Мы же захватим и твердыню Гедана.

Херим молчал. Он был канцлером и был ознакомлен со всеми известиями о могуществе соседствующих с ними краев. Не слишком хорошо было бы захватывать во владение Край Вольных Людей, ибо тогда могли бы выступить пырысяне, тут же становился лицом к лицу с силами племен Волков за Вядуей. Война с Крылатыми Людьми означала войну с Караком. Князь Гедан в любой момент мог попросить помощи у наемников аскоманов. Так что Зифика говорила глупости. Но Херим молчал, поскольку поразили его слова: "Пестователь не вечен". Он чувствовал, что обязан повторить их Даго, предостеречь его перед Зификой, которая сейчас напоминала ему беременную волчицу. Только лишь волчица, воспитывающая потомство, могла быть страшнее ее. Но он подумал, что Даго и так узнает про эти странные слова Зифики, ибо, как у каждого властителя, у него сотни глаз и сотни ушей, а его слуга Спицимир слышит не только высказанные приказы, но и, возможно, слова, произнесенные где-то далеко.

Херим покинул Зифику и, чтобы позабыть о травящем его беспокойстве, приказал привести себе какую-нибудь дворовую девку. Та не была такой красавицей, как Людка, но, в конце концов, та тоже попадет в его ложе. Ночью ему снилось, что он попал в клетку из прутьев лещины, и Зифика острой веткой колет его в щели между орешинами. Он проснулся, весь залитый потом и с болью в груди. Херим понял, что по дороге в Гнездо он простудился. Но утром он отослал гонца в Познанию, в письме он сообщил о собственной болезни и словах Зифики, поскольку сон показался ему пророческим.

Тем временем в Познании, в те дни, когда жители града, а так же окружавших вёсок и городков оказывали Пестовалю честь и складывали подарки, в город на санях прибыло шесть человек, одетых в серые епанчи и кожухи из овечьих шкур. Они наняли дом в посаде над рекой; хозяину сообщили, что они купцы. Но тот высмотрел, что ночью в своей избе они зажгли свечи, на стол поставили крест, сами же, опустившись на колени, шептали молитвы на непонятном языке. Тут же узнали про них люди Спицимира, а тот сообщил про это и Даго. Задумался Пестователь, а потом приказал, чтобы люди Спицимира, переодевшись мелкими бандитами, схватили одного из прибывших и затащили в подвал во дворе, где от Толстого Дунина осталось устройство для растягивания и пыток. Ибо хотел Даго знать, кем были эти люди, откуда и зачем прибыли они в Познанию.

Поздним вечером покинул Даго Людку и спустился в подвал, где Спицимир с тремя своими вынимали какому-то мужчине руки и ноги из суставов. Этот человек знал язык склавинов, но под влиянием боли чаще выкрикивал слова на чужом языке, в котором Даго распознал греческий. И, прежде, чем скончаться, а случилось это под утро, узнал от него Даго о вещах необычайных. Так вот, во время похода ромеев на остров, называемый Крит, Великий Конюший Василий заколол военачальника Бардаса в шатре императора Михаила III и объявил себя соправителем – императором ромеев. Было это событие плохим или хорошим для склавинских народов – этого Даго не знал. Михаил III желал окрестить все склавинские страны и сделать из них, при поддержке ромеев, громадную силу, направленную против франков. Василий считал иначе. Он думал о примирении с франками и о совместном с ними походе против сарацин. И какая идея победит, если теперь они правящие совместно императоры?

…Прежде чем умереть, сообщил еще тот человек, что царь булгар Борис и вправду позволил себя окрестить и принял имя Михаил, но, опасаясь зависимости собственной страны от ромеев, потребовал собственного патриарха, так как боялся подчиняться Фотию. Когда же Михаил III и Фотий не дали на это согласия, Борис-Михаил обратился к Старой Роме и к папе Николаю I, который тут же выслал к нему легатов, а те начали выгонять ромейских монахов.

С серьезными трудностями встретилась и религиозная миссия Константина и Мефодия в Великой Мораве у Ростислава. Они не были епископами, не могли рукополагать священников, в связи с чем распространение христианства шло с трудом, хотя христианское учение вели они на языке склавинов. Да и сам Ростислав, после поражения, которое нанес ему Людовик Тевтонский, опасался открыто выступать против франков, а прежде всего – против баварских епископов, которые, узнав о мисси Константина и Мефодия, почувствовали для себя угрозу в своих правомочиях по распространению епархий на Великую Мораву и часть Паннонии. В частности, наиболее заядлым в этом вопросе был епископ Анно из Фрайзингена, который управлял папскими владениями в Баварии, и в том случае, если бы папа позволил Константину и Мефодию распространять христианствво под влиянием ромеев, то есть Фотия, он начал шантажировать папу римского, что не станет платить податей с папских владений. Ибо баварские епископы, как из Пассау, так и из Зальцбурга, охватить своим управлением Великую Мораву, чтобы в свой карман собирать церковные подати. В этой ситуации папа римский распорядился, чтобы Константин и Мефодий прибыли в Рим и защитились от обвинения, якобы ересью было проведение мессы на любом ином языке, кроме древнееврейского, греческого или латыни. Ростислав, не желая иметь каких-либо конфликтов с франками, согласился на то, чтобы братья отправились в Рим…

Но миссия их учеников в Великой Мораве все так же действовала. Император Михаил III, несмотря на неприятности с булгарами, не отказался от идеи распространения своего влияния и на другие страны склавинов. Так что шестеро монахов, при негласном согласии Ростислава отправились к висулянам, чтобы князь Карак согласился принять христианство. Только Карак отказался от уговоров, поскольку Христос казался ему богом, достойным презрения. Тогда монахи отправились дальше на север, услыхав о нарождающейся новой силе Державы полян.

Монах скончался под утро. Тогда Даго приказал, чтобы Спицимир выбросил его тело в реку, а потом повесил в посаде какого-то воришку, а монахам сообщил, что покарал убийцу их собрата, который полакомился на его кошелек. Долго молились монахи за душу воришки и убитого им монаха, после чего попросили Спицимира устроить им встречу с Даго Повелителем и Пестователем.

Ночью, в огромном зале для приемов, только лишь в присутствии Спицимира, принял Даго монахов от великого князя Ростислава. К изумлению Спицимира, он надел на шею цепь с крестом и делал, подобно монахам, своей правой рукой знак креста на груди, на лбу и плечах. Выслушал он их советы по обращению своих земель в христианство, кивал головой, соглашаясь, в особенности же, когда ему рассказывали, как Мефодий проклял князя Карака за то, что тот неоднократно изгонял христианских монахов из своей державы. И предсказал еще Мефодий, что князь Карак будет пойман в неволю и окрещен на чужой земле.

Когда же закончили они говорить, перебивая один другого, Даго поднялся со своего кресла и начал речь, прохаживаясь по всему залу. Говорил он по-гречески, так что Спицимир не понимал его слов, но иногда возбуждался – и тогда излагал по-склавински. Иногда его слова казались Спицимиру безумными, иногда же угадывал он в них великую мудрость и предусмотрительность.

- …Христианский я властитель, так что держава моя христианская. Раз сам я буду спасен, то и народ мой спасен будет… Я не могу согласиться с пребыванием вашей миссии в моей державе и распространением новой веры, если не знаю я: истинна она или фальшива. Пускай вначале римский папа и другие епископы решат, что можно, а чего нельзя, имеете ли вы право учить вере на ином языке, помимо древнееврейского, греческого или латыни… Дергают нас язычники со всех сторон. Ссорится со мной князь Карак, язычник и святотатец, который взял себе в жены Лже-Хельгунду и угрожает, что, мол, теперь он имеет право на трон Пепельноволосых. Как же могу подать я руку брату своему, Ростиславу, когда разделяет нас держава языческого князька? Пускай ударит Ростислав на Карака, разобьет силы его, и тогда встретимся мы в Каррадононе, и я отдам приказ окрестить свой народ, как и сам был я окрещен… Император Михаил III обещал мне много золота, если создам я склавинскую державу на тех землях, где мы сейчас находимся. Почему вы прибыли ко мне с пустыми руками? Новой верой я смогу накормить лишь душу своего народа, но не накормлю его ртов и животов… Что вы, братья, видите на моей голове? Языческую повязку. Привезли ли вы корону, и имеется ли среди вас архиепископ, который может помазать меня священным елеем и сделать Помазанником Божьим? С пустыми руками вы приходите, вот с пустыми руками и уйдете.

