Dagome iudex: трилогия

Глава первая

Рассказывают, что князь Сватоплук, которому помогал маркграф Карломан, сын Людовика Тевтонского, вступил в Мораву, захватил своего дядю по отцу Ростислава, ослепил его и осудил на неволю во франкском монастыре. Но не стал он самодержцем Великой Моравы, как задумал себе ранее. Тевтонцы сами собирались править в этом краю, лишь прикрываясь именем Сватоплука, словно щитом. Ибо нет на свете ничего более предательского, чем помощь и дружба тевтонцев. Так что восстали против Карломана воины Великой Моравы, а во главе их встал сам Сватоплук, хотя за помощь против Ростислава давал он Карломану самые различные обещания и клятвы. Только ведь чем являются присяги повелителей, как не пылью, которую можно стряхнуть с себя в люой подходящий момент.

Так что изгнан был из Моравы маркграф Карломан, его баварцы и алеманы; ну а князем всей державы стал Сватоплук. Трижды выступал против него отец Карломана, Людовик Тевтонский, но каждый раз, год за годом мораване приносили ему поражения. В конце концов, утомленный отсутствием хороших результатов в войне, заключил он в замке Форхайм мир и признал полную независимость Великой Моравы и ее повелителя, Сватоплука. Таким-то образом к югу от гор Карпатос родилась могущественная держава, охватившая своей властью не только Мораву и край богемов, но, как говорят, в зависимости от нее оставались народы и пространства до самой Лабы и Солавы на западе, до верхнего Буга и Стыра на востоке, а так же какие-то пространства над Дунаем и Тисой на юге. На севере же в самой различной форме зависимости, платя то ли дань, то ли иные виды податей, имелись Шлёнжане и держава висулян, земли князя Сандомира, лендзяне и знаменитая богатствами своими Держава Ватайя, называемая Червенией. И одна только новорожденная держава полян не испугалась могущества Сватоплука, не подчинялась его приказам и указаниям, и, пускай раз в десять более слабая — признана была Великой Моравой самостоятельной и самовластной, равной среди равных.

Рассказывают, что князь Сватоплук никогда не пересек границы с полянами, проходящей по вершинам Венедийских Гор, поскольку повелитель полян, Даго Пестователь, спас ему там жизнь, когда во время бегства от собственного дяди Ростислава, напали на него и ограбили висуляне. Это Даго Господин и Пестователь дал Сватоплуку воинов, которые безопасно провели его в Баварию, к Карломану, в результате чего историю повернули на тот путь… с которого она уже не свернула.

В Книге Громов и Молний, в главе «Об искусстве правления людьми» сказано, что «кто выстраивает свое могущество на благодарности людей, тот выстраивает его на болоте. Кто же выстраивает свою власть и силу на благодарности других властителей, тот словно строит собственный дом на льду и из кусков льда». Ибо благодарность властителей не продолжается никогда дольше года, и с весною тает.

Как долго Держава Полян могла оставаться в безопасности от Великой Моравы, и когда должен был наступить день, в который князь Сватоплук пожелает распространить свою власть до самых берегов Сарматского моря? Именно такие и другие вопросы должен был задавать себе властитель полян, Даго Господин и Пестователь, сидящий в Гнезде и осознающий, что много еще лет необходимо, чтобы иметь достаточное число войск и твердынь для защиты от Великой Моравы. Только не сказано разве было, что если кто желает мира от приятелей своих, пускай вступает в заговоры с их врагами?

Рассказывают, что в один прекрасный день в империи франков, после смерти Карла Лысого, Карломану открылась дорога к имперскому трону. Дело в том, что еще при жизни императора Людовика II, у которого не было сына, Людовик Тевтонский дважды получил от своего брата обещание, что имперское наследие достанется Карломану. К сожалению, когда умер Людовик II, Карл Лысый, поддерживаемый римским папой, поспешил в Старую Рому, где и короновался императором, опередив своего племянника. Так что в державе франков начались новые споры и страсти. Но вскоре скончался Людовик Тевтонский, защищающий права сына на императорский трон, а вскоре умер и новый император, Карл Лысый. Так что для многих было очевидным, что наконец-то пришел справедливый момент, когда корона возляжет на голове Карломана, и франки вновь объединятся в одну громадную державу, как во времена Карла Великого.

Корону же Карломан мог получить только лишь в Старой Роме из рук римского папы. Три сотни оружных лестков во главе с рыцарем по имени Здзех выслал Даго Господин и Пестователь в Баварию, дабы они укрепили армию Карломана, идущего в Италию за императорской короной. Даром из трех сотни лестков Даго желал напомнить Карломану о клятвах, данных друг другу в молодости, и желал дать понять франку, что в далеком и странном краю, в котором правит Даго, Карломан всегда может рассчитывать на доброжелательность и вооруженную помощь. Ибо не помещалось у Даго в голове, чтобы Карломан смог позабыть про унижения, испытанные от Сватоплука, когда он изгнал франка из Великой Моравы и заставил признать его собственную самостоятельность. Сватоплуку удалось победить маркграфа Карломана и короля Людовика Тевтонского. Но вот сумеет ли он противостоять могуществу императора всех франков? Так что сила Великой Моравы могла стать и уменьшенной, а ничего Даго не желал так сильно, как именно слабости этой грозной державы, перемирие с которой и мир полян были выстроены — как сам он считал — на болотной жиже или на льду.

Где-то через год Здзех вернулся в Гнездо, а с ним неполная сотня лестков — исхудавших, слабых, еле держащихся на ногах. Дело в том, что не добрался Карломан до Старой Ромы, не надел ему римский папа корону на голову. По странной иронии судьбы чудовищная зараза повалила его идущую в Италию армию; сам Карломан был парализован и приказал возвращаться в Баварию. С тех пор болезнь сделала невозможным его участие в делах державы, закончились мечтания об имперской короне. Императором стал его брат, Карл Толстый, а в качестве выражения памяти и уважения к Карломану, он предложил любимому бастарду брата, Арнульфу, гористую и красивую Каринтию.

Ну, и на кого теперь мог рассчитывать Даго Господин и Пестователь в своих планах по ослаблению могущества Великой Моравы или, хотя бы, поддержания с ней постоянного мира?

Книга Громов и Молний учила, что «если невозможно что-либо изменить, это что-то следует полюбить». Потому-то в день возвращения Здзеха и кучки больных лестков из далекой Италии, Даго выслал своего канцлера, Херима, в самый град Довина у слияния Моравы с Дунаем и попросил у князя Сватоплука руку его племянницы, Любуши, которая была еще девой. Правда, двадцать семь весен насчитывала она, что в те времена делало ее чуть ли не пожилой женщиной, но выглядела она гораздо моложе; красивая была молодка, ее все любили за мягкий характер. Поговаривали, будто бы она христианка, что крестил ее сам Мефодий. А вот Даго Пестователь считался язычником. Но тогда это для него никакой помехой не казалось, тем более, что вера в Христа и соблюдение верности заповедям так прилегали к Любуше, словно ее платье, то есть: она охотно снимала его при любой возможности. Обитательницы Моравии славились тем, что любили хорошенько поесть и получить всяческие чувственные удовольствия. А поскольку Любуша много чего слышала как о красоте, так и о мужской силе Пестователя, пала она к ногам своего дяди, Сватоплука, и попросила его принять посольство от Пестователя, а затем разрешить ей отправиться в державу полян, на что тот согласился без всяческой задержки, так ему самому мила была мысль, что на троне в Гнезде усядется его собственная племянница. В то же самое время, на тайном совещании с Херимом Сватоплук согласовал, в каком месяце и в каком году нападет он из-за гор Карпатос на державу висулян и разобьет Карака, чтобы тот уже никогда не претендовал на трон в Гнезде для детей, рожденных от него Хельгундой. Таким вот образом укреплял Даго дружбу со Сватоплуком, избавлялся от своего врага Карака и получал разрешение на неожиданное и коварное нападение на земли князя Сандомира, на захват Лысогор и всей Сандомирской Земл вплоть до Сана и до устья реки Танеев. Таким вот образом, благодаря браку с Любушей, Даго мог наконец снова расширить границы своей державы, и более того: отомстить Сандомиру за унижение, которое пережил, когда попросил у князя руку одной из его дочерей. Ведь говорят в народе, что повелитель, который не способен даже через несколько лет отомстить оскорбление — он словно некто, кто не способен выплатить долг, то есть, веры не заслуживает. Справедливым бывает только тот, кто даже через много лет добивается выплаты по всем своим счетам.

И вот рассказывают, что в месяце кветень памятного года, через Моравскую Браму и с гор Карпатос на державу висулян ринулось нашествие войск князя Сватоплука, хотя сам князь Карак мог себя чувствовать и безопасно по отношению к Великой Мораве, он выплачивал ей дань, и в князе Сватоплуке видел своего опекуна. Вот только чем является для великого властителя чье-то послушание по отношению угрозы чьего-то непослушания? Не отвечает четко Книга Громов и Молний на вопрос: то ли лучше неустанно лизать руку могущественного господина, то ли время от времени угрожать эту руку укусить. Слышал Сватоплук о послах Даго Пестователя, непонятно с какой целью высланных к бастарду Арнульфу в Каринтию; к Арпаду, королю мардов, называемых еще и мадьярами, что сидели над самой границей Великой Моравы и представляли собой постоянную угрозу, а еще о послах к императору ромеев, которые подстрекали болгар против Великой Моравы. Ведь дружбы и спокойствия желал Сватоплук с Даго Пестователем, руку Любуши ему дал, разрешил захват Земли Сандомира, на Карака ударил, провозглашая, что Карак плохо делал, ибо требовал от Пестователя трон Пепельноволосых для собственных детей, да и против него различные роды настраивал и упрямо оставался в язычестве. А ведь Сватоплук требовал от Карака принять новую веру.

И вот рассказывают, что, в сговоре со Сватоплуком, ударил Пестователь на комеса Сандомира, град его сжег, но самого его и богатства его не захватил, поскольку Сандомир сбежал в саму Червению. Сватоплук же поймал Карака, переправил в Мораву, там окрестил, ослепил и оставил у себя в неволе. Так — то сбылись предсказания Мефодия, что повелитель висулян будет окрещен на чужой земле.

