Том II Я — ДАГО ПЕСТОВАТЕЛЬ

Zbigniew Nienacki

Ja, Dago Piastun

Tom drugi cyklu «Dagome Iudex»

Рojezierze, 1989

Перевод: Владимир Марченко, 2022

Глава первая

ХЕЛЬГУНДА

Хельгунда, дочь Хока, любовно касалась княжеской короны, которую за восемь десятков невольников прислал ей отец из Юмно. К короне, по ее просьбе, он прибавил еще пять десятков оружных наемников, кучу вышитых чепцов, кафтанов из шелка, различной расцветки платьев, пестрых лент, поясов с золотыми бляшками, золотых же шпилек, были там же серебряные ожерелья с гинтарасом, несколько пар золотых сережек, большие и малые броши с драгоценными каменьями, четыре золотых перстня и несколько коробочек с благовониями.

Корона представляла собой широкий золотой обруч с инкрустированными в него изумрудами. Она прекрасно смотрелась на буйных каштановых волосах Хельгунды, когда же надела она еще кафтан да пурпурное платье, пурпурный же плащ, прошитый золотыми нитями, тем сильнее выделился необычно светлый оттенок кожи на лице и шее женщины. У Хельгунды были огромные зеленые глаза и темные брови, уста небольшие, полные; ладони маленькие — и, видимо, не было, как она часто себе представляла, во всем мире женщины, красивей ее. Она родила ребенка, но тут же отдала его мамке-кормилице, потому-то груди у нее стали еще большими, ядреными и круглыми… Нагая, она казалась себе даже красивей, чем одетая в самые изысканные наряды, и жалела, что один только Гизур, командир ее наемников, насыщает свой взор этой наготой. Как же часто ненавидела она его за то, что тот ревновал ее; редко случалось, чтобы она давала пиры в парадном зале княжеского двора, где, сидя рядом с Гизуром, ловила полные желания взгляды богачей и воинов, ибо ничто не доставляло ей большего наслаждения, чем мужское возбуждение. Если бы не Гизур, каждую ночь принимала бы она в ложе иного мужчину, не отдаваясь бы ему сразу, но наготой своей пробуждая вначале безумное желание и все большую дерзость до потери разума, до того момента, когда разъяренный неуемной похотью, он насильно брал бы ее. Но имел ее лишь Гизур, и случалось, что Хельгунда размышляла над тем, как убрать его из своей жизни: пронзить стилетом или же отравить. Вот только, кто бы тогда проявил достаточно мужества, чтобы защищать Гнездо, удерживать в башне Пепельноволосого и совместному их ребенку, ее и Гизура, дать в будущем княжескую корону? Кто победил бы взбунтованных богачей, Повал из Крушвиц и Дунинов из Познании, которые — как сама то слыхала — тоже заказали для себя княжеские короны? Когда Гизур окоротит Повал с Дунинами, тогда — предварительно приказав ему убить Пепельноволосого — она подаст любовнику ядовитый отвар из сромотника-веселки. Тогда руки ее станут просить могучие князья, подарки ей слать, завоевывать новые страны, она же каждому оставит надежду и подарит одну ночь, после которой станут они по ней тосковать и драться ради нее. И поступая так, останется она свободной, еженощно имея нового любовника, а княжество ее станет королевством.

Хельгунда тосковала по родному Юмно, которое называли городом «великолепнейшим», ибо, как говорили о том некоторые путешественники, был он наиболее многолюдным в этой части света. Населяли город склавины, они же правили здесь: отец Хельгунды, Хок, тоже был склавином. Но наряду с ними полно здесь было греков, ищущих приключений аскоманов, богатых купцов из страны муслиминов и даже саксов, что дали себя окрестить; правда, в новой вере открыто в городе признаваться они не могли, даже показываться с крестом на груди, ибо люди в Юмно ненавидели умершего на кресте человека. Разные люди по-разному город тот называли: Юмно, Йомсборг, Волин, Юлин, кто как. В городе имелся маяк, который по ночам огнем, называемым греческим, показывал путь мореплавателям. Более всего почитали здесь Триглава, бога с тремя лицами, находившегося в главной контине-святилище, выстроенной умением необычным, изнутри и снаружи украшенной резными статуями, представлявшими образы людей, птиц, диких зверей, изготовленных и раскрашенных так, что все эти людские и звериные существа, казалось, жили как настоящие. У стоп Триглава лежало огромное копье. Говорили, что оставил его здесь Юлий Цезарь, прадавний повелитель Ромы, что город этот основал, и потому-то некоторые называли его Юлином по его имени. Под статую Триглава перед всяким военным или же торговым походом либо же после такого похода приносили богатые дары, золотые или серебряные жбаны, десятую долю каждой добычи. Жрецов просили поворожить, и советы их потом тщательно соблюдали. Ворожил же жирный черный конь, которого никто и никогда не объездил. Именно его проводили жрецы меж разбросанных по земле копий, и если ни одного конь копытом не цеплял, тогда с верой приступали к исполнению собственных планов.

Красивым был город Юмно и веселым; возвращавшиеся с добычей пираты всю ее тут же продавали, а затем день и ночь гуляли по многочисленным корчмам да веселым домам, потому-то отовсюду доносились звуки музыки и веселое пение. Ах, сколько же раз, тихонько выбравшись из отцовского дома, гуляла она с пиратами, плясала, пищал от утехи…

А тут, в Гнезде, жила она как в тюрьме, обреченная лишь на Гизура и его наемников, на склавинских воев, мелких купцов и ремесленников. Здесь она не могла себе даже любовника позволить, поскольку тут же узнал бы об этом Гизур, узнал бы о нем Гизур — любовнику бы голову отрубил, ее же саму приказав батогами избить, хотя она была княгиней, он же сам лишь командиром наемников.

Уже в тринадцать лет она привлекала внимание своей красотой всего Юмно. На пирах, которые устраивал ее отец, вроде бы как для собственной, детской забавы, любила она садиться на колени гостей отца, в основном — богатых купцов и знаменитых пиратов, и ей доставляло удовольствие, когда сквозь тоненькое платьице, под своей девичьей попкой чувствовала она, как напрягается мужской член. Когда же тот вставал колом, хихикая, спрыгивала она с этих колен и перебиралась к другому мужчине. Точно так же поступала она и с собственными старшими братьями, пока один из них, когда отца не было дома, не заволок к себе и, обезумев от животного желания, не изнасиловал ее. Тогда познала Хельгунда наслаждение, и с тех пор лишь насилие доставляло ей истинное удовольствие. Поняла она и еще одно. Насилие дарило удовольствие не только ей, но сопротивление женщины лишь усиливало возбуждение мужчины. Окружавшие ее люди чаще всего редко спрашивали женщину о том, желает ли она их, брали, совершенно не интересуясь ее переживаниями, потому-то, в основном, и имели женщин недвижными и стылыми, словно колоды или трупы. Она же сама сражалась до тех пор, пока не чувствовала в себе мужской член. И вот тут она изумляла мужчину переменой в себе. Хельгунда начинала выказывать резкое желание и наслаждение, всем телом сопровождая мужчину на пути к любовному счастью. Мужчинам тогда казалось, что это именно они какие-то чудесные дарители наслаждения, а ничто столь не привязывает мужчину к женщине, как осознание того, что именно ты разбудил ее желание. И вот это переживание удовлетворения девица научилась проявлять самыми различными способами, то громко крича, то двигая мышцами влагалища, обильно выделяя любовную слизь, выворачивая глаза, выгибая тело дугой или заставляя трястись его в спазмах. И если вначале она притворялась, со временем и вправду начала познавать упоение и проявлять его во всей силе. Еще она поняла, что мужчина приходит к наслаждению быстрее, чем женщина, поэтому начала следить за лицами пыхтящих на ней мужчин. Сжимая мышцами собственного нутра их член, она чувствовала, как близятся те к свершению, и постепенно освоила искусство доведения самой себя к тому же одновременному с мужчиной свершению, поскольку и это тоже возбуждало ее. И с тех пор обрела она всяческую власть над теми, кто рядом с нею чувствовал себя истинными и великолепными любовниками. И даже будучи с другими женщинами, всегда тосковали по ней.

Ей было пятнадцать лет, когда до ушей Хока дошли вести, будто дочь его приманивает к себе в комнату все новых и новых мужчин или же шатается ночами по улицам и публичным домам, предлагая грязным бродягам насиловать себя. Хок вспыхнул гневом, жестоко избил Хельгунду и закрыл ее в доме. Он не знал, что с нею делать, как вдруг получил от князя Голуба Пепельноволосого сто невольников в подарок и предложение отдать дочь в жены и сотню воинов, поскольку против Голуба взбунтовались два могущественных рода, Повал и Дунинов. Наемные воины из Юмно должны были помочь Пепельноволосому в подавлении бунта, потому что сам он располагал весьма слабыми и ненадежными силами.

Посланников Голуба Хок принимал по-королевски. Он снабдил Хельгунду богатым приданым, нанял сотню норманннов и поставил командовать ими самого храбрейшего — Гизура с острова Фони. Весь этот кортеж направился к стране лендицов, где Хельгунда должна была сделаться княгиней и женой Пепельноволосого. Но уже во время ночлега над озерами Медве, Хельгунда призывала Гизура изнасиловать ее, а потом вместе с ним запланировала, что она с Гизуром овладеют княжеством Голуба. Потому-то никогда Пепельноволосый не принял Хельгунду в своем ложе. Лишь только прибыли они в Гнездо, Гизур перебил верных Голубу воинов, самого же князя закрыл под замок и держал так долго, пока Хельгунда не родила их ребенка, Аслака. В течение этого времени Гизур дважды пытался победить то Повал, то Дунинов, но всякий раз его разбивали. В конце концов, он заключил с ними перемирие — вроде бы, от имени Пепельноволосого, что каждый останется при своем: Повалы в Крушвицах, Дунины — в Познании, Пепельноволосый же — в Гнезде. Договор с самого начала был обманным, ведь каждая из сторон собирала силы, чтобы победить другую. Так прошло три года, в конце концов, Пепельноволосого посадили в башню на озере лендицов, а от имени малолетнего Аслака, вроде бы сына Голуба, править начала княгиня Хельгунда. Тем временем, из сотни наемников из Юмно в живых осталась всего половина, поскольку в боях армия Гизура становилась все меньше. Чтобы нанять новых воинов, Гизуру приходилось грабить свою землю, брать людей в плен и отсылать их в Юмно или же к князю Гедану. За полученные деньги он нанимал новых норманннов, так что теперь в Гнезде их было уже полторы сотни. Купцы обходили потрясаемую внутренними войнами землю, где никто не мог обеспечить им безопасный проезд, стороной. Солевые жупы захватили Повалы из Крушвиц. Гнездо беднело, а вместе с ним уходило богатство и из всей страны лендицов. В такой ситуации Гизур все больше местных брал в неволю и продавал их на сторону, устраивал он походы в земли гопелянов и Крылатых людей, снова захватывая невольников, а деньгами за их продажу наполнял казну Хельгунды. В опасении перед неволей люди из земель лендицов скрывались по лесам и так породили лестков, людей, настроенных против княжеской власти и неустанно нападавших на воинов Гизура. Случалось такое, что лишь могучие валы Гнезда защищали Хельгунду от нападений этих лестков. Росло также и могущество Повал и Дунинов, хотя и их самих начали дергать лестки. Хельгунду спасал и тот факт, что точно так же, как и ее, они ненавидели друг друга, и когда Хельгунда приказала ювелиру изготовить для себя княжескую корону, тут же подобно поступил и Дунин, а потом и Повала. Вот только для нее корону изготовили в Юмно и прислали вместе с множеством подарков и пятью десятками наемников. «Теперь-то уж я сильнее Повал и Дунинов», — посчитала Хельгунда и целыми днями ласкала свою золотую княжескую корону, не допуская к себе в ложе Гизура, поскольку тот все еще был не способен выступить против Повал и Дунинов, не мог он перебить и лестков. Тогда Гизур брал княгиню силой, только это уже не доставляло ей того удовольствия, как бывало раньше.

И так случилось, что как-то летом дошла до ушей Хельгунды и Гизура весть, будто Пепельноволосый исчез из башни на острове озера лендицов. Гизур тут выслал туда крупный отряд воинов, которые застали и башню, и остров совершенно заброшенными. Только и того удалось им узнать, что Пепельноволосого, якобы, съели мыши. Неужто они же съели еще и стражников-норманннов и невольников-слуг?

Вскоре уже по всей стране пошли разговоры, что перед тем, как Пепельноволосого с его наложницей сгрызли мыши, появился у него человек по имени Даго Господин и Пестователь, которому старый князь добровольно отдал кожаную ленту на волосы с золотистым камнем, признак власти княжеской. К этой повязке ни Хельгунда, ни Гизур никогда не относились серьезно, поскольку теперь в качестве признака княжеской власти надлежало носить корону.

Гизур разослал по городам и весям множество шпионов, и те приносили все более странные вести. Так вот, Пестователь этот стал во главе сотен лестков, и когда в Гнезде Гизур начал готовиться к обороне города, оказалось, что тот направился в Страну Квен, чтобы помочь королеве Айтвар в войне с мардами.

— Погибнет. Если не убьют его марды, то уж наверняка женщины из Страны Квен, ведь он мужчина, — заявил Гизур Хельгунде.

Зима была беспокойная. Гизур готовил войско к окончательной расправе с Повалами. В Гнезде уже начало не хватать соли, потому-то вопрос победы над Повалами казался самым важным. Только Крушвиц, точно так же, как и Гнездо, был обнесен крепкими валами Нелюбами Пепельноволосыми. Проводить осаду Крушвиц не имело смысла, одно лишь столкновение в открытом поле могло дать победу. Всякую ночь в своем ложе Хельгунда с Гизуром размышляли над тем, каким образом выманить войска Повал из града в поле, только никакая разумная идея в головы им не приходила.

И вот как-то раз в комнату, где Хельгунда белыми пальцами ласкала свою корону, неожиданно вбежал Гизур и пал пред нею на колени. Не как любовник, ни как вождь, но как перепуганный воин перед собственной владычицей.

— Пришло сообщение, будто тысячи мардов встали лагерем на левом берегу реки Бук, — перепугано бормотал он. — Пользуясь морозами, собираются они преодолеть болота и реки, чтобы потом напасть на наши земли. Нам остается лишь одно — бежать в Юмно.

— Зачем? Разве марды способны захватить Гнездо?

— Их тысячи. Это же дикие люди. Они обрезают женщинам груди. Они окружат Гнездо и возьмут нас голодом. У нас нет соли, запасы зерна кончаются, вяленого мяса тоже нет. Никто не ожидал осады.

— Ладно, дадим им выкуп.

— Они его возьмут, только слова не сдержат. Это же кочевники, Хельгунда. Они потянут тебя на аркане за своими лошадями. Мы здесь все подохнем. Какое тебе дело до Гнезда? Ты сама из Юмно, я с Фони. Убегая, мы спасем себе жизнь.

Хельгунда начала паковать свои вещи в путевые сундуки, кузнецам было приказано подковать лошадей и отремонтировать десятки саней. При мысли о мардах неустрашимый Гизур, мужчина громадного роста и страшной силы, даже трясся от страха, и страх его передавался Хельгунде.

— А что Повалы? — спросила она любовника.

— Тоже готовятся бежать. Одни только Дунины считают, будто марды до них не доберутся.

Из-за громадных валов города, расположившегося на высокой горе, окруженной тремя озерами так, что лишь с восточной стороны узкая полоска суши позволяла добраться до главных ворот, известия о панике, что воцарилась при дворе Хельгунды, будто капли воды из дырявой бочки постепенно проникали и на два подградья, усиливая страх перед мардами. Купцы, торгующие воском и мехами, горячечно строили сани. Золотых дел мастера закапывали свои сокровища в земле. Цена саней и коня возросла четырехкратно. Кто обладал каким имением и ценил свою жизнь, желал присоединиться к эскорту Хельгунды, который по дороге должны были охранять две сотни оружных. Гизур решил, что в Гнезде останется только небольшой гарнизон из самих лендицов; их он предназначил на заклание. Люди победнее, у которых не было лошадей и саней, намеревались бежать в леса и поселиться там в землянках, только суровая зима и глубокие снега удержали их на месте.

Восемнадцать сундуков с богатствами Хельгунды были уложены в сани перед княжеским двором. Ржали и топали кони двух сотен норманннов. Вот только ночью пошел снег, он падал весь день и еще одну ночь, на дорогах навалило такие громадные сугробы, что про отправление в Юмно не могло быть и речи. Сундуки остались в санях, лошадей же выпрягли и закрыли в теплых конюшнях. Хельгунда часами кружила по комнатам, оголенным от ковров, мехов и более-менее ценной мебели. Она прекрасно понимала, что в Юмно ее не ждет ничего доброго. Не обрадуется Хок ее возвращению, и наверняка как можно скорее он выдаст ее за какого-нибудь грубияна-ярла или за кого-нибудь из родичей побогаче. Гизуру же попросту отрубит голову, что не сумел защитить княжество Хельгунды.

И вот когда она металась так по комнатам, где раздавался плач болезненного Аслака, опека над которым была доверена Милке из выродившегося рода Землинов, вдруг услышала на дворе громкие возгласы. Хельгунда выбежала на снег и мороз с непокрытой головой, в простом платье, даже без мехового плаща. Там она увидала пыхающего паром от езды коня и Ящолта, одного из тех, что были родом из лендицов и верно служили княгине.

— Княгиня, — поклонился ей Ящолт. — Некий Пестователь во главе сотни лестков победил мардов и заставил их вернуться в Паннонию. Сообщение верное. Столь же верным является известие, что дикие женщины из Страны Квен разгромили Плоцк на Висуле и сожгли порт, откуда мы до сих пор сплавляли зерно Гедану.

Хельгунда стиснула губы и спросила про Гизура. Ей сообщили, что тот рано утром отправился по деревням, чтобы забрать лошадей. Тогда она приказала слугам и воинам занести ее сундуки в дом и вызвала к себе Ящолта и норманнна по имени Годон.

Те застали княгиню в ободранной от драпировок спальной комнате. На волосах у нее была княжеская корона, плечи были прикрыты княжеским, пурпурным, вышитым золотыми нитями плащом. Перед тем, как прибыли воины, она вынула из коробочки два золотых перстня и теперь держала их на своей маленькой ладони.

Оба мужчины были рослыми, светловолосыми, одетыми в кольчуги и железные наголенники. В знак уважения они сняли шлемы с коровьими рогами. После Гизура они занимали наивысшее положение среди воинов Гнезда.

— Гизур оказался трусом, — объявила Хельгунда. — И я решила, что уже никогда не впущу его к себе в ложе. Вы двое с этих пор будете стоять на страже у дверей моей комнаты. А в качестве знака, что я даю вам такую власть, примите от меня эти два перстня.

— Что мы должны будем сделать, когда Гизур вернется? — спросил Ящолт, обладатель столь молодого и красивого лица, что Хельгунда уже знала, что его первого вскоре впустит в свое ложе.

— Вы приведете его пред мое лицо, только не отступайте от него ни на шаг. Он был отважен, когда нужно было расправиться с Пепельноволосым, беспомощным старцем. Это он вынудил, чтобы я закрыла собственного мужа в башне. Отважным был он и тогда, когда хватал невольников из моего собственного народа и продавал их в Юмно или же Гедану. Зато он испугался мардов, которых победил какой-то Пестователь, имея всего сотню людей.

Еще до того, как Гизур вернулся, ведя с собой награбленный по деревням десяток лошадей, комнаты княжеского двора выглядели как ранее. Хельгунда приняла бывшего любовника в большом зале, в котором стены были завешаны шкурами кабанов. Она сидела на троне в своей княжеской короне и в самых красивых одеждах. Впервые в жизни она почувствовала себя истинной владычицей, и при мысли о Гизуре ее небольшие губы бледнели от злости.

Гизура привели Ящолт и Годон и приказали ему опуститься на одно колено. Одновременно они позволили, чтобы свидетелями унижения командира стали три десятка норманннов, которые заполнили почти весь зал.

— Что ты знаешь о мардах? — спросила его Хельгунда.

— Их победили, — ответил тот, чувствуя, что ему грозит смерть.

— Ты это свершил?

— Некий Пестователь.

— Мне говорили, что у него была всего сотня воинов, в то время, как у тебя имелось целых двести храбрых рыцарей. Ты трус и больше не можешь командовать мужчинами. Сядешь в зале с женщинами и будешь прясть кудель.

Более трех десятков мужских глоток взорвалось столь громким, что он оглушил всех, смехом. Но Хельгунда дала знак рукой, чтобы все успокоились

— Где мой муж, Голуб Пепельноволосый, истинный повелитель этой земли? — спросила она у Гизура.

— Не знаю. А находился в башне на озере лендицов. Исчез…

— Мыши его съели?

И снова оглушительный гогот.

Хельгунда указала на пустое место рядом со своим троном. Когда-то там стоял золотой трон Пепельноволосого. Этой ночью своим женским умом поняла она, что плохо сделала, закрывая супруга в башне. Одинокая и красивая владычица всегда будет зависеть от милостей любовника, такого как Гизур или другого, вроде Ящолта или Годона. Совсем по-другому может быть, когда на троне воссядет муж, и лучше всего, если будет он старым и неспособным к любви. Это на него можно свалить любой грех, зато себе приписывать любую заслугу, приказывать убрать невыгодного любовника, а другого одарить склонностью. Еще хорошо, когда на троне восседает повелитель из древнего рода и здешнего люда, а не чужак, какой-нибудь норманнн, ведь чужого легче всего ненавидеть.

— Еще сегодня должен здесь встать второй трон для повелителя всей этой страны, — медленно и торжественно возвестила Хельгунда. — У тебя, Гизур, были тайные замыслы, самому сделаться здесь князем. Это ты пленил князя Голуба в башне, меня же сделав безвольной. Но я нашла защиту в воинах, верных моему отцу, князю Хоку. За то, что вы встали на моей стороне, — обратилась она к норманннам, — я удваиваю вам жалование.

На сей раз радостный рык потряс всем залом, после чего раздались шумные удары мечами в щиты, знак уважения и верности. Гизур понял, что уже ничто не спасет ему жизнь, разве лишь то, что он был отцом Аслака.

— По причине этого самозванца, Гизура, — продолжила Хельгунда, — этот край распался, укрепились силой роды Повал и Дунинов, а вместе с ними и других. Трусостью своей Гизур желал заставить нас покинуть Гнездо, тем самым — собственную страну.

Хельгунда знала, что ее слова придутся воинам по душе. Практически все норманнны уже сумели понемногу выучить здешний язык, они поженились на склавинских девицах, выстроили себе дома, устроили жизнь, у многих были маленькие дети. Так что мысль о возвращении в Юмно их совсем не радовала. Этот край они уже считали своим собственным.

— Даю тебе последний шанс, Гизур, — заявила княгиня. — Ты отправишься на поиски Пепельноволосого и привезешь его, живого или мертвого. Если обнаружишь мертвым, объявишь, что его убил Пестователь со своими лестками. Кто-то должен сесть на троне рядом со мной, чтобы край этот имел законных правителей. Если не вернешься в течение семи дней, на троне сядет Аслак, а Ящолт с Годоном наденут ему на голову княжескую корону. Я же стану править только лишь от его имени, поскольку сейчас он дитя. Но это сын Голуба Пепельноволосого, истинный правитель этой страны.

Гизур хотел крикнуть: «Неправда, ты никогда не была в ложе Голуба! Это мой сын!» Но он смолчал, зная, что после таких слов шея его почувствует удар меча Ящолта или Годона.

— Выбросьте его на двор! — приказала Хельгунда.

Ящолт с Годоном схватили Гизура за плечи и выволокли его из помещения. На дворе ему подали коня и открыли ворота.

Через семь дней резчики покрыли золотом второй трон, который установили в зале приемов. На этом троне уселся трехлетний Аслак, в специально пошитом небольшом пурпурном плаще. Хельгунда отдала свою корону золотых дел мастерам, которые уменьшили ее до размеров детской головы. Именно эту корону, предварительно пригласив купцов и богатых людей из подградья и более-менее знаменитых воинов, Ящолт с Годоном торжественно возложили на черные волосы мальчишки. Рядом с Аслаком на втором троне восседала Хельгунда с золотой повязкой на каштановых волосах. Все прекрасно понимали, что это она правит от имени сына, а от ее имени властью распоряжаются Ящолт с Годоном. Ибо поняла княгиня женским своим умом, что когда имеешь двоих конкурентов для собственного благоволения, править намного легче, когда любовник всего один.

Об этом же странном Пестователе вестей не было никаких, потому с концом зимы Хельгунда, Ящолт и Годон вновь начали проводить советы, каким бы образом выманить в поле на бой Ольта Повалу Старшего и захватить Крушвиц, равно как наложить руки на соляные жупы гопелянов. Хельгунда попеременно высылала за пределы Гнезда то Годона, то, опять же, Ящолта, и в это же время то одного, то другого впускала в свою комнату, приманивая собственными прелестями до тех пор, пока те, забывая про ее высокий род, не насиловали ее, теряя ум от желания. Хельгунда надеялась, что когда-нибудь они убьют один другого в приступе ревности, и тогда она сама станет во главе войска. Она даже начала привыкать к этой мысли, надевая мужское одеяние воина, позолоченную кольчугу, позолоченный шлем, легкий меч и небольшой щит, садясь на боевого коня и ежедневно, во главе малого отряда объезжая Гнездо и округу.

По растаявшему снегу прибыло посольство от Карака из Каррадонона, князя висулян, могучей державы на юге. Князь Карак замыслил напасть на защищенный и самоуправляемый город Калисия, через который вел старинный люгийский янтарный тракт, и десятки купцов имели там свои склады. Он уже попытался сделать это в прошлом году, но городу удалось устоять, сам же Карак понес значительные потери. И тогда запланировал он ударить совместно с Хельгундой, с двух сторон. А после захвата Калисии добычей они поделятся. Для этого он выслал в Гнездо посольство со своим старшим сыном, Караком Вторым.

Сын князя был юношей настолько красивым, что, принимая его в большом зале вместе с малышом Аслаком, Хельгунда чувствовала, как от желания у нее буквально горит в низу живота. Только она не проявила этого, пообещала сыну князя обдумать предложение Карака, а ответ дать через несколько дней. Но уже на следующий день она отослала двух своих командиров на охоту, а юношу впустила к себе в спальню и так долго манила собственными прелестями, пока тот, совершенно позабыв о своей роли посла, не набросился на женщину и не поимел, разрывая на ней драгоценный кафтан. То, что переживал с княгиней молодой Карак, казалось ему чудесным сном. Набрасываясь на нее и переламывая ее сопротивление силой, он считал, что назавтра его встретить страшная и суровая кара. Но потом, когда задрал он ей юбку и обнажил розовые ляжки, черное от волос лоно и твердый купол живота, а затем впихнул ей в промежность свой член, тело Хельгунды неожиданно размякло, сопротивление закончилось, крепко обняли юношу ее руки, в своих же устах почувствовал он ее влажный и горячий язык, кончик которого перемещался по его небу. Туловище Хельгунды начало двигаться в соответствии с движениями его тела, и хотя до сих пор он имел множество простых девок и дворянок своего отца, никогда-никогда не испытывал он столь роскошного и любовного зажима члена в женском лоне, ни у какой-либо женщины не встречал такого трепета желания, ни от одной не слышал он столь пронзительного крика исполнения. Никто из известных ему до сих пор женщин не пахла так красиво мускусом и какими-то маслами, которые в соединении с запахом ее возбужденной промежности, пробуждали в нем все новые и новые телесные желания. Как правило, за ночь у него бывало два или три сближения с женщиной; теперь же он ломал сопротивление Хельгунды — ведь всякий раз она опиралась его желанию — целых шесть раз. А потом хотя был он уставшим, и член его опух и болел, не остались насытившимися наготы Хельгунды остались его глаза, ноздри его все так же жаждали его запаха, уши — воплей ее исполнения.

Той ночью юный Карак влюбился в Хельгунду настолько сильно, что дал ей присягу: он убьет своего отца Карака, станет князем висулян, свяжется с Хельгундой узами брака и соединит вместе две страны. Хельгунда присягу приняла, поскольку женским своим умом поняла, что когда создаст с Караком Вторым одно государство, оно станет необычайно могущественным. Вместе они отберут от Повал Крушвиц и солевые жупы, победят Дунинов, а потом разграбят Калисию.

И хотя было в обычае послов, что хотя бы несколько дней, а то и недель гостили они при дворе повелителя, молодой Карак уже на следующий день покинул Гнездо и направился в обратный путь в страну висулян, чтобы убить своего отца и захватить власть, так мучило его желание тела Хкльгунды. Впрочем, он сам тоже осознавал, сколь могущественное государство они создадут. И если подобное уже существовало к югу от гор Карпатос и называлось Великой Моравией, представляя собой постоянную угрозу для висулян, то после свадьбы с Хельгундой, к северу от гор Карпатос родится другое могущественное государство, и Великая Моравия никогда уже не рискнет пересечь эти горы. Желание к женщине соединилось с желанием власти, а нет большей силы, чем две эти страсти.

Через несколько дней пришла в Гнездо странная весть будто бы Край Мазовян охватил Мор, ужасно проредив весь народ. Вдоль границ государства лендицов Хельгунда расставила стражей, приказав убивать или поворачивать назад любого, кто прибудет из той стороны, чтобы не принесли они Мор в Гнездо. Впоследствии стало известно, что Мор истребил Край Квен, не оставив живым ни единого живого существа. Еще потом прибыло посольство от Ольта Повалы Старшего, и в большом помещении для приемов самые лучшие рыцари Поавлы, при толпе свидетелей, опустились на одно колено перед Аслаком, предавая себя под его власть. С собой они привезли четыре телеги соли в знак соединения. Ибо оказалось, что Ольт Повала Младший сбежал из Крушвиц к Пестователю, который остановился в Высоком Граде над рекой Висулой. Рассказывали, что от Диких Женщин, в качестве выражения благодарности за победу над мардами, получил он телегу, полную золота. Благодаря этому золоту, сотни кузнецов куют для него оружие, сотни людей приходят к нему, чтобы стать оружными всадниками или же щитниками, дабы помогать ему в бою со всяческой властью, ибо Пестователь милостив к лесткам. Пестователь принял под свою опеку Ольта Повалу Младшего и пообещал ему Крушвиц, который отберет у его отца, Повалы Старшего. Опасаясь того, что с приходом лета войско Пестователя окружит Крушвиц, Повала Старший прислал знаки подчинения Аслаку, умоляя Хельгунду, чтобы, в случае осады города, она сама вместе с войском поспешили ему на помощь.

И ответила ему Хельгунда от имени своего сына Аслака:

— Отлт Повала Старший подчинился мне и признал в сыне моем, Аслаке, князя лендицов и гопелянов. Поэтому, как только станет грозить ему опасность, мы прибудем с помощью и совместно победим врага.

Послы Ольта Повалы Старшего уехали, оставив жителям Гнезда четыре воза, полных соли. Тем же вечером в своем дворе Хельгунда устроила пир для Ящолта, Годона и наиболее значительных воинов, посвящая их в свои планы.

— Не верю я в подчинение Повалы. Пускай же ударит на него этот странный Пестователь, раз у него достаточно войска, чтобы добыть Крушвиц. Даже если он победит Повалу, все равно истечет кровью и потеряет множество сил, и тогда мы ударим на него, одним махом уничтожая и Пестователя и Повал.

— Королевский разум в тебе, госпожа, — льстиво заявил Годон.

— Мне об этом известно, — ответила ему Хкльгунда. — Меня беспокоит лишь то, что Аслак все время кашляет и уже начинает харкать кровью. Боюсь, что очень скоро он умрет. Поиски Пепельноволосого закончились ничем. Что с княжеством станет?

— Ты, госпожа, станешь владычицей, — сказал Ящолт.

Присутствующие на пиру воины ударили мечами о свои щиты в знак согласия. Потому уже на следующий день вызвала к себе Хельгунда самого искусного ювелира из посада и приказала ему изготовить новую, княжескую корону. Для этой цели она дала ему на переплавку несколько диадем и приказала украсить корону рубинами, кроме того, у нее должны быть острые концы, поскольку именно такова сейчас мода у повелителей на Западе.

Тем временем, новые вести о странном Пестователе стали беспокоить Хельгунду. Она понимала, что все это истории неясные, что рождались они в умах простых людей из маленьких весок, зато все они питали воображение. Разве могло быть такое, что Пестователь был чародеем, способным превращать железо в золото? Правда ли, что, идя против мардов, шел он через страну лендицов, где горстями разбрасывал серебряные денары? Правда ли, что он способствовал лесткам, и потому те, чувствуя безнаказанность, образовывали все большие банды, устраивая засады на всех дорогах, ведущих в Гнездо? Могло ли быть так, что у него белые волосы, на которых носил он Священную Андалу, которую ему добровольно отдал Голуб Пепельноволосый? А правда ли, что ездит он на священном белом коне, носит позолоченный панцирь, красные сапоги, и укрывается, словно короли, белым плащом? Действительно ли, что был он из рода великанов? Могло ли быть такое, что особый воин держит рядом с ним флажок с белой птицей, изображающей орла, который руководит своей судьбой, то есть, является знаком свободы? Правда ли, что каждому человеку обещает он свободу, раз ведомо, что нельзя править и владеть без людей рабского и полурабского звания и положения, ибо войско требует еды, а лошади овса. Почему зовется он Пестователем, и что это слово обозначает? Чего он желает, к чему стремится?

Как-то ночью кто-то нарисовал известью на воротах двора белую птицу с распростертыми крыльями. И поняла тогда Хельгунда, что все эти неясные новости должны были слышать сотни людей, а ведь каждому мила мысль о свободе, о жизни без князей с королями. Сколько невольников проживало в ее маленьком княжестве? Сколько было их в посаде, не говоря уже о самом дворище? Что случится, если поверят они, что могут быть свободными, и поднимут руку на своих господ?

Годон с Ящолтом возвращались из поездок с пустыми телегами. Люди в вёсках объяснялись тем, что, урожай еще не собран, и что они сами голодают, впрочем, осенью проходил через эти земли Пестователь со своим войском и платил наличными за еду для своих людей и лошадей. Кмети отвечали непокорно, и никто не желал добровольно отдавать в пользу Гнезда ни вола, ни козы или барана, потому Годону пришлось нескольких, ради примера, повесить. Все равно, не удалось накопить в Гнезде запасов, и если бы подошел этот Пестователь под валы города, мог бы завоевать его исключительно голодом. Утешалась Хельгунда мыслью, что поначалу захочется ему завоевать Крушвиц, а потом придет жатва, и склады в Гнезде заполнятся зерном и мясом. Не успеет Пестователь захватить Гнездо, тем более, что князь Карак наверняка поспешит ей с помощью.

Ночью снился Хельгунде ее любовник, Гизур. Был он весь в крови и пытался ее изнасиловать, хватая кровоточащими руками. Каждое его прикосновение оставляло на белом теле Хельгунды багровое пятно…

«А может Годон с Ящолтом меня обманывают», — подумалось ей на следующий день. — «Быть может, все эти странные рассказы про Пестователя, это только ложь, игрушка людского воображения. А правду наверняка ведают лишь ворожеи в Гнезде».

Много раз слышала Хельгунда, что с прадавних кельтских времен все ворожеи были объединены связями совместных тайн, непонятным и невидимым образом обменивались они мыслями про людей и события, чтобы иметь возможность предсказывать. Потому-то решила она довериться ворожеям.

В полдень вызвала к себе Хельгунда карлицу Милку, приказала ей приготовить большой жбан с сытным медом, достала из сундука золотой перстень, который решила отдать в дар ворожеям в контине. Милке она доверяла, ведь та занималась Аслаком и знала множество тайн своей госпожи. Милка не была обычной карлицей, с горбом на спине или на груди. Просто, была она родом карликового рода землинов, и хотя уже исполнилось ей больше двадцати лет, ростом она так и не достигла десятилетней девчонки. Зато лицо у нее было красивое, со светлыми густыми волосами, с ядреной и крупной грудью, с гибкой фигурой. Будто наперекор своему росту, желала она мужчин лишь очень крупными членами; но на самом деле, любой был для нее слишком малым, потому держала она в специальной загородке черного козла, с которым тайком наслаждалась. Если бы кто узнал про это, покарали бы за это Милку смертью, ибо творила она вещи отвратительные и позорные. Хельгунда знала ее тайну и хранила про себя, так что Милка обязана была ей послушание, она готова была выполнить любой приказ госпожи. Именно по этой же причине взяла Хельгунда Милку в контину, размещавшуюся в одном из посадов Гнезда.

Контина эта не была не такая уж красивая и не такая уж большая, как в Юмно, и бог в ней был не с тремя лицами, а только с одни. Но и само Гнездо — пускай и могучее — не могло равняться с Юмно. Хельгунда так до конца и не поняла, почему именно Гнездо выбрали Пепельноволосые столицей своей страны. Значительно лучше, с большей способностью к обороне располагались Познания или же Крушвиц. Но, якобы, когда к Нелюбу Пепельноволосому обратились лендицы, страдающие от нападений гопелянов, тот, после победы над гопелянами, сделал свое родовое имение, Гнездо, столицей. Благодаря победе, взял он тысячи невольников, отдались ему под власть сотни небольших градов и вёсок. По приказу Нелюба, тысячи человек, подгоняемых бичами, должны были свозить деревья с отростками, делать из них громадные ящики-сундуки, которые ставили один на другой. В ящики укладывали землю и глину, пока на горе, окруженной тремя озерами и лишь с востока имеющей сухопутный доступ, возвели высокие деревянно-земляные валы, укрепленные тремя рядами заостренных дубовых кольев. Князь Хок рассказывал Хельгунде, когда та отправлялась в Гнездо, что каменные твердыни франков можно было завоевать, подвинув к ним осадные машины, а также метая камни из катапульт. А вот крепость Пепельноволосого никакая сила завоевать не могла, разбить эти валы, поскольку глина в ящиках задубела в камень, а сами ящики, покрытые землей и поросшие травой, никто не мог поджечь. Один только голод мог победить воинов в Гнезде.

Укрепленный град располагался на самой вершине необыкновенно крутого холмя, в средине высился удобный и обширный двор, дома для воинов, конюшни для лошадей, амбары и склады для пищи. С двух сторон крепости нашли себе место и два посада, окруженные валами, хотя и не такими уже высокими. Люди чувствовали себя тут в безопасности, потому в град пришло множество купцов и ремесленников: сапожников, портных, меховщиков, ювелиров, кузнецов и множество других. Очень скоро оба посада сделались тесными, и дома начали строить рядом, так что появился еще и третий посад. Князь Нелюб намеревался и его окружить высоким валом, правда, успел возвести только палисад и выкопать глубокий ров с водой. Умер он в бесславии, проклинаемый тысячами людей, вольных и невольных, которые отдали жизнь, чтобы выстроить эту крепость; мало того, таким же образом они же укрепили грады в Познании и Крушвице. И все же, когда на страну Пепельноволосых напали вступившие в союз Крылатые Люди и Длинноголовые, Гнездо и два остальных града смогли выдержать осаду, длящуюся чуть ли не полгода, потом же Нелюб Второй нанес врагам решающий удар и привел их к поражению. Но люди не желали помнить, что это Нелюбов должны они благодарить за свою свободу, но проклинали их и бунтовали по причине налагаемого на них бремени, даней и отработок. Так пришел к власти Голуб Пепельноволосый, который, по причине жалости к своим людям, отменил почти что все дани и налоги, казна его была пустой, и не было у него чем оплатить войска. Потому-то вскоре богатые роды Повал, Дунинов и Лебедей подняли головы и сделались ему равными богатством и властью. Держава, созданная ненавистными Нелюбами, распалась на три части по причине доброты Голуба. Но именно ему, Голубу, должно было благодарить Гнездо за возведение в одном из посадов небольшой контины, куда ворожеи и жерцы привезли с Озера Лендицов священную фигуру Сварога, сделанную из черного дуба, который множество веков пролежал в воде. Дуб этот был настолько твердым, что тупилось на нем любое железное острие, и потому верили, что изображение вырезали невидимые руки духов.

Контина стояла посреди небольшой площади; выкрашенная красной краской крыша опиралась на четырех громадных столбах, стены из толстенных бревен замыкали святилище с трех сторон. С четвертой стороны висела лишь пурпурная занавеска, такими же пурпурными занавесками выложены были деревянные стены контины изнутри. Святое место окружала ограда, сплетенная их ивовых прутьев, и никто без согласия ворожеев и жерцов не имел права в святилище войти. Для ворожеев и жерцов уже за оградой выстроили отдельный дом; там они жили в достатке, поскольку много людей желало узнать свою судьбу, и они приносили богатые дары, чтобы для них погадали.

Хельгунда надела черную епанчу с капюшоном, такую же предложила надеть и Милке, и вместе с наполненным медом жбаном, никем не замеченные, спустились они вниз, в посад. Возле контины охватил их страх; на каждом шагу встречался им вбитый в землю толстый столб с вырезанной головой и человеческим лицом — некоторые лица были ярко раскрашены, с смеющимися, а другие, с печальными выражениями, другие же скалили зубы столь явно, будто через мгновение собирались пожрать человека живьем. Эти деревянные столбы называли сохами или болванами. Дорога между ними обозначала жизнь человеческую, которая представляла радость, печали, испуг, а то и смерть. Сделалось обычаем, что идущие за ворожбой привязывали к этим столбам цветную ленточку или же клочок своей одежды, и эти тряпицы неустанно развевались на ветру, вызывая впечатление, будто деревянные фигуры на столбах живут и даже движутся. На Милку особое впечатление оказывали вкопанные тут и там вырезанные из древесных стволов громадные мужские члены с человеческими лицами. Их залупы выкрашены были алой краской, сами же столбы были желтыми; на них висело множество венков из полевых цветов и цветастых лент; ближе к земле можно было видеть почерневшие полосы и отпечатки женских ладоней, измазанных испорченной месячной кровью. Милка, подобно многим другим женщинам из Гнезда, бесплодным или жаждавших любви, приходила к этим сохам, привязывала к ним ленточки, отмечала их собственной испорченной кровью, чтобы те подарили дитя или же угасили ненасытное желание. Задумывала Милка еще выбраться как-нибудь на Воронью Гору, где, как рассказывали, находилось изображение богини Макоши, называемой Весной, и несколько раз в год, по ночам, при свете костров и факелов женщины совершали здесь таинственные обряды, посвященные любви. Она не знала, как эти обряды выглядят, что делают женщины и девушки на Вороньей Горе, поскольку в самом начале те пили дурманящий напиток. Но точным было то, что задолго перед этими ночами стягивались на Воронью Гору самые разные ворожеи и жерцы, появлялись там и самые удивительные звери, а может и люди переодетые в звериные шкуры, так что можно было там оплодотвориться волком, медведем или быком, из-за чего зачатые там дети обладали силой этих животных. К Макоши ходили и мужчины, возлагая пожертвования жерцам и отдавая богине немного своего семени, чтобы потом их поля и стада, а также жены с наложницами были урожайными и плодовитыми. Только боялась Милка одна идти на Воронью Гору, Хельгунда же, хотя и жадно выслушивала, что там могло ее встретить, поскольку таким же ненасытным было ее лоно, никогда не решилась совершить подобный поход, опасаясь, что там ее узнают и убьют, ибо знала, что для народа она ненавистная княгиня.

…На большом камне у ворот святыни сидел ворожей в белой хламиде, с седой бородой и длинными седыми волосами, на которых была кожаная повязка с кусочком янтаря, подарком от Голуба. Было это нечто вроде Священной Андалы, которую сам князь носил в качестве знака власти.

— Чего вы хотите? — тихо спросил их ворожей.

— Правды, — отвечала Хельгунда, поскольку Милка научила отвечать ей именно так. Хельгунда еще никогда не была в контине, а Милка захаживала туда неоднократно.

Хельгунда подала ворожею жбан с медом, тот поднялся с камня и провел женщин в святыню, где посредине мерцал обложенный камнями очаг. В него не подкладывали дрова, а только древесный уголь, чтобы не было дыма. Зато на жар сыпали сушеные травы, из-за чего святыня изнутри была заполнена ошеломляющим запахом, вызывающим головокружение, а то и потерю памяти.

— На землю, — приказал ворожей.

Когда женщины подчинились, он отодвинул багровую занавеску и показал им стоящую в углу черную деревянную статую со слепыми глазами и глубокими глазницами. Черты лица были едва различимы, поскольку бог был очень старым, истертым дождями и снегами. Тем не менее, Хельгунда почувствовала, что от этой темной фигуры исходит какая-то огромная сила.

— Гляди, — шепнул ворожей Хельгунде.

В огромный серебряный рог, подвешенный на шее фигуры, он влил из жбана принесенный нею сытный мед. Содержимое целого жбана исчезло в этом роге, и на землю не пролилось ни капельки. Неустанно кланяясь богу, ворожей заглянул в рог, затем повернулся к Хельгунде и сказал:

— Все намного хуже, чем ты думала, княгиня…

Он узнал ее, хотя она здесь не была ни разу, хотя пришла сюда переодевшись.

Тогда она спешно вручила ворожею золотой перстень. Тот кивнул, в знак того, что согласен начать ворожбу, затем жестом руки приказал Милке покинуть святилище.

— Сядь, — услыхала Хельгунда шепот ворожея. — Сядь у огня и гляди в него.

Княгиня присела на корточках с другой стороны очага, а хозяин бросил на жар горсть сушеных трав; у Хельгунды даже голова кругом пошла, ей сделалось душно.

— Спрашивай, — услыхала она шепот.

Хельгунда облизала ставшие сухими губы.

— Что случилось с Пепельноволосым?

Жар между камнями неожиданно пригас. Ворожей опять бросил что-то на тлеющие угольки, и огонь снова обрел силу.

— Пестователь дал ему жизнь и свободу…

— Где он? — резко спросила княгиня. — Он обязан вернуться и занять трон.

Жар разгорелся язычками пламени, но потом снова сделался меньше.

— Голуб Пепельноволосый, последний из рода, сделал очень много доброго для ворожеев. Они взяли его под свою опеку, дали еду, одежду.

— Он обязан возвратиться на трон.

— Голуб отдал Пестователю Святую Андалу…

— Сейчас уже Андалу не носят, носят корону. Разве ты не слышал об этом? Власть у того, кто носит корону.

Ворожей молчал. Хельгунда уже не испытывала головокружение от запаха горящих зелий, наоборот, в ней вскипал гнев. Еще сегодня она прикажет Годону или Ящолту перебить ворожеев, а контину сжечь. Триглав — самый могущественный бог. Триглаву она построит здесь священный храм. Три лица и три пары глаз видят дальше и глубже, чем этот слепой бог здесь, в Гнезде.

— Зачем ты пришла? — спросил ворожей.

— За правдой, — высокомерно ответила та.

— Ты услыхала правду, можешь идти.

— Нет. Ведь это не вся правда. Кто такой Пестователь, чего он требует?

— Гляди в огонь, — приказал хозяин.

Он снова бросил горсть трав на раскаленные угли, и вновь Хельгунда испытала чувство духоты. Она напрягла взгляд, что в глазах даже начало двоиться от слез, вызванных дымом. Ей показалось, что ее схватила чья-то ладонь, мягко подняла в воздух и начала постепенно раскачивать. Княгиня чувствовала, как охватывает ее теплое облако, словно сквозь туман видела она чью-то голову, молодую, красивую, с белыми волосами. А потом она неожиданно свалилась в черную пропасть.

— …Приехал на белом коне, в золотом панцире и в белом плаще… — урчал ворожей. — У коня его четыре серебряные подковы, и где ступит он, там останется кусок золота и серебра…

— Что это еще за имя: Пестователь? — выдавила из себя Хельгунда, приходя в сознание, кашляя от запаха зелий.

— Его называют Пестователем, ибо берет он людей в свое пестование, словно мать собственное дитя. Кто спрячется под полой его белого плаща, пускай тысячи злых сил за ним гонятся, все равно в безопасности будет…

Кашляя и плача от дыма, Хельгунда выбежала из контины, и какое-то время была она словно слепая, пока Милка не схватила ее за руку и не повела наверх, в сторону града.

А вечером она вызвала к себе Ящолта с Годоном и отдала им приказ:

— Отправляйтесь в край и забирайте у людей каждую горсть зерна, каждую корову, овцу или козу. Кто будет сопротивляться — вешайте, а вёски палите. Я должна иметь запасы еды здесь, в Гнезде.

После этого княгиня закрылась в своей комнате и, раздевшись донага, улеглась на ложе под огромным одеялом, сшитым из шкурок ягнят, которые не родились, но были вынуты из утроб своих матерей. Маленькими ладонями гладила она груди, живот, бедра, радуясь, что те такие гладкие. Пестователя она не боялась. Где-то в глубине души она даже жаждала, чтобы тот как можно скорее появился под валами города, и вот тогда она выйдет ему навстречу, он же склонит голову перед ее красотой.

Но вот могла ли она быть столь уверена в прелестях своего тела, в запахе собственной кожи, в искусстве любви, благодаря которому соблазнила она стольких мужчин? А вдруг этот странный человек не такой же, как все? Может он и вправду из рода великанов, и тогда наденет ее на свой член, словно на заостренный кол и разорвет ей лоно. Опять же, как и все лестки он поклялся принести смерть повелителям и князьям. Разве не ее первую прикажет он убить и четвертовать, дабы исполнилась народная мечта?

Нет, не откроет она перед ним ворот своего Гнезда, не откроет ему и собственной комнаты, не откроет саму себя. Защищаться она будет долго, ведь Гнездо неприступно, а потом прибудет молодой красавчик Карак и поможет ей победить этого странного человека.


Глава вторая

ГИЗУР

Целый месяц кружил Гизур по краю лендицов, напрасно разыскивая Голуба Пепельноволосого. Ему приходилось избегать градов и вёсок, ибо повсюду знали его и ненавидели как такого, кто по приказу Хельгунды забирал пропитание и забирал люд в неволю, чтобы потом продать в дальних городах. Но в то же время, только обитатели этих градов и вёсок могли сказать ему, где находится князь Пепельноволосый. И с погодой ему тоже не везло: предвесенье, с его холодными ночами, с дождями, а то и снегом. С трудом добывал он корм для коня и еду для самого себя. Чаще всего, притаивался он рядом с какой-нибудь вёской или же каким-нибудь градом, нападал на одинок идущих или едущих людей, отнимал у них еду и, прежде чем убить, выпытывал про Пепельноволосого. Исхудавший, грязный, с разлохмаченной бородой и в рваном плаще он казался чудовищным призраком какого-то убитого воина, который не успокоился после смерти и превратился оборотня. Среди местного люда много преданий и легенд ходило про таковых.

Неоднократно и сам попадал он в засады, которые устраивали на норманннов лестки, но всегда удавалось ему уйти из них с победой. На его кольчуге ломались стрелы; его шлем с бычьими рогами выдерживал удары дубин, продолговатый щит защищал от копья, а длинный франконский меч пробивал кожаные кафтаны нападавших и отрубал им руки вместе с плечами.

Настал месяц травень, зазеленели деревья в пуще, луга покрылись молоденькой травкой. Конь Гизура выглядел теперь намного лучше хозяина, поскольку он находил корм, а Гизуру приходилось нападать, чтобы обеспечить себе пропитание. Будто злобный дух — мара кружил он по лесам и трактам, и даже сам уже не помнил, скольких людей загубил, но никаких известий про Голуба Пепельноволосого так и не добыл. И так продолжалось до тех пор, пока не решил он начать поиски заново, с того самого места, где князь будто дух развеялся в воздухе. Гизур отправился на Лендицкий Остров.

Гизур никогда не был трусом. Он не опасался сражения и даже собственной смерти в бою с мардами. Если бы не его столько раз проверенная отвага, разве сделал бы его князь Хок предводителем отряда норманннов, который должен был отвезти Хельгунду к Голубу Пепельноволосому? Но еще в детстве на острове Фони многократно слыхал он песни про страшных гуннов и про сражение, которое его предки должны были провести с ними на реке Висуле. В песнях этих гунны растекались по земле, будто громадная река, тысячами они пересекали степи и поля на своих маленьких лошадках, один конский живот возле другого, одна конская голова рядом с другой. И точно так же, как нелегко поставить дамбу на вздутой половодьем реке, так же нелегко победить многочисленные кочевые народы, дикие и пугающие своим числом. А разве не называли мардов новыми гуннами, и разве, подобно тем, не были эти кочевниками?

Не за себя опасался Гизур, но за Хельгунду и их ребенка, малыша Аслака, и потому решил он, что они сбежать от мардов из Гнезда. Точно так же думали и другие норманнны, но потом, когда пришла весть о победе Пестователя — отказались они от собственных опасений, и всю вину свалили на него, Гизура. А ведь он любил Хельгунду и желал ей лишь добра. Тем временем, она выбросила его, словно ненужную тряпку. И еще, она соврала, будто Аслак — это сын Голуба, а затем приказала Гизуру самостоятельно разыскать Пепельноволосого, живого или мертвого. И все это лишь затем, чтобы допустить в свое ложе новых мужчин, Годона и Ящолта.

Только Гизур не испытывал тревоги: да найдет он Голуба, живого или мертвого, привезет его в Гнездо и вновь очутится рядом с Хельгундой. И даже если не одарит она его своими милостями, как раньше, то все равно, на княжеском троне сядет его сын, Аслак, который даст начало норманннской династии. Придет время, и он узнает о своем настоящем отце и вернет ему надлежащее место в Гнезде.

Нет, Гизур не знал страха. Через поля и пущи, покрывающиеся весенней зеленью, в одиночку добрался он до моста на Озере Лендицов и увидел, что над островом кружат десятки каркающих галок и ворон. Ранней весной заселили они каждое дерево на острове, даже на деревянной башне построили гнезда — а это означало, что здесь нет ни одного человека.

С обнаженным мечом в руке вступил Гизур по деревянным ступеням на самую вершину башни, обыскал каждый уголок в комнате, каждое жилое помещение у подножия башни. Единственное, что обнаружил — это конский скелет да вонючую солому в хижинах невольников. А ведь он сам, лично, привез сюда Голуба Пепельноволосого вместе с двумя наложницами, оставил на страже храбрых и воинственных норманннов, да еще с десяток слуг-рабов.

Не верил он, будто Пепельноволосого съели мыши. Не нашел он этих животных на острове, в башне, в жилищах норманннов или слуг. В исчезновении Голуба было нечто таинственное, только он, Гизур, эту тайну выявит. Не мог Пепельноволосый раствориться в воздухе, даже если помогли ему в этом ворожеи и жерцы. Навряд ли, чтобы забрал он с собой норманннов и невольников. Каждого из этих рабов Гизур выбирал тщательно и запомнил их внешне. Он прекрасно понимал, что если Голубу и удалось сбежать, благодаря чарам, то невольники прячутся в ближайшем лесу.

Потому он стащил остатки соломы из их хижин под деревянную стену башни, выкресал огня, а когда пламя начало лизать бревна, вскочил на коня, перебрался по мосту и спрятался в зарослях ольхи над озером. Дым с огнем должны были стянуть сюда людей даже из дальней округи.

Башня пылала словно факел, дым поднялся под самые облака, а треск бревен и балок слышался на целую стаю. И правда, прибежало много — Гизур следил за ними из своего укрытия, но ни единого знакомого лица не заметил. Люди боялись перейти по мосту в сторону огня; они лишь стояли на берегу озера и молча глядели, как гибнет давняя тюрьма Пепельноволосого. Они побаивались подойти ближе, поскольку наверняка судили, что как само исчезновение Голуба вызвано было чарами, так и этот огонь призвал некто невидимой силой, раз башня загорелась сам собой — ведь на острове не видели они ни единого человека.

Только на следующий день, когда пожарище едва тлело, по мосту перешел какой-то мужик в лохмотьях, а потом начал копаться палкой в смрадных останках хижин, наверняка разыскивая нечто, что там оставил. Это как раз и был один из тех невольников, которых Гизур назначил прислуживать норманннам и Пепельноволосому.

Невольник обнаружил то, ради чего пришел сюда: железную секиру с обгоревшим топорищем. Железо было для него очень ценным: убегая, он оставил свое орудие в тайнике на острове. Когда же он возвращался на большую землю по деревянному мосту, Гизур забросил ему на шею петлю из толстой веревки, а потом поволок за собою в лес, разжег костер и начал выпытывать.

— Где Голуб?

— Мыши его съели…

Гизур вложил в огонь найденную мужиком секиру, раскалил ее докрасна, а потом, пользуясь двумя палками как щипцами, приложил алое от жара железо к пяткам невольника.

Только после этого услыхал он правду:

— Был на острове Пестователь и получил Святую Андалу. Стражников убил, а невольников закрыл в их хижинах. Но люди знали, что он дал Голубу лодку, на которой тот и уплыл со своими наложницами.

— Куда?

— Вот этого никто уже не знает…

Второй раз, пользуясь двумя палками как щипцами, приложил к ногам раба раскаленную секиру и услышал правду:

— В дне пути отсюда, если ехать верхом, на горе, называемой Воронья, имеется контина, и вот там видели Голуба вместе с другими ворожеями и жерцами. А теперь, оставишь мне жизнь?

— Уходи, — приказал Гизур и начал затаптывать кострище.

Ковыляя от нанесенных ран, невольник медленно исчезал между деревьями. Гизур вынул стрелу из колчана, натянул тетиву лука и послал тому стрелу прямо между лопаток. Ибо не желал он, чтобы хоть кто-то узнал, что был он тут и узнал место пребывания Голуба.

К Вороньей Горе он добрался к вечеру следующего дня, обходя грады и вёски. Однажды лишь встретил он какого-то кметя и от него узнал, что за полдня пути, сразу за Вороньей Горой встал лагерем Пестователь со своим войском. Похоже, что Крушвиц собирается осаждать.

На Вороньей Горе лежал громадный камень, которому поклонялись еще стародавние кельты. Говаривали, что жертвами им служили молоденькие невольницы, именно их кровью поливали святой камень. Сейчас же там приносили жертвы из ягнят, кур да петухов, самое большее — ежели кто богатый желал, чтобы ему поворожили — тогда приносили в жертву молодого бычка. Так что неплохо можно было поесть на Вороньей Горе, особенно во время весеннего уравнивания дня и ночи, когда не только приход весны приветствовали, но и праздник мертвых отмечали. Достойный прием весны, доброе угощение для Сварога и Макоши, могли принести обильный урожай на полях и хороший приплод в хлеву и конюшне. Ведомо было, что в Нави, то есть Стране Умерших, души людские живут без солнца, в холоде и сырости, голодные и грязные. И в день прихода весны следовало их обогреть — для того палили хворост на перекрестьях дорог, а также на Вороньей Горе; закапывали в землю глиняные яйца с разрисованной поливой, выставляли для умерших еду и питье. А потом было уже летнее солнцестояние, и снова горели огни на Вороньей Горе, пели там и танцевали, пили мед да пиво, предавались любовным утехам. А потом приходило время окончания жатвы и осеннего уравнивания дня с ночью. Тогда благодарили за обилие зерна в амбарах и стогах, за новорожденных телят и поросят. Но даже по заметенным снегом дорогам тянулись на Воронью Гору толпы людей и праздновали там зимнее солнцестояние, конец долгих ночей и начало все более длинного дня. Хватало здесь людей и летом, в основном, бесплодных женщин в периоды новой или полной Луны, которая, сияя холодным блеском, самые странные чувства пробуждала в людях; не без причины называли ее и «месяцем» и «ксенжицем»[3], то есть «княжичем-господином», ибо, казалось всем, обладала она тайной властью над душами человеческими. Когда месяц прибывал — мог и человеку прибыток принести, если он только принес он подходящую жертву.

Людскими дарами питались духи и жерцы, то есть такие, что умели «жрець», то есть, вызывать духов и разговаривать с богами. Они же умели проводить обряды и, переодевшись в вывернутые шкуры волков и медведей, лапали бесплодных женщин, после чего многие из них рожали сильного, словно медведь, мальчишку или красивую девочку. У жерцов было несколько хат в овраге у подножия Вороньей Горы, и туда шли за ними, если желали принести жертву на самой горе, на камне кельтов или же перед деревом Макоши, напившись до одури медом, танцуя с волками и медведями. На вершине горы стояла только одна хата, в которой жили старые, бородатые ворожеи; это они по огню, по золе, по обожженным и белым палочкам, по внутренностям курицы или ягненка открывали самые тайные дела человеку, и среди них, самое главное — этого человека будущность. Жерцов любили за их веселье и склонность к игрищам; ворожеев боялись. Никто сам по себе, без жерца, не пошел бы на Воронью Гору даже днем, даже с самой большой жертвой не приблизился бы к почерневшему от крови камню или к дереву Макоши, называемой еще и Весной. Опять же, только жерцы и ворожеи знали, каким языком следовало к богам обращаться, какие при этом выполнять движения, как кланяться и как пританцовывать.

Макоша пугала даже больше, чем почерневший кельтский камень. Лет, где-то, за сотню до нынешних дней молния расщепила ствол вяза, и когда тот вырос в могучее дерево, внизу у него была крупная щель, напоминавшая женский срам. Кто-то обтесал две верхние ветви так, что останки их напоминали обвисшие груди. Верхушка вяза обломилась, а потом дерево засохло и теперь стояло множество лет, похожее на громадную женщину с огромными грудями и еще большей срамной щелью.

Костры пылали чаще всего у дерева Макоши. Поющие жерцы, переодетые в звериные шкуры, подводили к дереву богини мужчину, который нес в ладони капли собственного семени и вливал их в щель Макоши, чтобы обеспечить себе урожай на полях. Именно тут, под деревом, во время летнего солнцестояния, пьяные голые женщины забавлялись с волками и медведями. Хорошо было и тогда, когда новая семейная пара появлялась вместе с жерцами у священного дерева, и облизывала обмакиваемый в чесночный отвар вырезанный из дерева член, чтобы обеспечить себе множество детей и долгую жизнь. А кто же не желал иметь большую семью и жить долго и счастливо?

Воронья Гора заросла густым лесом, который тоже считался святым. К вершине проводила узкая и крутая, каменистая тропка. Рядом с нею лежало множество высохших звериных костей, людские черепа, а то и целые скелеты, пробуждая в идущих тревожное чувство. Страшной была не одна только тропа, но и сам густой, мрачный лес, населенный самыми разнообразными духами: кровососами-вомпежами и стригами, мамунами и убожатами, а также вечно замерзшими и голодными мертвецами, которые прибывали сюда из Нави.

Гизур был иной веры, чем местные. Его, как воина, который, если только не запятнает себя трусостью, погибнет в бою, ждала счастливая Валгалла, где он будет все время охотиться и вести великолепные бои. Только он уже слишком долго пребывал в этой стране, чтобы в его душу не проникло нечто из веры здешних людей. Богов, впрочем, могло быть много, но еще больше — самых разных злых духов. Один был владыкой на севере; а здесь могли править Макоша или Сварог. Потому пробормотал Гизур молитву Одину, несколько слов молитвы Сварогу и Макоши, объехал овраг, в котором стояли хаты жерцов, и направился к тропе на гору, которую теперь, в вечернюю пору, окружали туманы, а вершина тонула во тьме.

Туманы свивались в какие-то странные фигуры — белые и гибкие; лес по обеим сторонам тропы был совершенно непроходимым. Жалуясь будто мучимые души, звали один другого два филина. Гизур испытывал страх, тем не менее, въехал на крутой подъем. Днем он этого никогда не сделал — здесь бывало множество людей, и никто из норманннов живым отсюда не вернулся бы. Но теперь он понемногу поднимался, но каждое мгновение прищуривал глаза из опасения, как бы не увидать перед собой какой-нибудь чудовищной фигуры. Дважды споткнулся его конь, что норманнн посчитал плохим знаком. Тем не менее, он поднимался все выше, ибо, намного больше собственной жизни ценил он исполнение приказа Хельгунды и желание доказать ей, что он никогда не был трусом.

Наконец увидал Гизур святой камень, весь черный от застывшей на нам крови. Рядом с валуном увидал длинный шалаш, из которого вздымалась струйка дыма. Воин соскочил с коня, левой рукой нащупал на груди амулет, купленный в Юмно у священников Триглава, а правой стиснул обнаженный меч. Так вошел он в шалаш, где увидал дымящий костер и подвешенный над ним котел, и сидящих рядом с огнем длинноволосых старцев. Могло показаться, что кроме них в шалаше никого нет, только Гизур догадался, что Голуб Пепельноволосый со своими наложницами находятся в углу, за висевшим ковром. Поначалу норманнн пронзил мечом двух старцев, потом сорвал занавеску, узнал Пепельноволосого и пронзил его грудь. Испуг подавил вопль в груди обеих женщин, потому они умерли молча от ударов того же меча. Теперь никого из свидетелей страшного убийства на Вороньей Горе у Гизура уже не было. Он выволок тело князя из шалаша и перебросил его через луку седла. Сам же вскочил на коня и словно сумасшедший, галопом отправился в обратный путь. Ведь Хельгунда приказала: «привезти живым или мертвым». Гизур предпочитал князя мертвым.

Ночь содействовала ему, была ясной и звездной. Руководствуясь звездами, он неспешно ехал через леса и поля, прямо к Гнезду. Коня не подгонял — тот и так преодолел дальний путь, теперь же приходилось везти всадника и труп.

На рассвете норманнн очутился в небольшом лесочке, пораставшем неглубокий овраг, по дну которого тек ручей. Именно здесь со склонившихся над тропой деревьев упала на Гизура громадная рыбацкая сетка, а за нею спрыгнуло четверо. Воина спутали, отобрали меч, щит, содрали кольчугу, сняли шлем и обыскали седельные мешки. Нападавшие были вооружены дротиками, копьями и щитами, на которых были нарисованы белые птицы. Из этого факта Гизур сделал вывод, что это группа лестков, занимающаяся разбоем по лесам. Встреча лестков с норманнном могла закончиться только смертью, потому Гизур обратился к ним на языке лендицов, которому научился за четыре года в качестве соправителя Гнезда:

— Я Гизур, ранее в Гнезде управлял. Только покинул я Хельгунду и ее сына Аслака, чтобы отдать свою руку и меч Пестователю и его лесткам. А в знак своих честных намерений убил я князя Пепельноволосого. Именно его труп лежит здесь перед вами. Проведите меня к Пестователю, он же даст вам за это много золота.

Со страхом поглядели лесные разбойники на останки, которые вез Гизур. Они заглянули в лицо покойнику, обыскали белую хламиду ворожея, только ничего не нашли. Никогда не видели они князя Голуба Пепельноволосого, но у трупа были пепельно-седые волосы, так что этот воин, по-видимому, правду говорил.

Они спутали Гизура веревкой и отошли в сторону, где долго советовались. Им было известно, что лагерь Пестователя находится где-то близко. Слышали они, что у Пестователя много золота. Но они боялись везти с собой покойника, тем более, что был это князь Голуб, и после смерти мог он превратиться в страшнейшее существо, поскольку, как и всякий князь, страшнейшим был и при жизни. Что станется, если душа умершего вонзит в них зубы, медленно и незаметно начнет пить из них кровь, чтобы питаться ею после смерти своей?

Тогда они выкопали в земле яму. В грудную клетку трупа вбили они осиновый кол, отрезали у него прядь волос и засыпали тело песком. После того повели Гизура к лагерю Пестователя. А поскольку конь был только один, да и тот от усталости шатался, все отправились пешком.

В полдень стражники, охраняющие лагерь войск Пестователя, завели пойманного Гизура и четверых, что схватили норманнна, в шатер Палуки, который, в отсутствие Пестователя, исполнял роль командующего. Сам же Пестователь, вместе с Зификой, Авданцем и Херимом отправились разведать броды по дороге на Крушвиц. Даго не доверял сообщениям разведчиков, и сам любил проверить, не готовит ли неприятель засады.

— Гизура и этих четверых держать под стражей возле моего шатра, — приказал Палука. — Когда Пестователь приедет, сам поведет суд. А там — или вознаградит, или накажет.

Только весть про убийство Пепельноволосого очень быстро разошлась по лагерю, и прибежали десятки воинов, чтобы поглядеть на страшного Гизура. Ведь это именно он спалил множество вёсок, множество людей перебил и обрек на смерть, забирая у них зерно и животину. Очень многих забрал он в неволю и увел на продажу в Юмно. И вот теперь сидел он возле шатра Палуки — безоружный, исхудавший и оборванный, связанный веревкой, и каждый мог плюнуть ему в лицо. Но считалось и то, что он сам ушел от Хельгунды, да еще и Пепельноволосого убил. Что же должно было встретить его тут: кара или награда? И уже начались споры по этому вопросу, началась колотня в лагере, которую Палука должен был несколько раз успокаивать вместе с послушными ему пятнадцатью лестками из его родной деревни. К этому времени у Пестователя было более двух сотен конных и триста щитников, не все были хорошо вооружены, но обоз у него был крупный, большую поляну в лесу занимал — десятки шатров полотняных и десятки шалашей из веток, только-только покрывшихся молодыми листками.

И, как оно часто в таких случаях бывает, когда в войске начинаются споры и сварки, появился некто, кто умел вопить громче всех: рыцарь[4] громаднейшего роста, хорошо вооруженный, по имени Мсцивой. Называли его так потому, что в течение всей предыдущей жизни ни одного оскорбления и злого поступка против себя не забывал, но мстил за них собственным мечом. Долгое время известен он был возле града Крушвиц как отменный разбойник, пока неделю назад, во главе двадцати грабителей, которые сами себя лестками звали, не прибыл он к Даго и не отдался в его пестование. Он потребовал, чтобы Пестователь назначил его воеводой над людьми, которых привел, только Даго сказал, что вначале должен он показать себя в бою.

Голос у Мсцивоя был звучный и громкий. Обратился он к воинам:

— Есть давний обычай, что народ имеет право созывать собрание или же вече, а на другом языке, «тинг», совершить суд, и тем самым либо человека осудить, либо же освободить его и вознаградить. Осудим его сами, раз уж нет Пестователя.

Вышел из своего шатра Палука и предупредил их:

— Подождите Пестователя, ибо он есть Дающий Свободу. Без него такой суд состояться не может.

Мсцивой несдержанный был, никогда не выносил он, чтобы ему перечили.

— Сказал нам Пестователь, что принес волю и власть для всего люда. Так что пускай люд судит Гизура.

Силой, с помощью двух десятков своих человек, схватил он Гизура и четверых, которые его привели, провел между палаток и шалашей, где посалили их посредине, а кругом уселись воины Пестователя. Никому не показалось это необычным или чрезвычайным, ибо обычай племенного и родового суда был когда-то обычным как у лендицов, так и у гопелянов, пока не нарушили его Нелюбы Пепельноволосые, которые сами решали споры между родами и племенами. То, что сейчас вернулись к давней традиции, людям казалось совершенно правильным, и не думали они, чтобы дело это не понравилось Пестователю, раз был он Дающим Волю для народа.

Тем временем, в лагерь вернулся Пестователь с Зификой, Авданцем и Херимом. Слыша вопли ссорящихся на вече, он обошел круг собравшихся воинов и направился прямо к себе в шатер. Тут же прибежал к нему какой-то воин и попросил, чтобы прибыл он на вече и суд.

Увидел он Даго, стоящего у входа в шатер и опирающегося на меч. Лицо вождя было хмурым.

— Не я созывал этот суд. Так что не я буду и судить, — ответил он воину, который с этими словами и вернулся к собравшимся.

После этого приказал Пестователь Палуке и Авданцу, чтобы они своих людей, насколько это возможно, отозвали с веча и окружили его шатер, держали стражу и никого не пропускали. Приказал Пестователь подать себе жбан пива, присел на пеньке и долго молчал. Прервал он свое молчание лишь затем, чтобы обратиться к Хериму:

— Запомни этот момент и опиши его в своих хрониках. Ибо решаются сейчас судьбы этой державы. Если Гизур будет осужден за убийство Пепельноволосого, тогда как смогу я завтра отдать приказ, чтобы убили Хельгунду? Если же я вознагражу Гизура и дам ему горсть золота, то завтра, уже за две горсти золота, он и на меня руку поднимет…

— Плохой люд ты выбрал себе для правления, — заявил Херим. — Предупреждал тебя Голуб, что это народ карликов и великанов, и никогда не ведомо, какая в нем натура отзовется. Странно, что желаешь ты владеть там, где ненавидят любую власть.

И возражал ему на это Даго:

— Плох тот повелитель, кто на свой люд жалуется. Задача повелителя состоит в том, чтобы сделать народ себе послушным и трудолюбивым, захватить его железной рукой и научить уважению к власти.

— Что сделаешь, господин, если Гизура освободят?

— То же самое, что сделал бы, если бы осудили его на смерть. Ибо не существует нечто такое, как суд народа, но только суд от имени народа. Запомни: люд не знает, что для него хорошо или плохо, это знает лишь повелитель, который от имени народа правит. Ежели же ты скажешь, что я слишком самоуверен и слишком высокого о себе мнения, отвечу: то, что у обычного человека недостаток, у повелителя становится добродетелью, если поступками своими, действиями спасает тем свое государство.

Теперь к Пестователю прислали целых трех воинов, чтобы тот со своими воеводами присутствовал на народном суде. Только отогнали их стражники Палуки и Авданца.

— Гневается Пестователь, — сказали они.

Теперь уже то один, то другой начал покидать собрание; другие же, испытывая беспокойство, что созвали суд без согласия Пестователя, с нетерпением ожидали приговора, лишь бы суд закончился поскорее, чтобы можно было разойтись. Они даже ссориться между собой перестали. И тогда Мсцивой, у которого был самый громкий голос, объявил приговор:

— Тех, что поймали Гизура, пускай Пестователь щедро вознаградит. Так же, пускай он наградит и Гизура, поскольку, хотя и принес он нам столько зла, покинул он Хельгунду и к нам пристал, убив ненавистного князя. Разве и мы сами не желали сделать того же? Разве не пойдем мы походом, чтобы убить Хельгунду и сына ее, Аслака?

Раздался стук щитов в знак того, что приговор нравится. Освободил Мсцивой Гизура из пут и во главе всего войска отправился с ним к шатру Пестователя. Поскольку же Пестователь не желал, чтобы началась драка между его стражниками и всеми воинами, он сам вышел перед шатер.

— Господин наш и Пестователь, — поклонился рыцарь Мсцивой. — Вознагради щедро тех, кто поймал Гизура. И награди Гизура, поскольку он убил князя. Такова воля народа.

И спросил его Даго с издевкой:

— Так это тебя, человече, «народом» величают?

Рассмеялись стражники, охраняющие шатер Даго. Засмеялся кое-кто и среди тех, кто пришел с приговором веча.

— Я Мсцивой, лестк, — гневно возразил рыцарь. — Тебе же, Пестователь, я лишь передал волю народа.

Долго молчал Даго, потом спросил громким и звучным голосом:

— Кто ты такой, Мсцивой? Как давно прибыл ты ко мне, чтобы я взял тебя в свое пестование?

— Неделю назад, господин.

— А перед тем, что делал?

— Воевал на дорогах против власти из Крушвиц.

Пожал Даго плечами.

— Мало чего получили мы от твоей войны, поскольку власть так в Крушвице и сидит. Может ты со своей женщиной спал, когда я во главе сотни воинов с сотней лошадей, в лютую зиму, отправился, чтобы сражаться с четырежды более сильными мардами. Мои воины проявили мужество и заставили мардов отступить. — Тут Даго показал рукой направо и налево. — Пускай на правую сторону перейдут те, сто выступили со мной против мардов и проявили свое мужество. И пускай на левую сторону перейдут те, которым только придется свое мужество доказать.

Воины начали выстраиваться: одни с левой, другие с правой стороны, а Даго крикнул Мсцивою:

— Что, человек, места своего не знаешь? Вон там, с левой стороны, где должны стоять те, которые еще поглядим, кто есть: трусы или вояки.

Когда же воины наконец расставились: одни с правой стороны, другие — с левой, Даго приказал привести своего белого жеребца и подать ему большую охапку копий. Вскочил он на коня, взял копья и, делая громадный круг, начал втыкать эти копья в землю. Сделав это, он остановился и заявил:

— Сотворил я магический круг для народного обсуждения. По народному обычаю лишь старейшины и очень заслуженные воины имеют право принимать участие в суде и вече. Потому магический круг могут пересечь только воеводы и те из вас, кто воевал со мной против мардов. Все остальные останутся за кругом из копий, и если кто незваный пересечет его, того я убью своим мечом. Мсцивой нарушил извечный обычай здешнего народа, ибо еще не сделал он, чтобы дать ему волю, но уже желал отобрать ее, навязывая люду волю собственную. Мне вы отдавались в пестование, я забочусь о вашей жизни, о вашем имении, о вашей оплате. Так что и отец я вам, и мать. И буду я тем, кого франки называют «рахимбургом», то есть ведущим собрания.

Сказав это, соскочил Пестователь с коня, растолкал толпу воинов, пересек магический круг, обозначенный копьями, и уселся, поджав под себя ноги. Мсцивой чего-то кричал, но его быстро успокоили, ведь те, кто воевал с мардами, почувствовали себя возвышенными и признали, что у них больше прав, чем у тех, которые только-только присоединились к Пестователю. Ибо знал Даго, что наивысшим принципом искусства правления является неустанное разделение людей: возвышение одних и унижение других; одних нужно осыпать милостями, а других — карами, чтобы все время одни были против других. Ибо на самом же деле, никто не желает быть равным другому, поскольку всегда считает себя лучшим.

Многие воины, воеводы и Пестователь уселись, потому, в кругу, обозначенном торчащими копьями, остальные же остались сзади и, стоя, глядели над головами сидящих. И тогда приказал Даго Палуке, чтобы четыре копья вонзили в самый центр свободного в этом круге места, но вонзили так, чтобы те образовали квадрат. В этот квадрат приказал он провести и посадить в нем Гизура и тех, что его поймали. И сохранялось удивительное молчание среди воинов: тех, что находились в круге, и тех, что стояли за ним, ибо уже само вонзание копий в землю и творение магического круга показалось всем чрезвычайно удивительным. Поняли они, что Даго постиг искусство проведения веча и проведения судов, равно как и искусство чар, необходимых для того, чтобы была выявлена правда, и чтобы был вынесен справедливый приговор. Поняли они и то, что Пестователь чтит давние обычаи.

— Поднимись, Гизур, и ответь мне на мои вопросы, — в конце концов приказал Даго.

Гизур поднялся с земли и, выпрямившись, встал на месте.

Спросил его Пестователь:

— Ты ли тот самый Гизур, правитель Гнезда, кто палил вёски и, собирая дань для княгини, обрекал на голодную смерть людей; кто отбирал свободу у них и, как невольников, продавал в Юмно?

— Это я, — гордо отвечал Гизур, поскольку и ранее у него спрашивали это, тем не менее, его самого не убили, поскольку убил он князя.

— Правда ли, что убил ты князя Пепельноволосого?

— Это правда.

— Где ты его встретил, и где совершил убийство?

— Невольник с острова на Озере Лендицов выдал мне, что Пепельноволосый сбежал к ворожеям на Воронью Гору. Я отправился туда, убил его, бросил его тело на коня и направил шаги свои в твой лагерь, ибо уже раньше дошло до меня, что это народ править должен.

— Итак, ты убил Голуба на Вороньей Горе, у ворожеев?

— Так, господин.

— Это преступление. Если кто прячется у ворожеев, тот становится неприкасаемым, даже если бы самое страшное дело совершил. Разве не так говорят наши права?

— Так, так! Таковы наши права! — закричали воины в круге.

— Поэтому откиньте одно копье в левую, плохую сторону.

И кто-то бросил слева от Гизура копье с железным наконечником.

Сказал Даго:

— Сам я отправился в башню, где держали Пепельноволосого в узилище. Но там я его уже не застал. В пустой комнате нашел я на столе Святую Андалу и надел ее на свои волосы. Таким образом, я овладел ею без кровопролития. Спрашивал я про Пепельноволосого: мне сказали, будто его съели мыши. И вправду, на острове ими прямо кишело.

— Голуб скрывался у ворожеев на Вороньей Горе! — крикнул Гизур.

— Откуда ты знал, что это Голуб?

— Но ведь я же знал его. Это я сам привез его в башню и оставил там. Потому я сразу же узнал его ворожеев, убил, а тело перекинул через седло, чтобы привезти его тебе, господин.

— А кто-нибудь может подтвердить, что ты и вправду убил не ворожея, но Пепельноволосого? — спросил Даго.

— Вот прядь волос, которую я отрезал у убитого, — Гизур поднял вверх правую руку, в которой держал прядку волос.

К нему подошел Авданец, взял из руки волосы и принес Даго. Тот осмотрел их и подал воину справа от себя, приказав, чтобы их передавали дальше, чтобы все могли узнать, как те выглядят. Продолжалось это долго, но, чем дольше, тем большая серьезность начала рисоваться на лицах собравшихся. До них начало доходить, что не малую вину они здесь судят.

— Это прядка седых волос. У всех ворожеев длинные и седые волосы. Если захотеть, можно заметить даже пепельный оттенок. Только по правде, это обычная прядка седых волос. Разве не так, мой народ?

Несколько воинов тут же закричало:

— Да, господин! Это седые волосы! Почти и не пепельные.

Тогда Даго обратился к тем, кто поймал Гизура:

— Это вы похоронили Пепельноволосого. Это был он или же кто-то другой?

Те, перебивая друг друга, начали рассказывать, что никогда живого Пепельноволосого не видали, потому не могут ни отрицать, ни подтвердить то, что убитым человеком был ни какой-то ворожей с Вороньей Горы, но именно князь Голуб.

После того приказал Даго бросить в левую сторону от норманнна еще одно копье!

— Нет у тебя, Гизур, доказательства правды, — заявил он. — Одно лишь точно, что на Вороньей Горе ты убил какого-то старика.

Даго поднялся со своего места и так обратился к собранным в круге:

— Наши права сурово карают человека, который убивает другого не ради собственной обороны, но из жажды наживы или же ради собственного удовольствия в убийстве. Наши права разрешают убийство того, относительно которого будет вынесен приговор рода или племени. Имел ли ты, Гизур, приговор народа, позволявший тебе убить человека, даже если тебе он показался князем Пепельноволосым?

— Я сделал это ради добра народа.

— Но ведь никакое народное собрание пока что не вынесло смертного приговора князю Голубу. Тебе можно было лишь поймать его и привести сюда, чтобы народ его судил. Ты этого не сделал. Почему? Или ты опасался, что этот пойманный вовсе не Пепельноволосый, и ты не получишь награды? Я повел люд га борьбу за свободу, мы собирались осаждать Гнездо, а тех, кто в нем прячутся, осудить по древнему обычаю. И вот ты лишил нас того, если сам по себе, только ради награды убил Голуба. Или же, сам по себе, ради собственного удовольствия убил невинного старика, в котором усмотрел Пепельноволосого. Правителя нельзя убивать ни ради собственного удовольствия, ни ради награды, но только лишь по воле и по приговору народа. Бросьте же в левую сторону и третье копье, ибо плохо Гизур сделал, если убил князя Голуба. И столь же плохо поступил, если убил кого-то другого. И эти три копья с левой от тебя, Гизур, стороны означают, что народ приговорил тебя к смерти.

Тот начал было что-то кричать, но толпа в круге и за его пределами похвально начала бить в щиты и радостно вопить, ибо ничто так не возбуждает и не радует людей, как надежда увидеть чью-то смерть во имя права. Тут же несколько воинов подбежали к Гизуру, связали и сунули в рот тряпку, чтобы не вымаливал тот себе милости.

Теперь Даго обратился к тем четверым, которые поймали Гизура:

— Как я узнал, вы обычные разбойники, что таятся по дорогам. Вы бесправно носите белых птиц на щитах, ибо те, кто любят волю, не грабят по дорогам, но находятся со мной. Вы поймали Гизура и привели его ко мне, ожидая награды. Так ли это?

— Так, господин, — ответил старший из четверых.

Тогда обратился Даго к собравшимся в круге:

— Должен ли я быть щедрым или же скупым?

— Щедрым! — закричали в ответ.

И ответил на это Даго:

— Нет у меня собственных денег или собственного золота, а все, что у меня имеется, принадлежит народу. Посему, дам я награду не от своего, но из вашего богатства. Если буду я щедрым, тогда не получите оплату в течение месяца. Если же буду я скупым, тогда не получите только недельной оплаты. Скажите же мне еще раз: должен ли я быть щедрым или же скупым?

— Скупым, господин! — заорали все.

Кивнул Даго в знак согласия и призвал к себе этих четверых.

Когда же те подошли к Пестователю совсем близко, и когда их глаза встретили его холодный взгляд, когда увидали они сверкающую у него на челе святую Андалу, когда отблеск его панциря на мгновение замерцал в их глазах, испытали они страх и то, что называют величие, которые и заставили их опуститься на одно колено.

— Есть два вида высочайшей награды, — обратился к ним Пестователь, беря мешок, что был подвешен к его белому поясу. — Можно получить кусок золотого украшения. Но можно и получить наивысшую награду, которым является право покарать осужденного убийцу.

Сказав это, бросил Даго под ноги этим четверым четыре куска золота. Трое жадно схватили их, а вот четвертый поднялся с колен, схватил точащее из земли копье и вонзил его в грудь Гизуру.

Вскрикнули собравшиеся, но тут же умолкли, поскольку норманнн умирал в страшных мучениях и ужасно стонал. Им не хотелось хоть капельку потерять из его мук, ибо вспомнились им сожженные Гизуром вёски и плач женщин, которых отправляли на продажу в Юмно.

Когда же тот умер в полной тишине, Даго вынул свой меч и отрубил норманнну голову. Затем он повернулся лицом к собравшимся и начал кого-то разыскивать взглядом.

— А где этот Мсцивой, который желал зваться «людом»? — спросил он наконец.

— Тут я! — закричал Мсцивой и подошел к Даго.

Тот же слегка усмехнулся и, указывая на голову Гизура, сказал:

— У нас не было возможности испробовать твое мужество. Теперь же я даю тебе оказию. Возьмешь тряпку, замотаешь в нее голову Гизура и отвезешь в Гнездо. Там бросишь ее под ноги Хельгунде со словами: «Это тебе подарок от народа».

Мсцивой побледнел от страха.

— Она прикажет меня убить.

Пестователь презрительно сплюнул.

— Мог же ты созывать суд, другим приказывать, хотя и не показал еще перед другими, что достоин этого. Потому сделаешь так, как я приказал. В противном случае народ будет судить тебя.

Раздались громкие удары мечей о щиты. Воинам просто чудесным показалось зрелище, которое устроил для них Пестователь. И даже то, что именно крикливому и вздорному Мсцивою приказал он отвезти голову норманнна в Гнездо.

Вечером в шатер Даго, согнувшись в покорном поклоне, вошел молодой воин и подал вождю кусочек золота.

— Я, господин, взял другую награду. Я убил Гизура. Поэтому золото отдаю.

Даго взял золотой кусочек и старательно спрятал в свой мешок.

— Сколько тебе лет, сын мой? Как тебя зовут?

— Мне восемнадцать лет, а зовут меня Влоцлав.

Желаешь ли ты вступить под мой плащ и отдаться мне в пестование?

— Да, — юноша обнял ноги Даго и спрятал голову под его белым плащом.

И сказал тогда Даго Авданцу и Палуке, которые находились с ним тогда в шатре:

— Дайте этому юноше хороший меч, кольчугу, щит и шлем, а еще теплый плащ. И пускай с нынешнего дня спит теперь возле моего шатра, чтобы я всегда мог его вызвать.

После того вызвал Даго Херима на доверенную беседу и спросил его:

— Я уже дал тебе титул воеводы, а теперь же даю титул канцлера, то есть человека, который управляет моей канцелярией. Сколько людей ты уже себе подобрал?

— Пока что всего десяток, ведь это не могут быть обычные воины, но такие, что отличаются не одной только отвагой, но и хитростью, умом, которые знают разные языки и наречия. Я выслал их ко двору Хельгунды, в Каррадонон, к Гедану и в Восточную Марку, к маркграфу Карломану. Еще один пребывает в Крушвице, у Олта Повалы Старшего.

— Ты правильно сделал, Херим. Помни еще, служить тебе должны не только воины, но и ворожеи, а еще и женщины. Особенно хорошо вознаграждай ворожеев, чтобы сообщали они тебе самые тайные слова, которые говорит им народ во время молитв.

— Буквально только что получил я известие, что Гизур на Вороньей Горе убил не только Голуба, но и двух ворожеев.

— Кто тебе сообщил про это?

— Жерца, господин. Он пришел к нам, чтобы отомстить Гизуру, но месть уже совершилась.

— Скажешь этому человеку, что теперь он должен стать ворожеем на Вороньей Горе. По милости бога и по милости Пестователя. И пускай служит нам своими советами и вестями. Дашь ему горсть золота.

— Хорошо, господин.

— И еще, Херим, подбери себе нескольких людишек совсем никчемных или же таких, кому что-то угрожает. Пускай же ради спасения собственной шкуры кусают по твоему приказу.

— Один такой мне уже служит. Зовется Зидалом. В Гнезде ради грабежа убил одного купца, так еще и жену его изнасиловал. За это Хельгунда приговорила, чтобы ему отрубили руки, голову, а потом и четвертовали. Но ему удалось сбежать и пристать к лесткам. Теперь он защитник народных прав…

— Если Хельгунда не убьет Мсцивоя, прикажешь это сделать Зидалу. Но так, чтобы я об этом не узнал, ибо тогда приговорю его за скрытоубийство. Ведь какие чувства должен пробуждать повелитель?

— Любовь, господин мой?

— Дурак ты, Херим. Повелитель должен пробуждать страх. Пред каждым высказанным против повелителя словом, не говоря уже про поступок. Страх народный — это еще один вид его, народа, любви. Повелитель обязан иметь право пробуждать страх в народе, но он же обязан избегать ненависти народа. Ты, Херим, должен теперь обладать именем не только «Канцлер», но и «Страх». Ты понял меня?

— Даже слишком, господин.

— Нет, Херим. Ты должен пробуждать страх, но если вызовешь ненависть, народ тебя осудит, точно так же, как Гизура. Так что действуй, Херим, разумно, чтобы башка твоя не торчала на шее столь же неуверенно, как у Мсцивоя. Разве и сам ты когда-то не пристал к бандитам, поскольку, как сам говорил: «один обязан нести бремя другого»? Потому накладываю на тебя бремя страха предо мной. И хотя не тебя буду постоянно возвышать и осыпать милостями, именно ты все время будешь стоять за моим троном. И хотя других людей буду спрашивать совета, только твой совет будет для меня считаться.

Сказав это, Даго отворил сундук с золотом и вручил Хериму два тяжелых мешочка.


На следующий день, ближе к вечеру, прекрасно одетый воин, со щитом, на котором было изображение белой птицы, галопом промчался по посаду Гнезда, пробуждая всеобщее удивление и страх. Остановился он перед открытыми воротами в башне городских валов и трем пешим стражам с копьями, что загородили ему дальнейший путь, бросил под ноги плетеную из лозы корзинку.

— Отдайте это княгине Хельгунде и передайте, что это ей подарок от народа.

Он резко развернул коня и снова галопом промчался по посаду, направляясь в поля. Какой-то лучник с башни послал за ним стрелу, только та странного всадника не достала.

Стражники вызвали Годона и Ящолта, а те, увидав, что находится в корзинке между тряпками, лишь коротко очень размышляли, не сохранить ли этот «подарок» перед княгиней в тайне. Но так уж случилось, что как раз вчера перехватили они возле Гнезда посланца от молодого князя Карака. Допытали его жестко, угрожая смертью, и тот сообщил им то, что должен был сообщить Хельгунде. Молодой князь Карак сообщал княгине, что отец выслал его против немногочисленных банд воинов, сеющих опустошение в Моравской Браме и нападавших на приграничные грады висулян. Как только он с этим делом справится, то захватит власть в Каррадононе и вышлет послов за рукой Хельгунды.

Годон убил посланца, чтобы тот никогда не добрался до Хельгунды. Но он вместе с Ящолтом понял, что никто из них не станет повелителем Гнезда, ибо Хельгунда давно уже задумала соединить свою судьбу с молодым князем висулян. Потому-то решили они не щадить Хельгунду. Решили они держать в тайне все дело с посланцем, зато вынули из корзинки и отнесли в спальню Хельгунде, положив там на подушку, отрубленную голову Гизура.

Тем вечером Хельгунда дольше обычного засиделась в комнате, в которой Годон с Ящолтом складывали наиболее ценные предметы, забираемые вместе с остатками зерна у окрестных кметей. Хельгунда надеялась, что за те крохи еще оставшегося у нее богатства, да еще эту наворованную дань, удастся ей получить из Юмно еще сотню наемных воинов, чтобы оборониться перед Пестователем.

Поздно уже было, когда в сопровождении милки, державшей в руке лучину, отправилась она через темные сени к себе в спальню. Тут заступили ей дорогу Годон с Ящолтом.

— Кого из нас, княгиня, пригласишь ты сегодня к себе в спальню? — спросил последний.

— Никого, — гордо отвечала та.

— И правильно, — согласился с ней Годон. — Любовничек там уже ждет.

Хельгунда вошла в спальную комнату, когда же Милка подсветила лучиной, то увидела на подушке в своем ложе отрубленную и уже разлагающуюся голову.

Нет, не вскрикнула от испуга книягиня, как того можно было ожидать. Она вышла в сени и спросила Ящолта с Годоном:

— Это от вас мне подарок?

— Голову Гизура прислал тебе Пестователь.

— Прикажите стражникам выкинуть эту голову в озеро. И пускай слуги поменяют постель на моем ложе.

А после того она вместе с Милкой возвратилась в сокровищницу. А там уже отдала карлице тайный приказ и золотую брошку подарила. Через какое-то время сообщили ей, что Годон с Ящелтом, поев конопляной похлебки, умирают в страшных муках. Оба воина вились от боли на полу большой избы, где ужинали стражники-норманнны. Они перепугано глядели, как умирают их товарищи, выплевывая кровь и блевотину.

— Вы уже выкинули голову Гизура в озеро? — спросила княгиня у воина по имени Нор.

— Так, госпожа. Только что.

— А теперь возьмите этих двоих и сбросьте их тела в то же самое место, чтобы Гизуру не было скучно.

Нор вместе с иными удивленно глянул на нее. Их задубевшие сердца наемников, мечи которых были покрыты кровью десятков человек, обожали силу и жестокость. И, возможно, именно в этот момент впервые увидели они в Хельгунде владычицу.

Прежде чем лечь на новые простыни, долго расчесывала княгиня свои густые каштановые волосы и гляделась в серебряном, отполированном зеркале. А потом, уже надев белую сорочку, ненадолго открыла крышку стоявшего под окном сундука и вынула из него княжескую корону. В сиянии двух свечей лента короны отсвечивала кровавым блеском, так что не смогла удержаться Хельгунда, чтобы не надеть ее на голову и вновь усесться перед зеркалом. Любовалась она собственной красотой и улыбалась собственному отражению в зеркале. Ведь не знали ни Годон, ни Ящолт, что тем вечером в град прибыл не только богато одетый воин с «подарочком» от Пестователя, но и новый гонец из Каррадонона. Сообщил он Хельгунде, что молодой князь Карак убил собственного отца и сделался самостоятельным повелителем державы висулян.

Легла на своем ложе княгиня Хельгунда, охваченная радостным предчувствием того, что уже вскоре, скорее быстрее, чем позднее, обнимут ее руки красавца Карака, и тогда исчезнут из ее мыслей опасения про этого странного Пестователя, очень быстро позабудет она про гниющую в озере голову Гизура, про тела Ящолта с Годоном. Испытывала она возбуждение, представляя Карака, жаждающего ее женских чар. Похоть сильно и даже болезненно пульсировала в низу живота. Хельгунда то разводила, то вновь сильно стискала бедра, ибо в подобные моменты приносило это ей облегчение, а иногда, когда удавалось ей шевелить внутренними мышцами и достаточно ладонью сжимать лоно, то, в конце концов, приходило даже полное завершение. Но тут вдруг услыхала она шорох под дверью спальни, и охватил ее страх. Может, это карлица Милка, согласно приказу хозяйки, вымащивает себе постель из сена и соломы? Или же это Нор, который, как и множество иных, выполняя ее приказы, пожелал за это взамен тела княгини? Этот молодой, красивый и сильный воин мог успокоить желания повелительницы. Но не захочет ли он впоследствии разделить княгиню и Карака, сделать невозможным их соединение, ибо, если кто владеет чьим-то телом, то тут же получить и душу, но, в первую очередь, власти в Гнезде, как было это уже с Гизуром, а потом и с Годоном и Ящолтом? Не должна княгиня иметь любовника. Во всяком случае, не сейчас, когда ждет она Карака. Не может она позволить себе, чтобы Нор вступил в ее спальню и ложе.

Соскочила Хельгунда с ложа и открыла дверь. Да, это всего лишь Милка. Но сможет ли она защитить хозяйку от норманннов?

— Созови всех воинов в тронный зал, — приказала княгиня карлице.

Сама же набросила на ночную сорочку огромную шубу из бобровых шкурок, тщательно застегнула ее под шеей и, одетая подобным образом, спустилась на низ, где стоял трон Пепельноволосых. Норманннов пришло чуть больше трех десятков, остальным же Милка либо не успела сообщить, а может они пьяными спали в своих домах под валами града. Среди пришедших был и Нор, только Хельгунда делала вид, будто не замечает его.

— Требую я, чтобы с этого дня трое из вас всегда сторожило по ночам двери моей спальни, — резко, приказывая, заявила она. — Ведь случалось уже в прошлом, что если кто ворвался ко мне в спальню, то потом желал над другими возвышаться и править, как делали это Гизур, Ящолт и Годон. Вашим командиром я ставлю Нора, но он не вступит в мою спальню, и вы проследите за этим ради собственного же добра.

Знала Хельгунда, что это воинам понравится, хотя Нор и кусал себе пальцы от ярости. После того княгиня вернулась к себе и позвала Милку. Если бы карлица осталась возле дверей, норманнны, стерегущие спальню, тут же начали бы ее насиловать. Сама Милка по этому поводу никогда не жаловалась, но Хельгунда не желала слышать, как карлица за дверью стонет от наслаждения. Разве не достаточно была она сама возбуждена мыслями о Караке, чтобы еще слышать то, как другие успокаивают желания карлицы? Потому взяла ее в комнату.

Княгиня задула светильник, но заснуть не смогла. С неприятностью подумалось, что придется учиться жить без мужчины, и кто знает как долго. Милке было легче, ведь у нее имелся козел. Но то, что она с ним вытворяла, было просто отвратительно. Какак не должен узнать, что ей ведомо о таких извращениях, и что это она защищает Милку от наказания. Завтра же прикажет выгнать козла из конюшни, и пускай Милка научится подавлять свои желания столь же терпеливо, как и ее госпожа.

— А не боишься ли ты, Милка, что отдаваясь своему козлу, не родишь ты чего-то с рогами и копытами? — спросила она в темноте у карлицы.

— Ворожеи говорят, что петух не способен оплодотворить утку, бык — кобылу, жеребец — корову. И женщину способен оплодотворить только мужчина.

— А волки с медведями на Вороньей Горе?

— Ведь там же не настоящие волки и медведи, — отвечала та.

— Но зачем ты это делаешь? Ведь отвратительно же.

— Знаю, госпожа. Только он проникает в женщину глубже, чем мужчина.

Зачем она сказала это именно сейчас? Чтобы возбудить в Хельгунде какое-то странное, похожее на зависть, беспокойство?

— Я запрещаю тебе это, поняла! — крикнула Хельгунда. — Откажешься от него. Не потерплю я такой гадости при своем дворе.

Выплеснула княгиня криком свою злость на Милку и тут же заснула. Крепко заснула, так как и не услышала, как Милка покидает спальню, бесшумно обходит храпящих норманннов, что стерегут дверь в спальню Хельгунды, и спешит во двор, в конюшню. «Спрячу его, — размышляла Милка. — Укрою в посаде, где-нибудь в курятниках».

Своего черного и косматого козла держала она в той части конюшни, где стояли лошади княгини, и куда имел право доступа только один конюх. Когда хотелось карлице спариться с козлом, она допьяна упаивала этого конюха медом или же подливала в пиво маковый отвар, чтобы крепко спал ночью возле лошадей.

Милка открыла ворота конюшни и скользнула вовнутрь. Ее охватил резкий, душный запах конского пота и навоза, но для нее этот запах был приятным и даже возбуждающим, поскольку она всегда слышала, когда испытывала удовольствие с козлом. Запах этот предсказывал незабываемое наслаждение, и потому, даже днем, под каким-либо предлогом забегала Милка в конюшню, чтобы втянуть его в ноздри. Сейчас в конюшне было темно, конюх громко храпел на своей постели, лошади хрупали овсом. Карлица подумала, что, назло княгине, еще раз доставит она себе в конюшне это отвратительное удовольствие, и потому на ощупь прошла под стенкой до угла, где прятала козла. Как обычно, протянула она в темноте руку, чтобы нащупать пальцами косматый мех животного, но сейчас пальцы ее встречали только пустоту. Нет, не было козла в углу, кто-то забрал его, увел куда-то, украл…

Она споткнулась — что-то валялось на полу, в навозе. Милка присела и начала нащупывать руками. Тут ее пальцы встретили косматый мех, покрывающий холодное и мертвое тело. Переполненная ужасом и болью, гневом и жалостью к себе, передвигала Милка ладони по косматому боку, пока не достала до шеи, до застывшей крови и до лежащей неподалеку, отрубленной мечом или секирой головы. Кто это сделал? Кому княгиня выдала ее тайну?

Годон с Ящолтом. Ну да, ведь они были любовниками княгини, а любовникам разные вещи рассказывают. Они отомстили княгине, положив ей на подушку голову Гизура. Но они отомстили и Милке, ибо она верно служила Хельгунде, и вот бросили в навоз голову несчастного козла.

Не застонала карлица от боли и жалости, чтобы не разбудить конюха. Тихонечко выскользнула из конюшни и побежала во двор. Вошла она в пустой тронный зал и только там расплакалась. И там же, через какое-то время, пронзила ее мысль: а почему это как раз этой ночью Хельгунда разговорилась с ней про козла, приказав его на следующее же утро убрать со двора? Так по чьему же приказу отрубили голову косматому дружку — Ящолта, Годона или Хельгунды?

Абсолютно бесшумно — как и перед тем — вернулась Милка в спальню княгини и легла на шкуре возле ложа хозяйки. Но не заснула до самого рассвета. Беззвучно шевелила она губами и повторяла: «Приди, Пестователь, уничтожь все Гнездо. Приди, Пестователь, уничтожь все Гнездо. Приди, Пестователь, приди, Пестователь…»

И в то же самое время рыцарю по имени Мсцивой, который привез в Гнездо голову Гизура, заступил в лесу дорогу человек по имени Зидал. Он присоединился к Мсцивою, поскольку, как сам сказал, тоже спешит он в лагерь Пестователя. А по дороге вонзил он ему нож в спину, после чего отрубил голову, которую под утро занес в шатер Херима, за что и получил две серебряные гривны.

А на следующий день Даго, Господин и Пестователь, получил звание: Дающий Справедливость.


Глава третья

КРУШВИЦ

До Высокого Града над Висулой доходили из Мазовии пугающие вести. Рассказывали, что ранней весной от чудовищной заразы, называемой Мором, погибло все население Города Женщин. Некому было сжечь людских тел, и над перерезанной каналами и дамбами Страной Квен вздымались тысячи ворон и галок, что прилетали сюда из самых дальних мест, чтобы обжираться падалью. Именно тучи никем не пуганных птиц и обратили внимание обитателей окрестных вёсок и градов; тут же нашлось несколько смельчаков, которые, подгоняемые любопытством, выбрались осторожно в Город Женщин. Застали они его без единого живого человека: повсюду валялись расклеванные птицами тела. Трупы лежали кучами в деревянных домах, а по пустынным улицам шастали стада одичавших котов и собак, тоже питающихся людскими останками.

Рассказывали, будто зараза подействовала смертельно лишь на женщин. Мужчинам — невольникам, рожденным от савроматских женщин, удалось сбежать из Города Женщин, и теперь они шатались по Мазовии, разнося Мор. Но сами они не умирали, даже наоборот, проявляли такую силу и дикость, что очень скоро им уже принадлежала большая часть вёсок и небольших городков. Проявляли они необыкновенное искусство в стрельбе из луков, не боялись ни сражений, ни мук. Если же что болело у них — вместо того, чтобы выть от боли, они пели. Такую вот силу давала им кровь савроматских женщин.

Многие слышали про громаднейшие сокровища Города Женщин. Начали тогда обыскивать опустевшие дома и дворище царицы Айтвар. Но Дикие Женщины, видимо, хорошенько укрыли свои драгоценности, поскольку никто не вернулся богатым, самое большее, приносил сорванное с трупов оружие, панцири и луки. Удалось схватить большое число одичавших лошадей. Только недолго радовались добром этим их новые хозяева, поскольку лошади тоже принесли заразу и тоже начали погибать будто мухи, что обсели мухомор в лесу. Зараза начала править в деревушках и городках Мазовии, пока, по приказу ворожеев, не развели огонь в Городе Женщин и не спалили все дома, пока не перебили собак и котов, пока не сожгли мосты на каналах, а все место это не признали проклятым. Огромное наводнение на следующий год залило Страну Квен; реки Нарев и Бук нанесли туда ила, так что уже через небольшое время никто уже не мог показать места, где проживали савроматские женщины. Зато многие, особенно же те, что побогаче, мазовяне, гордились и возвышались над другими тем, что родом они от савроматских женщин, так что и сами они, как говорили, савроматами были. А в качестве доказательства собственного происхождения показывали они богатства, украденные в пустом Городе Женщин: серебряные щиты, луки с золотыми оковками, широкие пояса, которыми обматывали они свои бедра.

Зифику Даго держал под замком в одной из комнат Высокого Града и лишь передавал ей известия про заразу в Стране Квен. Но она ему не верила, и при первой же оказии, украв коня, сбежала и направилась к Городу Женщин. Но когда в первой же встреченной вёске на Мазовии увидала не захороненные трупы, спешно вернулась она назад, поняв, что, похищая ее, Даго спас ей жизнь. Испугался Пестователь, не принесла ли Зифика смертельную болезнь с собой. Он приказал разыскивать змеиные гнезда и какое-то время кормил Зифику их сырым мясом. То же самое приказал он делать и собственным воинам. А потом, все еще опасаясь заразы, приказал он армии покинуть Высокий Град и перебрался за реку Висулу на громадную лесную поляну. Градодержцу[5] по имени Псарь, которому оставил он Высокий Град, приказал Даго любого, кто пожелает перебраться через Висулу, убивать, а труп немедленно сжигать. Таким вот образом уберег Даго земли лендицов и гопелянов от Мора. А уже потом дожди и вешние воды перетопили бродячих крыс, и по этой причине перестал Мор безумствовать на Мазовии.

Еще пребывая в Высоком Граде, желал Даго выполнить обещание, данное Зифике, что возьмет ее в жены, только та, все еще чувствуя оскорбленной за собственное похищение, угрожала, что либо покончит с собой, либо же пронзит его стилетом, как только Пестователь посмеет ее возжелать. Испугался этих слов Даго, помня, каким образом погибла княжна Пайота, и отступил от собственного намерения.

— Оставляю тебе вольную волю, — заявил он Зифике. — Как только буду видеть тебя в мужском костюме савроматских женщин, останешься для меня воином и можешь принимать участие в моих походах и сражениях. Когда же придешь ко мне в женской одежде, пойму я, что ты желаешь стать моей женой и родить наше потомство. Но я вынужден признаться, что уже имею сына, в котором течет моя кровь. Я дал ему имя Вшехслав, ибо сделаю все возможное, чтобы слава его имени разошлась во все стороны света.

Дело в том, что совсем недавно примчался гонец из деревушки Палуков и сообщил воеводе Палуке, что жена его родила первородного сына. Обрадовался воевода и тут же с этой вестью прибыл к Пестователю.

— Дай ему имя, господин, ибо наверняка, как и ты сам, станет он великаном, — сообщил Палука, опускаясь на одно колено перед Даго и целуя край его белого плаща. — А жена моя во время родов умерла: промежность у нее лопнула.

И заявил Даго торжественно:

— Даю ему имя Вшехслав, ибо слава его разойдется по всем сторонам. Верю, что теперь род Палуков станет родом великанов и большого почета достигнет. Это ты отец его, но позволь, чтобы из любви к тебе, относился я к нему словно к собственному сыну и заботился о нем, словно о собственном сыне. Покажешь мне его, когда исполнится ему семь лет. Тогда я дам ему достойный титул, как человеку высокого рода. И покажешь мне его потом, когда ему исполнится шестнадцать. Тогда я отдам ему во владение множество градов и много земли, чтобы управлял он ими ради моей славы.

Обрадовалось сердце Палуки, который поклялся про себя, что никогда не отступит от Пестователя, в беде и в удаче, ибо от судьбы Пестователя будет зависеть судьба Палуков и возвышение их над другими родами. Потому с того дня любое «да» Пестователя и каждое «нет» Пестователя звучало для него словно приказ и окончательный приговор.

Прежде чем покинуть Высокий Град, провел Пестователь совет: что сделать с четырьмя сундуками золота, которые привез он из Города Женщин. Савроматские женщины отдали Даго громадные богатства: разломанные на небольшие кусочки золотые диадемы, цепи и другие украшения, которые теперь нельзя было носить, зато ими можно было платить словно золотыми солидами.

Авданец советовал, чтобы послать к князю Гедану за аскоманскими воинами, которых, как доносили шпионы Херима, множество прибывало в тамошний порт. Правда, под своим командованием Даго имел уже много всадников и пеших, которые пришли к нему как лестки, но они были плохо вооружены и обучены.