Сказав это, подошел Даго к окну в зале приемов, открыл его и, указывая на освещенный факелами двор крепости, сказал под конец:

- Здесь, в этом месте будет выстроено каменное святилище, посвященное умершему на кресте Богу. Здесь вы станете обращать в веру и крестить весь мой народ. Вот только как же должен я его построить, ели вы приходите ко мне с пустыми руками?... Я дам вас сани, лошадей, воинов для охраны и безопасно проведу до своих границ. Но передайте Ростиславу и императору Михаилу III, а так же соправителю – императору Василию, которого люблю я, словно брата, ибо это он меня воспитал и обучил искусству правления людьми, что мне нужно золото и воины, чтобы сделать свою страну христианской. Я верный слуга патриарха Фотия, но пока папа Николай I не обдумает, что есть истинно и хорошо, что правдиво, а что фальшиво, вашей миссии я принять у себя не могу…

С раскрытыми от изумления ртами слушали его слова мнахи из миссии Константина и Мефодия. Они ожидали встретиться с неотесанным варваром из языческой державы, тем временем, обращался к ним, то на греческом, то на склавинском языке человек ученый, прекрасно ознакомленный с политикой и в вопросах веры. Золотая цепь с крестом висела на его груди, делал знак креста, говорил о Боге Едином, о Святой Троице, о Духе Святом, который родился – не известно, то ли от Отца и Сына, то ли от Отца через Сына…

Ушли монахи, уже покорные; в посад их сопровождали воины Спицимира. Монахи обещали повелителю полян, что станут уговаривать пресветлого князя Ростислава, чтобы тот ударил на державу висулян и раздавил святотатца Карака.

Даго же закинул в сундук свою золотую цепь с крестом и сказал Спицимиру:

- Пировал я у патриарха Фотия и видел, как тот нежно обнимал Великого Конюшего Василия. Пировал я и с главнокомандующим Бардасом, видел, как нежно целовался он с Великим Конюшим Василием. А после того Василий ударил его кинжалом в сердце и сделался соправителем. Это он учил меня, что кинжал открывает дорогу к трону…

- Так ты примешь христианство, господин? – с тревогой в голосе спросил Спицимир. Даго подошел к окну, открыл его и вновь поглядел на крепостной двор, где должно было стать, по его словам, каменное святилище.

- Мне эта новая вера ни для чего не нужна, поскольку досюда власть ромеев, а так же франков, не достигает. Но мой сын или внук, Спицимир, должен будет выбрать: либо принять веру от ромеев, либо от франков. Ибо, если мы постоянно будем расширять границы, то точно так же могут делать и франки, в конце концов, придется нам встать лицом к лицу. И, либо принять крест, либо вытаскивать мечи. Царю булгар, Борису, ближе к ромеям, чем нам; точно так же и князь Ростислав, а ведь каждый из них виляет словно заяц, за которым гонятся волки. Для властителей эта вера хорошая, но плохая для простых людей. Сам я всего лишь Пестователь, но мой внук или правнук станет королем и помазанником Божьим. Если народ дает кому-то власть, точно так же легко он может ее и отобрать; Бог не столь скор к тому, чтобы отбирать власть, так что лучше получить ее от него, а не от народа. Вот подумай: год за годом наносят франки удары то ободритам, то волкам, то сорбам. В конце концов, они пробьют этот вал, что отделяет их от нас. Сорбы – самые слабые, тогда мой сын или внук всьретится с франками где-то в нижнем течении реки Вядуи. Мне бы хотелось, чтобы к тому времени он был помазанником Божьим, ибо это может спасти нас от уничтожения.

Мало что из всего этого понял Спицимир, так как мало знал он о ромеях и франках, а еще меньше – о новой вере, которая не была обычной религией, но и своеобразным способом порабощения народов. Но той ночью понял Спицимир, что Пестователь глядит дальше и глубже, чем иные, поскольку овладел наукой управления людьми, которая представляет собой умение говорить ложь с помощью правды...

Рано утром отправились монахи в обратный путь в Великую Мораву, а в полдень прибыл гонец от Херима, у которого имелся свой шпион при дворе Ростислава в Довине. Рассказал он, что случилось удивительное дело: прибыл в Довин сын Людовика Тевтонского, Людовик Младший, и попросил у преславного князя Великой Моравы оружной помощи против собственного отца.

Случилось так, что король Людовик Тевтонский дал Карломану Восточную Марку и Баварию; Карлу Толстому – Алеманию и Рецию, а Людовику Младшему – только лишь Тюрингию, Саксонию и Франконию, и тот почувствовал себя отцом обиженным. Так что за горами Карпатос готовилась новая война Великой Моравы с Людовиком Тевтонским, так что никакие уговоры монахов, чтобы Ростислав ударил на Карака, не могли быть им выслушаны. Пестователя в одиночку ожидала война с державой висулян, если Карак, согласно уговоров Хельгунды, накопит соответствующие силы и пожелает начать войну.

- Пошли отряд оружных за монахами, Спицимир, - приказал Даго. – Пускай они нападут на них под видом разбойников. Убьют всех и втайне прикопают. Ибо, раз так, а не иначе катится история, никто не имеет права узнать, что в державе полян властитель носит золотой крест на цепи. Не хочу я, чтобы уже теперб обратились ко мне глаза ромеев, папы римского или епископов из Пассау. Ведь по сути своей, сейчас я должен был бы встать перед ними словно карлик, я же хочу показаться им великаном.

Тем же самым днем прибежал Спицимир к Даго и сообщил ему, что монахи, жившие в посаде, оставили в доме на балке таинственные магические знаки, способные навлечь несчастье на Гнездо. Заинтересовавшийся Даго приказал привести себя в тот дом и, взглянув на знаки, вырезанные в дереве, рассмеялся:

- Это они по-гречески вырезали слова: "Христос победит".

- Так ты, господин, умеешь по-гречески не только говорить, но и писать? – поразился Спицимир.

- Разве не рассказывал я тебе, что обучался при дворе ромеев? Разве не получил я золотую цепь с крестом и титул графа от императора Людовика Тевтонского? Я сын великана Бозы, и все, что делаю и что знаю, тоже громадное.

- А Христос и вправду побеждает?

- Столь же могуч Аллах народа сарацин и покорных, только они от нас очень далеко. Братом Христа является могущественный Сатана, только у него чрезвычайно пугающее обличие. Опять же, у иудеев такой страшный и могущественный Бог, что они даже боятся произнести его имя. Много имеется богов, приносящих победу или поражение, только это зависит от повелителей и их воинов. Когда-нибудь мы выберем себе Бога, которого предназначит нам судьба франков или ромеев, поскольку они близко. Но правдой остается и то, что иногда и Христос побеждает, потому возьми острый нож и срежь с балки эти слова, ибо слова столь же грозны, как мечи. Искусство правления людьми предостерегает перед громадной силой слов и учит, как такими словами пользоваться. Срежь их с балки, поскольку сейчас это плохие слова. Не время сейчас победе Христа, зато самое время для победы Даго Повелителя и Пестователя.

Затем, к изумлению Спицимира, приказал он ему, чтобы тот незамедлительно отправился в сво1 Спицимеж и провел тайный разговор с карлицей по имени Милка.

- Проявил я слабость, и теперь она мстит мне. Моя слабость стала слабостью державы. До тех пор, пока живет Хельгунда или родит она ребенка, до тех пор у Карака будут права на трон Пепельноволосых и станет грозить нам войной. Как же могу я повернуть с войсками на запад, на восток или на север, когда с юга таятся висуляне со своими мечами? Убеди карлицу Милку в том, что большую получит она от меня награду, если отправится она к Хельгунде, отравит ее, а так же и дитя, если родит его княжна. Ибо ради добра собственной державы использование яда вовсе не гадкое дело.

Кивнул головой Спицимир, ибо раз уже ради добра державы воспользовался ядом, убивая несколько воинов и народных судей под Гнездом. Предупреждал он Даго, чтобы тот не жалел Хельгунду, и наконец-то понял Даго, что слабость повелителя – это слабость державы. Не обучался искусству правления людьми Спицимир, но знал он, что это в руках повелителя зло превращаетс в добро, а добро – в зло, так же быстро, как з одни лишь сутки день превращается в ночь, а ночь становится днем. Сел он тогда на коня и отправился в свое староство Спицимеж.

Спицимир был последним потомком могущественного когда-то рода Спицимиров, властителей в Спицимеже. Малорослый, с небольшим горбом и кривыми ногами, пробуждал он отвращение не только у ровесников, но и у собственного отца, потому-то научился жить в одиночестве, без потребности в чьей-либо дружбе. Когда он подрос, оказалось, что сильнее и более умело пользуется мечом, чем другие, зотя отцовский меч доставал ему чуть ли не до подбородка, ножны же волочились по земле. Но с тех пор не слышал он уже насмешек над своей уродливой фигурой, поскольку осмелившиеся насмехаться над ним переставали жить.