Однако, не полностью пала держава висулян, пришлось ей, правда, удовлетвориться лишь небольшим пространством с градом Каракув. Повелителем этой карликовой страны Сватоплук назначил близкого родича князя Карака — некоего Варша из очень старого рода Вршовицев, у которых в западной Богемии имелось несколько градов, и потому пользовались они доверием Великой Моравы.

Легенда гласит, что и Карак и все Вршовицы выводили свой род от древних кельтов, и это они на меловом обрыве над верхним течением Висулы построили когда-то град, названный Каррадонон. Строителем этого града должен был быть некий Крак, Карак или даже Крок — никто уже этого точно и не помнит. А поскольку имелся у них обычай насыпать громадные курганы над могилами своих повелителей и богачей, соседствующие с ними богемы и назвали их Вршовицами от слова «врш», что означает «курган». Впрочем, многие века пережил громадный земляной холм, называемый могилой Крака или Крока, и второй, который князь Карак приказал насыпать над прахом отравленной княжны Хельгунды.

Варш признавал веру в Христа-Бога, умершего на кресте, и он обещал Сватоплуку платить даже большую дань, чем делал это князь Карак. Но, хотя по приказу Сватоплука и по желанию Даго Пестователя он убил детей Карака, рожденных Хельгундой, чтобы те не могли претендовать на трон в Гнезде; помнящий о прошлом тамошний народ продолжал называть свой главный рад Каракувом; ну а Даго Пестователь как-то не дарил доверием Варша, поскольку тот был породнен с ослепленным Караком. Никогда Даго Пестователь не переставал размышлять над тем, а как бы захватить Каракув, чтобы таким образом исполнить предсказание, что станет он править от Сарматского моря до самых гор Карпатос. Потому-то, используя факт, что народ Вршовицев был многочисленным и рассоренным, все время он кого-нибудь из Варшей науськивал против Варша, правящего в Каракуве, он даже пригласил одного из Варшей в державу полян, и в среднем течении Висулы дал ему большие владения, позволив строить небольшой град, который впоследствии назовут Варшавой. Таким вот образом хотел он в будущем заменить Варша, послушного Сватоплуку, на Варша, послушного Пестователю.

Обо всех этих намерениях и тайных делишках, понятное дело, князь Сватоплук знал. Только что он мог против этого сделать? Сорвать сговор своей племянницы Любуши с вероломным Пестователем? Или послать свои войска против войск Пестователя, о котором говорили, что в одной так называемой младшей дружине, то есть, на собственном содержании, имел он целую тысячу конных и пеших воинов, а если бы вызвал еще и старшую дружину — армию влиятельных богачей и воевод — то мог бы иметь, как минимум, пять тысяч воинов. Потому Сватоплук сделал вид, будто бы ничего плохого про Пестователя не слышал. Ведь одно дело: неожиданно напасть на державу князя Карака, а совсем другое дело — углубиться в леса, болота и пущи Пестователя, ибо не известно в то же время, как поступят король мардов или царь болгар. Так что единственное, что сделал Сватоплук, это предупредил князя Сандомира, что Пестователь собирается напасть. Потому так и случилось, что Сандомир сбежал с бессчетными сокровищами в самую державу Ватайя, называемую Червенью. И когда Даго Пестователь на тридцати ладьях подплыл под сам град Сандомира, он застал его уже пылающим и без следа богатств. Так что расширил Даго Пестователь границы державы полян до самой реки Сан и устья реки Танеев, овладел Лысогорами и священным местом на Лысой Горе, но вот золота и драгоценных камней не добыл. Должен ли он был по этой причине разорвать узы дружбы со Сватоплуком, рискнуть началом войны, отказаться от руки Любуши? А может было бы лучше сделать вид, что ни о чем плохом и не слышал?

Ибо сказано было в Книге Громов и Молний, что «Иногда для властителя лучше не знать — чем знать, не слышать — чем слышать».

Так что в назначенный день очутился Даго Господин и Пестователь на самой границе с висулянами, которая теперь была границей с Великой Моравой, и в граде Ченстоха приветствовал Любушу, а затем вдоль границы повел он ее в Лысогоры, называемые Голобором, поднялся с ней на тайную гору, где Любушу, как христианку, и Сватоплука, как христианского владыку, хотел унизить своим браком и свадьбой в самом языческом из всех языческих мест.

Вот только ошибался Даго Господин и Пестователь в том, будто бы языческой своей свадьбой болезненно подействует на Любушу и Святоплука или даже чем-то оскорбит их. Издавна ведь при дворе Сватоплука цвел и пах разврат и всяческая разнузданность, столь противоречащая учению Христа… В ближайшее окружение Сватоплука тихонько прокрался тевтонский епископ Вичинг, поскольку, несмотря на то, что в борьбе с Людовиком много лет назад Сватоплук добыл независимость для Великой Моравы, но, в соответствии с правом, он все еще оставался ленником императора, так что не мог запретить немецким епископам пересекать границы своей державы, чтобы те, соперничая с греками, бывшими посланниками императора Константина, обращали в христианство местный люд. Константин — или же Кирилл — умер в Риме, а Мефодий, освобожденный в конце концов из плена тевтонских епископов, порицал Сватоплука за его разврат и страшил адскими муками. Не научили его, что иногда — ради высшей цели — уж лучше не видеть, уж лучше не слышать. Потому-то милость властителя склонялась к Вичингу, который раз за разом отпускал грехи Сватоплуку за его слабости. Как написано в старинных хрониках: «Сватоплук невольник наслаждений с женщинами, тонущий в болоте разврата, разве не мог он отдаться, скорее, всем тем, что открывали ему дорогу ко всяческим страстям, чем Мефодию, который укорял его за всяческие чудеса, прелести и наслаждения, вредящие душе». Потому-то в сражении с Мефодием, какое дело было тевтонскому епископу Вичингу до дела Любуши, до того факта, что ее свадьба должна была состояться в самом сердце язычества, то есть на Лысой Горе? Сама Любуша тоже радовалась тому, что вырвалась от вечных напоминаний Мефодия, постоянных его укоров за ее склонность к мужскому полу. Не знал Пестователь, не знал и Сватоплук, ибо все свидетели были жестоко убиты еще до того, как Любуша отправилась в державу полян, что двое ее незаконных детей в Велеграде были приписаны к различным отцам и различным матерям. Но правдой стало и то, что как только Любуша увидела Даго Пестователя, в один миг полюбила она своего мужа и решила оставаться ему навечно верной.

В ночь летнего солнцестояния, которую Даго выбрал для обручения с Любушей, тысячи людей — как рассказывают — были пригнаны из самых дальних околиц на Лысую Гору. Саму гору окружала каменная стена с вратами, через которые прошли людские массы с факелами, а во внутреннем каменном кругу ворожеи и жерцы распалили множество костров, чтобы отдать честь богу огня и солнца. На множество стай через пущу, переполненную высокими ёлками, со склонов Голоборжа стекали потом радостные хороводы поющих и танцующих дев и замужних женщин. Возле самого большого костра сидели одурманенные медом Даго Пестователь и Любуша. Взял Даго Любушу за руку и эти вот жестом сделал ее своею женой. И был это знак для многих других, чтобы схватить своих женщин и повести их на край темноты и отсвета огня, где женщины могли отдаваться мужчинам. Рассказывают, что той ночью не было юноши и мужчины, женщины или девицы, кто не познал бы наслаждений человеческого исполнения. И хотя всего лишь два месяца назад Даго Господин и Пестователь захватил Лысогоры и всю землю князя Сандомира, но как раз благодаря этой вот ночи и обручению с Любушей на Лысой Горе, практически весь иамошний народ признал в нем нового, законного повелителя.

И как раз здесь, на Лысой Горе, той самой ночью, наполненной светом костров и факелов, осознал неожиданно Даго, что не сможет разбудить на Востоке спящего великана, столь огромного, что способного победить ромеев и франков. Потому что не было у склавинов единственного бога. У ранов, в Арконе, был иной бог, не похожий на того, что имелся в Радогощи, иными были боги в Юмно или на Шлёнже, разными были боги на Вороней и на Лысой горах. Да, это правда, что с того вот мгновения, с ночи обручения с Любушей, вера в нового господина и повелителя стечет по крутым и полным валунов склонам Лысогор, полетит далеко-далеко, до самого Краинского Хребта и Радостова, до излучины Любржанки и до Еленьей полосы, до Висулы и Сана, объединяя весь только что рожденный народ полян. Только ведь это не был великан, а всего лишь небольшое государство, осужденное на милость и немилость Великой Моравы и таких повелителей, как Сватоплук. Он, Даго, оказался настолько слабым, что не отважился самостоятельно напасть на Карака, и пришлось это сделать Сватоплуку. Так где же были тот бог и та вера, которые были бы способны слепить роды, племена и народы в настоящего великана?

Ему рассказывали, что когда-то Великий Само, строя свое могучую державу, приказал распространять еще и веру в единственного бога, которого называли Белбалом, поскольку объединял он в себе и добро, и зло: «бел» означало «белый», «бал» — означало «черный». Только распалась держава Само, и только лишь в редко посещаемых уголках чествовали бога по имени Белбал. Гораздо более сильным был магический треугольник, сложенный из Отца, Сына и Духа, поскольку шли за ними не только могучие войска с мечами, но и не менее могущественные войска с крестами: папа римский, епископы, аббаты, монахи, обычные священники и миссионеры.

— Очень жаль, что когда-то я коварно избавился от учеников Мефодия, — отозвался к Любуше Даго, а та с удивлением поглядела на него, что именно в такую вот ночь, когда сытный мед начал уже разогревать кровь, он говорит не о любви, но о государственных делах. — Жаль, что я выгнал учеников Мефодия, — повторил Даго. — Потому что сейчас у вас правит епископ Вичинг, я же от тевтонцев никогда никакой веры не приму, то же самое заставлю подтвердить под присягой своим сыновьям и внукам.

— Хочу я, чтобы ты полюбил меня, повелитель, — ответила Любуша, целуя его в губы.

Понял Даго, что Любуша не станет ушами Сватоплука, равно как и не его шпионящими глазами, и обрадовался.