— С таким войском не завоюем мы ни Крушвица, ни Гнезда, — утверждал Авданец.

Херим же советовал, чтобы за мешок золота на время сражений за твердыню Крушвиц попросить военной помощи у князей из страны пырысян либо же у повелителей Крылатых или Длинноголовых Людей. Палука с какими-либо советами не спешил, ожидая «да» или «нет» Пестователя.

И сказал им Даго:

— Плохо поступает повелитель, что желает собственные силы опереть на наемном войске, ибо, как говорит само название, они верно служат лишь тому, кто им платит. А кто сражается ради платы — тот сражается плохо, нося измену в сердце своем, и делает он не то, что заставляет ему делать присяга, но собственная корысть. Доверился Голуб Пепельноволосый наемникам из Юмно и очутился в башне на Острове Лендицов. Плохо поступает и повелитель, что просит вспомогательное войско у других владык, ибо, если понесет оно поражение, он и сам понесет поражение. Если же оно победит, тогда он тут же сделается его невольником. Раз помогут мне в победе пырысяне, Длинноголовые или же Крылатые Люди, страна эта сделается не моей, но их страной, поскольку не будет у меня сил, чтобы изгнать их оттуда. Учит Книга Громов и Молний в главе об искусстве правления, что нет меньшей силы, чем та, которая на чужом могуществе основана. Да, это правда, что не все из нас еще опытны в боях, а многие плохо вооружены. Нет у нас сейчас сил, чтобы завоевать Крушвиц или Гнездо, но даже если придется целый год ждать, не выйду я на битву, пока не смогу провести ее сам. Потому приказываю: один мешок золота получит воевода Авданец, чтобы купит побольше руды у гопелянов, и чтобы столько кузниц изготовляло щиты и копья, сколько это возможно. Второй мешок возьмет Палука и купит много лошадей, чтобы, помимо пеших щитников, имелись у меня и всадники. Палука же заплатит золотом за оружие купцам, что проходят по этой земле, поскольку мне нужно хорошее оружие. Третий мешок возьмет Херим, чтобы оплачивать тех, кто станут ходить по Крушвицу и Гнезду и распространять вести, будто я вот-вот подойду с ужасными силами. И что каждый воин Хельгунды или Повал, норманнн или гопелян, что перейдет на мою сторону, сохранит не только собственную жизнь, но еще получит золото и ту должность, которую до сих пор исполнял. И пускай люди Херима ходят по градам и весям, сообщая, что я — Дающий Волю. Кто встанет рядом со мной, пускай даже рабского состояния, свободным сделается, бедный — богатым, а богатый — бедным. Тот сражается храбрее всего, кто бьется за собственную свободу. Запомните: повелитель обязан оставаться с одним и тем же народом, зато он может одних богачей поменять на других. По этой причине сундуки с золотом я закрываю. Мы не станем сражаться за золото и ради золота; нет — мы объявляем войну богачам с князьями, а такая война золотой приманки не требует.

Вскоре после того войско Пестователя покинуло Высокий Град, а на огромной лесной поляне было разбито множество шатров и шалашей. Именно там, в месяце травне состоялся суд над Гизуром. Для войска Пестователя разожжен был огонь во многих кузницах, даже из града Киев, даже из Калисии спешили купцы, узнав, что за хорошее оружие платит Даго чистым золотом.

Ежедневно в шатер к Пестователю приходил Ольт Повала Младший и умолял еще перед жатвой ударить на Крушвиц, а после завоевания града — вернуть его законное наследство.

Был Олт Повала Младший тридцатилетним мужчиной низкого роста, зато с очень широкими плечами, свидетельствующими про громадную силу. Лицо его было испятнано коростой, которой страдал он в молодости; глаза у него бегали, как будто вечно травило его какое-то беспокойство. Язык глаз этого человека не нравился Даго, но он прекрасно понимал, что крепость Крушвиц пока что захватить невозможно, разве что он не просто пойдет ее завоевывать, но отвоевывать законное наследие Ольта Повалы Младшего. Херим сообщил уже Даго, что род Повал очень древний, что имеются сотни родичей и кровных, и что все сбегутся, чтобы помочь оборонять Крушвиц от наезда чужака. Зато все пойдет по другому, если дело станет касаться вопроса, кто из Повал должен править в Крушвице: Старший или Младший.

— Десятки моих родичей, а также воинов отца на моей стороне и втайне мне способствуют, — твердил Ольт Повала Младший. — Не нравится многим, что отец мой на старость взял себе в жены молодуху, которая крутит им, как только хочет. Разве может людей в Крушвице тешить, что собственный его сын вынужден был бежать из града, опасаясь за свою собственную жизнь? Достаточно будет, господин, если ты только подступишь к городу, а я обращусь к людям в граде, пообещаю каждому жизнь и его давние привилегии, и они сами откроют мне ворота.

Внимательно слушал Даго слова Ольта Повалы Младшего, верил ему, но как-то странно оттягивал поход против Крушвица, как будто чего-то ожидая.

— Нет в Крушвице никаких запасов продовольствия, а ведь урожай еще не собирали, — каждый день говорил Ольт Повала Младший Пестователю. — После жатвы соберут они запас, и мой отец почувствует себя сильнее. Если не атакуешь сейчас, вскоре будет поздно.

Только Даго все тянул время. А однажды спросил он у Ольта Повалы Младшего:

— И что с того, если все случится так, как ты и предвидишь. Откроются ворота града, твой отец отдаст тебе власть над городом. Когда я уйду, чтобы начать осаду Гнезда, твой отец или же кто-то из двух твоих младших братьев снова захватит власть. Неужто ты думаешь, что бунт твоего отца поможет мне в захвате Гнезда? Ты сам говорил, и мне самому очевидно, что многие способствуют как тебе, так и ему. Впрочем, для осады Гнезда мне будет нужно все войско Повал, которым ты станешь командовать. Ты будешь со мной, и тут твой отец снова захватит свой град. Тогда тебе захочется покинуть меня вместе со своими воинами, чтобы защищать собственные владения. А я буду слаб…

Ольт Повала Младший искривил слегка уста и прищурил глаза, ибо все говорили, будто Пестователю ведом язык глаз.

— Когда мы станем осаждать Крушвиц, я дам присягу, что если град поддастся, то я всем дарю жизнь и волю. Только я нарушу присягу и убью отца с братьями. Ты, господин, учился искусству правления на чужих дворах. Может, тебе и нужно было так поступать, поскольку, как слыхал я, из простого ты рода. Но мы, Повалы, рождаемся, уже умея править. И не все присяги следует выполнять…

Говоря это, переполненный гордыней Ольт Повала Младший на мгновение поднял веки и глянул на Даго. А тот, столь много и такую правду понял из глаз этих, что слегка усмехнулся и ответил:

— Завтра выступаем на Крушвиц, Ольт Повала Младший.

И вот так случилось, что с началом месяца сбора червя[6] вся армия Пестователя, состоявшая тогда из двухсот конных и трехсот щитников, вышла на Крушвиц, на град, расположенный на полуострове, врезавшемся в озеро Гопло. Град этот не был так сильно укреплен, как Гнездо, в его посаде валов вообще не было. Тем не менее, место могло долго сопротивляться, поскольку с трех сторон его окружали воды озера, а с четвертой полуостров так сильно сужался, что доступ к посаду и самому граду можно было защищать с помощью глубокого рва с водой, вбитых в землю кольев и тернистых засек. Разрушив мост на рву, Повалы могли чувствовать себя в Крушвице в безопасности и выдержать даже длительную осаду. Защищавший град гарнизон по численности был не меньше, чем силы Пестователя, а как известно, спрятавшимся за палисадом и засеками гораздо легче воевать, чем атакующим.

Ольт Повала Старший знал, что в граде нет достаточного количества запасов, как для войска с лошадями, так и для людей из посада, но в самом сложном моменте можно было бы воспользоваться вытянутыми на берег лодками и на них производить вылазки на сушу и даже атаковать тылы армии Пестователя. Опять же, Ольт Повала Старший рассчитывал на помощь княгини Хельгунды, пока не донесли ему шпионы, что Хельгунда до жатвы и не собирается покидать Гнезда, поскольку сама боится осады. Но дажи и после такой вести Ольт Повала Старший чувствовал себя в безопасности, поскольку в прошлые годы неоднократно уже войска Крылатых и Длинноголовых Людей нападали на Крушвиц, чтобы захватить власть над солевыми жупами гопелянов. Чаще всего, после краткосрочной осады, они отступали после того, как обе стороны договаривались, то есть, получив от Повалы достаточное количество соли и других подарков. Ведь многим предстояло пасть, чтобы прорваться сквозь защитные линии Повалы, и еще большему числу — захватывая сам град. Потому Повала Старший находился в нормальном настроении, даже хотя Хельгунда и не сдержала обещания. Он сам решил нанести поражение Пестователю, в какую-нибудь темную ночь переправляя войска лодками на берег и атакуя армию чужака с тылов. Но кое что Ольт Повала Старший позабыл. На сей раз на град нападали не чужаки; в армии Пестователя было много гопелянов, которые пришли туда вместе с Ольтом Повалой Младшим. Во главе войск Пестователя выступал его собственный первородный сын со своим отрядом. Именно ради него, а не для себя лично, выступил Пестователь против Крушвицы. То есть, можно было сказать и так, что законный наследник града выступил за собственные владения, пользуясь помощью армии Пестователя. Когда же дошло это до Ольта Повалы Старшего — было уже поздно.

Отряд гопелянов с Повалой Младшим во главе подошел к глубокому рву, к палисаду с засеками, а с другой стороны в них ни единый лучник не выстрелил. С обеих сторон раздавались окрики, звучали чьи-то имена, по обеим сторонам рва стояли родные братья или родичи. И не собирались гопеляны стрелять в Повалу Младшего и убивать гопелянов Повалы Старшего, точно так же, как другие и не мыслили стрелять в своих родичей и братьев.

Подъехал к засекам Пестователь на своем белом жеребце и сообщил своему войску и войску Повалы Старшего, что в этой войне обойдется без кровопролития, убийства, без сжигания домов и грабежа, ибо это дело, которое разрешить между собой обязаны лишь отец с сыном. Сам он, Пестователь, вмешался в этот семейный спор лишь потому, что к нему обратился Повала Младший и отдался в пестование, прося помощи, поскольку в родном доме мачеха собиралась его отравить, у отца ум уже возрастом подточен, к тому же находится он под злыми чарами молоденькой жены.

— Я прибыл сюда не за добычей, не ради чьей-то крови, но ради справедливости, ибо я еще и Дающий Справедливость, — заявил в конце Даго, после чего отступил к опушке ближайшего леса, где для него разбили большой шатер.

Рядом встали шатры его воинов, сделанные на быструю руку шалаши; тут же сбили загородки для лошадей. Таким образом, полуостров был отрезан от основной суши; войско осаждало Крушвиц, но не атаковало град. И хотя в армии Пестователя было множество лендицов-лестков, которые буквально рвались в бой, поскольку род Повал, как род богачей, был ими ненавидим. Даго смог их боевое рвение несколько усмирить, обещая, что очень скоро станут они осадой возле Гнезда, а вот там их будет ждать по-настоящему кровавая битва.

И так вот, в спокойствии, прошло двенадцать дней. Каждый день в шатер, где Пестователь пировал с Херимом или с кем-нибудь из воевод, Авданцем или Палукой, приходил Ольт Повала Младший и кланялся:

— Так как, начинаем, господин, битву. Отец не отдаст власти добровольно. Молчит он. Послов ко мне не шлет, а это означает, что договариваться не желает. Неужто тебе чуждо искусство войны?

Отвечал ему Даго:

— Искусство войны — это искусство терпения. Ты получишь то, что заслужил. Почему ты не веришь, что я являюсь Дающим Справедливость?

Дело в том, что не знал Повала Младший, ибо не учили его искусству правления людьми, что каждую ночь Пестователь с Херимом выходили на берег озера, и каждую ночь появлялся у ног Пестователя какой-нибудь знаменитый и богатый воин из стана Повалы Старшего, вступал под плащ Пестователя и возвращался в Крушвиц, одаренный кусочком золота и обещанием свободы, ибо Даго был еще и Дающим Свободу. Так что знал Пестователь, что происходит при дворе в Крушвице, а как учит искусство правления — знание необходимо истинному правителю. А без него, возможно, он вообще не существует или же существует очень и очень недолго.

Тем временем, у Ольта Повалы Старшего, у которого гнев на первородного сына чуть не отобрал ясность ума, постепенно начал приходить к голосу разум и хитрость, а также — с каждым уходящим днем — в душе его начал гостить страх. Самым богатым и урожайным краем была земля гопелянов, три сотни градов стерегли его богатства. По зову Ольта Повалы Старшего почти из всех градов, и малых, и крупных, прибыли вооруженные градодержцы, некоторые с несколькими, а то и парой десятков воинов. В основном, были это кровные родственники Повал, то есть люди, на которых Повала мог рассчитывать в момент угрожающей ему опасности. Посему, в громадных, переполненных богатствами залах двора в Крушвице пировали беспрерывно; царил среди пирующих Повала Старший, царила и шестнадцатилетняя красавица Стронка, дочка племенника Повалы, что управлял соляными жупами. Достойно выступал перед гостями Повала Старший, а Стронка едва могла носить тяжелое платье, вытканное золотыми и серебряными нитями, золотое ожерелье на груди и множество других золотых висюлек. Пахло от нее благовониями — хватало у нее различных духов, а раз была она молодой и не совсем умной, как могла еще показывать она свою власть над Повалой Старшим, как не через неустанные капризы и обиды? Но Повала Старший слушал ее во всем, ибо оценил он ее молодые прелести и, в конце концов, делал всегда то, даже вопреки рассудку, что приказывала ему молодка. Ибо, хоть уже трех жен имел Повала Старший и множество наложниц, пятнадцать сыновей и дочек где-то восемь или девять, тут и посчитать было невозможно, только лишь когда познал Стронку и переспал с нею, появилось у него чувство, что наконец-то пришло к нему счастье, и почувствовал он себя снова молодым. Правду ведь говорят те, что твердят, будто иной вкус молодой женщины для молодого мужчины, но совсем иной для старшего.

Многие сыновья Повалы Старшего умерли или погибли в различных сражениях и стычках. Дочерей он выдал замуж за своих градодержцев, привязывая их к себе и собственному роду. И осталось только три Ольта: Повала Младший, Повала Помоложе и Повала Наименьший, которому недавно только тринадцать лет исполнилось. Стронка обещала Повале Старшему родить сына и вырвала обещание, что именно он получит Крушвиц. Мешала ей нелюбовь, которой дарили ее сыновья мужа, особенно же — Повала Младший, которому было уже тридцать лет, а выходило на то, что он так и постареет, не попробовав вкуса власти над Крушвицем и краем гопелянов. Так что ни для кого при дворе не было тайной, что Стронка приказала соперника отравить, когда же это не удалось, сбежал он к Пестователю в Высокий Град.

Поначалу никто не мог понять, почему не сбежал он к Хельгунде или же к Дунинам, чтобы просить у них помощи против отца и мачехи. И только потом стало всем ясно: Хельгунда была княгиней, и если бы она завоевала Крушвиц для Повалы Младшему, власть ему уже никогда бы не отдала. Точно так же и Дунины из Познании или Лебеди из Лонда. Один только Пестователь заявлял, что он никакой не князь и вообще повелителем быть не желает; он только берет людей в свое пестование, то есть, в опеку, каждого оставляя при своем. Самые быстрые уже слыхали от купцов, что именно такой распространился сейчас обычай по свету: ежели кто чувствовал себя обиженным или слабым и нуждался в защите, то отдавался во власть более сильному, давая ему присягу верности и благодарности. В разных языках обычай этот назывался по-разному, но в здешнем наиболее подходящим было слово «пестование». В дальних странах — как слышал от людей знающих — тот, кто отдавался в опеку более сильному, клал свои ладони в ладони повелителя. Здесь же родился новый обычай: покрывать свою голову полой плаща более сильного. Ведь каждый мудрый народ творит свои обычаи, а не только подражает чужим. Так что разумным показалось людям, когда Ольт Повала Младший, которому в собственном доме грозила смерть, сбежал не куда-либо, но к Пестователю, чтобы тот пустил его под свой плащ и справедливо распорядился его судьбой. Так что не Пестователь шел теперь под Крушвиц, ибо, какое дело Пестователю до этого града, но Ольт Повала Младший пожелал отобрать свое законное наследие.

Пировали во дворе в Крушвице, хотя запасов еды и мало было. А в ходе пиров этих, то тому, то другому переставало нравиться, что каждый обязан прислуживать Стронке, искать ее милости, улыбаться ей, льстить, ибо может она наморщить свой носик, искривить губки, а тогда Ольт Повала Старший лишит неудачника власти над градом. Были и такие, опасавшиеся, что немилость Стронки закончится тем, что подадут им яд в еде или питье. Наиболее храбрые потихоньку выбирались по ночам на встречу со странным Пестователем, и он восхищал их свом величием. Когда же получали они мешок золота, пускай и самый маленький, с радостью слушали, что Пестователь не желает княжеской короны, а единственное, чего он желает — то взять их всех под собственный плащ, под свою опеку, в свое пестование. Самым же существенным было то, что, по сути дела, вопрос и вправду стоял между отцом и сыном, а не между враждующими народами, племенами или родами. Если же Пестователь будет долго осаждать Крушвиц, что случится со сбором зерна, а ведь близилась пора жатвы. Ну что с того, что Повала Старший и Повала Младший как-то да договорятся, если урожай пропадет, и всем будет угрожать голод? По причине ссоры между отцом и сыном не поплывут ведь по Висуле корабли с зерном к князю Гедану.

На тринадцатый день осады, во время вечернего пира при дворе в Крушвице, когда обильно потек мед из жбанов, неожиданно встал из-за стола градодержец Кендзержа, град которого был убогий, а доходы совсем никакими, и сказал:

— Обращаюсь к тебе, Ольт Повала Старший! Это война не между нами и Пестователем, но между тобой и твоим сыном. Нам же пора за жатву приниматься. Сейчас самое время сенокоса, а кто может быть уверен, справится ли челядь хорошо, раз все мы здесь? Нам что, замучить скотину голодом, когда придет зима? Твой сын, Ольт Повала Младший, отдался Пестователю в его пестование. Сделай то же самое, и Пестователь вас рассудит, ведь, насколько мы слышим он ведь — Дающий Справедливость. А мы с его судом согласимся. Если отдаст он Крушвиц твоему сыну — пускай так и будет. Если прикажет он тебе и Стронке покинуть Крушвиц и поселиться в каком-нибудь граде поменьше — пускай так и будет. Мы же слышим обещания Пестователя, что не прольется ни единой капли крови, что каждый останется при своих владениях и при собственной жизни.

Ольт Повала Старший схватился за меч и бросился на Кендзержу, но тот закрылся щитом. Изумился Повала Старший тому, что был единственным, кто напал на градодержца. Все остальные градодержцы неподвижно сидели за столами, что означало: они согласны с таким решением дела. Даже два сына Повалы Старшего не поднялись с места, чтобы помочь отцу. Ведь они понимали, если Стронка родит сына, судьба их будет столь же неопределенной, какой была судьба их старшего брата.

На следующий день Ольт Повала Старший закрылся в своей комнате и сходил с ума от бешенства, разбивая мечом стол и лавк, сбрасывая со стен богатые гуннские ковры, щиты, копья и мечи. Никого не хотелось ему видеть, ничего он не брал в рот, поскольку боялся, что если не согласится с предложением Кендзержы, то его отравят.

Тем же днем положили толстые балки над рвом с водой, что преграждал дорогу к укрепленному граду Крушвицу. Все понимали, что это означает: Ольт Повала Старший отдастся в пестование Даго и согласится с его судом.

Раздвинули засеки, широко распахнули ворота в палисаде. На пятнадцатый день осады Крушвица, по возведенному надо рвом мосту, через распахнутые ворота вышел к Пестователю Ольт Повала Старший, два его сына и все градодержцы. Шли они в своих самых лучших одеждах и в полном вооружении, но пешком — именно так, как посоветовал им Херим. Пестователь же сидел на своем белом жеребце, в белом плаще и золоченном панцире, в белых рукавицах и со Священной Аналой на своих белых волосах. Рядом с ним стояли его воины, а так же Ольт Повала Младший. За их же спинами размещалось все войско Пестователя.

По совету Херима, Ольт Повала Старший опустился на одно колено, а за ним — все его сыновья и градодержцы. Было прекрасное солнечное утро семнадцатого дня месяца Червень, пора сбора сена с лугов и пастбищ. По небу медленно плыли громадные белые облака и ненадолго отбрасывали тени на оба войска.

Не спеша подъехал Пестователь к Ольту Повале Старшему, к его сыновьям и градодержцам. Поближе подошли его воеводы, а также Ольт Повала Младший. И пускай стояла полнейшая тишина, ибо Пестователь должен был провозгласить свой приговор, никто не услышал. Как Даго сказал Ольту Повале Младшему:

— Выполняй, что решил.

Быстрым движением Ольт Повала Младший выхватил меч из ножен и рубанул острием в склоненную шею отца, Ольта Повалы Старшего, потом по шее своего брата, Ольта Повалы По младше. Оба пали мертвыми у ног Пестователя. В людских устах застыл крик испуга и гнева, ибо на глазах у всех свершилось клятвопреступление. Решил Ольт Повала Младший на мгновение передохнуть после этих чудовищных ударов, и тут Херим подскочил к тринадцатилетнему мальчишке, Ольту Повале Наименьшему, схватил его за руку и поволок к Виндосу, пряча мальчика под белым плащом Пестователя. Желал Ольт Повала Младший убить и самого меньшего из братьев, ибо решил так заранее, вот только сделать этого уже не мог, ибо дрожавший от страха мальчонка уже скрылся под белым плащом.

Уже раздались было крики, и оба войска двинулись было друг на друга, как закричал Пестователь:

— Что же утворил ты, Ольт Повала Младший? Убил отца своего и брата своего? Отцеубийство и братоубийство совершил?

А потом обратился он к градодержцам и войску Ольта Повалы Старшего:

— Желаете ли вы видеть повелителем своим отцеубийцу и братоубийцу?

Ответа он не ждал. Выхватил из ножен свой меч Тирфинг и одним ударом снес с туловища голову Ольта Повалы Младшего.

После этого поднял он свой плащ, вытащил на свет тринадцатилетнего мальчишку, схватил его за плечи, поднял наверх и посадил перед собой на своем белом жеребце:

— Вот перед вами Ольт Повала Наименьший. Я покарал Ольта Повалу Младшего, ибо убил он отца и брата, которые желали отдаться в мое пестование. Последний из братьев, этот вот мальчонка, успел скрыться под моим плащом. С этих пор он будет повелителем гопелянов и Крушвица. Таков мой приговор, ибо я — Дающий Справедливость.

Тринадцатилетний мальчишка дрожал от страха в объятиях Пестователя, и слезы катились у него по лицу. Но он и все остальные знали, что с этого мгновения жизни его не грозит никакая опасность.

Отступили градодержцы к своим отрядам и вытащили мечи. Склонили свои копья щитники Даго. Но кто должен был начинать атаку? На кого нужно было нападать? На Ольта Повалу Наименьшего, что сидел на коне Пестователя?

Три трупа лежали на земле между Пестователем и гопелянами. Но ведь это не Пестователь убил Ольта Повалу Старшего и Ольта Повалу Помоложе, но только клятвопреступник, Ольт Повала Младший. И разве не покатилась голова Ольта Повалы Младшего в сторону гопелянов? Разве не исполнил собственноручно Пестователь приговор на отцеубийце и братоубийце?

Быстрее всех в деле разобрался градодержец Кендзержа. Он вложил меч в ножны, смело приблизился к Пестователю и поцеловал край его белого плаща.

— О, Господин наш и Пестователь! Я, градодержец Кендзержа, отдаюсь в твое пестование и буду послушен повелителю Крушвица, Ольту Повале Наименьшему.

А поскольку никто не желал сражаться, не желал кровопролития и неустойчивой судьбы, ибо напротив друг друга стояли равные силой войска, все старосты поступили по примеру Кендзержи. И так вот разрешился спор между Повалами. Сын убил отца, а сына отцеубийцу, согласно обычаю, убил Пестователь, который оказался Дающим Справедливость. Ни у кого больше не будет отобрана жизнь, никто не потеряет своего добра — Пестователь признал власть над Крушвицем не для себя, но Повалам, в лице Ольта Повалы Наименьшего.

Еще в тот же самый день войска Пестователя вступили в град Крушвиц. Смешались друг с другом воины, распивая мед и пиво, которые приказал им выдать из подвалов Ольт Повала Наименьший. В большом зале двора Крушвица на месте Ольта Повалы Старшего сел Наименьший из его сыновей. Пировали совместно воеводы Пестователя и градодержцы гопелянов, и все эти люди издавна владели одним языком, да и обычаи у них были одинаковыми. И пускай отличались они названиями — об одних говорили «гопеляны», про других «лендицы» — но ведь был это один народ.

Пестователь уселся на лавке рядом с тринадцатилетним повелителем Крушвица, которого слуги нарядили в красивые одежды. Мальчик поглядывал на Пестователя, о чем-то спрашивал его шепотом, а потом уже громко говорил, что подсказывал ему Даго. Ибо теперь Пестователь был для него и отцом, и матерью, точно так же, как стал тем же самым для всех гопелянов и лендицов, хотя не знали еще об этом ни при дворе Хельгунды, ни крепости Познани, у Дунинов.

Той же ночью приказал Даго, чтобы привели к нему в спальню молодую Стронку, жену Ольта Повалы Старшего. Та прибыла послушно, честно говоря, даже радостно прибежала, поскольку Пестователь показался ей очень даже красивым мужчиной. Ни у кого не видала она таких светлых волос, никто так не пронзал людей своими взглядами. Повала Старший был и вправду старым и лишь распалял в ней желание, но успокоить его не мог. Этот же мог это сделать, причем, много раз, рассказывали про него, что было ему всего двадцать два года, но были у него сильные руки и бедра.

Потому то, лишь только вошла она в освещенную светильником комнату, тут же, без слова начала стаскивать с себя одежду, чтобы как можно скорее показать богатырю богатства своего молодого тела, ибо желала она поработить его волю, точно так же, как было это с Ольтом Повалой Старшим. Много раз говорил ей старый муж, что нет на свете более прекрасных и округлых ручек, чем у нее, более твердых и торчащих грудей, стройных ног и выпуклых и твердых ягодиц. Поверила она в это, поскольку женщина легко верит таким словам. В глубине души носила она уверенность, что и то, что таится между ногами, тоже намного лучше, чем у других женщин, более розовое и дающее мужчине больше сладости.

Даго сидел на лавке без панциря и плаща, в одной сорочке с кружевами и длинных льняных кальсонах. Голова у него была опущена, как будто глубоко он о чем-то задумался, когда же Стронка начала оголяться, поднялся он и сказал сурово:

— Что творишь ты, глупая баба? Останки твоего мужа еще не сожжены, а ты уже бежишь к другому с голым задом? Разве не знаешь ты, что жена должна умереть вместе с мужем своим?

Еще поспешнее начала она сбрасывать с себя одежду, пока не встала перед Пестователем совершенно нагая, поглаживая себя ладонями по своим крупным и торчащим грудям шестнадцатилетки.

— Посмотри на меня, Пестователь. Ты и вправду желал бы, чтобы мое тело обуглилось словно щепка? Поговаривают, что только княгиня Хельгунда может равняться со мною наготой. Много ли ты видел более ладных, чем я? А вот это, это вот — тут она чуточку присела и раздвинула ляжки — тоже тебе не нравится?

— Там, в Нави, темно и холодно. Кто обогреет тело твоего мужа?

— Мне шестнадцать лет, а ему было шестьдесят. Было у него много жен, наложниц и невольниц. Нужно убить какую-то из рабынь, пускай она его и согревает. Я же могу согревать тебя. Разве не для того ты меня позвал?

— Мне хотелось узнать, все ли сокровища и добро Повал я нашел. Может что-то спрятано или закопано? Ты обязана об этом знать.

Подошла Стронка к Пестователю, сплела пальцы на его шее, втиснула его лицо между своими грудями, так что почувствовал тот запах ее кожи. После того, схватила она его левую ладонь и сунула себе между ног, сжимая его руку своими бедрами, чтобы дошло до него, как сильно она его желает. Даго же, поскольку давно не было у него женщины, а эта была такой красивой и молодой, столь переполненной желанием, взял ее на уки и бросил на кровать. Поимел он ее тут же, без каких-либо забав и любовных игр, поскольку велик был его голод по женщине. Затем он поимел ее второй раз, точно так же резко, поскольку же она не была привыкшей к такому, ведь Повала входил в нее робко и деликатно, то стонала под ним от тяжести мужского тела и от роскошной боли распихивающего ее изнутри члена. А затем, в средине ночи, размозжил он ее пухлые губки своим ртом и покусал зубами, вновь резко бил ее в лоно своим покрытым волосами животом и жестким низом живота, пока не почувствовала она, как охватывает ее всю приятная боль. Она очень желала навсегда уже принадлежать этому мужчине, считая, будто тот желает того же.

И пошевелила она своими разбухшими губами:

— Ворожеи предсказывали, что я буду плодовитой, словно кошка. Я подарю тебе множество сыновей, а ты для меня завоюешь Гнездо и убьешь Хельгунду, ведь не может жить на свете кто-то, столь же красивая как я.

И думалось ей, что будет все, как с Повалой Старшим. Успокоенный, тот лежал, будто бы безжизненный, лишь урчал довольно, соглашаясь на все ее желания. Этот же вел себя совершенно иначе. Сорвался с ложа, и не видно было по нему никакой любовной усталости. Схватил светильник и приблизился к Стронке, приглядываясь к ее наготе.

— Все еще не насытился мною, — хихикнула она. — Осмотри меня всю. Все, все, все…

Совершенно бесстыдно раскрыла она бедра, только Даго глядел не туда, куда хотела она, он лишь погладил ее живот — немного выпуклый и очень твердый.

— В тебе находится дитя Повалы. Я почувствовал… — тихо сообщил Пестователь.

— Ну, и что с того? Я рожу сначала его ребенка, потом твоего.

Даго отставил светильник, встал с ложа и приказал ей сделать то же самое.

— Одевайся и возвращайся в женские комнаты. Когда будешь мне нужна, я тебя позову.

Когда же та не хотела одеваться и начала плакать, ударил ее по лицу. Стронка обиделась на него и про себя пообещала, что он еще пожалеет о своем поведении, ибо мужчина довольно быстро начинает испытывать голод любви.

После ее ухода Даго вызвал к себе Херима и спросил:

— Человек по имени Зидал здесь?

— Да, господин.

— Говорят, будто он убил в Гнезде купца и изнасиловал женщину, за что и осудили его на смерть. Если найдешь его, необходимо привести в силу приговор, ибо таковы наши обычаи.

— И что он должен сделать, чтобы его не нашли? — спросил Херим.

— Пускай немедленно убьет Стронку в каком-нибудь темном углу. Но пускай он это сделает так, чтобы все выглядело так, будто это она сама покончила с собой из любви к мужу.

— Но ведь она красивая женщина, мой господин, — облизал губы Херим, поскольку, увидав Стронку, почувствовал к ней похоть.

— В Нави холодно и темно. Пускай согревает Повалу Старшего. А кроме того, она носит в себе его ребенка. В Нави легче жить семьей. Я же видел любовь женщины, которую сожгли вместе с мужем. Ее звали Астрид, а его — Хлор. Вот то, Херим, была настоящая любовь. А фальшивая любовь ничего не стоит.

— Жалко ее молодого тела… — вздохнул Херим.

И сказал тогда Даго Господин и Пестователь.

— Народ любит истинную любовь, и, увидав такую, он плачет от жалости. Так что, пускай плачут, вместо того, чтобы говорить, будто я завоевал Крушвиц лишь затем, чтобы поиметь чужую жену. Да и для чего мне еще один Ольт Повала, раз один, тринадцатилетний, уже имеется… Я дам ему много, Херим, очень много. Но вот Крушвиц он никогда не получит. Уж слишком это могучий град. Кто им владеет, тот может не опасаться даже владетеля всей страны, потому он всегда будет градом повелителя, равно как Гнездо и Познания. Не строят державу на песке и грязи, но лишь на могучих и крепких градах. Я щедро одарю тех, кто мне служит и будут служить, но себя я должен одарить щедрее всего.

На следующее утро, в углу возле хлевов нашли Стронку, которая сама себя пронзила ножом, ибо — как говорили — любила она того, кого забрала смерть. Три костра запылали на жальнике неподалеку от града; на костре Повалы Старшего сгорели и останки Стронки. Громко плакали женщины, а воины били мечами в щиты, поскольку каждый мужчина желает, чтобы то, что сам он любил и чем владел, ушло вместе с ним в Навь.

Потому-то Даго Повелитель, прежде чем поджечь своим факелом погребальный костер Повалы Старшего и Стронки, убил там же его коня, согнул его меч, поломал его копье и разбил его щит. А потом обратился к народу:

— Пускай же, если только это возможно, за кем-нибудь великим и богатым идет в Навь его любимая жена, его любимый конь, его меч, щит и копье, а также и сыновья — если умерли.

И спросил после того Херим у людей, собравшихся у костров:

— Разве не является Пестователь Стражем Обычаев?

— Правильно! — закричали люди. — Воистину он Страж Обычаев и Нравов!

Поздно вечером, шатающаяся по двору Зифика встретила Херима, который, в темном углу сеней, лапал какую-то дворовую девку под юбкой. Увидав Зифику, он, как будто бы, несколько устыдился, оттолкнул девку и, чуть пошатываясь, наверняка по причине большого количества пива, подошел к ней.

— Дважды, Зифика, просил тебя Пестователь стать его женой и одеть женские одежды. А ты все еще носишь одежду воина. А ну как Пестователь не попросит тебя в третий раз?

Зифика молчала. Херим же вдруг совершенно протрезвел, хотя, если бы не выпитое им пиво, никогда бы не отважился он сказать того, что только что она от него услышала.

— Любил я тебя, Зифика, когда принимал за юношу, и люблю сейчас, когда ты стала савроматской девушкой. Если бы меня воспитали воином, я бы сказал тебе: бежим отсюда. Мне известно, что делают такие, как ты, женщины со своими мужчинами: их либо убивают, либо превращают в невольников. Я мог бы стать твоим невольником, Зифика.

— Ты чего-то боишься, раз желаешь убежать? — спросила та.

— Да, будущего. Ибо, когда в первый раз сказал мне Даго, что познал в мире искусство правления людьми, я ему не верил. Но теперь верю и знаю, что для него мы словно черные и белые палочки, которые бросают на землю и по которым предсказывают себе будущее. Он и вправду создаст великую державу, вознесет меня с собой очень высоко, вот только я — я боюсь, что не вынесу этого возвышения. Поверь, мне было легче, когда ходил я с разбойниками, которые грабили и насиловали, а я носил бремя их вины. Ведь сейчас мы тоже убиваем и насилуем, вот только бремя вины для меня слишком тяжкое. Знаешь, ведь я плакал, когда горело тело Стронки, а он, видя мои слезы, приказал объявить себя Стражем Обычаев?

Зифика протянула руку и погладила его черные, растрепанные волосы на голове.

— Ты говоришь как слуга, Херим, поскольку родился лишь слугой. Он же родился великаном и повелителем. Сама я дочь царицы Айтвар, и потому понимаю каждый его поступок. Царица учила меня, что если кто желает носить на голове королевскую диадему и богатые королевские одежды, обязан носить в правой руке кинжал, а в левой — мешочек с ядовитым порошком. Не знаю, сделаюсь ли я его женой и дам ему королевское потомство, но, что бы ни случилось в будущем, Херим, я всегда буду помнить, что это ты, а не он, сказал мне слово «люблю», которого до сих пор я не знала, и что именно ты желал стать моим невольником.

Сказав это, она ушла, а у него появилось предчувствие, что в жизни его ожидает еще множество прекрасных и ужасных, низменных и возвышенных мгновений. И, хочешь того или не хочешь, ему не удастся от них убежать.

На следующий день Даго собрал старост и градодержцев гопелянов, и так вот обратился к ним:

— Весьма воз любил я Ольта Повалу Наименьшего. Ему только тринадцать лет, и кто-то обязан учить его искусству правления. Поэтому возьму я его с собой и стану держать при себе при всякой потребности.

Таким вот образом сделался Даго, Господин и Пестователь, господином в Крушвице, а тем самым — всех гопелянов и части края лендицов. Крушвиц был самым богатым градом в давней державе Пепельноволосого, в этой же части державы находилась самая урожайная земля и солеварни. На своей самостоятельности Пльт Повала Старший накопил жирку. В сокровищнице его нашел Даго огромное количество золотых солидов, серебряных гривен, дирхемов из Страны Подданых, серебряных франкских денаров и множество ценных украшений, богатых одежд, а прежде всего — много оружия. Хорошо вооруженным и многочисленным оказалось и войско Повалы Старшего, которым теперь распоряжался Ольт Повала Наименьший, и — следовательно — Пестователь. От имени Ольта разрешил Херим, в качестве канцлера Пестователя и в то же самое время выразителя мыслей молодого Ольта, некоторым старостам и градодержцам на время жатвы вернуться в свои грады, но при условии, что свои дружины оставят здесь, а для их командования пришлют своих первородных сыновей. Буквально за несколько дней двор в Крушвице превратился в двор повелителя, где была канцелярия, и канцлер Херим записывал на восковых табличках известия, получаемые от многочисленных гонцов, высылаемых Пестователем в различные стороны державы и даже света.

Вскоре Пестователь вызвал к себе Влоцлава, который убил Гизура.

— Ты убил Гизура, но отдал мне подаренное золото, — сказал Даго. — Если кто-то не желает принять золото, это означает, что он желает чего-то большего.

— Я ничего не желаю, как только служить тебе, господин…

— Кем ты был до того, как начал грабить по лесам с лестками?

— Плотником. Вся наша семья зарабатывала себе на хлеб плотничанием в деревне неподалеку от Гнезда. Но так случилось, что по приказу Гизура нас сделали невольниками и загнали в Плоцк, чтобы строить порт на Висле. Там я работал три года, но когда за промедление надзиратель бичом рас полосовал мне шкуру на спине, я сбежал и стал лестком.

— Ты знаешь, как строить порты? — заинтересовался Даго.

— Знаю, как строить порты и грады. Знаю и других, кто могут то же самое.

Даго вызвал к себе Херима и приказал ему записать на восковой табличке, что отдает под команду Влоцлава сотню воинов и дает ему звание градодержца. Влоцлав обязан найти место над рекой Вислой и после жатвы, когда народ будет сытым и соберет запасы, должен будет Влоцлав загнать людей на строительство порта и града рядом с портом. Через этот порт будут сплавлять зерно князю Гедану.

— Знаешь, как заставлять людей работать? — Спросил Даго у Влоцлава.

— Знаю, ведь и меня самого принуждали.

— Уже осенью мне нужно иметь хоть часть порта, — приказал Пестователь. — Потому отдаю под твою команду сотню воинов, а Херим вручит тебе мешок с золотом, чтобы у тебя было много рабочих рук и надзирателей. Если же до будущего лета не будет ни порта, ни града, сам станешь невольником.

И так вот появился порт и замок во Влоцлавке, который и до нынешних времен располагается над рекой Вислой.

После того вызвал Пестователь к себе Кендзержу.

— И кто же такой ты, что отважился сказать правду Ольту Повале Старшему и что первый из гопелянов отдался в мое пестование?

— У меня маленький град и несколько вёсок. Я всего лишь бедный градодержец…

И сказал Даго Господин и Пестователь в присутствии Херима, который записал его слова на восковой табличке:

— Моим градом не будет Крушвиц — таким градом должно стать Гнездо, поскольку от Пепельноволосого получил я Святую Андалу. Ольту Повале Наименьшему всего лишь тринадцать лет, и я обязан обучить его искусству правления. Когда я уйду отсюда, чтобы и дальше освобождать народ, кто будет править в Крушвице? Кому могу я довериться в том, что мне станут поставлять новых воинов, зерно, корм и золото из тех имений, которыми обладали Повалы?

Кендзержа опустился на колено и сказал:

— Я, господин. Я сделаю все, чего ты желаешь.

— Тогда я назначаю тебя градодержцем Крушвица.

По двору крутились беспокоящиеся за судьбу свою коморники, которых Ольт Повала Старший имел для сбора дани с народа. Их также допустил Даго пред лицо свое и приказал, чтобы с этого времени, уже после жатвы, собирали они дань, вдвое большую, чем при Ольте Повале Старшем, и чтобы во всем слушали они Кендзержу и Влоцлава, ибо Крушвиц должен стать еще более укрепленным, а расходы по строительству порта и града над Висулой будут большими.

— Если же какой-нибудь кметь дань не заплатит, то ли в зерне, то ли в скотине, то ли деньгами, не сжигайте дома его, не убивайте жены его и детей, но делайте его невольником и посылайте на строительство порта на Висуле. Ибо неволя — это тоже путь к свободе. Не моя вина, что Дикие Женщины сожгли Плоцк, куда сплавляли хлеб. Теперь мне нужна новая дорога для зерна, для соли, для торговли, чтобы сделать народ богатым и по-настоящему вольным.

На девятый день своего правления в Крушвице, созвал Даго, согласно стародавнему обычаю, вече всех воинов, коморников, градодержцев, воевод и первородных сыновей градодержцев этих, которых называл он «дворовой челядью».

И так обратился Даго к собравшимся на вече в Крушвице:

— Не будет в крае этом князей, что народ утесняют и неволят. Я, Пестователь, Дающий Справедливость, Дающий Волю, Страж Обычаев и Нравов, объявляю всем и везде, что все люди в крае этом свободны. С этих пор лиш народ и его вече станет править здесь, как было это в давние времена. Я, Пестователь, стану лишь выразителем желаний людских на время между одним и другим вечем. И повторяю: все люди свободны…

Какое-то время прямо оглохнуть можно было от ударов мечами по щитам, ибо всех охватила радость, что закончилась неволя княжеская, и настало вольное время.

Сказал еще Даго:

— Нашим общим знаком станет белая птица, называемая орлом, поскольку он сам управляет своим полетом, и означает это — что он свободен и никому не подчиняется. Видел я серебряных и золотых орлов у франков, которые подражают древним ромеям. Но у их орлов по две головы, чего на самом деле у живых птиц не случается. Темный это народ, хотя оружный и боевой. Подобно тому, как и в двухголовых птиц, верят они, что Бога можно повесить на колу и ободрать с него шкуру, как с кролика. Знак истинного орла, не серебряного или золотого, но белого, что летает над лесами нашими, возлюбили лестки, что были со мной в самые трудные минуты. Посему делаю я лестков стражниками вольности нашей, и желаю иметь из них армию свою, давая им право носить багряную блузу, а кроме меча и щита — еще и копья с знаком нашим. Им же дарю я право носить белый плащ, как у воевод и меня самого, как у владык, которых сделаю сотниками новой армии; как у градодержцев и старост, чтобы знали все, что ни я, ни воевода, ни владыки не возвышаются над обычными лестками, поскольку и сами лестками являются. И даю им право, чтобы обращались к ним «господин», ибо слово это означает достоинство защитника свободы. Лестками я стану командовать лично. — И сказал еще Даго: — Понравится ли князьям и богачам свобода, которую я дал этому народу? Они станут желать вернуть давний порядок и свое угнетение народа. Ведомо мне, что Дунины из Познании и Лебеди из Лонда стакнулись с княгиней Хельгундой, чтобы ударить на нас после жатвы и забрать у людей свободу. Так что с каждой стороны угрожает воле народа зло. А еще воле народа грозит опасность со стороны тех, что втихую способствуют князьям и богачам, поскольку в их времена они богатели за счет народа. Потому, чтобы защитить свободу народную, обязан я со всем войском, еще до жатвы, отправиться на Гнездо, добыть его и обеспечить волю еще и тамошним лендицам. А если кто-то из вас, гопелянов, думает, что зазря желаю я дать волю лендицам или же иным народам, что владеют нашим языком, то извещаю, я, Даго Господин и Пестователь: что поскольку все люди свободны, то нет теперь раздела на лендицев и гопелянов. Нет у нас гор, а только равнины и поля. В связи с этим, чтобы как-то отличить от того, что было при князьях и богачах, объявляю вас полянами. Теперь вы являетесь единым народом полян, от слова «поле» название взяли. И с этих пор, кто скажет о себе, что он лендиц или гопелян, и потому-то пожелает другого гнобить или как-то над ним возвышаться, будет покаран он смертью через повешение. Кто же скажет о себе, что он полянин и к народу полян себя засчитывает, тот свободен и равен другому, который себя засчитывает в поляне. — И продолжил далее говорить Даго Господин и Пестователь: — Все вы отдались в мое пестование добровольно, без принуждения, по собственному желанию охраны и опеки. Потому я, Даго Господин и Пестователь, обязан защищать вашу свободу, которой угрожает княгиня Хельгунда, богачи Дунины и Лебеди, а еще много других князей из чужих краев. Для защиты вашей воли нужно мне будет многочисленное войско, живность и мясо, денежные средства, серебро и золото. Потому, чтобы защищать вашу волю, уже после жатвы приставы-исполнители наложат на каждый град и на каждого кметя соответствующую дань. Ибо только таким способом могу я защищать ваши свободы. А кто будет не в состоянии расплатиться с данями, пускай на какое-то время отдастся в неволю и выполняет обязанности по строительству градов и портов. Никто ведь не может чувствовать себя по-настоящему свободным, если воле его угрожает опасность. Даже невольник свободен, когда неволя его служит свободе. Объявляю вам, что через неделю выступаем мы против Гнезда и княгини Хельгунды. Потому, если кто в этот миг воспротивится распоряжению моему или тех, кто от моего имени управляет, если кто приказа не исполнит или выполнит медлительно, тот встанет перед народным судом, и как враг народа повешен будет. Но, чтобы каждый все так же вольным себя чувствовал, призываю к существованию суды народа. Любой со своей жалобой сможет в такой суд обратиться и обрести справедливость. А еще обращайте внимание на тех, кто исподтишка способствует князьям и богачам, их тоже указывайте народным судам, дабы не угрожали они воле нашей. Теперь же я ухожу, чтобы никто не мог упрекнуть меня в том, будто бы правлю я вами как князь. Оставляю я вас, дабы вы избрали из себя два народных суда, каждый состоящий из девяти человек. О том, кто будет избран, кто станет руководить судом, уведомьте Херима, что начальствует в моей канцелярии.

Объявляю так же, что суды народа ничьей воли не должны слушать, но действовать только по своей совести. Лишь в исключительных обстоятельствах суд может обратиться ко мне, чтобы я дело решил, ибо вы сами назвали меня Дающим Справедливость.

Целый день и всю ночь продолжалось вече, на которое прибыли воины Пестователя и те, что были от Ольта Повалы. А поскольку в вече имел право принимать участие всякий вольный человек, собрались тут, в конце концов, больше двух тысяч человек. Раз за разом вспыхивали склоки и споры, и даже бои на мечах и ножах, поскольку, когда одни соглашались с кем-то в качестве судьи для народа, другие, пугаясь возвышения его лично и рода его, выражали свой протест. До утра пришли к согласию только в отношении шести судей, а выбрать следовало восемнадцать. А люди были уже измучены, голодны, к тому же их ожидали и другие дела. Потому утром эти шесть избранных отправились в комнату Пестователя, опустились они на одно колено и попросили, что бы он, как Дающий Справедливость, сам определил оставшихся народных судей. Пестователь призвал к себе Херима, а тот сказал, кто, по его мнению должен стать судьей народа, а кто нет и почему. Так Пестователь назначил два народных суда, каждый по девять человек, чтобы приговор никогда не мог быть разделен половина на половину. Судьям народа позволил Пестователь, в знак уважения к ним, носить на поясе белый шарф. А так случилось, что большинство из назначенных Пестователем давно уже имело дело с Херимом и его золотом. Так показал всем Даго, что знакомо ему искусство правления людьми. А было ему тогда двадцать два года.


А через несколько лет позднее написал Херим:

«После завоевания града Крушвиц, по воле народа и воле Пестователя родилось Государство полян. А было оно малюсеньким и очень слабым. Ему угрожала могучая армия княгини Хельгунды и армии могущественных Дунинов и Лебедей, а еще Держава висулян, где отца убил молодой князь Карак и захватил власть. Кроме того, о слабости государства этого знали повелители Народа Длинноголовых и Крылатых Людей, и многие считали, будто проглотят его одним махом. Даже князь Гедан, сидящий возле устья Висулы, согласился принять суда с зерном и воском, но и не думал заплатить за товар, ибо казалось ему глупым платить кому-то, кто вскоре вообще существовать перестанет».


А в это время дочь кузнеца Авданца родила сына, настолько громадного, что умерла родами. По совету Пестователя ему дали имя Дабуг, ведь раз девушка не имела мужа, ребенка подарил ей бог Сваруг. А еще одарил Пестователь младенца титулом Владыки и послал маленький белый плащ, которым ребенка должны были покрывать в торжественные для рода Авданцев мгновения. Так что имя мальчишки этого звучало как Дабуг Авданец, и очевидным было, что когда-нибудь поднимется он в должностях очень высоко, поскольку в нем текла кровь великанов. Кузнец Авданец понимал, что с этого момента род его связан кровью с родом Пестователя, и что теперь он, подобно роду Палуки, принадлежит к самым важным в стране. Обычный кузнец, к которому презрительно относились богатые воины из Гнезда, даже в снах своих не мечтал о подобном величии. Еще он понимал, что теперь судьба его навечно зависит от судьбы Пестователя, что его «да» сделалось «да» Авданца, а «нет» Пестователя становилось и «нет» для Авданца. В качестве личного подарка для Пестователя сыновья кузнеца прислали четыре воза только что выкованных пик и полтора десятка железных шлемов, по современной моде защищавших нос.

Зифику обеспокоило известие, что у Даго есть уже два сына. При дворе королевы Айвар часто рассказывали, что у франков бастарды повелителями иногда были более любимы и предпочитались, чем их законные сыновья. Карл, названный Великим, всем своим внебрачным детям обеспечил наивысшие почести, а когда один из них, Пепин Горбатый, проявил непослушание, переживал так, словно бы у него кто-то умер. В окружении Даго вспоминали, что маркграф Карломан более всех возлюбил своего бастарда Арнульфа, и на случай собственной смерти именно его назначил королем тевтонов. А ведь это ей, Зифике, обещал Даго супружество и потомство повелителей, только до сих пор не желала она пасть пред ним на колени, как пристало женщине.

В последнее время жизнь Зифики сделалась очень трудной. Во время похода и осады Крушвица она постоянно находилась рядом с Даго, и это обеспечивало ей безопасность и уважение. А вот в Крушвице все изменилось. Ей не выделили отдельной комнаты, так как все были розданы воеводам, канцлеру, градодержцам. Она не исполняла никакой должности, не было у нее никакой власти. Ей осталась на выбор либо спальня для воинов-мужчин или же делить с дворовыми женщинами, а она ведь женщин презирала. Ходила она в подаренном ей Даго багряном аскоманском одеянии, плотно облегающем и выдающем женские округлости. Потому-то все более наглыми в отношении к ней становились мужчины, и несколько раз пришлось ей воспользоваться своим ножом, чтобы защититься перед насилием. Попасть к Даго ей было трудно, впрочем, в ответ на ее жалобу, что к ней приставал один из воинов, он приказал принести ей кудель и услал с глаз.

В женском помещении узнала она, что Даго ведет по ночам бурную жизнь, в соответствии с обычаями и ожиданиями двора. Еженощно какую-нибудь из наиболее красивых дворовых женщин проводили к нему в спальню, а потом та хвалилась, какая пахучая кожа у Даго, сколько раз он ее имел, как глубоко в нее входил, какой красивый дал ей подарок.

За три дня перед походом под Гнездо, когда в большом помещении собрались устроить пир с музыкой и плясками, Зифика отправилась к Хериму и попросила, чтобы ей открыли комнату с одеждами Стронки. Там она нашла шелковый кафтан с широкими рукавами, на которых была представлена корова с быком и теленком. Еще она выбрала зеленоватый плащ из бархата, тяжелый пояс, усаженный золотыми пуговицами и ленту на волосы, позолоченную, с драгоценными камнями. В сундуке нашла она пахучие масла и натерла ними свое тело, а еще окропила свои черные волосы. На пальцы надела она золотые перстни, и так вот одетая показалась Зифика поначалу Хериму, который заявил, что она будет красивейшей женщиной на пиру, после чего отправилась среди пирующих, которые уже начали есть, пить и слушать музыку. Целых пять гусляров тянули по своим гуслям смычками, писклявым тоном отзывались изготовленные из животной кости особенные дудочки, гудели дуды[7]. Был слышен голос маленьких рожков и ритмичные удары по бубнам. Некоторые из воинов, принимающих участие на пиру, заводили собственные песни:

Да спасет тебя бог, что судьбы раздает, Лелум! Ладо!

Между расставленных столов молодые дворовые женщины скакали в ритм бубна, хлопая в ладоши и притоптывая, изгибая страстно бедра. Многие из пирующих готовилось пройти через танец, называемый мечным, только начать его должен был Пестователь, который пока что ел и пил, сидя на почетном сидении с самой высокой спинкой.

Впоследствии рассказывали, что, увидав Зифику, входящую в зал для пиров, Даго настолько был восхищен ее красотой, что из пальцев у него выпала из пальцев баранья нога, ударилась в кубок с медом, что разлился по столу. И действительно, Зифика была красива. Выше на голову других женщин, в талии сжатая широким поясом, который выделял ее бедра, в не запахнутом плаще, показывающем очертания грудей под шелковым кафтаном, с длинной шеей и гладким лицом со слегка выдающимися скулами, с черными бровями и черными глазами, с черными волосами, прижатыми золотой лентой — она казалась кем-то необыкновенным, каким-то необычным явлением. К Даго шла она неспешно, величественно — словно владычица, что поднимается на трон, а взгляд ее черных глаз, казалось, не замечал ничего вокруг, ни пирующих мужчин, ни пляшущих девушек. Даго встречал подобные, не видящие никого или пронзающие насквозь все и вся. Резко и даже грубо, локтем согнал Даго Авданца с лавки рядом с собой и, льстиво склонив голову, этим жестом приветствовал Зифику, а затем указал ей свободное, оставшееся после Авданца место рядом с собой. Когда же та уселась, он подал ей нож, на который был воткнут кусок баранины, сам налил ей в кубок сытного меда. Тут же охватил его головокружительный запах ее волос и тела: то был запах женщин с востока. Вспомнились ему всяческие познанные тогда наслаждения, и охватило его огромное телесное желание.

— Желаешь ли ты еще сегодня стать моей женой? — спросил он у Зифики.

— Да, — ответила та. — Нет у меня ножа за поясом, и на мне женская одежда.

Даго поднялся и поднял обе руки вверх, чтобы замолкла музыка, чтобы прекратились пляски, песни и всяческие разговоры.

— Этим самым я, Даго Господин и Пестователь, Дающий Волю и Справедливость, Страж Обычаев и Нравов, беру себе в жены эту вот женщину, Зифику, дочь королевы Айтвар савроматской крови, — известил он всем.

Затем снял он ненадолго золотую ленту и возложил на голову Зифики Святую Андалу, дабы все видели, что та стала совладычицей.

— Кто обидит ее, тот меня обидит, — сообщил Даго. — Кто ее приказа не выполнит, это мой приказ не выполнит.

После того вновь наложил он на свои белые волосы Святую Андалу, схватил свой щит и перескочил заставленный посудой стол, становясь на пустом пространстве, окруженном столами. Все тут же поняли, что начнется сейчас разрешенный только лишь для воинов священный танец с мечом. Даго вытащил из ножен Тирфинг, который заблестел в свете масляных ламп и факелов. Тут же вступили пищалки и раздались удары бубнов. Поначалу мелкими шажками Даго обозначил большой круг, как будто бы разыскивая противника для боя, когда же показалось ему, что нашел, начал он ему, в ритм ударов, наносить удары мечом. Каждый его шаг, то ли вперед, то ли назад, то ли в одну, то ли в иную сторону соответствовал ударам бубнов. Меч поднимался и опадал, тело выгибалось, когда уходил он от ударов противника. Барабанный бой делался все скорее. Даго наносил удары, то вверх, то вниз, то очерчивая вокруг себя светящиеся круги мечом. Иногда бил он рукоятью меча по щиту, приседал на согнутых в коленях ногах и вскакивал наверх, нанося удар снизу. И было во всем этом нечто настолько замечательное, притягательное, что не усидели на месте Палука и Куи. Перескочили они через столы и встали рядом с Даго. Теперь уже три воина участвовали в танце с мечом. Слышно было, как со скрежетом скрещиваются в воздухе их мечи, как клинок бьется о клинок, как щит бьет в щит. Даго попеременно сражался то с Палукой, то с Куи, их щиты бились один о другой в соответствии с ударами бубна. Ноги дробили шажки, а потом одновременно совершали высокие прыжки, а потом сверху встречались только концы их мечей. В грохоте сталкивающихся щитов и скрежете клинков было что-то от настоящего сражения, нечто дикое и вместе с тем настолько возбуждающее, что все больше и больше воинов перескакивало через столы, включаясь в священный танец с мечами. Бой щитов начал заглушать удары бубна, отблески мечей, казалось, рассыпали вокруг искры. Пронзительный голос пищалок был едва слышен. Наконец танцующие образовали круг и, перемещаясь мелкими шажками, перебрасывая тяжесть тела с ноги на ногу, выставили мечи вверх, так что концы их встретились там. И тогда умолкла музыка, а танцоры застыли с поднятыми вверх мечами. Танец с мечами закончился.

Зифика до дна опорожнила кубок с сытным медом, глядя из-под прищуренных век на Даго в багряном кафтане, с белым поясом и со Священной Андалой на голове. Ей хотелось, чтобы пир уже закончился, а Даго очутился с нею один на один в спальном помещении, в его ложе. Ей хотелось прикасаться губами к его белым волосам, похотливо думала она о том, как он станет прикасаться пальцами к ее нагому телу, так же, как делал он это над озером, когда лечил ей рану на спине. Забыла Зифика, что в женских одеяниях ни на миг не перестала она быть Дикой Женщиной, а только утаила в себе свою истинную натуру. Мужчина должен был стать ее рабом, либо его ожидал ее стилет. Догадывался ли Даго об этом, когда привел ее в свою комнату? Вот только он не знал никакой иной, которая могла бы быть его женой и дать ему королевское потомство, и не только делить с ним власть, но и умножать ее.

Потому и не заметил Даго, что хотя Зифика и легла на его ложе с истекающей от желания промежностью, то когда возлег он на нее и вложил в нее свой член, неожиданно она под ним застыла, и ушло из нее всяческое вожделение. Ибо чем-то позорящим стало для нее осознание, что вот лежит она под мужчиной, словно схваченная в рабство женщина. Она стиснула зубы и принимала Даго в себе, скованная и немая, а чем дольше и чаще он в ней пребывал, тем большее отвращение к нему стала она испытывать. Что самое худшее, даже красота его, мужественность и любовь показались ей ненавистными, ведь это же она должна была его поиметь, а не он ее иметь в качестве предмета своей похоти. Зудела в ней еще и гордость, что вот она, Зифика, из королевского рода, словно наложница лежит под простым человеком, который добрался до власти благодаря тайному искусству правления. И сделалось отвратительным ей всякое его прикосновение, каждая ласка, которых еще недавно она так по-настоящему жаждала. Ох, вот если бы это она, догоняя его верхом в лесу, словила своим арканом, повалила и связала, обнажила, а затем, лаская и целуя, подняла его мужское достоинство, села на нем верхом и вонзила бы в себя его член… Так нет, это он схватил ее невидимым арканом, заставил надеть женский наряд и словно невольницу притащил в свое ложе.

Утром сказал ей Даго:

— Не могу я быть там и, одновременно, тут. Не могу я быть одновременно здесь, и не могу быть одновременно там. Через три дня я выступлю, чтобы завоевать Гнездо. Ты останешься в Крушвице и будешь владеть как я, Пестователь. Наденешь мои одежды, белый плащ и позолоченный панцирь. Херим будет спать у дверей твоей комнаты, он же будет служить тебе советом. Приглядишься, как справляется градодержец Кендзержа. Еще проследишь за тем, чтобы Влоцлав начал строить порт еще перед завершением жатвы. Потом прибудешь в Гнездо и сядешь на троне Хельгунды.

Зифика молчала. А Даго сказал:

— Еще две ночи стану я наполнять тебя своим семенем. Если проклюнется, наденешь женскую одежду и станешь ее носить до самого рождения моей дочки или моего сына.

— Будет так, как ты пожелаешь, — сказала Зифика в конце, с трудом подавляя в себе громадную радость от того, что вскоре их будет ждать долгая разлука.

А за день до того, как покинуть Крушвиц, приказал Даго Пестователь, чтобы всякий народ собрался на опушке леса, в том самом месте, где перед тем, по его приказанию, рассыпали немного песка из озера. Затем Даго Пестователь ножнами своего меча начертил несколько знаков на песке.

И обратился к собравшимся:

— Пускай каждый приблизится ко мне и скажет, что я сделал.

Многие подходили и глядели на знаки, только никто не смог их прочитать. Только лишь, когда притащились к этому месту седые старцы, они сказали:

— Волшебным искусством делания рун увековечил ты, господин, слова и мысли. На песке ты написал: «Пестователь Победитель».

Обрадовался Даго и так обратился к народу:

— Если должно существовать наше государство, а с ним и ваша свобода, в течение трех полных лун все судебные исполнители, градодержцы, старосты, владыки и воеводы, а еще те, кто мечтает ними стать, обязаны от старцев выучиться волшебному искусству вычерчивания рун. Поскольку стану я к ним обращаться с помощью свитков из березовой коры или же табличек, покрытых воском, с начерченными на нем знаками. А как же, впрочем, собирать подати, запоминать: кто и сколько заплатил, кто и сколько дней работал над укреплением града или укрепления, раз память бывает обманчивой, а то, что было волшебным образом увековечено, является доказательством правды и оспоренным быть не может. Имеют свои руны франки и ромеи, своими рунами владеют аскоманы и всякие норманнские народы, а еще и народ сарацинский. Тайны наших, склавинских рун знал мой прадед Само, а так же мой отец, великан Боза, а еще весь народ спалов, но умение делания наших рун было забыто во времена Голуба Пепельноволосого. Так оно обычно и происходит, что когда государство распадается в результате внутренних распрей, сходит на нет и всяческая магия, а ведь это сила, дающая мудрость и знания. Потому-то те, кто желает власти, пускай освоят это искусство.

Так сказал Даго Пестователь, и за это назван он был Отцом Мудрости. Ибо с того дня повсюду там, куда достигала власть Пестователя, люди свободного состояния, а прежде всего: те среди лестков, кто мечтали о староствах, градах и крепостях, и даже воеводы, такие как Авданец или Палука, первородные сыновья различных родов, возили с собой на телегах седых старцев и учились от них волшебному умению вычерчивания рун. С тех пор обычаем было, что когда Пестователь должен был именовать старостой или градодержцем пускай маленького городка, сначала спрашивал его: «Знаешь ли ты искусство рун?», и только потом одаривал властью. Потому-то вскоре волшебное умение творения рун было уже распространенным, а кто этому не верит, пускай не верит, чтобы каким-то иным образом могло родиться Государство полян. Искусство записи слов и мыслей старо как человечество, так что, если кто отрицает существование склавинских рун, презирает народы склавинские, или же считает, будто бы склавины вообще людьми не были.

Когда же Даго Господин и Пестователь должен был покинуть Крушвиц, чтобы отправиться под Гнездо, собрал он на огромной лесной поляне весь народ, населявший ту округу, своих лестков, войска Повалы, а так же всех градодержцев и людей богатых, не исключая своей жены, Зифики. И вот тогда-то сотворил он дело столь необычное, что прямо пугающее: он приказал всем дать присягу на солнце, самую страшную клятву, которую тогда знали. Немногие ее помнили, ведь при Пепельноволосых гибли в памяти людской древнейшие обычаи, но он на дворе спалов познал эту присягу и осознал ее волшебную силу.

Дождался Даго мгновения, когда в самый полдень открыли тучи солнце, и его палящее сияние залило землю и людей. Тогда всем он приказал поднять ладони и направить пальцы к солнцу и повторять за собой слова присяги:

— «Пускай солнце выжжет мне глаза, если словом, мыслью или поступком предам я Пестователя… Пускай солнце уничтожит мне урожай, если словом, мыслью или поступком изменю я Пестователю… Пускай для меня навечно покроют солнце тучи, и настанет вечный мрак и дождь, если словом, мыслью или поступком предам я Пестователя…».

И так вот опять вошло в обычай у полян, что каждый, кто должен был стать лестком или градодержцем, или слугой Даго, давал перед ним присягу Солнцем, поскольку оно было богом, точно так же, как и огонь. Не всегда во время присяги направляли ладони и пальцы к солнцу, достаточно было, если присягающий клал пальцы на предмете из золота, блестящем словно солнце. А если кто нарушал эту страшную присягу, должен был испытывать страх, ибо солнце дарило жизнь, но могло ее и отобрать.


Глава четвертая

ГНЕЗДО

Могущественной была держава висулян. Западная ее граница проходила по вершинам Сарматских Гор, называемых еще Судетами, с юга ее защищали недоступные цепи гор Карпатос, где проживали дикие и никому не подчиняющиеся племена. Восточная граница шла по рекам Стыр и Бук до самого града Брест, с северо-запада касалась реки Пилицы. С севера висуляне соседствовали с Краем Крылатых Людей, который отделял их от государства Пепельноволосых.

Ет угрожать им с севера, страхом же переполняли их Моравские Врата, низменное пространство между цепями гор Карпатос. Ведь на юге набирала сил держава, называемая Великой Моравой, которым правил князь Ростислав, принявший крещение от монахов императора ромеев, который вырубывал священные рощи, валил на землю деревянные изображения старых богов, а на их месте приказывал ставить христианские храмы, чтобы весь народ на юге был объединен единой верой. Раз за разом через эти Моравские Врата проникали в державу висулян вооруженные отряды Великой Моравы и производили страшное опустошение. Потому-то князь Карак — чтобы покончить с подобными нападениями — собрал возле града, званого Висулицей, все свои военные силы, а во главе их поставил своего сына, Карака II. Из-под Висулицы должен был молодой Карак отправиться с войском через Моравские Врата и изгнать из них воинов Великой Моравы. И как раз же здесь, в граде Висулице, молодой князь Карак IIпронзил мечом своего отца, князя Карака, объявляя себя единственным повелителем висулян.

Не все признали нового господина. Собранное под Висулицей войско рассыпалось, часть его осталась при новом повелителе, а часть, которой командовали богачи, ушла в град Каррадонон, заклеймив юного князя отцеубийцей. Ибо богачам мечталось о такой же воле и самостоятельности, что имели Повалы, Дунины и Лебеди в державе Пепельноволосых. Град Каррадонон объявил себя независимым и не подчиняющимся Караку II.

Так что напрасно княжна Хельгунда раз за разом посылала гонцов к молодому князю, прося у него помощи, поскольку знала она, что после добычи Крушвиц очень скоро Гнездо окружат войска Пестователя. Только Карак II не мог исполнить данного им обещания, так самым важным для него делом было удержать единство собственной державы и победить богачей в Каррадононе. Он собрал войско, поклявшееся ему в верности, и, вместо того, чтобы выступить против Великой Моравы или же на помощь Хельгунде, отправился он осаждать Каррадонон. Объятия женщины, конечно же, милы, но гораздо милее власть над всей державой. Помня о судьбе Пепельноволосого, молодой князь понимал, что означает дать самостоятельность богачам, да еще позволить им возрасти в силе.

Тем временем Пестователь покинул Крушвиц в сопровождении челяди, сложенной из первородных сыновей градодержцев гопелянов. Теперь вел он почти пять сотен панцирных всадников, в том числе — сто пятьдесят лестков, и более семи сотен пеших щитников, а говорили, что еще сто панцирных всадников и почти три сотни щитников он оставил своей супруге, Зифике, которая сама была воином столь же хорошим, как мужчина. Этими силами Зифика должна была защищать Крушвиц в случае чьего-нибудь бунта или вражеского нападения, ведь ходили слухи о военных вече эстов, которые считали, будто бы держава Пепельноволосых распалась, так что теперь край можно грабить безнаказанно.

Пестователь пошел на Гнездо во время жатвы, с самым началом месяца, прозванного Серпень. За конными и пешими воинами ехало множество телег с оброком для лошадей, с шатрами и другими нужными в дороге вещами; гнали стада скота и овец для еды войску. Ибо Пестователь собрал все возможное из Крушвиц и округи. Тех же, кто жаловался, будто бы Пестователь ограбил гопелянов от всего этого добра, приговаривали Народные Суды. Таких тут же вешали на деревьях.

Конными командовал Палука, щитникамии — Авданец. А поскольку каждую из этих армий поделили на меньшие отряды, пришлось Даго назначить несколько новых командиров, которых назвали сотниками или владыками. А вот тринадцатилетний Ольт Повала Наименьший получил титул воеводы, таким способом была оказана честь его роду и воинам из Крушвиц, хотя сам он ничем и никем не командовал.

Могучую армию Пестователя опережали конные всадники, которые занятым жатвой говорили, что им не следует прерывать своей работы и бежать в леса, ибо от прибывающего войска ничто им не грозит. Наоборот: если кому удастся добраться до Пестователя и край его одежды поцеловать, получит он дар и волю, ибо Пестователь является Дающим Волю. Так что никто не убегал в леса, как это бывало ранее, когда шло войско Нелюбов или Хельгунды, теперь же простые кмети приближались к войску и выглядывали Пестователя на белом коне, в золоченном панцире, в белом плаще и со Священной Андалой на белых волосах. Кто приближался к нему, несмотря на окружающую его стражу из лестков, падал ниц и касался края его плаща, случалось такому получить кусочек золота или серебряный динар. Произошел даже такой случай, что человек, неизвестно почему много лет хромавший на одну ногу, после касания края плаща Пестователя вновь обрел власть в хромой ногое. По дороге было несколько случаев грабежа и даже насилия со стороны войска, но Народные Суды действовали эффективно, повешенных отдавали на милость воронов. И говорили люди: Воистину Пестователь является Дающим Справедливость.

Еще приказал Пестователь, чтобы всегда соблюдались древнейшие обычаи обходить священные рощи и отдавать честь ворожеям. Учитывал он и честь родов и разрешил, чтобы роды нашли свое место в отдельных отрядах, а не были распылены. Пояснял Пестователь воеводам, что люди, один с другим кровью связанные, гораздо лучше совместно сражаются, что даже готовы они умирать один за другого. А начальников самых крупных родов сделал он владыками.

На Вороньей Горе Пестователь возложил жертву богам и собственноручно отрубил голову быку, кровью его поливая священный камень. Затем очень долго, один на один, разговаривал с новым ворожеем. От него Даго узнал, что Хельгунда понапрасну ожидает помощи от Карака II, что нет у нее запасов на время осады града. Попросил он поворожить себе на золе, на жаре огня, на внутренностях убитого быка, и все предсказания выпали для него удачно. Потому щедро одарил Даго ворожея и пошел дальше на Гнездо, хотя было для него очевидным — вот только никому он сам об этом не говорил — что даже если бы армия его была в пять раз сильнее — не захватит он Гнездо, ведь было оно неописуемой крепости. Один только голод мог что-то сделать, но это было связано с долгосрочной осадой и опасностью, а за это самое время Карак II способен подавить бунт богачей и прибыть Гнезду с помощью. Потому-то Пестователь и вез два сундука золота, ибо, как уже говорил ему Пепельноволосый, золото открывает любые ворота и выбивает оружие из рук врага.

Вскоре стало ведомо Даго, что княжна Хельгунда совершила страшную ошибку, отравив Ящолта и Ходона, а прежде всего — бросая их тела в озеро ради унижения и презрения. У Ящолта имелся младший брат, тоже Ящолт, служившего в Гнезде, а Ходон имел брата Ходона. В тайне ото всех выловили они ночью тела отравленных из воды, сожгли, а затем сбежали, ища возможности отомстить Хельгунде. А поскольку такая месть могла прийти только лишь со стороны Пестователя, именно к нему они прибыли и были милостиво приняты в его шатре.

Узнал от них Пестователь, что гарнизон Гнезда насчитывает сто пятьдесят норманнов из Юмно и столько же воинов, что были повязаны с родом Пепельноволосых и присягнули Аслаку. В граде имелись запасы еды на полгода осады. Помощь Хельгунде обещали Дунины из Познании и Лебеди из Лонда, ибо для них Пестователь был величайшим лестком из всех лестков, губитель князей и богачей. Но вот сдержат ли они обещание и придут ли Хельгунде с помощью, этого предвидеть было нельзя.

Пестователь приказал призвать к себе в шатер Ольта Повалу Наименьшего, разодетого в великолепную кольчугу, позолоченный шлем и белый плащ воеводы.

— Поглядите, как уважаю я старые роды, — сказал Даго Годону и Ящолту. — Если Дунины с Лебедями предадутся в мое пестование, они тоже получат белые плащи и титулы воевод, а так же останутся господами своих градов. Ты, Ящолт, отвезешь эту весть в Познанию и Лонд. А тебе, Годон, я предлагаю стать командиром норманнов, которые предадутся в мое пестование. Я сделаю их частью собственной армии и поведу к победам.

И вспомнил тут Годон, что во время летней засухи через одно из озер, окружающих Гнездо, может пройти мужчина, погрузившись в воду всего лишь по пояс. В крепости Гнездо имеется тайный выход к воде и ладьям. Он, Годон, возвратится в Гнездо, свяжется с другими норманнами и устроит заговор: он откроет тайный ход, чтобы отряд Пестователя мог неслышно войти в крепость и коварно захватить ее.

И тогда Пестователь дал клятву на своем мече, прозванном Тирфингом:

— Я, Даго Господин и Пестователь торжественно извещаю, что, будучи Дающим Волю, сделаю свободным свой народ, угнетаемый в Гнезде, а будучи Дающим Справедливость — накажу только тех, кто будут мне сопротивляться.

Таким образом, еще перед тем, как Пестователь окружил своим войском крепость Гнездо и посады ее, Ящолт уже успел прибыть в Познанию и остановил поход Дунинов на помощь Хельгунде. Точно так же, прибыли в Гнездо купцы и бродячие ремесленники, рассказывающие про волю, которую познает народ от Пестователя. Говорили они, что хотя и захватил Пестователь Крушвиц, но не спалил там ни единого дома, а Ольт Повала Наименьший находится рядом с Пестователем и вместе с ним желает завоевать Гнездо. Появился в Гнезде и Годон, утверждая, что попал в плен к Пестователю и какое-то время находился у него, но хитростью своей сумел освободиться из уз, и вот сейчас вернулся, чтобы защищать Хельгунду. Выпытывали его норманны, как ему было у Пестователя, каковы у него силы, и кто он вообще такой. И по-разному разным людям рассказывал молодой Годон. Десять норманнов удалось привлечь ему к заговору. А среди них — и командира, Нора. Имел претензию Нор к Хельгунде, что дала ему власть над воинами, но вот тела своего поскупилась, что воспринял он как знак ее презрения к себе. И все же, настолько был он недоверчивым, что ночью, тайным ходом выбрался он из крепости и лично встретился с Даго.

— Нельзя наемникам нарушать присягу верности, потому что в другой раз никто им не поверит, — объяснял командир норманнов Пестователю. — Мы позволим тебе войти в крепость и не достанем мечей. Но присяга верности должна быть соблюдена! Ты оставишь в живых княжну Хельгунду и ее сына Аслака, после чего отошлешь их свободными в Юмно.

— Так и случится. Клянусь, — торжественно заявил Даго.

И когда говорил это, Даго был уверен, что присягу сдержит. Ибо, согласно искусству правления людьми, повелитель может нарушить присягу, данную одному человеку, но не следует поступать так в отношении чуть ли не двух сотен норманнов, которые способны сражаться лучше, чем многие из воинов Пестователя. Этих людей Даго желал иметь на своей стороне.

Вечером, предшествующим ночи, которую Нор определил для захвата Гнезда, Даго отобрал тридцать лестков, о которых мог сказать, что это отважные и умелые воины, которые не отступят в момент опасности. На чины он не обращал внимания, так как сам решил командовать группой. Потому рядом с ним был воевода Авданец, а воевода Палука по данному ему знаку факелом с ваалов крепости должен был занять укрепленную позицию у врат посада.

Поход трех десятков оружных, которые должны были пройти ночью по отмелям озера и попасть в крепость через тайный проход, был предприятием опасным. Ведь кто мог поручиться перед Даго, что Нор не готовит измены? Откуда можно было быть уверенным, что когда они перейдут озеро и встанут у стен крепости, не упадут на нипх бревна и камни, а из секретного прохода не выскочат норманны и не уничтожат прибывших до последнего? Только Даго упирался на необходимости проведения этого опасного похода, так как только он один знал, что добыть Гнездо можно лишь изменой или какой-то хитростью.

Когда Даго отправлялся на восток, ему казалось, что он будет будить спящего великана. Теперь, под стенами Гнезда, до него дошло, что великан давно уже проснулся и построил крепость неописуемой мощи. Нелюбы должны были быть великанами, и только их внук, Голуб, оказался карликом. Видел Даго крепости Акума и Гедана, Великие Стены и дворцы императора ромеев, видел Аахен, замки франков, но то, что увидел здесь, превзошло всяческое воображение, так как понял он, что людской гений различные лица может иметь. Народы и их повелители строили свои защищенные месторасположения из того, что имелось у них под рукой. Так что из камня возводили Великие Стены и дворцы ромеев, из камня возводились замки франков; этим же здесь далеко нужно было искать камень, потому свою мощь творили из того, что было ближе всего — из древесины и грязи. Дубовые колоды с ответвлениями соединяли в большие ящики, сцепленные один с другим так, что никакая сила не была способна их разорвать. Грязь и глина застыввали в этих ящиках, превращаясь в камень, после чего люди ставили ящик на ящик, все выше и выше, пока не окружили свои селения могучим и высоким валом из ящиков, покрытых глиной и землей, ощетинившихся рядами острых кольев. Кто был в состоянии вскарабкаться на крутые склоны этих валов? Можно ли было разбить или раскрошить эти деревянно-глиняные укрепления? Гнездо лежало между тремя озерами. Как через воду попасть к наивысшим валам, защищающим основную крепость? Чтобы захватить ее, поначалу следовало пробиться через валы и частоколы двух посадов, а ведь каждый из них представлял собой отдельную твердыню. Добывать Гнездо — это означало то же самое, что и захватывать три крепости одновременно; уже при первом же приступе приходилось потерять множество воинов, ведь с валов можно было легко защищаться, стрелять из луков, метать копья, сбрасывать камни и бревна. Какие же это лестницы следовало бы изготовить, чтобы вскарабкаться хотя бы на первый вал посада? И кто бы позволил такую лестницу приставить к валам? Посады и головная твердыня соединялись с собой отдельными воротами с высокими башнями. Нет, нельзя было захватить Гнездо. Даже имея воинов в сто раз больше, чем было у Даго.

В крепостях, как в том же Крушвице, их повелители имели деревянные дворища. В замках франков, когда наступала зима, Даго трясся от холода. Холодом и сыростью несло от каменных стен, и даже разожженные деревянные колоды в каминах не были способны кого-либо согреть. В замках франков повсюду воняло людскими мочой и калом. В граде Гедана даго увидал отдельное место, где люди справляли свои потребности. В дворищах Нелюбов глиняные печи давали тепло, деревянные стены защищали от сырости, здесь жилось удобнее и богаче. И, похоже, безопаснее, раз сотни домов были защищены высокими и крутыми валами ящиков, заполненных глиной. В городе Бизиса раз за разом вспыхивали пожары, тамошние люди не умели обходиться с огнем. Эти же, здесь, знали, как спастись от пожара, весьма умело пользовались они факелами и лучинами, устраивая их подальше от деревянных стен.

Имело ли какое-то значение, сколько людских жизней поглотило строительство Гнезда, раз оно так хорошо защищало державу Нелюбов? Тысячи человек должны были возводить эти укрепления неописуемой мощи, тысячи дней продолжалось их возведение, потому-то Нелюбы и записались в людской памяти как возненавиденные, как угнетатели народные. Но правдой было и то, что не видел Даго иного способа добыть Гнезда, как только изменой, хитростью или подкупом. И важно ли то, что от франкских замков останутся развалины, раз распадутся их державы. Крепость Нелюбов дожди и время превратят в гниль, но ведь останется нечто большое — их держава, которую он, Даго, отстроит и расширит…

Потому Даго и пришлось довериться Годону и Нору, отправиться через мель до самого тайного прохода, чтобы захватить Гнездо коварством и изменой. А его «да» сделалось «да» для Авданца и Палуки.

Наступила ночь, темная и душная, вещающая грозу, только громов ниоткуда не слышалось. Хельгунда, которая поздно вечером ненадолго вышла на защитный вал, поначалу видела лишь охваченное мраком озеро, а дальше, куда можно было достать взглядом, десятки костров осаждающих Гнездо войск Пестователя. Княжна не боялась их, так как подсчитала, что запасов хватит до того момента, как Карак справится с богатеями и придет с помощью. В любой день ожидала они а появления на тылах войск Пестователя обещанных ей отрядов от Дуниных и Лебедей. Вот только не могла она согласиться с мыслью, что Пестователь так легко победил Повалу Старшего и стал повелителем Крушвиц. Мало того, каким-то колдовским образом он сделал так, что все войска Повал выступили с Пестователем против Гнезда. Какой способ применил он, чтобы совершить то, о чем сама она с Гизуром совместно обдумывала в течение многих дней и ночей? И правда ли, как рассказывали, вышел он из рода великанов, тех самых вымерших спалов? Возможно лои такое, что искусству править учил его император ромеев, а потом король франков?

Беспокоила ее и позиция норманнов, прибывших в этом году из Юмно. Ей был знаком донск тунга, и обрывки их бесед она ухватывала. Говорили они, прежде всего, про золото, что имелось у Пестователя, и которым он щедро вознаградил воинов Повал. Да и Нор вел себя по отношению к ней без давней униженности. На неоднократно заданный ему вопрос, не позволят себя норманны перекупить, отвечал иначе, чем обычно: «Мы давали клятву, княжна, защищать тебя и твоего сына. Так и будет, поскольку присяг мы не нарушаем». Кроме того, Гнездо защищали еще две сотни лендицких воинов, что служили еще при Пепельноволосом. Когда-то она привлекла их на свою сторону подарками, и согласились они с тем, чтобы закрыть неспособного Голуба в укромном месте и отодвинуть от державных дел. Но Пестователь вел не только гопелянов и лестков, но и многих лендицов. Принято было, что род сражался с родом, племя с племенем. Но теперь же — и ей донесли об этом — у служивших ей людей имелись собратья по роду в войске Пестователя. К Пестователю сбежал и Ящолт. Наверняка у него были приятели и сторонники в ее лендицком гарнизоне. Не случится ли так, что в какой-то момент лендицы взбунтуются против норманнов и ударят на них, открывая врата град Пестователю? Да, плохо поступила она, сослав Голуба в башню. Если бы он тут был и сидел на троне, лендицы остались бы ему верны, а Пестователь был бы всего лишь узурпатором и мятежником. Почему только лишь сейчас дошло до нее, что здешний народ ненавидит чужих и никогда не согласится, чтобы ними правил кто-то чужой крови? Что станет, если не захотят они норманнскую династию, не так, как случилось у русинов, которые приняли в качестве правителя Хориха, которого впоследствии прозвали Рюриком. Что крылось за словами Пестователя, которые повторяли в посаде, что нет уже ни лендицов, ни гопелянов, а что есть только поляне. Имелся ли в этом некий скрытый смысл, или же было лишь формой чар, что вещь названная делается вещью подчиненной? У княжны имелись норманны, возможно, она могла рассчитывать на верных ей лендицов, но против нее — и она знала об этом — был весь посад. Ремесленники желали свои товары для купцов, а купцы желали собирать караваны телег, отправиться за солью и продавать продукты ремесленникам. Давно уже не могла она обеспечить купеческим караванам безопасный проезд через свои земли. Ремесленников и купцов не интересовало, как будет зваться повелитель в этой стране; им был нужен лишь покой и безопасность, то есть — сильная власть.

А тут еще эта карлица Милка, у которой были такие сильные приступы вожделения, что она просто сознание теряла. А вожделела кого? Пестователя, о котором слышала, будто бы тот сын великана. Она рассказывала княжне, что в детстве познала парня, рожденного от великана. Член у парня был больше, чем у других. И эта дура-карлица взбеленилась и кричала, что должна отдаться Пестователю. Безумие проходило, когда на карлицу выливали ведро холодной воды. А простая порка не помогала. Милка заявляла, что когда ее отхаживают розгами по ягодицам, она имеет наслаждение, словно от мужчины.

Так что Хельгунда всматривалась в мрак над озером, глядела на костры на берегу. Не видела она того, что в это время юный Ходон предстал перед Пестуном и был готов вести отряд через мели на озере.

Даго сбросил с себя одеяние Пестователя и переоделся в зеленоватые одежды аскомана, так как багряный оставил Зифике. На плечо повесил ремень с Тирфингом. Одевшись так, вошел он за молодым Годоном в озеро, а вместе с ними сделали то же самое Авданец и три десятка лестков, проверенных во время похода против мардов. Все испытывали страх перед невидимым. Ноги грязли в иле, твердый грунт попадался лишь изредка. За ноги их хватали водоросли, им же казалось, что скользят по их телам руки утоплениц, что были владычицами каждого озера. Шли они в темноте, видя перед собой факела на защитных валах Гнезда. Иногда, когда ноги кого-нибудь западали слишком глубоко или наступали на колоду-топляк, слышался сдавленный окрик страха. Неоднократно пришлось Даго успокаивать своих людей.

Через мель продвигались они очень медленно и долго. Как вдруг очутились под высоким защитным валом, ощетинившимся тремя рядами наклоненных в сторону озера заостренных кольев. «Любой замок франков можно добыть. Этого же не добудет никто», — подумал Пестователь и вновь испытал громадное уважение к Нелюбам Пепельноволосым, которые смогли таким вот образом защищать свои земли. И задал себе вопрос: почему этот край, столь сильно фортифицированный, никогда не был отмечен в Фульдских Хрониках, и только лишь слухи ходили об этих землях среди ученых мужей в Аахене? Или же Нелюбы Пепельноволосые сознательно распускали лживые вести, что за Висулой проживают толькео лишь дикие народы, не признающие никакой власти? Быть может, хотели они, чтобы их оставили в покое, позволили вырасти в силе, равной франкским маркграфам. И только Голуб по причине доброты своей растратил все их усилия понапрасну. Но не до конца. Он, Пестователь, если захватит Гнездо, создаст тут державу, более могучую, чем при Нелюбах, и тоже прикажет Хериму распускать сплетни, будто бы народ здесь дикий, никакими богатствами не владеющий, а сами люди раз в году превращаются в волков.

— Тайный проход закрыт, — голосом, в котором был слышен испуг, сообщил Годон.

Сейчас они находились на маленьком очке суши, прилегавшем к нашпигованным острыми кольями защитным валам, настолько крутым, что человек не смог бы по ним вскарабкаться. Зато сверху на них могли сбрасывать валуны и бревна, \лить кипяток.

— Это измена, давайте отступим! — воскликнул кто-то.

Но разъяренный Авданец, который все время тащил с собой самый тяжелый молот, сейчас размахнулся им и ударил в деревянные ворота. И сделал так раз, другой и третий, так что доска у засова треснула. Двери распахнулись настежь, и они увидели перед собой черный провал идущего поперек валов подземного коридора. Какие опасности таились в этом мраке? А вдруг там уже ожидали норманны с дротиками и обнаженными мечами?

Этот тайный проход был Годону известен. Он прошел в него и нащупал захват, в который был вставлен факел. После этого он долго высекал огонь, пока факел разгорелся и дал свет. Никакой ловушки в коридоре не было. Подсвечивая себе факелом, они медленно шли гуськом в узкой штольне, сложенной из толстых бревен. Пол штольни слегка поднимался вверх, а закрывали проход еще одни двери, плотно набитые гвоздями. Но эта дверь была оставлена приоткрытой…

Пестователь резко толкнул ее и внезапно очутился во дворище Гнезда. Рядом были конюшни, откуда слышалось ржание лошадей. Факел, который держал Годон, давал небольшой круг света, но прибывшие были уверены в том, что на дворище никакой стражи нет. В нескольких шагах лестница, ведущая к двору Пепельноволосых.

Внезапно они услышали человеческие голоса и увидели двух воинов с факелами. С ними было еще трое. Все они направлялись к ступеням, ведущим на защитные валы.

— Норманны закрылись в пиршественном зале, никто из них не держит стражи, — говорил один из идущих.

— Пьянствуют? — спросил другой голос.

— Пьянствуют, как всегда…

Выходит, норманны обещание сдержали. Эти, что шли сюда, в заговор посвящены не были.

— Ведущие к озеру двери я застал открытыми. Кто-то вышел из крепости ночью. Он или на лодке уплыл или ушел вплавь. Так я двери закрыл.

— Это плохо. Открой их и подожди. Может он и и вернется. Нужно его помать. Кто-то готовит измену…

Выходит, это не норманны закрыли двери тайного прохода. Большей опасностью оказались верные Хельгунде лендицы.

Пестователь показал Годону спрятаться с факелом в штольне подземного коридора. Затем вытащил Тирфинг, и когда проходящий был уже близко, сделал к нему несколько шагов, ударил клинком, и голова в шлеме отвалилась. Находящийся рядом Авданец ударами молота разбивал панцири и шлемы. Кто-то отчаянно завопил, кто-то захрипел, умирая, но не нужно было много времени, чтобы три десятка воинов порубили на кусочки тех пятерых, которые не принадлежали к заговору.

В свете факелов они ждали, не ответит ли кто на крики умирающих, но раздалось лишь громкое гоготание из ближайшего сарая. После того до их ушей дошел отзвук людских шагов из глубины темного прохода под валами. Через мгновение во дворе появилось еще два десятка лестков, которых вел Куи. Таким вот образом Пестователь, никого не посвящая в свои планы, привел за собой еще одну группу воинов.

— Ты не доверился мне, господин, — сказал Годон.

— Труднее всего предать в первый раз, — ответил на это Пестователь.

— Я предал Хельгунду, но не тебя…

— Теперь я об этом знаю, и ты будешь вознагражден.

Пестователь приказал Куи и его воинам занять валы крепости, Авданцу — разбить молотом ворота двора. Годон показал место, где лежали факелы. Их зажгли. И тогда Даго, в левой руке держа факел, а в правой — обнаженный Тирфинг, первым пошел через огромные сени здания.

— Ты с Авданцем, — сказал он Годону, — должны стоять на страже у двери пиршественного зала, в котором закрылись норманны. Годон, скажи им через двери, что договор я сдержу. Они будут свободны. Я осыплю их золотом. Возьму себе на службу. Жизнь Хельгунде и Аслаку сохраню.

Странная и в тоже время пугающая тишина царила во всем дворище. Приглушенные голоса доносились лишь с нижнего этажа, где в пиршественном зале закрылись норманны. В Сенях и коридорах горели каменные лампадки, но никакой стражи не было. Двор казался вымершим и опустевшим. Единственными звуками были шаги Даго и его воинов.

Даго знал от Годона, какую комнату занимает Хельгунда. На полу он увидел спящую на соломе карлицу. Одним пинком он отодвинул ее от двери, после чего открыл ее.

— Я пришел, госпожа, чтобы дать тебе волю и жизнь, — заявил он, и погасил факел в горшке с водой, поскольку в комнате княжны горело целых три светильника.

Хельгунда сидела на лавке только лишь в шелковой рубахе, а по причине вечерней прохлады она еще накрылась шубой из золотой парчи, подшитой бобрами. На ее маленьких ножках были туфельки, расшитые серебряной нитью. Когда она возвратилась с защитных валов, на которых всматривалась в костры лагеря Пестователя, Милка сообщила ей, что у Аслака случилось кровотечение, которое дитя и задушило. То есть, случилось то, чего и следовало ожидать, так как Аслак кашлял и плевал кровью чуть ли не с младенчества. Никогда она его по-настоящему, как мать, и не любила, поскольку дитя казалось ей неудачным, не способным жить. Но только лишь он, как названный сын Пепельноволосого, мог позволить ей удерживать власть в Гнезде. Потому она приказала Милке закрыть комнату с мертвым Аслаком, после чего направилась в собственную спальню. Только спать ей не хотелось, и она лишь сидела на лавке, охваченная ужасом.

Именно такой и увидел ее Даго. С распущенными каштановыми волосами, в шелковой рубахе, выделявшей ее большие груди, с лицом, облагороженным печалью, с глазами, в которых блестели слезы.

— Ты кто такой? — спросила женщина, срываясь с лавки столь резко, что бобровая шуба с нее свалилась.

Ибо, хотя по странным белым волосам пришельца она имела право судить, что перед тней Пестователь, но на нем был мокрый до пояса зеленоватый костюм аскомана. Но на лбу этого человека сиял золотом камень Андалы Пепельноволосых.

— Я — Даго, Господин и Пестователь, — ответил прибывший, пряча в ножны обнаженный меч. Меня называют Дающим Волю и Дающим Справедливость. Я овладел твоей крепостью. Тебе же и твоему ребенку даю жизнь и волю.

«А вдруг он воскресит Аслака» — мелькнула у Хельгунды мысль. Но тут же она вытянула руки в жесте обороны.

— Иди прочь! — закричала княжна.

Даго испытал странное чувство. На какое-то мгновение вид этой женщины его как бы парализовал. Он не чувствовал собственного тела, своих рук и ног. Во многих местах бывал он, но нигде не видел столь прекрасной женщины. Вот уже много дней не успокаивал он собственного желания, а этот ее жест защиты только лишь сильнее возбудил его. Шелковая сорочка практически облепила тело Хельгунды — все было настолько выразительным, выпуклым, тем более великолепным, что еще не было обнаженным и тем самым возбуждающим воображение.

Он сделал к ней шаг, и тут она отступила и выхватила нож из-под подушки на ложе.

За дверью Даго услышал какой-то шум и голоса. Повернулся, распахнул дверь и увидал, как в коридоре два его воина едва удерживают карлицу с очень красивым лицом.

— Она хочет тебя, господин, — сообщил один из воинов.

Кровь ударила в голову Даго и болезненно запульсировала в висках. Он, Даго, сын великана, должен был бы иметь карлицу и множить карликов? Не слишком ли много карликов в этом народе?

— Можете поиграть с нею, — сказал Даго. — И стойте тут на страже.

Он возвратился к Хельгунде, которая стояла у ложа с ножом в руке. Тут же ему вспомнилась Пайота. Но ему был ведом язык тела и глаз. Лицо этой женщины не выражало чувств Пайоты, губы тряслись от вожделения, глаза желали его. Даго сделал два шага к ней и небрежно вырвал у нее нож из руки.

— Нет, нет, нет! — начала кричать княжна.

Только он уже задрал ей сорочку до горла и увидал тело, такое белое, словно мрамор на ступенях дворца императора ромеев. Женщину он бросил на ложе, но та все еще защищалась, царапалась и кусалась, голая вилась на овечьей шкуре, сжимала бедра, напрягала все тело и с огромной силой отпихивала Даго от себя. Ему пришлось напрячь все силы, чтобы переломить ее сопротивление, зафиксировать ее руки и раздвигать коленями ее бедра, отводя лицо от ее укусов и ногтей. И когда он делал это, пробуждалась в нем воля сражения и желание победы, а вместе этими чувствами росло и вожделение. Это напрягающееся под ним и сопротивляющееся нагое тело, с ошеломляющим запахом восточных благовоний, пробуждало наслаждения порабощать и насиловать, а еще сладкую радость сражения.

Когда же, наконец, сильно раздвинул коленями ее бедра и вошел в нее резким толчком — случилось нечто странное. Даго получил победный дар, подчиненную ему во всем рабыню, что сплела ему ладони на шее и забирала его дыхание своими влажными губами, движениями зада сопровождала она его толчки, как будто желала иметь в себе все глубже и дольше, женщина удерживала мужчину в себе удивительным зажимом мышц собственного лона.

Все продолжалось слишком коротко, ибо уж слишком Даго ее желал. Хельгунда почувствовала внутри себя извержение его семени, и она затряслась всем тело, и словно из огромной благодарности начала обцеловывать его ладони, волосы, шею и щеки, а еще веки. Даго вышел из нее и отпрыгнул от ложа, изумленный такой резкой страстью, но тут и княжна сорвалась с ложа, сорочка ее опала и прикрыла женскую наготу. Хельгунда схватила нож и вновь заняла защитную позицию, вновь готовая сражаться и защищаться перед насилием. В ее глазах вместо любви, которую Даго видел мгновение назад, вновь можно было заметить ненависть и враждебность. И вновь почувствовал он, как охватывает его желание боя и телесное желание. «Ей знакомо искусство чар», — подумал он с оттенком страха и спешно покинул комнату. В сенях он сделал на груди магический знак, защищающий перед колдовством, ибо понял, что встретил женщину, сотворенную только лишь для повелителя и воина. С ней можно было пережить радость сражения, сладость порабощения, а потом получить в дар страстную любовницу, благодарную за одержанную над нею победу. Встречал ли он уже когда-нибудь подобную? Нет. Никогда. Женщины в ложе всегда были лишь невольницами, лучше или хуже знающими искусство любовных чар. Хельгунда же давала не только наслаждение, но и радость победы, столь необходимую людям, созданным для боя. «Проклятая, — подумал Даго. — Кто ее поимеет, тот получит чувство, будто бы завоевал весь мир».

Через мгновение он пришел в себя и увидел, как один из его воинов закончил насиловать голую карлицу на соломенной подстилке. Даго презрительно сплюнул и сказал приказным тоном:

— Охраняйте эту дверь. Вовнутрь никого не пускать.

Он пошел по коридору, затем спустился в нижние сени и призвал воинов к себе.

— Норманны упились так, что потеряли сознание, — сообщил ему Годон.

— Свяжите их, — принял решение Даго.

Он вышел во двор, где столкнулся с Авданцем, Куи и десятком полтора воинов.

— Идите за мной, — приказал он им.

Время шло быстро. Вот и небо уже слегка посерело, то один, то другой воин гасил свой факел. Все направились к воротам, ведущим в посад. Их открыли, и Даго, имея при себе Авданца, Куи и два десятка лестков с обнаженными мечами, не спеша пошел по главной улице до второго посада. Там он никого не встретил. Лишь из домов можно было слышать женские вопли и детский плач.

Каким-то чудом сюда уже проникла весть о том, что Пестователь захватил княжеский двор, что вот-вот сюда нагрянут войска Пестователя, после чего начнется грабеж, насилие и резня.

Открыли ворота в валах, окружавших и второй посад, снова шли они по безлюдной улице, снова слышали стоны, вопли и отчаянный женский плач. День вставал на удивление быстро. У ворот, которые выходили уже за пределы Гнезда — на узкий перешеек суши между озерами — они увидели десятка полтора щитников и лучников Хельгунды. Увидав Даго и его воинов, они сразу же бросили на землю копья, дротики, щиты и луки.

Парочка щитников княжны пожелали заслужить милость победителя и стали вытаскивать из ухватов тяжелую балку, запирающую полотна ворот. И в этот момент случилось нечто удивительное. Какой-то низкого роста воин с кривыми ногами, с левым плечом чуть пониже правого, похоже, с небольшим горбом на груди, поднял меч, который перед тем бросил на землю, и двумя выпадами пронзил тела тех, кто желал раскрыть ворота. Несколько воинов бросились, чтобы схватить его, но Даго поднял правую руку.

— Отпустите его! — приказал он.

И когда его послушались, Даго спросил у этого человека?

— Что это ты творишь? Разве не захватил я Гнездо?

Воин и не собирался бросать меч, которым он убил тех, кто собирался открыть ворота. Неспешно он вложил его в ножны.

— Просто я, господин, выполнил твой приказ, — хриплым голосом сказал он.

Лишь сейчас увидел Даго, сколь некрасиво лицо этого человека, какое деформированное оно шрамами от ударов ножом или мечом.

— Никто не слышал, чтобы я отдал подобный приказ, — сказал Даго.

— Я слышу еще не высказанные слова…

— Ты знаешь язык тела и язык глаз?

— Нет. Это умение мне чуждо. Но я слышу невысказанные слова.

— Как зовут тебя, человек?

— Спицимир, господин. Когда-то я был старостой града Спицимир, но Гизур победил меня. И меня заставили, чтобы я покорился и служил княжне Хельгунде своим умением слышать невысказанные слова.

— Выходит, ты слышал мой невысказанный приказ. Как же он звучал?

— Вскоре наступит день, и твои войска, господин, увидят на вершине валов крепости твой знак с белой птицей. Тогда они бросятся на Гнездо, и если ворота не будут закрытыми, они начнут грабить, убивать, жечь. Там, в посадах, находятся мастерские ремесленников, которые будут тебе нужны. Там же склады мехов, воска, драгоценностей. И все это сгорит, господин. Потому ты и не хотел, чтобы ворота открыли.

Задумался Даго, потом кивнул:

— По сути дела, именно так мой невысказанный приказ и звучал, и ты прекрасно его исполнил, Спицимир. Эти ворота должны оставаться закрытыми, а на валах посада расставь, Спицимир, лучников, а еще тех, что мечут дротики.

За спиной Даго заговорил один из лестков:

— Господин, ты же обещал воинам, что они смогут грабить и неволить женщин. Когда они увидят знаки орла на крепости, они бросятся на эти ворота.

Даго поглядел на Спицимира и спросил:

— Как звучит мой невысказанный приказ?

— Те, что бросятся на ворота Гнезда, это люди, которые не подчиняются командирам, но такие, что пошли за тобой, ибо желают лишь убивать и неволить женщин. Разве в этом краю мало женщин, которые способны удовлетворить мужей? Нужно ли это делать здесь, в Гнезде, где собрано столько богатств? Ты, господин, приказываешь стрелять из луков и поражать копьями тех, кто побежит к вратам Гнезда. Таких людей не жалко.

Кивнул Даго, соглашаясь с ним:

— Воистину, Спицимир, ты слышишь невысказанные слова. Я приказываю стрелять и поражать копьями тех, которые бросятся на Гнездо, не слушая приказов своих командиров. Ведь я же приказал воеводе Палуке, чтобы войско оставалось на местах, разделенное на отряды. — А потом он обратился к своим лесткам: — Забираю вас с собой в крепость, чтобы никому не пришла охота открыть ворота. Я наложу крупный выкуп на город, а добычу справедливо разделю среди воинов. Только добыча не должна сгореть. — После этого он сказал Спицимиру: — Поручаю тебе оборону посада. Прикажи воинам, которые до сих пор вели оборону, чтобы они вышли из укрытия м встали на валах. А когда Палука заведет порядок в моем войске, все люди: то ли ремесленники, то ли купцы, то ли воины — все они будут иметь право отдаться в мое пестование, я же дам им жизнь и волю.

И хотел уже идти Пестователь назад, в крепость, как ему забежал дорогу Спицимир и спросил:

— Я слышал, господин, твой не высказанный приказ. Действительно ли ты приказал мне, чтобы после того, как отразим мы непослушный воинов, выкатить из ворот сорок бочек пива и сытного меда, чтобы войско твое могло радоваться победе?

— Да, я сказал это без слов, — вновь кивнул Даго и вместе со своими лестками вернулся через вымершие улицы в крепость.

В сиянии солнечного утра с высоких валов Даго видел дисциплинированные ряды своих конных воинов и такие же ряды щитников. Еще он видел, как из отдельных рядов вырывается то один, то другой воин, он даже увидел пару владык, которые со своими людьми штурмовали посад. После того видел он резню многих своих воинов, ибо посад Гнезда вновь невозможно было захватить.

В полдень на перешейке и возле ворот валялись десятки трупов. А дальше, в мрачном молчании, стояли ряды тех, кто послушались приказа Палуки. Именно тогда открылись ворота посада, и по наклонной плоскости в направлении войск Пестователя, подскакивая на трупах убитых, покатились бочки с пивом и сытным медом. И было их целых сорок. И в этот миг из ворот вышел воевода Авданец. Напротив него выехал верхом Палука.

Авданец объявил Палуке и послушно стоящим воинам:

— Даго Господин и Пестователь, Дающий Волю и Справедливость, своей силой и чарами добыл крепость и весь град Гнездо. Но оказалось, что в результате осады и плохой воды, в граде царит Мор. Только лишь те лестки, что ходили с Пестователем против мардов, не опасаются заразы, так как питались сырым змеиным мясом. Так что Пестователь не разрешил открыть ворота, чтобы никто не погиб от Мора, как случилось то с Дикими Женщинами. Но многие не послушали приказа воеводы Палуки стоять на месте и ожидать указаний Пестователя. Мы не станем оплакивать их смерти, ибо не послушали они приказов Пестователя. Обещает вам Пестователь, что все ценности, имеющиеся в Гнезде, будут разделены между вами по справедливости. В град же войдет только тот, кто докажет, что ел сырое змеиное мясо. Войско же должно отступить от града на четыре выстрела из лука; воины же пускай займутся поиском и поеданием змей. И пускай заберут тела убитых и сожгут их. Пускай пьют пиво и вино, не отравленные Мором, ибо в бочки и то, и другое было налито еще перед Мором. Так что можно радоваться победе, но только лишь в четырех выстрелах из лука от Гнезда. Кто же приблизится к граду и не докажет, что не ел змеиного мяса, такой будет убит.

После того воевода Палука, который в Высоком Граде ел мясо змей, уселся на коня и взял с собой белого жеребца Пестователя и его одеяние и въехал в град Гнездо, а воевода Авданец остался, чтобы командовать всем войском и проследить за охотой на змей.

Тем временем были освобождены из пут норманны, правда, у них забрали оружие и посоветовали не показываться на валах крепости, так как войско Пестователя может потребовать их смерти. Так что пускай сидят по своим прилегающим к валам домам. Даго обещал им жизнь и свободу, он же свои обещания всегда исполняет.

Вызвал к себе Даго и того удивительного Спицимира и, сидя в зале приемов на троне Пепельноволосого, спросил, не слышит ли тот невысказанный приказ.

— Нет, — покачал головой тот. — Не всегда удается эта штука. Ибо зависит она от воли богов.

— Чем ты занимался у Хельгунды? — спросил его Пестователь.

— Был я, господин, ее ушами. Если слышал я какие-нибудь не высказанные кем-то слова, я повторял их ей. Но делал так только лишь по принуждению. О тебе, господин, тоже говорил ей странные и пугающие вещи. От твоего канцлера, Херим, за это я получал различные дары.

— Умеешь ли ты готовить отравы?

— Нет, господин. В подобных вещах я понимаю слабо. Но их умеет готовить карлица княжны Хельгунды.

— Прикажи ей приготовить кувшин отравляющего меда. Услыхал ли ты мой невысказанный приказ?

— О, теперь я уже слышу его, господин. Ночью пойду к твоим воинам, что заняты питьем пива и меда. Стану наливать из своего кувшина тем, кто, даже не произнеся каких-либо слов, носят в сердцах горечь, что не разрешил ты им разграбить Гнездо и убить Хельгунду.

— И много ли народу умрет этой ночью от заразы? — спросил Даго.

— Кувшин будет небольшим. Самое большее, десятка полтора, — ответил на это Спицимир.

— Ведомо ли тебе, что я о тебе думаю?

— Ведомо, господин. Ты испытываешь ко мне отвращение, — поклонился Спицимир и ушел, чтобы найти Милку.

После того принял Даго воеводу Палуку, который поначалу хмурился, ибо видел, как много людей погибло от стрел и копий защитников Гнезда. Тем временем Даго уже переоделся в одеяние Пестователя: позолоченный панцирь, белый пояс и белый плащ. Из мешка у седла белого жеребца извлек он свернутый в рулон кусок березовой коры, на которой Херим, на основании множества известий, вычертил план давней державы Пепельноволосого, обозначая грады и крепости. С этим рулоном в руке Даго приветствовал Палуку; а разговаривал он с воеводой, сидя на троне Пепельноволосых.

— Когда мы завоюем Познанию и Лонд, воевода Палука, край наш и войско наше поделю я на три части, — сообщил Пестователь, разворачивая перед Палукой березовый рулон с картой. — Я, как Пестователь, возьму под свою личную опеку Гнездо, Крушвиц и Познанию, а так же одну третью часть воинов, только лишь лестков. Тебе, Палука, отдам я в пестование всю северную часть нашего края, между реками Нотечь и Велна, ибо хочу чувствовать себя в безопасности от людей, называемых поморцами. Выстроишь град над Нотечью в Накле, для проживания выберешь себе Жнин, где расстроишь град. И все вокруг станет называться Землей Палук. Только отдам я ее не тебе, а твоему сыну, что зовется Вшехслав. Ты же эту землю должен лишь приручить и вооружить, непокорных градодержцев вырезать и на их место назначить своих родичей. Ибо не тебя самого собираюсь я возвысить, но твой род.

— А Авданец?

— От меня он получит иную часть края и крепость в Гече. Ему же станет подчиняться Калисия, если мы ее завоюем. Авданец станет защищать меня с юга, и на эту цель я отдам ему третью часть нашего войска. На складах в Гнезде имеется много сукна, точно так же, как много сукна имеется на складах в Крушвице и, наверняка, в Познании. Сошьешь для своего войска кафтаны из зеленого сукна, Авданец — из сукна коричневого, мое же войско начнет носить сукно красное и белые плащи, как должно лесткам.

Говоря это, Даго разорвал кусок березовой коры на три части.