Когда исполнился ему двадцать один год, познакомился он по соседству с бедной, но чрезвычайно красивой девушкой, которая по непонятным причинам, имея семнадцать лет, ослепла. Именно ее, к радости ее родителей, взял он в жены, и родил с нею двоих детей. Женщина не видела его уродства, так что не могла испытывать к нему отвращения, наоборот, любила его большой любовью, поскольку он был к ней добр и внимателен, называл ее "ксени"⁷, богато одевал и окружал таким количеством слуг, которое мог себе позволить.

Но тут понравился Спицимеж роду Лебедей, напали они оружно, и ушел Спицимир с ранами на лице, увозя на коне свою слепую красавицу жену и двух детей малых. А поскольку тогда уже родились распри между Дунинами, Лебедями и Пепельноволосыми, прибыл он служить княжне Хельгунде, которая случайно открыла его удивительную способность слышать невысказанные слова. И как раз по этой же причине княжна Хельгунда приказала ему играть роль доносчика, за что Спицимир возненавидел ее. И мстил он ей впоследствии, повторяя ей услышанные или не услышанные известия о растущем могуществе Пестователя, о его чародейских силах.

В Даго же нашел Спицимир все то, чего сам желал иметь: замечательную фигуру, красивое лицо и громадную силу. Отдал он всего себя, дабы услужить ему, вкрался в его доверие и довольно скоро получил назад свой Спицимеж, куда и вернулся с женой и детьми. Всякий раз, когда он там появлялся, поначалу долго стоял на коленях у ног своей "ксени", восхищаясь ее красотой, замечательным телом, лицом с белой кожей, розовыми приоткрытыми устами, небольшим носиком и черными глазами, которые, к сожалению, оставались невидящими. С тех пор, как Спицимир начал служить Даго, он привозил ей самые красивые одежды и обсыпал драгоценностями; помещения града в Спицимеже украсил он словно княжеские покои. Дал он жене много слуг, в том числе – и карлицу Милку.

Вечером расчесывал он ее золотые волосы, а жена спросила его:

- О тебе рассказывают, якобы ты в большой милости у знаменитого Пестователя, ты же убиваешь для него людей.

- Коснись рук моих, ксени, и сама убедишься, что нет на них крови, - ответил Спицимир, и она прикоснулась к его рукам, убедившись, что те сухие.

- Говорят, будто бы носишь ты черный плащ, означающий смерть.

- Это правда, что ношу я черный плащ. Это ради тебя. Ты же видишь только черное, так что, возможно, и меня как-нибудь увидишь…

- Почему Пестователь дарит тебя такими милостями?

- Говорят, если кто не видит, то лучше слышит. Быть может, рядом с тобою развился во мне дар слышать невысказанные слова, им пользовалась Хельгунда для гадких целей; Пестователь же использует его ради великих целей.

- Скажешь ли ты мне, каковы мои невысказанные слова?

- Ты желаешь, ксени, знать, почему называют меня Спицимор, что означает, будто бы сею я смертельную заразу.

- О, да. Именно об этом хотела я спросить, - кивнула женщина, восхищенная его способностью слышать невысказанные слова.

- Ты помнишь, как напали на наш Спицимеж? Ты не видела убитых людей, слышала лишь их крики и стоны. Мы сбежали на моем коне, ты сама и наши дети. Помнишь, я поклялся вернуть себе Спицимеж и справедливо наказать обидчиков? Именно это я делаю, и потому меня называют Спицимором.

Жена ему поверила, потому что его любила, впрочем, он же говорил так убедительно. Она гладила его щеки, изуродованные шрамами от нанесенных ему мечом ран, касалась его горбатой груди, думая, что как раз такой и должна быть грудь красивого мужчины, ведь никогда никого другого она не касалась. Спицимир же рядом с супругой чувствовал себя счастливым, и совершенно не желал, чтобы она могла его еще и видеть.

Утром он затащил в конюшню карлицу Милку.

- Пестователь приказал, чтобы ты отправилась к Хельгунде и вновь пошла к ней на службу. Ты должна отравить и ее, и ребенка, если тот родится.

- Нет! Никогда, - ответила карлица. – Пестователь пбрезговал мной, нарушив данную в детстве клятву. Он пнул меня так сильно,что я упала, и у меня еще долго болела голова. По причине клятвы и нет у меня детей, хотя с многими мужчинами я жила. Я сама желаю видеться с Пестователем.

Отвез ее Спицимир в Познанию и ночью привел в комнату Пестователя.

Милка до сих пор была красива, хотя ростом оставалась с девочку. Она упала на колени и сказала:

- Я сделаю все, как говоришь, господин. Отправлюсь в Каррадонон, буду служить Хельгунде и, клянусь тебе, отравлю ее и дитя, если оно родится. Но и ты выполни свою присягу, данную мне много лет назад. Много было у меня мужчин, но ни от одного из них я не забеременела. Думаю, это по причине той самой клятвы. Ты обещал, господин, что поимеешь меня, и от тебя рожу я великана.

- А ты уверена, что то был я, Пестователь?

- Ни у кого на свете нет таких белых волос, как у тебя. Никто, кто только не из рода великанов, не мог бы пасти коров возле Черного Бора. Твою мать, карлицу, поимел великан Боза. Ты должен и меня поиметь.

Даго испытывал к Милке лишь отвращение. Он уже устал от постоянных занятий любовью с Людкой, с которой забавлялся после отъезда Херима. А кроме того, карлица напоминала ему о прошлом: выродившийся народ землинов, страх и нищету в холодном хлеву с коровами, чувство унижения, когда его изгоняли из рода, жизнь, похожая на существование дикого зверя, в Черном Бору, все детские страхи и чудовищное одиночество. Почему нельзя было стереть прошлое из памяти? Почему все время ему напоминали, что родила его женщина из рода карлов? В сонных кошмарах возвращалось прошлое, страх – что и он тоже выродившийся карлик, а не великан; Даго просыпался с резко бьющимся сердцем. Но сон можно было отогнать светом дня. Милка же стояла перед ним живая – ну как прогнать ее от себя? Что было важнее – смерть Хельгунды или собственное унижение? Каким образом превозмочь в себе отвращение к Милке, которые одновременно было и отвращением к прошлому? Что могло быть хуже, чем спариваться с карлицей и, тем самым, как бы и самому становиться меньшим?

Карлица сбросила с себя одежду и, нагая, легла на ложе, покрытое сшитыми шкурками молодых овец. Руки она заложила под голову, расставила ноги, слегка сгибая их в коленях. Даже в слабом свете единственной масляной коптилки должен был Даго видеть ее белую плоть с полными, округлыми грудями, красиво очерченный живот, полные бедра и черную кучку волос между ними, розовый вход в лоно. На ложе женщина уже не казалась маленькой, ее развитое женское тело, разбросанные по овечьему руну светлые волосы и зубы, блестящие в устах, приоткрытых телесным желанием, приказали забыть о прошлом. То, что было когда-то, вновь делалось всего лишь сном, реальностью же оставалось обнаженное женское тело, которое, время от времени, буквально сотрясалось похотью.

Упал на пол плащ Даго. Резким движением стянул Пестователь с себя блузу с кружевами, скинул штаны. Голый, подошел он к кровати и привстал на колени между раздвинутых бедер женщины, и тут она схватила его за шею и припала своими губами к кго устам. Даго вошел в ее распаленное нутро и удивился, что оно такое же глубокое, как у крупных женщин. Милка радостно запищала от первого же толчка, стала она царапать ногтями мужскую спину. Даго чувствовал, как в средине себя Милка сжимается и разжимается, как дрожат мышцы ее живота, как старается она поднять ноги еще выше, чтобы сам он вошел в нее еще глубже. Движениями бедер Милка всю себя подавала мужчине, а зубами кусала его губы до крови. Даго и сам впал в чувство наслаждения но сдерживал собственное желание, чтобы их соединение продолжалось как можно дольше. А под самый конец Милка бессильно откинулась, разбросав руки в стороны, он же, наконец, ударил в нее своим семенем.

Даго лежал на Милке недолго, ибо, как обычно после мгновения счастья с женщиной, делался он чутким и осторожным. Он поднялся с кровати, накинул на себя плащ, затем приказал, чтобы карлица покинула комнату. Но та его не слышала. Могло показаться, что она вообще утратила сознание. Когда же пришла в себя, то увидала Пестователя стоящего у окна и враждебно глядящего на нее.

- Я исполню обещание, - шепнула Милка.