— Ты родишь мне великана? — спросил он.

— Да тебе, видимо, хватит сыновей-великанов, — засмеялась женщина. — Зачем тебе больше? Они же могут подраться между собой, чтобы повелевать после тебя. Не подумал ли ты, что страна нуждается лишь в одном великане, в тебе?

Не было времени у Даго, чтобы обдумать эти слова. Резким движением Любуша сняла с головы венок невесты и бросила его в огонь, после того схватила руки мужчины, подняла его с земли и затянула между валунов, туда, куда едва-едва доходил отсвет костров и факелов. В то время, как вокруг них звучали радостные, наполненные любовным томлением окрики и призывы, женщина сняла с себя тяжелую одежду из парчи, расстегнула своему мужчине рубаху на груди. Склонившись над ним, своими крупными и тяжелыми грудями начала она передвигать по его мужской груди, то осторожно касаясь ее, то вновь придавливая весом всего своего тела, словно бы через миг желала прильнуть к мужчине и соединиться с ним. Воистину, правду говорили Даго, что если кто желает краткого наслаждения, пускай пьет молодое вино, но если кто желает долго вкушать наслаждение — пускай пьет вино постарше. Любуша не была красавицей, но годы сделали ее формы полными и округлыми, научили любовному искусству дарения мужчине наслаждения, возбуждения его движениями тела, прикосновения ладонями и пальцами; любовным нашептываниям. Даго очутился под весом женщины зрелой и осознающей то, что способно дать любовь. Он и сам не понял, когда его член очутился в ее влагалище, исторг из себя семя и подарил удовлетворение. А женщина не позволила ему вынуть член из нее, но неспешными движениями тела — такая, вроде как, большая и грузная, когда была на нем — сейчас, казалось, ничего не весящая и ничем не давящая — довела Даго до того, что вновь охватило его огромное телесное желание, и поддался он ее ласкам. В какой-то миг почувствовал он, как ее тело твердеет, а шепот у него в ухе превратился в стон завершения. Словно мертвый, с расстегнутой на груди рубахе и расстегнутыми штанами лежал Даго меж валунов, а она, нагая и теплая, все еще покрывала его собственным телом, шепча на каком-то непонятном языке непонятные, странные слова, которые — несомненно — сама выдумала для него и для себя.

Вот только, какое значение имел даже самый прекрасный язык любви для человека, единственной любовью которого была власть над другими людьми? Той странной ночью на Лысой Горе не влюбила в себя Пестователя Любуша, но как будто бы немного поразила его. Испугался Пестователь того, что пожелает углубить тайну ее любовного языка, а через то она над ним, а не он над нею — обретет власть. И хотя до того иногда буквально стонал от желания, но не шел в комнаты Любуши и не призывал к себе так часто, как того жаждал. Женщина поняла это и перестала нашептывать любовные заклятия, не навязывалась ему и даже несколько отодвинулась от него, хотя и не перестала его любить. Он же, чем реже сожительствовал с нею, тем чувствовал себя безопасным и спокойным. Имелось у него осознание того, что отодвигаясь от нее и редко соединяясь с ней, сам теряет нечто необыкновенно ценное, возможно, даже более дорогое, чем власть. Тем не менее, просыпалась в нем память детства и молодости, просыпался в нем страх, что раз перестает он мыслить о власти — это пробуждается в нем кровь измельчавшего люда. Не любовью, но только лишь великими деяниями мог он доказать, что зачал его Божа. Был он его сыном, когда смог отодвинуть от себя княжну Хельгунду; и был он мелким карлом, когда позволил ей уехать живой. Теперь же вновь проявит себя великаном…

Не знал он — да и кто мог ему подобное предсказать — что и его самого когда-то охватит любовь, настолько большая, что, вместо того, чтобы окрылять и делать более сильным, придавит его наподобие гигантского валуна, лишит воли и Жажды Деяний. Не будет тогда думать он о власти, но только лишь о том, чтобы застыть в этом чувстве до бесконечности, словно в прекраснейшем сне. Бо сказано в Книге Громов и Молний, что «не станет великим повелителем тот, кто поддастся любви. Но и не станет хорошим повелителем тот, кто не познает любовного страдания».

Пустая сокровищница заставила Даго Господина и его приближенных устроить неожиданный поход на Поморье. Ибо так, по правде, дружба со Сватоплуком, если и должна была продолжаться дальше, не приносила Пестователю никакой другой возможности. Н юге власть над всеми народами осуществляла Великая Морава, то же самое было на юго-западе. Восток же, лендзяне и Червень, платя Сватоплуку все большую дань, под его плащом прятались, так что война с ними означала войну со Сватоплуком. На запад же опасался Даго ударить, так как в это время случилась договоренность князей пырысян с велетами, называемыми еще волками, сидящими на западной стороне Вядуи, которую в последнее время стали называть еще и Одрой. Про храбрость и боевые способности волков, равно как и про их огромную численность Даго хорошо знал еще со времен своего пребывания у Людовика Тевтонского. Так же и знаменитый город Юмно, хотя и чрезвычайно богатый, тоже невозможно было захватить, тем более, что после смерти князя Хока сын его имел чрезвычайно храбрые отряды мореплавателей-пиратов.

Так что единственное, на что мог обратить свой взор и сое оружие Даго, было княжество Болебута II, который распространял свою власть над всем народом от устья реки Висулы до самого града Коло Бжега и устья Одры, черпая богатство от торговли солью и пиратства. Потому-то в один прекрасный день Пестователь перешел землю, названную Краиной, отделявшую народ полян от народа кашебе, прошел сквозь огромные леса и пустоши, пока не добрался до берега моря, где его ожидала армия Болебута. Только битвы не случилось. Болебут пообещал Даго выплатить выкуп в виде янтаря, золота и оружия, добытого в морских сражениях. Еще обязался он укрепить против великолепного Юмно град на правом берегу Одры, задание которого было затруднить пиратам из Юмно походы вверх по течению реки и грабеж любушан, которые уже два года платили дань Пестователю, но сохранявших свою независимость как Страна Вольных Людей. Град тот, который обязался укрепить Болебут, назывался Щецина, поскольку имелось в нем языческое святилище — контина с весьма почитаемым божеством, покрытым щетиной, якобы, рожденным от священного кабана-секача.

Так что мало чего добыл Даго в ходе своего северного похода на Поморье. По этой причине хотел он в последующие годы ударить на эстов, только вот это Херим и другие близкие военачальники отсоветовали, поскольку у эстов имелись сотни племенных вождей, и сидели они среди непроходимых лесов, озер и болот. Никто из них не был настолько могущественным, чтобы выплатить дань в золоте, самое же большее — дать немного шкур, воска или янтаря, называемого гинтарасом. Поход против эстов гораздо больше стоил бы, чем принес выгоды. Потому разгневавшийся Даго чуть ли не каждый день, нервно меряя шагами свою комнату в Гнезде, кричал на Херима: «Золота, золота, золота»…

И действительно, Даго нуждался в золоте, равно как и в хорошем оружии. Его «младшая» дружина насчитывала уже две тысячи человек, которых он должен был прокормить, дать им оружие и лошадей. Вместе с армиями собратьев-богачей, имелось у него для сражений целых пять тысяч человек. Вот только против кого следовало повернуться, где искать добычи, раз по причине дружбы со Сватоплуком до всех богатых стран невозможно было дотянуться?

Не оставалось ничего другого, как только наложить на народ большие подати с каждого дыма, с каждого коня, с каждой коровы и каждого невольника. Народ ворчал на вымогательства Пестователя, но ведь народ полян уже много лет не знал войны и жил в достатке. Потому-то, хотя ропот в народе и был слышен, но подати выплачивались. Чтобы облегчить сбор податей, Даго приказал вырубить новые дороги через леса, строил грады, назначал градодержцев, а еще призвал к работе большое число сборщиков подати.

То были годы, когда тысячи свободных людей были превращены в невольников, и ручьи крови стекали по спинам тех, которым было приказано свозить громадные деревянные колоды для строительства новых градов, для укрепления Гнезда, Крушвицы или Познании. Только тех дел не мог охватить своим умишком ни обычный кметь, ни даже малый градодержец. Ибо, какое дело было тому же кметю или градодержцу, что обязан он был держать по два, а то и по три коня, готовых в люьой миг для посланцев Пестователя, которые с различными сообщениями и данями пересекали всю страну туда и назад. Им и в голову не приходило, что, благодаря этим вот лошадям, на которых могли пересесть посланцы, Даго Пестователь знал обо всем, что творится в любом уголке его страны. Скорее уж, думали они, глядя на то, как растут армии богачей, их дворища и грады, что Даго Пестователь — Дающий Волю и Дающий Справедливость — не знает о том, как обогащаются его приближенные, и как страдает простой народ под их владычеством. Даго осознавал это и потому назначил такой день в каждом месяце, когда каждый, пускай даже и самый простой кметь, мог попасть к нему с жалобой или просьбой. И бывало такое, что этого человека выслушивали и проявляли ему справедливость.

Рассказывают, что как-то раз перед троном Пестователя предстали трое смердов, то есть тех, кто занимался работой на поле.

— О Господин наш и Пестователь, — говорили плющащиеся перед ним на земле в знак наивысшего послушания. — Еще этой осенью были мы вольными и платили дань, как другие. Но весной Барыч-река залила наши поля, и вода с них не сходила до самого лета. Голод в наших домах был такой большой, что мы ели лебеду. Повелитель в Честраме, Гостивит, не пожелал видеть нашей нужды и наложил на нас такие же дани, как на остальных. Когда же не смогли мы их выплатить, нас превратил в невольников, наших жен и наших дочерей продал, а еще забрал нашу землю.

С мрачным лицом выслушал их Даго Господин и Пестователь, а сидевшая рядом с его троном Любуша даже слезку уронила над страшной судьбой трех смердов. Даго отложил свой приговор до следующего дня, а когда прибыли воины Гостивита, чтобы упомнить о невольниках, он запретил их впустить в Гнездо.

Вечером спросил Даго Господин и Пестователь у своего Головного Сборщика Налогов, Недомира, во сколько тот бы оценил богатство Гостивита.