— Вернись к войску, Палука, — сказал он, вручая воеводе кусок березовой коры. — И пришли ко мне Авданца получить свой кусок бересты вместе со своей землей. Какие дани станете вы мне выплачивать и когда, это мы оговорим, когда победим Дунинов и Лебедей.

Опустился Палука перед Пестователем на оба колена, поцеловал край его одеяния. Не знал он, что более тысячи лет просуществует Земля Палук со столицей в Жнине.

К вечеру вернулся в Гнездо Авданец. С собой он принес известие, что в войске царит возмущение по причине смерти стольких воинов, а пиво с сытным медом еще сильнее мутят у них в головах, ослабляя порядок и послушание.

— Они, Пестователь, желают народного веча и народного суда над Хельгундой и Аслаком, которых ты держишь в Гнезде.

Задумался ненадолго Даго, после чего коротко сказал:

— Завтра получат они Хельгунду с Аслаком, чтобы судить их. Сообщи народу, что я всегда был его верным слугой.

Он вручил Авданцу кусок бересты, что поначалу кузнеца насмешило:

— И это вся моя награда, господин?

Но когда до его простого ума дошло, что этот кусок коры означает громадные территории лесов и лугов вплоть до реки Обры, десятки вёсок и градов, а еще крепость в Гече, он упал на колени, подобно Палуке, и поцеловал край плаща Пестователя.

— Одного только не пойму, господин. Почему не Палуке, но сыну его ты отдал Землю Палук. Почему не мне, но внуку моему предложил ты укрепление в Гече и все подчиненные земли?

На это пожал плечами Даго:

— А кто ты, собственно, такой, Авданец? Разве не обычный кузнец, что умеет хорошо махать молотом? Как же обязан я возвысить тебя, а не твой род? В жилах Вшехслава Палуки течет кровь великанов. Твой внук, Дабуг, родился по воле богов, и в нем тоже кровь великанов. Именно для него тебе придется выбороть Геч и подчиненные земли, а может я даже подарю ему Лонд, поскольку полюбил я его, точно так же, как любил покойную его мать.

— А что сделаешь ты с норманнами, Пестователь? — рассуждал вслух Авданец. — Если пошлешь их со мной или с Палукой, драка случится, ведь наши войска их ненавидят. Но не оставляй их и при себе, ибо, как ты уже раз говорил, наймитам верить нельзя.

И ответил ему Даго Господин и Пестователь:

— Нир с какой березы еще не содрали бересты, на которой будут обозначены земли, на которых станет править воевода Годон. Я одарю его этим званием и белым плащом, щедро одарю и норманнов, так что даже на сорок телег не поместят они добра. Только придется им уйти отсюда, вместе с женами, детьми, всем своим добром и подарками. Обойдут они стороной Крушвиц, и в том месте, где Влоцлав строит град и порт, переберутся через Висулу. Получил я от Херима известия, что нападают на Влоцлава эсты, проживающие на другой стороне Висулы в глубине суши. Норманны завоюют те земли до самой реки Дрвенцы, и сделаются их повелителями, неволя тамошних женщин и мужчин. В подходящем месте Годон построит Годон над Дрвенцой оборонный град и назовет его Голубом в честь того, кто дал мне Священную Андалу. Таким образом Влоцлав будет защищен с северо-запада, тем самым более безопасным сделается и моя держава.

И прошли годы, и растворились в местном люде норманны княжны Хельгунды, а Земля Голубская осталась при Пястах. Ведал ли о том Даго Господин и Пестователь? Неужто так далеко глядел он в будущее?

Той ночью Даго стоял на вершине валов Гнезда и глядел на десятки костров в собственном лагере, где воины разбивали бочки с пивом и медом и пили на умор, вопили — так что вопли их достигали ушей Пестователя. Там же плясали и громко били в ладоши, вторя бубнам и гудкам. А Даго Господин думал про Спицимира, который с кувшином меда кружил меж праздновавших.

В полночь Пестователь отправился в комнату Хельгунды, которая, выкупанная Милкой в пахучих зельях и помазанная благовониями, ожидала его возле своего ложа с ножом в руке. В сенях забежала дорогу Даго красивая лицом карлица. Упала она на колени охватила ноги мужчины и просила:

— Погляди на меня, господин. Неужто ты не узнаешь меня?

Отпихнул ее Даго крепким пинком, так что та потеряла сознание, ударившись головой об пол. Ибо Даго ненавидел людей, в которых текла кровь карликов. В комнате Хельгунды горели три светильника. Сама же она стояла, нагая, с гневным выражением на лице и с ножом в руке. Долго насыщал свои глаза Даго ее красотой, так что от великого вожделения закрутилось у него в голове. После того без какого-либо труда забрал он нож у женщины и, борясь с нею, бросил на ложе, а она защищалась даже сильнее, чем прошлой ночью, чтобы познал он еще большее счастье и сладкий привкус насилия. А потом, неожиданно, сделалась она покорной рабыней, сильнее, чем прошлой ночью, охватила его руками, крепче, чем прошлой ночью, целовала в губы и сжимала мышцами собственного нутра, ибо желала она, дабы понял он, что никто на свете не дарил ей столько наслаждений, как он. И хотя поначалу лишь притворялась, но через мгновение всем своим телом поняла, что никогда до сих пор не имела в себе такого мужчины, ибо никто до сих пор не был в ней так долго и так глубоко. А когда, наконец, лег он рядом с нею и вдыхал запах ее пота и \восточных благовоний, видел холмы грудей ее и разбросанные по подушке волосы, рыжеватые, но сейчас подобные золоту, когда белело перед ним тело, похожее на мраморные статуи во дворце императора ромеев, почувствовал Даго, что вновь оказался он подчиненным любовным чарам. И хоть насытился он, но, все равно, вожделеет. И тогда стал он целовать ее округлые раскинутые бедра, слегка обозначенный живот и кожу, столь гладкую и приятную, словно сотканный бабочками шелк. Попробовал он языком ее кисло-сладкий пот, удивительно пахнущий и кружащий голову. В голову ему ударил сильный запах ее жаждающей промежности, неприятный у многих иных женщин и даже отвратительный — а у нее, словно не из женского лона происходящий, а из наполненного лавандой сосуда, и сделалось его вожделение еще более сильным. Даже захотелось поиметь ее во второй раз, но княжна уже не защищалась, но лежала безвольно, раскинув ноги, громко дыша, словно вытащенная из воды рыба. Возможно, потому и не поимел он Хельгунду второй раз, так как не защищалась она и не могла дать ему привкус победы. Понял он, что рядом с нею теряет он волю и разум, ибо она пользуется каким-то странным искусством любви, которое сам он до сих пор не познал.

Отодвинулся Даго от княжны и внимательно глядел на все более ровно вздымающиеся груди с крупными розовыми ореолами сосков, на влажные небольшие и пухлые губы, на белое лицо и закрытые глаза, время от времени трепещущие ресницами, словно крылышками неких удивительных насекомых. Женщина довольно быстро сориентировалась, что возбуждение покинуло Даго, что сейчас он просто лежит рядом и глядит на нее. В связи с этим, подавила она в себе последнюю дрожь наслаждения, подняла веки и внимательно поглядела на мужчину своими зелеными глазами.

— Обещала я князю висулян, что стану его женой. Но Карак — всего лишь юноша, ты же — муж. Ты уже завоевал Крушвиц и Гнездо. Я дам тебе себя и княжеский трон. Вместе мы победим Дунирнов, после чего завоюем целый свет.

— Мир велик, — с безразличием принял Даго ее слова, всю силу воли концентрируя на том, чтобы отогнать от себя чары, которыми, как он считал, Хельгунда все еще опутывала его.

— Мы завоюем Калисию и ее богатства, победим Длинногоголовых и Крылатых, нам поклонится Гедан. Ты возьмешь короны четырех княжеств. Чего тебе желать большего?

— Я обещал народу сражаться с князьями и богачами, я взял народ в свое пестование, стал Пестователем, понимаешь? Я обязан выдать тебя воинам. Тебя и Аслака. И вас порубят мечами.

Страх снес женщину с ложа. Хельгунда схватила запястье руки Даго, впилась в него ногтями.

— Аслак вчера умер. Выдай его им, а меня оставь. Тыв можешь стать князем, женясь на мне. Нет у тебя иного выбора, если не желаешь ты, чтобы тебя назвали самозванцем.

В ее зеленых глазах стояли слезы. Только ни страх ее, ни ее слезы не производили на нем какое-либо впечатление. Даго учили, что жалость — это враг повелителя. Ему было жалко только лишь ее прекрасного тела и ее удивительного искусства любви. Стоило ли такое добро, такое необычное сокровище, отдавать на расправу простолюдинам?

— Мне хватает и Священной Андалы, — не совсем уверенно произнес Даго. — Разве не чувствовала ты, как золотой камень касался твоего лба и твоих волос?

— Пепельноволосый обладал Священной Андалой, но когда я посадила его в башню, народ его не защищал.

— Я взял народ в свое пестование…

— Так это ты им, или они тебе, должны служить и подчиняться?

— Я — Пестователь.

— И что это означает?

— Еще не знаю.

— Если ты этого не знаешь, то завтра и ты сам очутишься в башне, как Пепельноволосый. Желаешь довериться народу? Они только и будут требовать и требовать все новых и новых удовольствий, а когда ты откажешь, они тут же позабудут о всем том хорошем, что ты для них сделал. Где же твоя собственная воля? Когда ты ее проявишь?

— Когда сделаюсь очень сильным.

— Никогда ты не будешь силен собственной силой, но силой твоих воинов. И беда тебе, когда они поймут это. Моя карлица, Милка, говорила мне, что узнала в тебе мальчишку, что родился от обычной женщины и великана. Она говорила мне, что ты родом из ставшего карликовым рода Землинов, но в тебе течет кровь великанов. Может она и спутала тебя с кем-то другим, если ты настолько боишься народа, что готов выдать меня под их мечи.

Даго ударил ее по лицу. Сорвался с ложа и начал поспешно натягивать на плечо пояс с ножнами и мечом.

— Я Пестователь, — уговаривал он себя вполголоса. — Я Пестователь, Дающий Волю и Справедливость, Страж Обычаев и Нравов…

— Да ты слуга слуг! — крикнула Хельгунда в его сторону. — И очутишься в башне, глупый ты самозванец…

Перед рассветом Даго вновь был на валах, он приказал послать за Спицимиром.

— Кто умер или же кто умрет? — спросил он.

— Прежде всего, те, кто носят белые шарфы, ведь это они громче всего требуют, чтобы над Хельгундой и Аслаком состоялся народный суд.

— Выходит, снова ты понял мой приказ, хотя тот и не был высказан, — кивнул головой Даго. — А ты умеешь, как я, рубить голову одним ударом меча?

— Да, господин.

— Завтра утром я обязан выдать моему войску Хельгунду и ее сына Аслака, чтобы те были осуждены. Найди рослую деваху с полными бедрами, большой грудью и с каштановыми волосами. Наряди ее в самые лучшие одежды Хельгунды, на волосы надень ее золотую ленту.

— Что потом, господин?

— Если ты уже не слышишь не высказанных словами приказов, мой меч отрубит тебе голову.

— Твой приказ, о господин, я услышал. Завтра утром на смертном ложе из Гнезда вынесут и отдадут твоим воинам тело Хлуьгунды и тело Аслака, который лежит, мертвый, в отдельной комнате.

— Знаешь ли ты, Спицимир, что я испытываю к тебе? — спросил с усмешкой Даго.

— Знаю, господин. Ты испытываешь ко мне отвращение, — поклонился Спицимир и на своих кривых ногах направился во мрак коридора, чтобы найти деваху с большой грудью и каштановыми волосами.

Поздним утром открылись ворота Гнезда, и Спицимир вывел из них восемь слуг, которые на двух смертных ложах несли тела Хельгунды и Аслака. Голова Хельгунды была отрублена таким замахом, словно бы это сделал Пестователь, лицо было залито кровью. Аслак, похоже, умер от заразы. Так что никакое вече, никакой народный суд не состоялись. Разъяренные воины порубили мечами тела Хельгундвы с Аслаком, после чего куски сбросили в озеро на поедание хищным рыбам с раками.

К полудню было замечено, что многие неподвижно лежащие воины не пьяны, но мертвы.

— Мор, Мор, — раздались вопли. — С телом Аслака принесли Мор.

И началось паническое бегство в леса и поля. Лишь на следующий день удалось Палуке и Авданцу собрать распыленное войско и завести порядок. Воины уже не желали никакой добычи из Гнезда, ведь все, что было оттуда, казалось им зараженным. Лишь немногим удалось выловить змею, чтобы съесть ее сырое мясо. В округе Гнезда змей водилось мало.

Вскоре Палука во главе третьей части войск отправился в сторону Познании, а Авданец, во главе своей части, пошел в сторону Лонда, родовых земель Лебедей.

В полдень, на августовском солнце уселся Даго на громадном троне Пепельноволосого, который вытащили для него во двор крепости. За спиной у него встало несколько владык, лестки же в белых плащах образовывали проход от врат крепости до самого трона. Так вот Даго принимал дары от богатых купцов и ремесленников Гнезда, когда принимал их в свое пестование. Открытые сундуки стояли рядом с ним так, чтобы каждый, взятый в пестование, мог положить в сундук свой подарок.

И приходили к Пестователю купцы всеми семьями, и у каждого главы семьи в руках был кошель с золотыми нумизматами или солидами, с серебряными динарами или монетами Покорных[8]. Приносили сюда золотые или серебряные гривни, целые и поломанные. Каждый клал голову под полу белого плаща Пестователя, а тот говорил:

— Беру тебя в свое пестование и делаю свободным человеком.

После чего тот, кого взяли в пестование, открывал кошель и содержимое его, на глазах у всех, высыпал в какой-то из сундуков. С полудня и до раннего вечера поток серебра, золота и драгоценных камней тек в сундуки Пестователя. Иногда говаривали, с беспамятных времен никто так еще не оголял народ от их богатств, как Пестователь, только чем были эти богатства по отношению свободы, которая людям предлагалась. Разве не удержал он свои войска от грабежа? Разве хоть один житель Гнезда пострадал здоровьем? Сгорела ли хоть какая крыша на доме?

И сказал им еще Пестователь, что дары в серебре и золоте — это еще не конец, ибо ради безопасности жителей посада приказал он возвести общими усилиями увеличенный на один деревянный ящик вал и огородить еще и третий посад. И разве не делал он всего этого ради добра народа? Разве для себя нужно было это золото и серебро, а не затем, чтобы снарядить и вооружить новое войско для обороны Державы Полян, как приказал называть свой народ и свои земли?

Потому и полюбил его народ из Гнезда, и воины, что еще недавно служили Хельгунде. А еще сильнее полюбили его, когда вывел он из града чужестранцев-норманнов, снарядил их щедро и послал за Вистулу, чтобы победили они эстов и защищали град и порт Влоцлав. А ведь это не было таким легким делом. Узнав о смерти Хельгунды и Аслака, о том, что тела их порубили на куски, норманны почувствовали себя обманутыми и взбунтовались, захватив часть Гнезда, после чего начали штурмовать град, где пребывал Пестователь. И с той и с другой стороны пало несколько норманнов и верных Пестователю лестков пока Спицимир по приказу Даго не послал за Милкой, которая не привела Нора в комнату княжны и показала ему ее, живую и здоровую. Понял Нор, что Пестователь сдержал свое обещание. Норманны обязались хранить тайну, связанную со смертью предполагаемой княжны, после чего, щедро одаренные, ушли, чтобы добывать земли эстов.

И таким вот образом Даго вновь оказался победителем, поскольку подчинил себе доблестных норманнов, сделав их орудием в собственных руках. Потому-то, когда уселся он на троне Пепельноволосых, в своем позолоченном панцире, со Священной Андалой на лбу, с белым поясом и в красных сапогах, среди сундуков, наполненных золотом и драгоценными камнями — казался он всем неким богом, переполненным величием великаном. И, похоже, тогда же родилась легенда о полянах, записанная впоследствии в хронике Галла Анонима, будто бы у полян золото так же распространено было во владении, как серебро, а серебро было таким дешевым — как солома.

Высоко еще стояло августовское солнце, когда Пестователю сообщили, что у врат града ожидают Ящолт и комес Дунин из Познании, а еще комес Близбор Лебедь, которые желают отдаться в пестование. Услышав об этом, сказал Даго:

— Разве не говорил я неоднократно, что не будет здесь никаких князей, комесов, графов и баронов, но это народ должен править, так как и сам я из простого народа.

Но он все же принял комеса Дунина и комеса Лебедя, которых Ящолт привел к его трону пешими. Им, опустившимся на одно колено, сказал Даго с высоты трона:

— Выслал я против вас воеводу Авданца и воеводу Палуку с войском, чтобы научить вас послушанию и повиновению, а так же верности Гнезду. Но, раз уж вы прибыли сюда, чтобы отдаться в мое пестование, я отзову свои приказы. Оставлю вас на ваших постах и при ваших титулах комесов, хотя ними и презираю. Но вы обязаны со всеми своими силами выступить уже через неделю и встретиться с моим войском над рекой Просной в том месте, которое я назначу. И говорю я вам, что оскорбил нас князь Гедан, ибо за присланные ему по реке Висуле товары не дает надлежащей оплаты, считая, будто бы мы слабы. От этого страдают ремесленники и купцы, моя казна, а так же казны всех богатых людей. Не думаю, чтобы нас ожидал захват града Гедана. Как только узнает он, что идем на него огромными силами: я и Зифика, Дунины и Лебеди, то есть войска всего народа полян, он заплатит нам выкуп и вернет все, что должен.

Обрадовались комесы, ибо Гедан платил им всего лишь половину цены за высылаемые товары, но почувствовали они себя и униженными тем, что этот странный Пестователь, что презрительно глядел на их титулы, приказал им поначалу на своих двоих идти к своему трону через оба посада Гнезда. Но не показали они по себе этого унижения, так как мысль о дани, которую заплатит им Гедан, была милее всего остального.

И сказал им Даго Господин и Пестователь:

— Не приму я вас богатым пиром, как делают это князья, ибо я не князь, но Пестователь. Еще сегодня же возвращайтесь в свои грады и готовьте воинский поход, поскольку и я сам вскоре поспешу к вам с войском. Помните еще и о том, что, по обычаю франков, стану я со своей челядью и дружиной посещать грады тех, которых взял я в пестование. У тебя, комес Дунин, я собираюсь зимовать. Так что приготовься к тому, чтобы принять меня достойно.

А после, вместо того, чтобы принять дары от комесов, которые те привезли с собою, приказал он Дунину и Лебедю снять шлемы и наполнил их золотом и серебром из сундуков. Богатство и щедрость Пестователя настолько поразили гостей, что с этими своими наполненными богатством шлемами пешком вышли они из врат града и сразу же уехали, чтобы готовить войска против Гедана. Даго же незамедлительно выслал гонцов к Авданцу и Палуке, приказывая им разить лагерь над рекой Просной, не слишком далеко от Калисии, но и не очень близко. И хотя странными кое-кому показались эти приказы, так как собирались выступать против Гедана, но все послушно исполнили.

И эту ночь провел Даго в объятиях Хельгунды, замкнутой в спальне, чтобы никто не мог видеть ее, кроме карлицы. Даго сопротивлялся, не хотел идти к княжне, но в конце концов сдался, ибо, как сам считал, запутали его в сеть ее любовных чар. Разным вещам учила парня Зелы, но не сказала, как спасаться перед страстью.

Хельгунда уже знала от Милки, что воины Даго порубили мечами тело «княжны» и Аслака.

— Если когда-нибудь вновь сяду я на троне в Гнезде, — сказала женщина, когда лежали они вместе, измученные любовным сражением, — я присвою тебе титул: Отец Лжи.

— Никогда ты не сядешь на троне в Гнезде, ибо княжну порубили воины, — сонным голосом возразил ей Даго. — А если попытаешься возвратить себе трон, тебя назовут лже-Хельгундой. Как ты не понимаешь, что тебя уже нет?

Та поласкала себя по голым бедрам, провела ладонями по животу, наконец положила на холмиках грудей.

— Не лги. Я есть. Я живу.

Даго рассмеялся тихонько, как бы сам себе, своим мыслям.

— Учили меня у ромеев, что все на свете существует лишь таким образом и в такой форме, под которым было оно названо. Если скажут о ком-то: человек, то будет он человеком. Если скажут: скотина, то и убьют его как скотину. Неволю достаточно назвать свободой, и та сделается свободой, несправедливость — справедливостью, зло — добром, а добро — злом. Нет ничего помимо названия. Ведь если завтра пожелаю я назваться князем — погибну. Но ведь достаточно назваться Пестователем, чтобы сидеть спокойно на княжеском троне…

Никогда Хельгунда не поняла этих слов. И не она одна. Ибо лишь немногие обладают сознанием, что искусство управления людьми, это еще и искусство назвать деяния и вещи.

На следующий день, в благодарность за то, что привел Дунинов, Лаго Господин дал Ящолту два сундука, наполненных различным добром, и белый плащ воеводы, а потом еще два сундука золота, чтобы в краткое время создал он новое войско, сложенное из пеших и конных воинов из градов и вёсок, подчиненных до этого Хельгунде. Ремесленникам же, кузнецам, сапожникам и оружейникам из Гнезда приказал снабдить их всяческим оружием, кольчугами и панцирями. Еще он выслал посланца к Зифике, чтобы та прислала ему двести конных воинов в крепких панцирях, так как собирается он добыть и ограбить Калисию, пользуясь тем, что князь Карак все еще ведет осаду в Каррадононе мятежных богачей. Еще приказал он прислать себе много красного сукна на пошив кафтанов для своего войска.

Вести пришли к нему замечательные. Урожай везде был отличный. Несмотря на войну, прокатившуюся по краю, ни единая вёска не была сожжена, не затоптан ни единый загон с хлебами. На полях стояли стога хлеба, сена была предостаточно, а в хлевах мычала дородная скотина. Много в этом году родилось и телят, свиноматки отлично поросились. «Вот истинный повелитель, которого любят боги», — говорили люди по всему краю полян, ибо только сейчас стали добираться до них сборщики и назначать постоянную дань, определять с них число воинов и тех, кто будет вести охрану.

Ночь в ночь ходил Даго к Хельгунде и сражался с нею, прежде чем поиметь. И так это ему пошло во вкус, что каждый день с нетерпением ждал он ночи, чтобы встретиться с княжной.

Из Крушвиц прибыл Херим с сундуком, наполненным рулонами бересты, на которых были записаны известия из широкого мира.

— Что ты делаешь, господин? — с упреком сказал Херим. — Твоя супруга и госпожа, владычица Зифика, знает о Хельгунде, что живет в твоем дворище. Лишь только вооружит она те две сотни панцирных, прибудет сюда даже без твоего разрешения. Ты не можешь ей этого запретить, ведь она не простая жена, но Дикая Женщина.

И ответил ему на это Даго:

— Повелитель обладает людской и животной натурой. И это отозвалась во мне животная.

— Укроти ее, господин.

— Не могу, — признался Даго.

Сказал тогда Херим:

— Остерегал тебя Пепельноволосый от текущей в этом народе кровью карлов и великанов. Гляди, чтобы мы сами не стали малыми.

Потянулся Даго за Тирфингом, но сдержался перед тем, чтобы извлечь его из ножен, ибо ничто ему не было столь отвратительным, как мысль о карликах. Но с тех пор он уже неохотно встречался с Херимом, единственным же, кого к себе допускал, был Спицимир, которому предложил белый плащ и позволил организовать пять десятков стражей Гнезда. Этих людей Спицимир одел в черные плащи, поясняя Даго, что работа их заключается в том, чтобы сторожить в темноте ночи, а по причине этих черных плащей делаются они невидимыми.

А еще отобрал Даго у Херима досмотр за собственными и тайными делами державы, поверяя их Спицимиру, которому доверял больше. Херим же с того времени должен был поставлять лишь известия о соседних краях.

Как-то раз Спицимир принес Даго странное известие. Так вот, Зифика выехала в Мазовию и там завербовала более трех сотен конных воинов, утверждавших, что в их жилах течет кровь савроматских женщин. Признали они в Зифике дочку королевы Айтвар и не говорили о ней иначе, чем «Королева Зифика». Именно с этим отрядом Зифика должна была прибыть вскоре в Гнездо, чтобы помочь супругу добыть Калисию.

Спросил Спицимир:

— Кажется мне, господин, что слышу я от тебя невысказанный приказ.

— Неь. Ничего ты не слышишь, — разгневался Даго и выгнал Спицимира из комнат.

Со страхом подумал он, что случится, если известие о живой Хельгунде дойдет до ушей народа в Гнезде, до воинов, которые почувствуют себя обманутыми. Тем не менее, и этой ночью направил он шаги в комнату Хельгунды.

У ее двери схватила его за ноги прекрасноликая карлица.

— Ты забыл меня, господин? Это я, Милка, что приносила тебе еду, когда ты пас коров возле Черного Бора. Тогда ты поклялся мне, что сделаешь меня беременной, и что я рожу великана.

— Вспоминаю, — остановился Даго ненадолго, с удовольствием глядя на ее красивое лицо, ненадолго вспоминая собственное детство. — Вот только как это? Разве может иметь карлица дитя с великаном?

Ответила ему Милка:

— А ты сам, господин? Разве не зачал ли тебя великан Боза, а мать твоя была женщиной из рода Землинов, такая же, как и я?

На мгновение потемнело в глазах у Даго. Он оттолкнул от себя Милку и пошел, но не к Хельгунде, а в свои комнаты. Уселся он, скорчившись, на лавке, словно разболелся у него живот. Он испытывал вожделение к Хельгунде, но вместе с тем поражал его страх, что это заговорила в нем кровь карликов. Поглядел он на себя в куске отполированного металла, и показалось ему, что золотой камень Священной Андалы уже не светит у него на лбу так ярко, как до сих пор. «А может это и неправда, что зачал меня великан Боза?» — спрашивал он сам себя. В болотах Нотечи жило множество ставших карликовыми родов, таких как Землины. У всего народа в жилах текла кровь карликов и великанов, может потому он до сих пор и не вошел в историю.

Взял он со стола кувшин с сытным медом, из которого перед тем должен был пить Спицимир. Глотнул раз, другой, потом и третий. В голове мутилось от различных мыслей, из стороны в стороны трепали его чувства страха и сомнения. Даго знал искусство чар и магии, только ведал он, что нет в нем лекарства от того, что испытывал. Единственным спасением оставалось забытье. Так что он пил и пил из кувшина, пока не опустошил его. А потом упал без чувств на пол, и мир перестал для него существовать…


Глава пятая

КАЛИСИЯ


Как-то раз в период цветения вереска, Даго Господин и Пестователь вызвал к себе Куи и говорил с ним без каких-либо свидетелей.

— Это ты, Куи, — напомнил громким голосом Даго, — одним из первых в вёске Палуков отдался в мое пестование. Потом струсил перед Дикими Женщинами и потому не дошел до каких-либо достоинств, хотя и ходил со мной в поход против мардов, а еще ворвался со мной в Гнездо. Сейчас же я желаю забыть о той вине и дать тебе поручение, за которое, если выполнишь его, получишь крепость и звание градодержца.

— Что мне следует сделать, господин? — опустился Куи на правое колено.

— Подберешь себе пару доверенных людей и возьмешь еды на пару дней конной езды. Ночью Спицимир откроет тебе ворота, и ты выведешь из Гнезда женщину в мужской одежде, которой я пообещал, что отошлю ее в Юмно. Во время первого ночлега отруби ей голову и привези ее сюда, в Гнездо. После этого будешь у меня в милости.

— Сделаю, — склонил голову Куи, затем поднял лицо и глянул на Пестователя.

А тот, поскольку знал язык тела и язык глаз, открыл во взгляде Куи ненависть, рожденную унижением, которое познал от Пестователя — и довольно усмехнулся. Когда же покинул этот Куи покои Даго, появился Спицимир и пал в ноги Повелителю.

— Позволь, господин, чтобы я и мои люди провели жту женщину в предназначенное ей место.

— Нет, — отрезал Даго.

— Тогда, господин, освободи меня от моих обязанностей, ибо не могу я беспомощно глядеть, как таится повсюду измена.

— А если это я даю разрешение этой измене?

— Это слабость, господин.

— Но разве я не настолько силен, чтобы иногда позволить себе слабость? Ты хочешь, чтобы я полностью перестал быть человеком, ибо человека отличают и его слабости? Я же знаю, что и у тебя имеются свои слабости, Спицимир, хотя бы слабость к слепой жене.

0 Слабость обычного человека ничего не значит. Но слабость повелителя означает слабость державы.

— Ты прав, ибо как раз этому учит искусство правления людьми. Только ты не знаешь всего, Спицимир. Повелитель, у которого сердце окаменело, к которому не имеет доступа какая-либо слабость, становится жестоким и пробуждает только лишь ненависть. Не желай, дабы окаменело мое сердце, ибо в один прекрасный день тебя потащат на пытки. Жестокий повелитель легко верит, будто бы повсюду таится измена. Твои люди в черных плащах пробуждают страх в Гнезде. Гляди, чтобы и я не почувствовал страха…

— Но ведь по причине твоей слабости, быть может, нас вскоре будет ждать война.

— А откуда тебе известно, что я ее не желаю?

Поклонился Спицимир Даго и ушел молча. Понял он, что их ожидает не одна, но множество войн, а если окаменеет сердце повелителя, он первым подставит свою голову под меч, ибо уж слишком много знает о тайных делах своего господина.

Ночью Спицимир лично открыл врата посада и выпустил из Гнезда четырех всадников, плотно окутанных в серые плащи с капюшонами. Дул порывистый холодный ветер, гоняя по небу дождевые тучи. Раз за разом появлялся месяц, устраивая ясность, раз за разом тучи закрывали месяц, из-за чего становилось ужасно темно. Только Куи знал дорогу в Юмно и смело углублялся в пущу. Ехали они в полнейшем молчании, побрякивали лишь стремена и шпоры, глухо стучали конские копыта. Вот так, шагом, им предстояло ехать всю ночь, но вскоре после полуночи Куи приказал остановиться на небольшой полянке в глухой чаще и распалить костер.

Два воина взяли четырех лошадей и повели их напоить из недалекого ручья, журчание которого было слышно, несмотря на шум ветра. Тогда Куи сбросил с головы четвертого всадника капюшон и в свете костра увидал лицо Хельгунды. А так как никогда в жизни не видел он чего-то столь прекрасного, то испытал давящее чувство в горле, бешено застучало у него сердце.

— И куда ты меня ведешь? — спросила Хельгунда.

— В Юмно.

— Лжешь! — Это слово она бросила, словно оскорбление.

— Я убью тебя. Такой у меня приказ, — сказал Куи и вытащил меч из ножен. — Твою голову я обязан отдать Пестователю.

Женщина презрительно пожала плечами, выдула свои небольшие алые губы.

— Обманул вас всех Пестователь, отдав вам, в качестве моих, останки какой-то девки. А потом напитывался моим телом, вас считая глупцами. Имел ли ты когда-нибудь женщину, более прекрасную, чем я?

Сказав это, она расстегнула кафтан и показала воину свои обнаженные плечи, груди и длинную шею.

— Будешь иметь меня каждую ночь, а потом обретешь наивысшие достоинства. Но для этого ты проведешь меня не на смерть и не в Юмно, но к князю Караку. После того я возвращусь во главе его войск и уничтожу Пестователя. Ты же будешь при мне и получишь все земли Палук и Авданцов.

Куи кивнул, ибо давно ожидал он подобных слов. Слишком уж он ненавидел Пестователя за то, что тот его унизил, а других возвысил. И Куи желал за это мести.

— Веришь ли ты своим людям? — спросила княжна.

— Только одному. Другого придется убить.

И когда те вернулись, напоив лошадей, Куи убил одного из них, пронзив его мечом. Он же забрал у него оружие и коня, после чего, погасив костер, уже только втроем, ведя за собой запасную лошадь, двинулись на юг, обходя Гнездо с запада. Куи не слишком-то знал, куда им направиться в край висулян, поскольку, если бы направились они больше в восточную сторону, то могли бы попасть в руки Крылатых людей, больше к западу — они могли бы попасть в руки воинов Даго, что направились против Дунинов и Лебедей.

— Отправимся в Калисию на реке Просне, — решила Хельгунда. — Мне знаком тамошний повелитель по имени Ибраим. Как-то он просил меня помощи против Карака I. Теперь же правит Карак II, который станет моим мужем. Не дам я возможности Ибраиму заключить вечный мир. И наверняка тревожит жителей Калисии странного Пестователя, пожелает он иметь новых друзей. Слишком близко лежит Калисия от Гнезда, чтобы не захотел Пестователь отщипнуть немного от ее богатств, который собрал град в течение веков.

Ехали они до самого рассвета. День провели в лесной чащобе и только вечером отправились в дальнейший путь. В тот день во мраке лесных деревьев на цветущем вереске Куи силой поимел Хельгунду и познал удивительный вкус ее тела. Никогда еще в своей жизни не познал он с какой-либо женщиной столь необычного и сильного переживания.

Поначалу, когда пожелал он ее обнажить и поиметь, выкрикнула она «нет» со страшным отчаянием и начала защищаться руками, отталкивая его от себя. Но через мгновение, когда уже повалил он ее на землю и содрал с женщины кожаные штаны воина, увидел он белый ее живот и округлые бедра с треугольником рыжих волос на лоне, и возжелал он ее так сильно, что грубо раздвинул коленями бедра и вошел в нее одним сильным толчком члена. И вот тут с ней произошло нечто странное: перестала она защищаться, руки ее опали, словно увядшие ростки, пухлые красные губы приоткрыли белые зубы, а на лице ее появилась гримаса наслаждения. Тело ее вошло в ритм, соответствующий толчкам члена, почувствовал Куи, как охватывает она его внутри себя легким зажимом, как отпускает и вновь хватает. Увидел он следы наслаждения в ее глазах и услышал стон радости. Понял Куи, что не только сам переживает невысказанное наслаждение, но и дает его этой женщине. Девки, которых до сих пор имел он, принимали его член молча, собравшись в себе, словно не могли избавиться от стыда. Хельгунда же принимала мужчину словно того, кто предлагает ей драгоценный дар, и как раз это показалось ему столь великолепным, увеличивающим наслаждение.

Когда же кончил он и сполз с тела женщины, то почувствовал вялость и желание того, чтобы через мгновение повторить деяние дарения и взятия наслаждения. Но тут возбужденный их любовью сопровождавший их воин спустил штаны и налетел на лежащую беспомощно княжну. Вошел он в нее, а в Куи проснулась ревность. Пронзил он воина, двигавшегося в обнаженном лоне Хельгунды, забрызгав ее кровью. После того долго пришлось ей отмываться в небольшом лесном озерце, тем не менее, все так же чувствовала Хельгунда запах человеческой крови.

— Неправильно ты поступил, Куи, — заявила княжна. — Ты убил воина. А сможешь ли теперь сам — один защитить меня?

— Все для тебя сделаю, так как желаю тебя иметь исключительно для себя, — ответил тот.

В тот день в маленькой вёске под лесом они сменяли одного коня на хлеб из ржи и на жирного каплуна. То же самое сделали они и на следующий день, поменяв на еду второго коня. Когда же очутились они над рекой Вартой, Куи нарубил мечом много камыша, привязал его к конским животам, и так переплыли они реку в месте, которое выглядело самым мелким. С тех пор Куи направлялся на юг через громадную пущу, стремясь к граду Калисия. В какой-то вёске они поменяли оружие убитых воинов на пищу, но на сей раз после обмена за ними пошла погоня местных людей, захотевших их ограбить. Только лошади Хельгунды и Куи были отдохнувшими и более быстрыми — самых быстрых лошадей выбрал Куи, когда готовился исполнить приказ Пестователя. И они сбежали, сумели провести лошадей по дну небольшого ручья, тем самым затирая за собой следы. С тех пор днем ехали они медленно и осторожно, объезжая поселения, по причине чего дорога для них сделалась более длинной. Лишь на третий день неожиданно увидали они перед собой всадника, вооруженного мечом, щитом и копьем, в железной кольчуге и в куполообразном шлеме, изготовленном из четырех кусков металла. Когда направил он своего коня в галоп, чтобы атаковать Хельгунду и Куи, конь княжны испугался, сбросил женщину с себя, после чего попал в яму и сломал ногу. Куи убил нападавшего, только вот конь его сбежал в лес.

Той ночью, наевшись жареного мяса добитого коня Хельгунды, Куи, как обычно, силой хотел взять княжну. И, как обычно, защищаясь перед ним, держала та нож в руке. Не боялся этого ножа Куи, поскольку знал, что это всего лишь такая любовная игра. Весьма удивился он, правда, ненадолго, когда нож вонзился ему в грудь. Ведь гораздо сильнее его самого, возжелала Хельгунда его коня, единственного, который у них остался. Утром забралась он в одиночку на холм и с его вершины увидала широко разлившуюся реку, а на берегу: валы, палисады и башни града-крепости. Знала она, что град этот должен быть Калисией. Женщина была уверена в том, что, переодетая в мужскую одежду, безопасно въедет она во врата и доберется до властителя. Куи оказался ненужным. Она запомнила его слова, что хотел бы иметь ее только лишь для себя, причем — навсегда. А ничего Хельгунда не боялась, как именно таких вот слов.

Через несколько дней Зифика, во главе трех сотен своих савроматских всадников и двух сотен щитников, взятых из Крушвиц, вступила в Гнездо, а в ее сторону, окруженный бесчисленными факелами, вышел Пестователь и тожественно провел в комнату, которую до сих пор занимала княжна Хельгунда.

После чего Даго вызвал к себе Спицимира:

— Выгнал ли ты уже карлицу по имени Милка?

— Да, господин. Она находится в Спицимире, который вновь стал моим староством, — ответил тот. Заметив, что Спицимир желает сказать что-то еще, Даго кивнул, дав тому разрешение говорить. — Получил я известие, что княжна Хельгунда безопасно добралась до Калисии. Повелитель Ибраим желает отослать ее Караку.

Очень внимательно глядел Спицимир в лицо Жаго, только у повелителя не дрогнула хотя бы века, не пошевелил он губами, не пошевелился у него под кожей хотя бы один мускул.

Совершенно безразличным тоном сказал Даго:

— Разве не приказал я тебе, Спицимир, отрубить голову Хельгунде?

— Я так и сделал, господин.

— Разве не приказал я тебе, Спицимир, отдать ее под мечи моих воинов?

— Так и произошло, господин. Ее тело порубили и бросили его в озеро.

— Кто же, в таком случае, находится в Калисии, если, как сам говоришь, ты исполнил мои приказы?

— Это какая-то лже-Хельгунда, господин.

— И я так считаю, Спицимир. В Калисии находится некая лже-Хельгунда, которую повелитель Калисии, Ибраим, нашел лишь затем, что желает он войны с нами. Как хорошо, что приказал я войску встать лагерем над Просной. Если Ибраим не выдаст нам этой лже-Хельгунды, от Калисии я оставлю только сгоревшие бревна. Ибо не будет в моем краю никаких Вольных Городов, что жиреют на торговле. Гнездо же станет новой Калисией.

После того разослал Даго приказы своим войскам и войскам Дунинов и Лебедей, жалуясь на неправоту жителей Калисии, которые придумали некую лже-Хельгунду, чтобы вызвать среди полян новые внутренние дрязги. Ведь не сам он, Пестователь, рубил мечом тело Хельгунды, а делали это десятки его воинов. Так что теперь пускай они или поклонятся воскресшей княжне, либо же покарают калисян за их обман.

— А если Ибраим не выдаст нам лже-Хкльгунду, так как перед тем отошлет ее Караку? — спросил Спицимир.

— Тем лучше, Спицимир, тем лучше. Ведь тогда у меня будет полное право сжечь этот город. Каждой ночью снились мне богатства Калисии, каждой ночью страдал я от того, что вся торговля идет через Калисию, а не через Гнездо. Еще подумал я, что если пожелает кто-то сбежать из-под моей власти к князю Караку, легче всего ему будет это делать через Калисию.

— Ну а Карак, господин?

— Сегодня получил я известие от канцлера Херима, что князь Карак захватил Каррадонон, выбил всех богачей и послушных им воинов. Добытый собой город приказал он назвать Караков. Много пройдет времени, прежде чем сможет он выступить против нас, так нужно будет ему одних богачей заменить другими. Не может вести он войн без командиров. Дунины и Лебеди уже под Калисией. Вскоре и я отправлюсь туда с Зификой.

— С королевой Зификой, — сказал Спицимир.

— Прочь! — поднял голос на него Даго и указал на дверь.

Зифика всего лишь два раза позволила Даго войти к себе в ложе. Всякий раз лежала она под ним неподвижно, словно неживая, пока не наполнил он ее своим семенем. Перед третьей ночью предупредила она его, чтобы больше к ней не приходил, ибо чувствует она себя беременной.

— Так рано? — удивился Даго. — Ведь всего три месяца прошло с нашей свадьбы.

— Женщина знает, когда в ней проклевывается новая жизнь, — ответила та. — Возьми себе какую-нибудь наложницу, поскольку савроматская женщина, будучи беременной, мужчин не принимает. А теперь, поскольку в последний раз лежим мы рядом в ложе, скажи мне, насколько правдивы секретные известия, будто бы ты полюбил княжну Хельгунду.

— И княжну, и ее сына Аслака порубили на куски десятки моих воинов…

— А она, целая и здоровая, очутилась в Калисии.

— То всего лишь лже-Хельгунда, Зифика. Или то результат чар? Так или иначе, но Калисия мне за эти чары заплатит.

— Ты не любил ее, — гневно заявила Зифика. — Теперь я вижу, что ты никого по-настоящему и не полюбишь, и следует беречься тебя, словно заснувшей змеи. Ты хотел войны с Калисией, и теперь она у тебя будет.

— А ты не желаешь тамошних богатств?

— Хочу для себя и твоего потомка. Потому стану рядом с тобой, и мы будем сражаться плечом к плечу. Но не приходи больше в мое ложе. Если кто столь сильно желает власти, он и собственную жену способен укусить. Причем, даже в ее ложе.

Готовясь покинуть комнату Зифики, произнес Даго, уже на пороге, несколько презрительно:

— Я взял тебя в жены и сделал совладычицей. Только ты злоупотребила моим доверием. Стала называть чувства и дела, а это остается исключительно за мной. А впрочем, что известно тебе о людских чувствах? Для тебя любовь — это постоянное порабощение мужчины и власть над ним, его послушание. А что известно тебе о природе великанов? Представляешь ли ты, как выглядит громада отречения их любви и громада страдания? Невозможно одновременно любить женщину и любить власть, это то же самое, что одновременно быть и великаном, и карликом. Ты ии один, или другой. Следи за собой и помни, ты обязана родить мне великана, а не карлика, который позволяет порабощать себе женщине.

Когда же, несмотря ни на что, похоже, исключительно из любопытства, вновь пришел Даго к дверям спальни Зифики, застал он там двух савроматских воинов. Захотел он войти, но те скрестили перед ним свои копья.

В какой-то миг он хотел вытащить Тирфинг и снести им головы, но ведь пришел только лишь из любопытства. Не следовало вызывать свар при дворе, в войске, когда начинали они поход на Калисию. Но уверен был в том, что с первого же мгновения, как увидел те три сотни вооруженных воинов, которых привела Зифика из Мазовии, почувствовал к ним неприязнь. Были они очень высокими и широкоплечими, двигались мягко и по-женски, но отличались невероятной силой. Их смуглые лица с несколько скошенными глазами и длинные усы, закрученные наверх, придавали им выражение дикой суровости. Не отличались они склонностью и к братанию с другими отрядами: стояли отдельным лагерем, общались вполголоса. Вооружение их было несколько старомодным: кольчуги на кожаных кафтанах, шлемы с одним бычьим рогом или парой, короткие мечи, круглые щиты, дротики и луки. Где и когда, каким-таким образом успела их Зифика завербовать и организовать в крупные отряды?

Даго вызвал к себе Херима.

— Не сообщил ты, писарь, что происходило в Крушвице и в мире, когда завоевывал я Гнездо, — гневно начал он.

— Я привез целый сундук берестяных свитков, господин, только ты не допустил меня к себе, ибо Спицимир был тебе ближе.

— Тогда говори сейчас…

— Влоцлав угнетает народ. Сотни свободных людей превратил он в невольников. Порт у него почти что готов, так что сейчас строит он крепость. Народ же взывает к тебе…

— Искусство правления говорит, что повелитель не должен иметь иных забот, не посвящать себя иным ремеслам, не иметь никаких иных мыслей, как только о делах державы и войска. Что делала Зифика? Откуда взяла она савроматских воинов?

— Поначалу она сидела в Крушвице и присматривалась к тому, как управляет Кендзержа. Она приготовила для тебя, господин, двести щитников, одела их и вооружила. У кажого из них имеется кафтан, кольчуга, куполообразный шлем и продолговатый щит, за которым способен весь укрыться…

— Видел…

— Схватил я двух шпионов Ростислава, которые изображали из себя монахов. Подверг я их пыькам, и признались они, что император ромеев победил сарацин и отогнал их наконец-то от своих границ, благодаря чему смог он проявлять больший интерес к нашим землям. Он победил болгар и окрестил царя Бориса, которому, чтобы принять крещение, пришлось зверски убить пятьдесят шесть бояр. И к тебе, господин, тоже будет выслано посольство монахов, дабы ты окрестил свой край, как сделали это Ростислав и Борис.

— Я спрашивал тебя не только о делах в мире, но и о Зифике.

— Сама она, в основном, охотой занималась. Потом откуда-то узнала, что ты захватил Гнездо, что обманул своих воинов, отдав им под мечи тело какой-то девки, как помиловал Хельгунду. Тогда-то потеряла она к тебе доверие, отодвинулась от моих советов. Встала она во главе нескольких десятков всадников и отправилась в Мазовию. Назначила человека, который в качестве градодержца должен будет отстроить Плоцк, приняла дань от старосты Псаря в Высоком Граде. Быть может, нашла она часть богатств савроматских женщин, поскольку вскоре староста града Рацьонж и староста Чехан из другого града в глубине Мазовии отдались в ее пестование. Это они отыскали для нее три сотни савроматских невольников, которые стали воинственными словно Дикие Женщины, что вымерли по прчине заразы. Предупреждаю тебя, господин, что есть в их крови какая-то дикая подданность в отношении Диких Женщин, вот и любят они последнюю из них, Зифику, какой-то слепой и непонятной любовью. И называют ее «королевой».

— Знаю.

— Она расширила границы твоей державы вплоть до староства Чехана. И внесла в качестве приданого Мазовию.

— Не имела она права кого-либо брать в пестование. Известен тебе такой франкский обычай, что вассал моего вассала — не мой вассал? Что мне с ее вассалов, раз не мне, но ей будут они послушны?

— Она испугалась того, что, влюбившись в Хельгунду, ты забудешь о ее правах. Так что не следует, мой повелитель, ни пренебрегать ею, ни уменьшать в правах владычицы.

— Ее право — это рожать детей. Уйди, Херим, пока не сделал я тебе чего-нибудь плохого, — разозлился Даго.

И Херим послушно ушел, не рассказав Даго всего, не предупредив его так, как обязан был канцлер державы предостеречь повелителя своего. Там, в Крушвице, когда пребывал он долгими часами один на один с Зификой, понял Херим, что лишь ненадолго позволила та согнуть себя, словно ветку молодой березы, но сразу же, лишь только прекратился нажим мужской силы Даго, распрямилась она и вновь стала Дикой Женщиной. Можно ли, впрочем, изменить уже сформировавшуюся людскую натуру? Можно ли укротить взрослого дикого зверя?

Не сказал еще Херим повелителю своего, что открыл он в себе любовь к Зифике, которая началась уже очень давно, когда та еще изображала из себя мужчину. Не выдал Херим Даго, что он повесил занавеску у себя в канцелярии, чтобы она, сколько раз не пожелала, могла прислушиваться разговорам с его посланниками. Так узнала она про Хельгунду, про странную страсть, которой одарил княжну Даго, что даже народ обманул. Это он, Херим, первым услышал от Зифики, что та беременная. Понял он, что если Зифика станет проявлять послушание мужу, то лишь затем, чтобы ребенка, которого родит, станет вскоре наследником Даго. Сказала она Хериму, что если Хельгунда, целая и здоровая, станет женой Карака, дитя из ее лона, даже с Караком зачатое, будет иметь право по матери на трон Пепельноволосых, что в будущем может подорвать права потомства Даго и Зифики. «Если он глупец, тогда я проявлю мудрость», — заявила она Хериму. Потому-то и приказала она свои воинам называть себя «королевой», а Мазовию считала чем-то личным, независимым от державы полян. В глубине души меньше чувствовала она себя женой Даго, чем его вассалом. И об этом мог сказать Херим Даго, вот только не сделал того, ибо полюбил и ее, и ее, вот только каждого различной любовью.

И так вот они оба, Даго и Зифика, во главе хорошо вооруженных воинов отправились на Калисию, чтобы помочь Палуке с Авданцем, а так же войскам Дунинов и Лебедей. Вел Даго сто пятьдесят лестков, что были в багряной одежде и, подобно ему самому, носили белые плащи. А чтобы еще сильнее сделаться похожими на Пестователя, на вершинах шлемов у них торчали конские хвосты. Еще вел Даго сто пятьдесят конных, одетых в красные кафтаны, а командовали ими владыки в белых плащах лестков. Пять сотен щитников было у Даго, а три сотни савроматских конных воинов вела Зифика. Десятки телег с едой и оружием тянулись за ними. В Гнезде Даго оставил только Спицимира и его людей, которым дал он право носить черные плащи, ибо приказано им было стать стражами порядка в державе.

Везло Пестователю в его военном походе. Ни во время жатвы, ни в пору цветения вереска, ни в пору очистки льна — не упало ни капли дождя. Пахари, что удобряли землю навозом и засеяли озимые хлеба, видели, что не проросло ни единое зерно, и что весной придется повторить и пахоту, и сев. Только для калисян было это еще большим несчастьем. Этот древний город, о котором говорили, что существует он дольше, чем самые старые деревья в пущах, выстроили на острове в разливах Просны. Но было это тысячу, а то и больше лет назад, когда дорогу из Ромы до эстов и куров, что вела за гинтарасом, называемым янтарем, за мехами и невольниками, охраняли стародавние луги, объединенные в союз множества племен. С того времени река Просна неоднократно меняла свое русло — то отдалялась от града, то снова к нему приближалась. Пропал остров, и только лишь болота окружали град. Болота эти подпитывались весенними и осенними подъемами аод рек Покрывицы, Просны и Свендрии, необыкновенно сухое лето вызвало, что во многих местах болота утратили свою предательскую силу, и там, где обычно гибнул даже человек на коне, сейчас можно было пройти, не замочив ног. Было вообще-то в Калисии несколько рвов глубоких, которые окружали град, три ряда деревянных палисадов, выстроенных по подобию павлиньего глаза, так, что сам донжон находился в сложном для захвата месте, в самом наименьшем местечке. Только древний этот город обладал огромным посадом, практически полностью беззащитным, ибо всегда защищали град болота и трясины. В посаде были сотни купеческих домов, складов с товарами и всяческим добром, теперь отданных на милость и немилость захватчиков.

Управлял градом совет старейшин, сложенный из представителей самых богатых родов, что выводили свое начало с беспамятных времен, пять лет назад выбрали они повелителем Ибраима из сарацинского рода. Ибраим оказался хорошим защитником града, ибо, когда подошли висуляне во главе с князем Караком I, благодаря большому числу наемных воинов, он не только Калисию защитил, но и ударил на Карака с помощью шлензян, что напали на висулян с тыла, и нанес Караку громадные потери. И с той поры никто не ожидал, чтобы в короткое время появилась сила, вновь способная напасть на Калисию. Потому-то пренебрег Ибраим помощью шлензян и не оплатил их по заслугам, в связи с чем почувствовали они себя униженными. Держава Пепельноволосых была разбита, сотрясали ее внутренние сражения, только никто из отдельных богатых лендицов или гопелянов, Поала, к примеру, или Дунин, не был в состоянии захватить Калисию. Княжна Хельгунда охотно принимала дары от купцов этого града, впрочем, была она с ними связана, ибо из Калисии направлялись купеческие караваны через Гнездо за солью. Так что не обращал никто внимания на известия о каком-то Пестователе, который с бандами лестков стал воевать с богачами и княжной. А тут пришло сообщение, что Пестователь этот вначале захватил Крушвиц, а потом — Гнездо, княжну Хельгунду и Аслака воины Пестователя порубили мечами, богатых Дунинов из Познании и Лебедей из Лонда охватил страх, посему сложили они дань Пестователю. Он же — человек таинственный и преудивительный — войска, которые против них послал, лагерем над Просной расположил, не слишком далеко от Калисии, но и не очень-то и близко. Обеспокоило это Ибраима — такое большое число воинов в близости Калисии, но тут пришла успокоительная весть, что Пестователь со всеми этими воинами собирается отправляться на дальний север и напомнить князю Гедану, чтобы тот заплатил за посланные ему по реке Висуле товары. Так почему должен был заботиться обороной града повелитель Ибраим, раз более тысячи лет существовала Калисия, и никто ее до сих пор не захватил и не ограбил, хотя многие пробовали, как, к примеру, совсем недавно, князь Карак I. Теперь заменил его Карак II, только случились у него неприятности с богачами, так что боролся он за власть в своем краю. Так что, похоже, не имелось никакого интереса у Пестователя, чтобы нападать на Калисию, раз была она градом, никем до сих пор не добытым, а ему не от Калисии, но от Гедана требовалась заплата. Правда, не было точно ведомо, кто есть этот Пестователь, так что следовало пока удержаться с оценками поступков этого человека. Кто знает, не станет ли Калисия вести с ним дела, развивать торговлю, раз владел он солью гопелянов и, как ходили слухи, готов был обеспечить безопасность поездок всем купцам, что станут проезжать через его край? Крупным купцом был Ибраим, а не воином, и в глубине души всегда удивлялся он тем, что предпочитали воевать, а не торговать. Ранее дела между Калисией и Пепельноволосыми складывались хорошо; быть может, точно так же хорошо, а то и лучше сложатся со странным Пестователем, который разбитую Державу Пепельноволосых начал собирать и возрождать. На самое плохое — то есть подход войск Пестователя под Калисию — тоже имелось средство: золото. Только глупец готов был бы осаждать непобедимый до сих пор град, вместо того, чтобы принять от него дань в виде золота и других товаров. А этого в Калисии хватало.

Как однажды при дворе Ибраима появилась вдруг княжна Хельгунда, одетая в рваную мужскую одежду, без сопровождения, на шатающемся от потери сил коне. Она рассказала о тревожащих делах. Прежде всего, о том, как Пестователь обманул собственное войско, и дал порубить воинам никому не известную девку, ее же саму в живых оставил, чтобы впоследствии жениться и на княжеском троне рядом с Хельгундой усесться, не рискуя тем, чтобы назвали его самозванцем. Перекупила Хельгунда своих стражей и только лишь благодаря этому сбежала из Гнезда, чтобы объединиться с Караком II и вместе с ним отвоевать утраченный трон Пепельноволосых. Сбежала она как раз через Калисию, а не иным путем, поскольку желала предупредить Ибраима, что Пестователь со всей уверенностью нападет на город. И не выкрутится Ибраим никаким подарком, ибо в замыслах Пестователя следует Калисию сравнять с землей, ибо Пестователь желает сделать Гнездо новой Калисией, перехватывая на себя всю торговлю между востоком и западом, между севером и югом.

— Готовься к обороне града, меня же отошли к Караку, — сказала под канец Хельгунда. — Карак захватил Каррадонон, покорил богатеев и теперь по моему уговору сможет прибыть на помощь Калисии, когда Пестователь начнет осаду.

Что тут мог поделать ибраим, как не послушать совета княжны? Дал он ей богатые женские платья, сильный эскорт и отослал в Край висулян, а сам начал готовить град к обороне.

Тем временем первые отряды войск Пестователя появились раньше, чем ожидалось. Из-за этого в городе не смогли собрать соответствующие количества зерна. Воины Пестователя перехватили несколько возов, наполненных зерном, и три крупных стада скотины, которую гнали в град. Но нападения на Калисию так и не было — говорили, что воины и отдельные отряды ожидают подхода основных сил во главе с Пестователем, повелителем полян, ибо теперь они сами себя называли полянами. В граде настроения совсем нехорошими были, многие купцы попросту сбегали в край шлензян и в град Вроцлавию, забирая возы с семьями и то, что удавалось, из имущества. Никто не мог сказать, сколько их попало в руки шаставших вокруг Калисии полян, сколько из них было убито, а имущество их — разграблено. В подобной ситуации, когда на далеком горизонте — ибо земля здесь равнинной была, а вокруг Калисии леса давным-давно были вырублены — показались новые войска в красных одеяниях, заблестели на солнце шлемы и панцири, Ибраим собрал совет старейших и предложил отправить посольство к Пестователю с предложением выплаты дани.

Всю дорогу по направлению к Калисии Даго ехал молча, хотя рядом с ним были Зифика и Херим. Когда на ночь ставили ему белый шатер, Даго закрывался в нем и никого к себе не допускал, всего лишь раз потребовал он от Херима, чтобы предоставили ему вырисованные на бересте очертания Страны Крылатых людей и шлензян, что было знаком того, что рассматривает он все последствия войны с Калисией.

Не боялся он ни Длинноголовых, ни Крылатых Людей ибо, как говорили шпионы Херима, не было у них могучих войск или великих вождей. В будущем году решил Даго ударить на них, а все потому, что способствовали они Караку, и соль желали покупать из Велички, а не из куявских жуп. Вопрос соли и должен был стать предлогом к войне и захвата Ленчиц и Серадзы, хотя это уже грозило непосредственным столкновением с державой висулян. Но чтобы начать в будущем году военные действия на востоке и юго-востоке, Пестователь должен был чувствовать себя безопасным от шлензян. Ведь кто знает, а вдруг при вести о его силе не организуются они и не ударят на него тогда, когда сам он будет занят войной с Калисией, как случилось подобное, когда Карак I пожелал захватить град купцов.

О шлензянах Даго знал довольно много из сообщений, содержавшихся в канцелярии императора ромеев. Якобы, образовывали они когда-то могучую державу, сложенную не только лишь из шлензян, но и дзядошицов, требовян и бобржан. Для защиты от соргов, по обоим берегам реки Бобер выстроили они укрепленный рвами могучий вал, и такой длинный, что в два дня верховой езды нельзя было осмотреть его с начала и до конца. У этих народов имелось совместное священное место — Гора Шленза — где Солнцу поклонялись еще в древние кельтские времена. Горы эти, опоясанные каменными валами, служили культу и в более новые времена, соединяли они различные народы, хотя давняя держава шлензян уже распалась, а валы и рвы над Бобром размывались дождями. В краю это с сырым климатом, «шленгвой» названном — отсюда взялось и наименование Шленза — появились родовые ополья, каждое из которых занимало какую-то территорию, где каждый род по-своему хозяйствовал. В Фульдских Хрониках записано было, что было у шлензян много градов, самым могучим из которых была Вроцлавия, куда стремились купеческие караваны из Великой Моравы, из Италии, от франков. Из Вроцлавии вели два купеческих тракта: один через Караков до самого Киева, а второй через Калисию, на севере, к эстам и курам. Могучими градами управляли, в землях, непосредственно граничащих с владениями Калисии, шлензяне из Миличи. Уже само приближение первых отрядов армии Пестователя к Калисии, то есть к непосредственной границе с шлензянами, должно было вызвать там тревогу и объединение отдельных опольев, организацию армии, которая, если не сейчас, то в будущем, могла вступить в державу полян, причем, в самый неподходящий для Пестователя момент. Имел ли право Пестователь рассчитывать на то, что не предадут его тогда Дунины из Познании или же Лебеди из Лонда?

Так что с богатыми дарами выслал он Херима в град в Миличи, чтобы заверить тамошних шлензян, что остановится сам на реке Барычи, а затем повернет назад, в Гнездо. Послал он дары и повелителю Миличи, некоему Стоймиру, старосте без сыновей, зато с семью дочками. Предложил Пестователь, чтобы староста Стоймир выдал своих дочерей замуж за двух сыновей Авданца, роду которого он, Пестователь, отдал земли и вёски до самой реки Обры. Что же касается самого Стоймира, то не требует он от него никакой дани, а всего лишь обычного почитания, а еще — чтобы тот отдался в пестование.

Так что прикрылся Даго от шлензан, чтобы иметь возможность свободно и полностью расправиться с не захваченной до сих пор богатейшей Калисией. Не знал он, что повелитель Калисии высылал послов во все родовые ополья шлензян, и даже их предводители собрались на Горе Шлензе, проведя там особенный совет. Вот только слишком велика оставалась в них горечь за низкую награду, полученную ими от калисян, когда пришли им с помощью и ударили сзади на войска Карака I. Так что не особо спешили они, чтобы и на сей раз собрать свои дружины, выбрать себе одного предводителя и пойти на помощь Калисии. Да и мало чего знали они об этом преудивительнейшем Пестователе, который столь быстро завоевал Крушвиц и Гнездо, княжну Хельгунду порубил мечами своих воинов, который принял дань от Дунинов и Лебедей. Стоило ли навлекать гнев такого человека, уверявшего в своей миролюбивости, ради защиты Калисии, неблагодарной за оказанную не столь давно помощь? Другое дело, если бы Пестователь этот пожелал пересечь реку Барыч и захватить какое-нибудь ополье. А ведь он о браках между шлензянами и полянами говорить желал, соль из куявских жуп обещал…

Так что ничего не оставалось у повелителя Калисии, Ибраима, как отправиться в посольство к Пестователю, бесчисленные войска которого увидел он на горизонте. Вычесал Ибраим свою белую бороду, надел украшенные золотом одежды, и во главе двух десятков разодетых, как и он сам, всадников выбрался в лагерь Пестователя, в его белый шатер. А там увидал он на позолоченном троне Пепельноволосых, который привезли прямо сюда на телеге, молодого мужчину с белыми волосами и со Священной Андалой на лбу. Золотой панцирь был на Пестователе, белым плащом был он окутан. Рядом с ним стояла женщина в мужском одеянии воина, держащая лук в золотых оковках; двое воевод в белых плащах и наиболее богатые из Дунинов и Лебедей, а еще канцлер, что гусиным пером писал на берестяных рулонах.

Поклонился Ибраим и обратился к Пестователю:

— Что привело тебя под Калисию, господин? Ты желаешь золота, драгоценных камней, невольниц, дорогих одеяний и сукна?

И ответил ему Пестователь:

— Привела меня огромная несправедливость, которую я и мой народ познали от калисян. Перебралась мерка обид народных от княжны и богачей. Победили мы их, а княжну Хельгунду и ее сына Аслака воины порубили мечами. Тем временем ты, Ибраим, некую новую Хельгунду привел на свет, а это означает, что должна она быть некоей лже-Хельгундой. Выходит, желаешь ты устраивать в моей державе какие-то замешательства, ибо мы выбили род Пепельноволосых, а ты его вновь творишь.

— То была настоящая княжна Хельгунда. Я отослал ее князю висулян, поскольку обручена она ему, — ответил Ибраим.

Тогда вышел Пестователь из шатра своего и вызвал к себе десятки воинов. Спросил он у них:

— Вы ли это порубили мечами княжну Хельгунду и ее сына Аслака, уничтожая род Пепельноволосых?

— Да! — крикнули те.

Указал им Пестователь Ибраима и сказал:

— А этот вот человек, властитель Калисии, утверждает, будто бы воскресил Хельгунду, будто бы принимал ее у себя в гостях, а потом отослал к князю висулян.

Начался тут ужасный вопль, крики и битье мечами по щитам: либо Ибраим это колдун страшный, что способен трупы воскрешать, либо просто говорит он ложь.

— Покажи нам лже-Хельгунду! Покажи нам лже-Хельгунду! — орали воины Даго.

Дошло теперь до Ибраима, что нехорошо он поступил, приняв у себя княжну, даря ей дорогие одежды, предоставляя эскорт в дорогу в державу висулян. Следовало ему задержать ее, а теперь выдать этим воинам. Только вот откуда ему было знать, что пойдут так дела, что высохнут трясины и болота, что Калисия станет легкой добычей для наезда.

— Признай хотя бы, что принимал у себя не княжну Хельгуду, но похожую на нее женщину, то есть — лже-Хельгунду, — предложил Ибраиму Пестователь.

Но Ибраим, в первую очередь, был купцом, для которого слово означало больше, чем жизнь. За одно его слово в далекой Вроцлавии можно было получить товары и золото; и он сам доверял другим купцам, принимая от них только лишь слово. Оно среди купцов было наиглавнейшим. Так что гордо ответил он:

— То была истинная княжна Хельгунда. Я узнал ее, поскольку несколько раз с ней встречался. Я могу прекратить быть властителем Калисии, но если скажу я неправдивое слово, перестану быть купцом, а это хуже смерти. Не произнесу я неправдивое слово, но, если хотите, дам вам много возов с золотом, невольниц и всяческие товары. Каждый уйдет отсюда, сгибаясб под тяжестью добычи.

— Ты что же, меня за грабителя принимаешь? — гневно спросил его Даго. — Не за добычей я сюда пришел, но за правдой. Нет таких сил и таких чар, чтобы воскресить четвертованную под мечами женщину. Ложью ты запятнал свои уста. Уйди с глаз моих, ибо презираю я тебя.

И говоря так, ушел Пестователь в свой шатер, а Ибраим вернулся в Калисию, не договорившись о мире.

Когда же ушли они, спросила Зифика у своего мжа в присутствии Авданца и Палуки, Дунинов и Лебедей:

— Чего ты на самом деле хочешь, Пестователь? Он не воскрешал княжну Хельгунду, и ты не заставишь его сказать ложь.

И жестко ответил Пестователь:

— Калисия должна быть сожжена и сравнена с землей. На ее месте построю я всего лишь небольшой град.

— Так ты, господин, желаешь крови и убийств, насилий и пожаров? — перепугался Дунин.

Поглядел на него Даго с презрением и сплюнул ему под ноги:

— О чем тут говорить с глупцами, что не видят дальше конца своего собственного копья? Если не станет Калисии, купцам из Вроцлавии придется строить склады в Познании или в Гнезде и там открывать свои торжища. Искусство правления учит, что не только ишь ради своей славы воюет повелитель, но прежде всего — за торговые пути, за купеческие торжища, за богатство для края своего. Это я уничтожил Друзо, и с тех пор выросло могущество Гедана. Тысячу лет существовала Калисия, ну а я сделаю так, что не будет ее. Ненавижу ее, ибо она вошла в историю, а вот люди вокруг нее остались позабыты.

На следующий день на рассвете приказал Пестователь пяти сотням своих щитников ударить со стороны почти что сухих сейчас болот на слабее всего защищенную часть посада. Когда же вскарабкались щитники на валы и смогли открыть главные врата, в град ворвались три сотни савроматских воинов, и случилась такая резня, о которой на этой земле никогда еще не слышал. Три дня и три ночи горела Калисия. Тысячи людей: мужчин, женщин и детей были взяты в неволю. Огромная добыча досталась захватчикам. Воины сделались настолько богаты, что золото стало дешевле, чем до сих пор серебро, ну а серебро сделалось дешевле, чем до того солома.

Рассказывали, что когда бои уже шли внутри защитных валов Калисии и на ее улицах, в горящий град въехал Пестователь во главе ста пятидесяти лестков и лично напал на двор повелителя Ибраима, где спрятались наиболее выдающиеся наемные воины града.

Рассказывали, что меч, называемый Тирфингом, рубил людские шеи, словно серп срезает колосья в поле. Белый плащ Пестователя весь был забрызган кровью, он же сам так долго сражался, пока не ворвался в комнату Ибраима и собственноручно отрубил тому голову. Только лишь после того прекратил он сражаться, голову Ибраима приказал он насадить на высокую пику, а вырезанный из той же головы язык приказал нацепить на острие копья, помещенного рядом с головой бывшего повелителя Калисии.

— Так будет наказан всякий лжец, — заявил после боя Даго. — Так случится с всяким, кто увидит воскрешенную Хельгунду и не скажет, что это лже-Хельгунда.

Нашлось несколько горожан, которые сумели избежать резни и сбежали к Караку. Рассказали они обо всем князю и его новой супруге, княжне Хельгунде. После того всю ночь плакала княжна в ложе молодого Карака и умоляла его, чтобы собрал он войско и отомстил Пестователю. Только тот был беспомощен, так как выбил своих богатеев, не было у него ни многочисленных войск, ни командиров, а тут еще через Моравские Врата вновь вступили отряды Ростислава и, полностью разграбив град Висулу, с добычей вернулись они домой. Карак считал, что ему еще страшно повезло, что не направились они под Каррадонон и не начали осаду.

— Кто поверит, что я княжна Хельгунда и имею права на трон Пепельноволосых, если станет Пестователь головы и языки сечь? — спрашивала Хельгунда у своего молодого супруга.

— Правда и вера всегда на стороне сильнейших, — ответил ей Карак. — Родишь мне детей, и они тоже станут иметь права на трон в Гнезде. К тому времени я соберу достаточное количество сил, чтобы ударить на Пестователя. И тебе я пришлю его голову и его язык.

В граде Карака никто ранее не видел жены Пепельноволосого, потому ни у кого не могло быть полной уверенности, что Карак взял себе в жены княжну Хельгунду, а не, как говорили беженцы из Калисии, некую лже-Хельгунду, виня ее за то, что теперь Пестователь мстит Калисии. Три головы пришлось отрубить Караку и три языка вырвать, прежде чем перестали громко обсуждать его жену, называя ее фальшивой княжной. Вот только мыслей и подозрений людских нельзя ни мечом отрубить, ни вонзить на пику или копье. Так что со временем дошло до Хельгунды, что прав был Пестователь, когда говорил ей, что не считаются ни вещи, ни деяния, пока не будут они названы, а еще — каким способом будут они названы.

Тем временем, сто полных возов всяческого добра отослал Даго в Гнездо, двадцать возов взял себе Дунин из Познании, невозможно сосчитать, сколько телег всяческого добра и сколько невольников забрали себе Авданец и Палука. Меньше всех получили Лебеди, так как проявляли они в бою странную медлительность. Тогда обратился к Пестователю самый могущественный из Лебедей, Черный Лебедь из Лонда, и попросил его подбросить хоть немного больше из своей добычи, так как видится им, что уж слишком бедными возвращаются они из этого похода. И Пестователь почти что готов уже был одарить их двумя возами сукна, когда сообщил ему Херим, который занимался взятыми в неволю купцами — имевшими собственные склады во Вроцлавии, и готовыми оплатить свою жизнь и волю чистым золотом — что Ибраим, еще до того, как Пестователь осадил Калисию, вручил Лебедям триста нумизматов взамен за обещание измены. В сложный для Калисии момент должны были они напасть на стражу Пестователя, его самого убить, тем самым лишить армию вождя. Взяли тогда Лебеди три сотни нумизматов, но обещания своего не сдержали, неизвестно — из трусости или же потому, что Даго практически сразу очутился в центре боя со своими лестками, так что не было к нему для Лебедей доступа.

Таким образом понял Даго, что никогда не сможет он довериться тем богачам, которых сам богачами не сделает, ибо подобны они рыси, что лежит, притаившись, на ветви в пуще, и в любой миг готова прыгнуть на спину своей жертве. А так как надоело уже Даго проливать людскую кровь, предложил он Черному Лебедю в его шатре устроить пир для всего рода и Даго на этот пир пригласить, чтобы оговорить вопрос добычи. Но вместо Даго на этот пир пришел только Херим с кувшином вина, отравленным Зидалом, его доверенным человеком и исполнителем смертных приговоров. Разлил Зидал вино по кубкам всех пирующих, не исключая Херима, но когда все остальные свои кубки опорожнили, канцлер этого не сделал.

— Почему ты с нами не выпил? — спросил у Херима тот самый Черный Лебедь.

Ответил ему Херим:

— Слабо вы воевали против Калисии, и добычи взяли мало. Но, как о том говорят, позабыли вы о трех сотнях нумизматах, которые дал вам Ибраим. Так что домой возвращаетесь вы не такими уж убогими, как о том говорите.

Перепугались Лебеди, услышав такие слова. Некоторые из них схватились за мечи, чтобы убить Херима, который обвинил их в измене. Только яд уже действовал, стали они рвать вином и желчью, падая под столы на пол и умирая в страшных мучениях.

А в это самое время два сына Авданца добыли Лонд без какого-либо боя, убили остававшихся там Лебедей, старых и молодых, а еще женщин Лебедей с их детьми. Лестки же Даго начали охоту по всему краю Лебедей, по их градам и гродкам, по деревням и вёскам, убивая каждого, кто только прозывался Лебедем или кого так называли. Пощадили только лишь одного Лебедя — Рыжего, что сидел в бедном городке над рекой Вартой, которого другие Лебеди презирали, поскольку говорили, что он вообще никакой не Лебедь, а рожден был невольником, но вот мать его из Лебедей была. Именно этого человека привели пред Даго, а тот его краем собственного плаща покрыл и дал белый плащ воеводы, чтобы командовал он с тех пор дружиной Лебедей. К сожалению, войско Лебедей, узнав о смерти своих хозяев и открывшейся их измене, разбежалось по лесам, и почти что год потребовался, чтобы собрал их Лебедь Рыжий и в Гнездо привел, где еще раз, на глазах иных командиров и вождей, вложил свои ладони в ладони Пестователя, поклялся ему в верности, и вновь был накрыт краешком плаща Даго. Таким вот образом спасен был род Лебедей, только давнего богатства он так и не достиг, поскольку Лонд и давние их грады забрали себе Авданцы.

Громадной оказалась жадность старого Авданца и его сыновей на любые земли и грады. Мало было им Геча, Лонда и земель вплоть до реки Обры, потому, пользуясь замешательством, вызванным расправой с родом Лебедей, обвинили они в способствовании Калисии некоего Честрама из града Честрам, напали на него, самого убили, а град признали собственным. Видя, что Авданцы великую силу накапливают, и уже вышли к реке Барычи, поскольку Честрам лежал между Оброй и Барычью, выступили Херим со Спицимиром перед Пестователем, что фальшивым было обвинение того Честрама в измене. Разгневался Даго Пестователь на Авданцев, отобрал у них Честрам и отдал град некоему Чеславу, обычному лестку, который плечом к плечу с Даго храбро сражался в ходе захвата Калисии. Умоляли его Авданцы, чтобы Даго, все же, отдал им град в Честраме, так как над Барычью находятся дымарки, необходимые для производства железа, а они, будучи кузнецами, железо любят. Еще говорили они, что крепость в Честраме и земли между Оброй и Барычью станут отделять их от стоймира в Миличе, а ведь сыновья кузнеца Авданца считают его тестем. Только Пестователь оставался непреклонным и подтвердил свою дачу Чеславу, обязав того, чтобы купцов, направляющихся из Вроцлавии, окружал опекой и заботой после пересечения речи Барычи, пока не доберутся они до Обры и земель Авданцев. Ибо опасался Пестователь растущего могущества Авданцев, и не хотелось ему, чтобы владели они столь же громадными землями, которыми владел и он сам. И хотя в сердцах Авданцев осталось сожаление в отношении Честрама, Пестователь не стал обращать на это внимания, ибо наука правления учила его, что кто-либо обязан получить, скорее, меньше, чем больше.

Слишком близко к сердцу принял Херим отравление Лебедей. Опустился он перед Пестователем на колени и спросил:

— Почему именно меня, господин, заставил ты глядеть, как блюют вином, едой, желчью и ядом?

Усмехнулся Даго, поднял Херима на ноги.

— Приказал я именно тебе, а не кому-либо иному, это сделать, потому что люблю тебя. Ты рассказывал мне когда-то, что жил среди разбойников и брал на себя их вины поскольку «один обязан нести бремя другого». Это я приказал отравить Лебедей, а ты — попросту — несешь бремя моего приказа.

— Я живу не среди разбойников, но при дворе Пестователя, — заметил Херим.

— А какая разница, — рассмеялся Даго. — Разве не разграбили мы Калисию, словно бандиты. И разве не разбойники взяли от моих врагов триста нумизматов, чтобы убить меня?

— Но разве нет разницы между тобой и разбойником, между мной и бандитом?

— Какая же это разница?

— Не из желания выгоды нападал ты на Калисию, но ради добра своей державы. Ты — Пестователь, а я твой канцлер.

— Ты прав, Херим. Тайна власти кроется в назывании деяний, чувств, вещей и поступков. Разве должна была остаться безнаказанной измена моих первых людей? По собственной воле Лебеди положили головы под мой плащ. Или ты считаешь, будто бы мой плащ — это обычная тряпка? Скажи правду, что ты чувствовал, видя, как Лебеди извиваются у твоих ног?

— Я испытывал отвращение, господин мой.

— А вот я скажу, что ты чувствовал себя, что ты чувствовал себя десницей справедливости

После того Даго вывел Херима из своего шатра, позвал лестков и в их присутствии дал Хериму титул — Десница Справедливости. Делая это, подумал он, что у повелителя не одна, но две руки. И Шуйцей Справедливости, про себя, назвал он Спицимира.

После того направился Даго со своими лестками до самой реки Барычи, и вонзил в ее течение три копья со знаками орла, тем самым показывая, что здесь начинается держава полян. Одновременно принял он в собственное владение тамошние дымарки, производящие железо, и заключил вечный мир с миличанами. Богатые дары отослал Даго двум дочерям Стоймира, связанным супружеством с двумя Авданцами, благодаря чему держава его обрела безопасную границу от шлензян. Затем, согласно своему обещанию, отдал он Авданцу Геч, приказал укорениться в Лонде, а на месте сожженной Калисии отдал приказ поставить деревянный городок.

И так, как было нарисовано это на бересте, подарил Пестователь Палуке град Жнин и окрестные грады, приказал еще сильнее укрепить Жнин и превратить его в твердыню, а еще поставить град в Накле, на правом берегу реки Нотечь, на землях, которые принадлежали уже поморцам. Как и всякий повелитель, желал он проверить, что сделают теперь поморцы, а это означало — получить ответ, как далеко сможет он расширить свои границы к северу. Сделав так много для многих, спокойно отправился он в Гнездо. Там, одним прекрасным вечером, в собственные покои, застеленные гуннскими коврами и шкурами диких зверей, вызвал он рыцаря Ящолта, которого весьма полюбил. Ибо прекрасно справился Ящолт с заданием, приведя в свое время Дунинов и Лебедей, дабы те оказали честь завоевателю Гнезда.

Когда же опустился перед ним Ящолт на одно колено, Даго показал ему свои пустые руки.

— Ничего нет у меня для тебя, Ящолт. Все, что добыл я, раздал.

— Жаль мне слышать это, господин, — откровенно ответил на это Ящолт. — Полюбил ты лестков, я же никогда лестком не был.

Тогда обнял Даго Ящолта и сказал, глядя ему прямо в глаза:

— Говорят, кто быстро дает, тот дважды дает. Я же скажу: кто умеет ждать, в три раза больше получает. Желаешь ли ты, чтобы я тебя трижды возвысил?

— Да, господин.

— Прояви тогда терпение, ибо нетерпение при ожидании возвышения бывает матерью измены. Так случилось с Куи. Его тело, пронзенное ножом, нашли воины, когда шли осаждать Калисию. Лежал он в четырех стаях от града, который желал предупредить, что мы идем против него. А ведь я обещал возвысить его над иными.

Язык глаз Ящолта был иным, чем язык глаз Куи. Наоборот, он уверял в верности и преданности повелителю. Потому поднял Пестователь Ящолта с колен, приказал покрыть его белым плащом, делая рыцаря лестком, хотя никаких земель пока что не мог подарить.

Тем временем, у Зифики вырос живот настолько громадный, что она уже не могла надевать мужскую одежду. А поскольку не желала она показываться савроматским воинам только как в воинском облачении, отослала она их в Мазовию, в Плоцк, Рацьонж и Чехан. При этом щедро одарила и приказала прибыть на первый же свой зов.

Так что перед наступлением зимы разослал Пестователь практически все свои войска в разные стороны края, чтобы весь народ в одинаковой степени почувствовал бремя их содержания. В Гнезде оставались лишь две сотни его лестков, две сотни щитников и сотня людей в черных плащах, которыми заведовал Спицимир.

В пору первых заморозков, когда земля сделалась твердой и барабанила под копытами подкованных лошадей, Даго, которому надоело жить при дворе, занялся охотой в окрестных лесах и пущах. На охоту он отправлялся, чаще всего, во главе трех десятков лестков; с ним же был четырнадцатилетний уже Ольт Повала, которого в последнее время он весьма полюбил, учил того стрелять из лука в козлов, серн и оленей. На кабанов приглашал он Ящолта или Спицимира, и в Гнезде приглашения такие считались знаком большого отличия со стороны Пестователя. Кабанов выгоняли из чащоб и гнались за ними верхами, бросая в них копья, что требовало огромного умения в езде среди деревьев и сильной руки. Как правило, охота длилась несколько дней, тогда ночевали у громадных костров, пили пиво и сытный мед, даже плясали. В это время полюбил Даго многих своих лестков, узнал их поближе, они узнали его и полюбили, поскольку лишь своим лучшим умением в охоте старался Даго над ними возвыситься.

Всего лишь раз пригласил на охоту своего канцлера, Херима, но тот отказал, объясняясь множеством работы в канцелярии, ибо в это же время тщательно собирались всяческие сведения о племенах, соседствующих с полянами, о бродах через реки, о крепости градов.

Ясно ведь было для всех жителей Гнезда, что Пестователь не остановится только лишь на уничтожении Калисии, ну а с наступлением весны наверняка попробует заставит князя Гедана, чтобы тот платил надлежащую цену за зерно, которое этой еще осенью поплыло к нему на многих судах. Задумывались и над тем, не думает ли Даго о завоевании новых краев, в особенности: края Крылатых Людей, которые перестали покупать соль из Куяв, но приобретали ее от князя Карака, из-за чего бедной сделалась казна державы полян, а вот казна княжества висулян стала богатой.

На самом же деле у Херима не было особо много работы, но он погружался в разврате так, словно в нем желал затопить свою любовь к беременной Зифике. Зидал приводил к нему все новых и новых наложниц, прежде всего, невольниц из Калисии, но и местных девок из Гнезда. Дочерей купцов и ремесленников. Видел Херим вожделение к женскому полу и в глазах Даго, когда тот пребывал в Гнезде, предлагал ему ту или иную девку, желавшую любви с мужчиной, столь красивым и сильным, но Даго сказал на это:

— Никчемным делается повелитель в глазах собственных подданных, когда проявляет жадность к их имуществу, и когда отбирает у них женщин. Разве не получил я титул Стража Обычаев?

Только поддался Пестователь мужским своим желаниям, когда Херим подошел к нему с хитростью, говоря:

— Много имеется в твоих лесах и серн, и кабанов. Не знаю, ведомо ли то тебе, что если желаешь, охотиться и на женщину можно. Сказал мне Зидал, что в хижине седельщика, живущего за Медвежьим Оврагом, держит он для себя целых три невольницы сарацинского племени, взятых в Калисии. Сам я никогда их не видел, только слышал об их красоте и заплатил за них Зидалу две гривны.

И дал Даго две гривны для Зидала. С тех пор вновь частенько отправлялся он на охоту, только уже без Ольта Повалы, без Ящолта или Спицимира, только лишь с кучкой из всего двух десятков лестков. Как правило, после недолгой охоты, приказывал он им разжечь костер в Медвежьем Овраге, а сам на целую ночь отправлялся в хижину седельщика.

Упал первый снег и очень тонким слоем покрыл всю пахотную землю, осел на лугах и уютно устроился в лесах. Как-то раз вызвал Даго к себе десяток лестков и, подгоняемый желанием поиметь женщину, ранним утром поскакал на охоту в сторону Медвежьего Оврага. Восхитил его мир, покрытый белизной снега, и зимнее солнце, на его глазах превращавшее снежинки в мерцающие капли воды, обвешивающие ветви. Был Даго впечатлителен к красоте мира и поглощал окружающие его виды, едучи на белом коне, вслушиваясь в грохот серебряных подков. Клубы пара исходили из конских ноздрей, у людей тоже пар из уст валил, легкие свободно вдыхали резкий, декабрьский воздух. «Так стану ездить я на охоты в мире мертвых, называемом Навью», — размышлял Даго и потряс головой, вспоминая свои беседы с христианскими монахами при ромейском дворе. Все казалось им грехом, страх перед адом перечеркивал любую радость в жизни. Верили они в суд своего Бога, которого рисовали наподобие старца с бородой, и утверждали, будто бы он воскресит умерших. Но тут же приказывали хоронить покойников без сожжения, ибо их Бог не обладал силой воскрешать людей из пепла в глиняных урнах, из выложенных камнями ям, или же, как Хлодра, из каменной ладьи. Даго же верил, что в Нави встретит Хлодра такого же, как при жизни, и такую же, как при жизни, Астрид, что любила мужчину сильнее самой себя.

Снег тоненьким слоем лежал на земле, почва под ним тихонечко отдыхала. Из-под соломенных стрех в вёсках поднимался кверху дым, и словно бы надолго застывал в безветренном воздухе. Из-за оград доносился собачий лай и мычание скотины; кмети, что жили рядом с Гнездом, чувствовали себя в безопасности и жили богато. Он, Даго, сделает их еще более богатыми, когда из новых венных походов привезет добычу; станут они есть из серебряных мисок и пить из посеребренных кубков. Никогда он не позволит, чтобы нога чужого воина потоптала хотя бы один загон хлебов. Женщины этих кметей родят новых воинов, и те — когда подрастут — с каждым годом станут жить все богаче.

Он, Даго, рожденный от женщины карликового рода Землинов, взял эту землю в свое пестование. Он, выгнанный на луг под Черным Бором, противостоял волчице, поскольку зачал его великан Боза. Это правда, что иногда в нем пробуждалась кровь карликов. Так случилось, когда отпустил он из Гнезда живую Хельгунду. Но гораздо больше раз бывал он великаном, дающим жизнь и дающим смерть. Херим опишет его историю, расскажет о сражении с драконом, о великанских спалах, от которых остались только песни. И он, Даго.

Он въехал в лес, вырубленный ради строительства и укрепления валов и домов Гнезда. Только дальше охватил его полумрак пущи и тишина безлистой чащобы. Чем дальше он ехал, тем более настырной становилась мысль о трех южных женщинах, живущих в роскоши в хижине седельщика. Херим с Зидалом позаботились о том, чтобы у них были красивые посеребренные сосуды для купания, благовония, гребешки для волос и богатые одежды. Их ладони были чрезвычайно деликатными, прикосновения их губ приносили огромное наслаждение. В занятиях любовью проявляли они полнейшую преданность и совершенное отсутствие стыдливости — совсем иначе чем Зифика и местные женщины. Только лишь при воспоминании о княжне Хельгунде живее билось сердце Даго. Не понимал он самого себя, когда позволил ей покинуть Гнездо. «Околдовала она меня», — подумал он и почувствовал в себе ревность, что теперь телом Хельгунды пользуется Карак, в то время как сам он, Даго, должен украдкой невольниц с юга.

Даго оглянулся за спину и приказал воинам, чтобы те поехали в Медвежий Овраг. Там пускай они разожгут костер и ожидают его до рассвета. А утром они отправятся на Белые Болота, где, быть может, им удастся окружить лося.

Даго свернул в чащу, а лестки догадывались, куда он едет, почему встретится с ними лишь на рассвете. Но даже оставшись сами, они не пытались шутить или обмениваться замечаниями о том, чем Даго будет заниматься этой ночью. Дело в том, что в конце отряда ехали с ними четыре воина в черных плащах из отряда управляющего Гнездом, Спицимира, который, вроде как, слышал даже не высказанные слова. Эти люди никогда не улыбались; не понимали они шуток, но никогда не проявляли какого-либо гнева, злости или неприязни. Ходили слухи, что и убивали они тихо, без радости, но и без мстительности. Лестков они не касались, зато их боялись в граде, поскольку каким-то волшебным образом всегда знал они, где кто-либо закопал деньги или серебряные гривны, из которых не отдал одну пятую в казну Пестователя.

Хижина седельщика была длинной, поскольку в одной части было его жилище и помещение для девиц, а во второй части располагалась его седельная мастерская, еще он держал там же коня и двух коров. Хижина, которая прямо присела от старости под тяжелой крышей из соломы, находилась на краю поляны, распаханной на зиму и засеянной озимой рожью. Белый жеребец Пестователя несколько раз споткнулся на комьях распаханной сохой земли, что принял Даго за недоброе предсказание. Увидел он дым, выходящий из стрехи, но не услышал лая собак. А ведь у седельщика были хорошие и чуткие псы. И сам хозяин был сильным, умело владеющим мечом человеком, была у него мощная жена и два подраставших сына. Если кто живет на пустоши и на отшибе, должен уметь защищаться, иметь чутких псов, предостерегающих перед чужаками.

Даго сделал большой круг и с рыси перешел на шаг, затем, уже услыхав запах дыма от смолистых щепок, остановил коня и заглянул на двор седельщика. Псы все так же молчали, зато парила большая куча конского навоза. На свежем снегу повсюду виднелись следы лошадиных копыт. Задумался Даго: а почему это бочка для воды возле колодца с журавлем перевернута, и вода вылилась из нее огромной лужей. Кто же это так напрасно разливает воду, если натаскаться ее надо, прежде чем извлечь из глубин земли…

Со стороны леса в доме не было окон, только лишь слепые побеленные стены. Даго направил жеребца на другую сторону, с тремя окнами, закрытыми тонкой звериной шкурой и с низкой дверью. Обычно, он сразу же соскакивал с коня, отгоняя собак. Из низкой двери к нему выходил седельщик. Теперь же вокруг царила тишина…

— Эй! Эй! — громко позвал Даго.

Свистнула стрела и ударила в позолоченную пуговицу на конском чепраке. Вторая стрела пролетела у Даго мимо уха. Пестователь услышал скрип створок ворот, и тут же несколько всадников выскочило из конюшни седельщика.

Даго ударил жеребца шпорами, так что тот поднялся на дыбы. Затем помчался по комьям почвы в сторону леса, а пятеро всадников мчалось за ним, подгоняя лошадей короткими хлыстами. Дважды оборачивался Даго — на воинах были серые плащи, панцири, поблескивающие несмотря на раннюю зимнюю темноту шлем. Усмехнулся Даго, так как не было коня, быстрее Виндоса, знал он, что без всякого убежит он в Медвежий Овраг, оставляя нападающих сзади.

Но тут из леса перед ним высыпало четверо всадников с обнаженными мечами в руках, со щитами, панцирями, в шлемах и опять же в серых плащах. Теперь понял Даго, что попал в хорошо приготовленную засаду. Он резко потянул поводья на себя, так что жеребец зарылся копытами в комковатой почве, чуть ли не усевшись на задних ногах и захрипев от боли, нанесенной ему мундштуком. Даго бросился в бой. Сначала ударил щитом первого справа нападавшего, когда же тот парировал удар своим щитом, конь Даго уже успел встать на ровных ногах, и Пестователь нанес удар Тирфингом. Он увидел только лишь оскаленные зубы и широко распахнутые глаза человеческой головы, валящейся под копыта жеребца. Остальные уже были рядом, один спереди, двое других — с боку. А сзади галопом приближалось еще пятеро.

Даго парировал щитом удар чьего-то меча, кто-то сзади так сильно ударил его по голове, что на землю свалился шлем с конским хвостом. И вновь Даго направил меч в открытое плечо воина, который заграждал дорогу к лесу, и отсек тому правую руку. Вновь вздыбил он Виндоса, а клинок Тирфинга летал влево и вправо. Тем, которые его атаковали, показалось, что очутились они среди молний, такими быстрыми были удары меча Даго. Но те, что прятались в конюшне седельщика, были уже близко, слышны были их окрики и сопение мчащихся галопом лошадей. «Вот как погибнет Пестователь», — подумал Даго и нанес колющий удар прямо в грудь очередного противника, рассекая его кольчугу и нанося глубокую рану. Чувствовал Даго, что не сможет защититься, окруженный шестью врагами. Пугающей показалась ему ярость и молчание людей в серых плащах. Какой же огромной была их ненависть, что хотели они его порубить в молчании, без привычных в подобных случаях военных воплей и ругани. Слышен был только стук мечей и щитов, храп лошадей.

Вдруг из леса выскочило четверо всадников в черных плащах. Услышал Даго их боевой клич — резкий и протяжный. Тут уже движения нападавших утратили свою силу, ибо почувствовали они себя попавшими меж двух огней. Этим кратким мгновением тут же воспользовался Даго и без труда отсек голову тому, кого только что ранил, и который уже валился в седле. Четверо людей Спицимира с обнаженными мечами напало на оставшихся в живых пятерых врагов. Неожиданность этого нападения была настолько огромной, что те развернули лошадей и стали удирать к хижине седельщика. Даго подогнал жеребца шпорами и помчался за удирающими.

— Еще одного. Еще одного, — повторял он негромко, видя, как уменьшается расстояние между ним и последним из недавних противников.

А у того конь споткнулся на комьях вспаханной земли и упал на передние ноги. Тут же Даго поравнялся со всадником и одним ударом отделил его голову от туловища. Друг рядом с ним оказались люди Спицимира. Даго остановил их громким криком: «стой!». Зачем гнаться за кем-то, если на поле боя остался человек с отрубленной рукой. Он расскажет, кто были те люди, которые покушались на жизнь Пестователя.

На место сражения вернулись шагом. Только воин на окровавленном снегу был уже мертв. Это кто-то из людей Спицимира, видя, что враг не может защищаться, добил его ударом копья в горло.

— И кто они такие? Кто их наслал?

Даго говорил с трудом, с трудом захватывая воздух в легкие..

— Это кто-то из богачей, господин. У всех хорошие лошади и справное оружие.

— А вы откуда здесь взялись?

— Староста Спицимир говорил нам, что слишком много воинов сопровождало тебя на охоте. Слишком многие знали, что ты сам бываешь у седельщика.

Один из воинов Спицимира, с черными, вислыми усами, с упругими и быстрыми движениями, соскочил с коня и подошел к какому-то из убитых.

— Ты, господин, положил трупом четырех. Выходит, это правда, что ты родом из великанов, — сказал он. Затем склонился над обезглавленным трупом и отрезал у того кошель с пояса. Разорвал завязки и высыпал себе на ладонь золотые солиды и серебряные динары. — Погляди, господин. Это не бедняк, не обычный разбойник, что шастает на дорогах. Приглядись, господин, к их одежде, их кольчугам, мечам. А лошади? Хорошо ухоженные и красивые…

Пестователь лишь кивнул.

— А вы не распознали лиц кого-либо из тех, что лежат там, либо тех, кто сумел сбежать?

Воины отрицательно покачали головами. Тогда Даго обратился к воину, срезавшему кошель:

— Как тебя зовут?

— Ченстох, господин.

— Получишь от меня награду: станешь лестком и теперь станешь везде меня сопровождать.

— Давайте завезем убитых в Гнездо и выставим их тела на торге, — предложил Ченстох. — Глядишь, кто-то их и узнает.

Только Даго распорядился иначе:

— Снимите с них доспехи, заберите кошели, отловите разбежавшихся лошадей. Продайте все в Гнезде. Все что заработаете — ваше. Но никто не может узнать о том, что здесь со мною случилось. Даже мои лестки, стоящие сейчас лагерем в Медвежьем Овраге.

— Неужто не желаешь ты, господин, узнать имя предателя, что наслал убийц на тебя? — удивился Ченстох.

— Трупы убитых затащите в дом седельщика. Если он сам и его невольницы мертвы, выведите лошадей и скотину. А всю хижину с покойниками спалите. Очень многие меня ненавидят, многие желают мне смерти. Я сам выберу для себя имя изменника, сам подниму на него меч. — Задумался Даго, а через мгновение прибавил, заставляя воинов удивиться еще сильнее: — Это хорошо случилось, что на меня напали. Ведь я разленился, предался разврату, вместо того, чтобы крепче держать меч в руке. Ибо бывает такое, что неважно, кто конкретно желает твоей смерти, главное: кому я желаю смерти.

Сказав это, он галопом покакал в сторону Медвежьего Оврага, а воины занялись исполнением его приказов. И когда Даго еще тем же днем, возвращаясь в Гнездо с лестками, увидал на небе облако черного дыма, это означало, что в хижине седельщика все были убиты наемными убийцами, даже невольницы.

— А ведь горит там, где дом седельщика, — обратил внимание Даго один из лестков.

Тот лишь пожал плечами и даже не глянул в ту сторону.

На следующий день утром канцлер Херим попросил разрешения поговорить с Даго:

— Трех красивых невольниц держал для тебя седельщик, господин мой. Говорят, будто бы ты приказал убить седельщика и тех женщин, после чего приказал сжечь их хутор.

— Это бремя вины, Херим, я возьму на себя, — мирно ответил Даго.

— Ты не веришь мне, господин, — печально сказал Херим.

— Так учили меня из Книги Громов и Молний в главе об осуществлении власти: «И не будешь верить отцу своему, и матери своей, а прежде всего — детям собственным и всякому, который слишком уж к тебе приблизится». Почему же забыл ты, Херим, что зимовать я должен был у богачей Дунинов в Познании, их хлеб есть, их вино и пиво пить, охотиться и веселиться с ними? Вышли немедленно туда гонца, пускай готовят для меня и моей челяди достойные комнаты и теплые местечки для пятидесяти лестков, которых я с собой заберу. И тебе пускай достойные палаты приготовят, поскольку нравится мне, когда ты не только при мне, но и со мною. Еще возьму я с собой Спицимира и пять десятков его воинов в черных плащах. Ведь ты у меня Десница Справедливости, а он — Шуйца Справедливости. В Гнезде же останется Зифика и Ящолт, который станет управителем Гнезда. Им я дам сто пятьдесят лестков м две сотни щитников. Как ты считаешь, не мало ли это, чтобы Гнездо оставалось в безопасности?

— Гнездо будет в безопасности. Но только не ты, господин, в граде Дунинов. Легко будет им пронзить тебя мечом или отравить. В Познании нельзя будет тебе заснуть, не обнажив предварительно своего меча. Но ведь у тебя столько богатеев. Зимуй у Авданцев, зимуй у Палуки, но только не в доме наибольших твоих врагов, которые никогда ни тебе, ни мне не забудут, что мы погубили их родичей, Лебедей.

Совершенно неожиданно Даго сказал на это:

— Убили седельщика и его сыновей, загубили трех моих невольниц, а на меня напало десять оружных.

— Это ужасно, господин, — перепугался Херим. — Не думаешь же ты, будто бы я кому-то сказал…

— Не думаю, — отрезал Даго. — Только не узнал я никого их тех, кто покусился на мою жизнь. Но ты указал мне их.

— Я, господин?

— Сам же сказал: не зимуй в доме наибольших твоих врагов.

— Тем более: нельзя тебе зимовать в змеином логове.

— Ошибаешься, — презрительно пожал плечами Даго. — История повелителей учит, что большинство из них было убито в собственных дворцах, а не в домах врагов. Не буду я в безопасности ни у какого седельщика, в собственном дворище, нигде и никогда, пока живет комес Дунин, а я не повелеваю Познанией. Как, собственно, переводится слово «комес»? Это не то же самое, что и «князь»? Что значит больше: «князь» или «Пестователь»?

— Не знаю.

— Мы узнаем это, когда останется или комес, или Пестователь. Так что обращай внимание на то, что будешь есть, что будешь пить, какую девку станешь лапать, поскольку даже в ложе может быть спрятан стилет.

Когда на следующий день Даго Господин и Пестователь отправлялся в Познанию, все люди из Гнезда высыпали на улицы и на дорогу, чтобы поглядеть на его лицо. Ибо многие считали, что больше он уже не вернется.


Глава шестая

ПОЗНАНИЯ

Целую зиму провел Даго у Дунинов в их могучей твердыне, выстроенной на Тумском Острове, посредине главного речища реки Варты. Двор у Дунинов был с двумя крыльями, весь из древесины лиственницы. Дворищн окружали валы из ящиков, такие же высокие, как в Гнезде, но рядом с крепостью на острове мог поместиться лишь небольшой посад. Так что мост на Варте соединял главное дворище с подградьем, построенным на берегу реки. Именно это подградье-посад сейчас сильно укрепляли, и только лишь первые морозы прервали земляные работы.

В саму крепость Даго смог завести только два десятка лестков и три десятка спицимировых воинов в черных плащах. Дунины оправдывались теснотой, и действительно: по домам и сараям под валами в страшной тесноте гнездилось более трех сотен прекрасно вооруженных воинов в синих кафтанах. Для потребностей Пестователя было отдано одно крыло дворища: там располагался он сам, Херим и Спицимир, а так же лестки и люди Спицимира. Во втором крыле поместилась челядь Пестователя, то есть первородные сыновья из наилучших родов полян. Пятеро Дунинов с женами и кучей детей пришлось удовлетвориться главной частью дворища. Остальные лестки и воины в черных плащах были размещены в посаде за рекой.

Только лишь после прибытия в Познанию Даго понял, насколько могущественны были Дунины, которым подчинялось множество меньших городков и вёсок, вплоть до самого Края Вольных Людей. Уже сама крепость заставляла задуматься об их силе, и не без причин заставляли они себя называть комесами. Самых главных Дунинов было пятеро, а предводителем у них был самый старший возрастом — комес Дунин, которого называли Толстым, у него было целых семь жен и бесчисленное количество детей. Даго, который поначалу подсмеивался над комесом, во всем согласился с ним, чтобы показать свое дружеское отношение к хозяевам. «Комес Дунин», — только так обращался он к Дунину Толстому, а тот отвечал: «Пестователь Даго». Но причин для столкновений всегда было достаточно много, поскольку и в посаде, и в самой крепости раз за разом вспыхивали ссоры между воинами Пестователя и Дунинов; споры эти всегда примирялись кем-то из людей Спицимира в черных плащах или же кем-то из хозяев. Но если не считать этих ссор или даже небольших стычек между воинами, ни Даго, ни Херим, ни кто-либо из их ближайшего окружения не открыл, будто бы кто-то пытался посягнуть на их жизнь и волю: Дунин Толстый и не скрывал того, что раз сто мог бы отобрать жизнь у Пестователя, только не позволял ему так поступить древний обычай, заставляющий уважать гостя, делая того неприкасаемым.

Херим предостерег Даго, что, скорее всего, Дунины только лишь притаились и ожидают подходящего случая. Шпионы Херима, разосланные по краю, время от времени перехватывали посланцев, которых Дунин Толстый посылал в Край пырысян, и даже Волкам или к князю Караку, чтобы те предоставили комесу Дунину оружную помощь в случае мятежа против Пестователя. Сколько посланцев удалось перехватить Хериму, но сколько их добралось до цели? Фактом было то, что, к примеру, князь Гедан щедро заплатил Дунинам за высланное теми по Висуле зерно, воск и мед, зато медлил с оплатой для Палуки и Авданцу, а прежде всего — самому Пестователю. Похоже, не верил он в крепость и длительность его власти.

Дунины и двор Пестователя проводили зимние дни, охотясь в околицах Познании или устраивая длящиеся допоздна богатые пиры во дворище. Охоты как раз поставляли мясо для столь большого числа воинов.

На эти охоты, столь любимые воинами, ведь если ты не охотишься на людей, следует тренироваться, охотясь на диких зверей — отправлялись богато одетыми, прекрасно вооружившись, с громадной сворой собак. К сожалению, с добычей возвращались не всегда, так как Дунинов иногда сопровождало по два десятка воинов, а Даго — такое же число лестков. Никто из людей не желал удаляться от других ради погони за добычей, чтобы не позволить себя предательски убить, так что охотились в куче и осторожно, скорее поглядывая на себя, чем на зверье. А отсутствие добычи оправдывали лежащими в лесах большими снегами.

Кк-то раз выследили громадного кабана, который, фыркая во все стороны и ранив собак, чуть ли не столкнулся с жеребцом Даго и через глубокие снега сбежал на высокие холмы. Погнался за ним Даго, и на вершине, где было множество сломленных ветром деревьев, вонзил в лохматую спину целых два дротика, а потом спрыгнул с коня и добил раненого кабана ударом меча. Когда же стоял он так над истекавшим кровью диким зверем, догнал его Толстый Дунин, который вовсе и не был толстым, самое большее — полный, с широким, налитым салом лицом, с бровями, заслоняющими ему глаза.

Исходили паром лошади, наполняя резкий зимний воздух запахом своего пота и переваренного овса. Светило зимнее солнце, и вершины холма видели перед собой эти двое громадное пространство полей и лесов.

— Вот она лежит, господин, земля Дунинов. Веками сидим мы здесь, защищая народ перед врагами, — сделал широкий жест рукой Толстый Дунин, а потом закончил мысль.: — А ты прибыл сюда не столь и давно. Карлица Хельгунды рассказывала, что родом ты из простых людей. Нет в тебе благородной крови.

И ответил ему Даго:

— Твой дед был самым обычным воином, которому Нелюб Пепельноволосый отдал во временное распоряжение твердыню Познанию. Но когда пришел Голуб, объявили вы себя повелителями Познании, ты же сам приказал называть себя комесом. Зачем так?

— Не знаю, — ответил изумленный Дунин. А немного подумав, прибавил. — Быть может, следует так делать, чтобы вырасти, как растут деревья? Не все деревья в пуще одинаково высокие и толстые.

— А я тебе скажу, что наибольшее желание человека — это власть над другим человеком, затем над сотнями людей, а потом и над тысячами, а над всем народом. Учили меня у ромеев, что владение людбми бывает самым сладчайшим делом и вместе с тем самым горьким, это одновременно и самое опасное занятие, и вместе с тем — самое простое, поскольку все, что ты скажешь, всегда быдет наиболее точным, умным, и пускай был ты гадок лицом, сразу же становишься красавцем. Да, это правда, что родом я из простых людей. За то ты взялся из рода воров, укравших власть над Познанией.

— Хочешь и нами владеть?

— Не знаю. Но иногда чувствую, что владеть людьми так же скучно, как и охотиться на кабанов. Возьми его себе, комес, ибо не испытал я радости, когда его убивал.

— Кметь, Пестователь, видит лишь на величину стай собственной земли, взгляд его не достигает дальше, чем головы его коров. Это мы защищаем его от врага. Сам он не умеет защитить свою вёску. Неужто ты, господин, словно лестк, что ненавидит всяческую власть? Чего ты, собственно, желаешь?

— Я желаю любить тебя, комес Дунин, и ради того прибыл к тебе. Еще взял я тебя в свое пестование, поскольку, равно как и кметь, что не видит выше головы своей коровы, так и ты, комес Дунин, не видишь выше своего старинного рода. А ведь над тобой имеется держава.

— И что такое держава?

— Когда не стало хватать вам соли, когда беспокоили вас Длинноголовые и Крылатые люди, Нелюб Пепельноволосый победил гопелянов и обеспечил вам всяческое добро. Уберег он вас и от неволи чужаков, но приказал вам перестроить Познанию, Крушвиц и свое Гнездо. Так сложилась держава, сложенная из множества родов, но объединенная одной целью: совместной защитой перед врагом. А потом, когда сел на трон Голуб Пепельноволосый, вы полаялись между собой, словно стая псов за стянутую с кабана шкуру. Каждый из вас тянул в свою сторону, пока держава не распалась. Почему не сохранили вы верности Голубу?

— Голуб был слабым и ни к чему не способным. Вместо крови в его жилах текла вода. И решили мы, что с тех пор будут владеть Дунины. И зачем же ты, из простого народа, лезешь в эти дела и желаешь над нами возвышаться? Желаешь власти и богатства? Разве не понимаешь ты, что должен каждый следить своего умения? Один обладает умением делать колеса для возов, другой — умение обрабатывать землю и собирать зерно, а другой рождается, чтобы править.

И сказал Даго:

— А не подумал ли ты о том, что вспомнит о земле этой История? Вполне возможно, ты и не знаешь, что это такое. Так говорю я тебе, что грозные франки пробьют вал народов между Альбис и Вядуей, и в один прекрасный день появится у наших врат История. Если мы не будем к этому приготовлены, тогда прокатится Она по нам словно громадный кабан, и все мы сделаемся невольниками.

— Будто разбойники напали мы на Калисию и сравняли ее с землей…

— Потому что опасной была она для нашей державы. Теперь же купцы станут продавать свои товары не в Калисии, а у тебя, Дунин, или же в Гнезде. От своего отца получил я зачарованный меч и болезнь, называемую Жажда Деяний. Устами ворожеев сказали боги, что должен я пробудить спящие народы, дабы не сдались они Истории. Не желаю я ничего для себя. Вот скажи, присвоил ли я себе чужое имущество или чужую женщину? Разве нет рядом со мной Ольта Повалы, чтобы, когда подрастет он и обучится искусству воевать, не взял он в свое владение Крушвиц? Не желаю ли я отдать Голубу его Гнездо, если только он жив и объявится ко мне? Разве не отдал он мне добровольно Священную Андалу, дабы взял я все эти земли в свое пестование, будто отец и будто мать? Погляди на мой белый плащ, он весь потерт. Позолоченный панцирь я получил от цезаря ромеев; выбросил я павлиньи перья из своего шлема и насадил на него обычный конский хвост. Не желаю я ни княжеской короны, ни титула комеса или даже короля. Я желаю вас лишь защищать и пестовать, дабы росла ваша сила, дабы унизили вы врагов ваших.

— Ты часто повторяешь слово «История». Скажи: что это такое?

— Это знания и наука, которую познал я при дворе цезаря ромеев. Правление и самих правителей оценивает она лишь по тому, каких целей они достигли. Она делит их на слабых и неспособных, хотя, возможно, были они полны доброты и добродетелей. Выделяет же она могучих и сильных, называемых великими, хотя, быть может, величия своего достигли они путем измены, вероломства, бесчисленных преступлений и войн. Для Истории важна лишь великая цель. Сквозь пальцы глядит она на средства, благодаря которым эта цель достигнута. Она же возвышает победителей и презирает побежденных. Так что учи Историю, Дунин.