Одевалась она бестолково, так как не хватало ей сил. На нетвердых ногах женщина подошла к двери, не говоря ни слова, открыла ее и, не оглядываясь, исчезла в сенях. Даго же взял кувшинчик с медом и опорожнил до дна. Губы горели, словно прижженные углями, Пестователь чувствовал, что силы постепенно покидают его. Он с трудом добрался до ложа и упал на него, укрывшись лишь плащом. Спал он крепко, без снов.

Утром Спицимир сообщил Пестователю, что Милка получила кошель с золотыми солидами, хорошего коня и четырех воинов в черных плащах, которые должны были помочь карлице безопасно добраться до границ державы Крылатых Людей.

Даго не желал даже себе признать, что воспоминание о прошедшей ночи вновь пробуждало в нем телесное желание. Зря вообще-то Спицимир с такой спешкой отослал Милку к Хельгунде. Пестователь подумал: что, возможно, его отец, великан Боза не без причины охотился на измельчавших женщин, поскольку они давали больше наслаждения, чем крупные и рослые женщины.

В полдень он о Милке забыл. Прибыл гонец из Гнезда с сообщением, что его жена Зифика родила ребенка мужского пола.

- И что с ней? – с беспокойством спросил Даго.

- Здорова, господин. Дитя родила так же легко, как кошка котят.

Пестователь закусил губу, лицо его искривилось в странной гримасе то ли отвращения, то ли гнева или презрения. Он тут же приказал готовиться в дорогу и еще вечером отправился в Гнездо во главе огромного каравана возов, наполненных сокровищами Дунинов и жителей Познании. Обоз сопровождали две сотни лестков и пятьдесят людей Спицимира в черных плащах.

Дикие Женщины рожали быстро и без труда. Зифика ожидала супруга в своей комнате, вновь одетая в мужской костюм савроматской воительницы. Она была горда тем, что дает начало новой династии Пестователей. На грудь себе она повесила золотую пектораль королевы Айтвар, которую обнаружила в каком-то только лишь ей известном месте во время своего похода на Мазовию. На тщательно расчесанные волосы наложила она золотую повязку, в левой ее руке был золотой лук аланов, а в правой – серебряный щит. Рядом с Зификой стояла колыбель с младенцем. Зифика не ожидала каких-либо нежностей от Пестователя, она и не хотела его объятий и поцелуев. Одного желала – чтобы он взял дитя из колыбели, поднял вверх и дал ему имя, тем самым признавая своим сыном и наследником.

Даго вошел в комнату неожиданно, без какого-либо предупреждения от слуг. Красные сапоги и белый плащ были в грязи, потому что начались уже весенние оттепели, по дороге в Гнездо из-под конских копыт летела грязь. Лицо Пестователя было серым от усталости дорогой, а может и от злости. Лишь на голове неожиданно ярко горел золотой камень Священной Андалы.

Сразу же за Даго в комнату вошли Херим со Спицимиром, как будто бы Пестователь хотел иметь свидетелей собственной встречи с женой и сыном.

Он встал перед женщиной, широко расставив ноги, и заявил презрительно:

- Вижу, что ты жива и здорова, а это означает, что не родила мне великана. Обычная женщина, если сын ее великан, в родах умирает. Или ты считаешь, что эта держава нуждается в карликах? Только великан может и далее строить громадное предприятие, начатое мной.

Сказав это, Даго сплюнул жене под ноги, даже не глянув на колыбель.

Зифика побледнела, она, словно проглотив жердь, сидела в кресле, в левой руке держа лук аланов, а в правой – серебряный щит.

К ней подошел Херим и, утешая, произнес:

- Пройдет у него гнев, и тогда он признает сына своим…

Зифика сорвалась с места и закричала:

- Прочь!... Все прочь от меня!... Выметайтесь!...

А Даго сидел в своей комнате, выстеленной гуннскими коврами; он уже выпил полный кубок межа, но ни на миг не испытал успокоительного кружения головы. Слуги принесли ему еду, но он их выгнал. Есть ему не хотелось.

Перед наступлением сумерек пришли к нему Херим и Спицимир.

- Пестователь, - сказал Херим. – Зифика назвала своего сына именем Кир, и она просит разрешения уехать в Мазовию.

- Не позволяй этого, господин мой… - отозвался Спицимир. – Прикажи убить и ее, и ребенка.

Херим схватил Спицимира за плащ у шеи и начал им трясти:

- Спицимир, вечно не хватает тебе людской крови…

Спицимир оторвал пальцы Херима от собственного плаща, после чего положил ладонь на рукоять меча и повторил:

- Прикажи убить и ее, и дитя. Ради добра державы.

Даго бросил глиняный горшок в стену, так что тот разлетелся на десятки осколков. Затем вскочил из-за стола, смял в ладони посеребренный кубок для меда.

- Пускай едет, куда ее глаза глядят. Не желаю ее видеть, касаться ее, разговаривать с ней. И своего выродка тоже пускай с собой забирает.

Он бросился к двери, отталкивая по пути Херима со Спицимиром. Побежал в конюшню и сам оседлал белого жеребца. Вскочил на него и перед самым закрытием ворот крепости выехал галопом в посад, а потом и дальше – в поля и леса.

И как же долго он так скакал в наступающей темноте, все время галопом, как будто бы поток воздуха успокаивал разгоряченное гневом лицо? Бвл ли это только гнев, но, возможно, зависть и ревность? Авданец от семени Пестователя получил маленького великана, такой же маленький великан с кровью Даго имелся и в семействе Палуки. Это сын Авданца или Палуки, в конце концов, подвигнет на плечи творение Пестователя, раз он сам не оставит законного наследника. Даго хотелось кричать от отчаяния, только мчащийся воздух запирал дыхание в груди. Хотелось ему и плакать, но всякую слезу захватывал ветер и осушал глаза и щеки. Хотелось ему убивать, сечь мечом направо и налево, но вокруг был только снег с белыми латками тающего снега.

Так и летел, мчался Даго на белом жеребце, словно некий призрак из Страны Умерших, пока, в конце концов, Виндос не выдохся и с хрипом не упал передними коленями в болотистую землю. Соскочил с него Даго, и единственным существом, к которому испытал он любовь, был его конь. Увидал он пелые хлопья пены на теле Виндоса, поднял жеребца на ноги, и мокрые от пота бока начал оттирать своим белым плащом. А рядом находился какой-то дом, конюшня и мастерская колесника, поскольку перед ней стояло несколько возов и уже готовых колес, ожидавших, когда наденут их на оси.

Даго повел жеребца к постройкам, пинком открыл дверь в жилой дом.

- Эй, люди! Помогите мне осушить моего коня, поместите его в теплую конюшню.

Колесник уже спал. Но проснулся и начал зажигать факел. Даго продолжал оттирать своим белым плащом покрытые пеной бока Виндоса. Он даже не обратил внимания на громадного мужчину с длинными усами, который вышел с горящим факелом, затем помог завести жеребца в конюшню, где его накрыли попонами, чтобы не простыл он от весеннего холода.

- Плохо, господин мой, обошелся ты со своим конем, - укоризненно произнес хозяин. - Жеребец дорогой и красивый. Красивее его никогда не видел. Но и ты, господин мой, тоже нуждаешься в отдыхе…

Даго пошатнулся на ногах. Он был устал от поездки из Познании, остаток сил отобрала безумная скачка по полям и лесам. Он так и упал бы на пол, если бы колесник не схватил его в поясе и практически занес в теплую избу, где горели три каменные лампады, а громадная женщина, одетая только лишь в льняную сорочку, разводила огонь в печи.

Она поставила перед Даго кувшин с пивом и глиняную кружку. Но тот жадно пил прямо из кувшина, а они – колесник со своей женой – внимательно наблюдали за пришельцем. Догадывались они, что перед ними какой-то большой господин с блестящим камнем на белых волосах, в позолоченном панцире, в прекрасных красных сапогах из вавилонской кожи и с золотыми шпорами. Вот только меч этого человека выглядел скромно в своих ножнах из липовых дощечек. Зато щит его поблескивал золотыми шипами.

- Быть может, господин мой, встретилось тебе по пути нечто нехорошее? – спросил у гостя колесник. Тот поднял голову, отнял губы от горшка и поглядел в глаза хозяевам. Не вычитал он в них ни измены, ни жадности к имуществу его.

- У меня родился карлик, - выложил он, после чего голова его бессильно упала на стол.

Хозяева сидели рядом, время от времени подбрасывая дерево в огонь очага. Даго же вскоре очнулся, оглядываясь по сторонам настолько живым взглядом, как будто проспал целый день.

- Кто вы такие? Как вас зовут? – властным голосом спросил он.