— Один угол своей сокровищницы заполнишь золотом, — ответил ему Недомир. — Второй угол заполнишь воском и красивыми мехами.

На следующий день выехал Даго Пестователь со своей дружиной в сам Честрам, где целых три дня длился суд над Гостивитом. И столько жалоб на него услышал Даго, что Херим перестал записывать их на покрытых воском табличках. А на третий день огласил Даго приговор:

— Кто народ притесняет, тот меня притесняет. Кто вольных людей в неволю берет, сам будет взят в неволю. Кто же обогащается за счет других, умереть должен.

Страшной смертью умер Гостивит. Его задушили, запихивая ему в горло золотые солиды. После того опустошили сокровищницу Гостивита и все забрали в Гнездо, хотя бедняки считали, что все будет роздано им. Так никогда не получили свободу и три смерда, которых Гостивит сделал невольными, поскольку во второй раз пред глаза Даго их уже не допустили. Зато повсюду все говорили об этом деле, славя имя Пестователя как Дающего Справедливость, его же чиновников делая виновными за все то зло, которое претерпел народ от градодержцев и сборщиков податей.

Авданцам же Даго сказал так:

— Плох тот градодержец, который позволяет невольным сбежать до самого Гнезда, чтобы подать мне жалобу. Ибо, если подаст кто жалобу, и та будет нелживой, покараю угнетателя, как покарал я Гостивита.

С тех пор, не имея возможности по причине военных походов наполнять собственную мошну, Спицимир сносил своему повелителю восковые таблички, на которых выписывал, а кто из больших людей сделался чрезвычайно богатым, а это означало, что этим разрешается, чтобы кто-то из угнетаемых появился перед Пестователем и подал жалобу, ища справедливости. Ибо записано было в Книге Громов и Молний, что «повелитель никогда не может быть плохим и бесчувственным к страданиям подданных своих, так как плохими и несправедливыми бывают исключительно его чиновники и власть имущие». Так что карал Пестователь, то строже, то мягче, своих чиновников и власть имущих, за то, что те угнетают его народ; а еще карал за то, если те недостаточно хорошо наполняли его сокровищницу. Ибо в Книге Громов и Молний записано еще и то, что «повелитель должен держать открытыми уши к жалобам простого народа так же, как и двери в сокровищницу свою: один раз должны они быть наглухо закрытыми, а другой раз — приоткрытыми. Ибо никогда не ведомо, когда жалоба нищего способна заполнить золотом сундуков повелителя».

Время от времени любил Даго Повелитель и Пестователь посещать отдаленные грады, о которых шла молва, будто бы в сокровищницах там много всякого добра. Там он обычно садился под старым дубом или громадной сосной и с выражением милосердия на лице выслушивал жалобы простых людей. Рассказывают, что покарал он Лебедя Рыжего в Серадзе, когда тот у какого-то кметя забрал в невольницы жену и дочку. За свою вину потерял Лебедь часть имущества из собственной казны, эту часть должны были предложить тому самому обиженному кметтю. Правда, того кметя больше никто не видел, поскольку — как говорили — утонул он в реке по причине такого количества добра. Впрочем, никто и никогда не видел одаренных милостью Пестователя, поскольку, наверняка, столь щедро одаренные они предпочли спрятаться от гнева богачей. Одно только точно: по причине жалобы воина, которому не выплатили его содержания, Палке пришлось наполовину опорожнить свои сокровища. Два сундука с золотом отдали Авданцы за то, что, вроде как, без согласия Пестователя заняли они Честрам. Многие старосты и градодержцы с печалью глядели на свои пустые хранилища, ибо — кто-то там и когда-то там — предстал перед лицом Пестователя и подал на них жалобу. Тем не менее, считали его справедливым, так как редко он наказывал богатеев палками или рубил головы, а всего лишь утратой имущества. Сокровищницу ведь можно и заново заполнить, если сохранил голову на шее. Так что Пестователь был истинным отцом для народа, и не один слишком уж обремененный податями простолюдин вздыхал и шептал другим, что вот если бы удалось ему попасть к Пестователю — все его обиды были бы вознаграждены. Вот только уши повелителя какой-то раз бывают заткнутыми наглухо, в иной же раз — открытыми, и никогда не ведомо: когда оно и почему.

Рассказывают, что как-то раз, по согласию Херима и Спицимира, предстал перед троном Пестователя в Гнезде шеснадцатилетний юноша с могучим телом, с белыми волосами, в белом плаще и с золотой цепью на груди.

— Меня зовут Дабуг Авданец, господин мой и повелитель, — сказал юноша, опустившись перед Пестователем на колено и низко склонив голову. — Мне говоиили, что когда еще был я ребенком, т дал мне титул воеводы, но нет у меня воинов или же власти воеводы. Говорили мне, что когда я был совсем еще мал, ты отдал моему деду для меня град Геч и землю до самой Одры, а потом и до Барычи. Но при дворе своих дядьев, Авданцев, я кто-то вроде слуги, так как дядья мои твердят, будто бы я слмшком мало прожил еще лет, чтобы владеть всем тем, что ты мне дал. У них есть свои сыновья, и среди них желают они поделить всю землю Авданцев. Трижды кто-то пытался убить меня, то во время сна, то во время охоты. Мне говорили, что течет во мне кровь великанов, и хотя мне всего шестнадцать лет, я прибью своих дядьев, их сыновей, других их детей. Вот только не знаю, то ли тем самым обеспечу твою милость, то ли ты признаешь меня мятежником. Так что я хочу знать: дал ты мне землю Авданцев или не дал?

Долго глядел Даго Пестователь на юного Авданца и показалось ему, будто бы видит он самого себя, когда эсты убили Зелы, сам же он, без кого-либо, отправилмся до самого Друзо, мстя за причиненное ему зло. Чувствовал он, будто бы чья-то теплая рука охватила его сердце; полюбил он этого юношу с первого же взгляда, но на лице этого не показал, поскольку никто по лицу повелителя не должен угадывать его мыслей.

— Не скажу я тебке «да», как не скажу тебе и «нет», — объявил Пестователь. — Не помню я, дал ли я тебе землю до самой реки Барыч, но и вспоминать не желаю. Но если правда, что течет в тебе кровь великанов, завтра утром отправишься со мной в пущу и на моих глазах вырвешь из земли три молодые сосны. Сейчас же можешь уйти, пускай Спицимир предоставит тебе комнату, достойную великана.

Покинул тронный зал юный Дабуг Авданец, и тут-то обратилась к Пестователю его жена Любуша, сидевшая рядом, на жругом троне, и как обычно молчала, ибо не в ее обычае было вмешиваться в государственные дела. Но на сей раз сказала она:

— Это твой сын, повелитель мой и муж. Давно я уже знаю, что Авданцы желают его убить, чтобы захваить данные тобой ему грады и земли. Прими его на свой двор и окружи опекой.

Ответил ей Даго:

— Наследник мой — это Лестек, рожденный в законном ложе, то есть, от Гедании. Если и ты родишь мне великана, тогда я разделю свою страну между Лестеком и твоим сыном. Сыновей уц меня несколько, только они мне не нужны, ибо из-за них могут быть только междоусобицы. Потому-то дал я Авданцам разрешение на то, чтобы они убили Дабуга во сне или на охоте. И плохо сталось, что не сделали они этого.

Вечером Даго Господина охватило странное чувство. Не мог он есть, даже не приказал, чтобы ему привели девку, не отправился он и к собственной жене. Тихонечко, слоно какой-нибудь прислужник, пошел он в комнату, которую занимал Дабуг Авданец, открыл дверь и встал лицом к лицу со своим сыном. Даго приставил ему палец к губам, чтобы тот молчал, а потом долго гладил его белые волосы, касался его рук; заглядывал в его голубые глаза, чтобы познать их язык. И все, что он видел, к чему прикасался, говорило: перед ним молодой великан, его собственная кровь, древний спал.

— Значит, не дал ты себя убить дядьям, — заявил Даго, и в голосе его прозвучало любопытство.

— Нет, господин мой и повелитель.

— Великана убить нелегко, — сказал Пестователь. — Думаешь, что я дам тебе воинов, слуг, оружие, чтобы ты мог заявить свои права на земли до самой Барычи?

— Нет, повелитель. Я хочу иметь только лишь подтверждение собственных прав. У тебя не было большого войска, когда сам ты стал господином и повелителем этого края.

Еще какое-то время касался Даго белых волос Дабуга, ощупывал твердость его мышц, приглядывался к нему. И то, что он увидел — его поразило. Внезано он осознал, что уже два года не видел ни Лестека, ни Семовита, ни Вшехслава Палуку, в которых тоже текла кровь великанов.

Потому широким шагом покинул он Дабуга Авданца и отправился в свои комнаты, куда и вызвал Спицимира с Херимом.

Спицимир сообщил:

— Авданцам уже известно, что Дабуг сбежал в Гнездо. Они собирают воинов, и нас ждет битва, если ты окажешь Дабугу помощь. Твой невысказанный приказ говорит о том, что мне следует его убить. Но ты, господин, всего раз запятнал себя детоубийством, карая Кира, сына Зифики.

— Но, может, Дабуг Авданец вовсе не великан? — размышлял Пестователь.

— Господин, те три сосны он вырвет, — сказал Херим. — Я выбрал такие деревья, которые он вырвет с корнями.

Понял Даго Пестователь, что и Спицимир, и Херим желают оставить Дабуга Авданца в живых. Потому спросил:

— Так где же тут правота и истина?

На это ответил Спицимир:

— А хорошо ли, повелитель, если живет в стране род, столь могущественный, что готов он собрать войско против своего властителя только лишь потому, что тот принял пред лицо свое законного наследника их земель?

— Ничто так не ослабляет державу, как внутренние сражения, — отрезал Даго. — Не желаю я, чтобы при мне было так, как при Пепельноволосых. Не будет Дабуга, не будет и боев с Авданцами.

— Сегодня еще не будет. А завтра? — задал вопрос Спицимир.