— Хорошо, господин. Только знай, что нет в моем сердце измены, — заявил Дунин, кладя ладонь на сердце.

Глянул в его глаза Даго и не обнаружил в них измены. Только искусство управления людьми научило его, что измена зреет постепенно, а потом неожиданно извергается, словно огонь, охвативший сухой хворост. И не было важным, что скрывает сердце Дунин, раз измена заполняла мысли и душу Даго. Имелось в нем осознание того, что столь большой — как Познания — твердыни не может он оставить в руках гордых комесов. Хорошими и верными были законы ромеев, плохими были права франков. Почему это повелитель должен быть зависимым от тех, которых он взял в свое пестование? Как смел Зигфрид Нибелунг не прибыть по призыву своего владыки? И не сделает ли того же самого завтра комес Дунин?

Подъехали воины Даго и Дунинов. Увидели они Даго и Толстого Дунина, дружелюбно стоязих возле туши громадного кабана. Издали они из грудей окрик радости и триумфа. Увидели они, как Даго ставит обутую в красную кожу ногу на косматой туше окровавленного зверя, давая им знак, что это он убил. Откуда было им знать, что в этот миг думал он, как бы поставить ногу на окровавленных телах Дунинов.

На следующий дент Толстый Дунин устроил большой пир в честь пестователя. Вино пили из позолоченных кубков, наливали его из посеребренных кувшинов, еду подавали на посеребрянных мисках. Богатство Дунинов буквально лезло в глаза, и было ясно, что в состоянии они перекупить повелителей соседствующих держав, чтобы выступили те против Пестователя.

— О, Господин мой и Пестователь! — воскликнул во время пира Толстый Дунин. — Каждый золотой кубок, из которого сегодня выпьешь ты мед или вино, станет твоим. Так что пей как можно больше!

Даго опорожнил золотой кубок, затем смял его в пальцах и бросил в угол.

— Не нужно мне твое имущество, комес Дунин, ни твои женщины, ни земли твои, ни титул.

С того вечера что-то странное случилось с Пестователем. Очень редко приходил он на пиры, зато, время от времени, приказывал он будить свою челядь, седлать лошадей и во главе лестков выезжал он в леса и поля, рассыпая искры десятков факелов. Не зная отдыха мчал он через громадные сугробы, иногда даже целых три дня не было его. Рассказывали в Познании, что охотится он за мучающими кметей разбойниками и развешивает их по деревьям, а еще раздает серебряные динары нищим обитателям окрестных вёсок. Когда же пробовали у того или иного лестка выпытать, что делает Даго во время таких вылазок, говорил он, словно бы его тому научили: «Наш Пестователь за своим счастьем гоняется». А поскольку все таинственное пробуждает воображение, стали в Познании складывать о Пестователе песни, в которых будто дух появлялся он по ночам в вёсках, дабы нести справедливость, карать бандитов и делать бедных богатыми. Возвращаясь же из этих походов — как правило, днем, в полдень — ехал он через посад по главной улице, чтобы могла его видеть толпа. И тогда казался он людям каким-то богом, возвращающимся с поля битвы, с развевающимися белыми волосами, с золотым камнем на лбу, поблескивающим, будто кусочек самого солнца.

На эти таинственные, странные и даже, как считали некоторые, безумные эскапады, Даго не забирал лишь Херима и Спицимира, а так же воинов в черных плащах последнего. Херим отговорился от ночных вылазок, утверждая, будто бы морозный ночной воздух вызывает у него длительный кашель. А Спицимиру сам Даго не позволял себя сопровождать, так как хотел, чтобы в его отсутствие кто-то присматривал за помещениями, в которых он проживал сам, и в которых гостили его люди. Еще выдал он Спицимиру, что опасается, чтобы в один прекрасный день не закрылись перед ними ворота Познании, чтобы не встретил он открытого бунта Дунинов. Так что кто-то должен был оставаться на месте, чтобы предупредить его перед подобным, а никого лучшего, чем Спицимир он не видел.

И на самом деле, похоже, лишь Спицимир догадывался о причинах, которые вызвали такие безумные ночные вылазки. Даго просто метался, будто огромная птица, которая сама зашла в клетку. Когда собственными глазами увидел он крепость Познанию и могущество Дунинов, еще сильнее возжелал он захватить ее, а могущество Дунинов раздавить. И вместе с тем понимал он, что пока что слишком слаб для этого, сотня его воинов не могла победить трех сотен Дунинов, причем, в их собственной крепости. Вот и безумствовал он от ярости, сотни предательских мыслей рождалось и умирало у него в голове, охватила его такая горячка, что только мороз и мчащийся ветер могли остудить ее. Иногда он размышлял над тем, а не вызвать ли Авданца с Палукой, выскочить потихоньку из крепости, а затем окружить ее своими войсками и осаждать град. Но и для этого был он слишком слабым, так как захватить град на острове было труднее, чем захватить Крушвиц или Гнездо. В конце концов, пришлось отступить от идеи осады и уйти отсюда униженным.

Так что снова и снова неожиданно будил он всех и отправлялся в заснеженные леса, переходя скованные льдом ручьи и озера, высиживал ночи в хижинах кметей и молчал, вызывая изумление и страх. Не знали Дунины, что об этом думать, был ли Даго более страшен, когда сидел в Познании, или же больше пробуждал страха, когда разыскивал разбойников и словно безумец мчался на своем белом Виндосе, пока весь жеребец не покрывался пеной. Говорил он, что тем самым закаляет свою приближенную челядь и свое войско. Только кто-то открыл людям, что в молодости заболел Даго болезнью, называемой Жажда Деяний, и теперь не может долгое время сидеть в бездеятельности. Пытались подсунуть ему какую-нибудь смазливую молодку купеческого звания или их придворных служанок, Пестователь же отталкивал такую от себя, ибо, как утверждал сам, боги заставляли его удерживаться от телесных желаний. Так что росло удивление к нему не только со стороны простого народа, но и в войсках Дунинов, так что обеспокоился этим Дунин Толстый.

От князя Карака получил он издевательскую весточку, что, раз не подал он руку помощи осажденной в Гнезде княжне Хельгунде, рз отдался в пестование Даго, пускай теперь еще сильнее сгибает выю. От пырысян пришло известие, что они перессорились между собою и теперь готовятся поравняться понесенными обидами. От Длинноголовых пришло сообщение, что их повелителя свалила болезнь, а от Крылатых людей — что воинов у них всего лишь столько, чтобы обеспечить безопасность собственных границ. Князь Гедан горделиво молчал, но знали все, что его воины никогда не покинут своей твердыни, так как опасаются нападения аскоманов, которых подстрекал против него повелитель Юмно, князь Хок.

По совету всего семейства Дунинов, выбрался Дунин Толстый на самую Воронью Гору, где сложил в жертву рослого телка, окропил его кровью священный камень, а мясо раздел жерцам и ворожеям, попросив их, чтобы пояснили они ему, почему травит его самого странное беспокойство.

Долго глядел в огонь Дунин Толстый, а длинноволосый ворожей бормотал непонятные слова. Время от времени он прерывал свои бормотания и спрашивал у Дунина:

— Что видишь ты в огне, комес?

— Ничего не вижу, — отвечал ему Толстый, поскольку именно так и было в действительности.

Когда же ворожей в третий раз спросил о том же самом и получил такой же ответ, заявил он:

— Раз ничего ты не увидел, это означает, что ничего и не можешь увидеть.

Рассердился комес Дунин и захотел убить ворожея, но вспомнил он, какая судьба встретила Гизура и удержался от преступления.

И тогда устроил Дунин Толстый громадный пир, так как более страшными казались ему вылазки Пестователя, чем его присутствие во дворище. Пестователь выпил много меда, перескочил через стол и под звуки музыки сам станцевал танец меча, пробуждая восхищение присутствующих женщин. Но прежде чем закончил он танцевать, перескочил через столы Дунин Бородатый и тоже начал исполнять танец мечей. Но сделал он это столь неудачно, что чуть не ударил клинком Пестователя. Жизнь Даго спас лишь позолоченный панцирь.

Пир тут же прервали. И сказал Пестователь Дунину Толстому:

— Ты должен осудить своего брата, ведь он чуть не лишил меня жизни.

И осудил Дунин Толстый своего брата, Дунина Бородатого, посадив его на неделю в комнату под замок.

На следующее утро объявил Даго, что травит его Жажда Деяний, и потому желает он драться на мечах. Кто получит его, получит от Херима сто золотых нумизматов.

Но тут же предупредил Даго, что меч его зачарован Одином, и если вытащит его ихножен ради битвы — должен будет пасть труп. Обрадовался Дунин такой возможности убить Пестователя, не прибегая к измене или же заговору, и нашел в своем войске человека по имени Богуш, который лучше всех владел мечом, и не было никого в Познании, кто бы лучше сражался.

Вышел Даго в своем белом плаще на двор крепости, без шлема, только лишь со Священной Андалой на белых волосах, в золотистом панцире, с круглым щитом. И встал против него Богуш, в красном кафтане, в толстой кольчуге, с удлиненным щитом. Меч Даго был короче меча Богуша, да и сам Богуш казался выше ростом, шире в плечах.

Разрешено было, чтобы на бой глядели женщины Дунинов, воины и чернь из посада. Было это как раз в полдень пятого дня месяца сбора осколы, когда на реке начал трескаться лед, а в воздухе чувствовался скорый приход ранней весны..

Опустил Богуш на лицо личину франкского шлема, и стал совсем пугающим, словно чудище какое. Прикрыл он левое плечо покрытым листовым металлом щитом, и с длинным мечом в правой руке начал наступать на Даго. Но тут словно молния блеснул меч Пестователя и страшно рубанул Богуша. Если бы тот не прикрылся щитом, плечо точно было бы отрублено… Затем сделал Богуш шаг вперед и трижды замахнулся мечом, и всякий раз его удары парировал щит Пестователя. Когда же готовился Богуш принять на правое плечо очередной удар Тирфинга, конец клинка Пестователя вдруг очертил вокруг него светящийся круг, затем, совершенно неожиданно, очутился в левой руке Пестователя и ударил Богуша в левый бок, пробив кольчугу и ломая ребра. Зашатался Богуш, и туд Даго рубанул его по шее и снес голову.

Следящие за боем женщины были ужасно возбуждены, ноздри у них дрожали, словно крылышки мотылька, когда же рванул поток крови из перерубленной шеи Богуша, некоторые из них вскрикнули, словно при наслаждении с мужчиной, одна же — самая младшая жена Дунина Толстого — бросилась Даго на шею и поцеловала его в губы.

Отодвинул ее от себя Пестователь, с жалостью глядя на труп, спрятал меч в ножны и сказал:

— Хороший был воин. Только мой меч проклят и обязан убивать. Пускай каждый это запомнит.

Седьмую жену Дунина Толстого звали Людкой, насчитывала она уже девятнадцать зим. Была она высокой и стройной, с красивым лицом, с черными бровями и румяными щеками. После боя, на пиру, кокетливо улыбалась она Пестователю, трижды посылала она к Даго свою служанку с известием, что готова она встретиться где-нибудь наедине с Даго, и что желает она от него ребенка. Только Пестователь опасался засады, хотя уже два месяца не было у него женщины, и мучился он неуспокоенным желанием. Таскали ему Херим, и его слуга, Зидал, различных девок из града, только опасался Даго, что все это ловушки Дунинов, которые тут же заявят, что насилует женщин в их доме. И предвидения его исполнились. Дело в том, что Херим в этом плане себе ни в чем не отказывал, раз за разом затаскивая к себе в ложе женщину их посада или даже служанку супруги кого-нибудь из Дунинов, и однажды разнеслась весть, будто бы похитил Даго Людку, спрятал ее где-то и насыщается ее прелестями. Дунин Толстый со своими братьями и несколькими воинами вошел в крыло дворища, занимаемое Пестователем, и выдвинул ему обвинение:

— Похитили у меня жену, Людку, — заявил он. — Имеются люди, которые видели, что сманил ее в угол крепости твой слуга Зидал, после чего она пропала. Говорят, будто бы понравилась она тебе, и это ради себя ты приказал ее похитить.

— Обследую я это дело и рассужу, — сурово заявил на это Даго, после чего кивнул охранникам, и те встали так, что пришлось Дунинам и их воинам отступить.

Воцарилась во дворище Дунинов взаимная вражда и подозрительность. И ясно было, что в крепости у Дунинов перевес над Даго, и если дело дойдет до открытого боя, Пестователь будет побежден.

Вызвал Пестователь к себе Спицимира и приказал тому найти Зидала и Людку. А еще вызвал Даго к себе Херима и открыто спросил у него:

— Так это ты, Херим, пожелал дать волю своей похоти?

Херим не ответил. Он лишь опустился на колени у ног Пестователя и свесил голову. Сказал тогда Даго:

— Тебя я наказывать не желаю. За тебя ответит Зидал. Ты же отдашь ему приговор.

Утром Спицимир в окружении своих воинов в черных плащах привез в Познанию Зидала и Людку. Нашел он их в какой-то хижине неподалеку от града, в которой они ожидали Херима.

Никого не допустил Даго к Зидалу и держал его под охраной Спицимира. На посаде крепости приказал о поставить позорный столб, созвал людей к полудню и вот там-то, на глазах сотен семей ремесленников и купцов, Херим прочитал приговор Зидалу:

— Нет большей никчемности, нежели та, если кто-то проявляет лакомое желание к женам чужим и к имуществу чужому. Мой слуга Зидал ради своей похоти украл жену комеса Дунина Толстого. Потому-то, прямо на глазах ваших, получит Зидал пятьдесят ударов батогом.

С изумлением глядел Зидал на Херима, которому столько раз поставлял женщин, ведь по его же приказу, а не ради собственного сладострастия, похитил он Людку. Так почему же не на спину Херима падут удары кнута, а на спину Зидала, послушно исполнявшего приказы? И кто выдержит пятьдесят ударов батогом? Видел Зидал смерть перед собой, и ясно увидал суть искусства правления.

И вот так, на глазах всего двора Дунинов, а еще челяди Даго и жителей посада, сорвали с Зидала верхнюю одежду и привязали к позорному столбу. А здоровяк с кнутом начал его бить, так что кожа лопалась от ремня, и капли крови стекали на снег.

Получив десять ударов, Зидал попросил, чтобы приблизился к нему Пестователь, поскольку желает он признаться во всех своих винах.

Стонущим, едва-едва слышимым голосом произнес Зидал:

— А правда такова, господин мой, что это Людка попросила Херима, чтобы ее похитил.

Правда и то, что канцлер Херим подстрекал против тебя твою жену, Зифику, рассказывая ей о твоих любовных похождениях с Хельгундой. Покарай его тоже, господин мой, если он не защищает меня, а только лишь приглядывается к мукам моим.

Хотя Зидал говорил тихо, услышали его слова Дунины, а так же Херим. Положили Дунины ладони на рукоятях мечей своих, готовился к смерти Херим. Только Даго воскликнул:

— Врешь, злодей!

Вытащил он свой Тирфинг и отрубил Зидалу голову. Только не по причине гнева, но затем, чтобы виновник перестал болтать языком, ибо обо всех этих вещах Даго знал от Спицимира.

И тогда-то дерзко сказал Дунин Толстый:

— Слыхал я, господин, будто бы имеются такие, что отдали тебе собственных жен и дочерей, чтобы породниться с тобою. Но вот с Дунинами у тебя такого не получится. Не смешивают вино с пивом. Не смешивают кровь благородную с кровью выродившихся карлов.

Побагровел Даго. Он понял, что Дунин ищет открытого с ним сражения, поскольку именно здесь, на крепостной площади, он сильнее.

— А знаешь ли, Дунин Толстый, что ты оскорбил величие? — промолвил Даго.

— Не знаю я, что такое величие, — ответил на это Дунин.

— Давай оставим здесь своих воинов, а сами пойдем в посад, среди народа, — предложил Пестователь. — Если увижу я твое величие, тогда я паду перед тобой на колени, а не ты передо мной.

Эти слова заинтересовали Дунина Толстого, а поскольку был он тщеславным и переполненным гордыней, он отправился с Пестователем к народу в посад, оставляя свои войска в крепости. Шли они рядом с друг другом между лавками купцов и толпами людей — Дунин Толстый в своем зеленом бархатном плаще, в позолоченной кольчуге и золотистом шлеме с павлиньими перьями, а рядом неспешно ступал Пестователь в посеревшем плаще, с обнаженной головой и белыми своими волосами. Впервые простые люди увидали этих великих мужей так близко, пешком, не верхом. Дунина Толстого знали по его тяжелой руке и по тому, что грабил он купцов и ремесленников, чтобы умножить свои богатства. Спицимир же уже несколько недель рассказывал, что Пестователь дает волю. На лбу Пестователя видели люди кожаную повязку с камнем, который, казалось, испускал золотые искры. Рассказывал Спицимир, что в Гнезде и в Крушвице, а так же по дорогам, по которым Даго ехал, достаточно было коснуться краешка его белого плаща, и слепой обретал зрение, хромой начинал превосходно ходить, все тайные болезни убегали из человека.

Так что увидел комес Дунин, как люди падали на колени перед Пестователем, а калеки, ползком, пытались коснуться краешка его белого плаща. Протягивали к этому плащу руки и женщины, которые не могли зачать дитя, а езе такие, что не могли избавиться от коросты и чирьев, и даже глядеть на таких было отвратительно.

— Давай возвращаться, господин. Знаю я уже, что такое величие, — сказал в конце Дунин Толстый. — Давай придем к согласию на глазах народа.

И обнял Пестователь Дунина Толстого рукой, а тот обнял Пестователя, и так вернулись они в крепость, сопровождаемые толпой народа, который настырно пытался прикоснуться к Даго. А ожидавшие их воины, и Дунинов, и Пестователя — вздохнули с облегчением, что еще не сегодня случится бой, а может его и вообще не будет.

С веселым лицом вошел Даго в свою комнату в крыле дворища Дунинов. Он приказал подать себе кувшин вина, из которого — как это вошло в обычай — поначалу должна была отпить служанка, или же чашник, который вино принес. Не желал он видеть ни Херима, ни Спицимира, ни кого-либо из Дунинов. Он пил из золотого кубка и прохаживался по толстому ковру. Тем временем, среди народа и воинов распускались слухи, что это Дунины сами похитили жену Дунина Толстого, чтобы возвести напраслину на Пестователя. Рассказывали, что во время одной из охот, устроенных под Познанией, на едущего в одиночестве Пестователя напал целый десяток людей, так он их всех победил своим заколдованным мечом. Вспоминали и о том, как во время танца с мечами Дунин Бородатый чуть не заколол Пестователя. И для многих сделалось ясно, что Дунины неблагодарностью платят за то, что взяли их в пестование, и что привезли богатую добычу из Калисии. Раздумывали о том, что же будет, если немилость Пестователя падет на Познанию. Кто-то даже клялся, что камень Священной Андалы на лбу Пестователя рассыпал снопы искр, что могло предвещать пожары.

А под вечер в посад, а потом и в крепость заехало пять десятков лестков из Гнезда. Прибыли они в полном вооружении, но десятка полтора из них радостно дули в рога, пищалки, стучали в бубны.

— Сын у Пестователя родился! Первородный сын! — орали всадники.

Херим приказал выкатить им несколько бочек пива; Дунины тоже, желая показать, что радуются вместе с Пестователем, выкатили бочки с пивом для своих воинов, а наиболее богатые купцы и ремесленники начали даром раздавать пиво простым людям. Вся Познания наполнилась песнями, звками пищалок и бубнов, ведь была причина для радости.

Дунины собрались в комнатах Дунина Толстого, они тоже не скрывали своего удовольствия. Повелители града были уверены, что обременительный гость покинет их крепость, чтобы поспешить в Гнездо и увидеть своего первородного сына. Дунин Толстый отправился в предоставленное Пестоователю крыло дворища и попросил, чтобы его допустили пред лицо Даго.

— Господин мой и Пестователь, — покорно молвил он, опустившись на колени. — Позабудем о междоусобицах, раз такое счастье тебя повстречало. Наверное, уже завтра пожелаешь ты поспешить в Гнездо, потому сегодня устрою я для тебя прощальный пир с музыкой и плясками.

— Хорошо, — улыбнулся ему Даго и поднял хозяина с коленей. Дунин Толстый вернулся к своим, разрешил пить до упаду и приказал готовить пир. Много золота должен был потратить Дунин, чтобы принимать у себя в гостях Пестователя, который вот-вот уедет, а они, Дунины, снова будут крепить свое могущество. Когда же подойдет подходящий момент и когда будет дан знак от пырисян и князя Карака, они поднимут открытый мятеж. Но сейчас они для этого еще слабы.

Сделалось темно, и в комнате Даго зажгли каменную лампу. Пестователь со Спицимирром стояли у окна и слушали, как весело празднуют воины во дворе крепости, освещенном десятками факелов. Звуки пищалок доносились даже из посада. Но в сенях перед самыми дверями Даго стояли два десятка его прибывших из Гнезда воинов, время от времени раздавался стук оружием.

Они ожидали, когда примет их Пестователь и выслушает известия о рождении сына.

— Как далеко еще до родов? — спросил Даго у Ящолта, который прибыл с этими людьми.

— Говорят, что уже вскоре… — ответил на это Ящолт.

Даго кивнул и вытащил Тирфинг из ножен. Спицимир и Ящолт покинули комнату и во главе тех двух десятков воинов направились через сени вглубь дворища Дунинов. Пестователь в своем позолоченном панцире, шлеме с конским хвостом и в белом плаще направился за ними.

— Дайте место Пестователю, направляющемуся на пир! — воскликнул Спицимир.

Пир не был еще готов, слуги только-только подавали мясо на столы в главном зале. В своих комнатах еще находились Дунины и их женщины, приукрашивающиеся к пиру. Никому не казалось странным, что со двора в здание входили пьяные воины Пестователя, чтобы припасть к его ногам и выразить свои пожелания. Таким вот образом Спицимир провел в дворище пять десятков своих воинов, сейчас носящих белые плащи. И таким вот образом началась резня в Познании. По три воина врывались в комнаты Дунинов и разило хозяев мечами. Убивали мужчин, женщин, даже детей. С посеревшим от ужаса лицом глядел Херим, как Даго собственноручно убил Дунина Толстого, его шесть жен, пощадив только Людку. Говорили, что кровь лилась даже по лестницам с верхнего этажа на нижний, в каждом углу слышны были бряцание оружия и стоны, только ведь тем, что были во дворе, все отзвуки казались связанными с начинающимся пиром. Белый плащ Пестователя был забрвзган кровью. Как будто бы этих жертв было мало, Даго приказал зверски убивать всех принадлежавших к роду Дунинов. От запаха крови у людей кружилась голова, только запах этот, казалось, пьянит словно вино и побуждает к новой резне.

В главной части дворища у Дунинов было где-то три десятка воинов, одетых в синие туники. Они отбросили мечи и позволили закрыть себя в зале для пиров. Никто не защищал комеса и его братьев, его дядьев и племянников. Рассказывали, что некий Кжесомысл убивал даже младенцев в колыбелях, если то был дуниновский помет, а потом пал к ногам Пестователя, целуя обрызганный кровью край его плаща, и воскликнул:

— Вот, господин наш, плата плата наша за седельщика и измену!

И сказал Даго:

— Встань. С завтрашнего дня станешь ты управлять Познанией.

Спрятал Пестователь в ножны свой окровавленный меч. С этого мгновения он лишь стоял в громадных сенях первого этажа и слушал стоны, видел потоки крови, стекающие по деревянным ступеням. Под полой его плаща спряталась Людка, а потом подбежал и Херим, перепуганный ненасытным желанием убивать, проявленным людьми Спицимира и лестками. Его, Херима, Спицимир тоже приказал убить. Потому припал он к ногам Даго и укрыл голову под длинной полой белого плаща.

— Господин мой, — молил он. — Зидал обманул тебя. Я ничего не говорил Зифике о твоей любви к Хельгунде..

— Прощаю тебе, поскольку ты мне нужен, — усталым от убийств голосом сказал Даго. — Поженю тебя с Людкой, поскольку под одним плащом укрылись. Ты похитил ее, чтобы ославить меня, теперь же станешь счастливым мужем жены Дунина Толстого.

А потом поднял он с пола Херима с Людкой и отправился с ними в то крыло дворища, где проживала его челядь. Перепуганные первородные сыновья многих родов притаились по углам, опасаясь мести Дунинов. Успокоил их всех Даго, заметив среди них музыкантов, которые здесь тоже попрятались, а среди них — раненного Дунина Бородатого, и приказал он:

— Играйте музыканты. А ты, Людка, станцуй, как только можешь, красиво. — После того он тяжело опустился на лавку, обнимая рукой молоденького Ольта Повалу. Когда же заметил, что юноша отодвигается, потому то плащ Даго был липким от крови, сказал: — Если не нравится тебе кровь на моем плаще, выходит, и повелитель тебе не люб, ибо невозможно властвовать, не проливая крови. Тебе всего лишь четырнадцать лет, но я сделал тебя воеводой и поставил во главе войск Повал. Отдай свою власть кому-нибудь иному, если не мила тебе кровь на белом плаще.

Раненный Дунин Бородатый, ползая по полу и оставляя на нем кровавый след, приблизился к ногам Пестователя, желая укрыть свою голову под плащ его, чтобы спасти свою жизнь. Сказал тогда Даго Ольту Повале:

— Отруби ему голову. У тебя в руке меч, и ты воевода.

Побледнел Ольт Повала, ибо было ему всего четырнадцать лет. Тем не менее, вынул он меч из ножен и на глазах у всех тремя ударами отрубил голову Дунину Бородатому. Тогда Даго Пестователь намочил свою рукавицу в крови Дунина Бородатого и пометил кровью лица Херима, Людки и всей своей челяди. А после того сказал:

— Теперь все мы помечены кровью Дунинов, и никто никому не станет здесь не люб. Играйте, — вновь приказал он музыкантам. Те заиграли, а Людка пошла по кругу, изгибая тело свое. Тем временем, убийственное сражение перенеслось из дворища на крепостную площадь, где разгорелось с удвоенной силой. Воины в синих туниках, которых нападение застало врасплох, побросали свои мечи на землю; некоторые из них пытались защищаться в конюшнях. Только ворота крепости закрыли наглухо, никто не мог сбежать, и если кто не бросил меча, падал мертвым.

Людка изгибалась в танце, дробила шажки в такт ударов в бубен, ее маленькие ножки в кожаных сандалиях размазывали кровавое пятно по полу. Даго набросил на нее тяжелый взгляд; Херим сладострастно облизывал губы языком. Оба представляли себе одно и то же: обнаженные стройные бедра, движущиеся под темно-зеленым платьем, вышитым серебряной нитью, девичьи маленькие грудки под белым шелковым кафтаном, на котором позванивали три золотые цепочки. Когда в танце ее руки вздымались вверх и двигались, будто два живых существа, тогда широкие рукава кафтана сдвигались вниз, и они могли видеть белые плечи женщины.

— Приведи ее в мою комнату, — сказал Даго Хериму.

Ведом ему был язык глаз, потому уставил он свой взор в глаза Херима. В них увидал он ненависть и страх. Только страха было гораздо больше, потому Даго и не вытащил свой Тирфинг из ножен.

Он направился через сени, освещенные пляшущим огнем факелов. Повсюду валялись людские останки, женщин и мужчин, из каждого угла доносился хрип умирающих. Ноги Даго скользили на лужах крови, сворачивающейся теперь на досках пола, он жадно втягивал в ноздри ее всепроникающий запах. И он уже не испытывал в себе радости убийства, охватившей его, когда отрубил он голову Дунину Толстому. Ведь, говоря по правде, никогда ему не нравились убийства и кровопролитие. Вот только был ли иной путь, чтобы добыть Познанию? Можно ли было иным способом построить государство, разбудить спящего великана и ввести его в историю? Добренький Голуб загубил свою державу, потому что разодрали ее богачи. Как объединить ее, как только не убийством и рубкой голов гордецов? Именно в этот момент он ни на миг бы не усомнился перед тем, чтобы отрубить голову и Хельгунде. Ну почему один-единственный миг слабости повелителя, щепотка проявленной к кому-то жалости тут же перерождалась в опасность не только для него самого, но и для всего государства? Ведь ясно же было, что когда-нибудь Карак пойдет на полян, чтобы потребовать наследие жены Голуба Пепельноволосого. По причине одного мгновения слабости всего лишь одного человека два войска встанут друг против друга и начнут кровавую битву. Погибнут сотни воинов, в то время, как могла бы погибнуть всего одна красивая женщина.

Даго прошел в свою комнату, которую постоянно охраняли два человека Спицимира. Там он бросил на пол окровавленный плащ, снял позолоченный панцирь и ремень, на котором висел меч. Расстегнул кафтан с кружевной отделкой на рукавах, так как показалось ему, что и на них видит он следы крови. Затем поглядел на свой обнаженный торс — тот был чистым и белым.

Открылась дверь, в комнату вошла Людка, затем дверь за ней закрылась. Казалось, щеки ее горят, губы были красными, словно женщина напилась крови, пролитой в сенях, через которую пришлось ей переходить. Ноздри у нее трепетали, в глазах Людки увидал Даго телесное желание.

Неспешными движениями сняла она с себя супружеский чепец, распустила свои темно-русые волосы, словно незамужняя девица. Вползла она меж колен Пестователя и начала гладить его беловолосую голову. Тогда он подтянул ей платье до самого пупка, и в прохладной комнате охватил его головокружительный и пробуждающий похоть теплый запах женщины. Потом повернул он ее и, наклонив ее спину книзу, вошел в женщину сзади, как жеребец входит в кобылу. Она первая познала наслаждение и выгнула спину дугой, дрожа всем телом. Он же еще долго входил и выходил из нее, поскольку давно уже не было у него женщины, и телесное желание оставалось в нем как бы приглушенным.

Перед рассветом по деревянному помосту прошел Даго прямиком со двора на защитные валы, где тут же начал его хлестать холодный и кусающий предвесенний ветер. На валах и ниже, на дворе, догорали факелы и масляные лампы, валялись ободранные от оружия и дорогой одежды трупы мужчин и женщин, некоторые совершенно нагие, другие же в одном нижнем белье. От ветра шевелились языки пламени факелов, и только лишь они казались живыми, поскольку вся крепость лежала в какой-то пугающей мертвенности и неподвижности. Раненные уже скончались, солдаты, измученные бесчисленными убийствами, спали; ниоткуда не доходило никакого звука шороха или стона. Шумела лишь за валами река, переполненная плывущим льдом. Громадные льдины бились о деревянные опоры моста, налезали друг на друга, накапливались и валились вниз, уплывая с течением. Даго показалось, что на реке тоже происходит какое-то страшное сражение, еще не завершенное чьей-то победой.

Спали и посады: тот, что под крепостными валами, и второй, который на берегу реки. С какой-то странной, извращенной радостью подумал Даго, что никто еще из горожан и купцов не знает, что Познания сменила повелителя, что нет уже Дунинов, а есть только он — Пестователь. Сражение завершилось внутри крепостных стен, за закрытыми на ночь воротами. Вопли, которые, возможно, и проникали за пределы валов, даже за реку, наверняка воспринимались как знаки празднования по причине рождения сына у Пестователя. «Народ любит смену повелителей», — подумал Даго в соответствии с науками об искусстве правления людьми, представляя, как еще сегодня будут все танцевать, пить и петь в посадах, приносить ему подарки и знаки почтения, восхвалять его мудрость, любовь свободы и справедливость.

Бесшумно появился рядом с ним Спицимир, а через мгновение — еще и Ящолт с Херимом. Спицимир был без шлема, темные его волосы местами склеились в стручки от засохшей людской крови. На плаще Ящолта тоже были многочисленные кровавые пятна. Только плащ Херима оставался безупречно белым, хотя и он сегодня ночью встречался со своей смертью. «Ничего, загрязнишься. Сильно еще загрязнишься», — подумал о нем Даго и с удовольствием поглядел на лицо Ящолта. У этого девятнадцатилетнего юноши была очень белая кожа и девичья красота; светлые волосы были лишь ненамного темнее волос Пестователя. Это он со Спицимиром придумали коварный план захвата Познании, ввели в крепость воинов Пестователя, чтобы радоваться его якобы только что родившимся сыном.

Полююил Даго Ящолта, и теперь чувствовал, что любит его словно брата, которого у него никогда не было. Вот только это ранее не известное ему чувство любви к кому-то пробуждало в нем недоверие. В соответствии с науками, которые получал он у ромеев, следовало постоянно проверять верность человека, которого ты полюбил.

Даго поднял руки и показал Ящолту пустые ладони.

— Вновь нет у меня для тебя ничего, Ящолт, хотя это именно ты помог мне взять власть над Познанией. Но я уже решил, что градом станет управлять Кжесомысл, поскольку он убивал моих врагов быстрее и более умело, чем другие.

Ящолт пожал плечами.

— Не желал я Познании. Я люблю драться, а не управлять хозяйством. Я скучал в Гнезде, и вот только лишь, когда нахожусь рядом с тобой, мой господин, чувствую, что живу по-настоящему.

— Всегда ты будешь при мне, — ответил на это Пестователь и правой рукой обнял Ящолта, крепко прижимая к себе.

Тут вмешался Спицимир:

— Что сделать с трупами, повелитель? Похоже, их следовало бы убрать. Или ты хочешь показать их народу, чтобы он испытывал страх перед тобой?

— Что посоветуешь, Херим? — с издевкой обратился Даго к своему канцлеру.

Вчера он приказал Спицимиру убить Херима за то, что тот был ближе к Зифике, чем он сам. И за то, что канцлер похитил Людку, не обращая внимание на то, что это может возбудить гнев Дунинов и подвергнуть Пестователя опасности. Но тот укрвл голову под его плащом, и Даго припомнились времена, когда они путешествовали через пущи по дороге к усыпленным великанам. Он, Херим, первым поверил в могущество Даго. Не так дегко расстаться с подобным человеком только лишь по причине его слабости к женщинам.

Херим испытывал страх. Он знал, что Даго приказал его убить, но потом отозвал свое указание. Еще знал он и то, что предал Даго по причине своей любви к Зифике.

— Так что сделать с трупами? — повторил свой вопрос Спицимир.

Это не было только лишь вопросом, но проверкой верности и чувства вины. Только лишь белый плащ Херима не был запятнан кровью. Не ожидали ли от него чего-нибудь такого, что поразит всех своей жестокостью?

— Трупы убитых следует бросить среди льдины в реке. Всех. Мужчин, женщин и детей. Пускай раздавят их ледовые завалы и понесут туда, куда еще не распространяется твоя власть, Пестователь. Правитель должен пробуждать страх.

Так сказал Херим, и Даго согласно кивнул.

— Ты прав. Разбуди воинов, сделайте все до рассвета. Потом вызовыи женщин из посадов, пускай вымоют полы и лестницы во дворище. Меня уже начинает мутить от запаха крови. А вечером, Херим, приготовь пир, поскольку возьмешь в жены Людку, которая ожидает тебя в моих комнатах. Ведь ты же похитил эту женщину, выходит, сильно ее желаешь.

Поклонился Херим и по деревянному помосту вернулся во дворище, чтобы разбудить воинов и побросать трупы в реку.


А через какое-то время Херим записал:

«Кто желает стать повелителем, должен перестать быть обыкновенным человеком. То, что обычного человека позорит — повелителя возносит и укрепляет. То, что у обычного человека является слабостью, у повелителя становится силой, грех становится добродетелью, а жестокость приносит великие плоды. Увидал плывущие по реке голые трупы последний из Дунинов, Дунин Лебедь, господин града у слияния реки Велны с Вартой, и охваченный страхом прислал Пестователю своего первородного сына и пятьдесят оружных воинов, чтобы Пестователь взял их в свое пестование и сделался более сильным. Благодаря этому, не погиб род Дунинов, но по милости Пестователя прибавил лишь могущества. Подобно, и один их комесов в краю пырысян, за рекой Нотець, когда услышал про трупы, плывущие по Варте, хотя перед тем замыслял отправиться к Познании и помочь Дунинам, неожиданно сменил свое намерение и заявил, что неподходящее это время для похода, реки вышли из берегов и полны льда. А после того заключил с Пестователем вечный мир. Из этого же следует, что жестокость обычного человека следует карать со всей суровостью, но жестокость повелителя лишь укрепляет силы его державы.»


Сообщение о смерти Дунинов оба посада приняли с удивительной радостью. Улицы и градские торги зазвучали пронзительным голосом пищалок и глухими ударами в бубны. Богатые купцы выкатили из подвалов бочки с пивом и угощали им всех, кто только имел желание пить. На улицах громко пели и танцевали, по домам пировали.

Три дня и три ночи продолжалась свадьба Херима и вдовы после Дунина Толстого. На него в крепость прибыли наибольшие купцы и ремесленники, и даже многие из тех, ктоеще вчера командовал отрядами воинов Дунинов. Это к ним и к своим лесткам обратился Пестователь:

— Вот к чему приводит желание возвыситься над другими и принимать звания комесов и князей. Всегда заканчивается подобное нарушением древних обычаев. Разве это не стародавний наш обычай, что гость, прибывший в дом ваш, становится неприкасаемым? Разве не кормят его, когда он голоден, не поят его, когда испытывает он жажду, разве не отдают ему собственной жены или дочери, когда он испытывает телесное желание? И что же я, гость Дунинов, их отец и мать их, получил от своих хозяев? Измену и заговоры. Дважды моей жизни угрожала опасность, и только лишь проницательности моего канцлера Херима благодарен я, что все еще жив. Это он, когда понес его гнев, приказал убить Дунинов вместе с их потомством. Клянусь вам, что сам никогда не стану я комесом или князем, но останусь для вас добрым Пестователем.

И радовались люди тому, что новый их господин не станет возвышаться. Восхищались они и Херимом, что спас жизнь Пестователю и по праву взял в жены женщину, оставшуюся после Дунина Толстого, ведь была она молодая и красивая, а жалко ведь такую убивать.

Под конец третьего дня свадьбы вызвал Даго Херима к себе и так сказал ему:

— Возьми двадцать лестков и незамедлительно отправляйся в Гнездо. Зифика вскоре родит мне ребенка, я желаю от тебя получить сообщение, будет ли у меня наследник.

— Это же моя свадьба, господин мой. Неужто не разрешишь ты мне провести хотя бы ночь с Людкой? — удивился Херим.

— Что важнее, Херим, твоя ночь с женщиной или дела державные?

— Я могу выехать завтра. Позволь, господин мой, хотя бы одну ночь провести со своей женой.

— Ты похитил ее, Херим, не глядя на то, что это на меня падет бесславие и гнев Дунинов. Потом за твою голову заплатил своей твой слуга Зидал. На твоем месте, я немедленно побежал бы готовиться в путь, поскольку не могу я забыть, что это ты помог Зифике узнать о моей любви к княжне Хельгунде. Так что езжай в Гнездо осторожно, глядя, чтобы не напал на тебя кто по дороге, или чтобы не рассердился на тебя кто-нибудь из моих лестков. Будешь мне верно служить в Гнезде, зная, что здесь я стану опекуном твоей красавице-жене.

Молча поклонился ему Херим и сразу же выехал в Гнездо. Он держался несколько в стороне в отряде, которым командовал, ибо преследовала его мысль, что может получить удар ножом в спину. По дороге он поклялся сам себе с этого момента служить Даго так же верно, как и ранее, ибо знал уже, что у повелителя имеются тысячи глаз и тысячи ушей, а еще тысячи уст обращаются к нему, рассказывая о чьей-нибудь ненависти или же измене. Напугало его осознание того, что хоть и носит он дорогие одежды и занимает наивысший в державе пост канцлера, но в любое время дня или ночи несколько людей Спицимира в черных плащах могут закрыть его в клетку из прутов орешника и отвезти эту клетку в какую-нибудь затерянную в лесах вёску, где превратится он в животное, как было это до момента встречи с Даго.

Как только он прибыл в Гнездо, его тут же вызвала к себе Зифика. Она сидела на громадном седалище, живот у нее был громадным, лицо опухло, на коже многочисленные пятна. Она не заботилась о своей внешности, даже не расчесала своих ранее таких чудных, черных волос. Закутанная в бархатную материю, она показалась Хериму какой-то колдуньей, а не той прекрасной воительницей, которую он когда-то полюбил.

— Даго Господин и Пестователь, — поклонился Херим и в течение всей беседы не поднимал глаз, чтобы не видеть уродства Зифики. — Даго Господин и Пестователь, — повторил он, — добыл Познанию и убил комеса Дунина Толстого, а так же выбил все потомство Дунинов.

— Это хорошо, — услышал он странный, хриплый голос, а не звучный, как когда-то, голос Зифики. Неужто, беременность даже голос у женщин меняет?

— Ворожеи сказали, что я рожу мальчика, — говорила Зифика. — Мой сын должен стать князем или королем большой державы.

— Пестователь не любит подобных званий, госпожа, — обратил ее внимание Херим.

Та хрипло рассмеялась.

— А разве сам Пестователь вечен? Вскоре я вызову сюда савроматских воинов. Мы захватим во владение Край Вольных Людей, Длинноголовых и Крылатых. Мы же захватим и твердыню Гедана.

Херим молчал. Он был канцлером и был ознакомлен со всеми известиями о могуществе соседствующих с ними краев. Не слишком хорошо было бы захватывать во владение Край Вольных Людей, ибо тогда могли бы выступить пырысяне, тут же становился лицом к лицу с силами племен Волков за Вядуей. Война с Крылатыми Людьми означала войну с Караком. Князь Гедан в любой момент мог попросить помощи у наемников аскоманов. Так что Зифика говорила глупости. Но Херим молчал, поскольку поразили его слова: «Пестователь не вечен». Он чувствовал, что обязан повторить их Даго, предостеречь его перед Зификой, которая сейчас напоминала ему беременную волчицу. Только лишь волчица, воспитывающая потомство, могла быть страшнее ее. Но он подумал, что Даго и так узнает про эти странные слова Зифики, ибо, как у каждого властителя, у него сотни глаз и сотни ушей, а его слуга Спицимир слышит не только высказанные приказы, но и, возможно, слова, произнесенные где-то далеко.

Херим покинул Зифику и, чтобы позабыть о травящем его беспокойстве, приказал привести себе какую-нибудь дворовую девку. Та не была такой красавицей, как Людка, но, в конце концов, та тоже попадет в его ложе. Ночью ему снилось, что он попал в клетку из прутьев лещины, и Зифика острой веткой колет его в щели между орешинами. Он проснулся, весь залитый потом и с болью в груди. Херим понял, что по дороге в Гнездо он простудился. Но утром он отослал гонца в Познанию, в письме он сообщил о собственной болезни и словах Зифики, поскольку сон показался ему пророческим.

Тем временем в Познании, в те дни, когда жители града, а так же окружавших вёсок и городков оказывали Пестовалю честь и складывали подарки, в город на санях прибыло шесть человек, одетых в серые епанчи и кожухи из овечьих шкур. Они наняли дом в посаде над рекой; хозяину сообщили, что они купцы. Но тот высмотрел, что ночью в своей избе они зажгли свечи, на стол поставили крест, сами же, опустившись на колени, шептали молитвы на непонятном языке. Тут же узнали про них люди Спицимира, а тот сообщил про это и Даго. Задумался Пестователь, а потом приказал, чтобы люди Спицимира, переодевшись мелкими бандитами, схватили одного из прибывших и затащили в подвал во дворе, где от Толстого Дунина осталось устройство для растягивания и пыток. Ибо хотел Даго знать, кем были эти люди, откуда и зачем прибыли они в Познанию.

Поздним вечером покинул Даго Людку и спустился в подвал, где Спицимир с тремя своими вынимали какому-то мужчине руки и ноги из суставов. Этот человек знал язык склавинов, но под влиянием боли чаще выкрикивал слова на чужом языке, в котором Даго распознал греческий. И, прежде, чем скончаться, а случилось это под утро, узнал от него Даго о вещах необычайных. Так вот, во время похода ромеев на остров, называемый Крит, Великий Конюший Василий заколол военачальника Бардаса в шатре императора Михаила III и объявил себя соправителем — императором ромеев. Было это событие плохим или хорошим для склавинских народов — этого Даго не знал. Михаил III желал окрестить все склавинские страны и сделать из них, при поддержке ромеев, громадную силу, направленную против франков. Василий считал иначе. Он думал о примирении с франками и о совместном с ними походе против сарацин. И какая идея победит, если теперь они правящие совместно императоры?

…Прежде чем умереть, сообщил еще тот человек, что царь булгар Борис и вправду позволил себя окрестить и принял имя Михаил, но, опасаясь зависимости собственной страны от ромеев, потребовал собственного патриарха, так как боялся подчиняться Фотию. Когда же Михаил III и Фотий не дали на это согласия, Борис-Михаил обратился к Старой Роме и к папе Николаю I, который тут же выслал к нему легатов, а те начали выгонять ромейских монахов.

С серьезными трудностями встретилась и религиозная миссия Константина и Мефодия в Великой Мораве у Ростислава. Они не были епископами, не могли рукополагать священников, в связи с чем распространение христианства шло с трудом, хотя христианское учение вели они на языке склавинов. Да и сам Ростислав, после поражения, которое нанес ему Людовик Тевтонский, опасался открыто выступать против франков, а прежде всего — против баварских епископов, которые, узнав о мисси Константина и Мефодия, почувствовали для себя угрозу в своих правомочиях по распространению епархий на Великую Мораву и часть Паннонии. В частности, наиболее заядлым в этом вопросе был епископ Анно из Фрайзингена, который управлял папскими владениями в Баварии, и в том случае, если бы папа позволил Константину и Мефодию распространять христианствво под влиянием ромеев, то есть Фотия, он начал шантажировать папу римского, что не станет платить податей с папских владений. Ибо баварские епископы, как из Пассау, так и из Зальцбурга, охватить своим управлением Великую Мораву, чтобы в свой карман собирать церковные подати. В этой ситуации папа римский распорядился, чтобы Константин и Мефодий прибыли в Рим и защитились от обвинения, якобы ересью было проведение мессы на любом ином языке, кроме древнееврейского, греческого или латыни. Ростислав, не желая иметь каких-либо конфликтов с франками, согласился на то, чтобы братья отправились в Рим…

Но миссия их учеников в Великой Мораве все так же действовала. Император Михаил III, несмотря на неприятности с булгарами, не отказался от идеи распространения своего влияния и на другие страны склавинов. Так что шестеро монахов, при негласном согласии Ростислава отправились к висулянам, чтобы князь Карак согласился принять христианство. Только Карак отказался от уговоров, поскольку Христос казался ему богом, достойным презрения. Тогда монахи отправились дальше на север, услыхав о нарождающейся новой силе Державы полян.

Монах скончался под утро. Тогда Даго приказал, чтобы Спицимир выбросил его тело в реку, а потом повесил в посаде какого-то воришку, а монахам сообщил, что покарал убийцу их собрата, который полакомился на его кошелек. Долго молились монахи за душу воришки и убитого им монаха, после чего попросили Спицимира устроить им встречу с Даго Повелителем и Пестователем.

Ночью, в огромном зале для приемов, только лишь в присутствии Спицимира, принял Даго монахов от великого князя Ростислава. К изумлению Спицимира, он надел на шею цепь с крестом и делал, подобно монахам, своей правой рукой знак креста на груди, на лбу и плечах. Выслушал он их советы по обращению своих земель в христианство, кивал головой, соглашаясь, в особенности же, когда ему рассказывали, как Мефодий проклял князя Карака за то, что тот неоднократно изгонял христианских монахов из своей державы. И предсказал еще Мефодий, что князь Карак будет пойман в неволю и окрещен на чужой земле.

Когда же закончили они говорить, перебивая один другого, Даго поднялся со своего кресла и начал речь, прохаживаясь по всему залу. Говорил он по-гречески, так что Спицимир не понимал его слов, но иногда возбуждался — и тогда излагал по-склавински. Иногда его слова казались Спицимиру безумными, иногда же угадывал он в них великую мудрость и предусмотрительность.

— …Христианский я властитель, так что держава моя христианская. Раз сам я буду спасен, то и народ мой спасен будет… Я не могу согласиться с пребыванием вашей миссии в моей державе и распространением новой веры, если не знаю я: истинна она или фальшива. Пускай вначале римский папа и другие епископы решат, что можно, а чего нельзя, имеете ли вы право учить вере на ином языке, помимо древнееврейского, греческого или латыни… Дергают нас язычники со всех сторон. Ссорится со мной князь Карак, язычник и святотатец, который взял себе в жены Лже-Хельгунду и угрожает, что, мол, теперь он имеет право на трон Пепельноволосых. Как же могу подать я руку брату своему, Ростиславу, когда разделяет нас держава языческого князька? Пускай ударит Ростислав на Карака, разобьет силы его, и тогда встретимся мы в Каррадононе, и я отдам приказ окрестить свой народ, как и сам был я окрещен… Император Михаил III обещал мне много золота, если создам я склавинскую державу на тех землях, где мы сейчас находимся. Почему вы прибыли ко мне с пустыми руками? Новой верой я смогу накормить лишь душу своего народа, но не накормлю его ртов и животов… Что вы, братья, видите на моей голове? Языческую повязку. Привезли ли вы корону, и имеется ли среди вас архиепископ, который может помазать меня священным елеем и сделать Помазанником Божьим? С пустыми руками вы приходите, вот с пустыми руками и уйдете.

Сказав это, подошел Даго к окну в зале приемов, открыл его и, указывая на освещенный факелами двор крепости, сказал под конец:

— Здесь, в этом месте будет выстроено каменное святилище, посвященное умершему на кресте Богу. Здесь вы станете обращать в веру и крестить весь мой народ. Вот только как же должен я его построить, ели вы приходите ко мне с пустыми руками?… Я дам вас сани, лошадей, воинов для охраны и безопасно проведу до своих границ. Но передайте Ростиславу и императору Михаилу III, а так же соправителю — императору Василию, которого люблю я, словно брата, ибо это он меня воспитал и обучил искусству правления людьми, что мне нужно золото и воины, чтобы сделать свою страну христианской. Я верный слуга патриарха Фотия, но пока папа Николай I не обдумает, что есть истинно и хорошо, что правдиво, а что фальшиво, вашей миссии я принять у себя не могу…

С раскрытыми от изумления ртами слушали его слова мнахи из миссии Константина и Мефодия. Они ожидали встретиться с неотесанным варваром из языческой державы, тем временем, обращался к ним, то на греческом, то на склавинском языке человек ученый, прекрасно ознакомленный с политикой и в вопросах веры. Золотая цепь с крестом висела на его груди, делал знак креста, говорил о Боге Едином, о Святой Троице, о Духе Святом, который родился — не известно, то ли от Отца и Сына, то ли от Отца через Сына…

Ушли монахи, уже покорные; в посад их сопровождали воины Спицимира. Монахи обещали повелителю полян, что станут уговаривать пресветлого князя Ростислава, чтобы тот ударил на державу висулян и раздавил святотатца Карака.

Даго же закинул в сундук свою золотую цепь с крестом и сказал Спицимиру:

— Пировал я у патриарха Фотия и видел, как тот нежно обнимал Великого Конюшего Василия. Пировал я и с главнокомандующим Бардасом, видел, как нежно целовался он с Великим Конюшим Василием. А после того Василий ударил его кинжалом в сердце и сделался соправителем. Это он учил меня, что кинжал открывает дорогу к трону…

— Так ты примешь христианство, господин? — с тревогой в голосе спросил Спицимир. Даго подошел к окну, открыл его и вновь поглядел на крепостной двор, где должно было стать, по его словам, каменное святилище.

— Мне эта новая вера ни для чего не нужна, поскольку досюда власть ромеев, а так же франков, не достигает. Но мой сын или внук, Спицимир, должен будет выбрать: либо принять веру от ромеев, либо от франков. Ибо, если мы постоянно будем расширять границы, то точно так же могут делать и франки, в конце концов, придется нам встать лицом к лицу. И, либо принять крест, либо вытаскивать мечи. Царю булгар, Борису, ближе к ромеям, чем нам; точно так же и князь Ростислав, а ведь каждый из них виляет словно заяц, за которым гонятся волки. Для властителей эта вера хорошая, но плохая для простых людей. Сам я всего лишь Пестователь, но мой внук или правнук станет королем и помазанником Божьим. Если народ дает кому-то власть, точно так же легко он может ее и отобрать; Бог не столь скор к тому, чтобы отбирать власть, так что лучше получить ее от него, а не от народа. Вот подумай: год за годом наносят франки удары то ободритам, то волкам, то сорбам. В конце концов, они пробьют этот вал, что отделяет их от нас. Сорбы — самые слабые, тогда мой сын или внук всьретится с франками где-то в нижнем течении реки Вядуи. Мне бы хотелось, чтобы к тому времени он был помазанником Божьим, ибо это может спасти нас от уничтожения.

Мало что из всего этого понял Спицимир, так как мало знал он о ромеях и франках, а еще меньше — о новой вере, которая не была обычной религией, но и своеобразным способом порабощения народов. Но той ночью понял Спицимир, что Пестователь глядит дальше и глубже, чем иные, поскольку овладел наукой управления людьми, которая представляет собой умение говорить ложь с помощью правды…

Рано утром отправились монахи в обратный путь в Великую Мораву, а в полдень прибыл гонец от Херима, у которого имелся свой шпион при дворе Ростислава в Довине. Рассказал он, что случилось удивительное дело: прибыл в Довин сын Людовика Тевтонского, Людовик Младший, и попросил у преславного князя Великой Моравы оружной помощи против собственного отца.

Случилось так, что король Людовик Тевтонский дал Карломану Восточную Марку и Баварию; Карлу Толстому — Алеманию и Рецию, а Людовику Младшему — только лишь Тюрингию, Саксонию и Франконию, и тот почувствовал себя отцом обиженным. Так что за горами Карпатос готовилась новая война Великой Моравы с Людовиком Тевтонским, так что никакие уговоры монахов, чтобы Ростислав ударил на Карака, не могли быть им выслушаны. Пестователя в одиночку ожидала война с державой висулян, если Карак, согласно уговоров Хельгунды, накопит соответствующие силы и пожелает начать войну.

— Пошли отряд оружных за монахами, Спицимир, — приказал Даго. — Пускай они нападут на них под видом разбойников. Убьют всех и втайне прикопают. Ибо, раз так, а не иначе катится история, никто не имеет права узнать, что в державе полян властитель носит золотой крест на цепи. Не хочу я, чтобы уже теперб обратились ко мне глаза ромеев, папы римского или епископов из Пассау. Ведь по сути своей, сейчас я должен был бы встать перед ними словно карлик, я же хочу показаться им великаном.

Тем же самым днем прибежал Спицимир к Даго и сообщил ему, что монахи, жившие в посаде, оставили в доме на балке таинственные магические знаки, способные навлечь несчастье на Гнездо. Заинтересовавшийся Даго приказал привести себя в тот дом и, взглянув на знаки, вырезанные в дереве, рассмеялся:

— Это они по-гречески вырезали слова: «Христос победит».

— Так ты, господин, умеешь по-гречески не только говорить, но и писать? — поразился Спицимир.

— Разве не рассказывал я тебе, что обучался при дворе ромеев? Разве не получил я золотую цепь с крестом и титул графа от императора Людовика Тевтонского? Я сын великана Бозы, и все, что делаю и что знаю, тоже громадное.

— А Христос и вправду побеждает?

— Столь же могуч Аллах народа сарацин и покорных, только они от нас очень далеко. Братом Христа является могущественный Сатана, только у него чрезвычайно пугающее обличие. Опять же, у иудеев такой страшный и могущественный Бог, что они даже боятся произнести его имя. Много имеется богов, приносящих победу или поражение, только это зависит от повелителей и их воинов. Когда-нибудь мы выберем себе Бога, которого предназначит нам судьба франков или ромеев, поскольку они близко. Но правдой остается и то, что иногда и Христос побеждает, потому возьми острый нож и срежь с балки эти слова, ибо слова столь же грозны, как мечи. Искусство правления людьми предостерегает перед громадной силой слов и учит, как такими словами пользоваться. Срежь их с балки, поскольку сейчас это плохие слова. Не время сейчас победе Христа, зато самое время для победы Даго Повелителя и Пестователя.

Затем, к изумлению Спицимира, приказал он ему, чтобы тот незамедлительно отправился в свой Спицимеж и провел тайный разговор с карлицей по имени Милка.

— Проявил я слабость, и теперь она мстит мне. Моя слабость стала слабостью державы. До тех пор, пока живет Хельгунда или родит она ребенка, до тех пор у Карака будут права на трон Пепельноволосых и станет грозить нам войной. Как же могу я повернуть с войсками на запад, на восток или на север, когда с юга таятся висуляне со своими мечами? Убеди карлицу Милку в том, что большую получит она от меня награду, если отправится она к Хельгунде, отравит ее, а так же и дитя, если родит его княжна. Ибо ради добра собственной державы использование яда вовсе не гадкое дело.

Кивнул головой Спицимир, ибо раз уже ради добра державы воспользовался ядом, убивая несколько воинов и народных судей под Гнездом. Предупреждал он Даго, чтобы тот не жалел Хельгунду, и наконец-то понял Даго, что слабость повелителя — это слабость державы. Не обучался искусству правления людьми Спицимир, но знал он, что это в руках повелителя зло превращается в добро, а добро — в зло, так же быстро, как за одни лишь сутки день превращается в ночь, а ночь становится днем. Сел он тогда на коня и отправился в свое староство Спицимеж.

Спицимир был последним потомком могущественного когда-то рода Спицимиров, властителей в Спицимеже. Малорослый, с небольшим горбом и кривыми ногами, пробуждал он отвращение не только у ровесников, но и у собственного отца, потому-то научился жить в одиночестве, без потребности в чьей-либо дружбе. Когда он подрос, оказалось, что сильнее и более умело пользуется мечом, чем другие, зотя отцовский меч доставал ему чуть ли не до подбородка, ножны же волочились по земле. Но с тех пор не слышал он уже насмешек над своей уродливой фигурой, поскольку осмелившиеся насмехаться над ним переставали жить.

Когда исполнился ему двадцать один год, познакомился он по соседству с бедной, но чрезвычайно красивой девушкой, которая по непонятным причинам, имея семнадцать лет, ослепла. Именно ее, к радости ее родителей, взял он в жены, и родил с нею двоих детей. Женщина не видела его уродства, так что не могла испытывать к нему отвращения, наоборот, любила его большой любовью, поскольку он был к ней добр и внимателен, называл ее «ксени»[9], богато одевал и окружал таким количеством слуг, которое мог себе позволить.

Но тут понравился Спицимеж роду Лебедей, напали они оружно, и ушел Спицимир с ранами на лице, увозя на коне свою слепую красавицу жену и двух детей малых. А поскольку тогда уже родились распри между Дунинами, Лебедями и Пепельноволосыми, прибыл он служить княжне Хельгунде, которая случайно открыла его удивительную способность слышать невысказанные слова. И как раз по этой же причине княжна Хельгунда приказала ему играть роль доносчика, за что Спицимир возненавидел ее. И мстил он ей впоследствии, повторяя ей услышанные или не услышанные известия о растущем могуществе Пестователя, о его чародейских силах.

В Даго же нашел Спицимир все то, чего сам желал иметь: замечательную фигуру, красивое лицо и громадную силу. Отдал он всего себя, дабы услужить ему, вкрался в его доверие и довольно скоро получил назад свой Спицимеж, куда и вернулся с женой и детьми. Всякий раз, когда он там появлялся, поначалу долго стоял на коленях у ног своей «ксени», восхищаясь ее красотой, замечательным телом, лицом с белой кожей, розовыми приоткрытыми устами, небольшим носиком и черными глазами, которые, к сожалению, оставались невидящими. С тех пор, как Спицимир начал служить Даго, он привозил ей самые красивые одежды и обсыпал драгоценностями; помещения града в Спицимеже украсил он словно княжеские покои. Дал он жене много слуг, в том числе — и карлицу Милку.

Вечером расчесывал он ее золотые волосы, а жена спросила его:

— О тебе рассказывают, якобы ты в большой милости у знаменитого Пестователя, ты же убиваешь для него людей.

— Коснись рук моих, ксени, и сама убедишься, что нет на них крови, — ответил Спицимир, и она прикоснулась к его рукам, убедившись, что те сухие.

— Говорят, будто бы носишь ты черный плащ, означающий смерть.

— Это правда, что ношу я черный плащ. Это ради тебя. Ты же видишь только черное, так что, возможно, и меня как-нибудь увидишь…

— Почему Пестователь дарит тебя такими милостями?

— Говорят, если кто не видит, то лучше слышит. Быть может, рядом с тобою развился во мне дар слышать невысказанные слова, им пользовалась Хельгунда для гадких целей; Пестователь же использует его ради великих целей.

— Скажешь ли ты мне, каковы мои невысказанные слова?

— Ты желаешь, ксени, знать, почему называют меня Спицимор, что означает, будто бы сею я смертельную заразу.

— О, да. Именно об этом хотела я спросить, — кивнула женщина, восхищенная его способностью слышать невысказанные слова.

— Ты помнишь, как напали на наш Спицимеж? Ты не видела убитых людей, слышала лишь их крики и стоны. Мы сбежали на моем коне, ты сама и наши дети. Помнишь, я поклялся вернуть себе Спицимеж и справедливо наказать обидчиков? Именно это я делаю, и потому меня называют Спицимором.

Жена ему поверила, потому что его любила, впрочем, он же говорил так убедительно. Она гладила его щеки, изуродованные шрамами от нанесенных ему мечом ран, касалась его горбатой груди, думая, что как раз такой и должна быть грудь красивого мужчины, ведь никогда никого другого она не касалась. Спицимир же рядом с супругой чувствовал себя счастливым, и совершенно не желал, чтобы она могла его еще и видеть.

Утром он затащил в конюшню карлицу Милку.

— Пестователь приказал, чтобы ты отправилась к Хельгунде и вновь пошла к ней на службу. Ты должна отравить и ее, и ребенка, если тот родится.

— Нет! Никогда, — ответила карлица. — Пестователь пбрезговал мной, нарушив данную в детстве клятву. Он пнул меня так сильно, что я упала, и у меня еще долго болела голова. По причине клятвы и нет у меня детей, хотя с многими мужчинами я жила. Я сама желаю видеться с Пестователем.

Отвез ее Спицимир в Познанию и ночью привел в комнату Пестователя.

Милка до сих пор была красива, хотя ростом оставалась с девочку. Она упала на колени и сказала:

— Я сделаю все, как говоришь, господин. Отправлюсь в Каррадонон, буду служить Хельгунде и, клянусь тебе, отравлю ее и дитя, если оно родится. Но и ты выполни свою присягу, данную мне много лет назад. Много было у меня мужчин, но ни от одного из них я не забеременела. Думаю, это по причине той самой клятвы. Ты обещал, господин, что поимеешь меня, и от тебя рожу я великана.

— А ты уверена, что то был я, Пестователь?

— Ни у кого на свете нет таких белых волос, как у тебя. Никто, кто только не из рода великанов, не мог бы пасти коров возле Черного Бора. Твою мать, карлицу, поимел великан Боза. Ты должен и меня поиметь.

Даго испытывал к Милке лишь отвращение. Он уже устал от постоянных занятий любовью с Людкой, с которой забавлялся после отъезда Херима. А кроме того, карлица напоминала ему о прошлом: выродившийся народ землинов, страх и нищету в холодном хлеву с коровами, чувство унижения, когда его изгоняли из рода, жизнь, похожая на существование дикого зверя, в Черном Бору, все детские страхи и чудовищное одиночество. Почему нельзя было стереть прошлое из памяти? Почему все время ему напоминали, что родила его женщина из рода карлов? В сонных кошмарах возвращалось прошлое, страх — что и он тоже выродившийся карлик, а не великан; Даго просыпался с резко бьющимся сердцем. Но сон можно было отогнать светом дня. Милка же стояла перед ним живая — ну как прогнать ее от себя? Что было важнее — смерть Хельгунды или собственное унижение? Каким образом превозмочь в себе отвращение к Милке, которые одновременно было и отвращением к прошлому? Что могло быть хуже, чем спариваться с карлицей и, тем самым, как бы и самому становиться меньшим?

Карлица сбросила с себя одежду и, нагая, легла на ложе, покрытое сшитыми шкурками молодых овец. Руки она заложила под голову, расставила ноги, слегка сгибая их в коленях. Даже в слабом свете единственной масляной коптилки должен был Даго видеть ее белую плоть с полными, округлыми грудями, красиво очерченный живот, полные бедра и черную кучку волос между ними, розовый вход в лоно. На ложе женщина уже не казалась маленькой, ее развитое женское тело, разбросанные по овечьему руну светлые волосы и зубы, блестящие в устах, приоткрытых телесным желанием, приказали забыть о прошлом. То, что было когда-то, вновь делалось всего лишь сном, реальностью же оставалось обнаженное женское тело, которое, время от времени, буквально сотрясалось похотью.

Упал на пол плащ Даго. Резким движением стянул Пестователь с себя блузу с кружевами, скинул штаны. Голый, подошел он к кровати и привстал на колени между раздвинутых бедер женщины, и тут она схватила его за шею и припала своими губами к кго устам. Даго вошел в ее распаленное нутро и удивился, что оно такое же глубокое, как у крупных женщин. Милка радостно запищала от первого же толчка, стала она царапать ногтями мужскую спину. Даго чувствовал, как в средине себя Милка сжимается и разжимается, как дрожат мышцы ее живота, как старается она поднять ноги еще выше, чтобы сам он вошел в нее еще глубже. Движениями бедер Милка всю себя подавала мужчине, а зубами кусала его губы до крови. Даго и сам впал в чувство наслаждения но сдерживал собственное желание, чтобы их соединение продолжалось как можно дольше. А под самый конец Милка бессильно откинулась, разбросав руки в стороны, он же, наконец, ударил в нее своим семенем.

Даго лежал на Милке недолго, ибо, как обычно после мгновения счастья с женщиной, делался он чутким и осторожным. Он поднялся с кровати, накинул на себя плащ, затем приказал, чтобы карлица покинула комнату. Но та его не слышала. Могло показаться, что она вообще утратила сознание. Когда же пришла в себя, то увидала Пестователя стоящего у окна и враждебно глядящего на нее.

— Я исполню обещание, — шепнула Милка.

Одевалась она бестолково, так как не хватало ей сил. На нетвердых ногах женщина подошла к двери, не говоря ни слова, открыла ее и, не оглядываясь, исчезла в сенях. Даго же взял кувшинчик с медом и опорожнил до дна. Губы горели, словно прижженные углями, Пестователь чувствовал, что силы постепенно покидают его. Он с трудом добрался до ложа и упал на него, укрывшись лишь плащом. Спал он крепко, без снов.

Утром Спицимир сообщил Пестователю, что Милка получила кошель с золотыми солидами, хорошего коня и четырех воинов в черных плащах, которые должны были помочь карлице безопасно добраться до границ державы Крылатых Людей.

Даго не желал даже себе признать, что воспоминание о прошедшей ночи вновь пробуждало в нем телесное желание. Зря вообще-то Спицимир с такой спешкой отослал Милку к Хельгунде. Пестователь подумал: что, возможно, его отец, великан Боза не без причины охотился на измельчавших женщин, поскольку они давали больше наслаждения, чем крупные и рослые женщины.

В полдень он о Милке забыл. Прибыл гонец из Гнезда с сообщением, что его жена Зифика родила ребенка мужского пола.

— И что с ней? — с беспокойством спросил Даго.

— Здорова, господин. Дитя родила так же легко, как кошка котят.

Пестователь закусил губу, лицо его искривилось в странной гримасе то ли отвращения, то ли гнева или презрения. Он тут же приказал готовиться в дорогу и еще вечером отправился в Гнездо во главе огромного каравана возов, наполненных сокровищами Дунинов и жителей Познании. Обоз сопровождали две сотни лестков и пятьдесят людей Спицимира в черных плащах.

Дикие Женщины рожали быстро и без труда. Зифика ожидала супруга в своей комнате, вновь одетая в мужской костюм савроматской воительницы. Она была горда тем, что дает начало новой династии Пестователей. На грудь себе она повесила золотую пектораль королевы Айтвар, которую обнаружила в каком-то только лишь ей известном месте во время своего похода на Мазовию. На тщательно расчесанные волосы наложила она золотую повязку, в левой ее руке был золотой лук аланов, а в правой — серебряный щит. Рядом с Зификой стояла колыбель с младенцем. Зифика не ожидала каких-либо нежностей от Пестователя, она и не хотела его объятий и поцелуев. Одного желала — чтобы он взял дитя из колыбели, поднял вверх и дал ему имя, тем самым признавая своим сыном и наследником.

Даго вошел в комнату неожиданно, без какого-либо предупреждения от слуг. Красные сапоги и белый плащ были в грязи, потому что начались уже весенние оттепели, по дороге в Гнездо из-под конских копыт летела грязь. Лицо Пестователя было серым от усталости дорогой, а может и от злости. Лишь на голове неожиданно ярко горел золотой камень Священной Андалы.

Сразу же за Даго в комнату вошли Херим со Спицимиром, как будто бы Пестователь хотел иметь свидетелей собственной встречи с женой и сыном.

Он встал перед женщиной, широко расставив ноги, и заявил презрительно:

— Вижу, что ты жива и здорова, а это означает, что не родила мне великана. Обычная женщина, если сын ее великан, в родах умирает. Или ты считаешь, что эта держава нуждается в карликах? Только великан может и далее строить громадное предприятие, начатое мной.

Сказав это, Даго сплюнул жене под ноги, даже не глянув на колыбель.

Зифика побледнела, она, словно проглотив жердь, сидела в кресле, в левой руке держа лук аланов, а в правой — серебряный щит.

К ней подошел Херим и, утешая, произнес:

— Пройдет у него гнев, и тогда он признает сына своим…

Зифика сорвалась с места и закричала:

— Прочь!.. Все прочь от меня!.. Выметайтесь!..

А Даго сидел в своей комнате, выстеленной гуннскими коврами; он уже выпил полный кубок межа, но ни на миг не испытал успокоительного кружения головы. Слуги принесли ему еду, но он их выгнал. Есть ему не хотелось.

Перед наступлением сумерек пришли к нему Херим и Спицимир.

— Пестователь, — сказал Херим. — Зифика назвала своего сына именем Кир, и она просит разрешения уехать в Мазовию.

— Не позволяй этого, господин мой… — отозвался Спицимир. — Прикажи убить и ее, и ребенка.

Херим схватил Спицимира за плащ у шеи и начал им трясти:

— Спицимир, вечно не хватает тебе людской крови…

Спицимир оторвал пальцы Херима от собственного плаща, после чего положил ладонь на рукоять меча и повторил:

— Прикажи убить и ее, и дитя. Ради добра державы.

Даго бросил глиняный горшок в стену, так что тот разлетелся на десятки осколков. Затем вскочил из-за стола, смял в ладони посеребренный кубок для меда.

— Пускай едет, куда ее глаза глядят. Не желаю ее видеть, касаться ее, разговаривать с ней. И своего выродка тоже пускай с собой забирает.

Он бросился к двери, отталкивая по пути Херима со Спицимиром. Побежал в конюшню и сам оседлал белого жеребца. Вскочил на него и перед самым закрытием ворот крепости выехал галопом в посад, а потом и дальше — в поля и леса.

И как же долго он так скакал в наступающей темноте, все время галопом, как будто бы поток воздуха успокаивал разгоряченное гневом лицо? Бвл ли это только гнев, но, возможно, зависть и ревность? Авданец от семени Пестователя получил маленького великана, такой же маленький великан с кровью Даго имелся и в семействе Палуки. Это сын Авданца или Палуки, в конце концов, подвигнет на плечи творение Пестователя, раз он сам не оставит законного наследника. Даго хотелось кричать от отчаяния, только мчащийся воздух запирал дыхание в груди. Хотелось ему и плакать, но всякую слезу захватывал ветер и осушал глаза и щеки. Хотелось ему убивать, сечь мечом направо и налево, но вокруг был только снег с белыми латками тающего снега.

Так и летел, мчался Даго на белом жеребце, словно некий призрак из Страны Умерших, пока, в конце концов, Виндос не выдохся и с хрипом не упал передними коленями в болотистую землю. Соскочил с него Даго, и единственным существом, к которому испытал он любовь, был его конь. Увидал он пелые хлопья пены на теле Виндоса, поднял жеребца на ноги, и мокрые от пота бока начал оттирать своим белым плащом. А рядом находился какой-то дом, конюшня и мастерская колесника, поскольку перед ней стояло несколько возов и уже готовых колес, ожидавших, когда наденут их на оси.

Даго повел жеребца к постройкам, пинком открыл дверь в жилой дом.

— Эй, люди! Помогите мне осушить моего коня, поместите его в теплую конюшню.

Колесник уже спал. Но проснулся и начал зажигать факел. Даго продолжал оттирать своим белым плащом покрытые пеной бока Виндоса. Он даже не обратил внимания на громадного мужчину с длинными усами, который вышел с горящим факелом, затем помог завести жеребца в конюшню, где его накрыли попонами, чтобы не простыл он от весеннего холода.

— Плохо, господин мой, обошелся ты со своим конем, — укоризненно произнес хозяин. — Жеребец дорогой и красивый. Красивее его никогда не видел. Но и ты, господин мой, тоже нуждаешься в отдыхе…

Даго пошатнулся на ногах. Он был устал от поездки из Познании, остаток сил отобрала безумная скачка по полям и лесам. Он так и упал бы на пол, если бы колесник не схватил его в поясе и практически занес в теплую избу, где горели три каменные лампады, а громадная женщина, одетая только лишь в льняную сорочку, разводила огонь в печи.

Она поставила перед Даго кувшин с пивом и глиняную кружку. Но тот жадно пил прямо из кувшина, а они — колесник со своей женой — внимательно наблюдали за пришельцем. Догадывались они, что перед ними какой-то большой господин с блестящим камнем на белых волосах, в позолоченном панцире, в прекрасных красных сапогах из вавилонской кожи и с золотыми шпорами. Вот только меч этого человека выглядел скромно в своих ножнах из липовых дощечек. Зато щит его поблескивал золотыми шипами.

— Быть может, господин мой, встретилось тебе по пути нечто нехорошее? — спросил у гостя колесник. Тот поднял голову, отнял губы от горшка и поглядел в глаза хозяевам. Не вычитал он в них ни измены, ни жадности к имуществу его.

— У меня родился карлик, — выложил он, после чего голова его бессильно упала на стол.

Хозяева сидели рядом, время от времени подбрасывая дерево в огонь очага. Даго же вскоре очнулся, оглядываясь по сторонам настолько живым взглядом, как будто проспал целый день.

— Кто вы такие? Как вас зовут? — властным голосом спросил он.

На вид мужчине было лет тридцать; женщина — рослая и с громадными грудями, которые шевелились под свободной рубахой — была гораздо моложе его. Своей красотой, светлыми волосами и рослой фигурой она походила на Зелы. Только вот Зелы была лет на десять, по крайней мере, старше нее.

— Я, господин мой, колесник, проживаю возле главного тракта, ведущего в Гнездо. Называют меня Пястом, так как хорошо исправляю колесные втулки[10] для возов, да и делаю их самые лучшие во всей округе. А это жена моя. Уже третья, потому что две умерли. Ей двадцать пять лет, и зовут ее Репихой, поскольку тело ее такое же крепенькое и ядреное, что твоя репка. Детей у нас нет, и люди смеются надо мной по этой причине, потому-то и поселился я на отшибе. А ты, господин мой, кто таков?

Даго приглядывался к женщине колесника, к прекрасной коже ее щек, к дугам ее черных бровей; глядел он на ее буйные русые волосы, широкие плечи и большие груди, прекрасно видные даже под свободной льняной сорочкой.

Даго отвязал от пояса кошель, полный золотыми солидами и положил на столе.

— Дашь мне на ночь свою женщину, колесник? — спросил он. — Быть может, мне посчастливится, и жена родит тебе сына или дочку. Если родится сын, то, когда будешь устраивать ему пострижины, приедешь в Гнездо и попросишь, чтобы провели тебя пред лицо Пестователя. И это он, властитель державы этой, прибудет сюда, чтобы дать твоему сыну истинное имя и подстричь ему волосы. Возьми себе этот кошель с золотом и дай мне свою женщину на ночь.


Глава седьмая

ВИТЛАНДИЯ

Не запомнил Даго, когда, где и от кого, в каких обстоятельствах узнал он, будто бы жрицы в Краю Крылатых Людей способны делать своих властителей долговечными, купая их в заколдованном котле. Но с тех пор, чтобы не делал он, то ли правил, то ли сражался, ели или пил, занимался любовью с женщиной или развлекался беседой с кем-нибудь мудрым, где-то в самой глубине души его, словно острая заноза, ныло желание жить долго. Ибо, зачем же было творить державу и расширять ее границы, укреплять могущество собственного трона, если нельзя было владеть долго, чуть ли не вечно, и ежедневно засыпать с чувством собственной власти, ну а каждое утро просыпаться для последующего властвования. Ведь учила же Книга Громов и Молний, что когда выучит человек науку владения людьми и достигнет власти, одновременно рождается в нем сильнейшая тоска по тому, чтобы править людьми уже вечно. Ибо наслаждение от того, что реализуешь ты власть, невозможно даже сравнить с каким-либо иным земным наслаждением, потому-то никто из земных повелителей не отдал трона добровольно, даже если старость сгорбила ему спину, затмила взор, помутила разум, а из слабой руки начал выпадать меч. И не отдавал он ее добровольно ни своим сыновьям, которых так любил в детстве, но потом пришлось их возненавидеть, а иногда и убить, ведь они желали власти как своего естественного наследия. Никогда и ни один из повелителей не насытился собственным правлением и величием до такой степени, чтобы вот так запросто в один прекрасный день сойти с трона, сказав: «хватит мне уже править», и отдать скипетр и державу в руки достойных людей, после чегно начать спокойную жизнь обыкновенного человека, играясь с внуками и радуясь красотой окружающего его мира. Не существует такой возможности — говорила Книга Громов и Молний — чтобы какой-либо повелитель признал, будто бы кто-либо, в равной степени что и он сам, быть достойным правления, пускай даже это был бы и сын его плоти и крови, ибо в самой сути власти кроется убеждение о собственной исключительности и необычности. Каждый властитель может сослаться на множество примеров, которые свидетельствуют, что тот, кто добрался до власти, не может иметь достойного наследника, сразу же с его уходом державе станет угрожать опасность, разложение и упадок. Разве не так случилось после смерти Карла Великого? Разве не так было после смерти великого Аттилы? Но в то же самое время, сколько же было примеров, что когда меч выпал из ладони старого повелителя или же кто-то силой или изменой вырвал его у него из рук — наследник делал державу обширнее и еще более могущественной. Только редкостью была добровольная передача знаков власти, был у нее некий странный привкус — то ли сладкий, то ли горький; была она словно сосуд, из которого каждый желал напиться, сколько влезет, или хотя бы один глоточек попробовать, пускай даже и ценой незамедлительной утраты жизни или свободы. Разве не делала власть любого человека сразу же умным, красивым, сильным? Не давала ли она возможности глядеть на людей, словно на колышущуюся по ветру хлебную ниву? Не позволяла она достигать дна души людской, чтобы увидеть в ней зло, мелочность, подлость, измену и жадность? И не было такого унижения или подлости, на которые не пошел бы человек, чтобы поить себя напитком под названием власть. Разве не унизили Людовика Набожного его сыновья? Лотар, Пепин и Людовик Тевтонский; разве не заставили его пойти на унизительное публичное покаяние, разве не сослали его потом в монастырь, не разделили его с любимой женщиной и любимым сыном Карлом, поскольку не позволяли им добраться до сосуда власти и дать попробовать хотя бы один глоток. И все же, пережил он все это, и вновь, благодаря измене и подкупу, использованию всего того, что в человеке самое гадкое — вернулся он на трон, расправился с сыновьями, именно их унизил, и, пускай и недолго, вновь пил из волшебного сосуда.

Власть каждого делала мудрым. Власть давала чудесную силу и могущество. Но одного дать не могла — вечного господства. И если и имеется нечто, что гнетет по ночам каждого властителя, что заставляет ему скрытно от других страдать — то это мысль, что господство имеет и свой конец. И это не простой человеческий страх перед смертью, но и страх перед тем, что заберут от губ сосуд власти, что станет из него пить кто-то другой, пускай даже любимый сын или дочь. Потому-то всякий повелитель склонен даже к детоубийству. А то, кто желает пить из сосуда власти, легче иных убивает брата, отца, мать или сестру. И даже Даго, который едва-едва склонился над этим сосудом, очень и очень малым, величиной с наперсток, уже мечтал по ночам о долговечности, и хотя никому не выдавал он своих мыслей, мечтал о завоевании Края Крылатых Людей и взятии от них всего одной дани: возможности выкупаться в отваре бессмертия. И дорога к этой цели была весьма далекой, ибо никто еще и никогда не сломил могущества Крылатых, а они, ко всему еще, были связаны с князем Караком, от него покупали они соль и другие ценности. Лишь иногда в шутку говорил Даго своим ближайшим соратникам, что понадобится много-много лет, чтобы сделать великой державу полян, и как раз этих лет должно было ему хватить.

Так что это по его приказу высылал Херим в Край Крылатых Людей шпионов, которые доносили ему о странных обычаях тамошнего народа, об ужасающих обрядах, проводимых в пещерах гор, называемых Белыми или Венедийскими, о таинственной жрице по имени Эпония. Они же пересчитывали тамошние грады и воинов, отмечали броды через реки. И хотя сердцем и мыслями Даго тянулся к югу, но даже властитель не всегда может делать того, чего желает, если не желает он утратить могущества власти своей. Потому-то, вместо того, чтобы к югу, устремил он свое лицо на север, где уходила в море река Висула, и куда плыли суда с зерном. Ибо учила Книга Громов и Молний, что повелитель поначалу должен протягивать руку к тому, что близко, а уже потом — за тем, что находится далеко; сделать поначалу то, что возможно, а лишь потом, что кажется невозможным сделать.

…Рассказывали тогда, что Гедаании, дочери князя Гедана, сидящего у устья реки Висулы, исполнилось шестнадцать лет — не было на всем южном побережье Сарматского моря девушки богаче ее. Кунинг Опир, повелитель острова Отландия, был первым, кто прислал сватов и богатейшие дары князю Гедану и попросил руки Гедании. И первым получил он отрицательный ответ и возврат богатых своих подарков. Затем желали ее иметь женой самые различные ярлы и даже младший сын князя Хока из Юмно — но всякий раз получали они ответ, что Гедания не дозрела еще до супружества, что не было правдой. Стали тогда размышлять, а может князь Гедан предназначил дочку для какого-то могущественного князя или даже для короля? С кем хотел он породниться через это супружество и еще сильнее укрепить собственную власть, которая и так была велика с тех пор, как был уничтожен город Друзо. Только тайны этой так никто никогда и не разрешил, поскольку тайны и не существовало — князь Гедан настолько сильно любил свою дочь, что не желал с ней расстаться, и размышлял он, скорее, о том, чтобы зятя к себе принять, чем отдать Геданию в дальние края и никогда уже ее не видеть. Но достойного зятя среди своих он не находил, ибо властители как на побережье, так и в глубине суши желали укреплять все у себя, а не умножать могущества Гедана.

Желанием отомстить за отказ в женитьбе горел кунинг Опир из Отландии, и клялся он, что нападет на Витландию и уничтожит ее, точно так же, как был уничтожен град Друзо. Угрожало местью и множество ярлов. Знал об этом Гедан и потому крепил валы своего града, умножал ряды воинов, выстроил специальные запоры у устья реки, чтобы пиратские суда не застали его врасплох, и всегда был он начеку, принимая у себя аскоманов. Впрочем, он мог позволить себе вести оборону, ибо, с тех пор как князь Карак поимел неприятности после убийства собственного отца, а державу Пепельноволосых разрывали внутренние распри и сражения, а некий самозванец, прозванный Пестователем пытался страну объединить, мог Гедан принимать суда-шкуты с зерном, воском, шкурами, с медом и пивом, но платил только лишь половину их стоимости, а иногда на долгие месяцы забывал про оплату, чувствуя себя безнаказанным. Вроде как бы неожиданно ослабела Держава Длинноголовых Людей, а Крылатые Люди жили в постоянном страхе перед нападениями полян. Так что и им Гедан выплачивал всего половину стоимости их товаров, перепродавая все это купцам с громадной выгодой для себя. Таким вот образом сделался он повелителем очень богатым, и все чаще стали просить у него руки его дочки, но все чаше встречаясь с отказом.

Не проявлял Гедан интереса и к многим другим делам, иной раз весьма выгодным. Так, например, обратились к нему купцы из Хебебы, предлагая, чтобы позволил князь их кораблям войти в реку Висулу, по этой реке доходить до реки Сан, затем в Вишню и в Тырас, называемый Днестром, откуда уже легко было спуститься в Понт и богатейший Византион. Ибо манила купцов Хедебы торговля с греками и с повелителями державы ромеев, и дорога по Висуле казалась им более короткой и легкой, чем по пути варягов через Неву, города Хольмгардр и Киев, где бы им пришлось платить высокие пошлины. Опять же, если плыть по Висуле, купцы пересекали древний купеческий тракт из Майнца на Киев, а в граде Сандомир можно было обменять товары. Только не согласился Гедан на это выгодное предложение купцов из Хедебы[11], так как опасался он того, что в устье Висулы могут зайти не только купеческие суда, но и пиратские, впрочем, аскоманские купцы иногда бывал и пиратами. Так что воспылали жаждой мести еще и купцы из Хедебы, вот только мысли и деяния купцов идут иными путями, чем у воинов. На своем тайном собрании решили они, что следует поменять в Витляндии князя на такого, который согласится с их предложениями и разрешит их судам войти в Висулу. Точно таким же образом поступили они и в Юмно, где князь Хок поначалу не соглашался с тем, чтобы корабли аскоманов заплывали в реку Вядую, называемую еще Оброй, по которой они плыли против течения вплоть до края богемов, торгуя не только с ними, но и с могучим князем Ростиславом, повелителем Великой Моравы. Щедро разбрасывая золото, вызвали купцы бунт в Юмно против власти Хока, которому пришлось пойти на условия бунтовщиков, если хотел он остаться правителе в Юмно. Так что с тех пор аскоманские суда могли плавать вверх по Вядуе. Так почему бы нечто похожее не могло случиться и в Гедании?

Поначалу десятью военными судами на Геданию напал кунинг Опир, только его не только отпихнули, но и полностью разгромили боевые суда Гедана. После того аскоманы напали на Город Около Берега[12] и сожгли дотла как град, так и порт. Но это лишь укрепило могущество Гедана, поскольку с тех пор он перехватил всю торговлю солью в этой части Сарматского моря, соль же, как это уже было сказано, он чуть ли не даром принимал от полян, которые были слишком слабы, чтобы заявить о честном урегулировании купеческих расчетов. С тех пор Гедан заделался гордым и начал думать о королевской короне, сам себя заставил называть королем Витляндии, принимая смиренных послов от эстов, которым соли не хватало, ведь ранее они покупали соль у поморских народов в Граде Около Берега. Раскидывали купцы из Хедебы свое золото среди воинов вождей Витляндии, организовывали всяческие заговоры против Гедана, только все эти заговоры выявлял и подавлял жестокий Гаут, норманн по происхождению, ставший командиром дворцовой стражи Гедана, он был хорошим воином и хитроумным человеком. Так случилось, что в бою с войсками Опира погибли три сына Гедана, и остался один лишь средний, слабый умом Йонкис. Так что все указывало на то, что в конце концов владычицей станет Гедания, возьмет она себе местного мужа — может быть, и того самого Гаута — и укрепит могущество Витляндии в качестве самостоятельной владычицы.

Гауту было уже сорок лет, имелось у него трое жен и куча детей. Только все это никак не мешало ему размышлять о том, что появится случай взять в жены Геданию и сделаться повелителем Витляндии. Догадывался ли об этих планах старый Гедан — сказать трудно. Точным здесь было лишь то, что знала о них сама Гедания, была она этим планам противна, и с тех пор исполнилось ей восемнадцать лет, и как погибли ее братья, постепенно брала в свои руки власть в Витляндии, пытаясь убрать Гаута то ядом, то рукой подкупленного человека, вооруженной стилетом. Гаунт избежал смерти, только сделался более осторожным, чем до того, более старался об охране здоровья и жизни Гедана, прекрасно понимая то, что как только его самого не станет, слуги Гедании его убьют. Ибо Гедания, как мало какая женщина, желала власти исключительно для себя, как и многие аскоманские женщины, которые покоренными норманнами землями управляли так же хорошо, как и мужчины. Слыхала Гедания саги, что пели об этих женщинах, более всего понравилась ей рассказ о «рыжей девушке», предводительнице одной из армий викингов. Потому-то тренировалась она в конной езде, метании копьем, владении ножом. Начто нужен был ей муж, раз она была уверена, что сама лучше всех сможет управлять Витляндией.

Тем временем, в далеком Византионе, в императорском дворце ромеев, бывший Великий Конюший Василий, которого Гедания узнала, будучи маленькой девочкой, заколол стилетом не только военачальника ромеев, Бардаса, но, хотя и роллучил должность соправителя, приказал убить и Михаила III, что случилось в собственной того спальне, где он спал, пьяный, после банкета. Еще раз подтвердились науки Книги Громов и Молний, что стилет и яд скорее всего открывают дорогу к трону.

Новый император ромеев, Василий I, тут же поменял отношение к Старой Роме и правящему в ней римскому папе. Мечтал он о громадном совместном походе против изводящих как ромеев, так и франков — сарацин. Потому-то начал он искать согласия с папой, убрал с трона патриарха Фотия, на созванном в Византионе соборе позволил он легатам папы Адриана II предать анафеме Фотия и его учение. Василий не понимал того, что таким вот образом, от его влияния выскользнуть как Болгария, так и Великая Морава, ибо, как оказалось, Константина беззаконно держали в плену в в Риме, где он вскоре и умер в одном из монастырей; Мефодия же немецкие епископы точно так же бесправно лишили церковных функций и закрыли в одном из монастырей Швабии. Василий и новый папа пытались все эти проблемы устроить полюбовно таким образом, что, в конце концов, Булгария имела патриарха из империи ромеев, а вот епископов — из Старой Ромы. Начали вестись какие-то действия по освобождению из монастыря Мефодия, что завершил только лишь папа Иоанн VIII. Тем не менее, отношения с франками значительно улучшились, между двумя империями оживилась торговля. А то, что Маре Интернум было чрезвычайно опасным по причине курсирующего в нем сарацинского флота, купцам из Хедебы показалось важным открыть новый путь между Византионом и франками. Так что дорога по Висуле вновь сделалась весьма важной, ведь повсюду рос спрос на восточные товары, на благовония, на пряные приправы, шелка, меха и золото. Только Гедан оставался таким же неуступчивым, отказывался он впустить чужих в реку Висулу, укреплял защитные валы, увеличивал число своих воинов. Его преследовали призрак предательски сожженного Друзо и мысль об отрубленной голове князя Акума.

Вот только купцы бывают более искусными и разумными, чем многие, занимающиеся искусством войны, ибо к разуму они обращаются с помощью звонкой монеты, а не меча. Да и договориться друг с другом они умеют гораздо легче, чем повелители различных стран. Рассказывают, что, обменявшись друг с другом письмами, как купцы из Византиона и греческих колоний на Понтийском море, так и купцы из Хедебы, Бирки и даже Готеборга, обратили свои взоры на нового повелителя полян, некоего удивительнейшего Пестователя, который не позволял называть себя князем, хотя в его руках уже была вся давняя держава Пепельноволосых. Когда сравнял он с землей Калисию, и там сгорело множество складов с товарами, несколько купцов понесло громадные потери. Тогда договорились они, что станут обходить Гнездо, и приходилось им делать серьезный крюк, ведя караваны возов к эстам, курам или вдоль побережья Сарматского моря, либо же идя через Страну Крылатых Людей. Их раздражало то, что Пестователь выделял баварских купцов, находящихся под властью Карломана; он же дал им привилегию не платить какие-либо пошлины в Гнезде, Познании и Крушвице. Но возможность открытия нового, более выгодного пути к Понту заставляла забыть о старых обидах. Весной в Гнездо прибыл огромный караван купеческих возов из Вроцлавии по дорогн за янтарем самбов. Купцы попросили Спицимира, как управляющего Гнездом, права на постройку нескольких складов в посаде, разложили они и свои товары с целью продажи и обмена. Обрадовало это Даго, который подумал, что закончился бойкот его державы после разрушения Калисии, и теперь его главный град возьмет на себя роль уничтоженного. Чтобы показать купцам, насколько он их уважает, Даго приказал Спицимиру пригласить купцов во дворище на аудиенцию. Так Пестователь познакомился с купцом Гудмундом, который был родом из Скани, но вот уже пару поколений свои крупнейшие склады с товарами семья его держала в Майнце и Хедебе, он свободно говорил по-сарацински и по-тевтонски и даже на языке иудеев. Но с Даго он разговаривал на донск тунга, как будто бы знал, что Пестователь какое-то время жил среди аскоманов.

Гудмунд носил черное бархатное одеяние, длинные, до самых колен, белые чулки из шерсти, на груди его висела золотая цепь, из рукавов блузы выглядывали драгоценные кружева. На нем был плащ, подбитый мехом выдры, громадная шапка из того же материала, перепоясан он был кожаным ремнем с золотыми бляшками; за пояс был заткнут стилет, рукоять которого играла драгоценными камнями. Будучи купцом — точно так же, как кмети и ремесленники — должен был он опуститься перед Пестователем на колени и низко опустить голову. Только он тут же поднял ее и гордо глянул в глаза Даго, и лицо его было светлым, окаймленным короткой, седеющей бородой, глаза у него были черными и проницательными.

— Я принял тебя с почестями, — Даго указал рукой на стоявших рядом с троном Херима и Спицимира, а так же воинов с факелами, — поскольку ты первый купец, который отважился прибыть ко мне с тех пор, как перестала существовать Калисия. А ведь я обещал безопасность купцом, ндущим через мой край.

— Все так, господин, — кивнул головой Гудмунд. — Вот только в Калисии были склады наших товаров, которые были сожжены или ограблены. Вольные купеческие города — это основа нашего бытия, ты же не уважил Калисию. Злятся на тебя за это крупные купцы, так что сделай для них что-нибудь хорошее, чтобы они могли тебе служить.

— Не будет Вольных Городов в моем краю. Впрочем, правитель Калисии, которого выбрали купцы, вместо того, чтобы заниматься только лишь торговлей и не вмешиваться в дела властителей и государств, дал убежище Лже-Хельгунде, в результате чего навлек на себя много беспокойств.

Язык глаз купца давал Даго понять, что тот желает поговорить с ним один на один. Так что подал Даго знак рукой, чтобы им подали мед и еду в соседнюю комнату, куда и пригласил Гудмунда, и там уже сел с ним за одним столом, что в те времена считалось большой честью.

— Рассказывают, господин, — начал купец, угостившись глотком сытного меда, — что это ты отрубил голову князю Акуну, когда разрушали великий пор Друзо.

— Ты много чего знаешь, — ответил на это Даго. — Только город разрушил ярл Свери из Бирки.

— Ты отрубил голову Акуму, чтобы могло вырасти могущество князя Гедана. А потом ты очутился на его дворе. Он щедро вознаградил тебя?

Перехватил Даго взгляд Гудмунда и понял: правду говорят о купцах, что гораздо больше знают они о делах мира, чем маги и ворожеи. Потому на этот вопрос он не ответил.

— Ты спас от смерти его единственную дочь, Геданию, — продолжил купец, — но он потом приказал тебя убить. Где же благодарность людская, мой господин?

— Не знаю, — пожал плечами Даго. — Но я понимаю, что не следует искать ее у повелителей.

— Затем ты поплыл к цезарю ромеев и долго учился там искусству правления людьми. Мы, купцы, знаем, что державой правит повелитель, и имеется у него вооруженная рука в виде воинов. Только вот основой жизни державы были и остаются торговля и ремесла. Без торговли и ремесел держава завянет, будто цветок, хотя благородные воины-рыцари и являются тем цветом державы.

— Известно мне об этом, — кивнул Даго. — Гнездо заменит вам Калисию.

— Но ведь ты, господин, не возвратишь нам убытки за сожженные в Друзо и Калисии товары. Плохо говорят о тебе ломбардские купцы, купцы из Гамбурга, из Хедебы, из Юмно и Бирки. Плохо говорят купцы иудейские, аскоманские, норманнские и франконские, за исключением баварцев.

— Иногда интересы купцов и интересы державы расходятся, словно две различные дороги, — пожал плечами Даго. — Если я захочу, то сотворю своих собственных купцов. Впрочем, а что могу я предложить, кроме соли, воска, зерна, меда и шкур?

— Мы проходим по разным землям, посещаем разные державы. Твоя, господин мой, мала, словно детский кулачок, по сравнению с державами франков, сарацин или ромеев, даже по сравнению с Великой Моравой. Ты, господин, опасаешься ударить на Крылатых, ибо те заключили перемирие с Караком, а сам князь висулян в мире с князем Ростиславом, поскольку тот ввязался в разборы с Людовиком Тевтонским. Не ударишь ты и на север, поскольку не знаешь сил поморских племен и князей из Страны пырысян. Ты сидишь, словно прекрасная птица в слишком маленькой клетке. Знает об этом князь Гедан, и потому-то платит ткбе всего половину стоимости твоих товаров, чем оскорбляет тебя и обнажает твою слабость. Так что стань более покорным, господин мой, поскольку, хотя, как говорят, вышел ты из рода великанов, сам живешь в карликовой державе без доступа к морю, а ведь известно тебе, что богатство дает океан.

Затуманились гневом глаза Даго, положил он ладонь на рукоять своего Тирфинга, но через мгновение взял в руку кубок с медом, ибо человек этот говорил правду.

— Имеется такой закон, который гласит, что если кто-то спасет жизнь другому человеку, то жизнь того человека с тех пор принадлежит тому, который ее спас. Ты, господин мой, спас дочку Гедана и имеешь право на ее жизнь. Ты выгнал от себя свою супругу Зифику, поскольку она родила тебе карла. Так возьми себе в жены Геданию, и она родит тебе великана. Тогда ты получишь надлежащую оплату за свои товары и доступ к морю.

— Ты прекрасно знаешь, купец, что это невозможно. Двор Гедана стоит в разливах Висулы, и, чтобы добыть его, нужно несколько лет. Пытались это сделать аскоманы и понесли поражение. Так на что ты меня уговариваешь? На безумный шаг? Скажи-ка мне лучше, что ты будешь иметь, если Гедания станет моей?

В первый раз усмехнулся Гудмунд и сказал:

— Золото открывает ворота даже самых непобедимых твердынь и замков. Ты плыл в Понт путем варягов, и знаешь, какой он длинный, сколько необходимо преодолеть на нем порогов. Зимы там настолько суровы, что птицы замерзают на лету. По Висуле и Тырасу к Понту ближе. Пообещай нам открыть путь по Висуле, и ты получишь Геданию.

— От чьего имени ты говоришь столь смело? — спросил Даго.

Тогда Гудмунд отвязал от пояса кошель и высыпал на стол горсть золотых монет, после чнго начал их перекладывать из одной руки в другую. При этом слышался нежный звон золота.

— Слышишь? — спросил Гудмунд.

— Слышу.

— Это и есть наш языку, господин мой. В каждом городе имеются купцы, и все они жаждут золота. Жаждут золота и повелители, господа и их слуги. Если пожелаешь взять в жены дочь Гедана, многие люди в Витляндии станут тебе способствовать, поскольку услышат звон золота. Все остальное совершишь сам. А если помимо Гедании ты захватишь еще и Витляндию, золота будет больше и для нас, и для тебя. После того уже ты станешь платить длинноголовым и крылатым за их товары, сплавляемые по Висуле.

Даго молчал. У ромеев его учили, что основой благосостояния является торговля. Война между сарацинами и ромеями шла как раз по вопросам торговли, а вовсе не из-за веры. На самом деле, как раз звон золота, а не боевые трубы военачальников приводили в движение громадные армии, разрушали и порождали новые державы. Ему тоже нужно было золото, чтобы сделать державу полян больше и сильнее.

— Об этом же просит тебя, господин мой, император Василий Македонский, — тихо произнес купец. Торговля ромеев все сильнее вытесняется из Маре Интернум. Более короткая дорога для ромейских товаров все это может изменить.

— А я? — спросил Даго. — Все, что добыл я в Крушвице, в Познании и Калисии, пошло на вооружение моей армии. Чтобы добыть руку Гедании, я должен построить много речных судов и поплыть на них вниз по течению Висулы. Видел ли ты, Гудмунд, мой белый плащ Пестователя? Он стар и протерт, ибо не могу я позволить себе купить новый.

Говоря это, Даго показал купцу свой старый плащ, ибо это у него вошло уже в привычку, когда желал он убедить кого-нибудь, насколько он сам беден, хотя сокровищница в Гнезде еще была полна золота, серебра и драгоценностями.

Вновь усмехнулся Гудмунд, поскольку слышал он, как любит Пестоватеь показывать перед народом собственную бедность.

— У меня пятьдесят возов, — сказал он. — Найдется там и новый плащ для Пестователя.

— Плащом Витляндию не накроешь, — пожал плечами Даго.

— Что ты предпочтешь, господин мой: пятьдесят возов, наполненных мечами, копьями, кольчугами, панцирями и наголенниками, или же четыре мешка золота?

— И то, и другое, — заявил Даго и встал из-за стола, давая купцу понять, что считает разговор законченным.

Пал на колени Гудмунд и поклонился до самой земли, после чего ушел в покорности. Но Даго знал, что это у того истинная власть, сам же он, подобно как и иные повелители, всего лишь орудия в руках подобных людей, их меч и их щит. Учили его, что имеются на свете таинственные места, где именно такие вот, покорно падающие к ногам повелителя люди собираются и советуются о судьбах держав и их коронованных правителей. И если где-то там, в секретном месте, было решено, что князь Гедан должен будет пасть жертвой Даго, поскольку поставил он запору для реки золота, то, раньше или позднее, так и случится.

После ухода Гудмунда, вызвал к себе Пестователь Спицимира, Ящолта и Херима. Только не посвятил он их в подробности беседы с купцом. При них он стучал по столу кулаком и кричал:

— Гедан унижает нас! Гедан платит нам половину цены за наши товары! Гедан желает замучить нас голодом и сделать нищими! Гедан приказал убить меня, хотя это я сделал его могущественным, отрубив голову Акуму! И это я спас из реки его дочь, Геданию, которая обязана стать моей женой и дать мне наследника!

А потом сказал он такое:

— Знаете ли вы, почему в нашей державе столько измельчавших людей? Только лишь морской, соленый воздух очищает легкие и дает силу великанам. Я тонул в Сарматском море, но полюбил его всей душой. Мы прорубим себе дорогу к морю, к устью Висулы и к величию.

Каким же было изумление Херима, когда на следующий день разгрузили пятьдесят купеческих возов, забирая с них вооружение для, самое малое, пяти сотен конных воинов. Четыре человека занесли в сокровищницу четыре мешка золота. Один из них тут же отослали во Влоцлав, чтобы до осени за эти деньги построить, как минимум, двадцать судов, способных перевозить людей и лошадей.

Рассказывали, что еще тем же летом к прогуливавшейся по берегу моря княжны Гедании подошел бродячий ворожей, собиравший морские раковины. Одет он был в лохмотья, в руках держал высокую, искривленную палку, называемую «криве». Голова его была покрыта шапкой седых, никогда не стриженых волос, неряшливой бородой сотрясали порывы ветра с моря.

— Княжна, — обратился он к девушке, — не желаешь ли ты, чтобы я тебе поворожил? Я сделаю это всего лишь за один серебряный денар. Даже за половину…

Гедания была была очень высокой и стройной молодой женщиной с узкими бедрами и маленькой грудью. Худощавое ее тело покрывал шелковый коричневый кафтан с широкими рукавами и платье из ткани, называемой фряжской, на бедрах висел пояс, инкрустированный бирюзой, позолоченная повязка с изумрудами стягивала длинные светлые волосы, не покрытые чепцом, чтобы ветер мог свободно играть с ними. У пояса ее висел нож в кожаных ножнах, на рукояти ее поблескивали на солнце драгоценные камни. Лицо у нее было удлиненным, бледным, с резким профилем и высоким лбом. Каждое ее движение было исполнено достоинства, синие же глаза казались такими холодными, что если поглядеть в них летом в жаркий день, могло показаться, будто бы глядишь в холодную и грозную морскую пучину. Светлый ее лоб над носом пересекала глубокая морщина, свидетельствующая о сильной воле, ибо и на самом деле, всякий ее приказ должен был выполнен незамедлительно, а за малейшее промедление слуг и невольников карала княжна безжалостной поркой; сама она обязательно присутствовала при исполнении наказаний и с удовольствием наблюдала за тем, как обнаженные спины и ягодицы истекают кровью под ударами бича. Княжну боялись, так как подозревали в скрытом садизме; с малых лет любила она сопровождать отца во время исполнения смертных приговоров — когда вешали человека ил отрубали голову топором. Это по ее приказу и позволению отца несколько человек приговорили к смерти только лишь потому, что одарили они ее слишком наглыми взглядами. Если не считать коротких мгновений, когда Гедания глядела на порку или казнь, в ней не пробуждались никакие живые чувства или желания, и как раз потому — а не по каким-то иным причинам — не желала она выйти замуж. Мысль о соединении с мужчиной в телесном соитии наполняла ее отвращением. Зато с удовольствием глядела она на копуляцию животных, часто посещала те подворья, где жеребцы покрывали кобыл, быки же покрывали коров. Тогда тоже она испытывала нечто вроде отвращения, но это уже была такая его разновидность, которая ее интересовала и заставляла наблюдать. Ходили слухи, что как-то раз в соседствующей с ее спальней комнате захватила она служанку, которую имел один из воинов Гаута. Оба виновных уже считали, что их осудят на смерть или, по крайней мере, на жестокую порку — но Гедания лишь усмехнулась своими узкими и бледными губами, уселась на табурете и приказала продолжать то, что делали они в тот момент, когда их обнаружила. После того же удалилась с радостным румянцем на щеках, одарила служанку и сказала, что если та еще когда-нибудь будет иметь соитие с мужчиной, пускай позовет, чтобы княжна вновь могла поглядеть.

Так по правде, Гедания не была даже миловидной, тем более — привлекательной, но ее называли самой прекрасной, поскольку всех поражала ее надменная поза; страх, который пробуждала она в людях, властность и какая-то таинственность глаз. Всем она казалась врожденной повелительницей, а каждая такая особа производила впечатление чрезвычайной красоты. Геданию всегда встречали задумчивой, как бы мечтательной, хотя ее холодный взгляд заставлял забыть о каких-либо мечтах. О чем или о ком думала она, о ком или же о чем мечтала — никто не знал. Потому-то и пробуждала она страх и любопытство, но, скорее, страх, чем любопытство. Когда шла она прогуляться по беркгу моря, люди сходили с ее пути, никто и никогда не осмелился заговорить с ней, спросить о чем-нибудь, самое большее: ей кланялись издалека, причем, очень низко.

Потому-то, когда ворожей заговорил с Геданией, та вздрогнула и резко остановилась.

— Похоже, ты прибыл из дальних стран, раз осмеливаешься встать у меня на пути, — сурово ответила девушка. — Из какого ты прибыл края?

— Не знаю я названий тех краев, где бывал. И плохо вижу, княжна. Зрение я утратил, когда мне позволили заглянуть в Навь.

Гедания вздрогнула. Смерти она боялась, мысль о Крае Мертвых наполняла ее ужасом.

— И как там? — спросила она, преодолевая собственный страх.

— Этого я не могу тебя сказать, ибо так же, как утратил я зрение, могу потерять так же речь и разум.

— И все же, ты знал, что я княжна. Глаз у тебя нет, но меня узнал.

— По твоим шагам. По шелесту песка под твоими ногами. Так как ты, может ступать только повелительница. Впрочем, зрение я утратил не полностью. Некоторые вещи вижу вблизи, но умею еще и глядеть в будущее.

— Не желаю я знать своего будущего. Это легче всего: говорить о чем-то, что случится, ибо это сложно проверить. Я знаю лишь свое будущее. А ты его видишь?

— Да, княжна.

— И чего же ты такого видишь?

— Мне следует поглядеть глубоко или мелко, княжна? Это зависит от того, получу ли я целый денар или только половину денара.

— Ты получишь еду и питье в моем доме.

— Я уже был в твоем граде, княжна, вот только военачальник Гаут приказал натравить на меня собак.

— Не он здесь правит, а мой отец. Меня же он слушает.

— Наверное, все, как ты говоришь, и есть. Вот только люди поговаривают, что твой отец в последнее время сильно постарел, и управляет Гаут, ибо у него в руке меч, а у тебя прялка.

— Не пряду я прялкой, ворожей, — презрительно заметила Гедания. — Гаут мой прислужник.

— И все же не вернусь я в град. Отправлюсь я к югу, к удивительному Пестователю, который вскоре станет править от моря и до гор Карпатос. Так говорит будущее, княжна. Он и ворожеев слушает, и сам чарами занимается.

— Пестователь — это самозванец. Карликовый князек, — заявила девушка.

— Не говори так, княжна. На том месте, где мы сейчас стоим, несколько лет назад убил он трех аскоманов, которые напали на него по приказу твоего отца. Вот как князь Гедан отблагодарил его за то, что отрубил он голову Акуму, тебя же, княжна, спас из бурной Висулы. Пестователь — это великан. После того он уплыл далеко, но в один прекрасный день он вернется и протянет руку к тебе.

— Лжешь, человека, спасшего меня из реки, я хорошо помню. То был юноша с белыми волосами и огромной силой. И звали его Даго.