На вид мужчине было лет тридцать; женщина – рослая и с громадными грудями, которые шевелились под свободной рубахой – была гораздо моложе его. Своей красотой, светлыми волосами и рослой фигурой она походила на Зелы. Только вот Зелы была лет на десять, по крайней мере, старше нее.

- Я, господин мой, колесник, проживаю возле главного тракта, ведущего в Гнездо. Называют меня Пястом, так как хорошо исправляю колесные втулки⁸ для возов, да и делаю их самые лучшие во всей округе. А это жена моя. Уже третья, потому что две умерли. Ей двадцать пять лет, и зовут ее Репихой, поскольку тело ее такое же крепенькое и ядреное, что твоя репка. Детей у нас нет, и люди смеются надо мной по этой причине, потому-то и поселился я на отшибе. А ты, господин мой, кто таков?

Даго приглядывался к женщине колесника, к прекрасной коже ее щек, к дугам ее черных бровей; глядел он на ее буйные русые волосы, широкие плечи и большие груди, прекрасно видные даже под свободной льняной сорочкой.

Даго отвязал от пояса кошель, полный золотыми солидами и положил на столе.

- Дашь мне на ночь свою женщину, колесник? – спросил он. – Быть может, мне посчастливится, и жена родит тебе сына или дочку. Если родится сын, то, когда будешь устраивать ему пострижины, приедешь в Гнездо и попросишь, чтобы провели тебя пред лицо Пестователя. И это он, властитель державы этой, прибудет сюда, чтобы дать твоему сыну истинное имя и подстричь ему волосы. Возьми себе этот кошель с золотом и дай мне свою женщину на ночь.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ВИТЛАНДИЯ

Не запомнил Даго, когда, где и от кого, в каких обстоятельствах узнал он, будто бы жрицы в Краю Крылатых Людей способны делать своих властителей долговечными, купая их в заколдованном котле. Но с тех пор, чтобы не делал он, то ли правил, то ли сражался, ели или пил, занимался любовью с женщиной или развлекался беседой с кем-нибудь мудрым, где-то в самой глубине души его, словно острая заноза, ныло желание жить долго. Ибо, зачем же было творить державу и расширять ее границы, укреплять могущество собственного трона, если нельзя было владеть долго, чуть ли не вечно, и ежедневно засыпать с чувством собственной власти, ну а каждое утро просыпаться для последующего властвования. Ведь учила же Книга Громов и Молний, что когда выучит человек науку владения людьми и достигнет власти, одновременно рождается в нем сильнейшая тоска по тому, чтобы править людьми уже вечно. Ибо наслаждение от того, что реализуешь ты власть, невозможно даже сравнить с каким-либо иным земным наслаждением, потому-то никто из земных повелителей не отдал трона добровольно, даже если старость сгорбила ему спину, затмила взор, помутила разум, а из слабой руки начал выпадать меч. И не отдавал он ее добровольно ни своим сыновьям, которых так любил в детстве, но потом пришлось их возненавидеть, а иногда и убить, ведь они желали власти как своего естественного наследия. Никогда и ни один из повелителей не насытился собственным правлением и величием до такой степени, чтобы вот так запросто в один прекрасный день сойти с трона, сказав: "хватит мне уже править", и отдать скипетр и державу в руки достойных людей, после чегно начать спокойную жизнь обыкновенного человека, играясь с внуками и радуясь красотой окружающего его мира. Не существует такой возможности – говорила Книга Громов и Молний – чтобы какой-либо повелитель признал, будто бы кто-либо, в равной степени что и он сам, быть достойным правления, пускай даже это был бы и сын его плоти и крови, ибо в самой сути власти кроется убеждение о собственной исключительности и необычности. Каждый властитель может сослаться на множество примеров, которые свидетельствуют, что тот, кто добрался до власти, не может иметь достойного наследника, сразу же с его уходом державе станет угрожать опасность, разложение и упадок. Разве не так случилось после смерти Карла Великого? Разве не так было после смерти великого Аттилы? Но в то же самое время, сколько же было примеров, что когда меч выпал из ладони старого повелителя или же кто-то силой или изменой вырвал его у него из рук – наследник делал державу обширнее и еще более могущественной. Только редкостью была добровольная передача знаков власти, был у нее некий странный привкус – то ли сладкий, то ли горький; была она словно сосуд, из которого каждый желал напиться, сколько влезет, или хотя бы один глоточек попробовать, пускай даже и ценой незамедлительной утраты жизни или свободы. Разве не делала власть любого человека сразу же умным, красивым, сильным? Не давала ли она возможности глядеть на людей, словно на колышущуюся по ветру хлебную ниву? Не позволяла она достигать дна души людской, чтобы увидеть в ней зло, мелочность, подлость, измену и жадность? И не было такого унижения или подлости, на которые не пошел бы человек, чтобы поить себя напитком под названием власть. Разве не унизили Людовика Набожного его сыновья? Лотар, Пепин и Людовик Тевтонский; разве не заставили его пойти на унизительное публичное покаяние, разве не сослали его потом в монастырь, не разделили его с любимой женщиной и любимым сыном Карлом, поскольку не позволяли им добраться до сосуда власти и дать попробовать хотя бы один глоток. И все же, пережил он все это, и вновь, благодаря измене и подкупу, использованию всего того, что в человеке самое гадкое – вернулся он на трон, расправился с сыновьями, именно их унизил, и, пускай и недолго, вновь пил из волшебного сосуда.

Власть каждого делала мудрым. Власть давала чудесную силу и могущество. Но одного дать не могла – вечного господства. И если и имеется нечто, что гнетет по ночам каждого властителя, что заставляет ему скрытно от других страдать – то это мысль, что господство имеет и свой конец. И это не простой человеческий страх перед смертью, но и страх перед тем, что заберут от губ сосуд власти, что станет из него пить кто-то другой, пускай даже любимый сын или дочь. Потому-то всякий повелитель склонен даже к детоубийству. А то, кто желает пить из сосуда власти, легче иных убивает брата, отца, мать или сестру. И даже Даго, который едва-едва склонился над этим сосудом, очень и очень малым, величиной с наперсток, уже мечтал по ночам о долговечности, и хотя никому не выдавал он своих мыслей, мечтал о завоевании Края Крылатых Людей и взятии от них всего одной дани: возможности выкупаться в отваре бессмертия. И дорога к этой цели была весьма далекой, ибо никто еще и никогда не сломил могущества Крылатых, а они, ко всему еще, были связаны с князем Караком, от него покупали они соль и другие ценности. Лишь иногда в шутку говорил Даго своим ближайшим соратникам, что понадобится много-много лет, чтобы сделать великой державу полян, и как раз этих лет должно было ему хватить.

Так что это по его приказу высылал Херим в Край Крылатых Людей шпионов, которые доносили ему о странных обычаях тамошнего народа, об ужасающих обрядах, проводимых в пещерах гор, называемых Белыми или Венедийскими, о таинственной жрице по имени Эпония. Они же пересчитывали тамошние грады и воинов, отмечали броды через реки. И хотя сердцем и мыслями Даго тянулся к югу, но даже властитель не всегда может делать того, чего желает, если не желает он утратить могущества власти своей. Потому-то, вместо того, чтобы к югу, устремил он свое лицо на север, где уходила в море река Висула, и куда плыли суда с зерном. Ибо учила Книга Громов и Молний, что повелитель поначалу должен протягивать руку к тому, что близко, а уже потом – за тем, что находится далеко; сделать поначалу то, что возможно, а лишь потом, что кажется невозможным сделать.

…Рассказывали тогда, что Гедаании, дочери князя Гедана, сидящего у устья реки Висулы, исполнилось шестнадцать лет – не было на всем южном побережье Сарматского моря девушки богаче ее. Кунинг Опир, повелитель острова Отландия, был первым, кто прислал сватов и богатейшие дары князю Гедану и попросил руки Гедании. И первым получил он отрицательный ответ и возврат богатых своих подарков. Затем желали ее иметь женой самые различные ярлы и даже младший сын князя Хока из Юмно – но всякий раз получали они ответ, что Гедания не дозрела еще до супружества, что не было правдой. Стали тогда размышлять, а может князь Гедан предназначил дочку для какого-то могущественного князя или даже для короля? С кем хотел он породниться через это супружество и еще сильнее укрепить собственную власть, которая и так была велика с тех пор, как был уничтожен город Друзо. Только тайны этой так никто никогда и не разрешил, поскольку тайны и не существовало – князь Гедан настолько сильно любил свою дочь, что не желал с ней расстаться, и размышлял он, скорее, о том, чтобы зятя к себе принять, чем отдать Геданию в дальние края и никогда уже ее не видеть. Но достойного зятя среди своих он не находил, ибо властители как на побережье, так и в глубине суши желали укреплять все у себя, а не умножать могущества Гедана.