Тут голом взял Херим:

— Плохое творится у франков, мой господин и повелитель. Неспособным императором оказался Карл Толстый, который надел имперскую корону вместо Карломана. Норманны атаковали все франкское побережье, грабят и растаскивают все и вся и безнаказанно поплыли в верховья Рейна. Когда же, атакованные франками, укрылись в лагере в Элсоо на Мозеле, император, вместо того, чтобы их разбить и навсегда уничтожить, пошел с ними на договоренности и отпустил свободно, принимая фальшивые заверения, что с этих пор никогда они не станут нападать на франков. Все больше богатых людей, мой господин, поглядывает на Арнульфа Каринтийского, потому что тот уже дважды громил норманнов. Твоему великану шестнадцать лет. Возраст глупости. Что способен сделать шестнадцатилетний, если не обрел, как ты, мой господин, искусства править людьми? Дай ему, господин, сотню лестков и старого Здзеха, после чего отошли к Арнульфу, ибо, вполне возможно, что наиболее значительные франки считают, будто бы, женившись на Либуше, ты забыл про них и начал ими пренебрегать.

— Арнульф ведь бастард, а не законный сын, — сказал Даго.

— Не убивай своего сына, — повторил Спицимир.

И тут Даго Господин и Пестователь укрыл лицо в ладонях и заплакал:

— Полюбил я его. С первого взгляда полюбил. Разве нельзя мне никого любить?

Его собеседники ушли, покорно кланяясь. А на следующий день Дабуг Авданец схватил три молодые сосны, корни которых умело и незаметно для других были подрезаны Херимом, и вырвал их одним могучим движением.

— Воистину — великан он! — воскликнул Даго Пестователь.

А уже вскоре сотня хорошо вооруженных лестков во главе со старым Здзехом, который путешествовал с Карломаном в Италию, направилась в Каринтию, обходя земли Авданцев. Те же — узнав, что Даго Пестователь от Дабуга избавился — перестали, как шли разговоры, вооружать воинов против Дабуга. Но с того дня, как Пестователь, так и Херим со Спицимиром, начали осознавать, сколь могучими войсками обладают Палуки из Жнина, Повала из Ленциц, Авданцы из Геча, Лебедь из Серадзы и многие другие, тот же Ченстох. Именно тогда же Даго Господин, под влиянием Арне, назначил малолетнего Семовита владетелем Крушвицы, а малолетнего Лестека — владетелем Познании, хотя от его имени править должен был Наленч, сын Спицимира; Лестека же чрезмерно полюбила слепая жена Спицимира.

Вскоре он почти что и забыл про Дабуга Авданца. Любуша вновь родила дочку. Это ужасно разозлило Пестователя, поскольку не дочери ему были нужны, но второй сын от законного ложа, чтобы в случае смерти или болезни Лестека было кому наследовать трон. Но оказалось, что он не может поступить с Любушей так, как с Зификой. Изгнанная женщина вернулась бы ко двору Сватоплука, а это означало бы войну с Великой Моравой, которой Пестователь опасался, поскольку был слабее.

И тут-то дошло до Даго Господина и Пестователя, что Сватоплук держит его словно могучего медведя в невидимой клетке. Это правда, что держава полян была оружной и богатой как никогда ранее, благодаря многолетнему миру. Но ведь точно так же укреплялись с каждым годом и держава Великой Моравы и сам Сватоплук, который, казалось, контролировал каждый шаг Даго. Все так же манили Пестователя земли и страны к югу за Венедийскими Горами и Лысогорами, но они оставались под вассальной опекой Великой Моравы, так что война с которыми означала бы войну со Сватоплуком. А на западе проживали велеты или же племена волков. Их Даго не опасался; он бы уверен, что способен их победить. Вот только, победив их, он встал бы лицом к лицу с еще более грозными тевтонами. Племена волков отделяли его от тевтонов, тем самым обеспечивая мир. Народ кашебе платил дань. Земли эстов — грозных по причине своего множества и непреодолимых пущ с озерами Даго никак не привлекали, ибо попытка вхождения в них была бы связана с многолетними столкновениями, но вот выгоды от подобной войны не могли быть большими, лаже если бы ему удалось добраться до куров, завладеть всем побережьем Сарматского Моря и добраться туда, откуда добывали бесценный янтарь, называемый гинтарасом. Впрочем, Сватоплук не оставался бездеятельным, и Хериму много раз удавалось схватить и вынудить пытками к признаниям тайных посланников Великой Моравы, которые уговаривали эстских вождей напасть на Даго. Зная об этом, в Мазовии Даго держал сильные войска. Еще было известно Пестователю, что ежегодно на горе Шлёнжы по уговорам Сватоплука проводятся веча и советы силезских племен, где размышляли над тем, а не нарушить ли границ с полянами по Барычи. И только могучая армия Авданцев отпугивала племена силежан. Потому-то предпочел Даго отослать Дабуга Авданца в далекую Каринтию, а не ввязываться в споры с его дядьями, тем самым ослабляя собственную границу на юго-западе. Пока в один прекрасный день не сказал Даго Хериму и Спицимиру:

— Могущественны Гнездо и моя держава, вот только в Гнезде сидит не орел, который сам направляет свой полет, а невольник. Моя жена рожает одних только дочерей, я же даже не могу ее выгнать. Сделался я невольником Сватоплука, хотя и не плачу ему дани.

Тут заявил Спицимир:

— Никогда еще, насколько память людская достигает, не владел в Гнезде повелитель, который бы обеспечил народу своему столько лет мира. Держава твоя не беззащитна, и царит в ней порядок, люди сыты и богаты, всякий клочок земли распахан, и урожай с него собран. Никто не голодает, а пуща каждый год отдает под возделывание новые земли. Рождается у нас множество детей, есть у нас красивые женщины, мужчины же походят на великанов.

— Моя жена рождает одних дочерей, — с презрением в голосе ответил на это Даго.

— Так что же нам делать, господин? — спросил Херим.

— Пора разжечь огонь на границе с Великой Моравой, — ответил на это Даго.

— Арпад тебе не поможет, — заметил Херим. — Как слышал я, напали на него печенеги. В Этелькузе размышляют над тем, чтобы мадьяры отступили в долину реки Истер, которую называют еще Истер или Дунантуль. Мадьяры хотят уйти перед печенегами в лроину реки Истер и Алюты, а так же через перевал в горах Карпатос.

— А это означает войну со Сватоплуком, — обрадовался Даго.

— Нет, повелитель. Они обещали оставить в покое лесные и горные территории, не нападать на княжества Прибины и Коцеля. Если проиграют печенегам, то займут степи, а по этой причине войны со Сватоплуком не будет.

И принял тогда решение Даго Пестователь:

— Есть только одна сила, которая может уничтожить Сватоплука. Я имею в виду империю ромеев. Сватоплук прогоняет из своей державы людей Мефодия и привечает тевтонских епископов. Херим, отправишься в Взантион, взяв с собой моего сына Семовита. Быть может, ему придется там остаться в качестве заложника. Скажи, что я хочу от них золота и воинов, а за это соглашусь принять миссию Христа, такую же, какую когда-то получил князь Ростислав. Я разрешу ромеям строить здесь их храмы. Пускай ромеи побудят болгар, чтобы те ударили на Великую Мораву, мы же ударим отсюда. Таковой будет цена за мою свободу.

Испугался он этих слов, поскольку это означало, что вскоре начнут решаться судьбы державы. Херим был болен; его ладони и пальцы скрутила болезненная хворь, но он взял с собой Семовита и отправился выполнять задание. Его не было почти год. Единственным лицом, кому время это казалось вечностью, была благородная дама Арне, которая воспитала Семовита. Давно уже она не управляла домами терпимости, а с тех пор, как Даго сделал сына градодержцем Крушвицы, то по-настоящему именно Арне, находясь при своем воспитаннике, правила в этой крепости. Женщина постарела и сделалась некрасивой, Даго совершенно перестал интересоваться ею, только ей это было и не нужно. У нее имелся Семовит. Поначалу — ребенок, а потом и красивый юноша. И она полюбила его какой-то необыкновенной любовью. Если бы кто-то сказал: отдай свою кровь и жизнь свою за кровь и жизнь Семовита, Арне сделала бы так без колебаний. Это ее обидел Даго, отсылая Семовита с Херимом в далекий Византион, более того, позволяя Хериму, чтобы в случае необходимости, как сына Пестователя, оставил его при дворе ромеев как заложника. И так в течение того года, когда не хватало Семовита, возненавидела она Даго Господина и чуть ли не сошла с ума от отчаяния. Арне окружила себя ведьмами, которые в лунные ночи лепили из глины фигурку Пестователя и накалывали ее иглами, разрезали его изображение на кусочки.

В начале месяца Травень вернулся в Гнездо умирающий Херим, а вместе с ним Семовит и сотня согдов из Западного Туркестана, вместе со своими женщинами и детьми, а так же вождем — девятнадцатилетним Петронасом и его семнадцатилетней сестрой Зоей. Смуглые согды, отцы которых служили когда-то в личной Дворцовой Гвардии императора ромеев, прежде чем не заменили их варяги и норманны, вооружены были мечами из дамасской стали, тройными кольчугами или панцирями, богато украшенными шишаками-шлемами. Это был личный подарок императора Василия I Даго Пестователю, чтобы воины защищали его — как сообщил о том командир Петронас — от всяческих заговоров Сватоплука. Кроме того, Даго получил три сундука золота на подкуп врагов Великой Моравы. И ничего более — никаких обещаний прислать миссии или же начала военных действий болгарами. Всей правды о результатах своей миссии и разговорах с Василием канцлер Херим не мог передать своему повелителю, поскольку уже в дороге заболел, а через два дня после прибытия в Гнездо — скоропостижно скончался.

Так потерял Даго Пестователь единственного своего приятеля и свидетеля своего похода к трону в Гнезде, человека, который никогда его не предал, хотя и мог сделать это много раз. Тело Херима — как христианина — не сожгли, а захоронили в земле неподалеку от Гнезда; над могилой насыпали громадный курган, Петронас же приказал поставить на могиле деревянный крест. От Херима осталась его жена, множество наложниц и четырнадцать детей от законного и незаконного ложа. Неделю продолжались траурные торжества, в течение трех дней Даго не допускал Петронаса пред свое лицо, после чего принял в своей комнате, а не в тронном зале, чтобы известно было, что после смерти Херима все еще находится в отчаянии.