— А разве не говорили тебе, что имя Пестователя звучит как: Даго Господин и Пестователь, Дающий Волю и Дающий Справедливость? У него белые волосы, и белый жеребец дрожит меж бедер его.

— Лжешь. Потому не получишь и половины денара. Иди прочь, ворожей. Я бы приказала тебя убить, так ведь ворожеев не убивают.

Сказав это, Гедания повернулась в сторону града и ворот крепости. Гордость не позволила ей обернуться, потому не смогла она заметить, что ворожей усмехнулся во весь рот, а после того очень даже живым шагом направился по берегу моря, совершенно не обращая внимания на вынесенные морем раковины и кусочки янтаря.

Вечером княжна Гедания спросила за ужином у своего отца:

— А каково имя того Пестователя, который в последнее время каждую осень продает тебе суда с зерном?

— Даго, — ответил Гаут, который принимал участие в ужине своего господина и его дочери.

— Говорят, — сказала Гедания, — будто бы это тот самый человек, что спас мне жизнь, когда была я маленьким ребенком.

— Не верь этому, Гедания, — заметил ей отец. — Тот юноша уплыл вместе с императором ромеев, Василием, который тогда был всего лишь Великим конюшим.

— Но ведь он мог вернуться.

— Никто не возвращается от ромеев, ведь там такой великолепный двор и столько красот, что они очаровывают любого.

— А почему ты приказал убить того юношу, отче, хотя он отрубил голову властителю Друзо и спас мне жизнь?

— Откуда ты это знаешь? — удивился Гедан.

— Я знаю о многих тайных делах, отче. Я обязана о них знать, поскольку буду владычицей Витляндии.

— Не можешь ты быть, княжна, повелительницей Витляндии. Тебе нужно будет выйти замуж. Владычицей ты будешь рядом с мужем… — сказал на это Гаут.

— Замолкни, — резко прервала его Гедания. — Не нравится мне, когда кто-то мешает мне разговаривать с отцом. И знай, что я буду не только владычицей Витляндии, но всего края, от моря и до гор Карпатос. Ты же, отче, не ответил на мой вопрос…

— Все это было очень давно, Гедания. Тогда имелся при моем дворе ворожей по имени Гвидо. Когда тот самый Даго спас тебе жизнь, месяц неожиданно исчез с неба, и сказал ворожей, что человек этот может возвратиться сюда за тобой, ибо теперь твоя жизнь принадлежит ему. Я боялся потерять тебя и позволил Гвидо убить того юношу. Но случилось так, что когда отплыли суда императора Василия, мы нашли нашего ворожея со вскрытым ножом животом.

— А если правда то, что юноша Даго и есть тот самый Пестователь?

— Это плохо, Гедания. Тому Пестователю, который владеет маленькой и слабой державой, я плачу всего половину, надлежащего тому за товары. Он об этом знает. К счастью, у него слишком мало воинов, чтобы потребовать остаток долга.

— Когда ты говоришь «надлежащее», ты и меня имеешь в виду?

— Если он и есть тем самым Даго, то тогда и тебя, Гедания, — задумчиво произнес князь Гедан.

В этот момент кичливо вмешался Гаут:

— Да о ком вы говорите с такой серьезностью? О каком-то самозванце, которому мы платим половину стоимости его товаров? Да, это правда, что он появился недавно и коварством захватил Крушвиц, Гнездо и Познанию. Но на этом всего победы и заканчиваются. Жена князя Пепельноволосого, Хельгунда, смогла, к счастью сбежать к князю Караку, и теперь она готовится отобрать свой трон. Карак заключил перемирие с Крылатыми Людьми и вскоре отправится походом на державу полян. Этот Пестователь женился на владычице Мазовии, но та родила ему карла, и он прогнал ее от себя. Нет у него потомства, нет денег, нет воинов. Если нам удастся примирить друг с другом повелителей Поморья, на Пестователя ударят еще и с севера. И новая держава распадется, словно орех под ударом кулака.

Когда он сказал все это, открылась дверь в трапезную комнату, и два стражника Гаута внесли кусок льняного полотна. Оно было все красным, с вышитым на нем белыми нитками орлом с распростертыми крыльями.

— Нам приказали принести это, княже, поскольку, как нам сказали, это подарок от какого-то повелителя, — пояснил стражник.

— И кто приказал это сделать? — поднялся из-за стола Гаут.

— Какие-то люди на быстрой весельной лодке пришли в наш порт, вручили эту материю, после чего уплыли вверх против течения.

— Возьмите такие же быстрые лодки, догоните их и схватите, — приказал Гаут. Гедания раздвинула тарелки с едой на столе и разложила на нем красную ткань с белой птицей.

— Что означает этот красный цвет? И что должна означать птица? — спросила она громко.

Ей понуро ответил Гедан:

— Красный цвет — это кровь. А белая птица — это воля. Пестователя называют Дающим Волю.

— Он будет желать захватить Витляндию, — кивнул головой Гаут.

— И меня, — прибавила Гедания.

Но, к изумлению Гедана и Гаута, они не услыхали ни малейшего страха в ее голосе, даже некую нотку триумфа.

Князь долгое время молчал и, наконец, тихо произнес:

— До сих пор мы опасались лишь набега аскоманов и потому-то крепили наш град со стороны моря. Что станет с нами, если враг прибудет из глубины суши? Давайте вернем Пестователю всю надлежащую стоимость за товары из его страны. И с этих пор будем торговать с ним честно.

— Никогда! — крикнул Гаут. — Это его еще сильнее раззадорит, поскольку увидит он нашу слабость. С суши нас защищает Мотлава и болота. Сделаем валы повыше, возведем частокол, выше того, что у нас уже имеется. Наймем воинов из Юмно или же аскоманов.

— Он не град желает добыть, но меня, — заявила Гедания и вышла из комнаты, а Гедан вновь долго молчал. Ибо знал он, что Гедания принадлежала Пестователю, если это он был тем самым юношей по имени Даго, спасшим ей жизнь.

Все же Гаут убедил князя не возвращать державе полян торговые долги, а за эти деньги нанять и снабдить оружием воинов из соседнего племени кашебе и из народа эстов. Ведь Гедан опасался впускать в град наемников из Юмно или аскоманов, помня о том, что случилось с князем Акумом из Друзо. Потому вскоре укреплены были валы со стороны суши, выстроен был новый высокий палисад над рекой Мотлавой. Были высланы шпионы в державу полян, расспрашивались купцы, что плыли на судах из глубины суши. Все они подтвердили то, что Пестователь сильно вооружается и тренирует армию каких-то лестков или же лестковичей, которых выискивал в глубинах глухих лесов, и из простых кметей делал воинами. Эти люди были ужасно дикими и чрезвычайно любили волю, ненавидя при этом власть князей и людей богатых. Пестователь разрешал лесткам закладывать вёски неподалеку от Гнезда, таким образом делая их людьми состоятельными чего-то значащими, благодарящих за свое имущество и положение своему покровителю. Именно таким вот образом вокруг трех главных городов: Гнезда, Крушвица и Познании образовался широкий как бы оборонный пояс, состоящий из небольших городков и вооруженных вёсок, управляемых лестками, преданных Пестователю не на жизнь, а на смерть. Быть лестком и носить на копье кусочек ткани с белой птицей, в державе полян означало наивысшее отличие и милость Пестователя. Рассказывали, что лестк, находящийся в своем городке или вёске, считался равным даже воеводам Пестователя и никем не мог быть осужден на смерть без согласия самого Пестователя. Так что, по правде, страной полян управляли эти преудивительнейшие лестки, и говорили, что их более пяти сотен.

В том числе и в Мазовии, где укрылась изгнанная из Гнезда Зифика, готовили и вооружали савроматских воинов. Беспокоили и соседствующих с Мазовией эстов, которые до сих пор безнаказанно проникали вглубь Мазовии, хватая невольников; Зифика отстроила Плоцк, укрепила Рацёнж и град Цехана. Все указывало на то, что Зифика при договоренности с Пестователем готовится к какой-то крупной войне, вот только никто не знал — против кому. Так, в Плоце и, прежде всего, в граде Влоцлава, строили все новые и новые суда, только это были не военные лодьи, но шкуты, предназначенные для вывоза зерна, поскольку год вновь обещал быть урожайным. Так что Гедан, а с ним и Гаут, жили в серьезной неуверенности в отношении своей судьбы, хотя уже не получали они подобного подарка, как тот кусок красной материи с белой птицей.

Спокойствие сохраняла лишь Гедания. С тех пор, как встретила она ворожея и узнала, что тот самый Даго, который спас ей жизнь, это и есть Пестователь, воображение постоянно вызывало из памяти образ красивого юноши, который ее — маленькую девочку — вытащил из пучины. При воспоминании о моменте, когда, вытащенная из воды, она охватила этого юношу за шею и прижалась к нему, Геданию охватывали волны жара, даже духоты и страшной тоски; ей ужасно хотелось вновь встретить этого человека, вновь позволить взять себя на руки, вновь охватить руками его шею. Это не было женским телесным желанием, поскольку это чувство было ей чуждо, только нечто вроде возбуждения охватывало ее, когда от отца или Гаута слышала она о растущем могуществе державы полян. Сама себя она считала рожденной для правления. Девушка мечтала, что рядом с таким, как Пестователь, мужчиной, она могла бы не только править, но еще и служить ему советом и помощью, управлять его войсками. Отказала она в своей руке кунингу Отландии и множеству ярлов, которые могли бы отвести ее в широкий мир, ибо такой была воля ее отца, сама же она не желала очутиться в ложе никакого мужчины. Но теперь до нее дошло, что если даже и станет она владычицей Витляндии и возьмет себе в мужья человека послушного и подчиненного, то чем будет эта самая Витляндия? Малюсенькой страной, втиснутой в разливы уходящей в море реки. Всю жизнь она чувствовала себя здесь, словно в заключении, с высоких валов видя только лишь морские волны и редко-редко купеческие и пиратские суда. Она выросла в тесном скопище домов и укреплений небольшого градика, между руслом реки, разливами и болотами. Теперь проснулось в ней желание, чтобы словно та самая птица с присланного от Пестователя куска ткани, взлететь высоко и видеть под собой обширный край. Ну почему глаза купцов и мореплавателей могли увидать больше мира, чем она, княжна Гедания? Да, она выйдет замуж за Пестователя и родит ему богатыря, ибо, как ходили слухи, он этого желает и потому выгнал свою первую жену. В качестве приданого даст она мужу град у устья Висулы и откроем ему дорогу к морям и океанам, к далеким сушам и странам. Понятное дело, вначале она поставит свои условия — сама она будет соправительницей, и вместе они завоюют земли поморцев, земли Крылатых и Длинноголовых людей, сломят могущество Карака. Мужу она позволит раз или пару раз в неделю входить в свое ложе, поскольку сама испытывает отвращение к телу мужчины. Пестователю же даст она право иметь наложниц, пускай они служат ему ради забавы. Она же останется возвышенной, неприкасаемой, величественной королевой, пред которой станут гнуть шеи вожди и другие правители. Отец, князь Гедан, болен уже и слаб, он может вскоре умереть. Останется только Гаут и его воины…

…Летом Гаут дважды спас свою жизнь только лишь из-за того, что любил есть в компании своих собак и бросать им куски еды. Дважды ему подали отравленную еду, и собаки издохли. Кто покушался на его жизнь? Кто устраивал заговор против его правления в Витляндии?

О Гедании он даже и не подумал. Гаут знал, что та его не любит. Но у него имелся опыт с женщинами, которые, в его понятии, не были амбициозными и жаждущими истинной власти существами; их можно было удовлетворить дорогими одеждами и благовониями. Потому причины измены и заговоров он был склонен искать, скорее, в посаде или же своих же воинов, которых могли подкупить купцы. Ведь и до его ушей дошел слух, будто бы в Майнце или в Хедебе купцы, разговаривающие на различных языках, но соединенные желанием умножения собственных богатств, вынесли князю Гедану смертный приговор, названный norn, за то, что не позволял он аскоманским судам заходить в Висулу и плыть вверх по ее течению. Потому-то и давал Гаунт понять купцам в посаде и тем, что прибывали с товарами или же за товарами, что когда он женится на Гедании и сделается повелителем Витляндии — вот тогда он откроет Висулу для аскоманских судов. Вот только не знал он, что уже слишком поздно. Уже было введено в движение орудие, которое должно было исполнить смертный приговор.

Прошло время жатвы. Пустые амбары и склады в Гедании ожидали судов с юга — с зерном, с дегтем, с воском, солью, мехами. Только река внезапно опустела. Не приплыло ни одного судна, нагруженного товарами из державы Карака, от Крылатых людей, а прежде всего — от полян. Где-то там, очень и очень далеко, возможно, на уровне града Влоцлава, стояла какая-то невидимая преграда, что закрыла судам дорогу по течению реки. После того, неподалеку от Гедании, десятки судов, наполненных воинами, ночью подплыли к небольшому городку поморцев и сожгло его дотла. Это место назвали «Гнев», ибо там Пестователь разгневался на тех, кто не пожелал открыть ему врата, накормить его лошадей, что плыли на судах, и дать еду воинам.

— Они уже все ближе, — сообщил князь Гедан Гауту в присутствии Гедании, которая в этот день рано утром выслала в сторону войск Пестователя небольшую лодку с гонцом лично от себя. Она обещала Пестователю гостеприимно принять его.

— Плохой ты мне дал совет, Гаут, — беспокоился Гедан. — Нужно было бы заплатить Пестователю все причитающееся. В посаде имеется множество таких, что способствуют Пестователю и ожидают его прихода. Повсюду таится измена. Войска Пестователя еще не подошли под нашу твердыню, а уже со всех сторон слышны голоса, что застанет врата града открытыми. Потому, Гаут, ты должен послать вверх по течению быструю ладью с десятью гребцами навстречу Пестователю. Будет лучше, если послом отправишься ты сам. Пообещай ему, что я вознагражу все понесенные им убытки, пускай даже это будет равняться десяти мешкам золота.

Гаут поступил так, как приказал ему Гедан, ибо не чувствовал себя в силах убить князя Гедана. Ведь если бы Пестователь узнал, что законного повелителя не стало, тем скорее мог бы он ударить на Витляндию. Так вот, доплыл Гаут до местности, названной Гнев, и увидал там десятка полтора судов с лестками в белых плащах, десятки пасущихся на лугах лошадей, принадлежащих эти оружным людям. Схваченные в неволю поморцы отстраивали деревянный град в Гневе.

Гаута провели в белый шатер, но Пестователя он в нем не застал, только лишь его канцлера по имени Херим.

— Наших главных сил и Пестователя здесь еще нет, — разъяснил Гауту этот самый Херим. — Говори, человече, чего ты хочешь, а я все передам Пестователю. Ты видел, что мы отстраиваем град на берегу реки? Здесь по реке станут плыть суда, вверх и вниз по течению, поскольку мы откроем Висулу купцам, которые желают добраться до Понта. Мы слышали, что живущие по одной стороне реки эсты, а живущие по другой стороне поморцы, время от времени занимаются грабежом судов. Этот град обеспечит безопасную пристань и военные ладьи для борьбы с пиратами.

Когда же дошло до разговора об оплате за нанесенные полянам обиды, Херим рассмеялся прямо в лицо Гауту:

— Об этом уже поздно говорить, человече. Теперь Пестователь хочет получить руку княжны Гедании и ее приданое: всю Витляндию.

Гаут поплыл обратно, не зная того, что все, виденное в Гневе, это и есть вся сила Пестователя. Ибо Пестователь не оставил свой край беззащитным, не вывел всех воинов, а взял всего лишь несколько суден и две сотни лестков. Для защиты державы он оставил Авданца, Палуку и Спицимира, когда же те изумленно спрашивал, как это он желает добыть Витляндию всего лишь с двумя сотнями человек, он ответил: «А разве не будет достаточно моего грозного имени? Разве не говорил я вам, да и многократно показывал, что обладаю искусством чар? Если я приведу под Геданию огромную армию, воины захотят себе добычи, а я желаю иметь Витляндию целой».

Ибо знал Пестователь от купцов, что многие воины Гедана были подкуплены, зрел заговор против Гедана и Гаута, а вместе с известием про приближение Пестователя в посаде должен был начаться бунт против Гаута. А поскольку — как рассказывали — любил Пестователь сражаться лично и обожал всяческие опасности, переоделся он в купеческие одежды и вместе с Ящолтом, всего лишь вдвоем, на лодке приплыли в Витляндию, которую Даго знал, так как был здесь в молодости.

Как-то раз, незадолго до возвращения Гаута из посольства к Пестователю, в самый полдень, через открытые, но хорошо охраняемые ворота твердыни пешком вошло двое мужчин в купеческой одежде, в широких плащах, чтобы закрыть мечи. У проходившей по двору служанки они спросили, как пройти в комнаты княжны Гедании, попросив сообщить, что у них для той имеются восточные благовония. Вскоре та же самая служанка провела их в комнаты княжны, где оба купца опустились перед Геданией на правое колено, после чего один из них поднялся, сбросил с себя плащ и головной убор, и заявил:

— А вот и я, Гедания.

Княжна узнала в этом мужчине юношу, который спас ее, тогда еще ребенка, из воды, и издала из себя радостный вскрик. После чего пригласила обоих к столу, приказав подать еду и питье. Когда те начали есть, Гедания украдкой присматривалась к Пестователю и видела его еще более прекрасным, чем в мечтах. Это как же должен был желать ее этот Пестователь, раз всего лишь с одним товарищем проник во вражеский город, лишь бы только увидеться с ней и поговорить.

Насытившись, Пестователь положил на стол кошель с золотыми нумизматами.

— На скольких воинов можешь ты рассчитывать, Гедания? — спросил он.

— На два десятка. Именно стольких уже длительное время я щедро оплачиваю.

— Нужен еще десяток, чтобы их было тридцать. И пускай днем и ночью будут они в готовности у твоих комнат. Вскоре вернется Гаут, он захочет готовить град к обороне. Но вначале он попытается убить твоего отца, чтобы сделаться повелителем Витляндии.

— То есть, мне следует готовить защиту и для отца… — сказала девушка.

Но в этот миг глаза ее встретились с глазами Пестователя, и Гедания увидала в них гнев.

— Кем ты хочешь быть, Гедания? — спросил у нее Даго. — Дочерью князя Гедана или женой Пестователя?

Та молчала, пораженная мыслью о смерти отца, которой желал стоящий перед ней человек.

— Если его не убьет Гаут, это сделаешь ты, ибо ему вынесен приговор norn, что означает смерть. Разве не учили тебя, Гедания, что нет ничего слаще власти? Что же такое отец или мать, как не ступени к трону. Твоего брата, Йонкиса, я назову повелителем Витляндии, тебя же отвезу в Гнездо, где ты родишь мне великана. На наш свадебный сговор и на свадьбу мы пригласим всего лишь одного гостя: смерть. И соединит нас совместно пролитая кровь твоего отца. Ибо, если и вправду ты хочешь стать моей женой и заниматься искусством правления людьми, научись поначалу управлять собственными чувствами.

— То есть ты, Пестователь, желаешь взять меня в жены? — хотела удостовериться Гедания. — Но понимаешь ли ты, что не буду я никакой «пряхой домашнего покоя», как некоторые называют женщин. С моей помощью и с моими подсказками ты будешь вздымать меч и вести наши армии в бой, пока не станем мы властителями от моря до гор Карпатос.

— Именно так, госпожа, — склонил голову Даго. — Именно такая женщина мне нужна, ибо мучает меня болезнь, называемая Жаждой Деяний.

Странные мысли мелькнули в голове у Гедании. Она испытала нечто вроде ужасного страха, но и в то же время — сладострастное наслаждение. Не знала она, что Пестователь обнаружил в ней богатейшие залежи жестокости и амбиций. Ее бледное, восковое лицо с крючковатым носом покрылось румянцем, узкие бескровные губы еще сильнее сжались. Издавна было ей известно, что право владеть могут иметь лишь необыкновенные люди. Но что это означало: быть необыкновенным? Обычные люди любили своих отцов, отцы любили своих детей. Но Пестователь видел в ней существо, презиравшее обычность, потому-то, так просто и открыто сказал он ей: убей собственного отца. Впрочем, это ведь была единственная дорога к власти.

Словно околдованная, девушка всматривалась в белые буйные волосы, рассыпавшиеся по плечам Даго. В какой-то момент она протянула руку и коснулась их, чтобы узнать, мягкие они или жесткие.

— Да. Я рожу тебе великана, — торжественно заявила княжна.

С трудом стрясла она с себя чары и провела гостей в небольшую каморку возле собственных комнат. То было хранилище ее платьев. После того отправилась она к воинам, чтобы купить тех, кто должен будет защищать ее днем и ночью. В отцовские комнаты Гедания не вошла, так как уже чувствовала себя женой Пестователя.

В темной каморке Ящолт спросил у Пестователя:

— Зачем, господин мой, ты приказал дочке убить отца? Это ведь не по-человечески. Я сам могу убить Гедана…

— Женой повелителя не становятся ценой тела или даже твердыни. Если кто-то желает быть только лишь человеком, пускай пашет на волах землю или прядет кудель. Впрочем, я ведь не приказал ей убить отца, но человека, стоящего на ее пути к власти. Какое значение имеет то, что таким человеком является ее отец?

Тем временем Гаут возвращался из своего посольства убежденный, что пришло самое подходящее время расправиться с князем Геданом. Град у устья Висулы мог защищаться очень долго даже против превосходящих сил. Опять же, существовала возможность через море связаться с ярлами в Юмно, Хедебе или Бирке и попросить у них помощи против Пестователя. Но вначале Гедан должен был умереть, поскольку именно ему был вынесен приговор norn. Никакие ярлы не помогут Гедану, которого приговорили к смерти тайные купеческие союзы.

Гаут застал град готовящимся к обороне и наполненного силами князя, который эту оборону и готовил. Он тут же встретился с ним один на один и дал отчет по своему посольству к Пестователю.

— Никогда я не открою свой град для аскоманов, — заявил Гедан. Год или два они будут вести себя спокойно, но потом случится то же самое, что и в Друзо. Какой-нибудь Даго отрубит мне голову, точно так же, как Акуму. И никогда не получит Пестователь мою дочь в жены, поскольку, в качестве приданого, раньше или позднее, он захватит всю Витляндию.

— Ты упрямый старик, князь. Ты больной человек, — неспешно произнес Гаут, кладя руку на рукоять своего меча.

Вот только князь оказался быстрее. Он вонзил в грудь Гауту стилет и с безразличием глядел за тем, как его слуга и помощник упал на пол, как он умирает, пытаясь вытащить из тела клинок.

Князь Гедан оставил в помещении убитого Гаута и отправился в комнаты, которые занимала его дочь. Его удивило большое число воинов, стерегущих коридор, ведущий в помещения Гедании. Спросил он у Гедании об этом.

— Я опасалась Гаута, — спокойно объяснила та. — Боялась, что он может поднять бунт.

— Он и попытался, Гедания. И потому его уже нет в живых.

— Понимаю, отче, — опустила глаза княжна, размышляя о том, слышит ли слова ее отца Пестователь и сопровождающий его рыцарь по имени Ящолт.

Так прошли два дня и две ночи. А на третью ночь под град подплыли воины Пестователя. На противоположном берегу реки Висулы и Мотлавы загорелось огромное количество костров. Их насчитали две сотни штук. Никто не догадался, что каждый лестк получил приказ разжечь один костер. Защитники Гедании должны были думать, что имеют дело с бесчисленной армией.

Вышел на валы князь Гедан, чтобы поглядеть на костры. Ночь была темной, на валах факела горели редко, хорошо был виден лишь свет от костров неприятеля. Стоял Гедан в темноте, и вот тут-то брошенное чьей-то невидимой рукой копье ударило ему в спину. Князь умер на места, так как наконечник пробил сердце.

Рассказывают, что смерть Гаута, а потом и князя Гедана в силу порядка вещей сделали Геданию владычицей всей Витляндии. Она же согласилась открыть Висулу купцам со всего света, а еще решила стать женой Пестователя. Рассказывают, что после сожжения остатков князя, после того, как над остатками костра был насыпан высокий курган, в открытые ворота твердыни въехал Пестователь на своем белом жеребце и в компании всего лишь трех десятков лестков, поскольку прибыл сейчас не как враг, но как будущий супруг.

Повелителем Витляндии стал Йонкис Гедан, юноша не сполна ума, От его имени правил рыцарь Ящолт, которому Пестователь оставил сотню лестков. Им же отдали дома и имущество тех, что были приятелями Гаута.

Три дня и три ночи продолжались свадебный сговор и свадьба Пестователя и Гедании, пока не подул сильный северный ветер. Тогда судна Пестователя украсили цветами и подняли на них паруса, чтобы могли они плыть против течения реки. На бой с течением Висулы встали и гребцы, а когда ветер стихал или же менял направление, воины, идя по берегу, тащили привязанные на веревках суда. Таким-то образом, довольно быстро, прибыли они во Влоцлав, а оттуда — уже верхом — Пестователь с Геданией добрались до Гнезда.

Рассказывают, что Пестователь забрал из Гедании бессчетные сокровища в монетах и драгоценностях, в тканях и оружии, и все это — в качестве оплаты за нанесенные ему в торговле обиды. Еще рассказывают, что после того, как уплыли суда Пестователя, сына князя Гедана, полоумного Йонкиса захватили морские волны, и он утонул. Рассказывают и то, что перед тем, как отплыть, Пестователь приказал разжечь на берегу десятка полтора высоких костров, на которых изжарили множество волов и баранов. Было выпито много бочек пива и много кувшинов меда, и все это — как жертва великому богу моря. Якобы, Пестователь настолько был влюблен в море, что во время своего пребывания в Витляндии каждый день он то глядел на море с высоты валов града, то отправлялся на золотистый от песка берег, там он становился на колени и бил поклоны набегающим волнам.

— Ящолт, — сказал он в момент отъезда, крепко обнимая молодого рыцаря, которому он поверил управление Витляндией. — Долго ты ожидал, зато я одарил тебя троекратно. Ты получил плащ воеводы, Витляндию и мою любовь. Чего еще более можешь ты пожелать? Сейчас ты более силен, чем Авданец и Палука, ведь это ты открываешь нам дорогу в мир чнрез море, которое сближает людей. Помни, Ящолт, что повелитель полян, который даст оттолкнуть себя от моря, сделается карлом, но если кто владеет морским берегом, уже хотя бы потому — великан.

И словно очарованный глядел Даго на морские волны, которые хлестал северный ветер. Небо было низким и покрытым тучами, где-то очень далеко громадные валы, казалось, лизали тучи, и море, казалось, сливалось с небом. От воды исходил пронзительный запах водорослей, делая дыхание более легким и свободным. Высокие волны разбивались на берегу, белая пена с тихим шипением подплывала под ноги Пестователя. Ему рассказывали, что земля, на которой жили все люди, была всего лишь громадным островом, плывущим по бесконечно огромному океану, так что из этого места было близко до любого уголка вселенной. Быть может, когда-нибудь корабли Пестователя появятся в Хедебе или Бирке. Благодаря судам и морю, держава полян обретет больше могущества и сделается сильнее даже Великой Моравы. Ын или внук Пестователя вонзит копье с белой птицей в преславном городе Юмно и объединит все роды и племена, пользующиеся языком, ведущим свое происхождение от древних спалов.

Видел Ящолт, как вынул Даго из кошеля золотой нумизмат и далеко-далеко забросил его в зеленоватые волны, тем самым принося жертву могущественным морским богам.

Той ночью, в шатре, поставленном на судне, плывущем вверх против течения реки, Даго глядел, как у него на глазах Гедания снимала с себя одежды, чтобы улечься на лежанке, покрытой шкурой лося. Делала она это без особенной охоты, но полностью осознавая свою обязанность перед супругом. Сама она Даго не желала, как, впрочем, никогда не желала какого-либо мужчину, но вот она стала женой этого человека и лолжна была рожать детей. «Всегда ли нужно садиться за стол, когда ты голоден? — размышляла она. — Всегда ли пьешь пиво, когда на него имеется охота?». Движения ее были неспешными и сознательными; она тщательно складывала одежду, а затем — уже полностью нагая — взяла в руки длинную белую сорочку. В свете масляной лампы Даго видел желтоватое лицо девушки, птичий профильт, тело, лишенное женских округлостей, костистое, словно бы высушенное и с обвисшими ягодицами — и не испытывал он вожделения. Он был обязан с нею соединиться, вот только что-то его от нее отталкивало.

Когда же, в конце концов, Гедания улеглась на ложе, сам он вышел из шатра, чтобы попросить кого-нибудь из служанок принести кубок сытного меда для разогрева собственной крови. Небо было звездным, служанки спали вповалку на соломе, раскиданной на палубе. Даго присел возле одной из них, прозванной Зена, невысокой и кругленькой. Он разорвал ее блузку на груди, когда же та, перепуганная, хотела было закричать, положил ей ладонь на губах и показал свое лицо. Та поняла, что ей следует молчать, поскольку ее лапает повелитель. Быстро дыша, женщина чувствовала, как его пальцы мнут ее крупные, твердые груди, в то время как вторая рука уже проникла ей между бедер и уже шастала по голому животу и лону. Под юбкой владел он всей ее наготой, которая насыщала его осязание. Женщина была теплой, а его руки — холодными. Зена чувствовала, как постепенно они становятся теплее, как дыхание мужчины становится быстрее. Ей казалось, что сейчас вот придавит он ее своим телом и успокоит свою похоть. Только Даго неожиданно вскочил и направился в шатер, задуд коптилку и прямо в одежде набросился на Геданию, задрав ей сорочку. Своим сильно напрягшимся членом пробил он ее девственность, так что девушка напряглась от боли. Но не вскрикнула, так как гордость княжны запрещала ей это, она лишь крепче стиснула свои узкие губы, облегченно принимая семяизвержение. Гедания была счастлива тем, что все случилось так быстро, и вот уже супруг спит рядом, она же достойно исполнила свою обязанность.

Только лишь в Гнезде, она, скорее, догадалась, чем узнала, что теперь у двери ее спальни всегда должна спать Зена, простая девушка с розовыми щеками, алыми губами и округлыми формами. Даго гладил тело девушки, насыщал взгляд ее наготой, и только лишь потом входил в ложе Гедании только лишь затем, чтобы наполнить ее лоно собственным семенем, словно в какой-нибудь гадкий сосуд. Гедания ненавидела эту девку, но никогда ей этого не показала, ибо слишком уж много гордыни скрывалось в душе Гедании. Ей и самой казалось странным, что, пускай, и она тоже не желает Даго, тем не менее, его ревновала.

Потому-то, когда забеременела и уже не сомневалась в том, вызвала она к себе Зену и, стоя у окна, не глядя на девушку, спросила:

— Так имел тебя когда-нибудь мой муж, Пестователь?

— Нет, госпожа. Он только лишь часто гладил меня, мял мои груди и совал пальцы в женское естество.

На что княжна с гордостью заявила:

— А меня он наполнял семенем, и вот теперь я беременна. Пестователь много раз был во мне, а в тебе — никогда, поскольку ты простая девка, а я — княжна.

В тот же день она сообщила Даго, что теперь ему уже не нужно каждую ночь приходить к ней, так как она ждет ребенка. Даго и не заметил, что Зена исчезла из-под двери ее комнаты. Никогда не узнал он, что девушка была убита, а отрезанные ножом ее срамные губы прибмли гвоздем к вратам града.

Рассказывают, что Гедания с первых же дней пребывания в Гнезде, прежде всего, посвящала свое время наведению порядка в разнузданных, по ее мнению, обычаях народа и воинов из окружения Пестователя. Не только Хериму, но даже и самому Пестователю, опасаясь суровости Гедании, пришлось попрятать своих наложниц в ближайших городках у лестков. Именно об этих временах вспоминает древний хроникер: «если где нашли какую-то блудницу, обрезали ей срам, чтобы таким вот дурным и жестоким способом покарать, а после того — если достойно об этом говорить — этот стыдливый кусочек плоти вешали над дверь ее дома. Если же кто-то из мужчин осмеливался заниматься развратом, такого вели на торговый мост и крепили к нему, вбивая гвоздь через мошонку с яйцами. Затем рядом ложили нож и оставляли выбор: или там умереть или отрезать себе эту часть тела».

И не было во времена правления Гедании такой недели, чтобы не обращались к Пестователю лестки, градодержцы и даже воеводы, уговаривая того, чтобы он предпринял какой-нибудь военный поход, чтобы могли они очутиться подальше от Гнезда и Гедании.

И рассказывают, как княжна Зифика с радостью слушала сообщения из Гнезда, и воинам Пестователя, что прибывали к ее двору в Высоком Граде, говорила с издевкой:

— Теперь имеете вы настоящую королеву, наибольшей заботой для которой есть то, что женщина или мужчина делают с тем, что имеется у них между ногами. Наступит такое время, когда на коленках вы приползете ко мне, умоляя, чтобы я со своим сыном, Киром, возвратилась в Гнездо.

Три раза Даго обращал внимание Гедании, что слишком уж она сурова в вопросах нравственности. И услышал он в ответ:

— Раве не стерегу я, господин мой, твоего доброго имени как Стража Нравов? Народ, господин мой, он словно грязь. Если желаешь что-то слепить из него, нужно все время мыть руки.

Даго молчал. Ибо учила Книга Громов и Молний: «Если повелитель желает отобрать у народа волю в любом деле, поначалу ему следует начать с того, чтобы отобрать волю обычаев и нравов и введения суровости в их жизни, называя развратом все, чем до сих пор он радовался. Потому даже в доме своем, даже с женой и наложницей в ложе не может он чувствовать себя свободным, ведь от свободы обычаев и нравов начинается всяческая людская свобода».


Глава восьмая

ЛЕНЧИЦ

Зима пришла суровая, хотя и бесснежная. С началом месяца, называемого грудзень, огромная масса эстов (целых три племени: помезане, сасины и галинды) под руководством кунинга по имени Дывина коварно напала на Мазовию и сожгла град Цехана. После, эта же орда, обойдя Плоцк и Высокий Град, пошла на край Длинноголовых Людей, которыми правил пожилой уже князь по имени Ленчиц. Тут же Зифика прислала в Гнездо людей с известием об этих событиях и попросила Пестователя. Чтобы тот прислал в Плоцк свою армию или же сам прибыл лично и помог ей закрыть их возвращение домой, когда станут они возвращаться с добычей и невольниками, добытыми в краю Длинноголовых. А поскольку Пестователь имел тогда более двух сотен осевших в Гнезде лестков в качестве личной дружины, да еще три сотни лестков распыленных по градам и весям вокруг Гнезда, но готовых встать под его знамя по первому же требованию; да еще более четырех сотен щитников, сорок возов с харчем для людей и кормом для коней, вот он всех и учел; а в качестве военачальника этой армии, которая должна была помочь Зифике, Пестователь назначил Ольта Повалу, поскольку тот уже вырос, и было ему целых шестнадцать лет, и, воспитывая парня, Даго весьма юношу полюбил. Дал он юноше плащ воеводы, назначил под его командование две сотни лестков и две сотни щитников, сорок возов с едой и кормом для лошадей и послал в Плоцк, приказав, однако, чтобы Ольт не подчинялся Зифике, но сохранял самостоятельность и действовал так, как может подсказать ему разум воеводы. Конечно же, Пестователь мог сам отправиться в Мазовию со всеми своими силами и лично вызвать на помощь армии Авданца и Палуки, только это не казалось ему необходимым, к тому же не желал он делать Зифику такой уверенной в себе и в своем расположении к ней. Иьо с какого-то времени стали доходить до него странные вести — а приносили их люди Спицимира — будто бы Зифика все время вооружает и увеличивает число своих савроматских воинов. Что нет у нее никакого постоянного любовника, что забавляется она с молоденькими парнями, а затем их втайне убивает, не вызывая этим каких-либо протестов со стороны подданных, поскольку так всегда поступали Дикие Женщины. Но не это заставляло Даго сохранять осторожность, поскольку плевать ему было на похотливые поступки госпожи Мазовии. Быть осторожным его заставлял факт, что Зифика все так же оставалась его женой, хотя у него уже имелась другая, Гедания, сейчас уже на четвертом месяце беременности. Зифика не скрыла перед кем-то своих мыслей — тут же подхваченных Спицимиром и переданных Пестователю — что когда силы ее станут больше, она заставит Даго признать Кира своим первородным сыном и наследником.

Именно так обстояли дела, когда в пору празднования зимнего солнцестояния прибыл в Гнездо воин на покрытом пеной коне, стражам у ворот твердыни он сообщил, что сам он — младший сын седого Ленчица и просит встречи с Пестователем. Получив такое разрешение, на подкашивающихся от усталости ногах подошел юноша к трону Пестователя и Гедании, где упал на колени.

— Господин мой и Пестователь, — сказал он слабым голосом. — Окружены мы в граде Ленчице тысячами эстов, которые грабят край. Град наш казался нам способным выдержать осаду, поскольку со всех сторон окружают его топи и болота. Только сильные морозы сковали землю, и враг теперь имеет с двух сторон доступ к валам. Не сможем мы защититься, если не придешь ты к нам с помощью. Об этом просит тебя мой отец, старый Ленчиц, прозванный Белым, наш князь и повелитель.

Даго внимательно присматривался к посланцу, который был самым младщим сыном Ленчица Белого. По сути своей, их верно называли Длинноголовым Людьми, поскольку их повелители и значительные люди — по обычаю гуннов, что сохранился у них — удлиняли своим новорожденным головы, накладывая на них железные обручи. И как раз такой вот молодой человек, с усами, но со странно вытянутой головой, стоял сейчас на коленях перед троном Пестователя.

— Как тебя зовут? — спросил его Даго.

— Я ношу имя Ленчиц Малый, так как я самый младший из братьев. Только вот братья мои, господин мой, погибли в сражениях с эстами. Остались только я и мой отец, замкнутый в граде и осажденный эстами.

Тут отозвался стоящий за троном Херим, который был не только великим Канцлером, но еще и получил от Даго титул Великого Казначея:

— Вы заключили мирный союз с Крылатыми Людьми, а еще с князем Караком и Лже-Хельгундой. Почему ты не направился за помощью к ним?

— Повелителю Крылатых Людей, князю Серадзу, по причине отсутствия денег пришлось распустить большинство своих воинов. Воевода в Витляндии, Ящолт, принял суда с зерном, воском и шкурами, а так же с другим добром, но до сей поры не заплатил того, что должен. Попрошу у тебя замолвить за нас слово перед Ящолтом, чтобы не тянул он с оплатой.

Даго кивнул.

— Нехорошо поступает мой воевода Ящолт, и вскоре я проясню это дело.

Только вот правда была такова, что это сам Даго приказал Ящолту не платить надлежащего за товары Крылатым Людям, поскольку соль они покупали не в Гнезде, но у Карака. Для того ведь и захватил он Витляндию, чтобы теперь неравно делить оплату за товары и указывать соседям, как тем жить.

И вновь отозвался Херим:

— Странно звучат слова твои, Ленчиц Малый. Твой отец, князь Ленчиц Белый, повелитель очень даже могущественный. Вы сидите на землях, истекающих молодом и медом. В течение многих лет князь Гедан высылал вам множество золота. Даже мы, народ полян, опасались вас и никогда в ваши стороны походами не ходили, хотя тем же языком, что и мы, вы пользуетесь, как будто вы и сами поляне. А теперь боитесь эстов?

— Все это по вине нашего отца, седого Ленчица Белого. Всегда окружали его уважение и любовь его сыновей, равно как и наше послушание. Только он сильно постарел, забросил укреплять грады, забыл военное умение, новых военачальников не назначал, воинов посылал по домам, чтобы облегчить кметям выплату дани. Неоднократно уговаривали нас, чтоб мы убили отца, оставшуюся после него власть поверили старшему из братьев, Ленчицу Большому, вот только отцеубийство — дело отвратительное.

И сказал Даго:

— Правду молвит сей юноша. Воистину, нет более отвратительного дело, чем отцеубийство. Потому столь отвратительным кажется мне князь Карак.

Голос взяла и Гедания, которая сидела на втором троне, вся в парче, в пурпурном плаще, с золотой лентой на русых волосах. Она была бледнее обычного, ее живот уже выдавался вперед.

— Благородно говоришь, молодой человек. Нет ничего более прекрасного, чем любовь сына к отцу, а также дочери к отцу. Я любила собственного отца, князя Гедана, уважала его и всегда была ему послушна. Но знаешь ли ты, что означает отдаться в наше пестование?

— Да, госпожа. С этих пор мы будем идти на битву с вашими воинами, принимать ваших сборщиков и платить постоянные дани.

— Так желаешь ли ты отдаться нам в пестование? — спросил Даго.

— Да, господин.

— Тогда вложи свои ладони в мои ладони, а голову свою покрой краем моего плаща, — торжественно приказал Даго.

И когда церемония эта была завершена, юношу провели в комнату, его накормили и напоили, позволили отдохнуть. В это время Пестователь приказал созвать в Гнездо всех лестков и подготовить в дорогу сто возов с едой для людей и кормом для лошадей. Вечером же он вызвал в комнату Гедании Спицимира с Херимом и так сказал им:

— Воистину, ужасно это, когда сын убивает отца. Но не кажется ли вам чем-то отвратительным, когда власти все время держится седой старец, когда он распускает воинов, не назначает военачальников и делает державу свою беззащитной? Ибо то, что отвратительно в семействе кметя, бывает достойным в семействе повелителя. Тот, кто убивает на широкой дороге ради кошеля, наполненного деньгами — преступником является, за это требуется отсечь ему руки, самого же его следует повесить и четвертовать. Но тот, что убивает ради укрепления власти, действует хорошо и благородно. Так поступил Конюший Василий, убив своего приятеля, великого военачальника Бардаса, а после того — своего повелителя и императора, Михаила, который оказывал ему множество милостей. И теперь императором ромеев стал Василий I, давший начало Македонской династии. Не проявляют послушания своему отцу, Людовикц Тевтонскому, и его сыновья, Карломан и Людовик Младший.

Осветилось лицо Гедании. Всего лишь несколько месяцев пребывала она в Гнезде, но уже стали говорить, что вместо крови в жилах ее течет яд неуспокоенной власти. Даже Спицимир опасался ее, настолько была она властной и суровой, так сильно требующей послушания. После убийства собственного отца иногда мучили ее угрызения совести, посещали ее во снах кошмары. Теперь же поняла она, что одна мерка для простого человека и другая мерка — для повелителя. Пестователь верно потребовал от нее смерти отца. Ленчиц Малый с братьями оказались люжьми, достойными презрения, неспособными править своим краем.

Положила она руку Пестователя на своем уже слегка вздувшемся животе и сказала, неизвестно: то ли Пестователю, то ли ребенку, которого носила в лоне:

— Земля ленчицей твоя будет, — Затем уже обратилась непосредственно к Даго: — Ты, господин, победишь эстов и приведешь сюда сотни невольников. Я же за это время возьму в неволю кметей, которые не поатят дани. Клянусь, что спины их истекут кровью, но третий посад ты застанешь уже окруженный валами, и не будет твердыни, более неприступной, чем Гнездо. А после того рожу тебе великана.

Даго же, хотя иногда и чувствовал нежелание, а иногда даже отвращение к своей супруге, низко поклонился ей, поскольку понял, что эта женщина достойна его. После того отдал он приказ, чтобы Ленчиц Малый во главе пятидесяти лестков выступил вперед с целью разведки сил противника и вступил с эстами в бой, стараясь пробиться в осажденный град отца.

— Мы же со всей моей армией отправляемся за ним на половину дня пути, — пояснил Даго Спицимиру. — Если мы увидим, что Ленциц Малый гибнет, мы не приходим ему с помощью, поскольку, куда не погляди, здесь не будет ни комесов, ни князей.

На лицах Спицимира и Херима не дрогнула ни единая мышца, хотя для них было очевидным, что Даго осудил Ленчица Малого и пять десятков своих лестков на смерть, чтобы стать повелителем края Длинноголовых Людей. Но разве существуют какие-то иные способы расширения собственной державы?

— Это так благородно — умереть в бою, — тихо заявил Спицимир. Херим упал на колени перед Даго.

— А что должен делать я, господин? Я делаю вывод, что ты решил оставить меня в Гнезде вместе со своей женой. Тебе известна моя слабость к женскому полу. Или ты желаешь увидеть меня на торговом мосту с пробитой гвоздем мошонкой?

Даго пожал плечами.

— Спрячешь где-нибудь своих и моих наложниц и удержишься от того, чтобы потрафлять своей похоти. Я сказал Гедании, что ты умеешь писать. Опиши то, каким образом случилось наше супружество, и ты обретешь ее милость. Кто знает, быть может она сделает тебя Стражем Нравов? — с издевкой предложил он.

Херим судорожно ухватил руку Даго.

— Не такое возвышение обещал мне ты, господин, когда мы вдвоем путешествовали через топи в Страну Великанов. Известно ли тебе, что люди Спицимира за деньги Гедании столь же верно служат и ему, и твоей супруге? Они найдут и не оставят в живых и твоих, и моих наложниц.

— Это правда, Спицимир? — резко прозвучал голос Даго.

— Да, господин. Она перекупила их, и ничего с этим не поделаешь. Я тебе еще вот что скажу, господин, что многие из наиболее состоятельных лестков, опасаясь, чтобы из за распутство не кастрировали, задумывают сбежать к Зифике, которая гласит похвалу похоти.

Опустил голову Даго и промолвил, как бы самому себе:

— Воистину, свобода нравов бывает матерью всяческой свободы. Но суровость нравов так же является и матерью бунта. Еще сегодня, Херим, отправишься в Познанию. Там ты построишь двадцать легких и длинных ладей для плавания по Варте. Гедания родит мне великана. Что будет потом, знает только Спицимир, поскольку ему ведомы невысказанные слова и приказы.

Сказав это, отправился он в комнаты Гедании, чтобы попрощаться с нею перед военным походом. У нее он застал двух пожилых, ободранных и грязных женщин. Ему было ведомо, что те занимаются чарами. Даго приказал им уйти, а сам сказал:

— Кого ты хочешь отравить, Гедания?

— Кира. Я тебе рожу великана, и потому не может оставаться в живых дитя твое и Зифики.

Пестователь не похвалил ее, но и не наругал. Он лишь подумал, что это ведь он, Даго, единственный здесь распоряжается жизнью и смертью, а эта женщина отбирает у него это право. Сказал:

— Я оставляю тебе Гнездо и свою сокровищницу. Выстроишь валы третьего посада. Постарайся родить мне великана и быть верной.

— Думаешь ли ты, будто бы могла я связаться с другим мужчиной? — презрительно пожала плечами Гедания.

— Ты ревнуешь ко мне других женщин, а так же жестоко караешь мужчин, которые занимаются любовью с другими женщинами. Это заставляет молоть злые языки. Слишком легко в Гнезде обвинить мужчин или женщину в распутности и разврате. Гляди, чтобы ты сама не пала жертвой этого же, ибо за вероломность я прикажу наказать тебя смертью. Еще сегодня убей тех ведьм, что сидели у тебя. Ведь как ты к Зифике, она тоже может выслать к тебе отравительниц.

После того он низко поклонился и вышел. Гедания же затряслась, так как на мгновение подумала: столько ее жизни, сколько носит она в себе великана. Но она тут же отбросила от себя эту мысль и тут же вызвала к себе трех воинов Спицимира, приказав им убить двух ведьм.

На следующий день Ленчиц Малый во главе пяти десятков лестков выступил на помощь отцу, но по причине неожиданного снежного бурана основные силы с Пестователем и Спицимиром во главе должны были остаться в Гнезде еще на пару дней, так как Даго приказал, чтобы колеса возов поменяли на полозья.

Тем временем, две сотни конных и три сотни щитников, которыми командовал Ольт Повала, добрались до Висулы неподалеку от Плоцка, и с помощью ожидавших их савроматских воинов на десятке ладей и плотов были переправлены на другой берег. Ольта Повалу Наименьшего Зифика приняла в парадном зале, в деревянном, только что отстроенном граде, который еще светлел свежими балками.

После рождения ребенка Зифика была еще более красивой, чем раньше. Формы сделались более пышными, черные волосы блестели на голове вместе с золотой повязкой, инкрустированной бирюзой. На женщине был пурпурный плащ, на ее груди висела золотая пектораль королевы Айтвар, которую, похоже, она нашла в затерянной Стране Квен. Так одетая и сидящая на позолоченном троне, держа в левой руке золотой лук аланов, а в левой — серебряный щит, Ольту Повале она показалась сущей владычицей, более величественной, чем Гедания. Зифику окружали савроматские воины, перепоясанные широкими шарфами, каждый держал в руках дротик и лук. Лица у них были смуглые, суровые, с диким выражением в глазах. Чувствовалось, что ненавидят они полян, хотя Пестователь и их самих причислял к полянам. После изгнания Зифики из Гнезда, наверняка их ненависть к Пестователю лишь возросла. Но сейчас нуждались они в помощи, так как были слишком слабыми, чтобы противостоять тысячам эстов, что пришли с севера, в коварном наступлении захватили град Цехана и безнаказанно направились далее, безнаказанно грабя Край Динноголовых. Только лишь с воинами Пестователя можно было бы загородить дорогу эстам во время их обратного похода с добычей, захваченной у Ленчица Белого.

Рассказывали ранее, будто бы Дикие Женщины, родив ребенка, оставляли в живых только девочек, а мальчиков убивали. Потом оказалось, что это неправла. Просто, дважды в год зажигали громадный костер, через огонь которого Дикие Женщины перебрасывали своих сыновей в руки жен кметей из Мазовии, подвергая младенцев так называемому испытанию огнем. Мазовецкие женщины сыновей Диких Женщин брали охотно, так как из них вырастали чрезвычайно сильные и мужественные воины, замечательно подходящие для работы на земле. Именно такое происхождение было у воинов Зифики, в них текла кровь савроматских женщин. Они потом и сами, по стародавнему обычаю, когда рождался у них сын, разжигали большой костер и заставляли своих женщин перебрасывать ребенка через пламя, после того хватали его на лету и заботились о его суровом воспитании. Так выглядело испытание огнем у савроматских сыновей, но потом они, вроде как, проходили испытания водой и луком, только вот те обычаи поддерживались в строгой тайне.

— Приветствую тебя, Ольт Повала, приветствую и твоих воинов, — произнесла Зифика своими полными алыми губами. — Радует меня твой вид, ибо ты вырос красивым юношей. Думаю, у тебя уже и женщина была.

— О да, госпожа, — с похвальбой в голосе признался Ольт Повала. — Наслаждение с женщиной познал я, когда исполнилось мне четырнадцать лет. Потом я неоднократно пользовался женщинами, пока новая жена Пестователя, княжна Гедания, не запретила мне того вплоть до семнадцатого года жизни. Зато Пестователь сделал меня воеводой и позволил покинуть гнездо. Теперь мне уже никто не может чего-либо запретить. Вот только, и в этом я признаюсь откровенно, ни одна из тех женщин не была столь красива, как ты, госпожа.

Зифика ласково усмехнулась парню и сказала:

— Сама вижу, что ты уже мужчина, Ольт. И все же Пестователь не отдал тебе Крушвиц, как обещал.

— И не отдаст, госпожа. На новых землях получу я власть, и род мой там будет множиться.

— Только ведь новые земли еще нужно добыть, — заметила Зифика.

— Да, госпожа. Для того Пестователь и готовил меня к боям и дал мне войско, несмотря на молодой возраст и небольшой опыт. Уже завтра мы выступим из Плоцка. Остановимся только лишь в Рацёнже, а уже потом, между сожженным градом Цехана и Рацёнжем выставим засады на возвращающихся эстов. Никто из них не может уйти живым. А если даже кому-то и удастся прорваться сквозь наши ряды, пускай понесет известие о поражении своего народа.

Зифика пригласила Ольта Повалу на пир, где поила его медом и вином, раз за разом глядя по коленям. Ольту же женщина показалась чрезвычайно притягательной, поскольку одета была в обтягивающую шерстяную блузу и такие же штаны, изготовленная из шерсти одежда подчеркивала ее женские формы: большие груди, выпуклые ягодицы, округлые бедра.

Поглаживая Ольта по колену и пробуждая в нем плотское желание к себе, Зифика расспрашивала у юноши про жизнь в Гнезде.

— Ходят слухи, — говорила она, — что новая супруга Пестователя, Гедания, не позволяет вам жить свободно и познавать наслаждения. Женщинам, что пользуются естеством своим, она приказывает обрезать срамные губы, а мужчинам пробивает гвоздем мошонку. Правда ли это или же ложь?

— Правда.

— Имеются такие, которые, опасаясь наказания за разврат, спрашивают меня, можно ли им сбежать из Гнезда, и приму ли я их у себя, на Мазовии. Передай им всем, Ольт: я всякого приму. Если же ты покинешь Пестователя, у меня станешь великим вождем. А у вас ведь отобрали право давать и получать наслаждение, самую величайшую из вольностей человека. Разве не так, Ольт Повала?

— Так, госпожа, — признался Ольт Повала, поскольку терпеть не мог княжны Гедании. Но то, что говорила Зифика, звучало как предложение изменить Пестователю, потому-то он больше ничего и не сказал. Женщина же, как будто понимая, что парень испытывает, похвалила Пестователя:

— Многие покинут его по причине отсутствия вольности, тогда он выгонит Геданию и пригласит меня снова в Гнездо. А со мной — и моего сына. Гедания — злая женщина, она опутала чарами Пестователя, который хорошо сделал, позволяя купцам плавать по Висуле. Купцы станут останавливаться не только в граде Влоцлава, но и в Плоцке, из-за чего будет польза и для них, и для нас.

Когда же Ольт Повала сообщил Зифике, что Гедания уже на четвертом месяце беременности, та провела его в свои комнаты и показала двухлетнего ребенка, того самого Кира.

— Это он первородный сын Пестователя. Присмотрись, разве похож он на карла?

И она приказала привести других двухлетних детей, чтобы Ольт мог сравнить их с Киром. Только парень уже был слишком пьян, впрочем, не было у него уверенности и в том, что детям, которых приказала привести хозяйка, исполнилось уже два года, а не меньше. Он хотел сказать, что Пестователь не имеет в виду рост ребенка, ведь и сам Пестователь — несмотря на то, что он великан — ростом не сильно выше других. Женщина, которая рожает великана, умирает при этом. Такова правда. Только Ольт не сказал этого, опасаясь гнева Зифики. Не сказал он, правда, и того, что, хотя и в самом деле имел он несколько девок, были они молодками, как и он сам мало чего знавшими об искусстве любви. Зифика же показалась ему женщиной зрелой, о ее странной женской жадности при дворе в Гнезде ходили поражающие слухи. Так что, хотя Ольт Повала ужасно желал ее как женщину, в то же самое время опасался очутиться с нею в ложе. Потому-то, хотя хозяйка и гладила ему бедра и предлагала ласкать ее между ног, на пиру он притворился настолько пьяным, что его пришлось отводить в предназначенные ему комнаты. А на следующее утро воины уже были в пути, он во главе своей армии, Зифика же вела триста конных савроматов и две сотни пеших, еще с нею было сорок возов, в том числе — один громадный, на который каждую ночь ставили шатер, в котором она спала.

На ночлег остановились на берегу какой-то реки, не скованной льдом. Оказалось, что у савроматов имеются сотни рыбьих и свиных пузырей, которые они наполняли воздухом и привязывали к возам и конским животам, чтобы на следующий день было им лучше перейти реку вплавь[13].

Вечером разожгли десятки костров, возле которых должны были спать воины. На закате Ольт Повала услышал удивительно тоскливые и наполненные плачем савроматские песни, и был он свидетелем удивительных обычаев, которые ввела в своем войске Зифика. В какой-то момент пришла она к своим воинам и громко спросила у них:

— Кто из вас желает познать наслаждение на моем возу, где полно мягких и теплых шкур?

Савроматы молчали, каждый из них уставился в языки пламени костра. Никто из мужчин даже не пошевелился.

— То есть как? — издевалась Зифика. — Нет среди вас настоящего мужчины? Или вы желаете, чтобы я на кого-нибудь из вас охоту устроила? Действительно ли никто из вас меня не желает?

Ольту Повале хотелось подняться и крикнуть: «Я желаю тебя, госпожа», ведь и на самом деле испытывал он огромное плотское желание к Зифике. Но та ведь спрашивала не у него, а у своих воинов. Так что юноша не посмел издать из себя ни звука.

В конце концов объявился какой-то рослый молодой человек. Он отбросил лук со щитом и отправился за Зификой в ее воз, а Ольт Повала буквально пальцы себе кусал, такая охватила его зависть, когда представлял он себе, как тот юноша наслаждается телом своей повелительницы. Не заснул он той ночью, мучимый похотью и мыслью, как бы следующей ночью оказаться на возу Зифики.

Утром Зифика и тот самый юноша неожиданно появились среди костров.

— Что мне с ним сделать? Убить или осудить на неволю? — спросила женщина у своих воинов.

— Убить! — закричали все вместе, показывая, каким жестокими способны они быть.

Зифика вынула из-за пояса нож и сделала вид, будто бы ударила им в грудь юноши.

— Он рослый, сильный и подарил мне наслаждение, — заявила она потом. — Пускай станет невольником, так как так от него будет больше пользы.

И тогда множество воинов набросилось на того юношу. Ему обрезали волосы — как невольнику, связали руки сзади и привязали к одному из возов — словно невольника. Перепугался этого всего Ольт Повала и понял, что нельзя иначе поиметь Дикую Женщину, как только погибнув после того или делаясь ее невольником. Жестокость Зифики сделало ее в его глазах отвратительным существом. И желание поиметь эту красавицу его тоже покинуло. И подумал он, что прав был Пестователь, выгоняя ее из Гнезда.

По пути в Рацёнж приказал Ольт одному из своих воинов расспросить у какого-нибудь савромата, какова же окончательная судьба ожидает того юношу. Он узнал, что тому дадут возможность сражаться с эстами. Если он окажется более храбрым и умелым, чем другие, тогда, быть может, Зифика вызволит его из неволи. «Но, скорее всего, он погибнет, — прибавил тот савромат, — поскольку такие, что желают сражаться за собственную волю, более подвержены смерти».

В крупном граде в Рацёнже Зифика вновь устроила пир, на котором посадила Ольта Повалу рядом с собой. Она гладила ему колено и бедро, наконец нащупала пальцами торчащий член. После того она положила его руку себе на бедро, чтобы юноша ее ласкал.

— Ты желаешь меня, Ольт, — повернула женщина к нему свое красивое лицо с черными бровями и вишневыми губами. — Я тоже тебя желаю и возьму этой ночью. Но, наверное, ты боишься, что потом я прикажу тебя убить или сделать невольником?

Ольт Повала взял со стола большой кувшин с медом, наклонил его над губами и пил так долго, пока не опорожнил. Ну а после того, упал лицом на стол, словно неживой[14]. Стоявшие за его сидением воины Пестователя подняли парня на руки и занесли в предназначенную ему комнату. Так Ольт Повала избежал смерти или неволи. А той ночью, как рассказывали впоследствии, Зифика взяла себе в ложе какого-то четырнадцатилетнего парня из Рацёнжа, а потом приказала его убить.

После той ночи Ольт Повала встретился с Зификой всего лишь раз. Они перешли реку Вкру и расположились лагерем на ее правом берегу. Это здесь, в широкой просеке, проделанной в густом лесу, Ольт Повала должен был ожидать возвращающихся эстов. Зифика же отправилась дальше, к граду Цехана, и там, в столь же удобном месте устроила засаду на неприятеля. Каждый день между двумя лагерями сновали гонцы, разведчиков выслали на самый берег Висулы, чтобы достаточно рано узнать, какую же обратную дорогу выберут эсты и их вождь Дывина.

Тем временем, Дывина уже десятый день осаждал град, в котором находился Ленчиц Белый, подчиненные же вождю эсты грабили и уничтожали Край Длинноголовых Людей. Страна эта не была обширной, зато густо заселенной, здесь было полно градов и вёсок. По причине вырубленных лесов, которые были превращены в поля, поскольку земля здесь была необычно урожайной, местное население скрывалось от эстов только по болотам и топям, поросшим лозой и ольшиной, потому-то эсты без труда брали в неволью мужчин, женщин и даже детей. Городки оказались не слишком способными к обороне и сопротивлялись слабо. Только сам град Ленчиц, где проживал повелитель, было трудно захватить, поскольку его выстроили по стародавнему способу. Внизу валы имели более тридцати саженей ширины, повыше землю перекладывали колодами. Толстые бревна укладывали поперек направления вала, слой стволов повыше параллельно и снова поперечно до самого верха, где стояли крупные избицы с валунами и землей. Пустые пространства между бревнами заполнялись глиной. Три ряда наклоненных в сторону неприятеля и заостренных колов перекрывало доступ к валам, да и на вершине вала тоже шел высокий частокол. Не было людских сил или машин, чтобы подобное строение нарушить или взорвать. И все же Дывина решил град добыть. Ибо из показаний пленников следовало, что у Ленчица Белого в граде имелась большая сокровищница, Дывина же буквально трясся от жадности, чтобы эту сокровищницу ограбить. Но случилось так, что в нападении на валы града десятки эстов уже погибли, множество было ранено, осада затягивалась. Эсты видели крыши домов и двора, собранные на маленьком пространстве среди валов, они посылали туда зажженные стрелы, только крыши были покрыты толстым слоем мха, а потом еще упал снег, и крыши никак не желали загораться Впрочем, защитников, гасящих стрелы, можно было видеть и на крышах. Дывина предполагал, что в граде, на который эсты коварно напали, не будет запасов еды, так что вскоре осажденные пойдут на переговоры. Дывина был готов взамен за знак почтения в золоте отступить от осады Ленчица и задуть в рога, тем самым давая знак к возвращению.

Не знал Дывина, что Ленчиц Белый лежал в своем ложе тяжело больной, очень редко приходя в сознание. Его сын пробился к Пестователю, и никто, кроме старого повелителя не имел права принимать решение о сдаче града или о каких-либо переговорах с осаждавшими. Верховный военачальник Длинноголовых, Долята, неоднократно спрашивал у старого князя, что ему делать, но ответа не получал, и потому все так же требовал защищать град. А ведь когда ночью с валов были видны сотни костров, разожженных с двух сторон от града, днем же можно было видеть сотни шалашей из лозы в которых эсты прятались от холода, практически все защитники были уверены, что с эстами необходимо договариваться. Не хватало лишь согласия старого повелителя.

Тем временем, разгулялась метель. Снег валил три дня, и в это время эсты и не пытались атаковать защитников, прячась от холода у костров, которые постоянно раскидывал ветер и засыпал снег. Когда же выглянуло солнце, Дывина приказал разделить силы эстов. Часть из них, вместе с пленными и скотиной, должна была отправиться в обратный путь; вторая же часть должна была оставаться под градом и осаждать его. Дывина опасался того, что снег и мороз могут уменьшить его добычу, что многие пленные умрут, что падет скотина в дальнем пути в страну эстов. Так что из окрестных вёсок собрали возы и приделали к ним полозья. На эти возы посадили взятых в неволю женщин и детей. Попавшие в неволю мужчины должны были брести пешком вместе со стадами скотины и лошадьми.

Вскоре главный военачальник Долята выявил к своей радости, что костров вокруг града горит теперь вполовину меньше; он тут же сообщил об этом старому князю, который как раз пришел в себя.

— Нехорошо я поступил, — пробормотал Ленчиц Белый, — союзничая с убившим отца Караком и Крылатыми, поскольку теперь вот сами должны противостоять эстам. Но, возможно, еще хуже поступил я, соглашаясь на то, чтобы мой последний сын отправился к Пестователю и отдался ему в пестование. Эсты уничтожат наш край, но ведь когда-нибудь уйдут. А вот захочет ли уйти Пестователь?

У ложа больного старца стояли на коленях две его красивые юные дочери, они тут же завыли. Сами то они были княжнами и много наслушались о лестках, которые ненавидели властителей и убивали князей и богачей. Девицы боялись за собственные жизни.

Долята положил ладонь на рукоять своего меча.

— Клянусь тебе, княже, что если Пестователь победит эстов, отдам ему в качестве награды нашу сокровищницу, но в град не впущу. Пускай уходит отсюда богатым.

Болезненный старец приподнялся в своем ложе на локте и хрипло спросил:

— Не знает ли кто из вас, что это означает: отдаться в пестование? Что скрывается в этом странном слове? Жизнь и воля? Смерть либо неволя?

— Не ведаю того, господин, — ответил на это Долята. — Ходят лишь слухи, что для одних это слово означает свободу, а для других — смерть и неволю.

После того старец вновь начал бредить и потерял сознание. А уже утром с валов града видели Долята и княжеские дочки, как небольшой отряд одетых в белые плащи воинов во главе с Ленчицем Малым ударил на лагерь эстов, пытаясь пробиться в град. Эсты никак этого не ожидали и, прежде чем успели добраться до своих лошадей и выстроиться для обороны, ужасную резню устроил среди них Ленчиц Малый с пятью десятками лестков, которых получил от Пестователя. Ржание лошадей и крики убиваемых доносились до ушей защитников града. Лестки были лучше обучены и вооружены, чем эсты, потому-то, хотя здесь было более тысячи эстов, лишь пятнадцать лестков пало в бою, всем остальным же удалось добраться до врат града, которые тут же открылись перед ними и дали безопасное укрытие.

— Пестователь вскоре будет тут со своими силами! — воскликнул Ленчиц Малый прежде чем, по причине раны, свалился с коня.

Им занялись его сестры, так как Доляте с другими защитниками, а так же прибывшим с помощью лесткам пришлось защищать град. Разъяренные эсты начали неожиданное наступление на валы. Им даже удалось прорваться через палисады, частоколы и замерзшие, засыпанные снегом крепостные рвы. На крутых валах разыгралась необыкновенно кровавая и ожесточенная битва, которая длилась до самого вечера. Только не удалось эстам взять град, ну а на следующий день они отдыхали после боя. На третий день они выслали послов под врата и за то, что откажутся от осады, потребовали высокий выкуп. Дывина же — увидав Ленчица Малого во главе лестков — перепугался, что Длинноголовые отбросили давние союзы и договорились с Пестователем, что означало: в любой момент лагерь эстов может быть атакован полянами.

Три дня продолжались не кончающиеся споры относительно размера выкупа за то, что эсты откажутся от осады и уйдут от стен града. Дывина чувствовал, что в этом затягивании кроется какой-то подвох, вот только без выкупа отступить от града не мог, поскольку этому противились жадные добычи вожди союзных с ним помезан и галиндов, сам же он был только лишь вождем сасинов и только лишь на время войны ему поверили командование над всеми силами эстов.

И вот пришел такой момент, когда в лагере эстов на горизонте с севера увидали огромную, будто лес, армию Пестователя. Четыреста лестков в белых плащах и на лошадях приблизились и постепенно окружали с боков лагерь эстов, в котором стояли одни шалаши. Но они не атаковали, как ожидал того Дывина, но выстроенные боевыми порядками отряды неожиданно остановились в в пяти стаяниях[15] от лагеря и, казалось, чего-то ожидали. У Дывины под командованием еще более шести сотен способных сражаться воинов, в основном — пеших и не столь хорошо вооруженных, как воины Пестователя. Догадывался вождь эстов и о том, что если он сам ударит на Пестователя, из града тут же выйдут его защитники и нападут сзади на его людей. Так что его ожидало поражение, смерть или неволя. То же самое должно было наступить, если бы Пестователь дал приказ атаковать лагерь эстов, но тот, казалось, не знал об этом или же не желал поражения Дывины. Стало ясно, что нужно высылать к нему переговорщиков и искать какие-то пути к примирению, так как Пестователь не жаждал эстской крови, а, казалось, прибыл сюда только лишь затем, чтобы спасти град Ленчица.

С пятью эстами направился Дывина к Пестователю, которого можно было узнать по золотому панцирю и золотому шлему с конским хвостом.

Пестователь со Спицимиром направились навстречу Дывине, но проехали не более полтора десятка шагов от собственного войска. По сути своей Дывина верно догадывался, что Пестователь не желает боя, так как носил в себе тайный замысел, чтобы сохранить своих воинов ради завоевания Края Крылатых Людей. Он мечтал познать тайну долговечности.

— О, Господин и Пестователь! — воскликнул Дывина, остановившись на безопасном расстоянии от Даго со Спицимиром, пускай за его спиной имелось целых пять воинов, а у тех — ни одного, но эст полян боялся.

Пестователь немного знал язык эстов, но молчал. Только Спицимир сделал рукой знак, давая Дывине понять, что когда разговариваешь с Пестователем, с коня необходимо сойти.

Дывина покорился, сошел с коня и поклонился Пестователю.

— Позволь нам, господин, уйти отсюда, и мы оставим град в покое, — заявил он.

— А зачем мне это делать? — спросил у него по-эстски Пестователь.

— Потому что не с тобой мы развязали войну, а с Длинноголовыми, которые заключили мир с твоими врагами, Крылатыми и Караком.

— Я накажу их за это, — кивнул Пестователь. — Но так случилось, что сейчас они отдались в мое пестование.

— Хорошо, мы отступим от града и отправимся назад, в свои земли, — пообещал Дывина.

Был он мужчиной среднего роста с необычайно широкими плечами. На нем был тулуп мехом наружу, на голове — волчий череп, на боку висел франконский длинный меч. На налитом жиром лице торчали маленькие, хитрые глазки, постоянно находящиеся в движении.

— Хочу ваших пленников, — сказал Даго.

— Поздно, господин мой. Они ушли много дней назад и теперь уже на Мазовии, — беспомощно разложил руки Дывина, чрезвычайно радуясь тому, что ему в голову пришла идея отослать добычу, пленных и скот домой заранее.

— В таком случае, я требую ваше оружие, — сказал Даго. — Сложите его в одну огромную кучу. Оружие оставляют себя только вожди, но не более трех десятков.

— Невозможно, — рассердился Дывина.

— Тогда мы ударим на вас с двух сторон. Я — спереди, а Ленчиц — сзади. Тот из вас, кому удастся уйти в живых, дождется героических песен. Но еще более красивые песни будут спеты про убитых.

Дывина завернул к своим и начал совет с эстскими вождями. Тем временем, Пестователь еще ближе подошел со своим войском к лагерю эстов, а те уже поняли, что очутились в ловушке.

Через какое-то время Дывина вернулся и сошел с коня перед Пестователем.

— Какова у нас может быть уверенность в том, что ты не скрываешь измены в сердце и не нападешь на безоружных?

Тогда Пестователь достал из седельной сумки своего коня золотую цепь с крестом, ту самую, которую вместе с титулом графа получил от Людовика Тевтонского. Цепь он бросил под ноги Дывине.

— Надень себе на шею эту цепь с удивительнейшим знаком креста, и ты будешь в безопасности, — заявил он. — Мне рассказывали, что великому цезарю ромеев, Константину, ночью перед битвой приснился сон, что если возьмет он в руки знак креста, то будет в безопасности и даже победит врагов. Я не хочу, чтобы ты меня победил, но желаю, чтобы ты ушел отсюда в безопасности. Думай быстро, иначе вскоре я издам боевой клич.

Дывина поднял с земли золотую цепь. Жадность затмила свойственную ему предусмотрительность. Такая цепь стоила более двух десятков невольников. Пестователь же не мог обмануть, поскольку, как сам слышал, считал себя великим властителем. Впрочем, сами они же не ударили на его землю, но пришли в край неприятеля.

— Ты клянешься, господин, что мы будем в безопасности?

— Клянусь, что ты уйдешь отсюда безопасно, — поднял правую руку Даго.

Дывина вернулся к своим. Почти что шесть сотен эстов бросило оружие и выстроилось в маршевую колонну. Во главе колонны были племенные и родовые вожди, которым Пестователь разрешил остаться при оружии.

Ряды лестков в белых плащах расступились перед идущими. Они впустили эстов в свои ряды, жадно глядя на кучу брошенного оружия. На валах града показались все его защитники, даже вынесли на ложе старого Ленчица, чтобы он стал свидетелем ухода врагов.

И тут Спицимир задул в рог, а к лесткам обратился их повелитель и господин:

— Если в ваших вёсках не хватает рабочих рук, забирайте себе, сколько хотите, остальных же убивайте, как и я это стану делать.

Сказав это, он вытащил из ножен свой меч и ударил коня шпорами. То же самое сделали почти что четыре сотни лестков. С двух сторон ударили они на первую колонну беззащитных эстов, стали хватать их и связывать веревками, а тех, кто не желал идти в неволю, убивали. Три десятка родовых и племенных вождей начали защищаться, но тут из града выехали лестки во главе с Ленчицем Малым, который, несмотря на раны и общую слабость, решил успокоить жажду мести неприятелям.

Одни эсты защищались от лестков, другие бросились в беспорядочное бегство, испуганно вопя. Но догоняли их конные воины Пестователя, забрасывали веревки на шеи или секли мечами. Говорят, что более сотни эстов было убито, более четырех сотен взято в неволю, всего лишь сотне удалось сбежать в направлении Мазовии.

— Предатель, изменник, сразись со мной! — кричал Дывина и даже убил двух лестков, пробиваясь к Пестователю.

Повернул к нему коня вождь полян и, подняв руку, приказал эсту остановиться.

— Почему это ты называешь меня предателем и изменником? — спросил он. — Таким можно назвать кметя или простого воина. Я же всего лишь нарушил присягу, а это уже входит в искусство правления людьми.

Вытащил Пестователь свой меч и съехался с Дывиной. Они ударились щитами, после чего кони разъехались и вновь повернули. Только в третьем сближении Даго ударил Тирфингом по волчьему черепу на голове эста, сбросил того с коня, после чего, уже соскочив с Виндоса, на земле, отрубил Дывине голову и забрал золотую цепь с крестом. Рассказывают, что стоя над трупом врага, воскликнул Даго:

— Бог христиан всегда помогает лишь тем, кто сильный и умелый! Потому-то, Дывина, он помог Константину, а не тебе.

На заснеженном поле валалось множество трупов, бегали кони без всадников, а лестки то добивали отдельных эстов, то вели их целые кучи в веревках. Храбрецом показал себя и Ленчиц Малый, который, несмотря на рану и общую слабость, убивал даже тех безоружных, которые желали отдаваться в неволю.

Спицимир придержал какого-то молодого лестка.

— Подъедешь к Ленчицу и вонзишь ему копье в спину, — приказал он.

Тот лестк, которому только-только исполнилось восемнадцать лет, и который впервые принимал участие в битве, просто онемел.

— А разве не отдался он в наше пестование? — спросил юноша.

— В пестование мы берем только мертвых князьков, — посмеялся Спицимир. — Ты зачем натянул белый плащ лестка? Разве не учили тебя защищать свободу? Разве тебе не известно, что для молодого княжича благородно умереть, защищая свой народ?

И он положил руку на рукояти своего меча. Тогда тот молодой лестк галопом промчался к сражавшимся, вонзил копье в спину Ленчица Малого. Люди на валах видели, как Ленчиц Малый упал с коня и остался лежать на снегу, им, вроде, и показалось, что сделал это воин Пестователя, но они не поверили своим глазам. Ибо в вихре боя сложно угадать, кто и кого бьет и убивает.

Потерял сознание Ленчиц Белый, увидав смерть своего сына, и его отнесли в его комнаты. На полях и на замерзших болотах перед градом все еще, то тут, то там, вспыхивали стычки, вязали пленных, ловили лошадей. Но Пестователь уже въезжал в град через открытые ворота, сидя прямо в седле, в своем золотистом панцире и в окровавленном плаще. Защитники града с ужасом глядели на одинокого всадника на белом коне.

Старый Долята, военачальник Длинноголовых, пеший и с обнаженным мечом в руках, загородил дорогу жеребцу Пестователя.

— Стой! — вскричал он. — Я видел, как твой воин убил нашего князя. Ты нарушил присягу, Пестователь. Нарушил клятву, данную нашему молодому князю. Позор тебе!

— И кто ты таков, что осмеливаешься так говорить? — спросил Даго, удержав Виндоса.

— Я Долята, военачальник.

Сказав это, он сбросил с головы шлем и встал перед Пестователем с лысой, вытянутой головой и седыми прядями волос на черепе.

— А разве твое место не было там, на поле битвы? — с издевкой спросил Пестователь, указывая на усеянные трупами поля перед градом. — И не должен ли ты, как военачальник, тоже благородно умереть, защищая свой народ?

— Я здесь, чтобы защищать князя, — гордо ответил ему на это Долята. — Не позволю я тебе убить его, клятвопреступник!

Пестователь огляделся по сторонам. Уж слишком неосторожно заехал он в град. Теперь напротив него стоял Долята с обнаженным мечом, к ним присматривалось множество пеших воинов с копьями и дротиками в руках. Выражение на их лицах сложно было понять. Видели ли они, как лестк убил Ленчица Малого?

— Не тебе судить властителей, Долята, — громко и четко заявил Даго, Господин и Пестователь. — Я прибыл сюда не ради добычи и не как враг, но по вашей же настоятельной просьбе. Сойди с моего пути, иначе конь мой раздавит тебя копытами. Твоему повелителю прибыл я поклониться и назвать отцом, ибо сед он уже.

Не знал Даго, что именно Долята уговорил Ленчица Белого заключить перемирие с Крылатыми и Караком, поскольку ненавидел он лестков. Теперь же все его старания рассыпались прахом. Не пришел ему на помощь ни Карак, ни Крылатые Люди, погибли сыновья Ленчица, и казалось Доляте, что сойдет он с ума от отчаяния. — Сойди с коня и сражайся, — чуть ли не завыл военачальник.

Пестователь легко соскочил из седла.

— Мой меч прозывается Тирфингом, и проклял его Один. Если выну я его из ножен, обязательно должен пасть труп.

— И то будет твой труп! — взвизгнул Долята, брызгая слюной.

И бросил он копье в Даго, но тот сумел отбить его щитом. После этого Долята бросился на Пестователя с поднятым вверх мечом. Взбешенность и ярость как будто бы отобрали разум у старого военачальника. Он бежал на Даго, все так же держа поднятый кверху меч, а тот спокойно ожидал, после того прикрылся щитом от идущего сверху удара, а клинок Тирфинга вонзил в живот Доляты. Вторым быстрым движением он снес ему голову с плеч. В грудь Пестователя ударила пущенная кем-то из лука стрела, но она соскользнула по позолоченному панцирю. И в этот самый момент в град прорвался Спицимир с десятком лестков, которые стали бить копьями по головам собравшихся, разгоняя их во все стороны. Даго же, как будто и не видел всего этого, спокойным шагом направился во дворище Ленчицов.

Какой-то слуга или невольник указал ему дорогу в комнаты старого повелителя. Посреди помещения стояло там ложе с лежащим без сознания князем, возле него выли две его дочери и слуги. При появлении Пестователя сделалось тихо.

Пестователь подошел к княжескому ложу, снял с головы шлем и бросил его на пол. После этого привстал он на одно колено и сказал, целуя беспомощно лежащую на постели ладонь умирающего:

— Отче мой, вот я и прибыл, наследник твой…

Говорят, что величие Пестователя было столь велико, что умиравший и лежавший до сих пор без сознания Ленчиц Белый после этих слов открыл глаза и осознанно поглядел на Пестователя.

— Позор тебе, Пестователь, — прохрипел Ленчиц Белый. — Стократно позор тебе, ибьо пестование твое — это смерть и неволя. На самом деле ты изменник и клятвопреступник. Разве так поступает истинный повелитель?

Тут поднялся Даго и презрительно промолвил, глядя на умирающего старика:

— Искусство правления людьми учит, что обещания выполняют только в отношении сильных, а не слабых. Так что стократный позор тебе, Ленчиц Белый, поскольку, хотя и ослабела твоя рука, ты не отдал власти в руки ни одного из своих сыновей, делая край беззащитным. Позорно желать до самого конца пить сладость власти. Позор был бы для меня, если бы не расширял я собственные границы оружием или клятвопреступлением.

Кожа на лице и на лысой голове Ленчица давно уже пожелтела. Только лишь давно не подстригаемая борода словно белая повязка закрывала его щеки. Шевельнулись бледные губы Ленчица, но ни единого слова он не произнес. Вздохнул глубоко и испустил дух, а Пестователь закрыл ладонью века глаз его. А поскольку ладонь Пестователя покрыта была кровью после убийства Доляты, то на глазах и на щеках Ленчица остались багровые кровавые полосы. Могло бы даже показаться, что Пестователь убил и его, только ведь всем было ведомо, как обстояло дело, и именно такой правде дали впоследствии свидетельство.

А в это же самое время, Ольт Повала, глубоко дыша и оттирая пот с лица, соскочил с коня и поглядел на большое поле под весью Глиноецк — все засыпанное трупами, с которых местные кмети уже ободрали одежду, и теперь те — нагие и пожелтевшие — валялись на снегу. С рассвета и до самого полудня расправлялся он с армией эстов, обремененных массой саней, невольников, скотиной и лошадьми. Спрятавшись в лесу, он терпеливо ожидал, пока эсты не переправятся через замерзающую Вкру, а потом с двух сторон атаковал их и победил. Лишь отдельным эстским воинам удалось сбежать в глубину леса. На поле и на берегу реки полегло более сотни эстов, раненных же добивали воины Повалы. Сам он тоже убивал, переваривая чувство, что вот он сделался настоящим мужчиной. Ольт устал от постоянной работы мечом, от рубки и резания людских тел, но он все еще упивался собственной силой и мужеством. Парень милостиво глядел на то, как его воины забирали оружие у павших, как они спаривались с освобожденными из неволи женщинами Длинноголовых, как собирали в табуны разбежавшихся лошадей. Он ведь по-настоящему был победителем, поскольку Зифика, которая укрылась со своим войском возле сожженного града Цехана, напрасно ожидала прибытия эстов. Ведь неприятель пошел по дороге на Глиноецк, так что вся добыча и вся радость от победы досталась не ей, а ему — Ольту Повале. И какую же награду даст ему за это его повелитель — удивительнейший Пестователь?

Вечером устроили пир возле громадных костров, не заботясь о голых трупах. Воины делили награбленное эстами, ибо — как это приказал Пестователь — схваченные в неволю люди из Края Длинноголовых, их скот и лошади должны были вернуться к себе домой, который — и об этом Повала не знал — с тех пор и навсегда должен был стать краем Пестователя.

А на следующий день на тех же плотах, что были приготовлены эстами, все переправились на левый берег Вкры, начали исправлять сани, рассылать по округе специальные разведывательные отряды за сеном и овсом для прокорма скота и лошадей. Освобожденные из неволи люди построили себе шалаши и разожгли костры; они жарили убитый в ходе битвы скот, пили пиво и мед, которые везли в качестве добычи эсты. Воины тоже разбили свои шатры, а самый большой, устланный коврами, поставили для Ольта Повалы, почти что мальчишки, но, тем не менее, мужчины. Ему привели несколько красивых женщин, чтобы ночью получил он от них наслаждение, но тот отказался. Победа все еще пьянила его, и в женщинах он не нуждался. Он помнил о том, что перед выездом из Гнезда шепнула ему Гедания: «Ты получишь всю землю Ленчицов, а потом отправишься с Пестователем на Крылатых Людей. С помощью вам придут Авданец с Палукой». Парень не жалел о Крушвице, утраченном родом Повал. Пестователь защитил его плащом от меча старшего брата, воспитал, обучил искусству боя, теперь же одарит одним краем, а может и еще одним, сделает могучим вождем. Ольт Повала возьмет себе жену, а может и две, и даст начало своими детьми могущественному и воинственному роду. Потому должен он позаботиться о том, чтобы люди из края Ленчица вернулись в свои вёски и грады, а с ними — их стада. Ведь это же будет его край, и он должен быть хорошо обустроенным, богатым, населенным. Потому ходил он от шалаша к шалашу, от костра к костру и разговаривал с бывшими пленными, дивясь тому, что говорят они на языке полян, что, увидав его, падают они на колени, словно бы заранее знали, что именно он возьмет во владение их край. Воина, что пожелал изнасиловать малолетку, он приказал ради примера наказать батогами. Еще он тщательно пригляделся к взятым в неволю двум сотням эстов, которых связали и посадили у огня. Получатся ли из них хорошие поселенцы на землях, которые сами же и уничтожили? Ведь не увидят они никогда уже своих лесов и болот на севере. Обрежет он им всем волосы, и станут они невольниками.

День был солнечным и морозным. На другой стороне реки раздавалось громкое карканье ворон и галок, пирующих на телах убитых. Реку покрывала ледовая каша, которая плыла все медленнее и медленнее. Было очевидно, что еще несколько дней мороза, и река полностью станет, покроется твердым льдом. Как хорошо, что мороз пришел только сейчас, и эстам пришлось переправляться через эту вот кашу, вот и не проявили они бдительности. Как же слабо они защищались, когда с двух сторон ударили на них конные воины Повалы и его же щитники. Победив неприятеля, он потерял всего с десяток собственных воинов, похвалит его за это Пестователь, укроет белым плащом, вложит в свои ладони обе ладони Повалы, и, может, даже назовет его сыном. Кто знает, кого родит Гедания? Сына или дочку? А может Пестователь никогда не будет иметь сына-великана, как того желает, и тогда — кто знает — быть может, падет милость на Ольта Повалу, который вышел из самого знаменитого рода, хотя теперь и не признает этого, поскольку правят лестки; он сам, Повала, тоже считает себя лестком, и белый плащ носит не только лишь как воевода, но и как лестк, который ненавидит кнзей и комесов. Удивителен этот вот Пестователь, который дал лесткам власть и народу волю, а все осталось так же, как было — имеются люди вольные и невольные, необходимо платить дани, имеются градодержцы, старосты и воеводы, нельзя только вспоминать про комесов и князей. А во главе всех стоит тот самый Пестователь. Но вот может ли быть иначе? Разве может существовать держава без армии, без вождей, без послушания и без податей?

Кто-то вбежал в шатер Ольта и сообщил, что на другом берегу реки остановилась небольшая группа всадников. Несмотря на расстояние, молодой Повала увидал, что это во главе десятка савроматских воинов прибыла Зифика. Чего она хотела? Своей доли в добыче? Или ей хотелось порадоваться успехам юного Ольта?

Наморщил брови молодой Повала, вспоминая, как унизила его эта женщина, предлагая свое тело взамен за смерть или неволю. Тогда из трусости он напился допьяна — и теперь не может об этом забыть, он, разбивший эстов.

Он приказал воинам переправить на другой берег два крупных плота, но те завязли в ледяной каше. Но тут Зифика что-то крикнула своим воинам и смело направила коня в реку. Несмотря на лед, переплыла она Вкру, а с ней и ее савроматы. После переправы она была лишь мокрая и, войдя в шатер Ольта, стряхнула с себя капли, словно собака.

— Прикажи разжечь костер перед шатром и обсушить мою одежду, — властно приказала Зифика Ольту, затем разделась донага, не стыдясь своей женственности, и заползла в меха, лежащие на ложе Повалы.

Тот сделал, что приказала ему Зифика. Еще предложил женщине горячего меда. Еще приказал, чтобы для савроматов разожгли отдельный костер, чуть подальше от его шатра, сам же шатер должны были окружить пятнадцать оружных.

— Ты сражался на правом берегу реки, но уже успел переправиться на левый, — закутавшись в меха, сказала Зифика. — Означает ли это, что ты спешишь уйти отсюда с добычей?

— Я взял в неволю около двух сотен эстов, — сообщил ей Повала. — Пестователь захочет поселить их на разграбленной земле Ленчицов.

— Я видела сотни женщин и мужчин, которых взяли в неволю эсты.

— Теперь они люди вольные, и вернутся в свои дома.

— Еще я видала большие стада скотины, табуны лошадей…

— Все это добро Пестователя, госпожа.

— А я? — Зифика хотела сорвать с себя меха, но тут до нее дошло, что на ней ничего нет. — Означает ли это, что нам, Мазовии, ничего не полагается? Эсты полностью уничтожили град Цехана.

— Нужно было получше защищать свой край, — заявил Ольт.

— У тебя еще не выросли длинные усы, как у взрослого мужчины, а ты хочешь поучать меня, Дикую Женщину?

Лицо Зифики распалилось гневом. Ольту она показалась красавицей, когда же подумал он о ее великолепных буйных формах, и когда до него дошло, что Зифика лежит нагая, он почувствовал телесное желание. Да, он боялся Зифику. Но чем сильнее боялся, тем более желал.

Он осмотрелся по шатру. Золотой лук аланов лежал в углу, там же находился и золотой пояс со стилетом.

— Тебя, госпожа, — я тоже возьму, — похотливо пробормотал юный Ольт.

— И умрешь! — выкрикнула в ответ Зифика.

Только парень ничего уже не слышал, если не считать шума собственной крови в ушах. Ольт сорвал с Зифики мех, обнажил ее тело, поглядел на ее смуглые, большие груди и на черный треугольник лона, и повалился на женщину, придавливая тяжестью собственного тела. Та вырывалась, кусала его руки, но, несмотря на юный возраст, он был мужчиной, и сил у него было больше, чем у женщины. Пару раз тяжелой перчаткой Ольт ударил Зифику по лицу, так что та потеряла сознание, после чего он вытащил свой торчащий член и воткнул его ей между ног. Женщина пришла в себя, но уже не защищалась, казалось, что насилие доставляет ей удовольствие. Наконец, он впрыснул в нее свое семя, глубоко вздохнул и оттолкнул от себя ее нагое тело.

Тут он встретил неподвижный взгляд Зифики, холодный и враждебный. Но ольт лишь презрительно сплюнул, пряча свое мужское естество.

— А ведь ты, госпожа, не даешь больше, чем обычная дворовая девка. Удовольствие с тобой не стоит ни неволи, ни смерти.

Зифика вся затряслась, как будто бы парень влепил ей пощечину, ну а Ольт Повала, как и после боя с эстами, вновь почувствовал себя настоящим мужчиной.

— Не злись на меня, госпожа. Когда-то ведь ты сама предлагала, чтобы я испытал с тобой наслаждение.

Зифика молчала. А парень, желая отплатить ей за страх, который в нем пробуждала она раньше, говорил:

— Не гневайся, госпожа, никому я не скажу, что здесь случилось, равно как и о том, что удовольствие с тобой не стоит смерти или неволи. И не пытайся ранить меня ножом. За всякое твое неосторожное движение я прикажу отрезать тебе груди, а ведь, возможно, из моего семени ты родишь дитя, которое тебе нужно будет выкармливать.

Сказав это, Ольт вышел из шатра и приказал проверить, высохла ли одежда Зифики. С ней он уже не разговаривал и даже не пытался приблизиться. До наступления вечера она уехала по левому берегу во главе своего десятка савроматов, направляясь вверх по течению реки в поисках наиболее подходящего места для переправы.

Рассказывают, что в средине месяца, прозываемого Тычень или Сечень, в граде Ленчица появились воины Ольта Повалы, ведя с собой множество освобожденных из неволи жителей этого урожайного края и две сотни эстов. Их расселили в опустошенной наездом местности, но часть взятых в неволю Пестователь отослал в Гнездо и округу, одаряя ними своих лестков. Вроде бы как, туда же отослали трое саней, наполненных золотом, которое Пестователь забрал из сокровищницы Ленчица Белого. Всю же землю он передал Ольту Повале и женил его на самой младшей дочери бывшего князя, чтобы окрестный люд видел в новом хозяине и его детях своих законных повелителей. А из старшей дочери Пестователь сделал собственную наложницу, а уже потом выдал ее замуж за одного из оставшихся при жизни молодых Лебедей, которых он воспитал истинными лестками.

С нетерпением, занимая время пирами, Пестователь ожидал прибытия щитников, которых обещал ему Авданец. Земля Ленчица весьма пострадала от нашествия эстов, не хватало корма для лошадей и еды для многочисленных воинов, так что еду и корм приходилось привозить на санях из самого Спицимира и округи. Разведчики докладывали Пестователю, что Крылатые Люди спешно вооружаются. Карак думает о том, чтобы усилить их своими отрядами. Новая война казалась тяжелым предприятием, без помощи Авданца Пестователь и не хотел ее начинать, так как Крылатые Люди уже самим шумом своих крыльев пугали лошадей и по этой причине выигрывали сражения. Авданец должен был вооружить около трех сотен воинов особенными цепями и шипастыми шарами, а еще — высокими щитами, способными выдержать атаку конницы. Эти люди не боялись шума крыльев, потому-то именно их Пестователь хотел иметь на первой линии боя. Помощь Карака — как ходили слухи — не могла быть большой, поскольку висулянам снова угрожали войска князя Ростислава. Пестователь планировал добыть Серадзу и, разбив войска Крылатых Людей, захватить их край вплоть до граничащего с висулянами града Руда. С левой стороны желал он опереться на реку Пилицу. Но для того, чтобы разгромить войска Крылатых, ему нужна была пехота Авданца с ее страшными цепями и шарами с шипами.

Тем временем, вместо пехоты Авданца Херим прислал сообщение, что на священной горе Шлензе вновь собрались вожди нескольких шлензанских племен и держали совет, а не ударить ли на край полян, который удивительно быстро набрал сил и после уничтожения Калисии держал в своих руках всю торговлю, идущую из Вроцлавии на север. И, вроде как, вместе со шлензанами сговаривался против Пестователя и лестк Чеслав, которому был дан в управление град Честрамь и земли вплоть до реки Барычи, а все потому, что поссорился он с Авданцами за какой-то вроде как уведенный ими тбун лошадей, и вот теперь искал он у шлензан мести для Авданцев. Авданцы же попросили через Херима, чтобы Пестователь разрешил им наказать изменника Чеслава и напасть на его твердыню в Честрами. Пока же, как твердили сами Авданцы, не могут они прибыть с помощью Пестователю, ибо не в состоянии они предвидеть, не договорятся ли шлензане про войну с полянами, ведь тогда их войска нужны будут для обороны границ края.

— Веришь ли ты, господин, в измену Чеслава? — спросил Спицимир у Пестователя. — А если Авданцы лгут, ибо желают захватить себе твердыню Честрамь, а нас подстрекают против Чеслава? Ибо лишь одно кажется мне правдой, что Авданцы желают себе земли до самой Барычи. Чеслав должен тебе слишком многое, чтобы сговариваться со шлензанами против тебе.

И отвечал ему Пестователь:

— Разве не говорил я тебе многократно, Спицимир, что если кто строит на людской благодарности, тот на песке строит. Но ты прав, утверждая, что Авданцы желают в свое владение взять град Честрамь и земли до самой реки Барычи. И наверняка правда и то, что это они напали на край Чеслава и отобрали у него табун лошадей. Наверняка правда и то, что он думает отомстить Авданцам. Но если он ищет помощи не у меня, но у шлензан, повиснет на виселице. Так что пускай дела идут так, как они идут. Когда мы завершим войну, мы тщательно расследуем, как там обстоят дела с Чеславом, а до тех пор я прикажу Хериму, чтобы Авданцы оставили Чеслава в покое. Вот только точным кажется мне, что Авданцы больше думают о землях до самой Барычи, чем о том, чтобы со всеми своими войсками поспешить мне на помощь. Не знают они, что чем сильнее кто-то чего желает, тем меньше у них надежд на то, чтобы получить это нечто от повелителя.

Так решил Пестователь, поскольку был практически уверен в том, что шлензане, которые давно уже распались на малые ополья, никогда не смогут ему угрожать по-настоящему. Зато гораздо более важным показалось Пестователю другое известие. От Палуки прибыл гонец с сообщением, будто бы поморцы коварно ударили на Накло, град спалили и перешли реку Нотець, громя войска Палуки и заперев его в Жнине.

Так что Пестователь скомандовал марш своим силам, сложенным из четырех сотен лестков; для них он приказал взять пятьдесят возов с пропитанием, и выступить решил незамедлительно — но вот куда, об этом не знал никто. Думали, что он пойдет на помощь Палуке, но ко всеобщему изумлению Даго пошел на Голуб, выстроенный еще норманнами. Кратчайший путь на Голуб вел через град Влоцлава на Висуле. Вот только Пестователь поначалу отправился в Плоцк на Мазовии.

Но, прежде чем это сталось, на прощание вызвал он к себе Ольта Повалу, еще раз взял его в свое пестование и позволил, чтобы Ольт вложил свои ладони в его ладони.

— Я оставляю тебе урожайную землю, — сказал Даго Ольту. — У тебя имеется сотня лестков, которым ты дашь вёски и станешь их выделять, ибо они являются устоем державы нашей. Валы града Ленчица подымешь настолько высоко, как только будет возможно, и станешь следить за границей с Крылатыми Людьми. Не думаю, чтобы они отважились ударить на тебя, поскольку сейчас они слабы, а к их повелителю, комесу Серадзы, я выслал послов и дары, заверяя его в своих мирных намерениях, и обещая ему заплатить за их зерно, которое продали они Ящолту в Витляндии. Вооружай своих воинов и умножай их, крепи град Ленчица против Крылатых Людей…

— …И против Мазовии, господин мой, — прибавил Ольт.

Тогда Пестователь поднялся со своего возвышения и поцеловал в лоб стоящего перед ним на коленях Ольта.

— Правильно, сын мой. И против Мазовии, — сказал он.

В Плоцке армию Пестователя обильно накормили. Едой закгрузили сани, лошады получили корм на всю дальнейшую дорогу до града Влоцлава. Зифика — вся в пурпуре, с золотой пекторалью на груди и с золотой лентой на волосах — ожидала Пестователя, сидя на троне в зале приемов, ее окружали савроматские воины. Рядом с нею не было второго трона для Пестователя, и могло показаться, что не своего повелителя она принимает, но какого-то посла или просто значительного гостя. Пестователь сразу же понял это, как только встал в двери парадного зала, поняли это и сопровождавшие его лестки, которых было всего пятеро.

Отступил Пестователь в сени и произнес так громко, что должны были слышать все сопровождавшие Зифику савроматы и она сама:

— Где же это мы? При дворе королевы Айтвар или у моего вассала? Разве не взял я в пестование всей Мазовии?

Зифика лишь на краткое мгновение заколебалась. Неожиданно она поднялась с трона, спустилась по трем ступеням возвышения и объявила:

— Приближается супруг мой, Пестователь. Пусть войдет в мире, я же поклонюсь ему, как мужу.

Пестователь вошел в парадный зал и по гуннскому ковру направился к золоченому трону. Идя, делал он вид, будто бы никого не замечает, даже Зифику. Он уселся на троне и лишь потом кивнул ей. Тогда она опустилась на одно колено и подала свои руки ему, он же взял ее ладони в свои ладони, затем покрыл ее голову полой своего потертого белого плаща.

После того принесли золотой табурет для Зифики, которая уселась рядом с Пестователем на возвышении.

— Рада видеть тебя, господин мой и супруг, — заявила она. — Много плохого пережила я от эстов, которые уничтожили один из моих градов. Но не получила я никаких выгод от твоей победы над Дывиной.

— Потому что это не мои воины победили эстов, — ответил Пестователь. — Ты, госпожа, носишь мужские одежды, следовало бы тебе выходить на бой, словно мужчина. Ты владеешь Мазовией, но воинов у тебя либо мало, либо все они неспособны сражаться.

Зифика смолчала это унижение, покорно опустив голову. А Даго продолжал:

— Я иду убивать, грабить, жечь и уничтожать. Там, куда я встану ногой, даже трава долго не вырастет. Так что, госпожа, возьму я немного твоих воинов; а может, и ты сама пойдешь вместе со мной в битву?

— И далеко ты отправляешься, господин мой?

— За семеро рек.

— Эсты грозят местью. Мне следует иметь войско, готовое к сражению, так что не могу я уменьшить свои силы. Кроме того, я беременна, так что не могу я отправляться в путь за семеро рек.

— Неужто ты, наконец, родишь мне великана? Известно ли тебе, что по нашим законам ты все еще остаешься моей женой, и я мог бы наказать тебя за прелюбодеяние!

Гордо ответила ему Зифика:

— А разве не помнишь ты, господин мой, что у тебя имеется первородный сын по имени Кир?

— Никому я еще не давал имени как своему сыну. Множество сыновей и дочерей имеется у каждого повелителя; но лишь тот является законным, кому он сам даст имя. Много жен может быть у повелителя, но лишь та заслуживает уважения, которая родит ему великана.

— Ты до сих пор, господин мой, веришь в существование великанов? Разве не говоила я тебе когда-то, что они все живут лишь в давних песнях.

Поднялся Пестователь со своего трона и так обратился к лесткам и савроматам:

— Сам я из рода спалов-великанов. Я завоевал Крушвиц, Гнездо, Познанию и десятки других градов. Это я сжег Калисию и захватил земли Ленчица. Я победил эстов, выкорчевал богатеев и комесов. Одной ногой оперся я на берег моря, второй — на реке Барыче. Я построил державу, столь могучую, какой здесь еще не было. Так скажите: способен ли обычный человек сотворить нечто подобное? Воистину, должна течь во мне кровь великанов.

Тихо сделалось после этих слов, а Даго, Господин и Пестователь вновь сел на своем троне.

— Это я, господин мой, добыла для тебя Мазовию, — отозвалась Зифика.

— Только жаль, что не можешь ты ее защитить, — презрительно заметил Даго.

После того Зифика пригласила Пестователя на пир, на котором — как рассказывали — не взял он в рот ни кусочка мяса, не выпил ни единого глотка пива или меда. Рано утром привели к нему оседланного Виндоса, и Даго, несмотря на жестокий мороз, во главе четырех сотен лестков выступил на левый берег Висулы и по тому же левому берегу добрался во Влоцлавь.

С удовольствием осмотрел Пестователь все еще расстраивающийся деревянный град, окруженный валами с тройным палисадом, высокие деревянные привратные башни, купеческий посад и замерзший в это время года речной порт с десятками судов и ладей, вытащенных на берег. В граде его ожидал Нор с семью десятками конных воинов. Среди них было и несколько норманнов, которые раньше служили в Гнезде.

Сейчас они считались лестками и носили белые плащи и шлемы с конскими хвостами. Другим их речь казалась забавной, к примеру, они говорили не «лестки», а «лехиты». Со временем Пестователь убедился, насколько заразными могут быть подобные обороты, ведь вскоре простые люди называли воинов в белых плащах лехитами, забывая, что слово это взялось от «лестк», что означало: смышленый, предусмотрительный. И, похоже, от народа Пестователя, от полян, взяли свое название поляки, ну а от лестков появилось наименование лехитов или, если кто желает, ляхов.

Во Влоцлавь прибыл Херим. Он несколько потолстел, надо лбом появились залысины. Одевался он богато и много пил, словно травила его какая-то огромная тоска. Во время пьянки с Даго и Спицимиром признался он им, что правление Гедании становится все более суровым. За малейшую кражу приказывает она отрубать ладонь, за изнасилование — кастрирует или вешает. К тому же разослала она гонцов ко всем более крупным градодержцам, чтобы подобные законы ввели они и у себя, только мало кто этх указаний послушал.

— Народ ненавидит Геданию и тоскует по тебе, господин мой, — заявил Херим под конец. — Если ты вскоре не вернешься, то вскоре станешь править страной искалеченных людей.

Только эти вот слова Херимо, вместо того, чтобы обеспокоить Пестователя, вроде как дали ему некую внутреннюю радость.

— Что думаешь обо всем этом, Спицимир? — спросил он.

— Я думаю, что и ты, господин. — Это неплохо, когда народ кого-то ненавидит.

— А еще лучше бывает, когда он тоскует по своему повелителю, — прибавил Пестователь. — Ибо учит Книга Громов и Молний в главе об искусстве управления людьми, что повелитель или повелительница должны быть людьми мягкими, чтобы народу казалось, будто бы через кого-нибудь из них сумеет он сменить суровость обычаев власти. Кто-то должен казаться добрым, а кто-то — злым, чтобы у народа имелась надежда. Когда надежды нет, народ хватается за оружие. Теперь я знаю: чем дольше не будет меня в Гнезде, тем более любимым я буду.

— Народ поет песни о красивой и мудрой Зифике, — вмешался Херим. — Многие, коту грозит наказание от Гедании, думает о том, чтобы сбежать в Мазовию.

При этих словах улыбка сошла с лица Даго. Он жестко заявил:

— Гедания должна родить мне великана, а это означает, что умрет.

— Ну а если так не случится? — спросил Херим.

Пестователь смял в пальцах серебряный кубок для меда.

— Это будет означать, что изменяла мне.

— Она?! — был поражен Херим.

Пестователь уставил свой хмурый взгляд в Спицимире, а тот заявил:

— Любую женщину можно обвинить в измене мужу. И всегда найдутся свидетели. Чем более сурово соблюдает она обычаи, тем более суровая грозит ей кара, увеличивая радость черни.

После того между ними не прозвучало ни слова. Молча наполняли они кубки и поднимали их в бессловесном тосте. Наконец Даго уже несколько охрипшим голосом спросил у Херима:

— Сколько там битв проиграл Палука, прежде чем укрыться в Жнине.

— Три, господин мой. Он даже Шубин сдал.

— Ладно, пускай обороняется в Жнине, а на меня не рассчитывает, — гневно стянул брови Даго. — Я здесь не для того, чтобы поддерживать неспособных, а для того — чтобы строить великую державу.

Наутро он отослал Херима в Гнездо, передавая с ним богатые подарки для Гедании. Не переслал он с Херимом какого-либо послания, чтобы супруга смягчила суровые обычаи. Куда и куда намеревался он выступить со своими воинами — не промолвил никому ни слова.


Глава девятая

ФУЛЬКО

В дни зимнего солнцестояния четыре крупных племени поморцев собрались на большое вече в магических каменных кругах над Черной Водой. Эти круги — громадные удлиненные валуны, вкопанные в землю торчком и образующие большие круги — много веков назад выстроили готы, прибывшие сюда из-за Остийского моря. В тех каменных кругах племена проводили свои суды и веча, или же тинги, рядом хоронили не сожженные тела своих умерших, покрывая их тесаным камнем или насыпая земляные курганы с большим камнем, названным стелой. Готы хорошо сосуществовали с поморскими склавинами, занимая, впрочем, наиболее неурожайные клочки их земель, в основном, вересковые пустоши, напоминающие их суровый север. В те времена многие склавинские слова вошли в язык готов, точно так же, как множество готских слов впиталось в язык склавинов, взять хотя бы «мекус», то есть «меч». И вот как-то раз очень долго держали совет готы в своих каменных кругах, после чего все отправились в путь на юго-восток, оставляя поморским склавинам свои магические круги и многие из своих обычаев, как, как раз, именно этот — проведения тингов. Повелитель племени тухолян по имени Барним, которое происходит от поморского слова «барниць», что означает «оборонять», желал сразиться с полянами, которые под властью некоего Пестователя только что собрали свою державу и осмелились на правом берегу Нотеци в месте, называемом Накло, построить деревянный град и насыпать защитные валы. Ибо Нотець Барним считал извечной границей между поморцами и гопелянами, которые теперь приняли название полян. Граница была нарушена, и Барним хотел войны. Потому он разослал вици[16] племенам вдзыдзов, харжиков и гвдов, так как самостоятельно нападать на полян не чувствовал себя в силах, ибо слышал он о могуществе Пестователя, о его жестокости, о реках, переполненных трупами людей, убитых повелителем полян по причине их непослушания. Но еще узнал он про огромные богатства Пестователя, которые добыл тот, сжигая стародавнюю Калисию — золото и серебро было у него, якобы, таким же дешевым, словно солома. А вот тухолян пути купеческих караванов как-то обходили; купцы предпочитали идти на север к самбам и курам через страну полян или же вдоль берега моря, где правили кашебе, многочисленный и сильный народ. Вскоре словно обухом по голове поморцы были поражены известием, что Пестователь овладел устьем Висулы, той самой славной Витляндией, и женился на княжне Гедании. Теперь Витляндией от имени Пестователя правил некий Ящолт, которому понравилась дочка могущественного вождя кашебе, Болебута; взял он ее себе в жены, щедро одаряя своего тестя. Так что Витляндия теперь опиралась не только на силу Пестователя, но и, оставаясь в дружбе с народом кашебе, в любой момент могла рассчитывать и на их оружную помощь. Бедными племенами считались: тухоляне, харжики, гвды и вдзыдзы; соль им приходилось покупать у гопелянов или в Голоде Коло Бжега, платя воском и медом, шкурами диких зверей или дегтем. Железо, чтобы ковать оружие и лемехи, приходилось им приобретать на берегах реки Барыч, где находились залежи руды, и где находилось много дымарок. Только теперб железом из этих дымарок овладел Пестователь, так что приказал ковать оружие для себя, не без участия некоего Авданца, кузнеца в прошлом, которого Пестователь поставил воеводой над богатыми металлом землями.

Было разожжено много костров вокруг каменных кругов, ворожеи завыли свои колдовские песни, а в кругах устроились вожди племен. От харчиков в круге уселся вождь Фалимир со своими старейшинами, от гвдов — вождь Радгост со своими старейшинами, а от вдзыдзов — Пошвит со своими старейшинами. Три дня советовались, раз за разом стуча мечами о щиты в знак согласия или несогласия. Были возложены жертвы и разожжены огни на древних курганах, чтобы давние готы, пребывающие в Нави, Стране Мертвых, могли согреться и наесться досыта, одновременно предлагая разумные советы умам племенных вождей. Так вот, вождю вдзыдзов, Пошвисту, умершие готы присоветовали, чтобы он со своим народом не уходил далеко от собственных градов и весей, поскольку князь могущественных кашебе, Болебут, выдал свою дочь за воеводу Ящолта, владеющего Витляндией, и охраняющего Висулу с запада. Имеется у него желание увеличить свой край за счет земель радунёв и вдзыдзов. Так что вождь вдзыдзов — Пошвист — призывал к войне с Болебутом. Но Барним мечтал о дешевом словно солома золоте, о соли полян и их же железе, так что убеждал он в своих замыслах как гвдов, так и харчиков, ссылаясь на сообщения от своих шпионов, что, переправляясь через Нотець, им не придется иметь дело с Пестователем, а только лишь с воеводой Палукой. Ибо Пестователь решил помочь Длинноголовым Людям и Мазовии, на которых совершили нападение эсты. До согласия дело так и не дошло. Тогда на тинге решили, вдзыдзы вернутся по домам, а харчики и гвды под командованием Барнима, вождя тухолян, ударят на Накло, переберутся через Нотець и ее болота, после чего вступят в край полян. Почти что пять тысяч воинов в трех группах — отдельно харчики, отдельно гвды и отдельно тухоляне — но, тем не менее, образующие одну громадную армию.