Желанием отомстить за отказ в женитьбе горел кунинг Опир из Отландии, и клялся он, что нападет на Витландию и уничтожит ее, точно так же, как был уничтожен град Друзо. Угрожало местью и множество ярлов. Знал об этом Гедан и потому крепил валы своего града, умножал ряды воинов, выстроил специальные запоры у устья реки, чтобы пиратские суда не застали его врасплох, и всегда был он начеку, принимая у себя аскоманов. Впрочем, он мог позволить себе вести оборону, ибо, с тех пор как князь Карак поимел неприятности после убийства собственного отца, а державу Пепельноволосых разрывали внутренние распри и сражения, а некий самозванец, прозванный Пестователем пытался страну объединить, мог Гедан принимать суда-шкуты с зерном, воском, шкурами, с медом и пивом, но платил только лишь половину их стоимости, а иногда на долгие месяцы забывал про оплату, чувствуя себя безнаказанным. Вроде как бы неожиданно ослабела Держава Длинноголовых Людей, а Крылатые Люди жили в постоянном страхе перед нападениями полян. Так что и им Гедан выплачивал всего половину стоимости их товаров, перепродавая все это купцам с громадной выгодой для себя. Таким вот образом сделался он повелителем очень богатым, и все чаще стали просить у него руки его дочки, но все чаше встречаясь с отказом.

Не проявлял Гедан интереса и к многим другим делам, иной раз весьма выгодным. Так, например, обратились к нему купцы из Хебебы, предлагая, чтобы позволил князь их кораблям войти в реку Висулу, по этой реке доходить до реки Сан, затем в Вишню и в Тырас, называемый Днестром, откуда уже легко было спуститься в Понт и богатейший Византион. Ибо манила купцов Хедебы торговля с греками и с повелителями державы ромеев, и дорога по Висуле казалась им более короткой и легкой, чем по пути варягов через Неву, города Хольмгардр и Киев, где бы им пришлось платить высокие пошлины. Опять же, если плыть по Висуле, купцы пересекали древний купеческий тракт из Майнца на Киев, а в граде Сандомир можно было обменять товары. Только не согласился Гедан на это выгодное предложение купцов из Хедебы⁹, так как опасался он того, что в устье Висулы могут зайти не только купеческие суда, но и пиратские, впрочем, аскоманские купцы иногда бывал и пиратами. Так что воспылали жаждой мести еще и купцы из Хедебы, вот только мысли и деяния купцов идут иными путями, чем у воинов. На своем тайном собрании решили они, что следует поменять в Витляндии князя на такого, который согласится с их предложениями и разрешит их судам войти в Висулу. Точно таким же образом поступили они и в Юмно, где князь Хок поначалу не соглашался с тем, чтобы корабли аскоманов заплывали в реку Вядую, называемую еще Оброй, по которой они плыли против течения вплоть до края богемов, торгуя не только с ними, но и с могучим князем Ростиславом, повелителем Великой Моравы. Щедро разбрасывая золото, вызвали купцы бунт в Юмно против власти Хока, которому пришлось пойти на условия бунтовщиков, если хотел он остаться правителе в Юмно. Так что с тех пор аскоманские суда могли плавать вверх по Вядуе. Так почему бы нечто похожее не могло случиться и в Гедании?

Поначалу десятью военными судами на Геданию напал кунинг Опир, только его не только отпихнули, но и полностью разгромили боевые суда Гедана. После того аскоманы напали на Город Около Берега¹⁰ и сожгли дотла как град, так и порт. Но это лишь укрепило могущество Гедана, поскольку с тех пор он перехватил всю торговлю солью в этой части Сарматского моря, соль же, как это уже было сказано, он чуть ли не даром принимал от полян, которые были слишком слабы, чтобы заявить о честном урегулировании купеческих расчетов. С тех пор Гедан заделался гордым и начал думать о королевской короне, сам себя заставил называть королем Витляндии, принимая смиренных послов от эстов, которым соли не хватало, ведь ранее они покупали соль у поморских народов в Граде Около Берега. Раскидывали купцы из Хедебы свое золото среди воинов вождей Витляндии, организовывали всяческие заговоры против Гедана, только все эти заговоры выявлял и подавлял жестокий Гаут, норманн по происхождению, ставший командиром дворцовой стражи Гедана, он был хорошим воином и хитроумным человеком. Так случилось, что в бою с войсками Опира погибли три сына Гедана, и остался один лишь средний, слабый умом Йонкис. Так что все указывало на то, что в конце концов владычицей станет Гедания, возьмет она себе местного мужа – может быть, и того самого Гаута – и укрепит могущество Витляндии в качестве самостоятельной владычицы.

Гауту было уже сорок лет, имелось у него трое жен и куча детей. Только все это никак не мешало ему размышлять о том, что появится случай взять в жены Геданию и сделаться повелителем Витляндии. Догадывался ли об этих планах старый Гедан – сказать трудно. Точным здесь было лишь то, что знала о них сама Гедания, была она этим планам противна, и с тех пор исполнилось ей восемнадцать лет, и как погибли ее братья, постепенно брала в свои руки власть в Витляндии, пытаясь убрать Гаута то ядом, то рукой подкупленного человека, вооруженной стилетом. Гаунт избежал смерти, только сделался более осторожным, чем до того, более старался об охране здоровья и жизни Гедана, прекрасно понимая то, что как только его самого не станет, слуги Гедании его убьют. Ибо Гедания, как мало какая женщина, желала власти исключительно для себя, как и многие аскоманские женщины, которые покоренными норманнами землями управляли так же хорошо, как и мужчины. Слыхала Гедания саги, что пели об этих женщинах, более всего понравилась ей рассказ о "рыжей девушке", предводительнице одной из армий викингов. Потому-то тренировалась она в конной езде, метании копьем, владении ножом. Начто нужен был ей муж, раз она была уверена, что сама лучше всех сможет управлять Витляндией.

Тем временем, в далеком Византионе, в императорском дворце ромеев, бывший Великий Конюший Василий, которого Гедания узнала, будучи маленькой девочкой, заколол стилетом не только военачальника ромеев, Бардаса, но, хотя и роллучил должность соправителя, приказал убить и Михаила III, что случилось в собственной того спальне, где он спал, пьяный, после банкета. Еще раз подтвердились науки Книги Громов и Молний, что стилет и яд скорее всего открывают дорогу к трону.

Новый император ромеев, Василий I, тут же поменял отношение к Старой Роме и правящему в ней римскому папе. Мечтал он о громадном совместном походе против изводящих как ромеев, так и франков – сарацин. Потому-то начал он искать согласия с папой, убрал с трона патриарха Фотия, на созванном в Византионе соборе позволил он легатам папы Адриана II предать анафеме Фотия и его учение. Василий не понимал того, что таким вот образом, от его влияния выскользнуть как Болгария, так и Великая Морава, ибо, как оказалось, Константина беззаконно держали в плену в в Риме, где он вскоре и умер в одном из монастырей; Мефодия же немецкие епископы точно так же бесправно лишили церковных функций и закрыли в одном из монастырей Швабии. Василий и новый папа пытались все эти проблемы устроить полюбовно таким образом, что, в конце концов, Булгария имела патриарха из империи ромеев, а вот епископов – из Старой Ромы. Начали вестись какие-то действия по освобождению из монастыря Мефодия, что завершил только лишь папа Иоанн VIII. Тем не менее, отношения с франками значительно улучшились, между двумя империями оживилась торговля. А то, что Маре Интернум было чрезвычайно опасным по причине курсирующего в нем сарацинского флота, купцам из Хедебы показалось важным открыть новый путь между Византионом и франками. Так что дорога по Висуле вновь сделалась весьма важной, ведь повсюду рос спрос на восточные товары, на благовония, на пряные приправы, шелка, меха и золото. Только Гедан оставался таким же неуступчивым, отказывался он впустить чужих в реку Висулу, укреплял защитные валы, увеличивал число своих воинов. Его преследовали призрак предательски сожженного Друзо и мысль об отрубленной голове князя Акума.