Петронас был македонянином, как он уже сообщил Даго, поэтому язык склавинов знал. Даго был изумлен его могучим сложением и белой кожей, почти что белыми волосами, говорившими, что в нем нет чистой македонской крови. Совсем по-другому, чем сестра Зоя, с ее длинными черными волосами и смуглой кожей. Даго не знал, что перед ним стоит его собственный сын, Кир, которого он изгнал из Гнезда как карла, а Зоя — дочка Зифики, которую она зачала с каким-то савроматским воином.

Петронас был в позолоченном панцире, с белым поясом и с белым копьем, как пристало ромейскому дворцовому гвардейцу.

— Не знаю, господин, какими были разговоры между императором Василием и твоим канцлером, Херимом, — сообщил Петронас, опускаясь перед Даго Господином на одно колено. — Мне же было приказано днем и ночью охранять твою жизнь.

И приказал Даго, чтобы на третьем посаде Петронас со своей сотней согдов вместе со своими семьями построили себе дома и поселились в них, оставаясь на довольствовании Пестователя. Сотня таких воинов стоила более полутысячи лестков, и этот факт радовал сердце Пестователя. После того он беседовал с Семовитом, но тот тоже не бывал у императора во время переговоров Василия с Херимом, потому и не мог передать их содержания. Только отметил Даго, что Семовит перестал уже быть тем веселым и разгульным юношей, которому он поверил власть над Крушвицей. Теперь, после путешествия в далекий Византион, после пребывания при дворе императора ромеев, он сделался серьезным и очень скрытым мужем. Семовит был рослым и красивым, с почти что белыми волосами, как и все сыновья Даго. Язык тела и глаз Семовита удержал Даго Господина от того, чтобы обнять сына и хотя бы на миг показать ему свою любовь. Глаза и тело Семовита говорили Пестователю, что он не стал ему врагом, но он и не приятель.

— Имеются ли у тебя, господин, какие-нибудь известия от Дабуга Авданца? — спросил Семовит, уже собираясь уходить.

— А какое тебе дело до Дабуга? — пожал плечами Пестователь.

— Дабуг — как и я — бастард, и никогда никому из нас ты не дашь власти. Ты отослал его к Арнульфу, меня же — к ромеям. Любишь ты, господин, избавляться от нас, — заявил Семовит и гордо откинул голову.

Еще тем же самым днем, словно бы в Гнезде было ему плохо, Семовит отправился в Крушвицу, где ожидала его истосковавшаяся Арне.

Даго никак не огорчало такое поведение Семовита, его оскорбленная гордость и печаль, что власть в стране когда-нибудь получит Лестек. Пестователю было уже более сорока лет, и он знал искусство правления людьми. Был он словно опытный всадник, который умеет укрощать разошедшихся молодых жеребцов. «Вышлю ему немного золота и оружие ради увеличения его собственной дружины, и он тут же начнет испытывать ко мне благодарность», — решил он.

Впоследствии на долгие часы закрывался он один на один с Петронасом и выпытывал у того, про дела ромеев. Ибо, хотя и не участвовал Петронас в переговорах между Василием и Херимом, но ему были известны многие дворцовые тайны, ориентировался он и в намерениях повелителя. А в соответствии с этими намерениями Даго желал планировать и собственные начинания. Но лишь через множество лет дошло до Даго, насколько слепым он был в те дни к языку тела и языку глаз того человека. Не отметил он и некоей странной похожести между молодым Дабугом, который когда-то валялся у его ног, вымаливая помощи против собственных дядьев, гордо откидывающим голову Семовитом и этим македонским военачальником присланных ему согдов. Всех этих троих объединяла огромная похожесть в красоте, выправке, способе поведения. Светлые волосы могли иметься у многих, но и не каждого отличала такие гордыня и высокомерие, и, наоборот — странная подчиненность в отношении Пестователя, и снова, вроде как чувство неприязни и даже враждебности. И еще кое-что — удивляющий страх и послушание, которое будили они среди своего окружения, похожие на те, что распространял и сам Пестователь. «Ну как же я мог не узнать своей крови?» — через годы удивлялся Даго, проклиная собственную слепоту.

От Петронаса узнал Даго, что политика Василия связи со Старой Ромой, даже за счет утраты влияния в Великой Моравии, принесла ему разочарование. Василий планировал, что вместе с императором Людовиком и Старой Ромой победит сицилийских сарацин, что мешали торговле в море Interregnum. Вот только они не только не победили, но в руки сарацин попал и остров Мальта. Вскоре отношения между двумя повелителями испортились до такой степени, что Василий, который собирался женить своего сына с дочкой Людовика, отказался от этих планов. Не удалось объединить и церкви в Старой Роме с церковью в Новой Роме, несмотря на то, что Василий пожертвовал Фотием и назначил патриархом кастрата Игнатия. Папы в Старой Роме оставались неуспокоеными в своем желании творить Царство Божие на всей земле, они желали назначать патриархов в Византионе и там же короновать императоров. Поэтому разгневанный Василий вернул Фотия на пост патриарха Византиона и всей восточной церкви, понял он, что утратил влияние в Великой Мораве, и теперь ему с громадным трудом придется отстраивать вокруг гор Карпатос оплот против влияния франков. Но когда к нему прибыл Херим с просьбой о военной помощи и посылке христианской миссии, оказалось, что как раз ее и нелегко организовать в столь короткое время. Не хватало столь великолепных и отважных людей, какими были Константин и Мефодий; впрочем, даже по делу пленения Мефодия тевтонскими епископами Василий и Фотий, которого римский папа Иоанн VIII не желал признать главой церкви на Востоке, мало чего могли сделать. Миссию для державы полян следовало подготовить в особой степени тщательно, а на это требовалось и время, и внимание. Как раз именно внимания и не хватало Василию, который, после преждевременной смерти своего сына, Константина, погрузился в траур, и не был способен принять какие-либо решения. Права на трон в Византионе перешли на сына Василия, Леона. Но именно к этому сыну Василий проявлял недоверие. В этой ситуации к Пестователю послали Петронаса и его сотню согдов, а так же три сундука золота, обещая, в неопределенном будущем, выслать еще и христианскую миссию.

— Это означает, Петронас, что я и дальше обязан оставаться невольником Сватоплука и сидеть в собственном государстве, словно в клетке, — метался Пестователь по своей комнате. — Я опасаюсь выгнать Любушу, которая рожает мне одних дочерей. Но еще больше я боюсь, если у меня с ней родится сын, он может оказаться не великаном, а карликом.

И сказал тогда Петронас:

— А кто знает, господин мой, а не окажутся ли те, кого ты считаешь великанами, карликами. А тот, кого ты признал карликом, станет великаном.

Пропустил Пестователь эти слова Петронаса мимо ушей, и впоследствии пожалел об этом. А ведь учила его Книга Громов и Молний, что «важным является то, что говорит повелитель, но иногда гораздо более важным бывает то, что говорят ему».

Тем временем, неожиданно заболел Спицимир и на следующий же день скончался. Ходили слухи, будто бы его отравили. Тем же самым днем пришло известие, что императора ромеев, Василия I, постиг несчастный случай на охоте, и что власть после него взял на свои плечи Леон VI, который никогда не участвовал в переговорах о создании миссии для полян. Понял тогда Даго, что он не может рассчитывать ни на кого из союзников, и что никто не поможет ему в том, чтобы уменьшить могущество Сватоплука.

На место Великого Канцлера, Херима, Даго назначил Херимового сына, Миколу, но тот не знал иностранных языков и плохо ориентировался в проблемах окружающего полян мира.

Правда, с какого-то времени Пестователь любил окружать себя и назначать даже на высокие должности людей никаких и мало ориентирующихся в искусстве правления, ибо таким образом, как сам считал, никто при дворе не мог быть более мудрым и более знающим, чем он сам. Весьма часто он менял этих же людей и назначал новых, а поскольку все были никакими — то никто и не спрашивал, а почему их заменили другими, почему один рз они в милости, в другой же раз этих милостей лишаются. К примеру, Великим Сборщиком Налогов сделал он некоего Недомира из рода Палук, который даже толком-то и считать не умел, разве что мог читать и писать склавинскими рунами. Зато существовала уверенность в том, что, перепуганный собственным возвышением, Недомир никогда ничего не уворует из государственной казны, а чтобы заслужить милость Пестователя, охотно станет доносить на тех, кто обогащается.

После смерти Спицимира, его слепая красавица «наставница» перебралась в Познанию, к Лестеку, которого полюбила будто собственного сына. На место же Спицимира, командующим Гнезда и гнезненской гвардии Даго назначил Петронаса, хотя многие считали, что окружать себя чужаками — это позор.

Странным и пугающим выглядел в это время двор в Гнезде. В канцелярии неумело правил Микола, сын Херима. Любуша с дочками закрылась в одном из крыльев двора, опасаясь того, что ее саму и дочек отравят. Даго Повелитель и Пестователь в одиночестве кружил по опустевшим комнатам или же в компании согдов выезжал на охоту. Но страна цвела, и люди богатели, ибо единственное чем, на самом деле, с наибольшим удовольствием, занимался Пестователь, было поддержание веры народа в том, будто бы он является Отцом Справедливости. Пользуясь советами Недомира, ездил Даго по всей стране и выслушивал жалобы подданных, судил и карал богатеев, увеличивавших собственные сокровищницы.

И вот однажды увидел он на дворедевушку, красота которой припоминала ему кого-то давно забытого, но который когда-то был ему очень близким. И никак не мог он понять, кого девушка ему напоминает, и может как раз потому пробуждает в нем столь сильное чувство. И было ему сорок четыре года, когда он увидел Зоэ, и хватила его любовь — которую раньше он никак не знал. Не знал он, что, глядя на Зоэ, глядел он одновременно на Зифику, поскольку были они удивительно похожими. Если та ему нравилась, даже очень, то эту — полюбил востократ сильнее. И востократ сильнее любил он ее, когда предостерегал его Петронас, что Зоэ никогда не будет ему наложницей, поскольку это его сестра, сама же она из древнего македонского рода. Согды охраняли комнаты Даго и весь его дворец. Невнимание же к предостережениям Петронаса могло означать быструю смерть — стилет, вонзенный в спину в сенях гнезненского двора, или яд, поданный в еде, которую приносили ему наемники-согды.