Палука ушел на левый берег Нотеци, в топи и болота, в дремучие леса, беспомощно глядя на то, как горят срубы только что возведенного града в Накле. В хорошо укрепленном Жнине осталась вся его семья, в том числе и новорожденный сын, Вшехслав, так что за них он мог быть спокоен. Но Палука прекрасно понимал, что нельзя ему позволить, чтобы поморцы, сжигая и грабя, унрчтожали тот край, который получил он от Пестователя.

Пополнив гарнизоны всех малых и крупных градов на Земле Палук и вдоль левого берега Нотеци — у Палуки в распоряжении имелось всего три сотни верховых воинов и две сотни щитников. И как тут справиться с нашествием пяти тысяч поморцев, жаждающих убийств и грабежей — вот этого он не знал. В течение нескольких лет, будучи лестком, он мог направлять небольшой группой людей и устраивать засады на воинов Хельгунды, но вот в управлении армией никакого опыта у него не было. И, глядя из пущи на горящий град Накло, Палука не имел понятия, каким образом удержать поморцев. От них его отделала всего лишь выходящая из берегов река, покрытая ледовой кашей; только слышал и он сам, и его воины, как на другом берегу поморцы валят деревья на плоты, чтобы переправиться к нему. Сколько плотов смогут построить поморцы? Сколько людей сможет перебраться с их помощью на левый берег? Самое большее: человек триста или четыреста. Смогут ли воины Палуки расправиться с таким числом неприятелей?

Двое владык в белых плащах командовало щитниками, трое владык — конными воинами. Эти люди крепко были связаны с Палукой, поскольку долгое время, в качестве лестков, воевали они вместе по лесам. Но вот план вождя, чтобы ожидать, когда поморцы переберутся на левый берег, никак не пробуждал в них доверия. Вечером кто-то из владык заявил Палуке:

— Учил нас Пестователь, что склавины обязаны воевать коварно, ты же желаешь встать против поморцев с открытым лицом? Не будет ли лучше распылить наши силы, закрыться в градах: в Ленкне, в Жнение или же в Шубине? Поморцы захотят добыть эти грады и придержат свое продвижение в глубину края. И тут на них ударит армия Пестователя, у которого ты попросил помощи.

— Нужно распылить их силы, — советовали другие владыки.

Но Палука колебался, так как широко разлившаяся река казалась ему самой лучшей защитой. Он опасался и впускать поморцев в глубину страны, так как это означало грабеж и уничтожение только-только заселенных вёсок.

И тут-то пришло сообщение, что виденное ими на правом берегу, та постройка плотов поморцами, была лишь коварным трюком. Главная часть армии, которй командовал Бпрним, переправилась на левый берег на расстоянии в половину дня конной езды ниже того места, где ожидала армия Палуки. Поморцы проникли в Землю Палук в том месте, где их никак не могли ожидать, то есть среди болот и трясин. Похоже, нашли они хороших проводников, и вот теперь страшная сила в три тысячи воинов направлялась к Палуке по левому берегу реки.

В страшной спешке, оставляя десятки возов с запасами еды, войско Палуки начало отступать в глубину края. Остановились они только лишь в Ленкне, который ну никак не был рассчитан на такое число воинов, тут же перестало хватать корма для лошадей и еды для людей. Тогда Палука с конницей направился в Шубин, но по пути попал в засаду, устроенную Барнимом в дремучем лесу. Сотню верховых потерял Палука, прежде чем удалось ему вырваться из окружения и пробиться в Жнин, который тут же был окружен поморцами, точно так же, как это вскоре случилось и с Ленкно. Защитники видели вокруг валов града сотни, а может и тысячи поморских воинов, по ночам светили им зарева пожаров — это поморцы палили вёски. Жнин не был приготовлен к долгой осаде, и чтобы питаться, Палука приказал убивать лошадей.

Четырежды Барним пытался громадной массой своих людей добыть Жнин, но его отбивали. Ему даже нанесли серьезные потери. Поморцы, не привыкшие к захвату градов, гибли от стрел и копий.

— Ну, и где добыча? — спрашивали у Барнима вождь гвдов, Радгост, и вождь харчиков, Фалимир. — Где то золото, что дешевле соломы? Мы спалили вёски, и теперь нам самим не хватает еды.

— Золото находится в градах. Их необходимо захватить, — твердил им Барним.

И, выделив из собственной армии ее третью часть, быстрым маршем направился он на Шубин, ожидая захватить неприятеля врасплох и захватить град без особых потерь, что и случилось, так как нападение получилось неожиданным. Так что Барним одержал очередную победу, награбил немного золота и драгоценностей, захватил в неволю множество мужчин и молодых женщин.

Но не знал он, что Пестователь уже захватил земли Ленчица Белого и, окончательно разгромив эстов, направился в Плоцк и во Влоцлав. Там же, освежив свои запасы продовольствия и провианта для лошадей, во главе пяти сотен лестков и пяти десятков воинов Нора, отправился он в дальнейший путь. Только вот не пошел он вдоль берега Висулы, которая от Влоцлава поворачивала на запад. Словно по тетиве лука прошел он через дружеской Голубской Земле, в Голубе переправился через реку Дрвець и очутился в краю эстских помезан, которые были слабы по причине понесенного недавно поражения, так что сдавались без боя. Случалось, что старцы из помезанских градов выходили к Пестователю с хлебом-солью, прося его милости, обещая накормить воинов и дать корм лошадям, пускай даже самим им пришлось бы голодать до нового урожая. Многие отдавались Пестователю в его пестование, так что присоединил Пестователь ту, прилегающую к Висуле, часть Помезании и отдал ее в управление Нору, приказав заселить эти земли полянами. Дойдя же до Висулы в вёске Швець, он переправился на другую сторону реки, уже на плотах и ладьях, ибо заканчивался месяц Бржезень, и воды были свободны от льда. А из Швець направился он на Тухоле.

Край перед ним лежал совершенно беззащитный, там не было воинов, которые ушли с Барнимом. И Пестователь оставался в каком-либо месте, в вёске или небольшом граде, столько времени, сколько требовалось, чтобы сжечь это место и перебить его жителей: стариков, женщин, детей и даже младенцев. Было начало месяца Травень, с голубым небом и белыми облаками, но его постоянно затягивали тучи дыма. От спешного и постоянного марша пали наиболее слабые лошади, только Пестователь все время подгонял воинов. Через неделю он подошел ночью к Тухоле, Даго дождался утра, когда же ворота городка открыли, Пестователь ворвался вовнутрь во главе своей конницы. Тогда он перебил всех жителей. От всего града в живых осталась только жена Барнима и трех его детей, которых он привязал веревкой к седлу лошади одного из воинов, после чего дал сигнал к возвращению, хотя опьяненные победой владыки советовали ему напасть теперь на земли харчиков и гвдов.

Тем временем, уже после первого штурма Барним понял, что Жнин гораздо сложнее захватить, чем Шубин. Тогда он отступил из-под Жнина и, сжигая деревушки и убивая людей, все свои силы он под Ленкно, а потом, после наступления, длящегося целый день, потеряв более четырех сотен своих людей, наконец-то захватил его. Застройки града горели. Поморцы насиловали женщин и брали в неволю молодых парней и девушек. Щитники долго защищались в горящем граде, так что, прежде чем захватить его полностью, Барним потерял еще сотню воинов. Но, радуясь победе, он приказал прикатить спасенную от пожара бочку сытного меда и уселся пировать с Радгостом и Фалимиром.

Барним как раз отнимал от губ ковш с медом, когда к нему подъехал какой-то воин на настолько загнанном коне, что животное тут же пало бездыханно, а воин передал известие о сожжении Тухоли.

— Твою жену и детей Пестователь тащит на веревке за своим конем, — рассказывал воин, с трудом дыша, так как был ужасно обессилен многодневной скачкой. — Сейчас он пошел против гвдов и харчиков.

Рассерженный Барним стукнул его по голове пустым ковшом, так что воин упал без сознания. Но тут же Барним приказал, чтобы гонца привели в себя, но лучше бы он этого не делал, так как услышанное перепугало его.

— Мой повелитель, над всем нашим краем небо затянуто дымом. Горят грады и веси, даже леса горят. Пестователь никого не берет в неволю, и младенцев убивает. Ты оставил страну без воинов, на милость и немилость Пестователя.

Харчики и гвды первыми покинули горящий еще град в Ленкно и сплоченной колонной направились в сторону Нотеци. К ним присоединились тухоляне и сам Барним, чтобы стать им сильнее, ведь до последнего только теперь дошло, что слишком далеко забрался он от своих домов и теперь находится в краю неприятеля.

Страшным было это возвращение. Поморцы шли через земли, которые сами же и опустошили, где теперь не хватало еды. На каждого отставшего воина раз за разом нападали разъяренные кмети, которые во время нападения врага разбежались по лесам, теперь же им раздавали оружие. Палука вывел из Жнина конных воинов и коварно атаковал вражескую колонну то спереди, то сзади. Когда поморцы пытались устроиться на отдых, сторожевые посты все время поднимали тревогу, поскольку все время кто-то погибал от выпущенной из леса стрелы или брошенного копья. Измученные и сонные поморцы в конце концов перебили пленных, так как им самим не хватало еды; и вот, едва-едва волоча ноги, встали они на берегу Нотеци.

Но это было начало месяца Кветень, река вышла из берегов по причине весенних паводков. Нужно было построить десятки плотов, что требовало множества времени и большой затраты сил. Потому-то сотни гвдов и харчиков, не ожидая, пока будут построены плоты, попыталось пересечь реку вплавь, так что многие из них утонули. Те же, кому удалось преодолеть течение и выйти на берег, беспорядочной толпой пошли в сторону родины. Выступая на полян, Барним имел под своим командованием пять тысяч воинов. Теперь же, в ожидании постройки плотов на левом берегу Нотеци, возле вождя собралось всего лишь семь сотен человек, так как его покинули гвды и харчики. С этими небольшими силами Барним наконец-то перебрался на правый берег и направился в свои земли. Но чем дальше поморцы заходили, тем более чудовищные виды открывались их глазам. Семь сотен воинов Барнима шло через растоптанный край с пепелищами вместо вёсок, с сотнями людских трупов, объеденных воронами и галками. В левую и правую стороны высылал Барним воинов с посланием Пестователю, так как желал он с ним договориться миром. Только вот гонцы даже на расстоянии целого дня конной езды не встречали ни единой живой души. Не удалось им встретиться и с отрядами Пестователя. Не знал Барним того, что Даго не хочет сражаться, зато желает мира. Свое войско он расположил на левом берегу реки, прозывающейся Каменкой, и ждал.

И случилось так, что Барним наконец-то увидал на другом берегу Каменки одинокого всадника на белом коне, в золоченых доспехах и в белом плаще. Рядом с ним, привязанная веревкой, едва стояла на ногах женщина с тремя детьми, в которых Барним узнал собственное потомство. Могло показаться, что Пестователь здесь один, только Барним понимал: ближайшем лесу прячутся воины.

Затем увидел Барним, как два воина отплывают на лодке от берега, направляясь с течением в его сторону. Лодка вся наполнена была кольями, буквально светящимися своей свежестью.

— Барним, — сказали приплывшие воины. — Пестователь приказал, чтобы твои люди забили колья на дно этой реки, которая с нынешних пор станет границей между твоим племенем и Державой Полян.

— Так ведь Нотець была границей! — воскликнул Барним.

— Пестователь приказал нам передать, что теперь границей будет Каменка. После того он отдаст тебе твою жену и троих твоих детей, разрешит твоим воинам отстроить Тухолю. Дани на тебя не наложит, поскольку в стране полян золото дешевле соломы. Вместо того он заберет землю между Каменкой и Нотецью, поскольку вы разрушили Ленкно и Шубин, вы убили множество полян. К тому же, даже взятых в неволю убили.

— Никогда! — взвизгнул Барним и вытащил меч из ножен. — Пускай Пестователь выходит на открытый бой, а тогда посмотрим, кто победит.

Его вопль услыхал Пестователь и, к изумлению воинов Барнима, он перерезал веревки на шее жены Барнима и его детей. Они побежали к реке и, умоляюще, стали протягивать руки в сторону вождя поморцев, когда же тот закрыл себе рукой глаза, чтобы не видеть их, так как дороже их жизней казалась ему земля, которую должен был он отдать Пестователю, два его воина рассекли его мечами. Потом, в полном молчании, вынули они из лодки колья и стали забивать их в дно реки. Увидав, что они делают, Пестователь направил коня в сторону леса и исчез в не, будто призрак, а вместе с ним ушли и никем не увиденные его воины. Потому что, когда тухоляне наконец-то переправились на другой берег Каменки, на этой земле они уже не застали ни одного чужого. Забрали они с собой жену Барнима и троих его детей и направились в Тухоль, оправдывая свое поражение тем, что Пестователь занимался чарами. С завистью приняли они известие, что ни гвдов, ни харчиков не всретило подобное несчастье, и на летнем тинге в каменных кругах гад Черной Водой они стали обвинять друг друга в измене, о том, что их бросили в несчастье.

Нат том самом тинге тухоляне выбрали своим вождем четырнадцатилетнего сына Барнима, поскольку не проявлял он такой воинственности, как его отец. Каждую ночь этому парню снилось, что его держат на веревке, и петля из той же веревки сжимается на его горле, перекрывая ему дыхание. И он просыпался с криком, держась руками за то место, где была веревка. И хотя через несколько лет победил он гвдов и харчиков, отомстив за их измену, но никогда не осмелился он пересечь реку Каменку, где гнили в воде забитые у него на глазах пограничные колья-столбы Державы Полян.

…Вплоть до средины месяца, называемого Кветень, устраивал Пестователь новый порядок на покоренных землях между Нотецью и Каменкой. Прежде всего, по сожженным и тем, что остались в целости, весям, по давним поморским городкам рассылал он сообщения, что он — Дающий Волю. Кто в течение десяти дней отдался ему в пестование, если был вольным воином — сохранял свою волю и имущество; ежели кто был в неволе — получал волю, и если умел сражаться, такого делали воином; если же кто прославился выискиванием по лесам своих старых господ с тем, что делал таковых невольниками, обрезая им волосы и отбирая оружие, становился лестком, то есть защитником народной воли.

Очень многие поморские воины отдались в пестование, сохраняя свои жизни и имущество. Еще больше было освобождено ударом меча Пестователя по плечу и его щитом в грудь; такие еще получили оружие, которое Даго добыл в Тухоли. Эти вольноотпущенники начали страшную охоту по лесам на своих давних хозяев, которые не отдались в пестование, и, похоже, никто от них живым не ушел. Или сделался невольником, или отдал жизнь. В особенности в таком деле прославился некий Корн, давний невольник, за что, возлюбив его, Пестователь дал ему звание градодержца, одарил золотом и приказал возвести град над рекой Брда, в том месте, которое до сих пор зовется Короновом. Еще возвысил он одного из своих лестков, который храбро сражался с обитателями Тухоли, тоже дал ему звание градодержца и приказал построить град над озером. Звался тот человек Вецбором, град же его до сих пор зовется Венцборком. У градодержцев имелась обязанность собирать собственные дружины, чтобы стеречь границы добытых земель с севера, с запада и с востока. В пользу градодержцев приказано было платить дань тем поморцам, которые отдались в пестование, и вызволенным из неволи, что заняли сожженные вёски и начал их отстраивать. Под угрозой смертной казни запрещено было напоминать, что они — поморцы, только лишь — поляне.

Два десятка вызволенных из неволи Пестователь признал лестками и ввел в собственную дружину, которая теперь насчитывала уже пять сотен верховых. Из завоеванных земель Пестователь забрал только лишь шестьсот невольников, в основном, женщин и детей. Их он решил подарить Палуке, чтобы тот заселил Палуцкую Землю, столь сильно пострадавшую от нашествия Барнима. У него осталось около двух сотен поморцев, он подарил их Нору и его дружине, чтобы норманны ушли на Дрвець и там, по другой стороне Висулы крепили границы его державы.

С огромной толпой предназначенных для Палуки невольников сложно было быстро двигаться к реке Нотець, потому армия Пестователя тащилась очень медленно. А медленно шли все еще и потому, что с концом месяца Кветень началась чудовищная жара, которая ускоряла рост трав, но затрудняла марш.

Как раз в это время прибыл к Даго гонец от Херима с радостной вестью о том, что Гедания родила Пестователю сына, но сама умерла родами.

— Так у меня появился наследник! Великан! — воскликнул Даго.

И ни единой слезинки не проронил по Гедании, поскольку не желал ее как женщины. Гонец с подробностями рассказывал, как Херим приказал торжественно сжечь тело Гедании, а над кострищем невольные люди насыпали высокий княжеский курган. Дитя же было здоровеньким, сильным и крупным. Херим лично выбрал для него кормилицу с наполненными молоком грудями. Под самый конец посланник признался Даго, что мало кто оплакивал смерть Гедании, так как была она жестокой и суровой, в особенности, к ворам и насильникам, а таких среди полян было много.

Марш ускорили, ибо Даго желал увидеть своего сына-великана, поднять его вверх и дать ему имя.

— Как мне его назвать? Какое дать ему имя? — спросил Даго у воинов на какой-то стоянке.

Те молчали, поскольку никакое имя не казалось им достаточно достойным потомка Пестователя. И тогда сказал Даго:

— Дам я ему имя: Лестк. Ибо, разве есть что-то более благородное и великолепное, чем стать лестком, защитником свободы нашей? Разве не на лестках опираются наши держава и армия?

А поскольку обращался он к более, чем пяти сотням лестков, в ответ услышал только радостный гвалт и удары мечами по щитам. Воины посчитали, будто бы Даго Господин и Пестователь захотел их этим выделить и облагородить. Слово «благородный», впрочем, все чаще использовалось, чтобы отличить людей, которые имели право называться лестками и носить белый плащ. Иногда про таких прямо говорили: «шляхетные» или «шляхтичи», что выходило на то же самое[17].

И вновь наступил очень жаркий полдень, армия Пестователя и невольники остановились на дневку, хотя всего пять или шесть стаяний отделяло их от прохладной реки Нотець. Только и лошади, и пешие люди были обессилены. Лишь жеребец Даго не давал познать по себе трудов перехода. Потому-то Даго и отправился один к реке, чтобы сбросить с себя одежду и выкупаться в холодной воде. Он приказал после недолгого постоя идти по своим следам, где он будет ожидать всех на берегу.

Воды Нотеци уже опали после весеннего разлива, подмывая невысокий обрывистый берег, поросший густым лесом. В реке лежали кроны громадных дубов, которые корнями цеплялись в обрыв. Между этими упавшими в реку деревьями был виден намытый водой гравий и полный камней песок. Вот в таком месте и решил выкупаться Даго; он спустился вместе с Виндосом с обрывистого берега, разделся и всю свою одежду, оружие и даже Священную Андалу повесил на луке седла. Он ведь опасался того, что пока сам он будет наслаждаться купанием, кто-нибудь сможет своровать оружие и одежду, но вот Виндос отличался тем, что никто чужой не мог приблизиться к нему без угрозы быть растоптанным копытами.

Вода оказалась весьма холодной, хотя весеннее солнце и пригревало. Устав плавать, Даго уселся в кроне наполовину затопленного в реке дуба и с удовольствием чувствовал, как переливается по его ногам вода, в то время как сверху жарит солнце. И так он погрузился в эту негу, что когда поглядел вдруг на берег, то не увидал на нем Виндоса. Жеребец спрятался в лесу, что могло означать лишь одно — приближался кто-то чужой. Так что Даго — совсем голый — выскочил на каменистый речной берег. А в этот самый момент где-то около двух десятков вооруженных всадников выехало из леса, они спустились по обрыву на берег реки и окружили Даго, не давая ему возможность сбежать в воду. Два десятка наконечников пик нацелились ему в грудь и спину. А из леса выезжали все новые и новые воины, среди них — пара мужчин в белых льняных плащах, с павлиньими перьями на шлемах, в блестящих панцирях и железных наголенниках, с продолговатыми тевтонскими щитами.

— Эй, человек! — закричал по-склавински один из этих богато вооруженных рыцарей. — Покажи нам брод через реку, в противном случае ты умрешь.

— Не знаю я брода, — ответил ему Даго. — Я не здешний.

— Тогда откуда ты?

— Издалека, господин. Так же, как и ты.

И тут охватила Даго злость, что по причине собственного безрассудства позволил он схватить себя, голого, на берегу реки. А еще он злился потому, что начитал более сорока этих чужих всадников. По какому праву вступили они на его земли? Кто они были такие? К какой цели направлялись? А еще больше злился он, вспомнив о том, что всего лишь в десятке стаяний стояли его лестки, которые этих чужаков могли бы разнести по кусочкам.

С обрыва съехал второй богато одетый воин. Глянув на его лицо, Даго сразу же догадался, что это женщина.

— У него красивое тело, Фулько. И какое большое мужское естество! — сказала она на языке тевтонов.

Даго изящно поклонился и обратился к ней на том же языке:

— Благодарю тебя, госпожа, за комплимент. Вот только естество от холодной воды съежилось.

Тут крикнул человек, названный Фулько:

— И кто это ты, знающий язык тевтонов? Говори, как зовешься и что ты здесь делаешь.

— Ты, господин, тоже не назвал мне своего имени.

Разозленный наглостью голого и беззащитного человека, один из окруживших Пестователя воинов ударил Даго плеткой по спине так, что тот от боли стиснул зубы. Удар был сильным, словно к коже приложили раскаленное железо.

— Почему, господин, ты позволил меня ударить? — спросил Даго. — Я ведь наг и безоружен. Это несправедливо.

— Ударь его еще раз и научи справедливости, — приказал Фулько на языке склавинов, что означало: сам он и женщина были тевтонами, но воины их были склавинами.

Но случилось так, что Даго резко склонился к земле, схватил камень, развернул тело и воина, который снова замахнулся плеткой, ударил камнем прямо в рот, выбивая зубы и разбивая нос. В тот же момент Даго поднырнул под животом коня этого воина и бросился в реку. Прежде чем воины сумели снять с плеча луки, и туча стрел полетела в направлении реки, Даго уже выплыл далеко от них и засел в кроне свалившегося в воду старого дуба. Торчащая вверх толстая ветка заслоняла его от стрел, которые выпущенные издалека, не имели никакой прицельности[18].

— Ну что, есть ли среди вас кто-нибудь такой, что хотел бы ударить меня плеткой?! — крикнул Даго. — Нет? А я ведь вижу столько сукиных детей. Знаешь, Фулько, что теперь следует тебе сделать? Или прийти сюда, ко мне, или отрубить голову тому, кто меня ударил. В противном случае, я вскоре сам тебя угощу плеткой.

Фулько не ответил. Его воины стояли на берегу и с бешенством глядели на голого мужчину, который сидел далеко от них в кроне свалившегося дерева и насмехался. Тот же, кому Даго разбил лицо, соскочил с коня и охлаждал раны водой из реки.

Тут отозвалась женщина в одежде воина:

— Послушай нас, человек. Тот, кто тебя ударил, за свое уже получил. Ты выбил ему зубы и сломал нос. Покажи нам брод и получишь награду.

— Какую?

— Золотой солид.

Даго, закрытый веткой, встал на стволе дуба.

— Слишком мало, госпожа. Мне нужна голова человека, который меня ударил. Ибо меня называют Дающим Справедливость, и будет справедливо, если его голова приплывет в мои руки.

— Ты глупец. Они тебя убьют!

— Это я убью их, госпожа. А твой Фулько — какой-то негодяй. Зачем ты с ним путешествуешь? Или ты родом из какого-нибудь тевтонского борделя?

— Я сбежала из монастыря, — гортанно рассмеялась женщина.

— То на то и выходит. Тевтонские монастыри — это бордели.

— Я родом из Брабанта…

— Там, госпожа, я не был. Только думаю, что продажные девки везде имеются.

Фулько вытащил меч из ножен.

— Довольно! Он нас оскорбляет. Спешивайтесь, и пускай несколько человек доберутся до него по сваленному дереву. Ну, пошли, — приказал он. — За его смерть я хорошо заплачу.

Трое воинов соскочили с лошадей, бросило щиты на песок и в своих тяжеленных кольчугах и кожаных сапогах, с обнаженными мечами попытались добраться до Даго по скользкому стволк старого дуба. Один сразу же грохнулся в реку и с трудом выкарабкался на берег. Второй дошел до средины ствола, а Даго, желая приманить его к себе, на своих босых ногах, хорошо держащихся коры, даже поощрял его к бою, выйдя к нему на полпути. Свистнула стрела, только Даго уклонился от ее наконечника. Воин замахнулся мечом, потерял равновесие и рухнул в воду; течение тут же потащило его. Третий повернул к берегу.

Разъяренный Фулько метнул копье в Даго, только наконечник вонзился в ветку. Даго вытащил копье и крикнул:

— Клянусь богами, никогда еще не видел я большего глупца. Слушайте меня, воины. Этот ваш хозяин с нынешнего момента уже зовется не Фулько. Можете называть его Ничем.

С неба все так же жарило солнце. Всадники были в доспехах или кольчугах, они потели; их лошади хотели пить. Поэтому они сошли на землю и начали поить животных, делая вид, что голый мужчина в ветках дуба их никак не касается. Для них уже было очевидным, что человек, которого они приняли за какого-то простолюдина, похоже, воин, да еще и бывалый в свете, раз знает не только речь склавинов, но, как и их хозяин, еще и язык тевтонов.

Фулько подавил кипящее в нем бешенство.

— Скажи мне свое имя. Быть может, я оскорбил тебя, позволяя, чтобы мой воин ударил тебя плеткой. Но ты ведь голый, у тебя на лбу не написано, как к тебе относиться. Где твой меч, твои доспехи, твой конь? Присоединись к нам, и мы забудем оскорбления. Мы отправляемся на большую охоту, чтобы вернуться с нее богатыми.

— И что же это за поход? — с издевкой удивился Даго. — Или ты хочешь мне сказать, будто бы собрался в Навь, в Страну Мертвых? Потому что вот что я тебе скажу: сюда ты пришел живым, но станешь трупом.

— Чего ты требуешь за то, чтобы показать брод? — спросил Фулько.

— Отрубишь голову тому, кто меня ударил. А эта вот благородная дама разденется донага, чтобы я мог увидеть ее естество, как она видела мое.

Женщина радостно захихикала.

— С удовольствием разденусь, мужчина. И сделаю тебе приятно.

Сказав это, она соскочила с коня, бросила на песок шлем, стащила кольчугу, штаны, блузу и совершенно голая вошла в реку. У нее были длинные светлые волосы, груди небольшие, зато крепкие, живот плоский, бедра стройные. Женщина могла считаться красавицей[19].

— Нравлюсь я тебе?

— Ты, госпожа, почти так же пригожа, как княжна Хельгунда.

— Ты ее знаешь?

— Имел ее, только недолго, потому что потом рассерженные воины порубили ее мечами.

— Лжешь! — взвизгнул Фулько. — Она жива, у князя Карака.

Даго рассмеялся.

— Еще раз, господин, подтверждаешь, что ты глупец, что ты Ничто. Теперь я уже знаю, что идешь ты из Юмно, потому что тебе приказали оказать помощь княжне Хельгунде. Только я тебе говорю, скорее уж эта потаскуха, что вошла в реку, станет княжной, чем ты встретишь Хельгунду.

— Так кто ты такой? — спросила женщина, которую, похоже, слова Даго совершенно не оскорбили. Он же подумал, что она из тех женщин, которых он узнал при дворе императора ромеев. Некоторые из них, чтобы возбудиться, заставляли обзывать себя самыми оскорбительными словами.

— Ты не простой воин, — заявил неожиданно Фулько. — Разве не можем мы договориться?

— Перейдешь ко мне на службу. Тогда, возможно, сможешь носить имя: Кто-то. Поверь мне, что четыре десятка негодяев мне пригодятся. Твои люди мне нужны. И ты сам — тоже, если убьешь чнловека, который меня ударил.

— Я не мгу этого сделать!

— Неужто ты не понимаешь, глупец, что он ударил повелителя?! — воскликнул Даго.

— Это ты говоришь глупости. В этом краю повелевает лишь княжна Хельгунда, женщина, а ты — ты мужчина. Арне, что ты делаешь? — Фулько хотел удержать обнаженную женщину, которая уже плыла[20] к Даго, сидящего верхом на стволе дуба.

Но Даго заметил, что та припоясала себе на бедра пояс с ножом.

Даго подал ей руку, и нагая Арне селя рядом с ним на стволе, который слегка заливало течение реки.

— А ты и вправду красива, и женское естество у тебя замечательное, — заявил Даго, обнимая женщину в поясе. — Если бы вода не была такой холодной, я бы поимел тебя прямо в речке, у них на глазах, потому что не знаю стыда.

— Я тоже не ведаю стыда, — ответила та и вырвала нож из ножен. Только Даго предвидел это движение и перехватил ее запястье. Через мгновение нож уже находился в его руке.

— Острый, — проверил Даго. Затем, пока женщина тряслась от страха, он провел острой кромкой ножа по заросшему лону, сбривая несколько волосков.

— Что ты делаешь? Больно!

— А твой нож? Разве мне не было бы больно, если бы ты меня ударила?

Тут с берега крикнул Фулько:

— Не делай ей ничего плохого, человече. Можешь ее поиметь, только не делай ничего плохого.

Даго забросил нож в реку.

— Должен я с тобой попрощаться, госпожа. Не нравится мне, что вон тот, на берегу, последний глупец, распоряжается твоей задницей как собственной.

— Это ради него я сбежала из монастыря.

— Его задница принадлежит мне, поскольку его я стану пороть. А твоя принадлежит тебе. Я дарю ее тебе. Но поимею я тебя не по чьему-нибудь разрешению, а когда мне захочется.

Он погладил Арне по грудям, по шее, по мокрым волосам.

— Верю, господин, что ты повелитель, — заявила та. — Женщина чувствует, когда имеет дело с чем-то необыкновенным.

— А не пришло ли тебе в голову, что ты просто воспринимаешь мое величие, даже когда я наг? Они тоже должны его замечать. Известно ли тебе, как долго учился я искусству владения величием?

— Вот он — граф, — показала женщина на Фулько. — А ты?

Даго ненадолго задумался. Потом сказал:

— Граф Фулько и вы, наемники из Юмно. Располагайтесь здесь и ожидайте меня. Я возьму вас к себе на службу и заплачу лучше, чем князь Хок. Но должна пасть голова человека, который меня ударил. Ибо, если кто поднимает руку на повелителя, тот поднимает руку на богов.

— Кто ты такой? — прокричал с берега граф Фулько.

И тут Даго высоко поднял обе руки и объявил:

— Я — Пестователь…

Тут он бросился в реку и позволил потоку нести себя. Его голову, удалявшуюся с течением, воины видели до самого ближайшего поворота. Река была мрачной, быстрой, в ней было много водоворотов. Но этот человек уплывал словно выдра или бобр, не опасаясь ни глубины, ни водоворотов.

Арне, нагая и мокрая, вышла на берег и подошла к Фулько.

— И что теперь будем делать? — спросила она его по-тевтонски. Фулько пожал плечами:

— Но ведь ты же не поверила этому безумцу? Никогда я не видел повелителя нагим, без коня, без оружия, а так же без воинов.

— Убей его. Говорю тебе, убей его, пока не будет поздно, — сказала Арне, указывая пальцем воина, который сейчас приложил мокрую тряпку к разбитому лицу.

Фулько схватил Арне за руку и обратился к своим воинам:

— Кто-нибудь из вас желает эту девку?

Те сделали вид, будто бы не услышали слов Фулько. Некоторые даже отвели взгляды от обнаженной Арне и притворились, будто бы заняты устройством лагеря. Они сносили хворост из леса и складывали на камнях над рекой. Этим они давали Фулько понять, что они голодны, и сейчас им следует дать поесть. Их простые умы испытывали страх. Они не боялись людей в панцирях и шлемах, вооруженных мечами и копьями. Но перед этим голым типом, который ни на миг не показал страха, он дразнил их, словно сидящего в клетке дикого зверя, они испытывали страх.

— Господин мой. Это был не обычный мужчина, но Водяной Человек, — сказал наконец кто-то из воинов Фулько. — То был хозяин этой реки. Возложи ему, господин мой, жертву. Возложи жертву этой реке.

— Какую жертву? — спросил Фулько.

— А вот какую, — и этот воин неожиданным ударом меча отрубил голову товарища с размозженным лицом. После того же спокойно стал снимать вьюки со своего коня. Точно так же поступали и другие. Они возложили жертву богу реки и теперь не беспокоились о собственной судьбе. Фулько охватил ладонью рукоять меча, желая покарать смертью убийцу. Но сдержался, увидав грозные взгляды своих же воинов. Неожиданно до него дошло, что власть над этими людьми выскользнула у него из рук словно свежевыловленная рыба. Он отошел на несколько шагов и сел на земле, размышляя над тем, а не слишком ли рискованно с таким вот людьми продираться через чужую страну, чтобы добраться до границ державы висулян, чтобы предстать перед княжной Хельгундой.

Арне оделась. Выжимая воду из волос, она подошла к Фулько и твердо заявила:

— Возьми себя в руки, Фулько. Это и на самом деле был Пестователь, изгнавший Хельгунду.

Ну почему так случается, что даже у монастырской потаскухи ума больше, чем у графа?

— Иди прочь! К нему! — сплюнул ей под ноги тот.

— Он сам придет за мной, — ответила на это Арне. — И за тобой.

Фулько чувствовал себя униженным. Сам себя он считал одним из знаменитейших рыцарей, храбрейшим из храбрых, хитроумнейшим из наиболее хитроумных, жесточайшим из жестоких. По отцу он унаследовал титул графа и замок в Алемании, но предал он своего короля и пошел служить императору Лотару. Ему он тоже изменил, точно так же, как впоследствии многократно предавал тех, которым служил, поскольку обожал авантюры, интриги и заговоры. Людовик Тевтонский назначил огромную сумму за его голову, но в ответ он поднял на бой ободритов, но их тоже предал, поскольку секретный посланник Людовика отсыпал ему золота. Сам сбежал в Юмно, где познакомился с монастырской проституткой[21] из Брабанта и по просьбе князя Хока взялся доставить ее к княжне Хельгунде в сопровождении самого себя и сорока воинов. Слышал ли он о Пестователе? Да. В Юмно поговаривали, что это какой-то склавинский безумец, решивший создать собственную державу, и сделал это, изгнав Хельгунду, карая богачей и возвышая чернь. Фулько мечтал, что он победит этого безумца с помощью войск Карака, а затем и Хельгунду возьмет во владение, и новообразованную державу сделает собственной. Так возможно ли, чтобы этот вот голый мужчина был Пестователем? Бездомный, один-одинешенек, унизил он его, Фулько, который вел за собой сорок воинов. И как же теперь победит он этого вот Пестователя, если тот станет против него уже не нагой и безоружный, но во главе своих войск? И возможно ли такое, что есть на свете кто-то, более жестокий, чем Фулько, более храбрый и хитроумный, еще больший авантюрист и бродяга.

Видел Фулько лежащее на песке и обмываемое водами реки уже ободранное донага тело воина, который ударил Пестователя плеткой. Не странно ли, что хватило всего лишь слова того человека, чтобы его приказ выполнили, хотя сам он, Фулько, делать этого не приказывал? Тот мужчина говорил что-то о величии и о власти. Фулько подумал, что точно так же, как с того мертвеца содрали одежду и доспех, так и с него самого содрали величие графа и власть над людьми.

Не знал Фулько, что тот мужчина находится всего лишь в нескольких сотнях метров от него, в лесу. Что он, наконец, отыскал своего белого жеребца, переоделся в одежду Пестователя, вскочил в седло и поскакал к лесткам.

К Фулько подошел воин, который несколько мгновений назад убил того, кто ударил плеткой голого человека.

— Бог реки сказал правду, господин. Ты искал брод через реку. Зачем? Чтобы завести нас в Страну Мертвых?

И он показал второй рукой на другой берег, где из леса появлялись сотни воинов Палуки, где в прибрежных камышах шло непрерывное движение: на воду спускали десятки плотов из бревен. Только не было впечатление того, будто бы армия собирается переправляться. Так оно по сути и было, поскольку Палука получил приказ приготовить плоты для переправы сил Даго.

— Они ожидают Пестователя, — догадалась Арне. — А это означает, что у нас за спиной сотни воинов.

Она произнесла это на языке тевтонов. Но точно так же, похоже, думали и воины Фулько. Совершенно неожиданно пятеро воинов окружило графа, схватили за руки и отобрали меч и нож.

— Бог реки требует еще одну жертву, — сказал один из пятерых.

— Какую жертву?

— Твою голову, господин. Мой меч остр, сильно болеть не будет…

— Арне, обратись к рассудку этих людей. Я христианин и знаю, что у реки нет никакого бога.

Женщина пожала плечами.

— Будет лучше, если ты умрешь. Без тебя, возможно, Пестователь проявит нам милость.

— Шлюха! — заорал Фулько. — Вы что, не понимаете, что без меня отправитесь в Страну Мертвых? Пока что есть время сбежать отсюда, поскольку войско находится на том берегу реки.

Но когда они оглянулись, то увидали, что за их спинами на краю обрыва стоит более пяти сотен всадников в белых плащах и блестящих панцирях. Мужчина, которого они приняли за бога реки, находился среди них, сидя на белом жеребце, золотисто поблескивал камень повязки на его волосах, точно так же поблескивала на солнце драгоценная застежка на правом плече.

— Подарите жизнь графу Фулько, поскольку вижу я труп человека, поднявшего на меня руку, — сказал им человек на белом жеребце. — Выбирайте сами: или идете ко мне на службу или отправляетесь в Страну Мертвых. Ибо я — Даго Господин и Пестователь, которому король Людовик Тевтонский дал золотую цепь и титул графа, только я отказался от него с презрением, поскольку не привык служить чужим королям. Родила меня обычная женщина, но зачал меня великан, потому-то убил я непобедимого графа Нибелунга, а затем и предательского графа Фредегара. Это я уничтожил Дракона-Смока, который терзал Вольных Людей. И это я сотворил здесь державу полян. Я победил поморцев, а затем и эстов. И другие народы я тоже завоюю и сделаю собственным народом. Всегда я платил добром и справедливостью, и вечно мне отплачивали злом за добро. На глазах сотен моих воинов разрублено было тело княжны Хельгунды, но князь Карак вытащил откуда-то женщину и назвал ее Хельгундой, предъявляя права на трон Пепельноволосых. Разве ради справедливого дела послал вас сюда князь Хок? Чему пожелаете вы служить: правде или лжи? У императора ромеев обучался я искусству правления людьми, овладел я науками, свободными от разума и зависящими от разума, никому из вас не сделал я ничего плохого, но меня ударили плетью. За что?

Все молчали. Их пугала столь неожиданно выявленное могущество Пестователя, о котором думали, что это ничего не значащий племенной вождь.

— Прояви к ним милость, господин. Они ведь тебя не знали, — заступилась за всех Арне.

Только Пестователь ее гневно перебил:

— Замолчи, женщина. Судьбу твоей задницы мы оговорим позже, сейчас я разговариваю с мужчинами. И он обратился к кому-то из окружавших его значительных воинов:

— Выйди, Спицимир, который понимаешь не высказанные мною слова и приказы. Сделай то, о чем я думаю.

На край обрыва выехал низкорослый воин с горбом на груди и лицом, перепаханным шрамами. На нем была позолоченная кольчуга и белый плащ, на боку — длинный франконский меч. Он мог бы вызвать смех своим уродливым телом, если бы не его глаза — пронзительные и грозные.

— Сложите оружие, — приказал Спицимир.

Воины с неохотой бросили мечи, луки, щиты и топоры под песчаный навес речного обрыва и вернулись к своим лошадям. Фулько последним подчинился приказу, но когда уже хотел вернуться к коню, его остановил приказ Спицимира:

— Ты, граф, тоже оставь свой шлем с павлиньими перьями. Не полагается стоять перед Пестователем с покрытой головой.

Фулько чуть ли не затрясся от бессильного гнева. Никто еще так не унижал его, а ведь он в своей жизни прошел немало. Тем не менее, он послушно снял шлем и бросил его на кучу вооружения, так как не хотелось ему отправляться в Навь. Спицимир заявил:

— Вас нанял князь Хок, чтобы вы прошли через земли Пестователя и помогли Лже-Хельгунде отвоевать трон Пепельноволосых. То есть, вы словно те псы, которые кусают по приказу того, кто держит цепь. Наши законы говорят, что тот, кто помогает Лже-Хельгунде и целит в Пестователя, заслуживает петли, только ведь вы не знаете наших законов. Поэтому, слыша невысказанные Пестователем приказы, говорю я вам, что можете выбирать: то ли свободно возвратиться в Юмно, то ли сделаться цепными псами Пестователя. Только вот графа Фулько это предложение не касается.

— Почему? Я тоже хочу иметь возможность выбора! — воскликнул граф. — Точно так же, как и они, я был нанят Хоком.

— Ты, граф, сыграешь с Пестователем в чародейскую игру. Причем, дважды. Остальные же будут выбирать. Кто пройдет через нарисованный на песке тайный знак Пестователя и проявит чистосердечие в службе для него, живым останется и станет ему служить. Кто же проявит фальшь и измену — погибнет. Если кто не желает проходить через знак, пускай возвращается, но безоружным.

Соскочил Даго со своего белого жеребца, после чего острием своего ножа вычертил на прибрежном песке:

Спицимир дал знак рукой, и все наемники начали проходить через магический рисунок, стараясь не наступить на него. Сердца их были переполнены страхом, поскольку верили они в волшебную силу всяческих знаков. Окружающий их мир управлялся неизвестными законами, его заполняли духи тех, что умерли, и тех, что должны были родиться, и единственной защитой и языком договоренности с невидимыми силами были чары. Один из наемников наступил на круг, нарисованный ножом Пестователя, и тогда Спицимир молниеносно вытащил меч из ножен и нанес им удар воину в живот.

— То был предатель! — закричал он.

Когда же тот схватился за живот и упал на землю, Спицимир отрубил ему голову, как это делал Пестователь.

После того наемники по очереди стали опускаться перед Пестователем на колени, он же покрывал их головы полой своего выцветшего плаща и говорил:

— Беру тебя в свое пестование, получишь мою опеку, жалование, пропитание и женщин.

— А я? — спросил Фулько.

— Подожди до наступления темноты, — ответил на это Спицимир.

Но до ночи было еще далеко. Тем не менее, были разожжены костры, как по одной, так и по другой стороне реки, войско Палуки и войско Пестователя переговаривались друг с другом, накрывая костры плащами или открывая их, из-за чего дым то исчезал, то появлялся на фоне неба. После того более тридцати плотов переправилось на правый берег Нотеци, на них посадили невольников и невольниц, которых переправили на левый берег. Войско Пестователя должно было переправляться только на следующий день. Воины улеглись у огня; наемникам вернули их оружие, им тоже разрешили устроиться у своих костров.

Арне и граф Фулько сидели отдельно, всего лишь вдвоем. Они молчали, размышляя над удивительной изменчивостью своих судеб. Они приглядывались к суете воинов, глядели на плоты, на костры по обоим берегам реки.

— Удивительно, — отозвался в конце концов Фулько, — что Хок, ободриты и волки так пренебрежительно относятся к сообщениям о Пестователе. Они понятия не имеют, что у него все так хорошо организовано, что у него такая сильная армия. В один прекрасный день он падет на них, словно орел. Ты видела ту белую птицу, которая изображена у них на щитах? Это как раз и есть орел. Что они со мной сделают?

— Ты сыграешь с Пестователем в чародейскую игру, — пожала плечами Арне.

— Тебя не беспокоит моя судьба, хотя ты и говорила, что любишь меня и жить без меня не можешь. Тебе кажется, что своей задницей ты спасешь себе жизнь. А вдруг он прикажет отдать тебя своим воинам?

— Возможно, — вздохнула женщина. — С первого же мгновения, когда я увидала его, нагого, сидящим на дереве, предчувствовала я в нем какую-то невидимую силу. У меня в низу живота все трясется и горит, так я его хочу.

— Ты самая обыкновенная шлюха.

— А ты? Ты — самая обыкновенная шлюха войны.

Наступил вечер. Арне встала с места, потянулась и пошла по берегу реки в поисках костра, возле которого сидел Пестователь. Никто ее не задерживал, никто к ней не цеплялся. Воины были сыты женским вниманием, так как у них было множество невольниц, которых они как раз отослали на левый берег. А у этой женщины на боку висел меч, кто знает, а вдруг она еще умела им владеть. И вообще, она стала собственностью Пестователя, так же как все являлось его собственностью, пока он не раздал добычу воинам.

Пестователь сидел у огня и ел кусок жареной говядины. На белых волосах, словно звезда, поблескивал золотистый камень.

— Чего ты хочешь? — спросил он у женщины, когда та приблизилась к костру.

— Тебя, господин. Увидела я твое мужское естество, и с того момента лоно буквально горит.

— Уйди, — жестко заявил тот. — Этой ночью я буду играть с Фулько. Это игра чародейская и требует чистоты. Тебя же имели слишком многие, и потому я мог бы загрязниться.

Арне пожала плечами.

— А скольким людям, господин, ты подавал руку, но ведь не стал пл этой причине грязным. Многие входили в мое лоно, но мужчины у меня еще не было. Потому я чувствую себя чистой.

Даго поглядел на нее любопытствующим взглядом. У женщины было чистое лицо и небольшой рот. Это было лицо ребенка. Светлые длинные волосы ровно лежали на плечах Арне, ему вспомнились ее небольшие груди, плоский живот, стройные бедра и сильно покрытое волосами лоно, что в его представлении свидетельствовало о страстности. Когда он сидел голым на дереве, женщина даже показалась ему привлекательной. Теперь же — красивой.

— Сколько тебе лет? — спросил Даго.

— Восемнадцать.

— Я дам тебя поначалу Спицимиру. Он тебя испробует.

— Не имеет значения, господин, кто меня испробует. Он получит то же, что сможет дать ему любая. Ты же получишь то, чего не дала тебе еще никакая женщина.

— Откуда знаешь?

— Просто знаю.

Даго дал знак сидящему у другого костра воину.

— Отгони отсюда эту женщину. Дайте ей еду и питье, но пускай спит подальше от меня.

Воин поднялся с места, но Арне ушла сама. Пройдя несколько десятков шагов, она бросилась на лесную траву и беззвучно заплакала, наверное, впервые в жизни, по причине истинной печали и желания. Никто еще и никогда ее так не унизил. Это ради нее епископ утратил милость архиепископа. Это ради нее рыцари устраивали поединки. За проведенную с ней ночь в Юмно платили золотыми нумизматами. Если бы ей захотелось, она могла бы иметь любого мужчину. Даже Фулько валялся у ее ног, умоляя отдаться ему по доброй воле. Ведь если она по-настоящему хотела, то могла отдаваться и любить до потери сознания. Когда она была двенадцатилетней девочкой, Арне уговорила заняться любовью собственного отца, а потом обвинила его в изнасиловании, из-за чего пришлось ему идти в церковь в рубище кающегося, без меча, закрыв голову капюшоном. А один раз испробовав с ней наслаждений, он умолял дать следующую любовную утеху, осыпал золотом, ради нее грабил на дорогах, и в конце концов — когда она ему решительно отказала — повесился. Уже шесть лет занималась она любовью с мужчинами, была наложницей старого князя Хока, и тот ради нее убил своих жен, желая сделать ее княгиней. Только она предпочла бежать с Фулько, поскольку этот мужчина казался ей похожим на нее саму, таким же ищущим перемен и приключений. И вот первый раз кто-то пренебрег ею, она же — вместо того чтобы испытать к этому человеку ненависть — еще сильнее желала.

На берегу распалили большой костер. К нему позвали Фулько, туда же пришло много воинов, появился и Пестователь. Жар от огня уже на расстоянии палил лицо.

— Граф Фулько, лишь тот имеет право владеть иными людьми, кто овладел искусством сейдр. Вот я бросаю в костер золотой солид. Возьми его из углей голой рукой, и будешь свободным. Если же я это сделаю — ты станешь моим невольником.

И, сказав это, Даго забросил золотую монету в самый центр костра, туда, где был наибольший жар.

— Нет, — сказал Фулько Пестователю. — Я не выну эту монету, поскольку жар сожжет мне лицо и ладонь.

Спицимир подал Даго миску, наполненную какой-то густой жидкостью. Даго обмакнул в не свою ладонь, ставшую черной. Этой же жидкостью покрыл он свое лицо, которое тоже сделалось черным. После того склонился он над костром и вынул из жара золотую монету. Какое-то время он подбрасывал ее на ладони, а потом бросил на песок.

— Ты мой невольник, Фулько, — заявил Пестователь. — Сейчас во мне такая сила, чтобы любого человека превратить в змею, в волка, в коня или зубра. Могу сделать из тебя червяка и растоптать.

Лестки отодвинулись от костра. Они знали, что их повелитель владеет умением чар, об этом они слышали от многих людей. Но сейчас сами были свидетелями чего-то столь необыкновенного, что охватил их ужас.

Фулько слышал, что на востоке тамошние народы знают множество тайн и пользуются чарами, подаренные им сатаной, Повелителем Тьмы. Сейчас он чувствовал себя словно мертвец. Во рту чувствовал странную сухость, язык словно превратился в деревяшку. Он с трудом промямлил:

— Ведь должны были быть две игры, господин…

Пестователь пошел к реке, смыл черную мазь с руки и лица. Спицимир вылил необычную жидкость на землю.

— Встань на колени, — приказал Пестователь графу Фулько.

Когда же тот опустился на колени и склонил голову, Даго торжественно объявил:

— Невольника Фулько делаю я вольным человеком. Можешь ли ты повторить то же самое? Сделать меня невольником, а потом вольным человеком? Огонь, что горит здесь, и из которого вынул я золотую монету, сжег все твои клятвы, данные князю Хоку. С этого момента станешь ты командовать бывшими своими людьми, но на моей службе. А если ты сделаешь хотя бы один неверный шаг, если в тебе родится хотя бы одна мысль об измене, тебя поглотит огонь.

Даго поклонился костру и ушел без слова, Фулько же стоял будто неживой. Изумление и страх отобрали у него все силы, он не был в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой. Костер разгорался все сильнее, он уже достиг ступней графа, на нем начала тлеть одежда, но Фулько все так же стоял — словно окаменевший — пока его же воины в какой-то миг не бросились на него, оттянули от костра и погасили занявшуюся одежду.

И вновь присела рядом с ним Арне.

— Оставь меня одного, — попросил ее Фулько. — Ты не принадлежишь мне. Ничто уже мне не принадлежит.

Женщина ушла — вновь отброшенная, вновь никому не нужная. Но теперь уже она не плакала. До полуночи сидела в лесу, далеко от костров и гомона военного лагеря. Вдруг рядом с ней зашелестели листья, треснула сухая ветка, и Арне знала, несмотря на темноту, что к ней подошел Пестователь. Молчащий и недвижимый встал он рядом с ней, словно бы чего-то ожидая. И знала она, что он пришел сюда за любовью. Арне поднялась с земли и начала спешно сбрасывать с себя одежду, потом прижалась к Пестователю, закинув ему руки на шею.

Тот сказал ей вполголоса:

— От Фулько я слышал, что твой отец из-за любви к тебе сошел с ума и повесился. Еще я слышал, что некий епископ из-за тебя утратил пастораль и инфулу[22]. Сошел с ума по тебе князь Хок и убил собственных жен, но ты предпочла сбежать далеко-далеко с этим авантюристом.

— Это правда, господин, — Арне целовала лицо Даго, не смея, правда, прикоснуться своими губами к его губам, поскольку тот все еще обращался к ней.

— Меня предупреждали, что любовь способна охватить человека столь же сильно, как безумие. Думаю, что тебе ведомо умение любовных чар. Только великанша Зелы учила меня, как перед такими чарами защититься.

Сказав это, повернул Даго женщину спиной к себе и вошел в ее зад самым отвратительным способом, не обращая внимания на ее женский срам. Арне зашипела от боли, только Даго не обратил на это никакого внимания, гладя ее спину с телом настолько нежным, словно самая дорогая материя из края серов. Успокоив же свою похоть, ушел Пестователь так же тихо, как и пришел. Арне же, голая и трясущаяся от холода, села на землю и прижала ладонь к тому месту, где сильно билось ее сердце. Никто еще никогда не имел ее подобным образом, никто еще не оскорблял так ее женской гордости; вот только не мога она скрыть, что это доставило ей некое странное удовольствие.

Утром Пестователя она не увидала. Тот еще до рассвета вместе со Спицимиром и небольшим отрядом переправился на левый берег и после краткой встречи с Палукой помчался галопом прямо в Гнездо. Там, в новом крыле дворища, которое приказала построить Гедания, в застеленной коврами комнате застал он Херима, коляску с ребенком и кормилицу с громадными грудями. Даго поднял младенца вверх и торжественно произнес:

— Нарекаю тебя Лестком и делаю своим наследником.

Потом он осторожно положил дитя в коляску и внимательно присмотрелся к его сморщенному личику, малюсеньким ручкам и пальчикам.

— Если пожелаешь моей власти, прежде чем исполнится предназначение, — ели слышно произнес он, — тебе придется меня убить. Так что держи ушки на макушке, маленький Лестк. Ибо, и днем, и ночью, то ли во сне, то ли возле груди мамки, всегда кто-нибудь угрожать тебе смертью.

После этого выслушал он рассказ Херима о том, что Чеслав из Честрами в тайне ото всех отправился на Шлензу и там провел встречу с вождями ополий шлензан. Но он не смог уговорить их на войну с Пестователем, поскольку те узнали, что князь Великой Моравы склонял богемов, чтобы те выступили в поход против шлензан. Тапк что опасность для шлензан надвигалась не с севера, а с юга, потому-то Чеслав вернулся в Честрамь, не достигнув цели.

— Что сделаем с Чеславом? — спросил Спицимир.

— Вызови его как-нибудь из Честрами, так как хочу переговорить с ним перед тем, как наказать.

А потом перешел к разговору со Спицимиром о маленьком Лестке.

— Хотелось бы мне, — сказал Пестователь, — чтобы до седьмого года жизни Лестка твоя жена, Спицимир, поселилась в Гнезде и воспитывала моего сына. Она не видит, зато красива. Слышал я, что отличается она удивительной женской мягкостью и большой добротой.

— Как прикажешь, господин, — поклонился Спицимир.

— И еще сделаешь кое-что, о чем не должен тебе говорить, поскольку ты слышишь мои мысли.

Но Спицимир и не должен был слышать мысли Пестователя. Видел он, как приветствовал того народ, когда прибыл он в град. Сотни жителей Гнезда протягивали к нему руки, сотни пытались приблизиться к нему, чтобы поцеловать или даже коснуться край вытертого его плаща. Со слезами на глазах умоляли его вернуть старые обычаи, когда можно было мужчине иметь много женщин, и никто не опасался того, что его мошонку пробьют гвоздем за разврат. Собрал Спицимир своих воинов в черных плащах и десятерых из них повесил на городском торге, поскольку, будучи слишком послушными Гедании, проявляли они ужасную жестокость. Когда их вешали, простой народ кричал: «Воистину, только лишь Пестователь справедлив!». А после того, во главе трех десятков своих воинов в черных плащах добрался он до Честрами и неожиданно въехал в град.

Безоружного, ничего не подозревавшего Чеслава схватили на дворе града Честрами, когда он кормил каплунов. Как и был он одет, в сермяге, привезли его, связанного, в Гнездо и поставили пред Пестователем. А тот вызвал в парадный зал не только Спицимира и Херима, но и многих своих лестков, позволил развязать Чеслава и вот что сказал ему:

— Был ты обычным кметем и взялся за оружие против угнетателей, а это означает, что стал ты лестком. В Калисии ты дрался столь храбро, как никто помимо тебя. За это я сделал тебя градодержцем в Честрами, приказав следить за шлензанами. Ты же начал их против меня мутить. Поясни мне, как так случилось, так как мне это кажется противоестественным даже среди зверей. Пес лижет кормящую его руку, ты же эту руку укусил.

Чеслав чувствовал, что его ожидает смерть за измену. Но не умолял он проявить к себе милость, но с достоинством сказал:

— Не против тебя сговаривался я со шлензанами, а против Авданцев. Костью в горле стоит им мой град в Честрами и мои земли до самой реки Барыч. Вместе со своим тестем, Стоймиром, сыновья кузнеца Авданца многократно устраивали набеги на мои земли, похищали мои стада, палили мои веси, брали в неволю моих людей. Вот я и искал помощи у шлензан, ибо ты, господин, возлюбил Авданцев.

— А разве не слышал ты, что я — Дающий Справедливость? — спросил Пестователь.

— Накажи, господин, Авданцев, и поверю я, что ты — Дающий Справедливость.

— Не могу я их наказать, поскольку это не они, а ты сговаривался со шлензанами против моей державы. Потому будешь ты покаран смертью, чтобы все знали, что нет иной справедливости помимо моей, а если в моей державе желает отмерять иным справедливость, он желает отобрать у меня часть власти моей. Но перед смертью узнай, что Авданцы не получат ни клочка земли между Оброй и Барычью.

Дал Пестователь знак Спицимиру, тот вывел Чеслава из зала и повесил его на торговой площади как изменника и как такового, кто не верит в справедливость Пестователя.

А потом приказал Пестователь, чтобы Херим со Спицимиром выискали ему среди лестков человека, который никогда и ничем не выделился, никогда и ничем не отличился. После долгих споров установлено было, что таким человеком является лестк по имени Гостивит.

— Ставлю его градодержцем в Честрами, — торжественно объявил Пестователь. — И пускай он же владеет землями между Оброй и Барычью. Если же Авданцы устроят на него наезд, я покараю их по справедливости.

Спицимир воспринял этот приказ молча и послушно, а вот Херим выразил свое удивление:

— Господин мой, ты возвышаешь человека, который ничем не выделился? Что скажуут другие? Что они подумают?

Рассмеялся Пестователь и так им сказал:

— Учит Книга Громов и Молний, что повелитель должен возвышать и вознаграждать людей, которые что-то сделали для него. Но хорошо бывает возвышать ни за что никакого человека, чтобы сотни других могли ломать себе головы, какими же это тайными свойствами обладает этот человек. Пускай думают они, чего такого он сделал, чтобы заслужить столь великую милость Пестователя? И что мы делаем не так, что нас он нас милостями не одаряет. А кроме того, Гостивит меня не предаст.

— Откуда ты знаешь это, господин?

— Никогда он не сделал ничего хорошего, умного или славного. Никакой всегда и останется никаким. Потому-то повелитель должен окружать себя не только великолепными людьми, но и никакими. Великолепные люди станут расширять границы его державы и крепить его трон, но вот в беопасности чувствовать себя он может только среди никаких.

Никто не произнес ни слова, так как все были поражены мудростью Даго.

После того Пестователь приказал, чтобы граф Фулько и его сорок наемников из Юмно отправились на реку Нер, которая была границей между Землями Ленчицов и Краем Крылатых Людей. Там он приказал Фулько основать укрепленный военный лагерь, но дал с собой столько еды и денег, чтобы воины едва-едва не умерли с голоду. Херим предупреждал, что подобная скупость может стать причиной множества скандалов на пограничье. Только Пестователь к его словам не прислушивался.

Не прошло и пары недель, как воины Ольта Повалы передали людям Спицимира троих воинов Фулько, которых схватили, когда те грабили скотину в одной из приграничных вёсок. Отлт Повала требовал, чтобы Пестователь их судил. С пограничья прискакал сам граф Фулько, не желая допустить суда и наказания своих людей.

Пестователь же решил устроить суд на торговой площади в Гнезде. Собрались толпы людей, чтобы все видели, какой Даго справедливый и заботящийся о благосостоянии подданых.

— Ты, господин мой, обещал нам хорошую оплату и еды вдоволь, — защищал воинов граф Фулько. — Это твоя вина, что они грабили от голода.

— А разве по другой стороне границы нет вёсок, где на лугах не паслись бы коровы с телятами? — спросил у него Пестователь.

Отвечал на это Фулько:

— При известии, что мы заложили укрепленный лагерь на берегах Нера, во все вёски на другом берегу пришли войска Крылатых Людей. Пробовали мы грабить их край, но ведь тебе известно, что они непобедимы. Я, господин мой, потерял пятерых своих воинов. Так что не осуждай тех, кто отправился грабить твои вёски.

Сказал на это Даго Господин и Пестователь:

— Не бывает непобедимых войск, а если кто так говорит, тот повторяет ложь. Не стану платить я вам за службу, так как ваши мечи ржавеют в ножнах.

И приказал он, чтобы каждый их пойманных на грабеже воинов Фулько на глазах толпы получил по два десятка батогов. И приказал он, чтобы так поступали повсюду, где схватят воинов на грабеже.

Забрал Фулько их Гнезда своих наказанных наемников и возвратился в лагерь над рекой Нер, чтобы голодать вместе с ними. Тут ожила в нем и разрослась ненависть к Пестователю, и стало это причиной, что послал он гонца к Зифике в Мазовию, предлагая ей в секрете свою службу. Вот только Пестователь об этом пока что не знал.

— Уверен ли ты, господин мой, что правильно делаешь, не давая воинам Фулько денег и в то же время наказывая их за грабеж? — спросил у Даго Херим. — Пока они голодны, грабежи не прекратятся.

— Да разве я о том не знаю? — пожал плечами Пестователь. — Быть может, я как раз и хочу, чтобы все так и происходило. С тех пор, как не стало Гедании, у моего народа не стало кого ненавидеть. Если они не начнут ненавидеть чужаков из Юмно, он обратит свою ненависть на тебя или на мою особу. И что ты выбираешь, Херим? Разве не учит Книга Громов и Молний, что «народ всегда должен кого-то ненавидеть».


Глава десятая

ЭПОНИЯ

— Так ты говоришь, Херим, что вот так по правде нельзя сказать, где точно проходит граница между нами и Крылатыми Людьми? — спросил Даго, поднимаясь с ложа, выстланного шкурой белого полуночного медведя, и выискивая среди разложенных на столе свитков пергамента вазу со спелыми яблоками.

— Невозможно это сделать, поскольку и по этой, и по той стороне народ говорит на одном языке. Легче всего ее найти со стороны Ленчицкой Земли, поскольку река Нер отделяет нас от Крылатых. Но вот, к примеру, со стороны Калисии или от Гнезда тянутся леса, чащобы и поля. Ты переходишь из одной вёски в другую, и тут тебе говорят, что ты у Крылатых, тебе обрезают волосы и берут в неволю. Местные кмети границу знают, но вот на пергаменте ее не вычертишь.

— С кем они граничат с юга?

— С Караком и висулянами. Сразу же за градом Руда начинается полоса Белыъ Нагорий, прозванных Венедийскими, сложенными из известняка. На этих вот Нагорьях Крылатые держат стражу против висулян.

— А с востока?

— Пилица-река представляет собой границу между Крылатыми и князем Сандомиром. За державой Сандомира находится держава лендзян и Червень[23] со своими преславными градами. Все они владеют нашим языком.

Было горячее начало месяца Серпень. Через открытые окна втекал жар, в выстланной шкурами комнате Пестователя в его Гнезде было чрезвычайно душно. На Пестователе была всего лишь льняная рубаха и льняные подштанники, точно так же был одет и Херим, и все равно, Даго сильно потел. Он надкусил яблоко, но, увидав, что оно червивое, со злостью выкинул его в окно во двор крепости. После этого с гневом он смел разложенные Херимом свитки. Даго все так же мечтал о долголетии, но никакие пергаменты Херима не говорили, как его получить. Херим хлопнул в ладоши и в комнату вбежал прислужник.

— Холодного пива нам. Прям из погреба, — приказал Канцлер.

Даго вновь улегся на белом меху и, вытянувшись во всю дину, говорил, глядя в леревянный, почерневший потолок.

— Весной впервые приплыли от греков по Сану и Висуле сврацинские, иудейские и аскоманские купцы. Они останавливались в Плоцке, у Влоцлавля, в Гедании, после чего отправились морем в Хедебу. Рассказывали, что множество товаров купил у них князь Сандомир. Его град и двор находится чуть выше слияния Сана и Висулы. Вроде как князь сильный, знает изысканные манеры, окружает себя роскошью. На той же Висуле Карак расширяет свой град Караков. Не могу я спать по ночам, Херим, зная, что вся верхняя Висула находится в чужих руках.

— Зато ты, господин, держишь их всех за горло.

— И что с того? — сорвался с постели Пестователь. — Достаточно того, что Карак нассыт в воду или плюнет в нее, то же самое сделает Сандомир — а я должен буду это пить, если мне захочется попить из своей же реки.

— Гнездо стоит не на Висуле.

— На Висуле стоят Влоцлавль и Витляндия. Ну а Познания где?

— На Варте.

— И снова достаточно того, что князь Серадз нассыт в мою реку, а в Познании это выпьют.

— Не намереваешься ли ты, господин наш, напасть на Карака или Сандомира? Они платят дань сильному и всемогущественному князю Ростиславу, и тебе нужно было бы иметь в пять раз больше воинов, чем у тебя имеется, чтобы хоть одного из них тронуть. Им на помщь придет Великая Морава, и тогда нам придется бежать за море. Даже про край Крылатых нам сложно думать не без страха…

— И все же, я о них думаю…

— Им знакомы могучие чары. Они ведь не только крылатые, но еще способны жить по сотне и более лет.

Прислужник принес два глиняных жбана с пивом и два кубка из чистого золота. Пестователь тут же влил в себя два кубка, оттер рукавом рубахи губы и спросил:

— А откуда взялось их умение чар?

— Оно древнее, как и твоя Священная Андала. От кельтов взялось, от них же и осталось.

— Хотелось бы мне жить сто лет! — воскликнул Даго.

— Так тут ничего сложного, господин мой, — с издевкой заметил Херим. — Отправляйся к ним в дни зимнего солнцестояния или же в первый день месяца Травень и попроси, чтобы тебя провели в секретную пещеру, которую выкопали они в скалах на границе с висулянами. Эта пещера зовется Грейнне. Если не умрешь там от отвращения и перепугу, после того проживешь сотню лет.

— Откуда об этом известно?

— От пленников, которых я пытал.

— Что еще, Херим, знаешь ты про Крылатых?

— Они верят в Богиню Мать Землю, имя которой они уже забыли, но, так же как и ты, отдают честь огню. Верят они в силу птиц, потому на плечах носят птичьи крылья. Никому из них нельзя убить аиста, поскольку это священная птица, означающая плодородие и урожай. Это он приносит детей. У них рожает не женщина, а мужчина.

— Такое невозможно!..

— И все же это так, господин мой. Когда женщина рожает дитя, мужчина вьется от боли и страдает. Родство они признают только со стороны матери, никак не отца, поскольку отец может быть и неизвестным, но вот мать — известна всегда.

— Не верю. Лгали пленники.

— Возможно, господин мой. Но твои войска и твой народ боятся Крылатых Людей, так как наши лошади пугаются шума их крыльев. Потому-то, хотя и немногочисленны они, никто их еще не победил. Слышал ли ты когда-нибудь шум их крыльев?

— Да. Это когда очутился очень близко от их границы. Шум их крыльев вызвал, что не могли мы усмирить перепуганных лошадей. Даже Виндос был мне непослушен.

— Поэтому, господин мой, откажись от похода на Крылатых. Потребуй от них дань. Они заплатят. Разве что тебе известны столь же могущественные чары, что и князю Серадзу.

Льняная рубаха Даго пропиталась потом. Он с отвращением сбросил ее с себя, оставаясь только в подштанниках.

— Авданец уже прибыл? — спросил он.

— Да, но вот его щитники прибудут только через седмицу, после завершения жатвы.

— Вызови ко мне графа Фулько и Авданца. Пускай Авданец принесет с собой один из шипастых шаров на цепи. Пускай, как я уже приказывал, придет сюда и Лебедь Рыжий. Ведь не напрасно носят Лебеди на своих капюшонах немного лебединого пуха? Должно иметься какое-то родство между ними и Крылатыми. Возможно, им знакомы и тайные способы сражения.

Когда Херим уже собирался выйти, Даго прибавил, как бы нехотя:

— Тут Спицимир перехватил гонца от Зифики к тебе, Херим. Это уже третий за последнее время. Если ты носишь плащ на двух плечах, а не на одном, как все мы, то тебя могут и мечом разделить на те же две половины.

Несмотря на жару, Херим вдруг покрылся ледяным потом. То есть, Спицимир перехватил целых трех посланцев Зифики. А вот перехватил ли он тех гонцов, которых сам он посылал к Зифике? И о чем они признались на пытках? Дрожащими руками собрал он со стола пергаментные рулоны и наконец-то осмелился сказать:

— Если ты считаешь меня предателем, господин мой, тогда почему не отрубишь мне голову?

Даго презрительно пожал плечами.

— Быть может, и на то придет время, когда слишком далеко продвинешься в своей любви к Зифике. Но до сих пор я не вижу причины, чтобы лишать себя приятеля, умеющего читать и писать, вычерчивать дороги и границы на пергаменте. Зифика желает, чтобы я признал Кира своим первородным сыном и наследником. К кому ей обращаться по этому делу, как не к моему канцлеру? Ты же шлешь ей гонцов с ответом, что не можешь у меня ничего добиться, но это еще не измена, Херим. Знаю я и то, что когда мы бродили втроем через пущи и болота, ты полюбил ее, хотя и считал, будто бы она — юноша. Кто может быть верным своей любви к женщине, тот способен быть верным и своему повелителю, если и его по-своему любит.

— Ты же знаешь, господин мой, что я тебя люблю.

— Потому-то твоя голова все так же находится на твоих плечах. Но помни, что сейчас у Зифики уже двое детей. Один ребенок от меня, а второй — от неизвестного отца, которого она приказала убить. Твоя любовь к ней никогда не будет удовлетворена, ибо — о чем ты прекрасно знаешь — тогда тебе пришлось бы отдать жизнь. Она до сих пор остается Дикой Женщиной. Не забывай об этом, Херим. И не забудь мне сообщить, если она попросит тебя отравить моего сына, Лестка.

— Господин мой…

Херим бросился к ногам Даго.

— Уйди, — тихо произнес Пестователь. — Я знаю, что она ни перед чем не отступит, чтобы я сделал Кира наследником своей державы.

Жара сморила Даго, и он вскоре заснул. Но когда проснулся, захотелось ему вспомнить виденный им сон. Но понапрасну он напрягал свою память. Осталось лишь осознание того, что сон был мучительным и очень странным, поскольку снилось ему то, о чем он в тайне ото всех мечтал уже много дней, а конкретно, когда узнал он о том, как с помощью чар Крылатые Люди добывают долголетие. Вот тогда-то, неожиданно, зато с ужасной силой, захотелось ему жить сто лт, а то и больше. Могущественную державу, теперь он это знал, нельзя было построить в один момент. На это требовалось много времени, годы и годы. Да, жить сто, а то и больше лет. Завоевывать все новые и новые земли и строить все новые и новые грады, укреплять собственное могущество и править, править, править… Он не выдал собственных мыслей никому, даже Хериму и Спицимиру, но так на самом деле желал он войны с Крылатыми, чтобы силой или уговорами склонить тех открыть тайну долголетия. А ее не знали даже при дворе ромеев или в Старой Роме, но ведь правдой было то, что властители Крылатых Людей жили больше ста лет. Так разве то, чтобы добыть эту вот тайну, сделать себя долговечным — разве не стоило это любой цены, даже и опасной войны?

Уже наступил вечер. Даго приказал подать себе еду и вызвать Арне, которую Спицимир разместил в богато обустроенной комнате в самой дальней части двора в Гнезде. Женщина тут же прибыла по его зову. На ней было легкое льняное платье, затянутое в талии золотым поясом, если не считать этого, Арне не носила каких-либо украшений, голова ее была неприкрытой. Длинные светлые волосы она заплела в косы; выглядела она как шестнадцатилетка, хотя на самом деле ей было восемнадцать лет.

— Я отправляюсь на войну, Арне, — сообщил Даго, садя женщину за стол. — Хочу с тобой попрощаться и спросить, есть ли у тебя какие-нибудь пожелания.

Арне молчала. Она влюбилась в Даго с первого же взгляда. Полюбила она даже тот отаратительный способ, которым Даго ее брал, когда ее приглашали к нему на ночь, что в последнее время случалось все реже.

— Ты, наверняка, думала, что я возьму тебя в жены и сделаю владычицей, — сказал Даго. — Были такие моменты, когда я этого желал, так как ни с какой женщиной в последнее время мне не было столь хорошо. Но то, что я обязан полюбить еще сильнее, называется властью и искусством управления людьми. Соглашаешься ли ты оставаться только лишь моей наложницей?

— Нет, господин. Наложниц презирают. С того времени, как ты подарил мне наслаждение и выделил из всех других женщин, я не вынесу чьего-либо презрения.

— Если хочешь, я обсыплю тебя золотом и отошлю назад в Юмно.

— Слишком далеко, господин мой. Я желаю иногда видеть тебя.

— Так чего ты желаешь?

— Дай мне немного денег, чтобы я могла купить несколько домов и устроить там лупанары, как это в обычае у франков. Там я дам место красивым невольницам и пристойным девкам. Твои воины должны будут мне платить, если захотят получить с ними наслаждение. Они станут пить у меня вино, пиво и мед, забавляться с женщинами, говорить в пьяном состоянии, о чем умалчивают в трезвом виде. Ты или Спицимир узнаете, о чем они говорят.

— Это невозможно, Арне. Я ведь Страж Нравов. Тебе известно, как сурово Гедания карала за разврат. Я не такой суровый, как Гедания, но тебе следует знать, что свобода нравов — это мать всех свобод, я же намереваюсь держать этот народ железной рукой. Впрочем, мои воины та любят девок, что разнесут твои лупанары своими членами. Кто тебя защитит?

— Я найму воинов для защиты своих дома свиданий, господин мой. А прибылями поделюсь с тобой.

— Нет, это невозможно. Повелитель не может защищать дома утех и получать прибыль с них.

— Но это может делать твой градодержец, староста Кендзержа из Крушвица. Не стану я заводить лупанары в Гнезде, но в Крушвице, господин мой. И в Познании. Потом. Когда ты убедишься, насколько велики прибыли с них и как много, благодаря ним, ты узнаешь о своих подданных, то разрешишь завести дома свиданий и в Гнезде.

— Я дам тебе столько золота, сколько сможешь поднять, но от лупанаров откажись. Зачем они тебе?

— От тебя я заразилась желанием власти. Только не хочу я такой власти, что имеется у тебя, господин мой. Я хочу иной власти. Мир, господин мой, это один громадный лупанар. Кто управляет лупанаром, тот управляет и миром, хотя это иное правление, чем твое. Я прошу у тебя лишь немного золота и чтобы ты выслал Спицимира к Кендзере в Крушвиц с тайными приказами. Пускай окружит меня секретной опекой. Кендзержа будет получать прибыли от домов свиданий в Крушвице, потому никто мне ничего плохого не сделает. Через какое-то время ты убедишься в том, что лупанары приносят больше прибыли, чем война. Воеводы, властители, старосты и купцы станут пользоваться моими девушками. В твоем краю станет меньше насилий.

— Но ведь эти дома свиданий обязаны иметь какие-то права, какое-то название…

— В них будут воспитываться женщины для службы у богатых. А ты получишь самых красивых.

Говоря это, Арне поднялась из-за стола, сбросила с себя льняное платье и голая легла на медвежьей шкуре. Когда же Даго сбросил с себя подштанники и хотел войти в нее, она шепнула:

— Не так, господин, а как тогда… — и легла на живот.

После того Даго хлопнул в ладони и приказал слуге вызвать Херима с куском пергамента и чернилами. Попивая мед из золотого кубка и посмеиваясь, продиктовал он своему Канцлеру:

«Я, Даго Господин и Пестователь позволяю весьма уважаемой и добродетельной госпоже Арне арендовать дом в Крушвице и окружить его стражей. В этом доме должна она заняться воспитанием девушек для службы при дворах, ибо весьма много имеется девиц ничейных, которыми бесстыдно пользуются. Дом добродетельной госпожи Арне должен быть открыт для гостей, ищущих крышу над головой, обеспечивая им хорошие услуги на пользу и во славу державы нашей. Оплаты за свои труды добродетельная Арне определит сама в зависимости от цен товаров на торге».

Херим, все время размышляющий о схваченном гонце от Зифики, не слишком задумывался над содержанием того, что ему приказали писать. Удивился он лишь тогда, когда Даго спросил Арне:

— А не обманешь меня? Дашь мне половину прибыли?

— Да, господин. Клянусь в том своей задницей. И еще клянусь в том, что через какое-то время прибудет к тебе посланец с известиями о том, о чем говорят по пьянке гости, посещающие мой дом в Крушвице.

Только теперь дошло до Херима, какой это он написал акт, и чему должен будет служить тот дом в Крушвице. Он тут же потер свои жирные ладони и сказал:

— Градодержец Кендзержа в Крушвице умеет читать, а это означает, что уважит мое письмо. Дам я тебе несколько боевых людей, которые окружат твой дом защитой. Потом пришлю тебе, госпожа, красивых невольниц и добытых на войне девок, знающих языки разные, чтобы могли они общаться не только с местными, но и с купцами из чужих краев.

— Я должна была отсылать сообщения господину Спицимирк… — заметила Арне, вопросительно глядя на Даго.

Херим поспешил с объяснениями:

— Спицимир, госпожа, это человек суровых принципов, и не похвалит он того, что делаешь ты в Крушвице. За различные сообщения он будет тебе благодарен, но не ожидай от него знаков благодарности. Впрочем, а что мешает тому, чтобы эти известия получал я? А за поставленных тебе мною невольниц ты заплатишь столько, сколько я потребую.

— А ведь жаден ты, господин мой, — возразила Арне, что вызвало новую волну веселья у Даго.

— А и правда, Херим, — воскликнул он под конец этого спора. — Когда перестанешь быть моим канцлером, Арне сделает тебя собственным заместителем.

На это Херим усмехнулся и осмелился пошутить:

— А не подумал ли ты, господин, что служба в борделе может быть более приятной и благодарной чем то, что я делаю у тебя?

— Об этом мне известно, — сделался серьезным Даго и приказал Хериму выдать Арне из сокровищницы четыре кошеля с золотом.


…А в это же самое время совершенно не похожая на Арне женщина по имени Эпония, двадцатипятилетняя правнучка князя Серадза, жрица, в восьмой день месяца Серпня, когда было завершено празднование Луга, в свете факела присматривалась к тому, как три десятка крылатых воинов заваливали камнями узкий проход в громадные пещеры в Белых Холмах. В обширных известняковых гротах, прозванных Грейнне, угасал жар под огромным котлом, в котором люди получали долгую жизнь. На Эпонии было шелковое узорчатое одеяние, настолько обширное, что скрывало ее чрезвычайно обильные формы. Ибо, точно так же как и Мать Земля, ее жрица должна была быть толстой. С детства питаемая излишне, в основном — сладостями, например, орехами с медом, которыми и в этот момент угощалась она с золотой тарелки, кожу имела она шелковистую и розовую, щеки ее были округлыми и без малейшей морщинки. Тело ее тоже не имело морщинок, поскольку всю поверхность кожи раздувал толстый слой жира. Женщину тянули вниз громадные груди, живот у нее был словно у беременной женщины, задница как будто была сложена из двух округлых булыжников, отличавшихся такой же твердостью. Эпония радовалась тому, что празднование завершилось, поскольку до сих пор еще испытывала боль в промежности. Ибо, точно так же, как ее прадед, князь Серадз, был мужем всех женщин Крылатых Людей, так она, его правнучка, жрица Эпония, была женой и любовницей всех мужчин. И вчера имело ее целых восьмеро, ночью и днем, и все они истекали отваром, подогреваемым в священном котле. Теперь вход в гроты был завален камнями вплоть до зимнего солнцестояния. Лоно Эпонии заполняло мужское семя, но ни малейшая его капелька не имела права сделать ее беременной, и не делала, ибо таковой была особенность жрицы. Из года в год она должна была становиться лишь все более толстой, со все более обильными формами и налитым, округлым лицом, с розовой кожей и светлыми волосами. И она должна была принимать семя всех тех мужчин, которые желали жить дольше, чем остальные люди на свете. Сейчас же ее полные алые губы смаковали сладость меда с орехами; слегка побаливал вход в лоно, но она чувствовала себя счастливой, поскольку исполнила священную обязанность. Лишь некое зернышко беспокойства травило ее сердце, поскольку ночью, когда на краткий момент мужчины, купающиеся в священном отваре, давали ей отдохнуть, видела она сон, будто бы четыре великана-всадника рубят мечами крылья воинам ее прадеда, сама же она беспомощна и убегает от них. И не был ли пророческим этот кошмар, который видела она в священную ночь Луга? Не следовало ли предостеречь прадеда, отца и братьев, что приближается война? Потому-то стояла она у входа в грот Грейнне и внимательно следила за тем, как воины заваливают проход. Затем она позволила себя нести четырем мужчинам и улеглась в коляске между двумя лошадями, которые должны были доставить ее в Серадзу на реке Варта.

Откуда должен был прибыть враг, Эпония не знала; самое большее, могла лишь догадываться. Поздней весной в Срадзу прибыл посланец из Державы Полян и привез свиток бересты, на которой чернилами нанесены были магические знаки. Князь Серадз уже не помнил древнего умения запечатлевать мысли и слова, но жрицы Крылатых Людей этим магическим знанием обладали. Так что прочла Эпония своему прадеду слова и мысли, запечатленные на бересте:

«Я, Даго Господин и Пестователь, Дающий Волю и Справедливость, Страж Нравов и Отец Мудрости, прошу жрицу Эпонию из народа Крылатых Людей сделать меня долговечным».

Странной была эта просьба. До сих пор никто еще из чужого народа не обращался с подобным требованием к повелителю Крылатых Людей. Если бы это сделал какой-нибудь могущественный князь, король[24] или цезарь, тогда, возможно, Серадз с Эпонией серьезно рассмотрели бы его просьбу. Но слово «Пестователь» ничего для них не значило, пускай даже если этот человек призвал к существованию державу полян. Непобедимыми были Крылатые Люди и не боялись они никакого соседа. Потому-то, без долгих размышлений, тоже на бересте, Эпония написала ответ Пестователю:

«Пускай вначале вырастут у тебя крылья, и тогда получишь долголетие».

Не был ли подобный ответ заревом будущей войны? Разве не слыхали они, будто бы Пестователь этот родом был от великана Само, а отцом его был Боза, последний из спалов? Так что с севера наверняка грозила Крылатым опасность, хотя сон и не говорил, откуда прибыли великаны, рубящие Крылатым их крылья.


…На рассвете, в прохладном воздухе нарождающегося дня, четыре всадника — Пестователь, Фулько, Лебедь Рыжий и Авданец — покинули Гнездо и направились к дороге, ведущей к границе державы Крылатых Людей. Они ехали мимо стерней от убранного проса и ржи, мимо обширных лугов, на которых паслись большие стада рыжих коров. Тракт был широким, так что они могли ехать один рядом с другим, стремя в стремя. Они обильно позавтракали, до наступления самой жар надеялись добраться до леса, отдохнувшие кони время от времени вырывались из строя, чтобы сменить рысь на галоп. Воины на лошадях выглядели богато, на каждом был белый плащ, шлем с хвостом из конского волоса; блистали серебром или золотом их панцири и кольчуги, укрепленные бронзовыми нашлепками щиты и инкрустированные драгоценными камнями фибулы, соединяющие плащи на правом плече. Кони тоже выглядели богато в вышитых золотом чепраках, в бронзовых нагрудниках и с тяжелыми седлами с серебряными оковками. В специальных захватах у стремени находились копья с клочком красной ткани, на которой белыми нитками вышито было подобие птицы с распростертыми крыльями. Шпоры всадников были мастерски выкованы из золота, а за одну серебряную подкову, которыми кони звенели по полевым камням, кметь мог бы купить невольника. Притороченные к седлам бурдюки с вином и кожаные сумки с вяленым мясом свидетельствовали о том, что путешественники привыкли вкусно есть и пить. На плече одного из всадников, толстого великана, сидел черный ворон и внимательно оглядывался по сторонам.

— Ты, Авданец, сделался толстым и ленивым, — насмешливо сказал Пестователь. — Твой ворон давно уже не кружил над враждебными полями. Слышал я, ничего ты не делаешь, только размножаешься. Я столько битв провел в последнее время, но ни в одной из них Авданец не принимал участия.

— Целая хоругвь всадников ждет твоих приказов, светлый мой господин, — защищался Авданец. — По твоему приказу более шести сотен моих щитников вскоре будут ожидать в Гнезде. Думаешь, сидели бы шлензане так спокойно, если бы я слишком уменьшил силу Авданцев? В течение двух месяцев во всех моих кузницах изготавливали мы для войска шипастые шары на цепях. Ними ты победишь Крылатых.

Тут отозвался граф Фулько:

— Пестователь приказал нам жить в голоде на границе и грабить в краю Крылатых. Потому знаю я, сколь страшна их конница, когда с ужасным шумом сталкивается она с неприятелем и пугает лошадей. Как могут помочь шипастые шары? Таким шаром сложно достать крылатого всадника. Если у него имеется меч, такой же длинный, как меня, пока замахнешься таким шаром — ты уже труп.

— Эти шары предназначены для щитников, граф. Это они примут на себя первый удар крылатой конницы и этими вот шарами на цепях станут разбивать ноги лошадям, — пояснил Авданец.

Изумлен был граф Фулько хитроумием вождей Пестователя, пожалел, что не он это выдумал эти шипастые шары, ведь до сих пор в постоянных стычках с Крылатыми потерял он многих своих воинов. Его не пригласили на военный совет в Гнездо, но стало ему ведомо, что вначале на битву с Крылатыми отправятся щитники, а уже потом — конница. Только сейчас до него дошло, почему так должно было стать. Испытал он изумление предусмотрительностью Пестователя, вот только ненависти в этом изумлении было еще больше.

Пестователя же не удовлетворяли шипастые шары, выкованные кузнецами Авданца. Все время мучила его мысль, что имеется какая-то другая тайн непобедимости Крылатых Людей.

— Вот удивительно, — размышлял Пестователь вслух, — край Крылатых Людей, кода Херим нарисовал его на пергаменте, показался мне таким небольшим, что я мог покрыть его половиной своей ладони. И никто до сх пор не сумел его победить. Рассказывают, что когда-то пробовал сделать это Карак, но понес поражение. Получил он от Крылатых лишь то, что те ему выплачивают ежегодную дань. Война обходит этот край, но я должен через него пройти, чтобы когда-нибудь померяться силами с Караком. Не время сейчас мелким краям. Идет гонка: кто присоединит к себе больше и больше. Впоследствии крупны державы застынут в своем могуществе и начнут серьезные войны, и на каждой стороне встанет неизмеримая сила. Лебедь Рыжий, вот ты из птичьего рода, так что должен ты знать тайну Крылатых.

Лебедь Рыжий был последним из когда-то могущественного рода Лебедей. Выбил их Пестователь, подобно как и других богачей, взять хотя бы Дунинов. Но вот ему жизнь сохранил и позволил размножаться. Совершенно неожиданно вызвал его Пестователь пред свое лицо, и вот теперь Лебедь Рыжий ехал стремя в стремя с наиболее могущественными людьми Края Полян — с кузнецом Авданцом, с не любимым никем графом Фулько, а прежде всего — с самим Пестователем, удивительным и грозным.

— Прав ты, господин, считая, что родом мы из Крылатых Людей, — осторожно начал Лебедь Рыжий. — Но разделение случилось уже давно, когда еще жили стародавние спалы, твоя кровь, господин мой. Нашей птицей является гордый лебедь, они же, Крылаьые Люди, почитают аистов и лошадей. На самом же деле они отдают честь разным птицам, вырывают у них перья, затем выстраивают из них крылья, чтобы сделаться подобными птицам. Летать они не умеют, но, почитая лошадей, сделались самыми лучшими наездниками. Имея под собой лошадей, а крылья на плечах — они непобедимы. Когда близятся они, это так, господин, словно бы страшный вихрь близится. И не знаю я коня, который не испугался бы, слыша этот чудовищный шум.

— Выходит, в их военном искусстве нет никаких чар?

— Нет, Пестователь. Просто с ними невозможно сражаться с помощью верховых, им следует противопоставить пехотинцев.

Лебедь Рыжий повторил то, о чем Даго знал от людей, знакомых с краем Крылатых, и от разведчиков. Только не верил он никому, потому и выбрался на самый край державы соей, чтобы своими глазами и на месте убедиться в том, какие ловушки и какие опасности могут им угрожать. Никого из окружения Пестователя это не удивляло, поскольку правдой было то, что повелитель их не только становился во главе своих армий, но и любил сражаться сам, подвергая себя самым серьезным опасностям. Только граф Фулько был этим удивлен и, едучи с Пестователем стремя в стремя, ежеминутно окидывал его внимательным взглядом, размышляя над тем, вот что бы случилось, если бы он вытащил неожиданно меч из ножен, рубанул ничего не ожидающего Пестователя, убил его, после чего сбежал бы к Крылатым или к князю Караку. Остался бы тогла Край Полян, если бы на него напали Крылатые или пошел походом Карак с Хельгундой?

И лишь одно удерживало Фулько: мысль о том, что Даго обладает силой творить чары, то есть, вытащенный из ножен меч мог бы вдруг превратиться в змею или сделаться мягким, словно член, когда извлечешь его из женщины. С чарами Даго Фулько уже познакомился в ходе первой с ним встречи, да и потом, когда знакомился он с Краем Полян. И никто уже не был в состоянии лишить его уверенности, что без помощи волшебства за столь короткое время смог Пестователь из практически ничего сотворить сильную державу.

Так что ненавидел Фулько Пестователя. Всей душой ненавидел, всеми своими мыслями. Никогда он не забыл унижения, которое познал во время их встречи на берегу Нотеци, когда голый и беззащитный Пестователь отобрал у него Арне и власть над воинами из Юмно, а потом милостиво эту же власть возвратил и позволил построить лагерь на реке Нер. Зачем он так сделал? Ради каких таинственных целей пожелал он использовать графа Фулько и его воинов? Почему — хотя и обещал им двойную оплату — давал так мало пропитания и денег, что воинам пришлось грабить соседние вёски, пробуждая все большую ненависть у народа.

Конечно, граф Фулько мог бы собрать своих людей и пробиться через край Крылатых Людей к Караку и Хельгунде, как он обещал это князю Хоку. Но, помня о чарах Пестователя и узнав могущество его армий, не верил он уже, что Хельгунда хоть когда-нибудь может вернуться на трон в Гнезде. Так что не туда вела дорога, чтобы отомстить Пестователю и отщипнуть немного из громадных богатств, собранных в сокровищнице Гнезда. Единственной особой, с которой следовало бы связывать надежды на месть и добычу — как он сам уже сумел сориентироваться — была Зифика, повелительница Мазовии, желавшая, чтобы не маленький Лестк, а ее сын Кир был наследником Пестователя. Так что как раз к ней послал граф Фулько одного из своих воинов, в тайне предлагая Зифике оружную поддержку, если она того пожелает, и если придет к тому подходящий момент. Ответа от Зифики он еще не получил — и он даже вздрогнул от страха, что с ним будет, если люди Спицимира или Херима схватят по пути посланца к нему от Зифике. Разве не видел он, как наказал Пестователь изменника Чеслава из Честрами?

— Господин мой и Пестователь, — заговорил он, перебарывая в себе страх. — Почему не платишь ты нам жалования, но заставляешь нас грабить вёски, пробуждая тем самым людскую ненависть?

Ответ он получил незамедлительно:

— Я уже говорил тебе, граф Фулько. Не платят воинам, чьи мечи ржавеют. Ты первый ударишь на Крылатых. И тебя первого желаю я видеть у врат града Серадза.

— Хорошо, господин, — кивнул головой Фулько, так как он не боялся сражений и был человеком боя.

Правда, эти слова Пестователя мало что значили, поскольку на военном совете в Гнезде было договорено, что поначалу в бой вступят шесть сотен щитников Авданца, а только лишь потом в бой вступят конные: воины Ольта Повалы и лестки Пестователя. Головной удар на Крылатых был спланирован со стороны Калисии; второй удар — уже гораздо слабее — должен был быть нанесен со стороны Земли Ленчицов и реки Нер. Командование над наибольшей армией Даго поверил воеводе Авданцу, так как, в основном, состояла она из его вооруженных шипастыми шарами щитников. Вторую армию приказано было вести Ольту Повале, и этому как раз желторотику должен был подчиниться Фулько со своими наемниками из Юмно, что возбудило у графа еще большую ненависть к Пестователю. Разве не он, истинный человек боя, который целых пятнадцать лет провел в неустанных сражениях, должен был повести армию Повалы — три сотни щитников и две сотни лестков?

— Не сомневайся, господин, я первым встану у врат Серадза, — заносчиво заявил граф Фулько. — Вот только не знаю я, а что будешь делать ты, Пестователь, кем пожелаешь командовать?

— Увидишь, — с неохотой ответил Даго и поскакал вперед, как будто бы сделалось ему неприятно ехать стремя в стремя вместе с Фулько и остальными.

Стиснул губы граф Фулько: его не пригласили на военный совет, что состоялся в Гнезде, и не узнал он, что Пестователь задумал совершить некий тайный поход против Крылатых. Вроде бы как выслал он посольство к князю Серадзу и пообещал отказаться от войны, если жрица Эпония сделает его долговечным. На это он получил отрицательный ответ, даже насмешливый, только не отказался он от того, чтобы прожить очень долгую жизнь. Воинам Пестователя были розданы приказы, чтобы любой ценой хватали бы они жрицу Эпонию, не делая ее здоровью и жизни ни малейшего вреда.

«Он с ума сошел, — подумал о Пестователе граф Фулько. — Никто не может сделать другого человека долговечным».

Так что Фулько догнал Даго, поравнялся с его конем и насмешливо спросил:

— А вот говорят, господин мой, что войну с Крылатыми ты желаешь начать лишь для того, чтобы вырвать у них тайну долголетия.

— Нет, граф. Эту войну я затеваю, чтобы расширить границы моей державы и приготовиться к войне с Караком. Ведь не оставят меня в покое ни Карак, ни его лже-Хельгунда. Потому-то следует уничтожить то, что нас взаимно отделяет: край Крылатых Людей, чтобы сражаться не на чужой, а на собственной земле. Но правдой остается и то, что я желаю жить сто лет.

И вновь Пестователь пришпорил своего коня, отдаляясь от Фулько. А тот подумал: «Вскоре ты погибнешь от моего меча и будешь жить не сотню лет, а чуть подольше двадцати». Но даже думая так, не мог сдержать Фулько внутреннего восхищения этим удивительнейшим Пестователем. На северной границе он оставил воеводу Палуку и его войска, а против эстов приказал стеречь границу савроматам Зифики. Все крепости и наиболее крупные грады Края полян имели хороший запас продовольствия, везде там имелись воины; Спицимиру Даго приказал остаться в Гнезде на время войны он сделал его ответственным за маленького Лестка и за все происходящее в крае. Даже до лагеря наемников из Юмно доходили вести, что Херим попал в немилость по причине, о которой можно было лишь догадываться: якобы, он заступался перед Пестователем за Зифику и ее сына, Кира. Теперь же, как ходили слухи, его сослали в Познанию, где должен он был, непонятно зачем, строить целых три десятка быстрых весельных ладей.

«Похоже, эти суда ему весьма важны, раз он послал в Познанию самого Херима, — размышлял граф. — Только вот кто угадает замыслы это очень странного человека?». Чем большее беспокойство и изумлении будил в нем Пестователь, тем сильнее Фулько хотел пронзить его мечом. Такова уж у него была натура, вечно чья-нибудь мудрость и власть пробуждали в нем зависть.

Ночевали все четверо в лесу, не зажигая огня, чтобы никто не мог их выследить. Граница с Крылатыми Людьми должна была находиться неподалеку, а поскольку никогда она не была точно проложена, в любой момент могли они наткнуться на вёску или град, защищаемые Крылатыми. Утром Авданец начал всех поучать:

— Если на нас нападут всадники Крылатых Людей, помните, что нужно сразу же соскочить с лошадей и привязать их к деревьям или вообще пустить свободно. Затем берите в руки шипастые шары и ждите. Спину пускай каждый прикроет щитом.

Кони у них были дрессированные, так что не было опасений, что те, убежав в лес от шума крыльев, их не удастся призвать свистом или словами. Размышляли лишь об одном: то ли ехать и дальше по тракту, то ли свернуть в чащу. Тракт вел к какому-то граду, а там могла ожидать опасность.

Решили съехать в лес, но тот на расстоянии около тридцати парасангов — как это расстояние называли ромеи — неожиданно закончился. Открылось обширное пространство полей и лугов, а еще застройки, поставленные на берегу небольшого ручья. На полях паслась скотина, но здесь же увидали и табун молодых лошадей, которые не могли принадлежать обычным кметям. Выходит, где-то дальше должен был иметься град или укрепленный двор. На стерне уже собирались кучи готовящихся улетать аистов, чуть ли не на каждом высоком сарае или раскидистом дереве находилось гнездо аистов. И везде, с каждой ограды, с кольев въездных ворот черными глазницами глядели вдаль лошадиные черепа. Людей видели немного, зато из сараев доносился стук цепов, наверняка кмети были заняты молотьбой проса или ржи.

— А вышли-ка на разведку своего ворона, — приказал Пестователь Авданцу.

Кузнец сделал быстрый жест правой рукой, и ворон полетел в сторону вёски. Планировал он низко, но его заметили сотни аистов. И, похоже, распознали, что этот ворон чужой, они громко заклекотали и с шумом крыльев поднялись над селением. Замолк стук цепов в сараях, кмети вышли из-под крыш, чтобы увидеть, что же испугало аистов. Ворон полетел в сторону домов, неожиданно завернул и быстро начал удирать от трех канюков.

«Воистину, они, похоже, знают язык птиц», — задумался Даго. И еще сильнее возжелал познать тайну Крылатых Людей.

Когда изгнанный канюками ворон снова уселся на плечо Авданца, все четверо направились по опушке леса в западную, не приближаясь к вёске, но и не слишком удаляясь от нее. Неожиданно они снова очутились на тракте, который покинули ранее, и увидали низкие валы и палисад пограничного града. Кто-то — какой-то человек, видимо, спрятавшийся в лесу — должен был их высмотреть, потому что на валах вдруг показался клуб дыма, а потом они услышали тревожные, резкие удары по подвешенной железке.

— Хотел ты, господин, испытаний, вот и будешь их иметь, — заявил Авданец.

Все четверо завели лошадей подальше в лес и привязали их к стволам деревьев. Сами же снова отправились на опушку. Все зависело от того, сколько неприятелей ударит на них. Решили, что если их будет больше десятка, тогда они бегом вернутся к лошадям и сбегут в лес.

Копья оставили возле лошадей. У каждого их четверых был только меч, шипастый шар на цепи и щит на спине. Они спрятались за деревьями на опушке и стали ждать врагов.

Из-за валов появилось восемь конных и по тракту направились к лесу. Поначалу они ехали шагом, затем перешли на рысь, и вот тут Даго и его люди услышали нарастающий шум крыльев. К спинам всадников были прикреплены шесты, на которые были прикреплены перья диких и домашних птиц. Поток воздуха бил в перья, и те издавали тот странный, пронзительный звук. Все это было немного похоже на то, как если бы близилась гроза с ливнем.

Сейчас был полдень, и на остриях пик Крылатых Людей поблескивали солнечные лучи. Короткие накидки всадников вздымал напор воздуха, на куполообразных шлемах подергивались птичьи перья. Усатые лица и орлиные носы придавали воинам птичий вид, крылья, казалось, вот-вот поднимут их в воздух. Они развернулись лавой, сняли со спин легкие щиты.

— Не будем больше прятаться, — решил Даго. — У наших воинов не всегда будет за спиной лес и деревья, чтобы можно было укрыться за их стволами.

И он вышел в чистое поле, а за ним это же сделали Авданец, граф Фулько и Лебедь Рыжий.

Воины Крылатых по белым плащам узнали в неприятеле лестков. Лошади перешли в галоп, шум еще более усилился. Если бы Пестователь с товарищами оставался на своих лошадях, те, перепуганные непонятным шумом, давно бы уже понесли их в лес. Вместо того, чтобы драться с врагами, им нужно было бы успокаивать коней, пытаться задержать их на месте.

А Крылатые были уже в четырех шагах, уже в трех шагах… Даго почувствовал, как по его висящему на спине щиту соскальзывает наконечник копья. Тогда он замахнулся шипастым шаром и переломал передние ноги ближайшей лошади. Животное пронзительно заржало и свалилось на голову, а вместе с ним свалился и воин Крылатых Людей. Даго подскочил к нему и Тирфингом срубил голову в шлеме. Тут же его атаковал второй всадник, и Даго опять замахнулся шаром с шипами на цепи. На этот раз он ударил коня в грудь. Животное встало дыбом, а когда всадник соскакивал, Пестователь рубанул его мечом. Воин заслонился щитом, который раскололся под клинком Тирфинга. Тогда вторым ударом Даго выбил у противника меч из руки и ударил острием в живот, отскочил и уже потом отделил голову от туловища. Громко ржали раненные лошади, что-то кричали друг другу Крылатые Люди. Лестки сражались молча. Авданец ни разу не вытащил свой меч из ножен, его шипастый шар на своем пути разбивал шеи и голени лошадей, грудные клетки неприятелей. Из восьми Крылатых лишь один попытался спасти жизнь и начал уходить с поля боя. Только погубило его почтение к птицам. Ворон Авданца, который во время стычки поднялся над воинами, неожиданно набросился на беглеца, желая выклевать глаза. Крылатый, вместо того, чтобы пронзить хищную птицу копьем, рубануть мечом, закрыл лицо рукой. Этим воспользовался Авданец и метнул ему в спину раскрученный шипастый шар, свалил с коня, подбежал и пронзил мечом.

Из восьми воинов пятеро были мертвы, троих раненых добил Леьедь Рыжий. Он же отрубил головы раненым лошадям, чтобы те не мучились.

— Это было не так уже и трудно, — оценил Даго. — Но это правда, что победить их могут лишь щитники с шипастыми шарами.

Граф Фулько срезал кошели, подвешенные к поясам Крылатых Людей. Когда же собрал их все, Даго, который ледил за графом с оттенком презрения на лице, вынул из своего кошеля самую малую, самую дешевую монету, что имелась у него — одну сайгу, стоящую как одна двенадцатая часть золотого солида, и бросил ее под ноги Фулько.

— Забери и ее, граф.

— Разве плохо я творю, забирая у побежденных? — удивился Фулько. — Ведь таков военный обычай.

— Навсегда ты останешься всего лишь воином, — сказал на это Даго. — Ты возьмешь одну сайгу, а я — всю державу.

После чего приказал возвращаться в лес к оставленным лошадям.

— А может и вёску сожжем, — предложил Лебедь Рыжий.

Пестователь поглядел на обширные поля ржи, на стада скотины, на стрехи сараев и домов с огромными гнездами аистов. Красивым показался ему вид, и потому сказал он Лебедю Рыжему:

— Все это вскоре станет моим или твоим, Лебедь. Стоит ли уничтожать своё же имущество?

Тем не менее, когда тем же самым путем, по которому прошли Пестователь со своими тремя товарищами, отправились шесть сотен щитников под командованием воеводы, кузнеца Авданца — много градов и вёсок пошло с дымом. За щитниками ехала хоругвь из четырех сотен лестков, и это как раз они и производили наибольшее опустошение, поскольку именно так приказал им Пестователь, чтобы встревожился князь Серадз. И со стороны Земли Ленчицов реку Нер перешли и углубились в глубину края две сотни щитников и три сотни верховых лестков, которыми командовал молоденький Повала. Его сопровождал граф Фулько с тремя десятками наемников из Юмно. Фулько дал себе клятву, что будет первым у врат града Серадза, и как только его щитники удержали первый удар крылатой конницы, он отлучился от Ольта Повалы, все сжигая и грабя начал прорываться к Варте-реке, на которой стоял град Серадза. Из Познании вверх по реке поплыли тридцать скорых весельных ладей, а в каждой — по четыре пеших лестка. Всех их вел Пестователь, который решил неожиданной атакой со стороны реки напасть на град Серадза и захватить его без особых потерь. Люди плыли только ночью, чтобы никто не донес князю о коварстве Пестователя. Потому-то рыбаки, что ловили в свете лучи рыбу на реке, пугались вида бесшумно появляющихся в темноте вооруженных воинов на ладьях, после чего рыбаков этих безжалостно убивали. Итак, Даго добрался под Серадз раньше своих войск, своих людей он укрыл в зарослях ивы на острове напротив врат града. Оставаясь невидимыми, воины могли следить за всем градом, посадом и головными вратами, из которых в громадной спешке раз за разом выезжали крылатые воины на конях. Не было у Пестователя готового плана, каким образом, имея всего сто двадцать лестков, захватить град, хотя его ворота стояли открытыми, и только широкая отмель отделяла спрятавшихся на острове его воинов от входа в град. В Серадзе, что следовало из наблюдений, находились еще несколько десятков воинов, и все новые воины прибывали с полей сражений, где Крылатые несли поражения. На ночь ворота града закрывались, под воротами же ночевали у костров многие из тех, что вернулись из битв на севере. Так что Пестователь не мог незаметно пробраться в град, а жаже если бы это ему удалось, там и остался бы, словно в клетке, где его бы и убили. Впрочем, ему и не важно было захватить Серадзу именно сейчас, потому что, раньше или позднее, сюда должны были подойти войска Авданца и Повалы. Даго хотел похитить жрицу Эпонию и заставить ее выдать тайну долголетия. Вот и высматривал он из кустов, не увидит ли вышедшую к возвращающимся воинам молодую толстую женщину в белом одеянии, вышитом золотыми нитями — именно так ему ее описали. Только тогда бы решил он начать неожиданную атаку через отмель и схватить жрицу, даже ценой жизни многих павших лестков. Вот только Эпонии этой все время не было, хотя ведь, как великая жрица Крылатых, обязана она была приветствовать перед вратами твердыни измученных боями воинов, придавать им бодрости, заговаривать текущую из ран кровь. Может, она вообще находилась не в Серадзе, а в каком-нибудь из знаменитых гротов в Венедийских Горах, где проходили таинственные обряды? Каким образом ее тогда найти? Каким образом получит желаемое долголетие? А может, такое можно будет сделать, если схватить ее прадеда, князя Серадза, и взамен за его жизнь получит Пестователь долгие лета?

Под утро Даго осторожно перешел отмель и схватил спящего под крепостью воина. Прежде, чем убить его, Даго узнал важную для себя новость и решил продолжить ожидать в укрытии.

Дело в том, что князь Серадз в полной мере осознал полноту своего поражения. То, что казалось невозможным, стало возможным. Он насмеялся над просьбой Пестователя, чтобы сделали его долговечным, и тот исполнил собственную угрозу: он атаковал Крылатых Людей, крылатые воины были разбиты и распылены. По причине уверенности в собственной непобедимости, никто не говорился к обороне, не были готовы к осаде и защите ни град Серадз, ни град Руда, ни остальные грады и крепости поменьше. Перед Крылатыми Людьми и родом князя Серадза открывалась дорога в Навь, простой народ ждала неволя варваров-полян, так как Крылатые не могли поверить, будто бы их противники способны производить страшные шипастые шары из железа. На вступающую в край Крылатых одну армию полян ударил самый старший правнук Серадза, князь Неклян, и пришлось ему уйти с боля боя, уводя всего лишь половину своих воинов. Вторую армию полян, входящую со стороны реки Нер, атаковал уже внук князя, Мнат, и погиб сам, потеряв более трети воинов. И теперь по землям Крылатых шагали щитники Пестователя, а за ними шла конница и уничтожала все, что жило, что только шевелилось. Северную часть края затянули дыми горящих градов и весей. Мстила Крылатым их вера в лошадей и крылья. Не было у них пехоты, лучников и щитников, чтобы померяться силами с щитниками Пестователя и остановить их марш.

— Сбылись твои сны, Эпония, — сказал князь Серадз своей правнучке, жрице, в рикрытое окно двора в Серадзе, глядя в северную сторону, где виднелась туча черного дыма. — Ты видела во сне четырезх всадников, которые рубили нам крылья, и так оно и случилось. Только не было ничего в твоих снах про шипастые шары из железа.

— Сны не говорят всего, и они бывают неясными, — возразила на это Эпония.

— Так что же мне делать? — с отчаянием в голосе спросил старый князь. — Ну а сегодня ночью не видела ли ты сна, который подарил бы нам надежду?

— Если хочешь спастись, возьми этой же ночью остатки наших воинов и столько возов, сколько сможешь. Посади на них немного женщин и детей, забери наши драгоценности. Утром отправься в край висулян, где князь Карак, который хорошо к тебе относится, даст тебе убежище.

— Возвращусь ли я сюда?

— Да. Когда висуляне ударят на полян. Вчера я приказала перерезать горло взятому в неволю щитнику Пестователя. Его кровь потекла в полночном направлении, а это означает, что не только на юге у Карака, но и на севере нужно искать помощи..

— Но ведь на севере Пестователь.

— А ты не забыла, что мы в родстве с Дикими Женщинами? В Мазовии правит Зифика. О ней рассказывают, что она ненавидит Пестователя, хотя сейчас ему служит.