Вот только купцы бывают более искусными и разумными, чем многие, занимающиеся искусством войны, ибо к разуму они обращаются с помощью звонкой монеты, а не меча. Да и договориться друг с другом они умеют гораздо легче, чем повелители различных стран. Рассказывают, что, обменявшись друг с другом письмами, как купцы из Византиона и греческих колоний на Понтийском море, так и купцы из Хедебы, Бирки и даже Готеборга, обратили свои взоры на нового повелителя полян, некоего удивительнейшего Пестователя, который не позволял называть себя князем, хотя в его руках уже была вся давняя держава Пепельноволосых. Когда сравнял он с землей Калисию, и там сгорело множество складов с товарами, несколько купцов понесло громадные потери. Тогда договорились они, что станут обходить Гнездо, и приходилось им делать серьезный крюк, ведя караваны возов к эстам, курам или вдоль побережья Сарматского моря, либо же идя через Страну Крылатых Людей. Их раздражало то, что Пестователь выделял баварских купцов, находящихся под властью Карломана; он же дал им привилегию не платить какие-либо пошлины в Гнезде, Познании и Крушвице. Но возможность открытия нового, более выгодного пути к Понту заставляла забыть о старых обидах. Весной в Гнездо прибыл огромный караван купеческих возов из Вроцлавии по дорогн за янтарем самбов. Купцы попросили Спицимира, как управляющего Гнездом, права на постройку нескольких складов в посаде, разложили они и свои товары с целью продажи и обмена. Обрадовало это Даго, который подумал, что закончился бойкот его державы после разрушения Калисии, и теперь его главный град возьмет на себя роль уничтоженного. Чтобы показать купцам, насколько он их уважает, Даго приказал Спицимиру пригласить купцов во дворище на аудиенцию. Так Пестователь познакомился с купцом Гудмундом, который был родом из Скани, но вот уже пару поколений свои крупнейшие склады с товарами семья его держала в Майнце и Хедебе, он свободно говорил по-сарацински и по-тевтонски и даже на языке иудеев. Но с Даго он разговаривал на донск тунга, как будто бы знал, что Пестователь какое-то время жил среди аскоманов.

Гудмунд носил черное бархатное одеяние, длинные, до самых колен, белые чулки из шерсти, на груди его висела золотая цепь, из рукавов блузы выглядывали драгоценные кружева. На нем был плащ, подбитый мехом выдры, громадная шапка из того же материала, перепоясан он был кожаным ремнем с золотыми бляшками; за пояс был заткнут стилет, рукоять которого играла драгоценными камнями. Будучи купцом – точно так же, как кмети и ремесленники – должен был он опуститься перед Пестователем на колени и низко опустить голову. Только он тут же поднял ее и гордо глянул в глаза Даго, и лицо его было светлым, окаймленным короткой, седеющей бородой, глаза у него были черными и проницательными.

- Я принял тебя с почестями, - Даго указал рукой на стоявших рядом с троном Херима и Спицимира, а так же воинов с факелами, - поскольку ты первый купец, который отважился прибыть ко мне с тех пор, как перестала существовать Калисия. А ведь я обещал безопасность купцом, ндущим через мой край.

- Все так, господин, - кивнул головой Гудмунд. – Вот только в Калисии были склады наших товаров, которые были сожжены или ограблены. Вольные купеческие города – это основа нашего бытия, ты же не уважил Калисию. Злятся на тебя за это крупные купцы, так что сделай для них что-нибудь хорошее, чтобы они могли тебе служить.

- Не будет Вольных Городов в моем краю. Впрочем, правитель Калисии, которого выбрали купцы, вместо того, чтобы заниматься только лишь торговлей и не вмешиваться в дела властителей и государств, дал убежище Лже-Хельгунде, в результате чего навлек на себя много беспокойств.

Язык глаз купца давал Даго понять, что тот желает поговорить с ним один на один. Так что подал Даго знак рукой, чтобы им подали мед и еду в соседнюю комнату, куда и пригласил Гудмунда, и там уже сел с ним за одним столом, что в те времена считалось большой честью.

- Рассказывают, господин, - начал купец, угостившись глотком сытного меда, - что это ты отрубил голову князю Акуну, когда разрушали великий пор Друзо.

- Ты много чего знаешь, - ответил на это Даго. – Только город разрушил ярл Свери из Бирки.

- Ты отрубил голову Акуму, чтобы могло вырасти могущество князя Гедана. А потом ты очутился на его дворе. Он щедро вознаградил тебя?

Перехватил Даго взгляд Гудмунда и понял: правду говорят о купцах, что гораздо больше знают они о делах мира, чем маги и ворожеи. Потому на этот вопрос он не ответил.

- Ты спас от смерти его единственную дочь, Геданию, - продолжил купец, - но он потом приказал тебя убить. Где же благодарность людская, мой господин?

- Не знаю, - пожал плечами Даго. – Но я понимаю, что не следует искать ее у повелителей.

- Затем ты поплыл к цезарю ромеев и долго учился там искусству правления людьми. Мы, купцы, знаем, что державой правит повелитель, и имеется у него вооруженная рука в виде воинов. Только вот основой жизни державы были и остаются торговля и ремесла. Без торговли и ремесел держава завянет, будто цветок, хотя благородные воины-рыцари и являются тем цветом державы.

- Известно мне об этом, - кивнул Даго. – Гнездо заменит вам Калисию.

- Но ведь ты, господин, не возвратишь нам убытки за сожженные в Друзо и Калисии товары. Плохо говорят о тебе ломбардские купцы, купцы из Гамбурга, из Хедебы, из Юмно и Бирки. Плохо говорят купцы иудейские, аскоманские, норманнские и франконские, за исключением баварцев.

- Иногда интересы купцов и интересы державы расходятся, словно две различные дороги, - пожал плечами Даго. – Если я захочу, то сотворю своих собственных купцов. Впрочем, а что могу я предложить, кроме соли, воска, зерна, меда и шкур?

- Мы проходим по разным землям, посещаем разные державы. Твоя, господин мой, мала, словно детский кулачок, по сравнению с державами франков, сарацин или ромеев, даже по сравнению с Великой Моравой. Ты, господин, опасаешься ударить на Крылатых, ибо те заключили перемирие с Караком, а сам князь висулян в мире с князем Ростиславом, поскольку тот ввязался в разборы с Людовиком Тевтонским. Не ударишь ты и на север, поскольку не знаешь сил поморских племен и князей из Страны пырысян. Ты сидишь, словно прекрасная птица в слишком маленькой клетке. Знает об этом князь Гедан, и потому-то платит ткбе всего половину стоимости твоих товаров, чем оскорбляет тебя и обнажает твою слабость. Так что стань более покорным, господин мой, поскольку, хотя, как говорят, вышел ты из рода великанов, сам живешь в карликовой державе без доступа к морю, а ведь известно тебе, что богатство дает океан.

Затуманились гневом глаза Даго, положил он ладонь на рукоять своего Тирфинга, но через мгновение взял в руку кубок с медом, ибо человек этот говорил правду.

- Имеется такой закон, который гласит, что если кто-то спасет жизнь другому человеку, то жизнь того человека с тех пор принадлежит тому, который ее спас. Ты, господин мой, спас дочку Гедана и имеешь право на ее жизнь. Ты выгнал от себя свою супругу Зифику, поскольку она родила тебе карла. Так возьми себе в жены Геданию, и она родит тебе великана. Тогда ты получишь надлежащую оплату за свои товары и доступ к морю.

- Ты прекрасно знаешь, купец, что это невозможно. Двор Гедана стоит в разливах Висулы, и, чтобы добыть его, нужно несколько лет. Пытались это сделать аскоманы и понесли поражение. Так на что ты меня уговариваешь? На безумный шаг? Скажи-ка мне лучше, что ты будешь иметь, если Гедания станет моей?

В первый раз усмехнулся Гудмунд и сказал:

- Золото открывает ворота даже самых непобедимых твердынь и замков. Ты плыл в Понт путем варягов, и знаешь, какой он длинный, сколько необходимо преодолеть на нем порогов. Зимы там настолько суровы, что птицы замерзают на лету. По Висуле и Тырасу к Понту ближе. Пообещай нам открыть путь по Висуле, и ты получишь Геданию.

- От чьего имени ты говоришь столь смело? - спросил Даго.

Тогда Гудмунд отвязал от пояса кошель и высыпал на стол горсть золотых монет, после чнго начал их перекладывать из одной руки в другую. При этом слышался нежный звон золота.

- Слышишь? – спросил Гудмунд.

- Слышу.

- Это и есть наш языку, господин мой. В каждом городе имеются купцы, и все они жаждут золота. Жаждут золота и повелители, господа и их слуги. Если пожелаешь взять в жены дочь Гедана, многие люди в Витляндии станут тебе способствовать, поскольку услышат звон золота. Все остальное совершишь сам. А если помимо Гедании ты захватишь еще и Витляндию, золота будет больше и для нас, и для тебя. После того уже ты станешь платить длинноголовым и крылатым за их товары, сплавляемые по Висуле.

Даго молчал. У ромеев его учили, что основой благосостояния является торговля. Война между сарацинами и ромеями шла как раз по вопросам торговли, а вовсе не из-за веры. На самом деле, как раз звон золота, а не боевые трубы военачальников приводили в движение громадные армии, разрушали и порождали новые державы. Ему тоже нужно было золото, чтобы сделать державу полян больше и сильнее.