— Я не прикоснусь к ней, — обещал Даго Петронасу. — Но ведь мне же можно ее любить и обсыпать милостями.

— Так, повелитель, — склонился перед ним Петронас. — Но разве не учил ты других, что у властителя не должно быть никакой другой любви кроме власти?

Забыл Даго Пестователь, что было написано в «Книге Громов и Молний» в главе про искусство любви, что «двадцатилетний любит иногда будто безумец, но сорокалетний любит будто глупец».

Только Даго Пестователь не стал глупцом. Но точно было, что удивительно счастливым чувствовал он себя в присутствии Зоэ, когда же ее не было рядом — он страдал. Потому-то, не имея возможности иметь ее рядом с собой в тронной палате, потому что на втором троне всегда сидела Любуша, Пестователь терял заинтересованность к делам собственного государства, без охоты принимал посланцев, невнимательно слушал людей богатых и могущественных. Все реже бывал он в покоях Канцлера и в сокровищнице Управляющего, ибо там не могла с ним быть Зоэ, чтобы не подставить его насмешкам и сплетням.

На самом деле полюбил он лишь охоты, поскольку тогда мог галопом лнтеть на коне рядом с Зоэ и Петронасом. Его глаза, казалось, все еще не могли насытиться видом худощавой Зоэ, искусно сидящей в седле и одетой в мужские прилегающие штаны из грубой шерсти. Он любил мгновения, когда ветер или поток воздуха развевал ее длинные черные волосы, и он восхищался ее искусству метко стрелять из лука. Кто-то при нем сказал, что столь же метко, как Зоэ, стреляла только королева Зифика, только он сам не углублялся в эти слова и сравнения. Даго принимал их как выражение почтения к Зоэ, поскольку всегда восхищался Зификой, хотя бывало, что ее побаивался и даже ненавидел. Он любил Зоэ, но не называл своего чувства любовью, поскольку она не пробуждала в нем мужского желания. Даго хотел лишь того, чтобы она всегда была рядом.

Бывало и так, что во время охоты он посылал Петронаса, чтобы тот гнал серну или кабана, сам же садился рядом с Зоэ на стволе упавшего дерева и просто восхищенно и без слов глядел на нее. Тогда в нем пробуждались спящие до сих пор воспоминания, в его памяти оживали прекраснейшие моменты предыдущей жизни. Вновь видел он Зелы, как та поднимает его, голого с земли и прижимает к себе; видел Зифику, когда перевязывал ей рану на спине, снова почувствовал в ноздрях запах девичьего тела. Он глядел на Зоэ, видел через нее свои мечты, свои сны о пробужденных к жизни великанах, о бесконечной власти над людьми. Еще он дивился тому, что, сидя на троне рядом с Любушей — чувствует себя старым, а вот присев на стволе дерева рядом с Зоэ — у него появляется впечатление, что молод, как тогда, когда услышал страшное ржание коня, тонувшего в болоте с юным воином, оказавшимся девушкой. Рядом с Зоэ ему казалось, будто бы он вновь в начале своего путешествия к величию и славе, а без нее — осознавал брем прожитых лет и совершенных преступлений. Рядом с Зоэ он был молодым и чистым; рядом с Любушей в тронной палате — старым и залитым кровью. «Властитель не может иметь никакой иной любви, кроме как любви к власти» — повторял он и уговаривал сам себя, будто бы не любит Зоэ.

И ненавидел он принимать решения, разговоры о делах государства и народа. Рядом с Зоэ убегали куда-то страхи перед Сватоплуком и Великой Моравой, а все дела, представляемые ему Канцлером или Великим Сборщиком Налогов — становились далекими и незначительными. Не знал он — ибо кто же мог такое сказать, что по-настоящему за всю свою жизнь любил он только Зифику, а вот теперь как раз Зоэ, созданную ро образу и подобию той — она пробуждала умершие уже чувства и волнения. «Я не люблю ее, поскольку не желаю видеть в своем ложе», — успокаивал Даго сам себя. И вместе с тем, все время — непонятно почему — желал иметь ее рядом с собой, глядеть на нее, осматривать, видеть вблизи.

Осознавала ли Зоэ те чувства, которые она возбуждала в Пестователе? Посторонние не могли ответить на этот вопрос. Совершенно надежным было то, что она не заискивала перед ним, не одаряла словом или жестом теплее обычного. Она не проявляла нежелания, когда Даго брал ее на охоту и желал быть с ней или рядом с ней. Но она и не напрашивалась, чтобы он забирал ее с собой. А когда во время охоты иногда они садились один на один на сваленном дереве, можно было подумать, что женщина не замечает уставленных на нее глаз и, либо игралась сорванным в лесу листочком, либо обломанной веткой, ведя себя так, словно бы Даго рядом даже и не было. Возможно, что подобное поведение с ее стороны оставалось лишь женской игрой, которая должна была защитить ее от того, чтобы сделаться его наложницей, либо же хитрыми действиями, цель которых заключалась, посредством деланного безразличия, в том, чтобы еще сильнее распалить в нем чувства или даже разбудить мысли, чтобы избавиться от Любуши, а ее посадить рядом с собой на троне. А может, за своим безразличием она скрывала враждебность — ну кто мог это знать, кроме ее брата, Петронаса?

«Она гордая и неприступная», — с восхищением думал о ней Даго и напрасно пытался использовать все свое знание языка глаз и тела людей, чтобы познать истинные чувства Зоэ.

Но правда и то, что некоторые женщины совершеннее всего умеют лгать не только устами, но и глазами и всем телом. Проживая при дворе ромеев, от тамошних женщин Зоэ научилась тому великому женскому искусству притворства и теперь пользовалась ним, поскольку так поступать приказал ей брат, который с личностью Пестователя связывал какие-то свои, тайные планы. Наедине он говорил ей: «не пытайся его ненавидеть, ибо, возможно, когда-нибудь ты станешь его женой». Потому-то Зоэ подавляла в себе ту самую ненависть и в самые глубинные слои памяти сталкивала мысль, что именно этот вот человек, Даго Пестователь, изгнал и привел к смерти ее мать, королеву Зифику, а своего сына Кира и ее, Зоэ, приказал задушить. Она делала так, как приказывал ей Петронас, и чем дольше поступала подобным образом, тем чаще отзывалась в ней мысль, что, быть может, когда-то усядется на том же самом троне, что и ее мать, а муже своего заставит подчиняться собственным капризам и решениям. Ей не хотелось быть подобной другим женщинам, что из ненависти или ревности убивают стилетом. Ей хотелось, чтобы Пестователь жил, и вместе с тем, чтобы был он, как неживой, лишенный сил и воли. «И я буду убивать его стократно», — размышляла Зоэ, позволяя Даго брать ее с собой на охоты, глядеть на себя, восхищаться тем, как метко стреляет она из лука в оленей и серн. И случилось так, что Пестователь думал исключительно о Зоэ, и даже сам чувствовал, что живет только лишь ради нее, а не для себя и других.

Так было до тех пор, когда в Гнездо не прибыло посольство от нового вождя велетов, Маджака. В тронных палатах послы падали на колени перед Пестователем и Любушей, а потом один из них, поставив перед Пестователем сундучок с богатыми дарами, сказал:

— О, Даго Повелитель и Пестователь! Земля Вольных Людей, прозывающих себя любушанами, отдалась в твое пестование и платит тебе дань за опеку. Но так уж есть, что по другой стороне Вядуи, называемой теперь Одрой, находится их главный город, Любуш, которым владеет староста Пакослав. Наш вождь, Маджак, не жалеет о том, что любушане платят тебе дань. Но мы не желаем видеть твоих войск на Земле Вольных Людей, а объявлением войны будем считать тот момент, когда твои воины пересекут Одру и вступят в град Любуш.

Пестователь молчал. Посол велетов посчитал это знаком позволения говорить дальше:

— Слышали мы, что староста Пакослав уговаривает твоего сына Лестека из Познании и твоего незаконнорожденного, Палуку из Жнина, чтобы те вступили от твоего имени в земли любушан и заняли град Любуш по другую сторону Одры, расширяя таким образом свое и твое владычество. Не позволь совершить это, повелитель, ибо это означает войну. От имени вождя Маджака мы просим тебя удержать своего сына Лестека и своего бастарда, Палуку. Ибо, одно дело, когда любушане платят тебе дань, а другое дело, если ты желаешь расширить границы своей державы за Одру.

В парадном зале повисла тишина. От слов, которые обязан теперь произнести Пестователь, зависели мир или кровавая война с могущественным Союзом Велетов, прозываемых волками.

Но Пестователь увидел в толпе своих воинов и их женщин стройный силуэт Зоэ и ее лицо, настолько прекрасное и любимое, что какая-то невидимая рука стиснулась у него на горле и не позволила что-либо сказать.

Потому-то молчание, все больше растягивающееся, и висело в парадных палатах. А всем, которые в этот момент глядели на лицо Пестователя, казалось, что видят на нем глаза слепца.

Не выдержал Великий Сборщик Налогов, Недомир, столь долгого молчания, вышел пред трон Пестователя и воскликнул:

— Разве не видите вы, что Пестователь стал слеп и глух?! Уже давно не могу я получить от него никаких указаний по вопросу налогов. Заболел он Отсутствием Воли.

Глупцом был Недомир. Едва-едва мог читать и считать, а поскольку отличался тем, что был никаким и не мог ни над кем другим возвыситься, вот и стал Великим Сборщиком Налогов. Забыл он, исполняя свой высокий пост, что на самом деле он никакой человечек и не имеет право брать голоса, если никто его не спросил.

И тогда из-за трона Пестователя выскочил вдруг Петронас, командир его личной охраны, пронзил мечом Недомира и закричал на весь зал:

— Я убил человека, который нас предал, принимая дары от велетов. Не желает раскрывать уст Даго Повелитель и Пестователь, ибо не стоит раскрывать их ради посланцев Маджака. Скажу тогда я от его имени: не будет войны и мира между нами и велетами. Не будут нам говорить велеты, до куда должны простираться наши границы!