— Но, может, следует остаться здесь и защищаться в осажденной Серадзи? — размышлял старый князь. — Мой посланец добрался до князя Карака, и вскоре он поспешит нам на помощь.

Но это были всего лишь слова. Серадзь был градом большим и красивым, когда-то его построили на острове в самой средине главного русла реки Варты. Через много лет капризная река внезапно отступила от града, и не слишком сильно фортифицированные валы сейчас окружала легко преодолимая отмель с массой островов и песчаных мелей. Как долго можно было защищаться за невысокими валами и тремя рядами сгнивших частоколов? Когда под Серадзью встретятся все войска Пестователя, через седмицу они ворвутся на валы, осуществят ужасную резню, сожгут дворище и дома. Не луче ли было бы оставить град открытым и надеяться, что уже из-за этого проявит Даго милость к завоеванному народу?

— У нас мало возов. Обремененные женщинами, детьми и добром, они не смогут уйти от погони, даже если со мной уйдут все остатки армии. Да и чего стоит повелитель, оставляющий свой народ на милость победителя? Какая может быть у нас уверенность, что, несмотря ни на что, не спалит он град, не перебьет всех его обитателей?

— Я останусь здесь, — заявила Эпония. — Я останусь тут и исполню все то, о чем нас просил Пестователь. Я дам ему долголетие. Как тебе ведомо, господин мой, тот, кто просит дать ему долголетие, в течение месяца не имеет права пролить ни капли нашей крови. Так что не станет Пестователь гнаться за тебя и твоими возами, не позволит он своей армии убивать наш народ. К тому же видела я странный сон. Видела я, как всадник в белом плаще падает с белого жеребца. Мне говорили, что на белом жеребце ездит Пестователь, и это означает, что очень скоро он перестанет править.

— Как он может погибнуть, если ты дашь ему долголетие:

— Не знаю, господин мой. Сны не всегда ясны…

Кивнул на это головой князь Серадз и покинул двор, чтобы отдать приказ о сборе всех недобитых остатков собственной армии и приготовлении возов к дороге. На возы можно было брать только лишь женщин и детей богатых людей, связанных родством или свойством с правителем. Сам князь Серадз был из долговечных. Ему было уже восемьдесят лет, у него были редкие седые волосы и птичий нос, словно крюк свисающий над губами. Из многочисленной кучи сыновей и дочек признал он лишь троих, которым сейчас уже было по пятьдесят и более лет. Власть у Крылатых наследовалась не по отцу, а по матери, но первая жена Серадза все еще жила, несмотря на свои восемьдесят лет. А раз жила — никто не имел править, кроме ее мужа, старого князя Серадза. Зато по другому бывало с дочерьми и их ролью жриц, поскольку именно для того и были они предназначены. Замуж они выходили только лишь после тридцати лет жизни, а до этого времени они следили за проведением религиозных обрядов. В настоящее время главной жрицей была Эпония, правнучка княгини. Сейчас ей было двадцать пять лет, и до тридцати лет она должна была жить без мужа, со всеми мужчинами края, хотя это было всего лишь пустым словом. На самом деле жила она лишь с теми юношами, которые желали обрести долголетие. Точно так же и князь Серадз был мужем всех женщин в своей державе, но по сути своей имелось у него только три жены, в том числе и самая старшая, обладающая полнотой власти, восьмидесятилетняя Люга. Говаривали и строили предположения, что, как обычаи, так и вера Крылатых Людей, их культ лошадей и женского владычества в какой-то степени делал Крылатых подобными знаменитых Диких Женщин, ведь в стародавнем прошлом их тому же самому обучили таинственны кельты, сгинувшие во мраке деяний. Только вот доказать этого никак было нельзя, поскольку никто не познал всех тайных обрядов Диких Женщин, пока не погубила их всех зараза. Никто опять же, если не считать жриц из княжеского рода, не обладал знаниями о наиболее тайных обрядах Крылатых Людей. Но все эти секреты знала жрица Эпония, знала она и то, что способно сделать Пестователя долговечным, как это сделала она со своими братьями, со многими воинами народа Крылатых Людей. Она не опасалась остаться в покинутом близкими граде, поскольку это она приказала отправить ни с чем посланца Пестователя, который просил ее долголетия. Из слов гонца сделала она вывод, что Пестователь охвачен желанием жить много-много лет. Так что не сделает он ей ничего плохого, и не прольется кровь, если она успокоит его желание. Потому-то спокойно следила она за ночным приготовлением войск и прадеда покинуть град. На рассвете, когда две сотни Крылатых и последний воз выехал из главных врат, направляясь к югу, в край висулян, Эпония вышла из врат в своем белом одеянии, нескольким оставшимся воинам она приказала закрыть за собой тяжелые ворота, и, прикрыв ладонью глаза от сияния восходящего солнца, начала она разглядываться по всем сторонам. Разум подсказывал ей, что Пестователь наверняка находится где-то на севере, во главе одной из двух своих армий. Только предчувствие жрицы, обучаемой с детства проведению тайных обрядов, заставляло думать иначе. Пестователь должен был находиться где-то близко, чуть ли не на расстоянии вытянутой руки. Пестователь первым появится перед вратами Серадзи, чтобы встретиться с Эпонией и защитить ее перед какой-либо опасностью со стороны собственных воинов. За валами града сотни женщин и детей, а еще раненных воинов тряслись от страха перед приходом войск Пестователя; она одна не испытывала страха и была уверена в том, что больше не прольется ни единой капли крови. Так будет в течении месяца, прежде чем она сделает Пестователя долголетним. А потом — как о том говорил сон — он погибнет, хотя такое и казалось невозможным, раз должен был он жить долго. Но даже она, жрица, не до конца могла понять смысл всех слов, что мучили ее по ночам. Никогда в ее снах не появились колючие железные шары на цепях, а ведь это как раз они победили Крылатых Людей. Во сне видела она человека, спадающего с белого коня. Но вот наверняка ли оно означало смерть Пестователя?

Эпония вздрогнула, так как ее застал врасплох неожиданный и громкий плеск воды. Женщина глянула в сторону реки и увидала преодолевающих отмель воинов в кольчугах, в шлемах с конскими хвостами, в белых плащах, со щитами, на которых была изображена птица. Вел их мужчина с обнаженной головой, на его волосах блестел золотистый камень. Как раз по белым волосам и по камню Эпония узнала Пестователя, и сердце ее беспокойно забилось.

Воины шли с обнаженными мечами в воде, доходящей им до колен. Эпония обтянула платье на своих громадных грудях, проверила, тщательно ли белый головной убор прикрывает ее русые волосы, прищурила глаза, так мужчины приближались с востока, и восходящее солнце мешало ей глядеть. Да, люди говорили правду о том, что Пестователь — красивый мужчина. Но ведь он не был выше или крупнее многих других, так неужели неправду говорили те, что утверждали, будто бы зачал его великан из племени спалов?

— Чего вы хотите? — спросила Эпония, когда пришельцы были от нее всего в аолутора десятках шагов, а Пестователь вышел из реки на сыпучий сухой песок на речном берегу.

— Прикажи открыть врата града, Эпония, — сказал Пестователь, узнавший жрицу по вышитому золотыми нитями одеянию и по массивной фигуре женщины. — Я — Даго Господин и Пестователь, который побеждал Крылатых Людей.

— Ты просил меня дать тебе долголетие… — начала Эпония, но мужчина ее перебил:

— То было когда-то. Теперь же я желаю всего. Весь край и долголетие.

— Нельзя иметь всего и сразу.

— Почему? Ты излечишь меня от моей болезни, которая называется Жаждой Деяний, и я уже ничего не стану желать.

— Если ты хочешь стать долговечным, в течение одного месяца ты не имеешь права пролить ни единой капли крови моего народа. Поклянись, что не пустишься в погоню за князем Серадзом, что твои воины не станут грабить града, убивать его жителей, насиловать женщин.

Даго презрительно пожал плечами.

— Не привык я давать клятвы. Твой прадед ушел в державу висулян, там он будет наемником Карака. А этот край вплоть до самых Венедийских Гор — мой, собственный край же я грабить не позволю. Ты — тоже моя, и все твои тайны — тоже мои.

Говоря это, Даго направился к Эпонии с вытянутыми руками, а она, испугавшись, отступила к самым вратам града. Наверху, в привратной башне было несколько Крылатых. Если бы кто-нибудь из них сбросил сейчас вниз тяжелый камень, он наверняка бы поразил Пестователя насмерть. Только у этих воинов не было приказа сражаться; по рекомендации Эпонии они должны былиоткрыть град победителям.

— Поклянись, что не прольешь ни единой капли крови… — молящим тоном попросила Эпония.

И в этот самый момент с другого берега реки до присутствующих донесся громкий клич, исходящий из полутора десятков мужских глоток. После этого в воду бросилось почти двадцать конных наемников графа Фулько, они переплыли главное русло и уже выбрались на отмель. У графа Фулько губы тряслись от жалости над собой и от ярости. Разве не клялся он сам себе и другим воинам, что он и его люди первыми встанут у врат Серадзи? Разве, чтобы достичь этой цели, не бросались они в самую гущу боя, не гибли один за другим, не давили копытами своих лошадей Крылатых пока не выбрались на пик удара армии, и вот они уже у Серадзи. Только здесь их уже ждал Пестователь и женщина в белом, а вот ворота града закрыты.

Тут поднял свою десницу Даго Пестователь, приказывая Фулько и его людям остановиться на берегу реки. Так что зарылись в песок копыта их лошадей в нескольких шагах от Пестователя и его пеших лестков. Губы Фулько еще сильнее тряслись от бешенства.

— Князь Серадз ушел сегодня на рассвете, оставив град нам, — заявил Даго. — С этого мгновения этот край принадлежит мне, так что ни капли крови этого народа не может быть пролита.

Фулько заговорил с трудом, так как горло было стиснуто гневом:

— Ты заставил нас голодать. Не давал обещанной оплаты, поскольку говорил, что мы обязаны сражаться под вратами, чтобы, наконец, наполнить наши животы, грабить и убивать. А теперь ты говоришь, что мы не имеем права пролить ни капли крови.

— Именно так я и говорю, — кивнул Даго.

— Тогда умри, величайший из лжецов, — взвизгнул Фулько, вырвал из ножен меч и бросился на Даго. То же самое сделали и почти два десятка наемников из Юмно.

Пестователь прикрылся щитом от атаки Фулько, а затем, присев, раскроил живот коню графа. Под мечами наемников погибло несколько лестков, но ведь воинов Пестователя здесь было больше. Перед воротами града Серадзи раздался громкий звон мечей и стук щитов, жалобное ржание лошадей и смертный хрипы людей. Все это продолжалось какое-то время, пока, в конце концов, Фулько, который упал на землю вместе со своим умирающим конем, сумел отбежать от сражающихся, ухватил какого-то коня без всадника, вскочил в седло и, не обращая внимания на своих, бросился с конем в реку. Пали без жизни все наемники Фулько, погибло и полтора десятка лестков в белых плащах, на берегу реки одни тела лежали на других, как будто бы до сих пор сцепились в сражении. И повсюду видны были лужи людской и животной крови.

А потом Эпония увидала, как Даго Господин и Пестователь, отсекает своим мечом головы раненным воинам Фулько, а какой-то лестк в белом плаще бросает эти головы в воду, а те, большие кровавые шары, медленно вращаются в течении реки, как потом плывут по течению. Закрыла Эпония лицо ладонями, ибо никогда не видела чего-то столь жестокого и пугающего. И не смогла она извлечь из себя голоса, когда тот же Пестователь, тяжело дыша от работы мечом, подошел к ней и положил ей руку на плече.

— Да, я пролил кровь. Но это была кровь не вашего народа, — сказал он. — Прикажи, чтобы врата града открыли.

Эпония замялась.

— Ты не дал присяги, господин, что твои воины не станут, как тот военачальник, что сбежал, грабить и брать в неволю.

Отступил Пестователь на шаг, сунул окровавленный меч в ножны и начал говорить сквозь стиснутые гневом зубы:

— Разве не знаешь, женщина, кто стоит перед тобой? Разве не слышала ты, что меня называют Дающим Волю? Сюда я прибыл не для того, чтобы грабить и убивать, но дать волю народу и сделать его народом полян. Твой прадед, князь Серадз, сбежал отсюда со своими приближенными богатеями не передо мной и моими воинами, но перед гневом утесненного им народа. Именно так это мною названо, а важно лишь то, что было названо. Невольников стану я делать свободными, а вольных — невольниками, поскольку я беру этот народ в свое пестовании.

Сказав это, Даго приблизился к вратам и трижды ударил в них кулаком, приказывая, чтобы их ему открыли. Когда же так произошло, он вступил в град во главе сотни своих лестков и начал управление. Все были изумлены, ибо приказ Пестователя звучал: «пускай все женщины в граде шьют из льняного полотна белые плащи». И когда, наконец, подошли войска Авданца и Ольта Повалы, Даго разослал по всему краю свои отряды, приказывая обратить в невольников давних градодержцев и старост, а вот невольных кметей делал вольными и позволял раздавать среди них белые плащи. Так что за короткое время из давнего народа Крылатых вышло более трех сотен лестков, для которых предводителем и воеводой назначил Пестователь Лебедя Рыжего, поскольку Лебеди когда-то были в родстве с Крылатыми Людьми.

Заламывала руки закрытая в своей комнате жрица Эпония, поскольку поняла она, что, возможно, никогда уже не вернется в свой край ни престарелый князь Серадз, ни ее брат Неклян, ни вообще кто-либо из Крылатых, поскольку объявил Пестователь, что всякий, кто носил крылья, должен стать невольником, а то, кто не носил крыльев, но работал как невольник для Крылатых должен стать лестком, то есть — вольным человеком и господином. Таким образом, вскоре Пестователь мог позволить уйти войскам Авданца и отрядам Ольта Повалы, ибо с тех пор в давнем краю Крылатых Людей управляли и свое правление должны были защищать невольные когда-то кмети. Среди них Даго раздал не только белые плащи, но и всякое добытое в боях или привезенное его воинами оружие. И с тех пор говорили, что князь Серадз сбежал из своего края не перед Пестователем, но от гнева своего народа, что в общем и принялось, поскольку важным бывает лишь то, что было названо и каким образом было названо.

На пир, который Пестователь устроил, чтобы попрощаться с уходящими в свои края Авданцем и Ольтом Повалой, Даго пригласил и жрицу Эпонию, и так вот ее там спросил:

— Так как можно сравнить твои чары, которые ты творишь в пещерах Венедийских Гор, по сравнению с чарами, которые делаю я? Погляди, чуть ли не в один момент, принимая твой давний народ в свое пестование, сделал я его своим народом, то есть народом полян. Ибо, кто носит белый плащ — тот лестк. А всякий лестк равен другому лестку.

— Хорошо, тогда отпусти меня, господин, к моему прадеду, раз твои чары сильнее моих, — ответила на это Эпония.

На это Пестователь отрицательно покачал головой.

— Я показал тебе свои чары, а теперь ты покажи свои. Я выполнил свое обещание, и апочти что месяц заканчивается, как я не пролил ничьей крови. Как только ты покажешь мне свои чары, ты станешь свободной.

С началом месяца цветения вереска, в построенный из черного дуба двор в Руге, куда Пестователь как раз прибыл с Эпонией, вернулись высланные к князю Сандомиру гонцы с подарками от Пестователя и с просьбой отдать в жены одну из его дочерей. Князь Сандомир принял послов, но приказал им забрать подарки, а это означало, что он отказывает дать дочь Пестователю в жены.

— Он даже не осмотрел подарков, господин, — пожаловался Пестователю тот лестк, кто был главный в посольстве. — Сделал только жест рукой, указывая нам на двери. От него мы не услышали даже единого слова.

Пестователь вызвал к себе Эпонию и спросил ее:

— Что это означает, когда некто, кому присылают дары, отсылает их, не сказав даже слова?

— Это означает, что того, кто прислал дары, он считает чем-то худшим, чем собака, ибо обращаются даже к таким животным, как собаки.

— Но почему, Эпония? Почему?

— Ну а сам кто ты такой? — спросила та с презрением в голосе. — Носишь ли ты титул комеса или князя, чтобы князь Сандомир мог отдать тебе дочку в жены? Ты назвался Пестователем, только это слово для Сандомира ничего не означает.

— Но почему «Пестователь» должно значить меньше «князя» или «комеса», раз именно такой, если не большей, обладаю я властью?

— Князья лишь завоевывают другие края, а ты, господин, их пожираешь, словно какой-то наистрашнейший дракон. Вскоре не останется страны, повелитель которой не испытывал бы страха, что превратится в невольника, а его невольник начнет мечтать сделаться твоим лестком. Так будь же трижды проклят, колдун!

Но Даго Пестователь не вскипел от гнева. Тремя днями позднее, во главе лестков из давнего края Крылатых Людей занял он земли до самой реки Пилицы, прогоняя без боя воинов князя Сандомира на ее другой берег. Затем, на глазах тех же воинов, приказал он вбить пограничные столбы в русло реки, а уходя оттуда, оставил многочисленную, хорошо вооруженную стражу. Херим вычертил для Даго на пергаменте новые очертания державы полян, которая на севере достигала реки Каменки, охватывала всю Мазовию, на западе доходила до Края Вольных Людей или же любошан и до владений пырысянских князей, а с юга и запада достигала реки Барычи, Венедийских Гор, рек Висулы и Пилицы. Двум новым лесткам, неким Вольбору и Розпрже, приказал он возвести грады в пригодных для обороны местах, дабы удерживать стражу против князя Сандомира. Власть этого князя начиналась как раз по другой стороне реки Пилицы, за которой проживали роды и племена, зависимые от Сандомира и платящие ему дань звериными шкурами. Сама же держава князя Сандомира находилась значительно дальше от реки Пилицы, за громадной пущей и Лысогорами, потому-то Сандомир и не начал войны с полянами, не желая предпринимать риска сражений за территории, которые от него только зависели, но не были собственными. И случилось так, что в очень короткое время в этой части света, рядом с Великой Моравой, начала набирать могущество и расширять свои границы не известная до сих пор никому держава полян, рожденная из давних лендицов и гопелянов. Но поскольку росла она слишком быстро и вроде как незаметно, мало кто мог осознать, какая опасность нависла над окружающими повелителями.

Рассказывают, что через несколько сотен лет некий человек родом из Серадза присоветовал польскому королю, чтобы тот своих одетых в панцири конных рыцарей снабдил он еще и птичьим крылом. С тех пор подобного рода отряды с успехом атаковали неприятелей, шумом этих крыльнв пробуждая во врагах ужас и пугая их лошадей.


Глава одиннадцатая

ЗМЕИНАЯ ПЕЩЕРА

Возлюбил Даго Господин и Пестователь некоего Ченстоха, который, будучи на службе Спицимира, помог ему спастись из засады, которую неведомые по имени враги устроили возле дома седельщика. Этот же лестк храбро действовал рядом с Пестователем в различных стычках и битвах; с ним же поплыл он на ладьях до града Серадза, а у врат града сражался против наемников Фулько. Так что одарил его Пестователь своим доверием и приказал в более всего к югу выдвинутом месте, в Венедийских Горах, выстроить град и твердыню, чтобы в случае нападения князя Карака, град этот первым столкнулся с неприятелем, удержал напор чужеземных воинов, пока не придет помощь.

Перед тем Пестователь назначил этого вот Ченстоха градодержцем в Познании, где мог владеть себе спокойно, как большой господин, но поскольку отличался он в каждом походе, то получал все новые и все более сложные задания, как, собственно, это — выстроить град в Венедийских Горах. На его же место градодержцем Познании Даго назначил некоего Гржималу, тоже лестка, но человека не такого боевого и не такого предприимчивого. Так уж оно бывает, если кто может нести бремя, то на такого повелитель накладывает его все больше и больше, а если же кто не способен нести бремя, получает легкий хлеб. И не понимает этого множество людей, служащих повелителям, потому стараются отличиться то ли в бою, то ли в хозяйствовании, не зная: то, что они вырвут в боях и построят, другие получат во владение. А происходит так потому, что каждый повелитель боится, чтобы воинственный или предприимчивый человек не получил слишком много и не сделался самостоятельным, а вместе с тем и непокорным. «Как правило, повелитель возвышает тех, которых презирает», — написано в «Книге Громов и Молний».

По обычаю склавинов, место для твердыни Ченстох выбрал не на горном возвышении, а посреди болот, которые в большой котловине создала в этом месте река Варта и ее два небольших притока. Получив для обороны почти что сотню щитников с шипастыми шарами, а еще более сотни новых лестков, призванных на службу Пестователю из невольных людей, а так же тридцать возов с тридцатью парами волов и почти что пять сотен невольников из давних богатеев из племени Крылатых — Ченстох начал строить эту вот твердыню, свозя на болота громадные дубовые колоды и известняковый камень, которого в округе было в достатке. Вот только дело его двигалось медленно, так как невольники не были привыкшими к тяжкому труду, поскольку из богатых родов были, ну а новые лестки не привыкли еще к владению оружием и несению стражи. Поэтому часто случались побеги невольников через не слишком отдаленную границу, чему способствовала и округа, где в изобилии было расщелин, оврагов и замечательных укрытий. К тому же на Ченстоха нападали шастающие по округе небольшие группы Крылатых Людей, не согласившихся с поражением, а еще — не очень-то крупные отряды князя Карака, который не желал допустить, чтобы поляне укрепились на его границе. Беспокоило это Даго Господина и Пестователя, а поскольку пришла пора, когда Эпония обещала сделать его долговечным в пещерах, называемых Змеиными, решил он устроить поход в Венедийские Горы, одновременно по дороге укрепляя Ченстоха. Взял Даго дружину, состоящую из более сотни лестков и двухсот невольников вместе с женами и детьми. Ведь не так скор к побегу невольник, у которого имеются жена и дети, и раз знает он, что если сбежит он — жену его и детей убьют. Взял он с собой пятнадцать возов и волокуш с упряжками по две пары волов к каждому возу и вот в последние дни месяца цветения вереска покинул он Руду, неспешно направляясь к границе с висулянами. Он не рпасался нападения со стороны Карака, так как шпионы принесли ему известия, что и в Довине, и в Нитре и в других градах Великой Моравы вспыхнули бунты и заговоры, организованные против князя Ростислава, что его весьма ослабляло. Пользуясь этой слабостью, Карак усиливался в Моравской Браме, он же перестал платить дань, а еще в нескольких стычках он же отобрал у богемов несколько пограничных городков.

Дни были теплые, солнечные, как частенько бывает в пору, названную «бабьим летом». Сразу же за Рудой въехали они в округу, настолько странную, что Даго не мог отойти от восхищения, и раз за разом он останавливал коня или въезжал на вершины холмов, чтобы иметь возможность как можно дальше увидеть и долго наслаждаться видом южного конца края Крылатых Людей. Он видел эту красоту, восхищался ею и вместе с тем испытывал какой-то непонятный страх. Слышал Даго, что этот удивительнейший край тянется до самого Каракова, и иногда, глядя на это чудо, думал он: «Все это навечно должно стать моим. Именно в этих горах из камня будут выстроены неприступные замки, которые достанут до небв. И будут они большими и более красивыми, чем строения франков или ромеев». Ему рассказывали, что когда-то здесь была огромная долина, поросшая дубовыми лесами и прорезанная быстрыми ручьями. Но тысячи лет назад пришли сюда великаны, называемые гигантами, которых с далекого севера изгнал громадный ледник. Гиганты хотели поселиться на новой земле, но с этим не пожелали согласиться столь же огромные спалы, и они начали бой. Этот чудовищный бой продолжался более трехсот лет и тридцать месяцев. Пали мертвыми все гиганты — как мужчины, так и женщины, поскольку, по обычаю великанов, сражались одновременно женщины и дети. Из этой битвы в живых осталось всего лишь несколько спалов, которые по причине отсутствия чужих великанш, должны были жениться на собственных сестрах, порождая уже значительно меньших великанов, но больших по размеру и по силе, чем обычные люди, которых здесь тогда еще и не было.

Так что земля эта — что было видно с первого же взгляда — была полем боя великанов. Их окаменевшие скелеты заполняли давние долины и образовали холмы. Давние ручьи с тех пор терялись в ямах под телами великанов, чтобы через несколько стай неожиданно выплеснуться из-под скал через многочисленные дыры. Оторванные от туловищ и разбитые головы гигантов образовывали маготы — белые меловые конусообразные холмы, изредка поросшие карликовой сосной. То тут, то там можно было видеть скалы, похожие на сломанные дубины, туловища без рук и ног, с выпуклостями ребер, обозначенных морщинами и рытвинами. Повсюду валялись кальцинированные кости великанов, их оружие — сломанные рукояти мечей, брошенные каменные щиты, громадные валуны, которыми они забрасывали друг друга в бою. А между скелетами убитых гигантов можно было встретить крутые овраги, провалы, промоины, канавы и пещеры, где проживали тысячи кровожадных нетопырей, спящих днем, но вот ночью ищущих людской или животной крови. Днем же над каменными распадками парили громадные орлы, способные похитить ягненка или даже малыша. Потому по ночам воины палили огромные костры, пугаясь прилетающих из темноты нетопырей и затаившихся на скалах орлов.

Дорога к Ченстоху была крутой, каменистой, так что продвигаться по ней можно было только медленно. Даго, которому не терпелось идти дальше, постоянно отправлялся самостоятельно то в одну, то в другую сторону, карабкался по скальным россыпям, заглядывал в черные пещеры глазниц великанских черепов, думая не без гордости, что носит в себе их кровь по отцу. Его же воины, а еще невольники, шли молча, как будто опасаясь, что эти вот побитые великаны вдруг пробудятся и растопчут их словно червяков. Одна только Эпония все время таинственно и странно усмехалась и, казалось, радовалась, видя этот страшный край, ибо именно здесь начиналась территория ее чар.

Закутавшись в зеленый бархатный плащ, ехала она не в люльке — как раньше у Крылатых — но по-мужски, на коне, открывая свои округлые бедра и колени. Ее полное, красивое лицо ветер сделал загорелым, а вот русые волосы немного выбелил, из-за чего жрица казалась даже еще более красивой. Бывали моменты — особенно по ночам — когда Даго испытывал желание к ее обильной, белой плоти, покрытой свободной туникой и бархатным плащом. Случилось даже такое, что как-то ночью, лежа рядом с ней у громадного костра, схватил Даго одну из ее великанских грудей, но Эпония отбросила его руку с тихим смехом.

— Ты поимеешь меня, господин мой, — сказала она Пестователю. — Один раз. Как и многие другие. А потом сделаешься долговечным.

Даго желал жить долго, бесконечно долго, чтобы на этой земле возвести на горах неприступные замки, которые касались бы самого неба. Потому и не мог он стерпеть медленности пути и часто спрашивал у жрицы:

— А ты не обманываешь меня, Эпония? Как далеко еще до той пещеры, прозванной Грейнне или Змеиной?

— Далеко, господин, — неизменно отвечала та. — Собирай в себе отвагу, чтобы не закричать от ужаса, когда войдешь ты среди тысяч змей, а огромные нетопыри начнут летать рядом с твоими белыми волосами.

Пестователь пожимал плечами и и показывал женщине скелеты великанов, лежащие среди зеленых долин.

— Это мое отцовское наследие, Эпония. Разве не слышала ты, что меня зачал великан Боза, и сам я из народа спалов? Это из-за них страдаю я болезнью называемой Жажда Деяний, которая заставила меня сделаться повелителем и покорить все окрестные народы. Позволь наполнить тебя своим семенем, и, возможно, тогда ты родишь великана, еще более сильного, чем я.

Женщина отрицательно покачала головой, ибо оплодотворить жрицу было чем-то невозможным. Эпония не скрывала от Даго, да и от самой себя, что хотя она его и ненавидит за то, что уничтожил он край Крылатых Людей, но это именно она его желает, поскольку он такой красивый и сильный. Еще Эпония желала предостеречь Даго, что вскоре он погибнет, хотя и будет долговечным. Наверняка она этого не знала, так как ее пророческий сон был неясным. И, не находя слов, подходящих для того, чтобы выразить пророчество — она молчала. Ведь долговечность вовсе не означала бессмертия; много Крылатых, которым она подарила долговечность, погибло. Иногда жрица мечтала о том, что делается женой Пестователя и наивысшей жрицей в его окружении, а он, как истинный великан, отбрасывает на другие края тень своего могущества. Но тут же Эпония отбрасывала эти мечтания, ибо пророчество говорило о крахе Даго. Она тихонько смеялась, когда ночами, только ей одной показывал он свое искусство чар и сейдр, поскольку ей это казалось неуклюжими фокусами. Но ведь и он обладал какой-то странной силой. Как-то раз он дал ей выпить сладко-горьковатый напиток, и Эпония испытала к нему любовь. Той ночью, лежа рядом с ним, обнажилась она до пояса, взяла его ладонь и положила на своем лоне. Шепнула:

— Возьми меня, господин мой, ибо страдаю я от желания.

Но тут Даго проявил свою силу. Он встал и сказал:

— Я возьму тебя так, как требует твое искусств чар, когда стану долговечным.

И ушел он в темноту ночи, не боясь нетопырей. И тогда Эпония еще сильнее полюбила его, понимая, что нельзя презирать его умения чаровать; сама она ни в ком не могла разбудить любви.

Лагерь Ченстоха они увидали на правом берегу реки Варты — несколько десятков шатров для воинов, загороды для лошадей и волов, десятки полуземлянок, покрытых крышами из жердей и камыша. На реке был построен мост, ведущий в глубину болотистой долины, с другой стороны замкнутой меловой горой под названием Ясная. По этому мосту запряженные волами возы днем и ночью поставляли огромные куски известняка, которые сбрасывали в болото, пока не образовалась твердая опора для будущих оборонных валов.

Обрадовало Ченстоха большое количество возов, волов и невольников с семьями, приведенные ему Пестователем. Он приказал невольникам тут же начать строить полуземлянки для своих семей, он даже прервал процесс возведения твердыни и дал приказ другим невольникам — и даже щитникам и воинам — готовить сено и продовольствие. Дело в том, что Эпония предсказывала скорый приход суровой зимы. Кроме того, Ченстох приказал обнести лагерь палисадом, чтобы защитить его от нападения.

Отряды Карака перестали беспокоить Ченстоха. Ходили слухи, будто бы князь висулян ввязался во внутренние споры в Великой Моравии. Все реже случались стычки и с шастающими по округе недобитыми воинами армии Крылатых Людей. Совсем недавно щитники и лестки Ченстоха разбили не превышающую десятка человек группу Крылатых, отобрав у них пленника, какого-то странного типа. На нем была богатая одежда, вел он себя гордо, словно что-то значащий. При известии, что в любой момент к Ченстоху должен прибыть сам Даго Господин и Пестователь, он не желал отвечать на какие-либо вопросы, заявив, что разговаривать будет только лишь с Пестователем. Для Даго и Эпонии в лагере поставили большой белый шатер. И тут же Пестователь приказал, чтобы этого странного человека привели к нему.

И вот перед Даго встал рослый молодой человек, в дорогой кольчуге, в шелковой рубахе, в поясе, украшенном золотыми бляшками, в шерстяных штанах, запущенных в сапоги из красной вавилонской кожи. В шатер принесли и его позолоченный шлем с павлиньими перьями, меч, чья рукоять была инкрустирована драгоценными камнями; плащ, подшитый бобровыми шкурками, и кошель с золотыми солидами. Все это Крылатые Люди украли у него, а воины Ченстоха доставили в лагерь на реке Варте.

Чужак молча, но без какой-либо униженности поклонился Пестователю, узнав его по Священной Андале на лбу, по белым волосам, по позолоченному панцирю и по белому плащу, сколотому на плече блестящей от драгоценностей заколкой. Не говоря ни слова, Даго жестом приказал лесткам вернуть пленнику его шлем, плащ и драгоценный меч. Он не спрашивал, кем чужак является, а только внимательно присматривался к нему. Ему не хотелось заговаривать первым, так как считал, что это унизит его достоинство. Освобожденный пленник сам должен сообщить кто он и откуда родом. Но тот, похоже, не привык склонять шею. Язык тела этого человека утвердил Даго в уверенности, что перед ним некто, привыкший, скорее, задавать вопросы, чем давать ответы. Шлем, меч и плащ он принял как нечто очевидное и, опершись на мече, гордо поглядел на Даго, который внимательно следил за его юношеским, наполненным гордыней лицом, его длинными вислыми усами и сильно заросшими, несколько дней уже не бритыми щеками.

Долгое время стояли они в молчании друг против друга, пока Даго не кивнул головой одному из своих лестков, чтобы для него поставили пенек. Сам он уселся, заставляя чужака стоять перед собой, тем самым показывая бывшему пленнику свое превосходство. И вот увидел Даго на лице этого человека нечто вроде легкого румянца гнева.

— Я — князь Сватоплук, владетель Нитры, — хриплым голосом отозвался наконец недавний пленник. — Это ты Даго Пестователь?

Даго не ответил ему. После этих слов на его лице не появилось выражения ни удивления, ни уважения. Искусство правления людьми заставляла повелителя все время удерживать каменное выражение лица.

— Благодарю тебя, господин, что дал мне свободу. Теперь же хочу получить от тебя хорошего коня, — снова заговорил чужак.

Только теперь Даго дал знак, чтобы для этого человека тоже поставили пенек. Ведь если правдой является то, что перед ним находился один из повелителей самой могущественной державы в этих краях, той самой Великой Моравы, самое время было оказать ему немного уважения.

— Откуда ты знаешь, что я дал тебе волю? — спросил Пестователь.

— Мне вернули оружие.

— Это ничего не значит. Меч — это часть одеяния воина. Его у тебя украли Крылатые Люди, вот я и вернул тебе то, что забрали грабители. Но это еще не воля. Ведь ты не сказал, что делает повелитель Нитры здесь, на границе с краем висулян, и почему напали на тебя Крылатые Люди. Разве ты не племянник князя Ростислава, господина Великой Моравы, разве не выплачивает Карак дань твоему дяде? Крылатые ведь подчиняются Караку. Не знаю я и того, зачем я должен одарять тебя волей, раз Великую Мораву и меня разделяет держава висулян.

— А ты, господин, не брат ли и приятель маркграфа Карломана? — спросил Сатоплук.

— Это правда. Он брат мне и приятель.

— Взбунтовался я против недостойных дел своего дяди, Ростислава, и хотел сбежать к Карломану, чтобы просить у него помощи и опеки. Но Ростислав выслал за мной погоню и перекрыл границу с баварами, потому, загоняемый, словно бешенная собака, перешел я горы Карпатос и очутился в краю висулян. Только месть моего дяди достигла меня и здесь. Чтобы прислужиться ему, князь Карак послал за мной погоню. Вот я и сбежал к тебе, господин, желая с твоей помощью попасть к Карломану. Но на самой границе с твоей державой меня схватили Крылатые Люди. Сейчас же мне нужен конь и несколько воинов для охраны, так как всех моих воинов по дороге выбили.

Даго Пестователь захлопал в ладони, приказывая занести в шатер стол, еду и питье. К столу Пестователь пригласил Эпонию с Ченстохом. В ходе пира раз за разом он лично наливал мед в серебряный кубок, который поставили перед Сватоплуком.

— И почему, князь, ты столь сильно ненавидишь своего дядю, Ростислава? — спросил Даго у владетеля Нитры.

— А потому что он ни на что не способный, — взорвался гневом Сватоплук. — Когда дед наш, Моймир, принял веру Христа, кто мог предвидеть, что это будет означать рабство от тевтонских епископов в Пассау. Обратился Ростислав за помощью к ромеям и получил от них христову миссию, чтобы стать самостоятельным. Но за это напал на него император Людовик Тевтонский, победил его и заставил унизиться перед тевтонами. Я, господин мой, желаю воли для Великой Моравы. Истинной воли, а не данной тевтонскими епископами, потому что это тоже неволя.

— И потому ищешь помощи у сына Людовика Тевтонского, Карломана? — удивился Даго.

— Он ненавидит собственного отца. А я ищу помощи там, где ее могу найти.

— И ты считаешь, будто маркграф Карломан отдаст тебе эту волю вот так, на тарелочке? Он вступит с тобой в твою страну, но так уже в ней и останется. Ведь так поступает каждый.

— В Великой Мораве есть много доблестных воинов. Нужен лишь самый подходящий повелитель. Ведь не напрасно о Мораве говорят, что она «Великая».

Задумался Даго Пестователь, поскольку в Сватоплуке он чувствовал ту же самую жажду власти, что и в себе. И на самом деле не знал он: помочь князю или отрубить голову.

— Ты строишь крепость, господин мой, — заявил Сватоплук. — А это означает, что ты хочешь остаться здесь навсегда. Не боишься ли ты гнева и могущества Карака? Уверен ли ты, что поступил хорошо, занимая Край Крылатых Людей?

— Ты желаешь учить меня искусству правления? — спросил Даго.

— Крылатые платили дань Караку, Карак платит дань Великой Мораве. Возможно, ты сам скатил со скалы валун, который потянет за собой каменную лавину.

— Карак не всегда платит вам дань, довольно часто против этого бунтует. Это вы, а не я, должны навязать ему путы неволи. Карломан, как ты говоришь, и твой, и мой приятель, и я дам тебк волю. Маркграфа Карломана я люблю, но, все же, должен ли я полюбить и тебя?

— Когда-нибудь я добуду власть в Великой Мораве, а тогда ударю на висулян. Их я ненавижу, потому что они хотели меня поймать и выдать дяде. А когда я буду иметь их землю, тогда мы встанем друг против друга. Потому постарайся меня полюбить, господин.

И когда Сватоплук говорил это, лицо его исказило такое выражение ненависти и гнева, пальцы столь сильно стиснулись на серебряном кубке, что его стенки начали выгибаться.

— И что же ты знаешь обо мне, Сватоплук? — вновь спросил Даго. — Мы в любви и с королем мардов, Арпадом. Тебе придется следить за тем, чтобы марды, которые сидят над Понтом, не вонзили тебе нож в спину.

Сватоплук нехотя пожал плечами. Жест его выражал пренебрежение.

— В Довину и Нитру доходили к нам вести о тебе, господин. Говорили, что ты ненавидишь князей и королей, объявил себя каким-то Пестователем. Тебе удалось ввести порядок в давней державе Пепельноволосых, ты завоевал Край Длинноголовых Людей и Крылатых Людей. Могущество твое растет. И как долго позволит тебе это делать мой дядя, Ростислав? Сделай меня вольным и проведи к Карломану, и я предложу тебе дружбу.

Ответил на это Даго:

— Никому не плачу я дани, никому не подчиняюсь. Великая Морава платит тевтонам, чтобы сохранить собственную волю. Если Карломан поможет тебе, ты будешь подчиняться ему. Так почему же ты такой высокомерный, раз должен ты упасть на колени перед франками, а меня еще просишь, чтобы я тебе в том помог? А если я тебе скажу, что Пестователь означает больше, чем комес, князь и даже король, поскольку все они подчиняются либо цезарю ромеев, либо императору тевтонов, я же — независимый?

— Ты, вроде как, отважился протянуть руку к Сарматскому морю. Но вот достичь гор Карпатос тебе не позволят, — буркнул Сватоплук, уже опьяневший от меда.

— И кто мне этого не позволит? — в третий раз задал вопрос Пестователь. — Ростислав? Людовик Тевтонский? Или ты, господин мой?

— Дай мне волю, а потом мы поделим между собой этот наш мир, — предложил Сватоплук. — Я возьму себе висулян, тебе оставлю Сандомира и лендзян, которые тоже выплачивают нам дань. Тебе будет принадлежать весь север: пырысяне, любошане, эсты…

— Какой же ты высокомерный, — рассмеялся Даго. — Твои руки все еще связаны путами неволи, а уже желаешь делить со мной мир? И этот калач мы поделим не так, как ты желаешь, а так, как хочу я, поскольку это я тебя, а не ты меня держишь в неволе. Как ты считаешь, поколеблюсь я отрубить голову Сватоплуку?

Сдержал гнев повелитель Нитры.

— Хорошо, господин. Дай мне волю, и мы заключим вечный мир.

— Ворожеи сказали, что я буду править от Сарматского моря до гор Карпатос. Женщина, что сидит здесь с нами, сделает меня долговечным. Так что у меня достаточно времени, чтобы вести бои.

Сватоплук внимательно поглядел на Эпонию. Язык его глаз сообщил Даго, что жрица распалила похоть князя.

— Красивая женщина и толстая. Именно таких я люблю, — сказал князь, облизывая губы кончиком языка.

— И что ты предпочитаешь: женщин или власть?

— И то, и другое, Пестователь. — Неожиданно Сваторлук оказался совершенно трезвым. Он прищурил глаза, едва заметно усмехнулся и заявил: — Все будет так, как ты захочешь, Пестователь. Дай мне волю и людей для охраны меня лично. И я разобью твоих величайших врагов, висулян.

— Клянешься? — еще раз задал вопрос Даго.

— Клянусь.

Расхохотался на эти слова Даго Пестователь:

— Что означает для человека, который верит в Христа, присяга, данная язычникам?

И он приказал принести свои дорожные мешки. Оттуда он вынул золотую цепь с крестом и приказал Сватоплуку положить на кресте два пальца.

— Крещен я, как и ты, Сватоплук. А если я до сих пор не сделал ничего, чтобы мой народ поверил в человека на кресте, то только лишь потому, что не желаю, чтобы вмешивались в мои дела монахи от ромеев или тевтонские епископы, как вмешиваются они в ваши дела и дела булгар. Быть может, придет время, когда будет окрещен и мой народ, как случилось это в Великой Мораве. Сделаю это я или мой сын, или только лишь мой внук. Но это не станет раньше, чем новую веру мы сможем получить от кого-нибудь равного себе, а не от могущественных ромеев или франков, поскольку это означает неволю. Не подумал ли ты, Сватоплук, о том, чтобы иметь собственного епископа, который бы рукополагал священников и приводил народы к вере? Вот от тебя я новую веру приму.

Опустил голов Сватоплук.

— Не знаешь ты жадности тевтонских епископов. Мой дядя Ростислав принял веру от ромеев, принял и их миссию с Константином и Мефодием. Вот только тевтонские епископы так долго бунтовали против этого, что папа римский вызвал Константина и Мефодия в Старую Рому. Насколько я слышал, Константин остался там в монастыре, принял имя Кирилла и там же умер. Мефодий возвратился к нам и получил собственную епархию, но вот рукополагать священников он не может. Я бегу за помощью к Карломану и к баварам. Тем самым мне придется подчиниться тевтонским епископам. Считаешь ли ты, что они позволят Мефодию иметь собственную епархию? Данет же. Они заставят меня выгнать Мефодия и его учеников, а пред-тевтонских епископов унизить. Так что не рассчитывай на то, что примешь новую веру из моей страны.

— Тогда я ни от кого не приму ее, — твердо заявил Даго. — Теперь же дай присягу, что не нарушишь со мной мира, Сватоплук.

Князь положил два пальца на кресте и заявил:

— Присягаю…

Даго же сказал после того:

— Велика сила Карака. Уничтожь ее, Сватоплук, так как у меня много еще есть других врагов. Пока же что я не двинусь дальше на юг за выстраиваемую тут крепость. Но придет время, когда мы вновь встретимся и тогда заново поделим калач.

— Ну а что с предсказанием, будто бы ты достанешь до гор Карпатос? — насмешливо заметил Сватоплук.

— Ворожба говорила, что столь далеко протянет руки Даго. Сам я буду жить долго и одному из своих сыновей или внуков тоже дам имя Даго. Кто знает, может это не обо мне, а о нем говорило то предсказание? Сам я Даго Пестователь, он же будет носить титул Dagome Iudex, что значит Даго правитель. Dagome iudex[25] звучит не так, как Пестователь, правда? Я ведь тоже мог бы говорить о себе: комес, князь, юдекс, ер вначале мне следует собственный народ научить уважать власть, поскольку он отвык от этого по причине Голуба. Только глупец срывает зеленые яблоки и набивает ними брюхо. А потом болеет. Так что бери волю ит меня, Сватоплук.

Сказав это, Даго поднялся из-за стола, то же самое пришлось сделать и князю Нитры. Время уже было позднее, наступила ночь, и Ченстох отвел Сватоплука в его шатер.

— Веришь ли ты, Пестователь, в его присяги? — обратилась к Даго Эпония. — Предостерегаю тебя, господин, это урожденный предатель.

— Я тоже так думаю, — кивнул головой Пестователь. — Но правда такова, что если я испытываю опасение перед висулянами, то еще большее опасение я испытываю перед Великой Моравой. Пускай один бешеный пес когда-нибудь набросится на другого бешеного пса.

Слова Эпонии стали реальностью. Довольно скоро Сватоплук, которому помогали бавары и маркграф Карломан, вступил в Великую Мораву, сумел найти себе сторонников, схватил своего дядю, Ростислава и выдал его франкам, чтобы те ослепили его и заточили в неволю во фоанкском монастыре. Затем, точно так, как предсказал ему Даго, Сватоплук сделался чуть ли не невольником франков. Поэтому, когда вместе с Карломаном Сватоплук, в конце концов, завоевал град Дивина, он неожиданно обратился против своего опекуна, Карломана, и все свои силы обратил против него и баварцев, изгоняя Карломана из Моравы и края богемов. Затем несколько лет со Сватоплуком сражался император Людовик Тевтонский, пока пришлось ему, измученному болезнями и военными неудачами, заключить со Сватоплуком мир. Ибо знал Сватоплук искусство правления и знал, что клятвы и перемирия бывают похожими на листья с деревьев. Живы они до тех пор, пока питаются протекающими через ствол соками взаимных выгод. Когда соки перестают протекать — клятвы и перемирия делаются похожими на увядшие листья, уносимые ветром. Нарушил свою клятву маркграф Карломан, обещая помощь Сватоплуку, поскольку помощь эта впоследствии оказалась неволей. Нарушил и Сватоплук свою присягу, данную Карломану, и прогнал его из Великой Моравы. Нарушение клятв повелителями в то время было обыденным, как ломка палочек, чтобы развести огонь. Потому-то так охотно дал Сватоплук клятву Пестователю, даже не задумываясь над тем, а станет он ее когда-либо выполнять. Не верил и Даго присягам Сватоплука, поскольку учило искусство правления, что только глупец строит свою власть на клятвах и примирениях с другими, а не на собственной силе. Но он разрешил Сватоплуку свободно отбыть в сторону Вроцлавии и Баварии, даже дал ему несколько лестков для охраны, поскольку уж очень хотелось ему разжечь огонь на юге. Ибо написано в Книге Громов и Молний, что огонь в чужом доме не жжет; а быват и так, что на чужом огне можно изжарить и свое жаркое.

В тот же самый день Эпония сообщила Даго, что может сделать его долговечным, так как прошел срок его ожидания. В соответствии с выраженным ею желанием, взял Даго с собой всего лишь три десятка лестков и молодого жеребца. Ведомый жрицей, отправился он со своими людьми в юго-восточном направлении, к рисующимся вдали возвышенностям, называемым Соколиными Горами. Возвышенностей этих было около десятка; они поросли карликовыми вишнями и рахитичными сосенками, слабо держащимися каменистой основы, которая, раз за разом, обнажала свою белизну, показывая скалистые склоны, скопища валунов, острые каменные шпили. Едучи через узкие долины, где старые буки и дубы уже начали сбрасывать листья, воины видели в горных склонах черные входы в пещеры, ведущие кто знает как глубоко и прячущие кто знает какие чудовищные создания. День был солнечный и безветренный, но холодный. Округа была погружена в тишину, прерываемую лишь криками орлов и соколов, парящих над перемещающимися внизу всадниками. Лесткам Пестователя казалось, что эти громадные птицы желают не допустить их из своих мест проживания или своими пронзительными криками устрашить перед дальнейшей дорогой. Только Эпония, казалось, не обращала ни малейшего внимания на птичьи крики и всю дорогу бесшумно шевелила губами, наверняка, обращаясь к известным лишь ей богам, прося у них долголетия для Даго. Около полудня остановились они у подножия высокой горы, точно так же, как и остальные, белеющей меловой породой среди порыжевшей зелени покрывающих ее трав и кустов. Эпония указала воинам на громадную кучу громадных валунов и приказала отбрасывать их в сторону.

— Набери сухих веток для костра, — приказала она Пестователю.

Когда же он сделал это, жрица отдала следующий приказ:

— Отруби жеребцу голову.

Отрубил Даго своим Тирфингом голову жеребцу, и тут воины увидали под валунами отверстие, ведущее в глубины горы. Эпония скрылась в нем, но черех малое время вернулась, неся две смолистые ветки. Воин высек огонь и зажег ветки.

— А теперь уйдите отсюда, ибо то, что увидите, переполнит вас ужасом, — сказала жрица воинам Даго. — Ты же, Пестователь, возьми с собой отрубленную голову и вязанку сухих ветвей, после чего иди за мной в подземный коридор. Но помни, если увидишь что-либо страшное, тебе нельзя крикнуть, ибо тогда ты не станешь долговечным.

Через какое-то время из дыры начали выползать змеи, такие громадные и толстые, словно рука мужчины. Перепугались воины Даго, схватили Виндоса за узду и удалились от пещеры на два стаяния, разбив лагерь над прозрачным ручьем, текущим по дну горного оврага.

А змей уже были сотни, а все новые и новые выползали из отверстия.

— Пошли, — приказала Пестователю Эпония.

С зажженными факелами в руках, следя за тем, чтобы не наступить на змей, погрузилась она во мрак подземного коридора.

Даго двинулся за ней, тоже следя за тем, чтобы не наступить на ползающих гадов. Пот оросил его лоб от страха и отвращения, которым наполняли его эти создания. Затем он увидел, что подземный коридор выглядит будто пасть чудовищного дракона, поскольку от свода вниз и снизу вверх перед ним вырастали острые каменные наконечники, похожие на страшные зубища. Так что он вроде как вступал в громадную зубастую пасть и шагов через тридцать увидел, что очутился в просторной пещере, где с тихими писками летали тысячи нетопырей. Даго не вскрикнул от ужаса, хотя те чуть ли не отирались о его лицо, приближаясь к нему в бесшумном полете.

Эпония нашла факелы, вставленные в железные зацепы на стене пещеры, и зажгла их. Затем загорелся огонь и в каменных лампадах, стоящих на земле. Светильники были выставлены в форме огромного круга вокруг кострища, над которым, на двух огромных валунах, стоял большой котел из бронзы.

— Наполни котел водой, — приказала Эпония.

— Где я возьму воду? — спросил Даго.

Жрица указала ему струйки воды, стекающие по стенам пещеры. Некоторые из них образовывали небольшие ручейки, стекающие откуда-то сверху и теряющиеся в щелях пещерного дна. С огромным трудом поднял Даго котел и поставил под одним из подобных ручейков, долго ожидая, пока котел наполнится хотя бы до половины. Эпония тем временем разожгла костер между валунами и начала тихо ныть какую-то странную песнь на чужом языке. Когда воза наполовину заполнила котел, она приказала поставить его на огонь и бросить в него голову жеребенка.

Эпония сбросила с себя бархатный плащ, и оставшись только лишь в белой тунике, присела у огня, кланяясь ему с десяток раз. Затем из какой-то известно только лишь ей самой скальной щели она вынула небольшую глиняную мисочку, наполнила ее почти что кипящей водой из котла и насыпа туда же зелья, которые практически тут же растворились.

— Выпей, — подала жрица мисочку Даго.

Напиток пах удивительнейшее; вкус его был горьким, но приятным. Даго почувствовал, как от этого напитка у него слегка закружилось в голове, как тепло заполняет все тело.

— Разденься, — вновь услышал он голос женщины, усиленный эхом из глубины пещеры.

Даго сбросил с себя одежду и, обнаженный, присел у костра, подбрасывая дерево в костер и слушая, как вода начинает закипать, а вместе с ней как варится голова жеребца. Одурманенный напитком, не знал он, долго это продолжалось или нет. Но ему не хватило сухих веток, и огонь под котлом постепенно начал угасать. Остывала и странная похлебка в котле. Эпония снова заныла свою странную песню. Затем насыпала в котел каких-то зелий в порошке, после чего, проверив рукой и убедившись, что вода в котле едва теплая, она приказала Пестователю влезть в котел.

— Тщательно омой жирной водой свое тело. Лицо, руки, бедра… — говорила она.

Вскоре все тело Даго было покрыто жиром сваренного жеребца. После того Эпония дала выпить Пестователю жидкость из маленькой глиняной мисочки, и неожиданно член мужчины сильно набух и встал в боевую позицию.

Эпония погасила все светильники на полу. Горели только два факела, пещеру наполнил мрак. Но Даго видел, что женщина сбросила с себя белую тунику и, совершенно голая, встала у валуна.

— Выйди из котла и возьми меня, — шепнула женщина.

Отекая жирной водой, переполненный болезненным желанием, Даго вылез из котла и приблизился к жрице. Та же левую ногу поставила на камне так, чтобы у него был хороший доступ к ее промежности. Она протянула руки к мужчине, прижала его к своему животу и громадным грудям, пальцами засовывая его член себе во влагалище. Сплетены друг с другом, они неподвижно застыли, поскольку Даго не испытывал потребности увеличения наслаждения посредством обычных в подобных случаях движений. Невероятное чувство исполнения пропитало все его тело. Ему казалось, что, соединившись с Эпонией, он отбирает от нее некую невероятную силу, доходящую до каждой мельчайшей мышцы. И в то же самое время мир вокруг него начал потихоньку кружиться, когда же наслаждение сделалось настолько громадным, что он вскрикнул и потерял сознание. Если бы его не поддерживали руки жрицы, Даго рухнул бы на каменистый пол пещеры. Но Эпония медленно и осторожно уложила мужчину на острых камнях, подложив ему под голову свернутый белый плащ лестка. Из только лишь ей одной известной щели извлекла она льняное полотенце и оттерла собственное тело, жирное от тела Даго, пахнущее зачарованным отваром из головы молодого жеребца. Из другого тайника она извлекла нож и на момент при села рядом с Пестователем. Она глядела на его красивое и как будто бы мертвое лицо, на длинные белые волосы и испытывала к нему любовь, хотя сейчас без труда могла бы отомстить за упадок Крылатых Людей. Только вот нельзя было именно ей убивать человека, который должен был стать долговечным. Так что Эпония поднялась, напрягла все силы и перевернула бронзовый котел, заливая жирным отваром еще тлящие угли. Она накинула белую тунику, вынула из захвата один из факелов и отыскала только ей ведомый тайный выход из пещеры с другой стороны горы. Так и ушла Эпония — неведомо куда. Говорили, что по дороге в край висулян на жрицу напал медведь и разорвал ее плоть…

…Еще рассказывают о том, что Пестователь проснулся от холода, что морозил ему спину в сырой пещере. Факел едва-едва тлел, и Даго чуть ли не наощупь нашел свою одежду, меч, щит и дорогу, по которой пришел с Эпонией. Когда он вышел, солнце уже заходило, а то, что он сам пережил, могло показаться только сном. Но тело его все еще было жирным от купания в бронзовом котле, у входя в пещеру лежала туша жеребенка с отрубленной головой. Время от времени у Даго кружилась голова, он шел будто пьяный. Наконец он услышал человеческие голоса и увидал лестков, ставших лагерем над горным ручьем. Молча вскочил он в седло Виндоса и, ведя за собой отряд воинов, отправился в обратную дорогу в град Ченстоха, а впоследствии — в Руду, Серадз и Гнездо. С гордостью думал о себе, что вот сделался он долговечным и теперь будет жить сто, а то и больше лет, сражаясь во множестве битв, расщиряя границы своего края и укрепляя его могущество.

По дороге в Гнездо к нему отважился обратиться один из лестков, сопровождавших Даго к Змеиной пещере:

— Зачем, господин наш, отправился ты к змеям?

— Ради бессмертия, — ответил на это Даго.

И этот вот лестк поверил ему, так как сам, своими глазами видел, как жрица Крылатых Людей провела их Пестователя в мрачную пещеру, из которой выползали отни змей. И так вот известие о том, что Пестователь обрел бессмертие, разошлась среди иных лестков, и народ воспринял это, поскольку народ любит верить во все, что кажется необычным.

— Херим! — радостно воскликнул он в Гнезде, приветствуя своего канцлера. — Победил я Крылатых Людей, а в чудовищной Змеиной пещере обрел бессмертие.

— Означает ли это, господин мой, что ты стал бессмертным, как говорят о том лестки?

— Мы убили множество Крылатых Людей, которые получили долговечность, а это означает, что они были смертными. Так что я и не знаю, как понимать то, что я стал долговечным. Быть может, дело это следует понимать своеобразно: если в меня не попадет вражеская стрела, если не отравит какая-нибудь злая женщина, если не нанесет рану чей-то меч: боги позволяя мне жить дольше, чем другим.

Спицимир провел Даго в помещения, которые в Гнезде занимала его слепая жена, и показал Пестователю маленького Лестка. Дитя выглядело здоровеньким, ему уже было несколько месяцев. Только Пестователь никак не показал, что вид ребенка его обрадовал. Вечером, попивая вино со Спицимиром, он сказал тому:

— Зачем повелители имеют детей? Почему столь сильно стараются они завести себе наследников? Сам я желаю править долгие годы, и когда придет время передать Лестку власть, он уже будет старцем. А можно ли передать старцу право на правление державой? Вот подумай, Спицимир, как мой Лестк всю свою жизнь станет ненавидеть меня, устраивать против меня заговоры, бунтовать, устраивать все возможное, чтобы прервать мою жизнь. Кто знает, разве собственные дети не являются наибольшими врагами каждого повелителя?

— Знаю я об этом, господин мой, — ответил на это Спицимир. — На самом деле, тот станет твоим наследником, кому ты дашь собственное имя: Даго. Только я буду оберегать и маленького Лестка, поскольку не только ты, но и он, творите единство нашей державы.

В средине месяца, прозванного паждзержем (октябрь), от Зифики прибыли три савроматских воина. Они сообщили Пестователю, что в Мазовии против Зифики взбунтовалось несколько десятков савроматов, их возглавил граф Фулько, мятежники захватили град Рацёнж, а затем предложили Зифике договоренность. Так вот: граф Фулько должен был взять Зифику в жены и вместе с ней править в Мазовии. И вот теперь Зифика с бывшим наемником из Юмно приглашали Пестователя на свою свадьбу в Плоцк, где они вместе вновь отдадутся в его пестование.

— Это ловушка, господин мой, — предостерегал Спицимир. — Ты же ведь не веришь в честные намерения Зифики и изменника Фулько. В Плоцке они попробуют тебя убить, чтобы сделать Кира твоим наследником, чтобы потом править от его имени.

— Я возьму с собой сто пятьдесят самых храбрых лестков, — принял решение Даго. — Если я струшу, меня перестанут бояться, и тогда я утрачу Мазовию. Я обязан быть на их свадьбе и взять их в свое пестование.

Херим тоже не советовал даго ехать в Плоцк, но при этом он понимал, что у властителя, вообще-то, в таких случаях нет выбора. Если он проявит страх и слабость, известие об этом разлетится среди других правителей, и каждый из них захочет самостоятельности. После Мазовии отпадет Витляндия, потом, возможно, Познания или Крушвиц, ведь никто не пожелает слушать пугливого и слабого человека. Точно так же, как воин, вызванный на поединок, обязан явиться на него в полном облачении и при оружии, так и повелитель, подданные которого просят взять их в пестование, не может им в этом отказать, если не желает проявить слабость.

Так что в конце месяца паждзержа Даго отправился в Плоцк, ведя с собой сто пятьдесят лестков, самых лучших и испытанных в боях. Рядом с ним ехал Херим, которому Даго верил, несмотря на скрываемую тем любовь к Зифике. Пестователь рассчитывал на то, что именно Херим сможет отвести Зифику от измены, если она собиралась таковую с Фулько совершить.

Плоцк не был крупным градом, во дворе Зифики не было слишком много помещенифй. Так что лестки расположились лагерем на лугу возле посада, там же поставили и шатер для Пестователя. Но, может ли повелитель проживать в шатре неподалеку от посада, когда во дворе, в великолепных комнатах пребывает его подданный? Так что пришлось Даго принять приглашение Зифики и вместе с двумя десятками лестков вселиться в подготовленные для него и Херима комнаты. В день объявления брака Зифики и Фулько Даго воссел на троне в парадном зале. Трон его окружил десяток лестков, рядом с ним встал Херим. Зифика привстала на колено перед Пестователем, то же самое сделал и Фулько. Каждый из них вложил свои ладони в ладони Даго, а тот покрывал их головы полой собственного плаща и говорил, что берет их в свое пестование.

Зифика пополнела. Одетая в костюм Дикой Женщины, с золотой повязкой на черных волосах, с серебряным щитом в руке — она казалась еще более прекрасной, чем раньше, более достойной плотского желания. Только Даго этой женщины не желал.

На Фулько был позолоченный панцирь и белый плащ. Становясь на одно колено перед Даго, он снял с головы свой шлем с павлиньими перьями, чтобы проявить честь и уважение перед повелителем. При этом он постоянно улыбался, как бы давая понять, что не испытывает к Пестователю никакой обиды, он даже забыл о том, что случилось у врат Серадзы. Но вот тела Зифики и Фулько, их гласа гласили ненависть.

После церемонии Даго вернулся к себе в комнату, приказав, чтобы у двери непрерывно стояли на страже по четыре лестка. Ему хотелось отдохнуть перед вечерним свадебным пиром, к которому уже готовились во дворе. На этом пиру могла случться измена, и потому Пестователь обеспечил себе право окружить себя десятком лестков. Ровно столько же вооруженных воинов было позволено ввести в зал и Зифика. Гостям, приглашенным на свадебный пир Зификой и Фулько не было дано права прийти с мечами и копьями, самое большее — с ножом у пояса, чтобы было чем резать мясо.

Так обеспечивал себе безопасность во время пира, тем не менее, улегшись отдохнуть на ложе, выстланном лосиными шкурами, безопасности не чувствовал.

Вошел Херим и передал ему просьбу Зифики, не пожелает ли Даго увидеть своего первородного сына, Кира.

— Передай ей, что мой сын в Гнезде, — гневным голосом ответил Даго.

Через какое-то время снова Херим пришел снова и спросил у Даго, не пожелает ли он принять графа Фулько.

— И о чем я должен с ним говорить? — резко заметил Даго.

— Он желает получить твой совет, господин. Слышал он, будто савроматские женщины убивают или же берут в неволю своих мужей. Опасается он Зифики. Желает в разговоре с тобой стереть все свои вины, забыть обиды и получить от тебя заверение, что супружество с Зификой будет для него безопасным.

— А как я могу ему в этом помочь? — рассмеялся Даго. — Я был мужем Зифики, но ведь живу. Ладно, проведи его сюда, но чтобы при нем не было никакого оружия.

Вошел граф Фулько, без панциря, без оружия, без плаща. На нем был только суконный кафтан и обтягивающие шерстяные штаны. На груди у него висела золотая цепь. Улыбка на его губах, которой он столь щедро делился во время торжеств передачи в пестование, куда-то подевалась. Сейчас его лицо было серым, волосы на висках поседели.

Наемник тяжело уселся на лавку у стола.

— У меня предчувствие какого-то несчастья, — тихо заявил он… — Она впустила в свое ложе, но любви не проявила. Я для нее — всего лишь меч против тебя, а ведь я после стольких лет бродяжничества хотел бы найти для себя спокойный угол. Я желаю править вместе с ней над Мазовией под твоей властью.

— А разве ты всегда не был оружием, направленным против меня? — спросил Даго.

— Нехорошо сталось под стенами Серадзы, но разве не было в том и твоей вины, Пестователь? Ты забрал у меня Арне, но я не поднял бунта. Ты обрек меня на нищету и голод в лагере над Неро, и я вновь не взбунтовался. Ты обещал, что если я первым встану у врат Серадзы, я смогу наконец наполнить животы и кошели, свой и собственных воинов.

— Это я был там первым.

— И как раз это разъярило меня, господин. Не смог я взять себя в руки. Нельзя ведь все время ломать гордость другого человека, потому что даже крыса бросится на тебя, если прижать ее к стенке. Вот я сбежал в Мазовию, а тут мною занялась Зифика. Считаешь ли ты, что она откровенно желает делить со мной власть над Мазовией?

В ответ Даго хлопнул в ладони и приказал одному из лестков принести им кувшин вина. Сам он предпочитал сытный мед или пиво, но слышал, будто бы в Плоцке у проплывавших по Висуле купцов покупали вино, а именно этот напиток пили властители во всем мире.

Лестк принес позолоченный кувшин с вином, позолоченные кубки и уже зажженный светильник, поскольку уже наступил вечер. Даго наполнил кубок графа Фулько.

— Выпей первым, — сказал он.

— Ты не веришь нам, господин, — с печалью заявил наемник. — Хорошо, я выпью первым, чтобы знал ты, что я не ношу измены в своем сердце.

И он выпил весь кубок до дна. Когда же прошло какое-то время, и ничего не произошло, Даго вновь налил вина в кубок графа Фулько, после чего наполнил и свой кубок.

— Я был мужем Зифики, а видишь — живу, граф. Подчини женщину себе или убей ее, — дал он совет наемнику.

— Тогда меня рассекут мечами ее савроматы.

Он поднес кубок к губам и опорожнил его. Даго и сам отпил из своего кубка, смакуя языком и небом удивительно сладкий вкус вина.

— Но ведь, насколько я слышал, несколько савроматов взбунтовалось против нее. Они даже захватили Рацёнж, причем, под твоим командованием.

— Это неправда, господин мой, — удивился Фулько. — Никто против Зифики не бунтовал.

Даго отвел от губ кубок.

— Никогда нельзя верить женщине, — задумчиво буркнул он.

Вдруг граф Фулько побледнел, пот покрыл его лоб, в уголках губ появилась пена.

— Зифика… нас… отравила, — еле произнес он.

Его язык перестал двигаться, глаза вышли из орбит, наемник напрягся и, словно срубленный столб рухнул на пол.

Даго сорвался с лавки. Вначале он схватил опертый о стенку Тирфинг и собственный щит, затем открыл дверь и крикнул четырем стоявшим на страже лесткам:

— Измена!

На ступенях и и в сенях уже топали тяжелые сапоги набегающих воинов-савроматов. Что могли сделать четыре лестка против десятков укрытых вражеских воинов? Не были никакой защитой и оставшиеся во дворе лестки, которые были размещены в комнатах, соседствующих с палатой Даго. Тогда Пестователь подбежал к окну и широко распахнул его, разыскивая взглядом пониже крыши какие-нибудь пристройки. По крыше он хотел попасть на валы, а затем и в лагерь собственных людей. Вот только крыши под окнами не было, только в полутора десятков ниже вымощенный булыжниками двор. Из ранней осенней темноты до Даго донесся страшный вопль — похоже, савроматы Зифики окружили лагерь лестков, и теперь там шел бой.

Фулько выпил два кубка отравленного вина. Даго — всего лишь глоток. Он таил в себе надежду, что яд не сможет его победить. Поэтому он опять метнулся к двери, чтобы совместно с лестками сражаться в сенях и мечом пробить себе дорогу. Неожиданно он почувствовал, что у него отказывают ноги, что из мертвеющей руки выпадает Тирфинг, красные круги вращались у него перед глазами. Под Даго подогнулись колени, и он упал на пол рядом с Фулько. Пестователю казалось, что его засасывает какая-то громадная черная воронка, что его касаются вытянутые руки Хлодра, Астрид и княжны Пайоты. Видел он графа Зигфрида Нибелунга и десятки других, которым он сам отрубил головы. Он видел себя — маленького мальчика, пасущего коров возле Черного Бора, склоненное над ним лицо Зелы и ее буйные светлые волосы. Из кружащегося мрака вылавливал он пожелтевшее лицо Гедании, Дунина Толстого, Повалы Старшего и многих других, которые встали у него на пути, чтобы погибнуть. В кратком проблеске сознания он был уверен, что летит в Навь, в чудовищный холод, который уже начал окутывать все его тело. А потом он потерял сознание.

Резня лестков длилась долго, потому что те, что находились во дворе, предпочли погибнуть, чем поддаться. Половину лестков в лагере у посада удалось выбить, но вторая половина прорвалась сквозь ряды нападавших, добралась до лошадей и вплавь сбежала через Висулу. Несколько из них утонуло, но более шести десятков добралось до Гнезда, неся известие про измену Зифики. Она и сама потеряла пятьдесят шесть наилучших своих воинов.

С тел Даго и Фулько савроматы содрали одежду. Голые и до странности изломанные, лежали они на полу комнаты между лужами красного вина, вылившегося из свалившегося кувшина.

— Я спасла тебе жизнь, Херим, — сказала Зифика, заведя канцлера и четверых своих воинов в комнату, в которой лежали Фулько и Даго, — поскольку ты один сочувствовал мне, когда меня изгнали из Гнезда. Я знаю о твоей любви ко мне, и я чувствовала, что ты всегда со мной в своих мыслях.

Увидел Херим нагие тела в комнате и заплакал:

— Что же ты натворила, Зифика? — мямлил он. — Разве ты не понимаешь, что ты отравила Пестователя? И теперь держава распадется, словно плохо выжженный горшок.

— Я буду здесь королевой Зификой, а мой сын — наследником Пестователя, — гордо заявила женщина. — Он ведь кровь от его крови, первородный сын, король Кир. Воины, забейте осиновый кол в грудь Пестователя, чтобы не вернулся он к нам жаждущей людской крови стригой.

— Нет, госпожа! — вскрикнул Херим. — Я любил его так же, как и тебя. Это он дал мне жизнь и волю.

Произнеся это, Херим снял с себя белый плащ и накрыл ним голое тело Даго.

— Следи за тем, что говоришь, Херим. Моя слабость к тебе может и пройти. Не мог ты любить его больше, чем меня. Он же был лжецом. Говорил, будто бы стал бессмертным, а ведь теперь лежит мертвый под твоим плащом. Власти моего сына поддадутся все его грады, а тем, кто окажет сопротивление, я отрублю головы, а трупы брошу в реку. Разве не учил нас Пестователь, что жестокость порождает страх, а страх родит любовь?

— Не станут тебя слушать лестки, Зифика, — вытирая слезы говорил Херим. — Ты требуешь называть себя королевой, а они ненавидят комесов и королей. Над королями, впрочем, высится император, а над императором был Пестователь. Так чем же станешь ты, если Пестователя не стало?

— Сопротивляющихся лестков передавлю, словно клопов, — мстительно заявила Зифика. — Если же кто признает Кира законным наследником, тот будет вольным, сохранит свои привилегии и власть. Тебя, Херим, я поставлю канцлером собственной державы.

Тот опустился перед ней на колени и поцеловал ее руку.

— Королева, — молил он, — я люблю тебя, но и его люблю. Позволь, чтобы я устроил для него похороны, достойные князя.

— Бросьте тела в реку, — приказала та своим воинам в ответ.

— Ты забыла, Зифика, что не только мне, но и тебе спас он жизнь, вытаскивая тебя из болота. А потом, разве не отправился он на помощь королеве Айтвар?

— Приведите сюда моего сына, Кира, который станет повелителем полян, — приказала Зифика. Когда же нянька привела трехлетнего мальчишку со светлыми как у Пестователя волосами, она взяла того из ее рук и указала ребенку на лежащие на полу тела. — Гляди, — сказала она. — Мертвым уже стал человек, который желал властвовать надо мной и над Мазовией. Так что делай, Кир, мертвыми тех, что пожелают над тобой властвовать, ибо в тебе течет кровь великанов, хотя Пестователь тебя не признал. — Сказав это, она пнула тело графа Фулько и с презрением сплюнула на него. Она указала малышу на тело, укрытое белым плащом Херима. — А вот тут лежит человек, который звался Пестователем и был твоим отцом. Он погиб, поскольку не признал тебя сыном и великаном. Он хотел создать великую державу от Сарматского моря до самых гор Карпатос, но это ты будешь творцом этой державы. Когда ты подрастешь, в тебе пробудится кровь великанов, из рода которых он происходил… Своими деяниями ты докажешь, что он лгал, называя тебя карлом.

Мальчик ничего не понимал из того, что здесь произошло. Он не проявил интереса к валяющимся на полу мертвым мужчинам. Кир отвернул от них лицо и с большим интересом поглядел на Херима и окружавших его, запыхавшихся от борьбы савроматских воинов.

— Бросьте тела в реку, — второй раз приказала Зифика.

Только воины не сильно спешили исполнять приказ, так как эти два мертвых тела на полу пробуждали в них страх. Хотя с графа Фулько и содрали одежду, а под плащом Херима едва-едва определялись очертания фигуры Даго, но им все время казалось, что эти двое все еще живы, и по причине кажущейся мертвоты они еще более грозные, чем были при жизни. В какой-то миг им даже показалось, что мертвый Пестователь дрогнул под льняной тканью плаща.

Белый плащ Херима спас жизнь Даго. Пестователь очнулся как раз в тот момент, когда Херим набросил его на него. Потому Зифика не заметила, что грудь Пестователя начала потихоньку подниматься, а рот жадно хватает воздух. Во всем теле он чувствовал неприятное роение, но вместе с ним уступала слабость и недвижимость конечностей. Он слышал каждое слово, высказанное Херимом и Зификой, под плащом начал осторожно шевелить пальцами и открыл, что к ним возвращается жизнь и сила. Ну да, он четко слышал каждое высказанное слово, даже догадался, что вокруг него творится.

Зифика отдала Кира няньке и обратилась к Хериму:

— Станешь канцлером моей державы, как был таким у Даго. Еще сегодня я вышлю своих людей в Крушвиц, Познанию и Гнездо, еще в Серадзу и к Ченстоху на границу с висулянами. Там они расскажут, что видели мертвого Пестователя, его Тирфинг находится в илих руках, а его белый жеребец ржет в моей конюшне. И с этих пор я, Зифика, являюсь владычицей полян, пока не подрастет мой сын, Кир, кровь от крови Пестователя. Кто отдастся в мою власть и в мое пестование, тот спасет свою жизнь и имущество; а вот если кто этого не слелает, будет мертв. Вождь моих войск, Ревин, выступит против Ленчицы и привезет мне Ольта Повалу, который взял меня силой и еще насмеялся надо мной, за что будет суров наказан, умирая в ужасных муках. Затем я уговорю Авданцев и Палуку, чтобы вместе со мной завоевали они Край Вольных Людей до самой реки Вядуи, не опасаясь повелителей пырысян. Новые земли мы отберем у эстов, ну а лишенные власти князя Сандомира, мы станем более могущественными, чем при Пестователе. Мой сын Кир победит Карака и висулян, и тогда мы сделаемся такими сильными, как Великая Морава.

Обо всем этом она говорила с настолько огромным возбуждением, как будто уже всего этого достигла. А ведь из комнаты еще не были вынесены тела Фулько и Даго. Потому Херим перебил ее:

— Не подчинятся тебе Авданец с Палукой. Не откроет тебе врат Спицимир, поскольку в Гнезде с ним сын Пестователя, Лестк. При известии, что Пестователь погиб, против нас выступят жаждущие мести эсты и все поморские народы. Я же говорил тебе, госпожа, что держава эта распадется словно плохо выжженный глиняный горшок. А что с Хельгундой? Ты забыла про ее права на трон Пепельноволосых? От войны с нами всех их удерживал только страх перед Пестователем. А будут ли они испытывать страх перед тобой?

— Замолчи! — крикнула Зифика. — Замолчи, иначе я пробью тебе грудь ножом. Разве не возбудит в них страх сообщение, что это я отважилась убить Пестователя, перед которым ты и другие дрожали от страха?

— Госпожа, я любил Пестователя, — слезливым голосом признался Херим. — Я любил его, потому что он исполнил все, что обещал. Были такие мгновения, когда рядом с ним я и сам чувствовал себя великаном. А ты, госпожа? Разве не было в тебе к нему хоть чуточку любви?

— Да, такие мгновения я испытывала. Только он гораздо сильнее любил власть, чем какую-либо женщину, чем собственного сына, от которого отрекся, считая того карлом. Сильнее его любви к власти оказалась моя любовь к Киру. Я не осуждаю тебя за то, что ты плачешь по Пестователю, поскольку это означает, что можешь быть верным.

— Ты тоже жаждешь власти.

— Но не для себя, — ответила та.

А потом повторила приказ:

— Тела бросьте в реку.

Только лишь теперь два воина схватили тело Фулько, двое других подняли покрытое плащом тело Даго и понесли его по коридорам, затем из ворот, через посад до самой пристани, где швартовались суда.

Даго услышал громкий плеск воды: это воины вбросили в Висулу тело Фулько. Потом те, что уже справились с графом, помогли тем двоим, что несли Даго.

— Тот первый был уже почти что недвижный и холодный. А у этого тело мягкое и теплое, — сказал один из тех, кто бросал тело Фулько в реку.

— Ничего, в речке остынет, — рассмеялся кто-то из четверых.

Другой сказал шепотом:

— Лестки рассказывали, что он был в Змеиной Пещере, и его сделали бессмертным.

— Нет таких чар, которые делали бы бессмертным, — прозвучал ответ, и все четверо стали раскачивать тело Пестователя. Когда же раскачал, бросили далеко от от помоста в погруженное в темноту течение Висулы. Белый плащ Херима тут же сдвинулся с тела и поплыл по поверхности воды, так что какое-то время четверка видела белое пятно на поверхности. Сам же Даго нырнул глубоко, а потом, практически бесшумно, выплыл на поверхность. Чувствуя, что конечности коченеют от ледяной воды, он скрылся за корпусом пришвартованного у пристани крупного купеческого судна. Воины ушли. На судне было слышно, как купцы переговариваются по-сарацински. У них Даго не мог искать помрщи, ведь они тут же выдали бы его тому, у которого нашли пристанище на пути. Рядом было пришвартовано другое судно, с ним колыхалась на волнах привязанная веревкой небольшая лодка, долбленка без весел. Дрожа от холода, Даго забрался в нее. Он чувствовал, как снова коченеют руки, ноги и все тело; если он сам хотел выжить, нужно срочно найти какую-нибудь теплую одежду. Даго потянул долбленку к борту судна и стал прислушиваться. На этом судне тоже пребывали сарацинские купцы и матросы, только их голоса доносились с кормы. Тогда Даго забрался на резной нос, перебрался через борт и погрузился в заполняющее трюм зерно. На ощупь он добрался до кучи льняных полотнищ, которые, с случае дождя, служили для того, чтобы накрыть груз. Два таких полотнища он забрал с собой на долбленку, затем перегрыз зубами конопляную веревку и позволил лодочке поплыть по течению реки, ладонями, словно веслами, направляя ее к левому берегу Висулы.


Глава двенадцатая

КЛОДАВА

Рано утром, на песчаной прибрежной полосе Даго нашел кусок кремня с очень острым краем. Ним он порезал два куска льняной ткани, которые украл с купеческого судна, и сделал из них нечто вроде верхней одежды. После того он обвязал полотном ноги до самых колен. Ему было все так же холодно, вот только не было у него ни огнива, ни трута, чтобы разжечь огонь. Впрочем, дым мог выдать его местонахождение. На самой опушке дремучего леса острым краем кремня срезал он несколько елочек и сделал из них дротики с заостренными концами. Оружии это было примитивным, зато могло защитить перед дикими зверями. Вооруженный таким вот образом, Даго углубился в чащу, направляясь в сторону запада. Голода он не испытывал, но время от времени чувствовал в себе действие яда, проявляющееся в головокружениях. Шел он осторожно, как учила его Зелы, не ломая веточек, перенося тяжесть тела с одной ноги на другую. Движение разогревало Пестователя, так что ему сделалось гораздо теплее. Он не знал лишь того, куда ему следует отправиться. Где бы он ни появился, то ли в небольшом городке, то ли в Крушвице или Гнезде, еще раньше туда должны были добраться посланцы от Зифики с известием о его смерти, а так же о власти, которую захватила для себя Дикая Женщина. Умение правления людьми учило его, что человек по сути своей злой, и только лишь законы, навязанные чьей-нибудь властью, могут направить его в сторону добра. Он не мог рассчитывать на чью-либо дружбу или доброжелательность, раз его признали мертвым. Даго осознавал, что слабые поддадутся Зифике, а тот, что посильнее, воспользуется случаем, чтобы самому стать властителями хотя бы елочка земли и кучки людей, ибо нет ничего более сладкого, чем власть. Так куда мог он пойти, если никому не мог верить? Долго его учили, чем является государство, и какими законами оно управляется. Осознавал он и то, что созданное им в течение нескольких лет, в один миг распадется словно глиняный горшок — как верно определил Херим. Странно, но именно Херим, как сделал вывод Даго из подслушанного разговора, не принимал участия в заговоре, ба, он даже плакал над его телом и накрыл его плащом, из-за чего спас Пестователю жизнь, хотя сам об этом и не знал. Так что, быть может, имеется в людских существах крошка добра, но когда загорится солнце чье-нибудь силы, эта крошка тает, словно кучка снега под воздействием тепла. Так что приходилось опасаться савроматских воинов, нужно было избегать собственных воинов и богачей, так как васех их он держал в ежовых рукавицах, а всяческое человеческое существо всем своим телом и всей своей душой стремится к воле… Он же, Даго, был тем, кто накладывал дань, раздавал жизнь т смерть, отбирал свободу.

В полдень сильное головокружение заставило Даго сесть под огромным дубом, чтобы передохнуть. Снова ему сделалось холодно, так как льняная ткань слабо защищала от холода поздней осени. Даго нашел яму от вывернутой ветром сосны, натаскал в нее листьев, накрылся ними, но трястись не перестал. Ничто не могло разогреть его тела, только бег через лес, сбрасывающий как раз листья, а те, падая на землю, наполняли чащу шелестом. А ведь трудно отличить шелест падающих листьев от шагов людей или подкрадывающегося зверя. Потому его мучила и необходимость все время быть настороже.

Прошло какое-то время, и теперь Даго испытал голод. У пущи должна была иметься какая-то граница, а там могли находиться какие-нибудь хаты, люди, еда. Как ее добыть, если у тебя было всего лишь несколько заостренных дротиков? Жажду он утолил в маленьком ручейке, попробовал набрать ежевики, но та уже высохла и голод не успокаивала. В конце концов, похоже, ближе к полудню, Даго почувствовал запах дыма и, ползя по гниющим листьям, выбрался на край поляны, где заметил хатку-мазанку и яму для выжигания угля, из которой сочился дым. Выходит, здесь жил угольщик или человек, выгоняющий смолу или деготь; но Даго знал, что только очень сильные и умеющие драться люди не боятся жить одиноко в лесу. А еще добытчики угля, смолы и люди, выгоняющие деготь из березовой коры, весьма часто были грабителями и охотниками. Поселялись они по несколько человек, и безоружный Даго, если у него не было чем заплатить, мог найти у них только смерть. В конце концов, всякое желание от встречи с ними отбивал лай своры собак, крутящихся у ямы и мазанки.

Потому Даго обошел жилище стороной и углубился в чащобу. Когда же настал ранний осенний вечер, вновь нашел он яму от вывернутого ветром дерева, закопался в листья и попытался заснуть. Он думал про охоту; одними только дротиками козла или серну убить было бы нелегко. Животные чувствовали запах человека на расстоянии и сбегали в глубину леса. А в лесу, выстеленном сухими листьями, подкрасться к зверю было крайне сложно.

На следующий день с рассвета и до заката Даго провел возле кроличьей норы, лежа на земле и трясясь от холода. Только перед самым закатом удалось точным броском прибить возвращавшегося из леса молодого длинноухого. Поедая его сырое мясо, Даго вновь подумал про Зелы, которая научила его охотиться в лесу, а прежде всего — внедрила уверенность, что главным для удачной охоты всегда остается терпение. Да, у норы он провел целый день, зато спать пошел не голодным.

Ночью Даго весь облился потом. Он простыл в реке, и теперь у него была сильная горячка. Попеременно, он то стучал от холода зубами, то вновь плавал в собственном поту. Утром же он почувствовал чудовищную слабость и уже не мог бежать, передвигаясь очень медленно и все время опираясь на дротиках. В конце концов, он дошел до края леса и увидел огромное пространство лугов с желтеющей травой. Где-то вдалеке была, похоже, вёска, так как на лугу пасся табун кобылиц с жеребятами. За табуном присматривало несколько подростков и два лохматых пса. Но как выловить жеребенка, если псы тут же почуют приближение чужого человека? К тому же у Даго, похоже, была сильнейшая горячка, потому что временами он терял сознание.

И вдруг пришло озарение. Ну да, именно собаки. Разве собачье мясо было хуже конского?

Ночью он выманил собак на опушку леса и пронзил их тела острыми дротиками. Те громко скулили, умирая, из-за чего из шалаша вышли мальчишки с факелами. Тогда Даго закинул себе на спину тело одной из собак и вновь скрылся в чаще.

Острым краем камня, который Даго забрал с берега реки, он разодрал пса на куски и начал есть сырое мясо. Пища была чудовищной, уже много лет Даго не ел необработанной пищи, потому несколько раз его рвало. Но, в конце концов, он утолил голод. Вот только горячки он ничем убрать не мог и с каждым мгновением чувствовал себя более слабым.

Тело пса могло ему хватить на пару дней. Даго нашел яму от поваленного дерева неподалеку от ручья, натаскал в нее листьев, и залег там. Когда возвращалось сознание, он полз к ручью и жадно пил, потом ел мясо и рвал. По ночам его неустанно мучил сухой и болезненный кашель. Наконец он совершенно утратил чувство времени, глаза у него начали гноиться, Даго не знал, сколько уже дней валяется он в лесной яме, что там снаружи: день или ночь, потому что иногда, когда посреди дня горячка отбирала у него сознание, ему казалось, что погружается во мрак.

В один прекрасный день Даго почувствовал себя лучше, горячка вроде как спала. Теперь его мучил голод; остатки собачьего мяса пропали. И он решил отправиться на охоту. Взял в руки заостренную палку, обнаружил место, куда к водопаду на ручье приходили серны и кабаны, влез на дерево и застыл на ветви. Вскоре он убедился в том, что в это время года покрывающие его тряпки никак не обеспечивали какой-либо защиты от холода. Тут еще пошел снег с дождем, он же трясся на безлистом дереве, опасаясь того, что не только не сможет убить какого-либо зверя, но что утратит сознание и упадет на землю. Стуча зубами и трясясь всем телом, он все же вытерпел до раннего вечера, и ему удалось вонзить острие своей палки в молодого подсвинка, который проходил под деревом со стадом кабанов. С огромным трудом притащил Даго убитого зверя к своей яме, разодрал острием кремня лохматую шкуру и вонзил зубы в еще теплое мясо. Потом его снова вырвало, вернулась горячка, и он потерял сознание.

Понимание действительности вернула боль в запястьях и щиколотках. С трудом Даго открыл гноящиеся глаза и понял, что пара людей несет его, свисающего с жерди, словно убитую на охоте серну. Третий копьем отгонял собак, пытающихся достать зубами его бок и выдрать кусок плоти. Люди не разговаривали один с другим, он тоже не стал к ним обращаться.

Долго они пробирались через болота, пока не очутились на огромной поляне, а потом на излучине реки, где стояло десятка полтора мазанок. В загородках из жердей паслись кобылы с жеребятами, очень крупные, наверное, купленные от ободритов, поскольку только в тех землях разводили таких рослых лошадей. Благодаря огромным коням в течение длительного времени, как Даго сам слышал при дворе Людовика Тевтонского, конники ободритов побеждали конников саксонцев в неустанных боях, которые вели тевтоны вели с племенами склавинов между Альбис м Вядуей. Из вёски напротив двоим носильщикам выбежала куча мужчин, женщин и детей. Даго услышал, как они переговариваются:

— Лесной человек! — кричали они. — Лесной человек!

До Даго дошло, что его длинные, взлохмаченные волосы и лицо с многодневной щетиной делали его похожим на того лесного человека, которого и он сам убил на самом пороге своего зрелого возраста в пуще возле дворища Зелы.

— Он жрал сырое мясо подсвинка. Он болен, — объяснял остальным один из несших его мужчин. Потом то же самое они повторили старцу со сгорбленной спиной и совершенно седыми редкими волосами. Старец опирался на искривленном посохе, который, наверняка, был символом власти. Тот осмотрел свисавшего с жерди Даго и, видя, что пленник шевелит веками, сказал, указывая на него пальцем:

— Лесной Человек. — После того он указал на себя и людей из вёски: — Конееды, конееды…

Даго в ответ промычал что-то непонятное и снова потерял сознание. Очнулся он, когда какая-то старуха вливала ему в горло горячую похлебку. Сам он находился в большой клетке из крепких дубовых жердей. Пара молодых мужчин вставляла выломанные в одном месте прутья, заменяя их новыми и связывая их лыком. Дно клетки покрывала гнилая трава и медвежьи экскременты. Пестователь догадался, что здесь, по обычаю склавинского народа, здесь держали медвежонка, схваченного в лесу, когда убили медведицу. Медвежонок, наверняка, вырос в здоровенного зверя, в один прекрасный день он выломал прутья в клетке и ушел в чащобу. Таких медведей, немного прирученных и воспитанных людьми, продавали купцам, которые их дрессировали, учили танцевать и делать разные трюки. Теперь же, вместо медведя, этим людям удалось схватить лесного человека и, быть может, точно так же, как и медведя, они собирались его немного приручить и продать.

Похлебка прибавила Даго сил. Он полностью обрел сознание, но решил этого не показывать. Он решил, что ему не следует заговаривать с жителями вёски, так как повсеместно считалось, будто бы лесные люди не умеют разговаривать. Старуха ушла с пустой миской, потом пришел старик и накрыл Даго вшивым старым тулупом. Молодые люди исправили прутья, после чего двери замкнули на скобу. Даго остался сам в клетке, разогретый горячим варевом, он даже притворялся, что все еще не пришел в себя. Сквозь прищуренные веки он следил за жизнью в вёске.

Клетка стояла на берегу реки. Над берегом стояли и мазанки. Люди выглядели очень бедными и были очень малорослыми. Если бы Даго выпрямился, они доставали бы ему, самое большее, до плеча. До него дошло, что его схватили выродившиеся карлики из какой-то затерянной в глухом лесу вёски. Все они принадлежали к одному роду, спаривались друг с другом, вырождались, многие из них были безумными. Ежеминутно Даго слышал визгливые смешки, мужчины подталкивали один другого, все время между ними вспыхивали негрозные драки, которые заканчивались идиотским смехом. Лица этих людей — и мужчин, и женщин — были уродливыми, со странной гримасой, словно бы приклеенной к губам. Питались они, похоже, в основном, конским мясом. Эти люди разводили лошадей, полей не обрабатывали, потому из десна гноились. «Конееды» — так они сами себя называли, а может их кто-то так назвал, а эти люди приняли это слово в качестве своего родового имени. Так мог ли он сказать им, кем является на самом деле, что он — властитель Гнезда, Крушвица и Познании? Даже если предположить, что они что-то слышали о повелителе в Гнезде и сообщили о нем кому-нибудь в граде, он не был уверен, не правит ли там уже Зифика, и не ждала ли его от нее судьба хуже, чем у этих людей-карликов.

Даго замети, что любое дело очень быстро их поглощало, а потом столь же быстро они о нем забывали. Случались такие дни, когда он не получал ничего в качестве еды и питья, а потом приходили дни, когда с раннего утра вокруг клетки собирались, в основном, малые дети и кололи его палками, пока Даго не укрылся в самом отдаленном углу. Дети были самыми жестокими, они плевали в пленника, бросались комьями грязи и камнями, но их интерес привел к тому, что о нем — наконец-то — вспомнил старик — староста вёски. Даго стали приносить то кусок жареной конины, то кувшин с водой, то горячую похлебку, сваренную на конском мясе. Когда упал первый снег, в клетку бросили еще один бараний тулуп, под которым с тех пор Даго лежал день и ночь. Он все еще чувствовал себя слабым, к вечеру возвращалась горячка. Даго размышлял о побеге, который не казался ему чем-то сложным, но он понимал то, что пока не вернутся силы, в лесу все так же будет грозить болезнь, а может и смерть. Он понимал, что выглядит, наверное, ужасно, ведь все его тело покрывал толстый слой грязи, волосы на голове слиплись стручками, лицо покрывала многодневная щетина. Только у этих людей, похоже, просто не имелось чувства красоты, во всяком случае, отвратительным он им не казался. Он тоже не брили лицо, ходили в каком-то тряпье или в конских шкурах, плевали кровью и гноем их гниющих десен. Лишь одно, казалось, доставляет им радость и вызывает всеобщее любопытство: копуляция друг с другом. Даго был свидетелем того, как какой-то мужик на глазах жителей всей вёски насиловал на вид десятилетнюю девчонку, а другие только радостно хихикали. Сами они спаривались на глазах у других, и это было чем-то вроде их самой замечательной забавы, ибо все с громадным удовольствием наблюдали за тем, как этим занимаются другие. Для Даго все они были стадом кур и петухов. Когда выглянуло солнце, мужчины грелись под мазанками, когда же кому-то из них захотелось, он попросту набросился на проходящую женщину или девицу, хватал ее, а та покорно стояла, ожидая, когда мужчина поимеет ее, словно жеребец кобылу. И точно так же, как взрослые, вели себя и дети. Все они бегали в длинных рубашках, несмотря на мороз, у всех не было обуви. Радостный гогот этих вырожденцев вызывал вид псов, пытавшихся насиловать маленьких девочек, которые сами выставляли им сои попки. Девицы постарше вынуждали к половому сожительству недорослых пацанов, из-за чего их половые органы всегда были набухшими и неестественно огромными. Самым приятным занятием девчонок, которым не исполнилось десяти лет, было играться с собственными клиторами и вытягивать их в длину, так что у девиц постарше те свисали словно опавшие мужские члены. И если какая из них вытянула клитор больше всего — что охотно показывала даже ему, сидящему в клетке — тем, похоже, имела больший успех у представителей противоположного пола. «Гады, отвратительные гады», — так думал о всех них Даго, размышляя над тем, а сколько еще в глухих чащобах имеется таких вот мест, огороженных трясинами, где живут одичавшие и выродившиеся племена и роды. И можно ли было их считать людьми или только человекоподобными существами. Иногда Даго ходил по клетке, чтобы вернуть кровообращение ногам, вернуть силу мышцам. В такие мгновения к клетке подбегала целая куча детей и взрослых, удивляясь высокому росту пленника, представляя себе громадную силу, которую когда-то должны были скрывать его ныне увядшие мышцы.

Как-то раз в клетку запустили молодую женщину, которая тут же грохнулась на колени, повернулась к Даго задом и обнажила голые ягодицы. Жители хотели, чтобы Даго, словно здоровенный жеребец, покрыл карликовую кобылу и принес им более рослое потомство. А когда Даго с отвращением отвернулся от женщины, между прутьев клетки они сунули колья и так долго кололи пленника, что тот приблизился к женщине, ожидавшей, чтобы ее покрыли. В конце концов, весь в крови от острых концов кольев, силой воображения Даго заставил себе представить Хельгунду и возбудить в себе телесное желание. На глазах местных обитателей он вошел в женщину, а те издавали при этом громкие вопли радости. А потом она покинула клетку, а у Даго появилось чувство, будто бы он перестал быть человеком, а сделался животным. Это чувство было настолько сильным, что, наконец, случилось то, чего он более всего опасался — пришло безумие. С этих пор он иногда ворчал, словно волк, на проходящих мимо клетки, а по ночам даже начал выть от отчаяния. Не знал он, каким образом бороться с нарастающим в нем сумасшествием. В конце концов, Даго пришел к выводу, что единственным спасением для него будет речь. Он обязан начать говорить. Вот только не убьют ли его, если удостоверятся, что он не Лесной Человек, а кто-то чужой и по этой причине грозный? Кто мог знать, как в такой ситуации поведут себя выродившиеся и обезумевшие существа?

Однажды зимним днем Даго заметил, что женщины подрезают ножницами волосы на головах всех взрослых мужчин. Он догадался сразу же, что эти выродки кому-то принадлежат, что они чьи-то невольники, что это для кого-то кормят они табуны лошадей на огромной лесной поляне. Кто-то вскоре должен был прибыть сюда, чтобы забрать дань в лошадях. Хорошо, и как этот кто-то отнесется к закрытому в клетке Лесному Человеку? И кем является хозяин этой вот лесной вёски? Не является ли он врагом Пестователя — если вдруг узнает в нем Пестователя.

В тот же день Даго принял решение. Он уже был настолько силен, чтобы сражаться за собственную жизнь. Ночью он развязал лыко, связывающее два дубовых ствола, и когда утром к нему пришла женщина с жареным куском конины, который она сунула между прутьями клетки, Даго вырвал скобу, схватил два дрына и за пронзительно кричавшей женщиной поспешил к мазанкам.

Крик женщины выманил десятка полтора мужчин, которые сразу же бросились на Даго. Но он раскрутил свои оглобли и повалил храбрецов на землю. В толпе он увидал старика-старосту и обратился к нему:

— Дайте мне есть! Хлеба! Пива! Побольше жареного мяса.

Старик согнул шею перед Даго.

— Кто ты такой? — спросил он.

— Я вольный Господин! — воскликнул тот. — А если кто-нибудь подойдет слишком близко — убью!

Жители вёски были поражены тем, что их пленник способен говорить, что он — не Лесной Человек. Даго успел заскочить в мазанку старосты, где нашел копье с железным наконечником. Вооруженный им, он встал перед кучей выродков и вновь заговорил:

— Принесите мне жареного мяса. Дайте мне похлебки. И хлеба!

— Нет у нас хлеба, — ответил старец. — А мясо получишь. М же конееды.

— Я поселюсь в твоем доме. Сделайте мне одежду из меха. Я буду вашим Господином.

— У нас уже есть господин. Это Клодава, — пояснил старик.

— Убью Клодаву! — крикнул Даго. — Я стану вашим Господином.

Он поселился в мазанке старика, и конееды уже не доставляли ему никаких неприятностей. В мазанке все время горел очаг, и было тепло. Из согреваемого тела ушла горячка, а питаясь жирным конским бульоном, Даго в несколько дней обрел силы. Он мог разговаривать со стариком — и это отогнало безумие. В вёске конеедов имелся всего один топор. Даго забрал его и изготовил себе щит. С копьем и щитом он уже был готов вступить в бой. Местные сшили ему одежду и сапоги из собачьих шкур — все теплое и удобное. Когда же пришли сильные морозы, из той же собачьей шкуры для Даго сшили шапку с ушами. От старика Даго узнал, что вся вёска и населяющие ее выродившиеся люди, пастбище и лошади, за которыми местные следят — все принадлежит Госпоже Клодаве, которая владеет градом в половине дня конской езды отсюда. Это женщина, муж которой пал в бою с Гизуром, у нее есть три сына, быстрых к драке и сильных, только сама она даже более воинственная и сильная. Каждой зимой — ведь в любое другое время года вёска была попросту недоступна — она приезжала за лошадями, забирала их в свой град, а потом продавала в Гнездо или Крушвице. Как правило, потом целый год она и не заглядывала к конеедам, совершенно не беспокоясь про их судьбу и жизнь. Очень скоро она должна прибыть сюда с сыновьями за новыми лошадьми, выросшими с прошлой зимы.

Еще о Госпоже Клодаве Даго услышал, что она, вроде как, когда-то была невольницей, родом с дальнего севера, а звали ее Хельгой. После какого-то дальнего похода Господин Клодава привез ее в собственный град вместе с другой добычей, потто у него с ней появилось трое сыновей, в конце концов, он сделал ее своей женой и вольной женщиной. То есть, по рождению была она норманнкой, и Даго уже не так опасался встречи с ней, так как ему не трудно было изображать из себя затерявшегося в пуще норманна. О других делах, творящихся за пределами вёски, старец не знал. Никогда, будучи невольником, не был он ни у Клодавы, ни в каком-либо другом граде.

— А как тебя зовут? — спросил Даго у старика.

Оказалось, что у того нет никакого имени. Ни у кого в этой вёски имени не было. Стариув называли Стариком Конеедом; других называли по какому-нибудь особенному признаку: Конеед Хромой, Конеед Косоглазый, Конеед Толстый.

Они не умели ездить верхом, жителям вёски было запрещено объезжать лошадей, даже садиться на них. Лошадей они могли только кормить и питаться ними. В веси не было ни единого седла, после долгих поисков обнаружили протертую узду и удила. Даго исправил упряжь, устроил себе нечто вроде седла и стремян из лыка. Ему привели кобылу, уже объезженную сыновьями Клодавы, но оставленную здесь, поскольку та отличалась своей плодовитостью. И вот когда он забрался на нее — окончательно поверил в то, что является их Господином.

Странно, но когда Даго выкупался в бочке, заполненной горячей водой, сбрил ножом щетину со щек, помыл волосы и расчесал их, надел теплую одежду из собачьих шкур, уселся на коня, вооруженный копьем, щитом и топором — вновь он почувствовал себя повелителем. А еще его охватила давняя Жажда Деяний.

С момента бегства из Плоцка в его теле все время действовал яд, потом он простудился и, похоже, у него было воспаление легких. Лишенный сил и замкнутый в клетку людьми-выродками, он сам чувствовал себя зверем и даже не пытался думать о том, кем был до сих пор, поскольку, как сам думал, подобные воспоминания могли пробудить в нем сумасшествие. Не думал он и про месть Зифике, о том, что случилось с его державой, с Херимом, Спицимиром, Авданцем и Палукой. Все это время его мысли нацелены были на выживание — и он выжил. А теперь ожили воспоминания и начались бессонные ночи, во время которых кровь вскипала в нем при мысли о Зифике, об измене, о перенесенном им унижении. «Буду убивать, убивать, убивать…» — шипел он по ночам, словно свернувшийся в клубок змей. И строил в голове десятки планов, каким образом вернется в Гнездо и вернет себе трон Пестователя. Вот только утром каждый из этих планов казался ему нереальным.

Поначалу он носился с намерением воспользоваться карликовыми конеедами после того, как они научатся биться на копьях или палках. Он хотел посадить их на лошадей и по замерзшим болотам отправиться с ними к Клодаве, победить ее, добыть лучшее оружие. Только выродки в большинстве своем были не в себе, пугливые, они быстро теряли интерес к обучению чему-либо. Особенно странным в них был страх перед сидением на лошади, хотя ведь они не занимались ничем другим, как только разведением этих животных. Так понял он, что должен отсюда уехать в одиночку, причем, как можно скорее, прежде чем сюда прибудет Клодава со своими сыновьями и вооруженной стражей. То есть, необходимо было покинуть это место до ее приезда. Но с другой стороны, он не знал, кто Клодава такая, кроме того, что она госпожа конеедов и вдова, муж которой был убит Гизуром. Означало ли это, что ее муж был лестком? Если так, тогда ее нужно было ждать и открыть ей свое имя, попросить убежища и лучшего оружия. Вот только мог ли он рассчитывать на чью-либо лояльность? Если Зифике удалось захватить державу полян, всякий, кто выдал бы ей Пестователя, имел право рассчитывать на большую награду. Так что было лучше уйти отсюда, украдкой приблизиться к какому-нибудь граду, схватить кого-нибудь и в первую очередь добыть сведения обо всем, что произошло в краю с момента его бегства. Вот только все эти планы перечеркивал страшный мороз и глубокий снег. У него еще случались головокружения — похоже, это были последствия отравления. Еще он боялся того, что резкий, морозный воздух вызовет возвращение болезни; лучше всего он чувствовал себя у очага в мазанке Старца конееда. Так что он не спешил с тем, чтобы покинуть вёску, и, в конце концов, сама судьба решила за него проблему.

Как-то в полдень услышал он во дворе щелкание бича, резкие голоса и переполненные страхом вопли выродившихся людей. Выбежав из мазанки, он увидал на рослом коне громадную женщину с копной рыжих волос на голове. Эта женщина — которой на глаз было лет сорок — была вооружена луком, мечом и щитом, в правой ее руке был необычно длинный бич. Женщину сопровождали три молодых конных воина в шлемах, а еще ьри конюха, вооруженных копьями и щитами. Длинный бич этой женщины — Даго сразу же догадался, что это была Клодава — был необычайно подвижным; раз за разом он громко щелкал, время от времени его кончик доставал кого-то из конеедов. У Клодавы, вроде как, и не было причин бить выродков, но таким вот образом она показывала, что это она здесь хозяйка, требующая послушания во всем.

— А ты кто такой? — удивленно спросила она у статного мужчины, стоящего перед мазанкой мелкорослого старика.

Даго сделал вид будто бы не понимает язык склавинов. На языке донск тунга он сказал:

— Мое имя Эрик. Я свободный норманн.

— Был свободным! — крикнула Клодава в ответ на том же дунск тонга. Свистнул ее длинный бич, конец его обернулся вокруг тела Даго и бросил его на снег. Ей это не удалось бы, но именно в этот момент у него закружилась голова, возможно, от резкого воздуха на дворе, и он почувствовал страшную слабость; копье и топор выпали у него из рук.

Сыновья Клодавы соскочили с коней и связали руки Даго за спиной.

— То, что ты норманн, я сразу же поняла по твоим светлым волосам, — заявила Клодава. — Слышала я, что какая-то группа норманнов из Юмно спустилась АО Вядуе до самой Варты, а потом поплыла вверх уже по ее течению. Вас разбили, а тебя я возьму в свои невольники.

— Он Лесной Господин. Это Лесной Господин! — вопили выродки, показывая пальцами на Даго и как будто бы обвиняя его в чем-то.

Даго обеспокоился тем, что они могут сообщить Клодаве, что их недавний пленник знает язык склавинов. Только женщина считала конеедов за зверей, и все их вопли для нее были что собачий лай. Она разогнала местных ударами своего бича.

— Обрежьте ему волосы, потому что он невольник, — приказала она по-склавински одному из своих сыновей.

— Остановись, госпожа, — обратился к ней Даго на языке донск тунга. — Ты вновь сделаешь меня свободным, потому что весной я покажу тебе место, где, прежде чем нас разбили, мы спрятали всю свою добычу.

— И так все расскажешь, когда тебя припекут раскаленным железом, — сказала та пренебрежительно. Но тут же она сделала жест рукой, удерживая сына от того, чтобы обрезать волосы Даго. Взгляд ее больших голубых глаз скрестился с взглядом Даго, и ее поразила странная сила, исходящая от того мужчины. Инстинктивно, без участия сознания, словно у чувствующего опасность зверя, что-то говорило ей, что это человек необыкновенный. Он стоял перед ней гордо, несмотря на связанные руки, голова его была откинута назад, как будто бы он ей что-то приказывал, а его лицо казалось ей чрезвычайно красивым.

Женщина не занималась новым мужчиной до наступления вечера. Она оставила Даго под стражей одного из своих сыновей, сама же с двумя остальными и конюхами отправилась к длинному сараю, где конееды зимой держали лошадей. Там она отобрала десяток дородных жеребцов и сразу же приказала гнать из в пущу той же дорогой, что и прибыла сюда. После того ее сыновья усадили Даго на кобылу-двухлетку и, щелкая бичами, всей кучей отправились за табуном и конюхами. Можно было подумать, что женщина не желала ни мгновением дольше необходимого оставаться среди конеедов, так она их презирала. Вскоре они догнал конюхов и жеребцов. Смеркалось, но ночь предполагалась видной, лунной. Клодава подъехала к Даго и поровняла своего коня с его кобылкой.

— Откуда ты, Эрик? — спросила она.

— Не стану я, госпожа, отвечать на твои вопросы, пока мои руки связаны. В них застаивается кровь, и они сильно болят. Ты же знаешь, что я не убегу. Впрочем, мог дать тебе свое слово рыцарское слово.

— Ты говоришь так нагло, что у меня возникает желание ударить тебя бичом. Но вот уже более двадцати лет я не разговаривала на своем давнем языке.

Сказав это, она вынула из-за пояса нож и перерезала веревку, связывающую руки Даго.

— Сама я — Хельга с берегов озера Ветер. А ты откуда родом?

— Из Бирки, — легко солгал Даго. А затем взорвался гневом: — Почему, госпожа, ты не убила всех тех выродков, конеедов? Они же спариваются друг с другом, брат с сестрой, отец с дочерью, мать с сыном. Их проклятая, выродившаяся кровь отравляет весь народ.

— А какое тебе дело до этих людей? — с любопытством и какой-то щепоткой подозрительности спросила женщина. — Ты приплыл сюда из Юмно, чтобы убивать и грабить. За награбленные тобою сокровища спасешь свою жизнь, хотя я должна была бы тебя убить, так как ненавижу вас, из Юмно. Когда-то я неплохо торговала лошадями с Пепельноволосым. За одного коня он давал дюжину коров. А потом из Юмно пришли такие как ты, во главе с Гизуром. Они заперли Пепельноволосого в башню и правили настолько жестоко, что родился Пестователь. Из-за страха перед ним они начали еще сильнее грабить. Они напали на мой двор и забрали всех лошадей. Тогда погиб и мой муж.

— А что случилось с Пестователем? — спросил Даго.

Женщина пожала плечами.

— Его отравила королева Зифика из Мазовии. Теперь она правит в Крушвице, а весь край в огне войны. Говорят, что князь Карак добрался до Серадзы. Впрочем, а какое тебе до этого дело?

— Нет у меня в Бирке родительского наследства. Возможно, останусь здесь, если кто-нибудь предложит мне меч и щит. Так что интересно, на какой мне стороне встать.

— На моей, дурачок, на моей. Я зарабатываю на жизнь, которые для меня выкармливают три вёски конеедов. Теперь здесь каждый обязан защищать себя самого. От Карака, от Зифики, от Спицимира в Гнезде, от Авданца в Гече. Каждый желает присвоить моих лошадей, поскольку мой муж купил у ободритов огромного жеребца, и потому мои лошади более рослые, чем у других.

— Нас разбили лестки Пестователя возле Познании, — соврал Даго.

— нету уже Пестователя, парень.

— Меня зовут Эрик.