- Об этом же просит тебя, господин мой, император Василий Македонский, - тихо произнес купец. Торговля ромеев все сильнее вытесняется из Маре Интернум. Более короткая дорога для ромейских товаров все это может изменить.

- А я? – спросил Даго. – Все, что добыл я в Крушвице, в Познании и Калисии, пошло на вооружение моей армии. Чтобы добыть руку Гедании, я должен построить много речных судов и поплыть на них вниз по течению Висулы. Видел ли ты, Гудмунд, мой белый плащ Пестователя? Он стар и протерт, ибо не могу я позволить себе купить новый.

Говоря это, Даго показал купцу свой старый плащ, ибо это у него вошло уже в привычку, когда желал он убедить кого-нибудь, насколько он сам беден, хотя сокровищница в Гнезде еще была полна золота, серебра и драгоценностями.

Вновь усмехнулся Гудмунд, поскольку слышал он, как любит Пестоватеь показывать перед народом собственную бедность.

- У меня пятьдесят возов, - сказал он. – Найдется там и новый плащ для Пестователя.

- Плащом Витляндию не накроешь, - пожал плечами Даго.

- Что ты предпочтешь, господин мой: пятьдесят возов, наполненных мечами, копьями, кольчугами, панцирями и наголенниками, или же четыре мешка золота?

- И то, и другое, - заявил Даго и встал из-за стола, давая купцу понять, что считает разговор законченным.

Пал на колени Гудмунд и поклонился до самой земли, после чего ушел в покорности. Но Даго знал, что это у того истинная власть, сам же он, подобно как и иные повелители, всего лишь орудия в руках подобных людей, их меч и их щит. Учили его, что имеются на свете таинственные места, где именно такие вот, покорно падающие к ногам повелителя люди собираются и советуются о судьбах держав и их коронованных правителей. И если где-то там, в секретном месте, было решено, что князь Гедан должен будет пасть жертвой Даго, поскольку поставил он запору для реки золота, то, раньше или позднее, так и случится.

После ухода Гудмунда, вызвал к себе Пестователь Спицимира, Ящолта и Херима. Только не посвятил он их в подробности беседы с купцом. При них он стучал по столу кулаком и кричал:

- Гедан унижает нас! Гедан платит нам половину цены за наши товары! Гедан желает замучить нас голодом и сделать нищими! Гедан приказал убить меня, хотя это я сделал его могущественным, отрубив голову Акуму! И это я спас из реки его дочь, Геданию, которая обязана стать моей женой и дать мне наследника!

А потом сказал он такое:

- Знаете ли вы, почему в нашей державе столько измельчавших людей? Только лишь морской, соленый воздух очищает легкие и дает силу великанам. Я тонул в Сарматском море, но полюбил его всей душой. Мы прорубим себе дорогу к морю, к устью Висулы и к величию.

Каким же было изумление Херима, когда на следующий день разгрузили пятьдесят купеческих возов, забирая с них вооружение для, самое малое, пяти сотен конных воинов. Четыре человека занесли в сокровищницу четыре мешка золота. Один из них тут же отослали во Влоцлав, чтобы до осени за эти деньги построить, как минимум, двадцать судов, способных перевозить людей и лошадей.

Рассказывали, что еще тем же летом к прогуливавшейся по берегу моря княжны Гедании подошел бродячий ворожей, собиравший морские раковины. Одет он был в лохмотья, в руках держал высокую, искривленную палку, называемую "криве". Голова его была покрыта шапкой седых, никогда не стриженых волос, неряшливой бородой сотрясали порывы ветра с моря.

- Княжна, - обратился он к девушке, - не желаешь ли ты, чтобы я тебе поворожил? Я сделаю это всего лишь за один серебряный денар. Даже за половину…

Гедания была была очень высокой и стройной молодой женщиной с узкими бедрами и маленькой грудью. Худощавое ее тело покрывал шелковый коричневый кафтан с широкими рукавами и платье из ткани, называемой фряжской, на бедрах висел пояс, инкрустированный бирюзой, позолоченная повязка с изумрудами стягивала длинные светлые волосы, не покрытые чепцом, чтобы ветер мог свободно играть с ними. У пояса ее висел нож в кожаных ножнах, на рукояти ее поблескивали на солнце драгоценные камни. Лицо у нее было удлиненным, бледным, с резким профилем и высоким лбом. Каждое ее движение было исполнено достоинства, синие же глаза казались такими холодными, что если поглядеть в них летом в жаркий день, могло показаться, будто бы глядишь в холодную и грозную морскую пучину. Светлый ее лоб над носом пересекала глубокая морщина, свидетельствующая о сильной воле, ибо и на самом деле, всякий ее приказ должен был выполнен незамедлительно, а за малейшее промедление слуг и невольников карала княжна безжалостной поркой; сама она обязательно присутствовала при исполнении наказаний и с удовольствием наблюдала за тем, как обнаженные спины и ягодицы истекают кровью под ударами бича. Княжну боялись, так как подозревали в скрытом садизме; с малых лет любила она сопровождать отца во время исполнения смертных приговоров – когда вешали человека ил отрубали голову топором. Это по ее приказу и позволению отца несколько человек приговорили к смерти только лишь потому, что одарили они ее слишком наглыми взглядами. Если не считать коротких мгновений, когда Гедания глядела на порку или казнь, в ней не пробуждались никакие живые чувства или желания, и как раз потому – а не по каким-то иным причинам – не желала она выйти замуж. Мысль о соединении с мужчиной в телесном соитии наполняла ее отвращением. Зато с удовольствием глядела она на копуляцию животных, часто посещала те подворья, где жеребцы покрывали кобыл, быки же покрывали коров. Тогда тоже она испытывала нечто вроде отвращения, но это уже была такая его разновидность, которая ее интересовала и заставляла наблюдать. Ходили слухи, что как-то раз в соседствующей с ее спальней комнате захватила она служанку, которую имел один из воинов Гаута. Оба виновных уже считали, что их осудят на смерть или, по крайней мере, на жестокую порку – но Гедания лишь усмехнулась своими узкими и бледными губами, уселась на табурете и приказала продолжать то, что делали они в тот момент, когда их обнаружила. После того же удалилась с радостным румянцем на щеках, одарила служанку и сказала, что если та еще когда-нибудь будет иметь соитие с мужчиной, пускай позовет, чтобы княжна вновь могла поглядеть.

Так по правде, Гедания не была даже миловидной, тем более – привлекательной, но ее называли самой прекрасной, поскольку всех поражала ее надменная поза; страх, который пробуждала она в людях, властность и какая-то таинственность глаз. Всем она казалась врожденной повелительницей, а каждая такая особа производила впечатление чрезвычайной красоты. Геданию всегда встречали задумчивой, как бы мечтательной, хотя ее холодный взгляд заставлял забыть о каких-либо мечтах. О чем или о ком думала она, о ком или же о чем мечтала – никто не знал. Потому-то и пробуждала она страх и любопытство, но, скорее, страх, чем любопытство. Когда шла она прогуляться по беркгу моря, люди сходили с ее пути, никто и никогда не осмелился заговорить с ней, спросить о чем-нибудь, самое большее: ей кланялись издалека, причем, очень низко.

Потому-то, когда ворожей заговорил с Геданией, та вздрогнула и резко остановилась.

- Похоже, ты прибыл из дальних стран, раз осмеливаешься встать у меня на пути, - сурово ответила девушка. – Из какого ты прибыл края?

- Не знаю я названий тех краев, где бывал. И плохо вижу, княжна. Зрение я утратил, когда мне позволили заглянуть в Навь.

Гедания вздрогнула. Смерти она боялась, мысль о Крае Мертвых наполняла ее ужасом.

- И как там? – спросила она, преодолевая собственный страх.

- Этого я не могу тебя сказать, ибо так же, как утратил я зрение, могу потерять так же речь и разум.

- И все же, ты знал, что я княжна. Глаз у тебя нет, но меня узнал.

- По твоим шагам. По шелесту песка под твоими ногами. Так как ты, может ступать только повелительница. Впрочем, зрение я утратил не полностью. Некоторые вещи вижу вблизи, но умею еще и глядеть в будущее.

- Не желаю я знать своего будущего. Это легче всего: говорить о чем-то, что случится, ибо это сложно проверить. Я знаю лишь свое будущее. А ты его видишь?

- Да, княжна.

- И чего же ты такого видишь?

- Мне следует поглядеть глубоко или мелко, княжна? Это зависит от того, получу ли я целый денар или только половину денара.

- Ты получишь еду и питье в моем доме.