— Нет уже Пестователя, Эрик. Зифика таскает повсюду его белого жеребца, показывает его меч, доспех, Святую Андалу. Но только Крушвиц открыл перед нею врата. Спицимир правит в Гнезде и Познании от имени первородного сына Пестователя. Самый старший сын Авданцев самовольно объявил себя комесом. То же самое сделал и Палука в Жнине. А теперь вот надвигается Карак.

— Карак? Князь Карак? — удивился Даго. — А у этого что общего со всем этим?

Клодаву удивила заинтересованность норманна делами народа, на который сам же и напал с какой-то бандой разбойников. Но, поскольку просто так ехать было скучно, она начала рассказывать:

— У градодержца Кендзержи в Крушвице появилось несколько савроматов, они рассказали про смерть Пестователя, и Кендзержа сдал град королеве Зифике. А поскольку от нас ближе всего до Крушвица, теперь мы являемся подданными этой Дикой Женщины. Но вот Ленчиц ей захватить не удалось. Она желала захватить Ольта Повалу, но тот как раз был на охоте. Ленчиц тоже не сдался, так как его защищает молодая жена Ольта Повалы, самая младшая дочка умершего Ленчица Белого. Чуть позднее Зифика послала своих людей в Гнездо, которым правит страшный убийца, Спицимир. Тот же к послам Зифики отнесся, словно к собакам, отобрал у них оружие хорошенько угостил батогами и заявил, что теперь он будет править Гнездом от имени законного сына Пестователя, малолетнего Лестка. Говорят, что, опередив посланцев Зифики, Спицимир со своими воинами отправился в Познанию, убил там градодержца Гоствита и сделался повелителем еще и Познании. Когда же послы Зифики прибили в Геч, там как раз умирал воевода Авданец, которого на охоте порвал медведь. Самый старший сын Авданца убил послов Зифики и объявил себя комесом. Точно так же поступил и Палука в Жнине. Нет уже державы Пестователя, зато имеется целых два комеса, Авданец с Палукой и повелитель Гнезда и Познании. А еще королева Зифика, что правит в Мазовии и Крушвице. Узнал об этом повелитель висулян, Карак, и перешел границу. Он добыл Серадз, но потом его поход остановили мороз и снег. Рассказывают, что его жену, Хельгунду, что была супугой князя Перпельноволосого, отравили. Зифика обвиняет в этом отравлении Карака, так как его дети имеют право на трон в Гнезде, а Зифика желает на тот трон посадить своего сына, Кира. Это она отравила Пестователя, так что, возможно, именно она отравила и Хельгунду. Как бы то там ни было, но из всего этого вышла война, и теперь каждый должен сам себя защищать[26].

— Спицимир тоже объявил себя самовластным комесом?

— Нет. Он назвал себя новым Пестователем, что опекает дитя Пестователя Даго вплоть до его совершеннолетия. А ты, Эрик, почему так интересуешься этой страной?

Расспрашиваешь меня так, словно бы знал всех этих людей?

— Я ведь прибыл сюда не как грабитель, госпожа, но чтобы принять военную службу у Пестователя или у какого-нибудь из его воевод.

— Но ведь грабил, раз знаешь, где находится спрятанная добыча.

— Я делал то же, что и другие, госпожа. Но если все идет так, как ты рассказываешь, вскоре этот край захватит князь Карак.

— Возможно, он и победит Зифику, но ни Гнезда, ни Познании не добудет. Не победит он и Авданцев с Палукой. Да, он отомстит Зифике и возвратится в собственный край, а ты, если ищешь службы, то, возможно, найдешь ее у меня. Если только хорошо владеешь мечом… — прибавила она.

Даго осмелился спросить:

— А тебе, госпожа, Пестователь нравится?

— А за что это он должен был мне нравиться? — пожала та плечами. — Когда он отправился в поход на Крылатых Людей, приказал забрать у меня лошадей, обещая заплатить золотом. Только я того золота так никогда и не увидела. Уж лучше, когда каждый остается со своим и сам себе хозяин.

— Твои сыновья — они не лестки?

— А с чего это им становиться лестками? — удивилась женщина. — Разве нет у них своего града, Клодавы? Лестками сделались лишь такие, у которых ничего не было, но которые все хотели захапать. Теперь их савроматы выискивают по лесам и выбивают, словно бешеных собак. Весной проведешь меня к своим сокровищам, а потом можешь остаться у меня на службе. Получишь меч со щитом и, возможно, даже кольчугу. Теперь каждый должен заботиться про собственный град и свою защиту.

Даго молчал. Тогда Клодава спросила у него:

— Ты много поездил по свету?

— С аскоманнами плавал по холодным морям, с нарентами — по теплым. Что хочешь узнать?

— Слышал ли ты когда-нибудь, чтобы какой-нибудь человек вошел в пещеру, полную змей, выкупался в зачарованном котле и обрел бессмертие?

— Да, госпожа. Если такой не испугается змей и вступит в тайные пещеры, если выкупается в котле древних кельтов, такой может обрести бессмертие.

Женщина со злостью сплюнула вбок:

— Некоторые из лестков заявляют, будто бы они были с Пестователем у входа в тайные пещеры в Вендийских Горах. Он вступил туда, выкупался в котле и получил бессмертие. Они утверждают, что яд не мог убить его, и через какое-то время Пестователь вернется как повелитель.

Даго опустил голову, чтобы свет восходящей луны не заглянул ему в лицо.

— Может быть и такое, госпожа.

Клодава чмокнула коню и поскакала вперед, чтобы подогнать конюхов, ведущих табун лошадей через лес. Эта женщина нравилась Даго, хотя она и не любила Пестователя, и никто из ее сыновей не был лестком. Несмотря на свои годы, лицо ее сохранило остатки давней красоты, волосы под шлемом все так же оставались светлыми и буйными. Рослая, в богатой кольчуге, имеющей не менее два десятка тысяч колечек из проволоки, за поясом у нее был длинный боевой нож, который франки называли «саксы», но, в основном, она пользовалась бичом из твердой бычьей кожи. Ее бич раз за разом резко щелкал, то в воздухе, то на шее конюха или даже какого-нибудь из сыновей, к которым она относилась с превосходством, не известным у склавинских народов. Но ведь сама она была родом с берегов озера Ветер. Правда, сама она не знала новых способов боя или вооружения; ни ее сыновья, ни конюхи не носили мечей, а только лишь кистени, копья, топоры и продолговатые щиты. На головах у них были куполообразные шлемы без наносника. У конюхов имелись еще и пращи, чтобы метать камни.

Наступила ночь. Прежде чем взошла Луна, Даго увидел свою чрезвычайно ярко светящуюся Звериную звезду. Подумал он с надеждой, что вот, замкнулся наконец-то невидимый магический круг его жизни, а он пересек его и начал жизнь заново. Разве в самом начале своего путешествия к отцовскому наследию не встретил он человека, сидящего в клетке, а потом и сам очутился в клетке? Вот только того человека освободил из клетки он, а вот из другой клетки он освободился сам, что означало, похоже, что когда-нибудь вновь станет могущественным властителем. Разве не одарила его Эпония долголетием в тайных змеиных пещерах? «Никогда, никому и ничему не поверю я», — клялся Даго сам себе.

В средине ночи приблизились они к обширным пространствам парящих на морозе трясин. В легком тумане и в сиянии луны увидел Даго островок, к которому вела дорога из бревен и мост над болотами. По обычаю склавинских народов град был возведен среди болот, его окружили валом и двумя рядами частокола, то тут, то там увенчанного конскими черепами. Где-то неподалеку должна была когда-то проходить граница с краем Крылатых Людей, и их любовь к лошадям проникла даже сюда.

Открыли ворота из толстенных досок, все заехали на тесное подворье с сараями для лошадей и жилищами для слуг, со старым деревянным домом-дворищем с покатой крышей, сейчас покрытой снегом. В дом Даго не впустили, указав для ночлега место в конюшне возле пригнанных лошадей. Еще он получил миску похлебки с куском разваренной баранины. Одежда, сшитая конеедами, была теплой, так что здесь, в конюшне, можно было не опасаться мороза и возврата горячки.

Сразу же бросалось в глаза, что приветствовать Клодаву из сарая вышли всего несколько свободных, потому что с длинными волосами, вооруженных кистенями мужчин, и несколько слуг-невольников, в основном, выродков. Даго подумал, что Клодава охотно примет его на оружную службу, раз весь край в огне, и каждому приходилось защищаться от остальных. «Останусь тут до весны, наберусь сил. До весны осталось недолго», — принял решение Даго. Ибо все, что было в нем сознательного, приказывало не спешить с поступками и быть максимально осторожным. Вот что с того, что самым простым казалось, к примеру, украсть в Клодаве коня и поскакать в Гнездо, в Геч или же в Жнин. Разве не учило искусство правления людьми, что одно дело — править от имени сына покойного Пестователя, а другое — отдать власть беззащитному Пестователю и вновь сделаться его слугой? Поступит ли так же и комес Палука? Ибо существует только названное, а Пестователя Зифика назвала умершим. Тот, кто будет иметь выгоду от Зифики, повернется спиной к живому Пестователю и скажет: вот он — Лже-Пестователь. Клодава упоминала, что многие лестки верят в возвращение бессмертного Пестователя. Так что теперь одно именование должно встать против другого именования. Книга Громов и Молний говорила, что в подобных случаях победит то именование, которое будет подкреплено большей силой. А ведь он сейчас был слабым и безоружным.

— Никому не верь, — шептал сам себе Даго.

Утром, раздевшись до пояса, новь попробовал он закалять собственное тело, моясь в ледяной воде. Его окружила кучка девиц, которым любопытно было узнать пленника, приведенного от конеедов. Нравился им этот высокий, плечистый мужчина с красивыми чертами лица и белыми волосами. Хихикая, они заговаривали с ним, но тот делал вид, будто бы не понимает склавинской речи. Наконец вышла из двора Госпожа Клодава и щелчком бича разогнала девиц, словно стайку птичек.

С удовольствием поглядела женщина на обнаженный торс норманна, на трепещущие под кожей мышцы. Со смерти мужа не удовлетворила она свои женские телесные желания, поскольку никто из ее окружения не казался ей того достойным. Но вот норманн был здесь чужим, возможно, он и вправду обладал сокровищами, большими, чем имелось у Клодавы, тем самым он превышал всех. Отозвались погруженные в сон желания, почувствовала она, что имеются у нее лоно, груди, бедра.

— Зайди во двор, — приказывающим тоном сказала она.

Женщина провела его в личную комнату, где на стенах висели мечи с разукрашенными рукоятями, щиты, два шишака, крепкие кольчуги и длинные ножи, называемые «лангсаксы». Обширное ложе было покрыто медвежьей шкурой.

Клодава указала Даго на лавку у стола, хлопнула в ладони и приказала служанке подать завтрак: кружок масла, ячменную лепешку и горшок коровьего молока.

— На вид ты вроде как мужчина сильный, но ужасно исхудавший, — грубовато заявила она, чтобы скрыть перед Даго, что он пробуждает в ней сладость и странное тепло.

— Очень долго я сам блуждал по чащобе, простудился и болел. А потом у конеедов ел только их ужасное конское мясо.

— Я тебя подкормлю, а весной запрягу в плуг, — заявила Клодава.

— Тебе уже не хочется получить мои сокровища?

— Не верю я, будто бы они у тебя есть. Впрочем, мне хватает и своего. Видишь, сколько здесь оружия? В других комнатах еще больше. У меня имеются стада коров и три вёски конеедов.

— Твои сыновья носят лишь кистени, а у конюхов — только пращи и дротики. У тебя много мечей, но все они ржавеют.

— Научишь моих сыновей сражаться на мечах, — приняла решение женщина. — Если сумеешь.

Даго ответил на эти слова тихим презрительным смешком.

— Над чем это ты смеешься?

— Позволь мне выбрать меч, кольчугу, щит и шишак — и я разгоню весь твой двор.

Клодаву позабавила эта похвальба.

— Ты еще слишком слаб…

— Это правда, — согласился Даго. — У меня случаются головокружения. Потому меня и взяли в неволю. Вот если бы, госпожа, у тебя имелись пиявки, и ты приказала растопить для меня баню, дала выпить навара лопуха — я бы быстро выздоровел.

— Так ты из «мудрых», что умеют лечить? — удивилась хозяйка.

— Да, — кивнул головой Даго.

Та подумала какое-то время, потом сказала:

— Получишь все, что тебе нужно. Потом дам тебе девку, и ты останешься мне служить.

Даго отодвинул еду и поднялся из-за стола, встав напротив женщины, выше ее на голову.

— Лекарства приму, но девку дай кому-нибудь другому. Я сам привык находить себе женщин, а когда беру их — то не спрашиваю согласия. Я научу твоих сыновей бою на мечах. Что будет потом, поглядим…

Клодава отступила на шаг, поскольку от этого человека била некая громадная сила. Она не могла ее назвать, но чувствовала на себе, и теперь еще сильнее начала его желать.

— А ведь ты не простой норманнский разбойник, — заявила она.

— Это так, — кивнул Даго на эти слова.

Клодава стряхнула с себя некое странное чувство, охватившее ее на миг по отношению к норманну.

— Я прикажу привязать тебя к столбу и избить батогами, — погрозила женщина.

— Попробуй, — чуть ли не зарычал в ответ Даго.

Он метнулся к стене, сорвал с нее франконский меч и закрутил ним так, что засвистел воздух. Клодава замахнулась бичом, но лезвие меча отрубило кусающий язык опасного инструмента.

— Успокойся. Сейчас прикажу принести тебе пиявки, — примирительным тоном отозвалась женщина.

Даго повесил меч на старое место на стене; затее уселся за стол и продолжил еду. Клодава же снова хлопнула в ладони и вызвала девку-служанку.

Ей принесли в глиняном горшке воду с пиявками, которых держали в тепле, чтобы те помогали при различных хворях. Даго вновь обнажил торс, приложил к груди с десяток пиявок, глядя, как те жадно пьют его кровь. Женщина тоже глядела на это, так как не могла насытить взгляда видом такого красивого мужчины. Видела она и то, как потом кончиком ножа Даго оторвал пиявок от тела и сбросил их на пол.

— Они мертвы, — заявил он. — Их отравила моя кровь.

— Так тебя травили? Кто же это сделал?

Даго ничего не ответил. Веки у него потяжелели, глаза раз за разом закрывались. Клодава знала, что сейчас он слабый и сонный. Она принесла бараний тулуп и накрыла ним мужчину, позволяя ему заснуть на собственном ложе. Затем приказала нагреть баню и приготовить навар из лопуха, который вместе с другими травами сушился под крышей амбара.

Даго проснулся уже под самый вечер. Клодава сама принесла ему в постель миску с куриной похлебкой и куриным мясом.

— Я ведь был безоружен, Клодава, и ты легко могла меня убить, — усмехнулся ей Даго.

Она улыбнулась в ответ, открыв белые зубы.

— Пригодишься мне здоровым и сильным. Научишь моих сыновей драться на мечах.

— Я привел в негодность твой бич…

— У меня есть еще.

Опорожнив миску, мужчина заявил, акцентируя слова:

— За то, что ты сейчас для меня делаешь, когда-нибудь станешь очень богатой. Сотни людей станут тебе служить, словно княжне.

— И как ты это сделаешь? — с издевкой спросила Клодава.

— Отделю добро от зла. Добро вознагражу, зло покараю.

— Когда?

Даго стиснул губы и замкнулся в себе.

— У тебя, наверное, горячка, — коснулась она ладонью его лба. — Только лоб у него был холодный, женщина же испытала в себе похотливую дрожь. К вечеру она провела Даго в баню, забирая чистые льняные подштанники, льняную рубашку, обтягивающие шерстяные штаны и длинные, до самых колен, шерстяные носки. Еще Даго получил новые сапоги из кожи лося и бараний тулуп. Без всякого стыда глядела она на то, как мужчина раздевается донага в клубах пара, а потом и сама сбросила с себя одежду. Тело у нее было гладким, крепким, с широкой спиной, глубоким вырезом в талии и крупным задом. Когда она стояла, повернувшись спиной, ее можно было принять за молодку двадцати лет, но обвислая грудь и живот с темными растяжками выдавали ее годы и рождение трех сыновей. В слабом свете лучины и сквозь туман парящей воды тело ее казалось розовым и возбуждающим; не видны были морщинки на шее и складки кожи на животе. Она немного походила на Зелы своими светлыми волосами и белыми, здоровыми зубами, которые она оскалила в сладострастной улыбке. Даго любил Зелы своей первой большой любовью. Зелы ведь тоже была старше его в два раза, потому-то он и не испытывал отвращения или нехоти к этой женщине. А воспоминание о Зелы только пробуждало страсть.

Он, совершенно голый, сидел на деревянной лавке, а она мылила ему плечи, спину, мыла волосы, смывала грязь с живота и бедер. Ненадолго схватила в ладони его мошонку, когда же от нежных прикосновений его член встал, Клодава присела у ног Даго и губами охватила его желудь. Он же ужасно восхотел ее, схватил за руки, а потом поднял за огромные ягодицы. Тогда Клодава закинула ему руки на шею, припала к нему всем телом и начала страстно целовать в губы, в шею, в веки. Но исполнить телесное желание они не могли, так как служанка ежеминутно приносила новое ведро с горячей водой, и это им мешало. Так что Клодава обливала Даго горячей водой, хлестала тело веником из веток, ему же казалось, что вместе с потом, что выделял он в жаркий воздух бани, из него уходит хворь.

— Будешь жить у меня, словно король, — нашептывала она на ухо, густым гребнем расчесывая его белые волосы, чтобы избавился от вшей, которые напали на него во время пребывания у нонеедов. А потом они сидели один рядом с другим на лавке, вдыхая сухой воздух, иходящий от разогретых камней, и вновь обильно потели.

— Когда у тебя была женщина? — спросила Клодава.

— Не помню, — ответил Даго после долгого молчания.

— А во мне мужчина не был уже четыре года, — чуть не простонала женщина от желания.

— Я заполню тебя, — пообещал он.

— Кто хотел тебя отравить? — вновь спросила Клодава, так как желала знать об этом мужчине все. Его тело предостерегало ее, что если он заполнит ее семенем и подарит наслаждение, то станет иметь над ней огромную власть. Она боялась этого, но вместе с тем и желала подобной власти. — Не хочу я твоих сокровищ. Вместо золота и серебра мне будет достаточно тебя, — наговаривала она ему на ухо. — Скажи, кто ты такой. Хочу знать о тебе все, чтобы крепче любить.

Даго поднялся с лавки, взял льняное полотенце.

— Никогда меня ни о чем не спрашивай. Так для нас будет лучше, — решитеольным тоном заявил он.

А на ее громадном ложе он показал ей искусство любви, которому научила его Зелы. Поначалу долго-долго он бродил губами по ее телу, пока от этих ласк Клодава не получила наслаждение. Потом он вошел в нее и был в ней так долго, что она познала наслаждение во второй раз. Уставшая и счастливая, женщина лежала рядом с мужчиной в темноте, думая о том, как это хорошо, что после прихода дня вновь придет ночь, и они будут вместе.

Утром Клодава провела Даго по своему большому дому, демонстрируя развешенные на стенах сокровища. Даго выбрал для себя средней длины франконский меч, пояс с коротким мечом, шищак с подцепляемой кольчужной сеткой, покрывающей шею, легкий щит в форме миндалины и крепкие кожаные рукавицы воина. Трое сыновей Клодавы — самому старшему было двадцать лет, самому младшему шестнадцать — глядели на чудака понуро, и хотя боялись матери и ее бича, во время обеда цеплялись к нему на языке склавинов, но Даго делал вид, будто бы их не понимает. Потом он приказал изготовить деревянные мечи и начал учить их бою.

Это были три здоровяка, верящих только лишь в собственную силу, и до сих пор пользующихся кистенями. Они не умели ловко двигаться, поэтому, раз за разом, деревянный меч Даго вырывал оружие из их рук. Он даже позволил им атаковать вместе, и все равно выиграл. Тогда-то они испытали перед ним страх и уважение. А когда он попросил Клодаву сообщить им на языке склавинов, что не собирается оставаться здесь хозяином, они уже не цеплялись к нему, даже проявляли радость, потому что, с тех пор как чужак появился этом доме, мать была более радостной, ее бич свистел все реже, а еду подавали более жирную.

Как-то раз конюх, что держал стражу у ворот, сообщил о прибытии чужих людей. Ними оказались три савроматских воина и сборщик налогов с двумя легкими санками, запряженными лошадьми. Вооруженный Даго спрятался на чердаке дома, чем дал понять Клодаве, что не желает, чтобы его видели.

Королева Зифика готовилась защищаться перед Караком, и со всех подчиняющихся ей земель назначила дань: от каждого имевшегося воина или невольника: три мерки овса, одна мерка ржи и половина мерки пшеницы. Клодаве было приказаны вскоре пригнать ее лошадей в Крушвице, где она получит за каждого способного под седло коня сумму, равносильную десяти коровам в серебряных гривнах или золотых солидах. Ночевали они во дворище. Даго не хотел спуститься вниз, в комнаты Клодавы.

— Неужто ты их боишься? — удивленно спросила женщина.

— Не следует, чтобы кто-то знал, что ты держишь в своем доме норманна. Нас тут ненавидят.

Даго попросил ее, чтобы она порасспрашивала у сборщика налогов про дела Зифики, Спицимира и других властных людей. Но тот мало чего знал. Разве что Зифика отказалась от осады Ленчиц, что Спицимир все так же правил Гнездом и Познанией, Авданец же и Палука, хотя королева попросила у них помощи против Карака, отказались участвовать в этой войне и не согласились вложить собственные ладони в ее ладони в знак подданства и готовности служить. Ящолт в Гедании объявил про независимость Витляндии и вновь, как когда-то Гедан, платит всего половину от того, что должен за присланные ему по реке товары.

— Еще сборщик говорил о том, что по лесам собираются кучи лестков, верящих в возвращение Пестователя, — рассказывала Клодава своему мужчине в ложе, — а разгневанная королева на глазах народа в Крушвице отрубила голову белому жеребцу Пестователя, чтобы показать: ничто уже того не воскресит.

При известии, что Виндоса убили, Даго испытал такую боль где-то в глубине себя, что даже скрутилс на постели и застонал.

— Что это с тобой? — обеспокоилась Клодава.

Она хотела зажечь светильник и начала выбивать огнивом искры. В их внезапных вспышках ей казалось, что в глазах лежащего мужчины что-то поблескивает. Неужто этот человек плакал? Но когда светильник зажегся, глаза Даго были сухими.

— Дай-ка кувшин меду и чарку, — попросил он.

Клодава исполнила его просьбу. Он же один за другой опорожнил три чары меда, а потом, мучимый какими-то мыслями, стал кружить по комнате. Женщина почувствовала беспокойство и даже страх перед этим человеком, такое выражение гнева и ненависти вырисовывалось у него на лице. Она даже побоялась спросить, что стало причиной этого гнева.

В конце концов, он отозвался сам:

— Нет ли у тебя белого коня?

— Нет. Светло-серые имеются, но не белые.

— Пускай завтра же твои сыновья отправятся по округе и за любую цену купят белого жеребца.

— Здесь никто не разводит белых лошадей, потому что они священные.

— Пускай поищут. Должен быть белый. Пускай даже жеребчик, — повторял Даго.

— Зачем тебе белый конь? Почему он обязан быть белым? Я подарю тебе гнедого, отличного жеребца. После мужа осталось красивое седло и расшитый чепрак. А подкуем мы его серебряными подковами, — пообещала Клодава.

— В таком случае, я сам его поищу, — решил он.

Клодава испугалась, что мужчина уйдет, и она потеряет его уже навсегда.

— Хорошо, я вышлю сыновей на поиски белого жеребца, — согласилась она.

Даго задул светильник и какое-то время еще кружил по комнате. Наконец он лег рядом с Клодавой, а та обняла его обнаженными руками.

— Это я рассказала, как королева Зифика убила коня Пестователя. Не потому ли тебе захотелось иметь такого же самого? — осмелилась спросить она.

— Да, — ответил Даго. — Потому что Пестователь жив, и он должен иметь белого жеребца. Подаришь ему его, когда он появится и покарает изменников. А за это он даст тебе во владение кусу вёсок и одарит сотнями невольников.

Даго знал, где следовало искать белого жеребца. В Спицимире, у Авданцов и у Палуки, поскольку как раз там его Виндос неоднократно покрывал кобыл. Но сыновей Клодавы так далеко высылать он не мог.

Когда наступил поздний зимний рассвет, Клодава приподнялась на локте и долго вглядывалась в лицо спящего рядом с нею мужчины. Кем он был на самом деле? Откуда прибыл и куда стремился? В ее голове мелькали десятки подозрительных мыслей, иногда она даже задумывалась о то, а нет ли у него чего-нибудь общего с тем удивительным Пестователем, поскольку так сильно тронула его смерть белого жеребца. Но ведь тот Пестователь — как она слышала — прекрасно владел речью склавинов, этот же знал только лишь язык норманнов. Лицо мужчины было красивым, тело его с каждым днем становилось сильнее и здоровее. Он притягивал ее, а это сейчас было наиболее важным. Она имела его рядом с собой и даже внутри себя.

Даго не спал, он только лежал, прикрыв веки. Непонятно почему, но он вспоминал отца Жагоберта и уроки, которые ромеи давали ему о Боге, в Троице Едином. Ему казалось, что лишь сейчас начинает он понимать что-то из этих уроков, и что они становятся ему более близкими. Бог, который хотел владеть миром и построить Царство Божие на земле, ради этой цели позволил убить собственного сына, Христа. Сын-Бог познал все унижения, которые дано познать человеку, а еще и сверхчеловеческие муки на кресте. Так что велика цена за владение царством, поэтому он, Даго, тоже обязан пройти через все унижения и ужасные муки, прежде чем создаст свою державу. А потом он усядется на троне и будет судить живых и мертвых, отделять добро от зла. Христиане все время говорили про Страшный Суд. Ну да, должен быть такой суд, осыпание милостями хороших и верных, а злых — свержение в Навь. Так что все на свете имело свой смысл, даже измена Зифики и смерть Виндоса. «Вот пришло время ветру, что отделяет зерно от плевел», — подумал он.

Сыновья Клодавы возвратились домой после нескольких дней бесплодных поисков белого коня. В округе такого не нашлось. Даго уже не проявил ни гнева, ни печали, как будто бы все дело просто перестало его интересовать. В момент страшной печали и гнева после сообщения об убийстве Виндоса он вновь возжелал иметь белого коня, но теперь он понимал, что сейчас-то он уже не был таким Пестователем, как раньше. Белый конь мог его выдать, а он ничего не опасался сейчас, как измены и предательства. Тем более, что самое время было, чтобы начать действовать для того, чтобы забрать себе утраченную власть, делать первый, а затем и второй шаг. Искусство правления людьми учило, что жизнь всяческих невероятных сообщений бывала длинной или короткой в зависимости от того, подпитывали ли их — словно костер дровами. Как долго скрывающиеся по лесам лестки будут верить в бессмертие Пестователя и его возвращение, если сам он не даст им какого-нибудь знака своего существования?

— Готовится война с Караком, — сказал он как-то Клодаве. — Теперь в Крушвице можно получить самую выгодную плату за лошадей. Пора выезжать туда.

— После войны, когда падет много лошадей, они станут еще дороже, — ответила ему та.

По-женски она чувствовала, что норманн, которого полюбила, желает от нее вырваться и по каким-то лишь себе известным и тайным целям собирается очутиться в Крушвице. Клодава подумала, что начинает терять этого мужчину, быть может, последнего, что был в ее жизни.

— В Крушвице знают о твоих лошадях, — возразил Даго. — За ними приедут сюда и попросту отберут. Советую взять лишь несколько, голов восемь или десять. Нужно доказать королеве Зифике, что ты хорошо относишься к ней.

Клодава пожала плечами.

— Ни к кому я не отношусь хорошо, только лишь к тебе и своим сыновьям, — заметила она.

И тогда Даго решил бежать сам. Клодава догадалась об этом, когда из двора пропало седло, которое он спрятал в снегу возле конюшни.

— Хорошо, я согласно, — приняла она решение. — Поедем в Крушвиц. Возьму двоих сыновей, трех конюхов и шесть коней на продажу.

Под конец месяца лютого, ночью перед выездом Даго проявил к ней большую, чем до того страсть, но потом, когда свет луны, попадающий сквозь затянутое пузырем окно, прояснил мрак комнаты, она знала, что ее мужчина не заснул. Он лежал с открытыми глазами, всматриваясь в черные потолочные балки. Может, он тосковал по какой-то женщине? Чего она сама могла ожидать после этой поездки в град? Почему столь сильно желал он попасть туда, где по причине незнания языка склавинов ему грозила смерть или неволя? И снова Клодава задала себе вопрос, на который не было ответа: кто же таков этот мужчина, который лежит рядом с ней, а мгновение назад был в ней и наполнил ее наслаждением? Зная, что тот не спит, Клодава сказала ему о своем беспокойстве.

— Ты норманн. Если в Крушвице тебя распознают — погибнешь.

— Об этом я знаю. Но ты меня не предашь.

— Никогда. Клянусь.

Свое обнаженное тело она крепко прижала к его обнаженному телу, как будто чувствовала, что делает это в последний раз.

— А я тебе клянусь, — ответил он шепотом, — что на твоих плечах будет белый плащ, на груди же твоей будет висеть золотая диадема королевы Зифики.

— Так ты не едешь, чтобы служить ей? — удивилась Клодава.

Даго хотелось ответить: «Мы едем, чтобы ее убить», но он ничего не сказал, только закрыл глаза и притворился, будто засыпает.

На следующий день, по причине высокого снега, только лишь около полудня по широкой дуге объехали они град в Брдове, расположенный над одним из двух озер, и очутились на земле, лишенной лесов, зато там полно было вёсок и различных маленьких городков. На отрезке от Брдова до Люботыня они нашли наезженный санями тракт в снегу, по нем легко было вести лошадей и сани с мешками, наполненными овсом для животных. Клодава заметила, что ее норманн побаивается открытых пространств и все время подгоняет конюхов, чтобы поскорее очутиться в чащобе за рекой Нотець. Когда же они углубились в лес, он приказал съехать с тракта, ведущего к озеру Гопло и дальше на Крушвиц. После того они повел лошадей через самую чащу, подальше от каких-либо городков и вёсок. Клодава не понимала того, не знала, что он носит в себе надежду на встречу с прячущимися в лесах лестками, которые, возможно, верят в бессмертие Пестователя. Но дорога через густой лес оказалась трудной по причине глубоких снегов, продвигались они настолько медленно, что пришлось вернуться на накатанный санями тракт.

Ночевали они у костра на опушке чащи, на границе обширной полосы полей. Где-то рядом должна была располагаться какая-то вёска, возможно, даже городок, поскольку леса в этом месте были выжжены сотни лет назад, образуя земледельческую Куявию, населенную земледельцами и скотоводами. Земля здесь была плодородной, она давала хорошие урожаи, потому людям здесь жилось в достатке, край был плотно заселенный. Но когда самый старший сын Клодавы, который забрался в эти стороны в поисках белого коня, сообщил им, что в окружающих городках вырезали старост и на их место поставили савроматов из Мазовии, норманн порекомендовал Клодаве избегать заезжать в городки, пока у них имеются запасы еды и корма для лошадей. Женщина напрасно считала, что, возможно, во время поездки ее мужчина выдаст ей истинную цель этого похода, но он всю дорогу молчал. Даже ночью, у костра, сидел он молча и, похоже, не сомкнул глаз даже на мгновение. Неожиданно она заметила, что во время поездки он тщательно прячет свои волосы по подаренным ею шлемом, еще до того, как выехать несколько дней он не брился и не умывался, как будто желая изменить свою внешность под щетиной и полосами грязи на лице. «Он боится, чтобы в нем не открыли норманна», — подумала Клодава.

Рано утром, едва они сели на лошадей, внезапно увидели, как из леса с другой стороны обширного пространства полей выкатывает громадная масса войск. К ним в боевом порядке приближалось около трех сотен всадников, за ними шагали колонны щитников и рабочих, а уже за ними тянулась бесконечная вереница саней с продовольствием для людей и кормом для животных. Когда же они приблизились, Даго узнал во всадниках савроматских воинов — у каждого имелся лук и колчан со стрелами, под меховыми бурками они носили богато вышитые пояса, которые несколько раз обматывали их станы. Армию вели за собой два всадника. Одним из них был савромат с богато украшенным луком, красивым щитом и коротким обоюдоострым мечом у пояса; второй — в лисьей шапке на голове и в плаще из бобровых шкурок. Каждый из этих двоих держал в руке вырезанную из дерева и мастерски украшенную булаву, которая у савроматов была знаком власти вождя.

Увидав несколько всадников с небольшим табуном лошадей, из рядов армии вырвалась кучка воинов, помчалась галопом и сразу же окружила Клодаву с сопровождающими ее людьми. Они же повели окруженных к вождям.

— Кто такие? — сурово спросил то, что был с луком на спине, с длинными, закрученными на уши усами.

Клодава знала, как следует себя вести в подобных ситуациях. Она сняла с головы шлем, низко поклонилась и заявила:

— Я подданная королевы Зифики. Мое имя Клодава из града Клодава. Веду в Крушвиц лошадей на продажу, так как слышала, что они нужны для войны.

Савроматский вождь не проявил особого интереса ни к Клодаве, ни к ее воинам. С удовольствием он глядел лишь на шестерку лошадей, которых вела с собой женщина.

— Это хорошо, госпожа, что ведешь лошадей для войны, — заявил о. — Ничто нам так не нужно, как именно лошадей. А эти очень крупные, выглядят сильными.

— Они родились от ободритского жеребца, — похвалилась Клодава.

День был морозным, безоблачным, ярко светило зимнее солнце. Даго пригляделся ко второму из вождей и почувствовал, как холодная дрожь проходит от кончиков пальцев рук до самых ног. Перед ним был Херим, тот самый человек, которого он когда-то освободил из клетки, где жил словно дикий зверь. Теперь же Херим сидел перед ним на коне, с налитым жиром лицом, в богатом одеянии и с булавой в руке. На мгновение глаза Даго и глаза Херима встретились, жирные щеки канцлера побледнели, пальцы в кожаных рукавицах начали нервно сминать поводья коня.

— Я Ревин, вождь войск королевы Зифики, — услышала Клодава от Савромата. — Мы выступаем на войну с Караком, и ваши лошади нам пригодятся. Мы дадим вам восковую табличку, что купили ваших лошадей. В Крушвице же Главный Управляющий выплатит вам за них две серебряные гривни.

— И что можно купить за две гривны? — обеспокоилась Клодава.

— Самое малое, пятьдесят коров, — ответил на это савромат.

Херим узнал Пестователя. Он видел его мертвого, а теперь вновь видел живым, на буланом коне, в бараньем тулупе, в богатом шлеме, с мечом на поясе, с продолговатым щитом. Выходит, правду говорил народ, что Пестователь бессмертен. И Херим почувствовал, как что-то в нем трясется, ужасно скулит, затем на щеки выступила горячка. Достаточно было одного жеста его булавы, крик: «Вот он, Пестователь!», и три сотни воинов и более пяти сотен пехотинцев разорвали бы этого человека на клочки. Но Херим чувствовал себя будто парализованный, лишь пальцами он нервно сжимал поводья своего коня. Он не принимал участия в заговоре на жизнь Пестователя. Зифика показала ему уже труп, и тогда он расплакался. Он не чувствовал себя ответственным за то, что произошло, во всем винил только Зифику, которую когда-то любил. Ибо с тех пор, как Пестователь погиб, умерла в Хериме и любовь к королеве. Она взяла его в свое ложе, в нем он был несколько раз, насытил свою похоть, а потом испытал страх. Ибо всякий, кто был в ее ложе, со временем либо погибал, либо становился невольником. Так умер граф Фулько и многие до него. Всякий день ожидал он с того момента гнева Зифики, но дождался лишь приказа вместе с Ревином отправиться против Карака в сторону Серадзы. Но со столь малыми войсками не означало ли это смерти или неволи? Сам Херим не умел сражаться как другие. Этот поход был для него смертным приговором. А так же для той державы, о которой столько рассказывал ему Пестователь, и потом, на его глазах, начал создавать его, делая все более крепким и могущественным? Но потом был заговор Зифики, отравление Фулько и Пестователя, захват Крушвица. Когда-то он поверил, что Даго пробудит спящего великана, и что он был так близок к этой цели, но вот теперь все рассыпалось в прах. Когда они очутились в Крушвице, и пришли известия, что Спицимир не отдаст Зифике ни Гнезда, ни Познании, когда Авданец с Палукой объявили себя самостоятельными комесами, понял он, что дело Пестователя распадается точно так же, как ранее распалось дело Пепельноволосых. И тут эта война с Караком. Война, которая должна была завершиться поражением Зифики, поскольку, как говорили шпионы, князь в четыре раза превышал ее размерами своих войск. Но Пестователь был бессмертен, он жил, так что не все еще было потеряно. Нет, он не помнил о то, как Даго освободил его из клетки, как из животного сделал человеком. Недолго длится чувство благодарности. Он размышлял о развале того, во что верил — в пробуждении великана, который распространит свою власть от моря и до гор Карпатос. Один лишь Пестователь мог заставить Спицимира, Авданцев и Палук, чтобы те встали рядом с ним и победили Карака. Зифика была безумной, желая обеспечить трон Киру. Карак победит ее, а ему, Хериму, затянет веревочную петлю на шее и затащит, в качестве невольника, в край висулян.

— Прочерти, светлый господин, свои знаки на восковой табличке, чтобы этим людям выдали серебряные гривны, — обратился к Хериму военачальник савроматов.

Херим вздрогнул, словно человек, внезапно пробудившийся ото сна. Он отвел свой взгляд от глаз Пестователя, сунул руку в седельный мешок, вытащил оттуда табличку с нанесенным на нее слоем воска и костяное писало. Сняв рукавицы, он начертал несколько неуклюжих рунических знаков и подал табличку Ревину.

— С этим вот поедете в Крушвиц, — Ревин подъехал поближе к Клодаве и бросил ей табличку; она же ловко схватила ее в воздухе.

Под Даго конь начал танцевать, но всадник сидел на нем неподвижно, словно замерз от того холода, что охватил его при виде Херима. В памяти же канцлера осталась фигура Пестователя, когда он первым направил коня вперед, безразлично объезжая Даго. За Херимом двинулась и вся армия, а так же Ревин. Несколько воинов перехватило лошадей Клодавы и погнали их перед собой. А сама Клодава, Даго, сыновья Клодавы и три ее конюха потащились в Крушвиц. Только лишь, когда они очутились на опушке леса, а воины исчезли с их глаз, оставляя на снегу широкую утоптанную дорогу, Клодава обратилась к Даго:

— Зачем нам тащить с собой конюхов? Пускай возвращаются домой.

Даго согласно кивнул. Он чувствовал, что не в состоянии вымолвить хотя бы слова настолько у него стиснуло горло. А потом его потянуло на рвоту, он отъехал в сторону и склонился с коня.

— Да что это с тобой? Вновь вернулась хворь? — обеспокоилась Клодава.

Даго соскочил с коня, набрал в руки снега и стал вытирать им себе лицо.

— Я видел собственную смерть, и я был настолько близок к ней, как близки к лицу сейчас мои ладони, — пояснил он женщине побледневшими губами.

«Это у него горячка», — подумала Клодава. Сама она никакой опасности не заметила. Никто из савроматов сопровождавшими ее не заинтересовался, исключительно ее лошадьми.

Тем временем ее сыновья ссорились между собой, кому из них возвращаться с конюхами и санями домой, а кому ехать с матерью и норманном. Никто из них до сих пор не бывал в столь крупном, как Крушвиц, граде. За две гривны, которые им должны были выплатить за лошадей, в купеческих складах можно было приобрести много красивых и ценных вещей, например, украшенные седла, уздечки, шпоры, крепкое сукно на одежду. Мать разрешила их спор щелчком бича.

— Конюхи могут возвращаться сами. Для меня же и норманна будет безопаснее, если вы поедете вместе с нами.

Затем женщина отдала конюхам распоряжения, чтобы оставшихся в доме лошадей как можно быстрее спрятать в лесу. Начиналась война с Караком; кто мог предвидеть, не прокатится ли она через их земли с пожарами вёсок и грабежами нажитого. И когда они так вот стояли на опушке лес, то увидели приближавшегося к ним со стороны полей и того места, в котором с их глаз исчезло савроматское войско, одинокого всадника. Он мчался галопом, и его фигура нарастала на глазах на фоне белой пустоши. Вскоре они узнали во всаднике того господина, что был во главе войска. Того самого, что выписал им выплату за лошадей. Неужели он возвращался для того, чтобы отобрать у них восковую табличку, покрытую странными знаками?

А потом увидели они, как этот велиуий военачальник галопом подскакал к ним, как чуть ли не на скаку он соскочил с седла и на коленях пополз к норманну.

— О, Господин мой и Пестователь, — умоляюще говорил он. — Прости мне, что поверил я собственным глазам и поверил в твою смерть. Я не был замешан в заговоре на твою жизнь, не доверяла мне Зифика, ибо знала она, какой огромной любовью люблю я тебя. О, Даго Господин и Пестователь, прости мне все то зло, ибо я всегда был и остаюсь с тобою всем сердцем. О, Даго Господин и Пестователь, спасай край свой и слуг своих!..

М тут же Клодава, ее сыновья и конюхи увидели, как норманн перестал оттирать снегом лицо, как гордо выпрямился, откинув голову назад. Могло показаться, что прямо на их глазах он стал кем-то совершенно иным, величественным, гордым, вызывающим впечатление олицетворения чародейских сил. Неужто это был тот самый едва стоящий на ногах человек, которого обнаружили они у конеедов? И услышали они, как заговорил он на чистом и красивом языке склавинов:

— Прощаю тебе все твои вины, Херим, поскольку именно ты покрыл меня своим плащом, когда был я нагим и мертвым. Пришло время мести и суда. Уже два раза стер ты все свои провинности и спас мне жизнь.

Херим заплакал. Неподдельные и большие слезы полились из его глаз и скатились по щекам.

— На колени! — завопил он Клодаве и и ее сыновьям. — На колени! Вот он, ваш господин, Даго и Пестователь, бессмертный великан, Дающий Справедливость и Отец Воли. Слава ему во веки веков!

Те упали на колени, пораженные словами этого человека. А великий господин в лисьей шапке и в плаще из бобровых шкурок, с резной булавой в руке, еще несколько шагов прополз на коленях к Пестователю и коснулся лбом его сапог.

— Поднимись, Херим, — приказал Даго. — Садись на коня и возвращайся к армии. Нельзя, чтобы Ревин заподозрил чего-нибудь и выслал за тобой конных воинов.

— Хочу быть с тобою, мой господин.

— Возвратишься к армии, — акцентировано повторил Даго. — Завтра притворишься больным и прикажешь на санях отвезти себя в Крушвиц. Постарайся встретиться к кем-нибудь из верных мне лестков и отошли его с письмом к Спицимиру, чтобы знал он, что я жив, и что стану судить живых.

— А ты, господин, куда едешь?

— Я буду повсюду, Херим. Ты же ожидай меня в Крушвице. Когда же придет время мести, задушишь Кира, ибо таково его предназначение. Забудь, что такое жалость, ибо крики и мольбы о жалости заглушат вопли тех, кого сброшу я в Навь.

— Я опасаюсь возвращаться в Крушвиц. Я же бывал в ложе Зифики, и мне угрожает смерть, как и Фулько.

— Ладно, не спеши с возвращением, но дай знать Спицимиру, Авданцам и Палуке. Напиши им, что Пестователь бессмертен и побеждает. По прибытию в Крушвиц притворись, будто бы умираешь. Зифика, думая, что тебе скоро конец, не станет тебя убивать.

— Так я и сделаю, бессмертный мой господин, — сказал Херим. — Вот, возьми от меня этот кошель с серебром и золотыми солидами.

Сказав это, он подал Даго небольшой мешочек. Затем вскочил на коня и, не оборачиваясь, точно так же, галопом, поскакал через поля вслед за армией.

На следующий день, поздно вечером в двери громадного, недавно возведенного дома в посаде Крушвица, постучался некий мужчина, закутавшийся от мороза в серый плащ. В этом недавно выстроенном доме, на втором этаже которого имелись многочисленные отдельные комнаты, а внизу огромное помещение, размерами с сарай, где за длинными деревянными столами за деньги можно было сытно поесть и выпить меда и даже вина, помещался развратный дом, которым управляла Арне. Двери были закрыты на крепкий засов, вовнутрь впускали только знакомых, значительных и богатых людей. Два воина, слишком похожих на разбойников, грабящих на трактах, по приказу градодержца Кендзержи днем и ночью охраняли двери, поскольку сам Кендзержа иногда приходил к проживающим здесь девкам, а сама Арне щедро платила ему. В Крушвице ходили слухи, будто бы иногда и сама королева Зифика тайно обращалась к Арне, чтобы та доставила ей какого-нибудь молоденького парня для любовных утех; потому Арне пользовалась в граде уважением, ее даже побаивались, хотя она всего лишь предоставляла платные наслаждения.

— Кто там? — спросил один из амбалов.

— Гость, — услышал он в ответ.

Дверь открыли, человек, ставший в ней, подбросил на ладони два золотых солида и серебряный резан.

— Проведите меня к высокоуважаемой госпоже Арне, — попросил прибывший и бросил охраннику кусочек серебряного украшения.

Гостя впустили в ярко освещенное светильниками помещение. Там он увидел сидящих за двумя столами и выпивающих савроматских воинов, услышал их дикие песни, увидел полуобнаженных, сидящих у воинов на коленях девок. Разбойник повел прибывшего через помещение к деревянной лестнице, ведущей на второй этаж. Он постучал в дверь, выкрашенную в красный цвет.

— Гость к госпоже Арне, — сообщил он.

В небольшой, но богато обставленной комнате Арне с двумя девицами заканчивала ужин.

— Я желаю говорить только лишь с тобой, госпожа Арне, — сказал незнакомец и подбросил на ладони золотые монеты. Женщина побледнела, узнав голос. Но она быстро взяла себя в руки и выгнала всех из своей комнаты. Только после этого пришелец сбросил с головы капюшон; хозяйка увидела столь любимое лицо и упала на колени, целуя руки Пестователя.

— Так это ты, мой светлый господин? — повторяла она, не веря собственным глазам и ушам.

— Это я. Даго Пестователь и Повелитель.

И тут впервые за много-много недель на губах Даго появилась улыбка.

— Господин мой, тебе грозит страшная опасность…

Улыбка скрылась с лица Пестователя. Он сказал вполголоса, но со странной силой:

— Я прибыл сюда, дабы судить, ибо говорят, будто я бессмертен.


Глава тринадцатая

DIES IRAE

Красивая лицом карлица по имени Милка, ближайшая служанка Хельгунды и самая нежная нянька двоих ее детей, на пытках в присутствии князя Карака созналась, что в Караков ее прислал повелитель полян, удивительнейший Пестователь, чтобы отравить княжну Хельгунду вместе с ее детьми: дочерью и сыном. Только она не сделала этого, поскольку Пестователь пообещал ее оплодотворить, чтобы родила она великана. Но ничего подобного не случилось, и не сделал он ее беременной. Добравшись же до Каракова, стала она вновь верно служить княжне Хельгунде и детям, рожденных княжной с Караком. Княжна Хельгунда, по какой-то причине разозлившись на Милку, а может и позавидовав ее тайным наслаждениям, которые получала карлица от черного козла, которого держала в некоем тайном месте, приказала этого козла убить, как уже один раз поступила так в Гнезде. Тогда-то Милка подала ей вино, разведенное водой, в которой отваривалась сушеная бледная поганка, и княжна скончалась в ужасных муках, длящихся несколько дней. Но на пытках карлица не говорила про черного козла, ибо даже на муках стыдно ей было признаться в том, каким достойным порицания наслаждениям она сама предавалась. Она предпочла указать на королеву Зифику, как на ту, что выдала ей новый приказ убийства Хельгунды, чтобы отодвинуть на пути к трону полян сына от княжны и Карака. Еще до убийства Хельгунды в Каракове много говорилось о том, как королева Мазовии приманила в Плоцк удивительнейшего Пестователя, там его отравила, а тело вбросила в реку Висулу, чтобы сын Пестователя, рожденный княжной Геданией, не сед в будущем в Гнезде на троне. Таким образом князь Карак легче поверил Милке, что та пошла на преступление по приказу Зифики, чем если бы стала она рассказывать ему про убитого козла, ибо смерть Пестователя открывала дорогу к трону, а козла можно было найти себе и другого. А вот трон был один и для одного человека, для Кира или для Окши, сына Хельгунды.

Карлица на пытках умерла, и похоронили ее в крепостном рву за палисадом и валами града. А вот княжну Хельгунду торжественно сожгли, и над урной с ее прахом Карак приказал насыпать высокий курган. Днем и ночью свободные и невольные люди возили землю, так что получился холм, настолько громадный, что чуть ли не достающий до неба, ибо любил Карак свою супругу, как никого другого. Со временем висуляне назвали это место курганом Вандалки, ведь по-разному говорили про жену Карака, и то, что это Лже-Хельгунда, и что родом она откуда-то из дальних стран, откеуда-то, чуть ли не от вандалов, которые в прадавние временна проживали в долине Висулы. Плакал князь Карак после смерти супруги своей и мечтал отомстить королеве Зифике. Только более сильным, чем эти чувства, было желание, чтобы его и Хельгунды сын по имени Окша сел в будущем на троне Пепельноволосых, таким образом объединяя державы полян и висулян, образуя силу, способную противостоять Великой Мораве. Шпионы приносили известия, что Зифике удалось подмять под себя только лишь град Крушвиц, а другие застала закрытыми, готовыми к обороне, даже Ленчиц ей не поддался. Спросил тогда Карак через тайных посланников как Спицимира, что правил в Гнезде и Познании, так и Авданцев в Гече и Палуку в Жнине, что станет, если он ударит на войска савроматов. И получил он ответ, что королеву Зифику все ненавидят, что никто из властителей в эту войну не вмешается, ибо объявили они себя комесами и с тех пор станут заботиться только лишь о своих делах. Точно так же пообещал поступить комес Ящолт, владеющий Витляндией у устья Висулы. А поскольку то было время, когда в Великую Мораву вступил маркграф Карломан, сын Людовика Тевтонского, ведя с собой князя Нитры, Сватоплука; князя же Ростислава пленили, его племянник его ослепил и поместил в какой-то франконский монастырь; и в Великой Мораве продолжалось неустанное внутреннее кипение, князь Карак понял, что Великая Морава не в состоянии угрожать его державе, и таким моментом следует воспользоваться, чтобы начать войну с Зификой. Потому собрал он свои отряды, вступил в давние земли Крылатых Людей, которые после поражения, нанесенного им Пестователем, спрятались у висулян, только на вновь завоеванных землях он постановил править от имени своего сына, Окши. Перезимовал он в Серадзе, а в начале месяца сбора осколы — березового сока, провел он под Серадзей страшную битву с войсками савроматов, которыми командовал некий Ревин, ормию королеву Зифики разбил, и таким вот образом давние земли гопелянов и Длинноголовых людей. «Когда захвачу я Крушвиц и всю Мазовию, испугаются меня Спицимир, Авданцы и Палука и сложат присягу на верность малолетнему Окше, и тат вот я добуду всю державу полян», — думал Карак. А поскольку его предупреждали, что град Крушвиц неописуемой мощью обладает, поначалу направил он свою армию через реку Нер в сторону Ленчиц, чтобы после захвата этого не столь оборонного городка завоевать затем Плоцк и всю Мазовию, тем самым окружая Зифику в Крушвице и заставляя ее добровольно отдать и этот град взамен за обещания, которые сам он не собирался выполнять.

Возвратились в Крушвиц остатки разбитых савроматских войск, привезя с собой на санях раненного Ревина. Еще раньше туда же привезли больного Херима, который не вставал с ложа, жалуясь на общую немощь, а если и ходил по комнатам, то исключительно с палкой и волоча ногами. В комнаты Херима частенько заглядывала Зифика, ища у ложа больного какого-нибудь доброго совета, и что ей необходимо самой делать, когда войска Карака подступили под Ленчиц.

— Что мне делать, Херим? — спрашивала она. — Оставаться в Крушвице и ожидать Карака или же отправиться в Мазовию и там готовить оборону?

И отвечал ей Херим слабым голосом тяжело больного человека:

— Поставь, королева, нового военачальника на место Ревина. Собери всех способных сражаться савроматов и полян, что признали твою власть, и пошли их в гарнизоны в грады Мазовии. Князю Караку придется их долго добывать, тем временем ты, возможно, найдешь помощь у пырысян или же помиришься со Спицимиром, Авданцами или Палукой. В Крушвице оставь лишь небольшой гарнизон, поскольку град этот и так укрепленный и захватить его невозможно. Здесь ты будешь в безопасности. Не отважится Карак осаждать Крушвиц. Я предупреждал тебя, что убить Пестователя — это точно то же, что и убить его державу. А ты не советовалась со мной, когда решила его отравить.

— Потому что ты любил его, — багровели от гнева щеки Зифики, а ркука ее ложилась на рукоятку висящего на поясе ножа.

— По дороге под Серадз слышал я от народа, будто Пестователь жив, и что он придет, королева, по твою голову, — кашляя, медленно говорил Херим. — Говорят, что упадут перед ним на колени Спицимир, Авданцы и Палука, и что это он выгонит Карака. Так что, возможно, будет лучше тебе спрятаться с Киром в Мазовии, в тамошних пущах.

После таких слов Зифика начинала нервно кружить по комнате, раз за разом хватаясь за украшенную рубинами рукоять своего ножа.

— Ты собственными глазами видел его мертвым. И я назвала его неживым. А, как он сам нас учил, считается лишь то, что было названо.

— Только ведь народ называет его иначе: бессмертным. Ведь это же он выкупался в отваре бессмертия в Венедийских Горах.

После того Херим касался груди и кривил лицо, словно бы от боли, чтобы показать Зифике, как сильно болит у него внутри. Своей жене, Людке, что была на седьмом месяце беременности, приказал он приносить себе пиво и горячее вино, а когда уже был под хмельком, повторял на латыни, которую изучал еще в Фульде:

— Dies irae… dies irae…

— И что это означает? — спрашивала Зифика.

— День гнева, моя повелительница. Нас ожидает день гнва Пестователя. Опасаюсь я за собственную голову, ибо от любви к тебе предал я его.

А Зифика вновь повторяла и повторяла:

— Ты же своими глазами видел тело графа Фулько. Его кинули в реку. А через три дня оно всплыло, вздувшееся и черное.

— Но ведь тела Пестователя так и не нашли.

— Можно ли воскресить мертвого, Херим?

— Да, госпожа. В Фульде меня учили, что бог франков по имени Христос, когда того захотел, воскресил мертвеца по имени Лазарь. Ты же знаешь, госпожа, что Пестователь возил с собою золотую цепь с крестом, а это означает, что отдавал честь различным богам.

— Он был мертв, по-настоящему мертв, — топала ногами Зифика. — Сейчас он в Нави, трясется от стужи и мучится от голода.

После чего, разъяренная, бежала в собственные покои, открывала сундук и вынимала из него Священную Андалу, которую сорвали со лба мертвого Пестователя в Плоцке. Она надевала ленту с камнем на свои буйные черные волосы и снова приходила к Хериму.

— Я убила его Виндоса, и весь народ это видел, — говорила она. — Его меч Тирфинг висит в тронном зале над моим троном, и весь народ это видит. И разве нет на моей голове Священной Андалы?

А после того она слышала слабый, пискливый голосок Херима:

— Андалу необходимо получить, не пролив крови. Ты же сама видела, моя королева, что Пестователю Голуб Пепельноволосый передал ее добровольно. Потому-то на его лбу золотой камень сиял ярче, чем на твоем.

— Так ведь и я не пролила ни капли крови, — отвечала Зифика. — Я его отравила. Без крови.

— Он ведь не отдал Андалу добровольно…

Зифика пожала плечами, словно бы все это не имело ни малейшего значения, и вновь стала прохаживаться по комнате, в которой лежал Херим. Ну да, она все еще была очень красивой, и, возможно, даже красивее, чем раньше. На ней были зеленые шерстяные штаны; на ногах высокие желтые сапоги; Херим видел ее круглые ляжки и длинные ноги, широкие бедра в с выпуклыми ягодицами. В талии Зифика была худенькая, словно юная девушка, что подчеркивал золотой пояс с ножом. А вот толстая фуфайка, на которую она обычно надевала кольчугу, не подчеркивал ее крупных грудей и делал плоской. Шея была у нее длинная, ничем не прикрытая, голову с громадным шлемом черных волос женщина держала гордо. Лента Святой Андалы с золотистым камнем прибавляла ей величия, а золотая пектораль, свисающая с груди делала Зифику истинной королевой. Она уже родила двоих детей, лицо ее сделалось еще более округлым, губы — еще более алыми и гораздо более желанными. Ее черные брови походили на крылья ласточек. Вот только Херим уже не желал ее, поскольку в последнее время складывалось у него впечатление, будто бы находится в одной комнате с дикой кошкой.

— Если ты желаешь умереть в своем ложе, не гляди на то, как блестит камень у меня на лбу, — совершенно неожиданно заявила Зифика.

Херим не отзывался. Уже неоднократно встречался он с ее угрозами. С тех пор, как увидел он живого Пестователя и уверовал, что тот вернется к власти и вновь объединит Державу полян, не мог он сдержаться, чтобы, время от времени, не противостоять словам королевы, что та принимала со все большим раздражением.

— Ты желал меня, а я дала тебе свое тело. Так вот ты благодаришь за подаренное тебе наслаждение? — спросила Зифика.

Херим не поддался, сказал следующее:

— Ты же могла подождать, пока он не выстроит великую державу, не пробудит спящего великана. Кир за это время стал бы мужчиной и сам протянул бы руку за властью.

Королева стиснула губы.

— Почему он так отнесся к моему сыну? Я могу понять, что он не признал Дабога Авданца или Вшехслава Палуки, ведь то были бастарды. Но ведь Кир не выродок, и ты, Херим, прекрасно об этом знаешь. Почему он признал Лестка, а не Кира, который старше и обладает первенствующими правами на трон? Он хотел моей смерти в родах, ибо только моя смерть могла убедить его в том, что Кир — не выродок. Я отплатила ему за это смертью и, считаю, что это справедливо.

— Лестк ведь жив, королева.

— И как долго? — с издевкой спросила Зифика. — Я выслала тайного посланника к Спицимиру, который занят опекой Лестка. У Спицимира имеется сын по имени Наленч. Я приказала передать Спицимиру: задуши Лестка и приди с помощью против Карака, а я от имени своего сына, Кира, признаю в твоем Наленче единственного властителя полян, ибо тот, кто владеет Гнездом, владеет и всей державой..

— Не поверит он тебе, госпожа. Ему известно, сколь сильно желаешь ты трона для собственного сына. Впрочем, Наленча не признает ни Авданец, ни Палука. Только лишь Кир или Лестк могут стать истинными властителями. Кир порожден твоей кровью, а ты сама рождена в королевском роду Айтвар.

— Это правда, Херим. Но почему не понял этого Пестователь? Я дала ему сына и внесла в качестве приданого Мазовию. А кто такой Лестк? Его родила сухая колода Гедания, дочь княжонка из Витляндии. Так чья кровь лучше, королевы Айтвар или Гедана?

Тут Херим позабыл о том, что притворяется больным. Он сел на кровати и выдал:

— Все это не имеет никакого значения. Никому из сыновей не отдаст он ни власти, ни трона. Ведь он долговечный. Сыновьям же предложит только почести. Вполне возможно, что на троне сядет только лишь его внук или правнук.

Зифика неожиданно остановилась в своем хождении по комнате. Резким движением она вытащила нож и прижала его лезвие к горлу Херима.

— Ты веришь в его бессмертие!

— Нет, моя госпожа, — испуганно отпрянул тот.

И тем самым сохранил себе жизнь. Зифика без слова вышла. Но на следующий день назначила нового военачальника, Порая, и выслала его в Мазовию во главе оставшихся в живых савроматских воинов, что пребывали в Крушвице. Она приказала Пораю приготовить Плоцк и град Цехана к обороне, в открытый бой с Караком не вступать, но нападать на его армию по-склавински, из засад. Порай должен был сражаться так долго, пока она сама с новой армией и с союзниками, которых за это время поищет, не придет ему на помощь. В Крушвице осталось около трех десятков савроматов и пятьдесят воинов градодержца Кендзержа.

Той же ночью исчез висевший на стенке за троном меч Пестователя, прозванный Тирфингом. Вместо меча там обнаружили рулон бересты, покрытой знаками склавинских рун. Перепуганная Зифика с берестой в руках вбежала к Хериму в комнату, выгнала Людку, которая кормила мужа отваром, и приказала эти знаки прочитать, поскольку сама так и не познала тайны рунической письменности. Херим колебался, читать или не читать. Он и опасался взрыва гнева Зифики, и в то же время желал насытиться видом ее страха.

— «Пестователь жив и побеждает», — сказал он.

О чудо! Испуг исчез с лица Зифики. Она заявила с издевкой:

— Кто-то, Херим, готовит здесь измену и желает меня напугать. Мои глаза меня не обманывали. Умер Фулько, умер и Пестователь.

Еще в тот же день трех савроматских воинов, что ночью охраняли двор Зифики, повесили при всех на торжище. И сам градодержец Кендзержа получил десять палок, и тоже при всем народе. Ужас охватил обитателей Крушвица, люди запирались по домам, даже в публичный дом Арне мало у кого хватало отваги прийти, ибо каждый, кто встречался с другими, мог быть обвинен в том, что готовит заговор против королевы.

Точно такой же рулон бересты получил и Спицимир в Гнезде. Ему его привез лестк по имени Тачала, один из тех, кто был с Пестователем в Венедийских Горах, а потом сбежал от погрома, который приготовила лесткам в Плоцке Зифика..

Спицимир руны знал. Он просчитал знаки и спросил у Тачалы:

— Ты его видел? Слышал его слова?

Тачала покорно склонил голову, но в словах его явно прозвучала издевка:

— Ты ведь, господин, слышишь слова, не высказанные или произнесенные очень даже далеко. Так что должен был и ты его услышать.

— Ты видел его?

— Как тебя сейчас.

— И где это было?

— В Медвежьем Ущелье. Он прибыл туда к группе лестков, что прячутся там от савроматов.

— Как он выглядел?

— Он не носил Андалы и золоченного панциря. Сидел на буланом громадном жеребце, а на ремешке у пояса висел его Тирфинг.

— Я тоже хочу его видеть.

— Зачем? — спросил Тачала. — Разве тебе не достаточно его приказов?

— Я не знаю его приказов.

— Ты утратил свою силу слышать невысказанные слова? — удивился Тачала.

Спицимир подал знак своим людям в черных плащах и приказал разоружить лестка.

— На пытках скажешь, что здесь ложь, а что — правда, — сказал он.

Лестк, похоже, не испугался.

— Сказал мне Пестователь: «Отправишься в Гнездо, а там Спицимир либо убьет тебя, либо прибудет ко мне, чтобы продолжить служить мне. Передай ему, что близится день гнева моего».

И такая уверенность била из фигуры и слов этого человека, что Спицимир испытал беспокойство. Тачала носил рваный белый плащ лестка, поношенной была и его одежда, поскольку, как большинство лестков, прятался он в лесах, опасаясь мести савроматов. Знал лестк, что Спицимир не шутит, когда грозит пытками. И все же не испугался. И, похоже, не потому, что был такой уж храбрый, но потому что чувствовал за собой некую огромную силу. А что могло быть этой силой, если не живой, взаправдашний Пестователь?

— И что еще приказал повторить Даго Господин и Пестователь? — спросил Спицимир.

— «Если останешься в живых, Тачала, тогда проводишь Спицимира на встречу со мной. Только он должен взять с собой не более трех воинов».

— И куда ты меня заведещь?

— На Воронью Гору во время полнолуния.

Спицимир дал знак своим стражникам.

— Возвратите ему оружие. Дайте есть и пить. Потом пускай отдохнет.

Тачалу вывели из комнат Спицимира, и повелитель Гнезда и Познании остался сам со своими мыслями. Как же сложно было ему согласиться с мыслью, будто бы Пестователь бессмертен, что целым и здоровым станет он ожидать на Вороньей Горе. Разве не познал Спицимир сладости самодеятельной власти от имени малолетнего Лестка? Ночами он засыпал, убаюкиваемый мыслями о том, как вот он, Спицимир, правит счастливо, а Лестк потихоньку подрастает. Вот что будет потом, когда пацан подрастет — Спицимир не знал. Но разве дети не болеют, не умирают, не падают с коней и разбиваются насмерть? Разве не было у Спицимира сына, красивого мальчишки по имени Наленч? А сам он, однажды настолько опьянился картинами своего правления, что в присутствии собственных воинов в черных плащах воссел на троне Пестователя. Вот только оказалось, что он малорослый и кривобокий, спинка трона заканчивалась высоко над его головой, а ноги не доходили до пола. И показалось Спицимиру, что все это видят, что выхватывает он скрываемые насмешливые взгляды своих подчиненных. Он тут же сошел с трона, никогда с тех пор не садясь на него, самое большее: сажая на нем свою любимую супругу с маленьким Лестком на руках, сам же прикорнув на стульчике рядом. Он знал уже, чего ему не хватает. Величия. А каким образом добыть величие, без которого управлять невозможно? Купить его, украсть у кого-нибудь, добыть мечом в бою? В один прекрасный день воины в черных плащах устроят заговор, и в ночной темноте получит он удар ножом в спину, поскольку не станет уже пробуждать уважения и восхищения, а только страх, ненависть и насмешку. А самым худшим из всего казалось ему то, что внезапно утратил он свою силу слышать невысказанные слова, а может силы это было в нем уж слишком много, потому что, в какую бы сторону он не повернулся, отовсюду доходили до него насмешки, что он: горбатый, с кривыми ногами, с лицом, перепаханным морщинами, он, такой малорослый, что ножны меча волоклись за ним, что он желает занять место Пестователя.

Да, он поверил в смерть Даго, хотя среди простых людей все так же говорили, что Пестователь бессмертен. Но он же не послушал и посланцев Зифики, чтобы Лестка задушить, а своего сына, Наленча, объявить властителем Гнезда и Познании. Ибо, разве не ради владычества Кира отравила Зифика великого Пестователя? Разве по-настоящему отречется она от желания, чтобы только Кир повелевал полянами?

И вот теперь появился Тачала и принес приказ Пестователя, чтобы Спицимир, всего с тремя воинами, появился на Вороньей Горе в полнолуние. Ну да, величие у у Пестователя имелось. Даже в этот момент при мысли о Пестователе, о том, что он может стать с ним лицом к лицу и отчитываться о том, чего совершил он, с тех пор как дошло до него известие об отравлении в Плоцке, страх ухватил Спицимира за горло. И даже нечто большее. Отозвалось в нем некое неосознанное желание вновь увидеть красивое лицо этого человека, упасть перед ним на колени, снять со своих плеч всяческие заботы, на мгновение скрыть голову под его плащом и получить от него новую силу и новые приказы.

Тяжело волоча ногами, Спицимир направился в комнаты своей дорогой супруги, которая жила среди гуннских ковров, шкур диких зверей, красивых предметов и резной мебели. Сейчас она как раз сидела на лавке, у ног ее играли дети Спицимира, сама же она убаюкивала на руках маленького Лестка.

Спицимир приказало служанке, чтобы та забрала детей. Когда те ушли, он упал к ногам своей жены, положив голову на ее коленях.

— Что обеспокоило тебя, Спицимир? — спросила та тихим и мягким, таким любимым голосом.

— Даго Господин и Повелитель жив и ждет меня на Вороньей Горе. Он объявляет день гнева своего.

Та нежно погладила супруга по волосам, по векам прикрытых глаз.

— Но ведь ты же его не боишься, Спицимир? Ведь не ты отравил его, а только Зифика. Ты закрыл перед нею ворота Гнезда и Познании, чем дал доказательство своей верности. Разве плохо я воспитываю маленького Лестка. Милостями осыплет тебя Даго Пестователь и возвысит над другими, поскольку ты не поступил так, как другие, ты не приказал изготовить для себя корону комеса.

— Но один раз сел я на его троне, моя любимая. И подумал тогда: зачем мне служить повелителю, раз и сам могу быть повелителем.

— То была всего лишь одна мысль, Спицимир. Одна краткая мысль, и ничего более. На троне ты уселся ради шутки, потому что все потом смеялись, что ты ногами не доставал до пола.

— Смеялись… — с горечью в голосе повторил Спицимир. — А ведь я подобный смех могу сунуть им обратно в горло. Не нужно быть красивым и рослым, чтобы восседать на тронах. Нужно только лишь быть сильным. Я могу окружить Воронью Гору сотнями своих воинов и приказать убить Пестователя, у которого, похоже, воинов почти и нет.

Жена его какое-то время молчала.

— А знаешь ли ты, что значит стать убийцей Пестователя? — спросила она у Спицимира шепотом. — Сейчас тебя слушаются, потому что ты управляешь от имени малолетнего Лестка. А что будет потом? Кто будет тебя слушать точно так же? А если случится Мор или неурожай, не станут ли тебя винить за это? Или ты думаешь, что достаточно просто забраться на белого коня, надеть на себя золотой панцирь, который носил Пестователь, украсить голову Священной Андалой, чтобы быть им?

— Нет у тебя зрения, милая, так что не видишь, какой красивый мальчик твой сын Наленч.

— А Лестк? Или ты думаешь, что я его не полюбила? И считаешь ли ты, что если нет зрения у меня в глазах, то я уже ничего не думаю, ничего не чувствую? А вдруг я вижу дальше, чем другие, Спицимир? Вот сейчас я не боюсь никого, кто входит в мою комнату, а ведь потом всякий шаг станет пробуждать мой страх. Если умрет Лестк, то столь же быстро может умереть и Наленч, ведь каждый будет думать: раз Спицимир сделался повелителем, то чем я хуже Спицимира? Ты начнешь войну с Авданцами и Палукой, ибо, пускай они и надели короны комесов, но все время говорят, что верны маленькому Лестку. Ну а что с Караком? Если он победит Зифику, то придет и за тобой. А вдруг он сблизится с Авданцем и Палукой? Я не вижу, как остальные люди, но замечаю, что стала нас заливать некая огромная река, а остановить наступление этой реки может только один человек: Даго Пестователь.

— Ты веришь, что он бессмертен? Что его не отравили, и что он живой ожидает меня на Вороньей Горе?

— Езжай и убедись сам. Насколько я слышала, это недалеко. Между Гнездом м Крушвицем.

— Он предсказывает день своего гнева. Снова станут меня называть Спицимором…

Она, похоже, не услышала его слов, потому что мечтательно говорила:

— Маленький Лестк называет меня мамой. Так что я мать будущего короля. С Лестком на коленях стану я восседать на троне рядом с Пестователем. Я попрошу его построить для нас золотую повозку, чтобы люди, которые видят, могли смотреть на меня и Лестка. Разве не говорил ты, будто бы я красива, так что все обязаны восхищаться моею красотой?

Спицимир поднял голову с колен супруги.

— Милая, — изумленно промолвил он. — Неужто и тебя укусила змея власти?

Она же ответила ему твердо, как никогда до этого:

— Запомни, что у меня два сына: Наленч и Лестк.

И говорят, что именно так, чуть ли не в один миг судьбу красивой, дикой и сильной женщины перечеркнули слова не менее красивой, но слепой и беспомощной жены Спицимира. Так играет нами судьба, которую некоторые называют роком или предназначением…

Тем временем случилось неожиданное потепление, которое длилось десятка полтора дней. С утра ярко светило солнце, по ночам же не было мороза, который придержал бы таяние снегов. Так что широко разлились даже самые малые речки, крупные затопили своими водами широкие пространства земли, неся в своих грязных стремнинах разваленные дома, бревна, трупы животных и утопленников, подмытые по берегам могучие дубы и ольхи. Набухли водой болота, и чуть ли не каждая вёска или град, что размещались на возвышении, на какое-то время сделались доступными только для лодок.

И как раз в такую вот теплую, предвесеннюю ночь во время полнолуния, бредя через таящий по лесам снег, добрался Спицимир до подножия Вороньей Горы и в царящей в округе тишине слышал болтовню ручьев, стекающих с вершины, где таяла толстая снеговая шапка. Спицимира сопровождал Тачала и трое воинов в черных плащах; поначалу он хотел забрать их больше, но лестк не соглашался. Ведь Спицимир сомневался в бессмертии Пестователя и скрывал в себе опасения, что Тачала прибыл к нему не по приказу Даго, но по указанию Зифики, которая желает заманить его в ловушку, убить и тем самым открыть для себя врата Гнезда и познании. Тем не менее, по совету своей жены, он отправился на встречу, хотя теперь, у подножия зачарованной горы приказал воинам обнажить мечи, да и свой тоже вынул из ножен.

Тачала никакого беспокойства не проявлял. Он направил коня на узкую тропу и начал по ней подниматься наверх, а подкованные копыта его жеребца громко стучали по камням. На самой вершине горы горел костер, который снизу был похож на искорку, но чем более приближались они, тем и он становился большим и большим. У костра прибывшие никого не увидели. Тот, кто разжег его, подбросил множество дров, а сам скрылся среди деревьев или же укрылся за могучим стволом Макоши. Костер пылал рядом с плоским валуном, на котором, как слышал Спицимир, слагали чкловеческие жертвы. Спицимир боялся этого места, испуг чувствовали и его воины, ведь тут — куда не повернись — кружили замерзшие и голодные духи из Нави. Но если Даго Господин и Пестователь вернулся из Нави, Спицимира никак не удивляло, что именно тут пребывал и что как раз здесь желал с ним встретиться.

Фыркали лошади, побрякивали стремена, конь Спицимира заржал, а сверху ему ответило ржание какого-то другого коня. То есть, кто-то был на вершине, кто-то конный, кто-то осторожный.

Вплотную, конский живот против конского живота, стали прибывшие на верху Вороньей Горы, прекрасно видимые в сиянии горящего костра.

— Это ты, светлый наш господин? — крикнул Спицимир в чернь, где находился расколотый ствол Макоши.

Почти что бесшумно из темноты появился десяток всадников в белых плащах лестков. Вооружены они были копьями и миндалевидными щитами, на них были куполообразные шлемы с наносниками, так что никого узнать было и нельзя. Только на одном не было шлема, а его белые волосы бросались в глаза, несмотря на ночную темень. Свет луны осветил лицо этого человека, и Спицимир узнал в нем Даго.

— Спицимир, ты вызвал меня их Края Мертвых, — услышал он громкий, знакомый голос. — Чего ты от меня хочешь?

Задрожали от страха воины Спицимира, поскольку всадники на возвышенности походили на упырей или духов. А вдруг сейчас они бросятся на них, чтобы высосать их кровь, сожрать плоть?

Спицимир бросил на землю обнаженный меч, так что тот зазвенел на камнях. Потом отбросил щит, копье, стащил с головы шлем и тоже бросил на землю. Затем соскочил с коня и припал на одно колено.

— Вернулся я из места, откуда никто не возвращается, разве что привидением или упырем, — услышал он голос Даго. — И вызвал меня из Нави глас моего страдающего народа, дабы проявил свой гнев против тех, что притесняет его. Народ дал мне свою плоть и свою кровь, потому-то я жив, как и вы все. Подойди, Спицимир, коснись моего тела, и ты убедишься, что во мне течет кровь.

Сказав это, Даго сошел с коня и медленно направился к стоявшему коленях Спицимиру.

— Господин мой и повелитель, — бормотал Спицимир, — закрыл я перед врагами твоими врата Гнезда и Познании, а супруга моя полюбила твоего Лестка, словно собственное дитя. Один лишь раз уселся я на твоем троне, но ненадолго и только лишь ради шутки. Вот только чем же является моя маленькая вина по сравнению с изменой Кендзержи, по отношению к измене Авданцев и Палуки, которые надели короны комесов. Позволь мне быть десницей гнева твоего.

Даго подошел к покорно ожидавшему Спицимиру, положил свои руки ему на плечах, и тогда почувствовал Спицимир их тепло, и уже знал он, что перед ним по-настоящему живой человек.

— Разве не советовал я тебе, господин, не ехать в Плоцк, ибо ждет там тебя предательство? — спросил Спицимир.

— Именно так ты говорил. И это было правдой. И слышал я твой голос даже в Нави. И голоса многих иных людей. Потому-то я и вернулся к сам.

— Что должен я делать, господин мой?

Он долго ожидал ответа. Трещали сырые дрова в кострище, разбрасывая искры, которые взлетали в небо и там исчезали, словно духи.

— Приготовь, Спицимир, два кувшина с ядом и плотно их закупорь. Еще приготовь два пустых ящика, их оставь открытыми. Вышли посланцев к Авданцам и к Палуке, и пускай каждый из них возьмет с собой запечатанный кувшин с ядом и пустой ящичек. Пускай каждый из них скажет: что выбираете? Предпочитаете выпить яд или отослать корону комеса Даго Господину и Пестователю, который вновь находится в Гнезде, призванный плачем народа своего. Тот, кто пришлет ящик с короной комеса, будет помилован. Тот же, кто этого не сделает, умрет в наистрашнейших муках. Пускай те, кто желает избежать гнева моего, соберут все войска и направят их к Серадзи, чтобы победить князя Карака. Сам он пошел на Мазовию, но мы перекроем ему обратный путь.

— Так и сделаю, господин. Они получат на выбор: яд или пустой ящик для короны комеса.

— Поищешь лестков, что прячутся по лесам от мести савроматов, и соберешь их в Гнезде. И пускай не станут помехой этой цели ни разлившиеся воды, ни болотистые дороги, ибо каждого, кто в эти дни погибнет ради моего дела, я смогу отозвать из Нави.

— Все так и сделаю, господин.

— В Гнезде сейчас остановился крупный караван купцов-муслиминов, которые после оттепели собираются отправляться на север к эстам или же к Висуле и в Витляндю. Передашь им, чтобы они немедленно выходили на Крушвиц, несмотря на топкие дороги. Дашь им два десятка замаскированных воинов, а командовать ними будет эта вот женщина по имени Клодава и два ее сына.

Из ряда лестков неспешно выехала рослая женщина в одеянии воина, а за ней вышло двое юношей в новых кольчугах и шлемах с наносниками.

— Госпожа Клодава знает, что ей делать, когда с двадцатью твоими, но переодетыми, воинами очутится с караваном в Крушвице. Ты же, Спицимир, соберешь свои войска и без особой спешки отправишься под Крушвиц, где буду ожидать тебя я. Вместе мы пойдем на Карака, победим его и возьмем добычу.

— А Зифика, светлый мой господин? А Херим?

— Херим ни в чем не виновен, и он сохранит свое положение и власть. Когда я умер, и меня ободрали донага, это он покрыл меня своим плащом, чтобы не покинуло меня тепло жизни. А имени Зифики не упоминай. Думай о ней так, словно ее уже нет. Пошли к ней, в Крушвиц, кого-нибудь объявить при всем народе, что я, Даго Пестователь, назвал ее умершей, а считается ведь лишь то, что было названо. Так что пускай живет и вместе с тем не живет, поскольку это увеличит ее страдания.

— И станет так, — произнес Спицимир и вложил голову под полу белого плаща Пестователя, а потом его сложенные ладони очутились в теплых ладонях Пестователя, и вновь убедился Спицимир в том, что перед ним живой человек.

А на прощание Пестователь сказал:

— Не забудь сообщить среди воинов, что если кто погибнет в бою с савроматами Зифики или в бою с Караком, того призову я из Нави, точно как и я был призван. Такая власть дана мне до тех пор, пока длиться станут дни гнева моего..

Тачала остался на Вороньей Горе, а Клодава с двумя сыновьями поехали за Спицимиром в сторону Гнезда. По дороге Спицимир обратился к женщине:

— И где же, госпожа, встретила ты Пестователя? И был ли он тогда мертвым или живым человеком?

— Был он наполовину живым, а наполовину — мертвым. Но не спрашивай, так как мне запрещено рассказыаать.

Сказав это взяла она длинный бич и громко щелкнула над самым ухом Спицимира, так что тот съежился, будто возле самого лица пролетела у него стрела.

Зифика свой гнев разрядила на Людке. Не обращая внимания на то, что та была уже на седьмом месяце беременности, дикая женщина била ее кулаками в лицо и по голове, так что у несчастной кровь потекла носом, а сама она, пронзительно вопя, сбежала в комнаты Херима. Только она даже не успела пожаловаться мужу, поскольку сразу же за ней вошла Зифика, прогнала Людку от ложа супруга и с презрением заявила:

— Она тут болтает, будто народ вызвал Пестователя из Нави, а он назвал меня «умершей».

— Она лишь повторяет то, что говорят в граде, — попытался утихомирить гнев королевы Херим.

— Хватит уже этой лжи. Не веришь же ты, будто кого-нибудь можно вызвать из Нави.

— Можно, — твердо заявил канцлер. — В день Умерших на перекрестках дорог зажигают костры, чтобы мертвые могли обогреться. Для них оставляют еду, чтобы они могли наполнить свои пустые желудки. Если кто знает искусство чар, то мог и вызвать Пестователя.

— Посредством чар можно вызвать дух, но не живого человека.

— Вчера, как тебе ведомо, в Крушвиц прибыл караван екпеческих возов. Муслимины принесли мне на продажу сапоги из вавилонской кожи. Говорили, будто бы видели Пестователя в Гнезде, как вновь сел он на своем троне. Авданцы, вроде как, выслали в Гнездо корону комеса, то же самое сделал и Палука. А что теперь сделаешь ты?

Зифика вновь взорвалась:

— Это по твоему совету я отослала в Мазовию почти что всех своих воинов. Так что теперь давай-ка вставай с ложа и защищай меня перед Пестователем. Он назвал меня умершей. Когда сегодня утром я прогуливалась по валам града, люди глядели на меня как на мертвую.

— А я не советовал тебе убивать Пестователя. Почему не можешь ты уважить людей, которые тебе желают добра? Граф Фулько хотел быть твоим мужем и защищать тебя от врагов. Ты могла сохранить Мазовию, а Фулько был бы тебе защитой. Но ты его убила. Ты думала, что при известии о смерти Пестователя все повалятся перед тобою на колени? Но так не случилось.

— Но почему? Скажи мне, почему так не произошло? — спросила Зифика уже спокойным голосом, поскольку верил, будто бы Херим все еще любит ее и желает ей добра.

— Помнишь тот вечер, когда ты — еще как Зифик, а я вместе с тобой, очутились во главе небольшого отряда войск Пестователя? Тогда я сказал: как же легко добыть власть. А ты мне насмешливо ответила: встань во главе этих вот воинов, как Пестователь, и тебя разнесут на мечах, поскольку ты не Пестователь.

— Тот миг я помню, Херим. Скажи мне тогда: что есть такого в Пестователе, чего нет во мне или в тебе?

— Не знаю, Зифика. Имеются такие люди, которые, что бы не взяли в руки, чего бы не коснулись, что бы не сделали — и это нечто становится малым, отвратительным, никчемным. И существуют такие люди, которые, чего бы не коснулись, взяли в руки, что бы ни сделали — это становится большим, благородным и даже возвышенным. Ты убила Фулько и Пестователя, и это было названо преступлением. Пестователь стольких людей убил, перебил целые роды — а это было названо великим и благородным деянием. Ты заняла Крушвиц, и тут же сказали, что ты его подмяла под себя и ограбила. Он завоевал столько краев, земли Длинноголовых и Крылатых людей, а никто ничего подобного не сказал, это было названо расширением границ державы. Власть представляет собою тайну, Зифика. Он этой тайной овладел. Этому он обучился при дворе ромеев, он на память знает Книгу Громов и Молний. Как никто другой вокруг овладел он умением названия дел, людей и явлений. Чувствую я, что хворь моя не проходит, и что смерть моя близка, Зифика. Но ты тоже уже умерла, раз он так тебя назвал. Прощай…

И Херим протянул женщине дрожащую руку, она же подала ему свою ладонь, которую Херим поцеловал. Зифика поверила, будто бы он умирает и сочувствует ей. Не знала она, что как только покинула комнату, Херим хлопнул в ладони и приказал слугам принести свой меч, кольчугу, щит и кувшин сытного меда. А затем, медленно попивая мед, еще раз задумался он над вопросом Зифики, который показался ему одним из важнейших, что задавали ему во всей предыдущей жизни.

Зифика поступала подло, поскольку желала, пускай через преступления и трупы, власти для своего сына Кира. Пестователь был велик и творил деяния благородные, даже если убивал и травил, как вытравил он целый род Лебедей, ибо целью его было пробуждение спящего великана и создание великой державы. Для людей самое главное — великая цель, а не средства, к этой цели ведущие. Так было всегда, и так будет и в будущем до тех пор, пока люди, которые пишут историю, не назовут преступником Юлия Цезаря или же Карла Великого. Это пишущие историю во всем виноваты, ибо Великая Цель поражает их словно солнце и делает слепыми в отношении отдельных преступлений. Но, разве, по сути своей, можно ли сделать что-либо по-настоящему великое, не совершая постоянно выбора между судьбой единицы или небольшой общности, и судьбой своего грандиозного замысла? Разве не заколебался и сам Пестователь, когда Спицимир советовал ему убить княжну Хельгунду, и теперь вот князь Карак вступил в Державу Полян с претензиями и правами на трон Пепельноволосых. Сколько людей падет теперь на стороне Карака и на стороне Пестователя только лишь потому, что Даго поколебался убить одну-единственную женщину, совершить одно-единственное преступление? Сотни людей станут протягивать теперь руки из Нави и взывать к Пестователю: мы, господин наш, погибли, ибо ты пережил наслаждение жалости.

Тем временем, Зифика тоже приказала подать себе кувшин меду, выпила одну чарку, облизала губы и хлопнула в ладони. Пришедшему на вызов савроматскому воину она приказала отправиться в посад, в дом благородной госпожи Арне, чтобы та прислала ей на ночь молодого мужчину для занятий любовью. За деньги, ибо никто из ее воинов-савроматов давно уже не имел отваги вступить в ложе своей повелительницы. «Не умерла я. Я живая, поскольку мучит меня телесная жажда», — уверяла себя Зифика. При этом она качалась своими ладонями грудей и бедер… Она считала, что таким образом уверит саму себя в своем существовании, пускай даже если Пестователь назвал ее мертвой. До самой темноты сидела она сама в комнате, лишь ненадолго заглянула в помещении, где две няньки занимались маленьким Киром. Зифика была уверена, что это он, этот маленький мальчик, был причиной всех ее неприятностей, забот и несчастий. Она не любила его. По-честному, призналась она сама себе, никогда я не любила собственное дитя, но власть, которой могла достичь посредством Кира. Никого она не любила, если не считать краткого момента, когда любила Пестователя. А если бы у нее имелся выбор, даже и в этот момент убила бы она Пестователя, как уже сделала это в Плоцке, ибо, любя его, уже ненавидела за то, что он желал нею владеть, что понравилась ему Хельгунда, что никогда он не считал ее, Зифику, равной себе. Она обязана была умереть при родах, чтобы дать доказательство тому, что выносила великана.

«А может сесть на коня и во главе остатков савроматов сбежать в Мазовию», — размышляла она. В Мазовии, посреди тамошних рек, озер и лесов, маленьких оборонных градов она могла годами бежать от вызванного из Нави Пестователя. Но это означало, что завтра тот, словно на тарелочке, получит Крушвиц, твердыню, которую просто так захватить невозможно. Градодержец Кендзержа отдаст ему град с точно такой же охотой, как отдал ей.

«Он сказал обо мне: мертвая. А вот я через мгновение в ложе с мужчиной стану убеждаться, насколько я жива» — веселилась Зифика, наполняя медом вторую чарку.

Ожидая, когда сделается совсем темно, Зифика прикрыла глаза и про себя вновь переживала мгновения, когда в Плоцке видела Пестователя, с которого содрали всяческую одежду. Тогда она чувствовала себя самым счастливым существом на свете. Голый и неживой лежал он у ее ног, она же считала, что сделалась королевой полян. Почему так не случилось? Почему Спицимир закрыл перед ней врата Гнезда и Познании, а Палука, Авданцы и Ящолт заказали короны комесов? Почему не получила она державы, как получила от Кендзержы Крушвиц, который никто не мог взять до того?

Она сняла с волос Священную Андалу и положила перед собой на столе, глядя на золотистый камень. Херим был прав, когда говорил, что камень не блестит так ярко, как блестел на лбу Пестователя. Но вот почему? Почему?

Зифика чувствовала во рту сладкий вкус меда. Даго говорил ей, что власть слаще меда. Почему она не чувствовала этой сладости, зато все чаще испытывала впечатление, будто ее заполняет горечь.

Она хлопнула в ладони, а когда вошли два стража-савромата, приказала им, рявкнув:

— Повесьте Кендзержу! Я знаю, что он собирается сдать град Пестователю.

— Так ведь Пестователь мертв, госпожа, — осмелился сказать один из воинов.

Зифика бросила в него пустую чарку.

— Повесьте Кендзержу на балке под моим окном!

Те послушно вышли, чтобы исполнить приказ королевы.

«Ну а теперь, испытываю ли я сладость власти?», — разбирала Зифика собственные чувства.

Она подошла к окну, чтобы увидеть, как вешают градодержца. По ее приказу. Ради ее собственного каприза. В силу ее королевского могущества…


— Пора уже, Пестователь, — сказала Арне, — поднимаясь с ложа и ставя ноги на мягкой шкуре, покрывавшей пол. — Погляди в окно. Уже начинает смеркать.

Даго потянулся голым телом и облизал губы, заболевшие от страстных поцелуев. Вот уже месяц — с короткими перерывами на выезды в лес и встречи с лестками, а потом на встречу со Спицимиром на Вороньей Горе — пребывал в стыдном доме в Крушвице и занимался любовью с этой женщиной. Не думая о грозящей ей опасности от Зифики и Кендзержи, Арне приняла Даго, как только тот появился, она отдала ему собственное тело, предоставила вести, полученные от посетителей ее заведения. Это Арне помогла Пестователю организовать тайные встречи с лестками, преследуемыми савроматами; это она заплатила савромату, который из парадного зала двора украл для нее меч Тирфинг. «Я должен благодарить женщин за все зло и за все добро, — сказал ей как-то Даго. — Зифика навлекла на меня зло; Клодава и ты, Арне, открываете мне дорогу к трону. Знаешь, как я тебя называю? Повелитель Борделя, Отец Гулящих Девок. Никогда не пойму, почему обычные девки сохранили в отношении меня больше верности, чем те люди, которым я дал плащи воевод. Поверь мне, Арне, что если я когда-нибудь вновь взойду на трон, любая гулящая скорее сможет найти у меня понимание, чем самый пышный комес. А может, мир — это огромный бордель, в котором только девицы не строят из себя, будто бы являются чем-то большим, чем гулящими девками, и потому остаются наиболее честными?».

Арне чувствовала себя счастливой, что, пускай и на столь малое время, но имеет Даго исключительно для себя, и что он от нее такой зависимый. Она верила, как и все столкнувшиеся с Пестователем: да, он был мертвым, но из Нави вырвал его стон угнетаемого народа. Так что она боялась его, как обычные живые люди побаиваются мертвецов, но этот страх еще сильнее ее возбуждал и притягивал к этому мужчине. Она была готова отдать за него жизнь, хотя прекрасно понимала, что такие как он не отвечают добром на добро, поскольку их великие стремления заставляют жить их за пределами добра и зла.

Даго одевался быстро, но тщательно. Он натянул обтягивающие шерстяные штаны, льняную рубашку и надел фуфайку, на которой, ничего не зажимая, прекрасно лежала мастерская кольчуга, сделанная из сотен меленьких колечек. Он затянул кожаный пояс с коротким мечом, на плечо повесил ремень с Тирфингом.

— Ты не знаешь, что делает Херим? — спросил он у Арне.

— Все так же притворяется больным. А сегодня Зифика избила Людку, поскольку та сказала, будто бы ты, якобы, вышел из Страны Мертвых.

Даже Херим понятия не имел, что Пестователь скрывается в Крушвице, у Арне. Зато в борделе знали про всякое происшествие во дворе королевы, девки умели вытянуть из каждого, кто здесь бывал, все новые сообщения и даже сплетни и слухи.

Какое-то время Даго размышлял над тем, не надеть ли на голову куполообразный шлем с наносником, купленный ему Клодавой, но отложил его в сторону.

— Расчеши мне волосы, — попросил он Арне. — Сегодня я хочу быть красивым.

— Ты всегда красив, Пестователь, — с уверенностью заявила та.

А потом долго долго расчесывала его белые длинные волосы, которые еще вчера вымыла в пахнущей травами воде, так что они сделались пушистыми и мягкими.

— Пришли мгновения гнева моего, — произнес Даго, подставляя голову под гребень Арне. — Скажи, чего ты желаешь в замен за добро, которое я получил от тебя? Говорят, что не имеет значения, что человек говорит в момент гнева. Но мой гнев будет отличаться от гнева других людей. Одних я призову к жизни, а у других жизнь отберу. У одних все отберу, а другим все дам. Так что же я должен дать тебе?

— В свой двор ты меня не возьмешь, так как все сразу же догадаются, что прятался в борделе. Даже Госпожа Клодава не знает, где ты проживаешь. Нельзя, чтобы кто-нибудь говорил, что ты прибыл не из Нави, а их стыдного дома. Я же хочу, чтобы ты позволил мне перевести мой бордель из Крушвица в Гнездо. Тогда я буду ближе к тебе, ты же, как только пожелаешь моего тела, сможешь меня позвать.

— Так и станется, — заявил Даго. — А когда я тебя вызову, расскажешь, о чем говорят возвышенные мною люди, что говорят обо мне мои приятели, над чем подсмеиваются, чего боятся. Только в борделе люди показывают свое истинное лицо, я же хочу знать правду.

— Так и станется, — повторила Арне слова Пестователя.

А когда сделалось совсем темно, она подала ему серый плащ с капюшоном, сама накинула на себя такой же, и оба они покинули посад, направляясь к вратам града. Из борделя они вылезли по лестнице из заднего окна прямо на берег озера. Внизу, в большом зале, слишком ного было савроматских воинов. Некоторые из них лапали голых проституток, но большая их часть просто упивалась на умор, чтобы подавить в себе страх перед грядущим. Ведь когда Кендзержа открыл им ворота Крушвица и признал Зифику своей королевой, им казалось, что быстро побратаются со здешним народом, возможно, навсегда уже останутся в этом богатом граде за крепкими стенами. Но Зифика, дабы пробудить послушание местных, с самого начала заставить их три десятка виселиц и повесила на них тех, которых градодержец обвинял в том, что они остались лестками. Были ли они и вправду в чем-то виноваты, устраивали ли заговоры против Зифике и савроматам — никто им ничего не доказывал. И как раз с того момента, может, как раз потому жители града стали пришельцев избегать, закрывать перед ними двери своих домов, не проявлять гостеприимства или благожелательности. А позднее пришло известие, будто бы Пестователя вызвали из Страны Мертвых, и вскоре он прибудет в Крушвиц, чтобы судить живых. И тогда-то савроматы испытали чуть ли не материальную враждебность — отпадали только что приколоченные подковы к копытам лошадей, находили порезанные ножами кожаные седла и подпруги; чужаки боялись в одиночку ходить по вечерам по узким улочкам посада. Теперь же остатки савроматской армии ушли в Мазовию, а оставшиеся воины понимали, насколько они немногочисленны и слабы, и что они обречены на то, чего, казалось, желали им все в этом граде — на дни гнева Пестователя.

— Вьюноша к королеве веду, — заявила Арне стражу у ворот.

Тот ее узнал. Он тоже знал, что королеве должны привести молодого человека, как это уже неоднократно бывало. На внутреннем дворе горели факелы, конюхи разносили корм лошадям в конюшнях. В двух местах горели костры, у которых устроилось по нескольку воинов. На валах стражу держали немногие верные Зифике савроматы. Даго размышлял над тем, где находится Госпожа Клодава и два десятка лестков, которых в Крушвиц завели тайком, вслед за купеческим караваном. Быть может, они прятались в конюшнях, а может уже были во дворе, спрятавшись в парадном зале или в какой-то из комнат.

Во внутреннем дворе, на балке, выступающей из-под крыши одной из конюшен, кто-то висел в веревочной петле.

— Это Кендзержа, — шепнула Арне.

— Значит, не придется пачкать своего меча, — так же, вполголоса, ответил ей Пестователь.

У входа в громадный двор на страже не было никого. В обширных сенях внизу горел один лишь маленький светильник, второй находился на площадке лестницы, ведущей на второй этаж. Повсюду царил полумрак, ниоткуда не доносилось ни единого людского голоса, как будто и не здесь жила владычица Мазовии и части державы полян. Во времена Пестователя, всякий двор, в котором он находился, пульсировал жизнью; в коридорах и сенях сидело и крутилось множество лестков, прибывали сборщики дани и владыки за приказами, днем и ночью народ работал в канцелярии, принимая гонцов, высылаемых во все концы страны и к чужим народам. Неужто неожиданно исполнилось заклинание, произнесенное могущественным чародеем — и Зифика уже была мертва?

В сенях второго этажа они вступили в лужу какой-то липкой жидкости, похоже, человеческой крови. Они поняли, откуда та взялась здесь, когда перед дверью в комнату Зифики увидели переодетых савроматами двух сыновей Клодавы. «Вот насколько беззащитен всякий проигрывающий», — подумал Даго и неожиданно вспомнил мгновения, когда его, словно обитую на охоте серну, конееды тащили привязанным к палке за руки и ноги.

Арне постучала в двери комнаты Зифики и, не ожидая разрешения, толкнула их сильной рукой. Вместе с Пестователем она очутилась в давней комнате Ольта Повалы Самого Старшего. Здесь горели целых четыре светильника, Зифика же стояла у открытого окна и глядела в черное небо. Она повернулась к прибывшим и спросила:

— Это ты, Арне?

— Я, госпожа. Привела мужчину, — Арне поклонилась и быстро вышла в сени, закрывая дверь.

Мужчину в плаще с капюшоном отделала от Зифики вся длина комнаты и небольшой столик с лежащей на нем Андалой. Меч Зифики стоял неподалеку от двери. Над широким ложем, покрытым медвежьей шкурой, висел золотой лук аланов и колчан со стрелами. При женщине имелся только длинный стилет.

— Через мгновение сам убедишься, живая я или мертвая, — отозвалась Зифика, резким движением расстегивая мужскую шелковую рубаху и обнажая свои груди.

— Ты мертвая, — сказал прибывший.

Он сбросил капюшон с головы, затем резко сдернул с себя серый плащ. И вот уже Пестователь встал перед Зификой в кольчуге, с мечом, висящим на ремне, в обтягивающих красных штанах, в широком поясе на бедрах, с которого свисал короткий меч. Зифика не проявила страха. Могло казаться, что все ее окружающее и ее же ожидающее, каким-то образом ей совершенно безразлично.

— Убей меня мечом, — произнесла она чуть ли не с мольбой в голосе.

Даго положил ладонь на рукояти Тирфинга, но не стал вынимать его из ножен.

— Зачем же убивать кого-нибудь, кто и так уже мертв, — с издевкой заметил он.

И долгое время стояли они друг напротив друга, ничего не говоря, только глядя один на другого. Даго не сделал шага вперед, она даже не потянулась к стилету, чтобы защититься. Потому что в этот момент и она сама поверила, будто бы Даго вызвали из Нави, а такого человека нельзя победить, нельзя просить у него милости или оставить жизнь. Собственными глазами видела она его обнаженное, мертвое тело, а теперь вот он стоял перед нею живой, такой же, как перед смертью. И кто знает, как долго бы застыли они: он — без чувства какой-либо радости, которую должна предоставлять месть, она же — с чувством, что в ней и вправду что-то отмирает, поскольку была не в состоянии шевельнуть ни рукой, ни ногой, не могла она произнести хотя бы слово. Но тут за спиной Даго неожиданно открылась дверь, и вошел Херим в кольчуге, на голове шлем, на поясе меч, в белом плаще лестка. Перед собой он подталкивал Людку, что держала в руке позолоченный кувшинчик.

Даго сделал два шага к столику и взял с него кожаную ленту Священной Андалы. Он сразу же надел камень себе на голову, и драгоценность засияла сильным блеском.

— Выпей этот мед. Умрешь как королева, — ломающимся от волнения голосом обратился к Зифике Херим. Переполненная ужасом Людка подошла к королеве и подала ей кувшинчик, который та — о, чудо — взяла без какого-либо протеста.

Херим поглядел на свои руки в толстых кожаных рукавицах.

— Я задушил Кира, — тихо произнес он. — В державе нет места для двух повелителей.

— Кир не был выродком! — отчаянно воскликнула Зифика, словно бы в данный момент только это было для нее главным.

— Великан строит великую державу, а карлик, выродок рушит ее и делает беззащитным, — сказал Даго. — Что сделала ты с созданным мною? У тебя имеется лишь Крушвиц да Мазовия, страна как раз по карликовым меркам. Ты впустила в наши границы Карака. Пускай проклята будет текущая в нас кровь выродков, что отбирает у нас разум и разрушает всяческое величие. Зависть, мелочность, страх перед любым величием. Разве именно это должно во веки веков править на этом клочке земли? Выпей то, что было тебе подано, ибо чувствую я, что через мгновение охватит меня гнев, и покатится твоя голова, переполненная карликовыми мыслишками.

Зифика поднесла кувшин губам, наклонила и стала пить, долго и жадно. После того кувшин выпал из ее рук и покатился под стол. Прекрасное лицо исказила гримаса боли, женщина затрепетала руками, пытаясь сделать вдох и затолкать воздух в рот. Затем с грохотом упала на пол и умерла.

— Завтра сожжете ее тело, — приказал Даго и покинул комнату.

Внизу в сенях стояли два десятка лестков, которыми командовала Клодава.

— Откройте ворота града, чтобы все савроматы могли отсюда бежать, — приказал Пестователь.

Только сбежать удалось немногим. На посаде, населенном, в основном, ремесленниками, воинов Зифики стаскивали длинными жердями с седел и били чем попало и куда попало, даже просто камнями, а потом издевались над мертвыми. В полночь же — как было заранее уговорено — с громким гудением рогов, в Крушвиц вошла армия Спицимира, который держал за уздечку молодого белого жеребца, сына Виндоса.

Через полтора десятка дней под градом Серадзь встретились армии Авданцев, Палуки и Спицимира, с которым был Пестователь. Не желал он терять ни времени, ни людей ради захвата прекрасной укрепленного града, потому послал он тайных гонцов к князю Серадзу, которому Карак поручил осаждать Ленчиц, до сих пор им не добытый. Благодаря людям Херима, ведал Пестователь, что князь Серадз чувствует себя обманутым Караком, который не отдал ему Серадзь, равно как и край Крылатых Людей, а только использовал его силы в качестве вспомогательной армии. Пестователь пообещал князю Серадзу, что если тот отречется от титула князя, снимет крылья с плеч своих вонов и покинет Карака, он даст ему плащ воеводы и во веки веков позволит его роду править в Серадзи в качестве подданного Державы Полян. Старый Серадз согласился на это, отступил от осады Ленчица и поспешил под Серадзь. В граде при известии о том, что старый князь Серадз снова должен взять власть, население вырезало воинов Карака и открыла ворота своему давнему повелителю. Так Пестователь вступил в Серадзь, взял там старого князя в свое пестование и направился под Ленчиц, чтобы отрезать обратную дорогу армии Карака, занятого осадой Плоцка и града Цехана.

И так-то в один день узнал князь Карак, что у него за спиной целых три могучие армии Пестователя. Уже перед тем дошли до него вести о смерти королевы Зифики и о возвращении из Страны Умерших бессмертного повелителя. Испугался Карак открытой битвы со столь огромной армией и ее необычным вождем, и потому попросил милости и права свободного возвращения в старые границы державы висулян. Милость была ему предоставлена взамен на всю добычу, что была с ним и на выкуп в размере тысячи гривен. В месяце, прозванном червень, Карак очутился в своем Каракове вместе со спасенной армией, и объявил он своему народу, что это по его приказу была убита королева Зифика, и что так свершилась месть за смерть Хельгунды, которая и была целью его похода. Иб никогда, как сам об этом заявил, не намеревался он править к северу от Венедийских Гор.

Один лишь Ящолт в далекой Витляндии, чувствуя себя безопасным со стороны моря и суши, поскольку женой его была дочь вождя народа кашебе, Болебута, отослал Пестователю закрытый кувшин с ядом и пустой ящик без короны комеса. Витляндию он объявил нне зависящей ни от кого, подобно граду Юмно.

Рассказывают, что осенью того же года пятьсот серебряных гривен получил князь помезанов по имени Побуз, и столько же гривен — князь погезанов по имени Замброх. Еще той же зимой с моря и с суши на Витляндию ударили эсты, и хотя самого града Гедана они добыли, зато спалили весь посад, забрали громадную добычу и разогнали весь флот Ящота. Только лишь тогда Ящолт, не получив помощи от Болебута, опасаясь, что не защитится от планирующих нападение грабителей из Юмно, попросил милости от Пестователя и прибыл в Гнездо, чтобы положить к его ногам корону комеса и вновь накрыть собственную голову полой белого плаща. Глядя на склонившегося перед ним Ящолта, Даго Господин и Пестователь горько подумал: «Ну почему всякий повелитель должен соглашать с собой воду и огонь? Границы державы и трон укрепляют люди сильные, отважные, боевые и предприимчивые; а разрушают все это люди слабые, мелкие и никакие. Но вместе с тем всякому повелителю угрожает то, что привычные к бою, сильные, отважные и предприимчивые стараются быть самостоятельными, а вот никаким самостоятельность и не нужна. Так что разум приказывает повелителю делить свою власть с никакими, их возвышать, а вот воинственных и предприимчивых унижать. Но вместе с тем, по причине никаких и держава, и власть разрушаются».

И спросил Даго Господин и Пестователь у воеводы Ящолта:

— Что бы ты выбрал, чтобы держать в ладони: огонь или воду?

— Воду, господин мой, потому что она не жжет, хотя вода и протекает сквозь пальцы…

— Ты сам выбрал, — сказал Даго.

Вскоре по ему тайному приказу Ящолта утопили, а повелителем Витляндии Пестователь назначил старшего сына Клодавы. Юноша этот не разбирался ни в том, как ходить по морю под парусами, ни в торговле зерном и другими товарами. Так что град Гедана не вернулся уже к давнему величию, зато Витляндия осталась с Пестователем.

Помимо того, Пестователь вернул себе и всю Мазовию, поскольку назначенный вождем савроматов Порай быстро понял, что будет побежден, потому он покорился Пестователю, вложил свои ладони в его ладони, а голову скрыл под полой его плаща. За это он сделался градодержцем Плоцка.

Говорят, что при дворе Порая в Плоцке какое-то время жили двое безымянных детей: мальчик с белыми волосами и меньшая, чем он, девочка с волосами цвета воронова крыла, сын и дочка Зифики. Об этом стали перешептываться все громче, а Порай, а затем и Херим, опасаясь гнева повелителя, в один год отослали этих детей с аскоманнскими купцами по Висуле и Днеструв далекий Византион. Там на этих детей обратила внимание Эвдоксия Ингерина, а через нее — и император Василий I, называемый Македонянином. Это было то самое время, когда Василий наконец-то понял, как мало получил он против сарацие, вступая в дружеские договоренности с римским папой и сгоняя Фокия с его трона патриарха, ибо вместе с тем он утратил всяческое влияние на Великую Мораву, где Сватоплук окончательно изгнал учеников Мефодия и разрешил деятельность франкских монахов. В канцелярии императора ромеев проследили за судьбой Даго и созданной им державы полян. Кто знает, какой фигурой откажется эта держава на шахматной доске игр, что вели между собой повелители Старой и Новой Ромы — пешкой, ладьей или слоном? Не сможет ли когда-нибудь Даго стать угрозой для князя Сватоплука, а если и не Даго, то его сын — по правде не признанный, но ведь законный, кровь от крови собственного отца? Громадной была империя ромеев, и громадные рождались там планы и интриги. И хотя, к счастью или несчастью для всего мира, многие из них быстро увядали, там не менее, некоторые из них порождали свои плоды и через много лет.

А еще рассказывают, что однажды при дворе в Гнезде объявился самый обычный колесник и пригласил Пестователя на пострижины мальчика, рожденного его женой, но которая умерла во время родов. Даго Господин и Пестователь появился на пострижинах у этого простого человека, увидел мальчонку с белыми волосами, и так это дитя припало его сердцу, что сам он срезал прядь его волос, а затем, подняв его вверх, назвал его Семовитом. После того простого колесника осыпали кучей золота, мальчика же забрали ко двору в Гнезде, отдав на воспитание весьма уважаемой и обладающей большим влиянием при дворе прекрасной госпоже Арне. А поскольку мальчик этот был старше Лестка, и ходили слухи, что он тоже сын Пестователя, что пробуждало нелюбовь к нему жеы Спицимира, которая воспитывала Лестка, Даго Господин приказал, чтобы благородная госпожа Арне переехала с Семовитом в Крушвиц, чтобы там вести образование мальчика во всех умственных и военных умениях. Говорили, что когда мальчику исполнилось десять лет, Пестователь дал ему белый плащ и титул воеводы, а затем — градодержца Крушвица. В соответствии с хрониками Херима, имел Пестователь целых трех сыновей и двух дочек из незаконного ложа, а из законного ложа — сына Лестка, только это не имело какого-либо значения, ибо в любой момент любого из этих молодых людей мог Даго признать своим наследником. Херима это беспокоило. Но Пестователь лишь смеялся над его опасениями, поскольку собирался править долго и жить целых сто лет.


КОНЕЦ ВТОРОГО ТОМА

Загрузка...