Запах крови убитого Недомира пробудил Пестователя от восхищения. Услышал он слова Петронаса и произнес громко и выразительно:

— Я великан из рода спалов Из моей это крови, из моих костей вырастают в великано мои сыновья. Я желаю мира с велетами и не возьму во владение града Любуш по другой стороне Одры. Вот только я не могу обещать этого от имени других великанов.

Тем вечером Даго Пестователь дал большой пир для посланцев Маджака и заключил с ними вечный мир. Но это был мир с Пестователем, а не с его сыновьями, о которых говорили, что те вырастают по его образу и подобию.

На рассвете, сразу же после завершения пира для послов Маджака, Пестователь приказал Петронасу провести его в комнату, где лежало мертвое тело Недомира.

— Знаешь ли ты, Петронас, что я обязан осудить тебя на смерть, ибо осмелился ты сказать от моего имени и моим голосом? — спросил Даго.

— Недомир обвинил теб в болезни, называемой Отсутствием Воли. Не мог я этого вынести, — ответил на это Петронас. — Ибо одно точно, что великаны знают лишь одну болезнь: Жажду Деяний. Недомир хотел сказать, будто бы ты стал карликом, господин.

Гнев охватил Пестователя:

— Пронзи его еще раз своим стилетом. Нет большего оскорбления для меня, если кто-то назовет меня карликом.

Петронас вынул из-за пояса свой короткий стилет и пронзил им мертвое тело Недомира.

Задумался на мгновение Даго Господин и спросил наконец Петронаса:

— Недомир был Великим Сборщиком Налогов. Мне нужен человек, который станет постоянно обогащать мою сокровищницу. Знаешь ли ты такого человека, Петронас?

— Если ты хочешь никакого человека, тогда их полно вокруг тебя, — ответил на это Петронас, — но раз ты желаешь умножать свое богатство, назначь одного из моих согдов, Кориолана, который уже познал язык полян и прекрасно разбирается в счетах.

— А зачем мне нужно становиться богатым? — бросил Даго слова, как бросают не имеющие никакой ценности камешки. Ответил ему на это Петронас:

— Очень скоро, господин, слишком много великанов будет в столь малой, как наша, стране. Богатство решает, который из великанов победит.

— А ты, Петронас? Какая кровь течет в тебе? Кто был твоим отцом, кем была твоя мать?

— Не знаю, повелитель, — склонил голову Петронас.

— Узнай это. Это очень важно. Ибо я желаю твою сестру, Зоэ. Она мутит мой разум и отбирает у меня волю. Я желаю быть увереным, что она родит мне великана.

— Я не знаю этого, повелитель.

— И все же, от моего имени ты высказался, словно великан.

— У ромеев я овладел искусством правления людьми.

— Кто был у ромеев, тот знает, сколь малая и нищая наша страна, — признал Даго.

— Не понимаю, повелитель. Ты создал могучий вал против франков. Это творение по меркам великана. Позволь мне быть при тебе. На жизнь и на смерть, на добро и на зло.

— Позволяю, — кивнул Даго Пестователь.

И все же, с того самого дня то там, то тут раздавался шепот, будто бы Пестователь болеет Отсутствием Воли.

И тем более это казалось странным, что камень Священной Андалы сиял на его лбу необычайно ярким светом.

Глава вторая

Случилось это в месяц падения листьев, на пятом году пребывания Дабуга Авданца при дворе Арнульфа Каринтийского. Случилось так, что после многих лет бездарного правления Карл Толстый перестал быть императором франков. На съезде в Трибуре франкские богачи свергли его с трона и отобрали императорскую корону. После того они отправились во Франкфурт и предложили эту корону Арнульфу Каринтийскому, бастарду Карломана. Для франкских лучших людей неважным был тот факт, что Арнульф не был порожден в законном браке — для них важными были его храбрость, предприимчивость, зрелость в управлении державой и кровь Каролингов, что текла в нем по отцу. Так Арнульф стал повелителем восточных франков и, хотя ему признали императорскую корону, еще много лет должно было пройти, множество провести сражений и усмирил заговоров, прежде чем в Италии, в Старой Роме, папа римский Формозус надел ему императорскую корону на голову. Таким образом исполнились мечтания Карломана, и его любимый бастард стал императором. Вот только принимают ли мечты ту форму, в которую были они были выпестованы в чих-то мыслях и в чьем-то сердце?

Лишь только Арнульф почувствовал императорскую корону на голове, сразу же ему пришлось выступить на бой против своих врагов, желавших ее для себя: Ламберта и Агельтруды, укрывшихся в Сполето. По дороге в Сполето отозвалась отцовская болезнь — паралич. И, точно так же, как и его отец, Арнульф скомандовал возврат в Баварию. Папа римский Формозус, что был сторонником Карломана и противником Ламберта и Агельтруды, потрясенный и перепуганный фактом болезни Арнульфа, умер через два месяца с того момента, как короновал его. Избранный после него Бонифаций VI сидел на папском троне всего пятнадцать дней, а когда после него избрал Стефана VI, противника Арнульфа и сторонника Ламберта, этот Ламберт мог триумфально вступить в Святой Город и свершить жестокую месть. Созвали синод епископов, из могилы вытащили тело Формозуса и усадили на синодальном кресле, после чего покойника признали изменником и клятвопреступником. Стефан VI приказал сорвать с тела Формозуса священнические одеяния и бросить толпе на бесчестие. Труп таскали по пыльным улицам Святого Города, а под конец вбросили в Тибр.

Такими тогда были времена, и такими были способы действия — об этом стоит помнить, когда ведешь рассказ о давних повелителях, об образовании государств и искусстве правления людьми. Об этом, впрочем, что должно было произойти в будущем, никак не мог знать ни Арнульф, ни франкские лучшие люди, когда они пришли предлагать ему корону. Не знал об этом и Дабуг Авданец, ибо не было при нем ворожея, который предсказал бы будущее и его самого, и Арнульфа.

Говорят, что небрачный сын дочери Авданца и Пестователя был свидетелем того, как собравшиеся во Франкфурте богачи предлагали корону Арнульфу. Говорят, что именно тогда и родилась Немецкая Держава, и тысячу лет после того пыталась она уничтожить творение Пестователя.

Говорят и то, что именно в тот самый день Дабуг Авданец понял, что хотя Лестек — сын Даго и княжны Гедании — был рожден в законе, и ему должна была достаться власть над полянами, он, Дабуг Авданец, бастард Пестователя — подобно тому, как Арнульф был бастардом Карломана — не должен считать себя кем-то худшим, чем Лестек, и только лишь от него самого, его Жажды Деяний и силы великан зависит, предложат ли когда-нибудь и ему избранные люди полян княжескую корону. Какое значение имеет тот факт, что кто-то был зачат в законе, а не из любви или желания к женщине, с которой его отец не заключил брак? Самым главным было то, что в Дабуге текла кровь великанов.

Двадцать один год исполнился Дабугу Авданцу, кода Арнульфу из Каринтии предложили корону. Вот уже более четырех лет, по приказу Даго Пестователя, пребывал он с сотней лестков при дворе Арнульфа в Клагенфурте, то обучаясь различным наукам, то вместе с послами Арнульфа путешествуя в Старую Рому, к западным франкам, в Лотарингию и по всему тевтонскому королевству. Ему даже случалось путешествовать через Майнц и Верден ко двору эмира в Кордове, где он познакомился с культурой и военным искусством сарацин. Дважды переходил он Альпы через перевал Монжу, с испугом заглядывая в чудовищные пропасти и скользя по обледеневшим дорогам. Впрочем, в Каринтии тоже хватало очень высоких гор, взять хотя бы вечно покрытую снегом и недостижимую для не имеющего крыльев человеческого существа вершину под названием Гроссглокум. Дабуг Авданец видел замечательные замки и церкви, аббатства, в которых было множество рукописей, большие города и замечательные дворцы, и иногда, сколь же мизерным казалось ему Гнездо, и как больно ему бывало из-за того, что в управляемом франками большом мире так мало слышали о Державе Полян, мало того, даже правильно выговорить ее название мало кто мог. Некоторые называли ее Гнезненской державой и считали, будто бы лежит она где-то в окрестностях дикой Сардинии, о которой тоже едва-едва слышали. Тевтонские монахи не могли записать ее названия, и даже если кто и сделал это в каком-то манускрипте, то оно звучало уродливо и странно. Даже его родовое имя искажали и вместо Авданец говорил «Адбанг», потому что думали, что родом оно от слов «HabDang». И только лишь тевтонский епископ Вичинг, который какое-то время провел при дворе Сватоплука и вел словесные войны с Мефодием и его ромейскими влияниями на церковь в Великой Мораве, пока не был предан анафеме и изгнан из Моравы, знал, что такое Держава Полян. Знал он и то, что она тоже может попасть под ромейские влияния. Поэтому, когда Мефодий умер, епископ Вичинг успел выпросить у римского папы Стефана V аннулирование висящей над ним анафемы и с триумфом возвратился ко двору Сватоплука, чтобы окончательно расправиться со склавинской литургией, которую проповедовали там ромейские монахи.

По дороге в Великую Мораву он остановился при дворе Арнульфа и здесь, узнав что Арнульфу служит бравый юноша, бастард Пестователя, повелителя полян, пригласил того в свои покои на долгий разговор, ибо был он человеком, созданным для интриг, и он жаждал направлять людьми, как игрок направляет фигурками на шахматной доске.

Сегодня никто уже точно не знает, а случилась ли такая встреча вообще. Тем более неизвестно, о чем эти два человека — хитроумный епископ и жаждущий власти юноша — разговаривали друг с другом. То же, что произошло потом, похоже, указывает на то, что, все-таки, они встречались во Франкфурте или в Клагенфурте и обменялись между собой какими-то обещаниями и заверениями. Хотя, а что мог обещать тевтонский епископ, направляющийся в Великую Мораву, помимо обещаний поддержки со стороны Сватоплука ко всему, что этот молодой человек будет делать в будущем, добиваясь собственных прав, как сын Пестователя. Авданец же не был в состоянии ничего более обеспечить епископу кроме того, что на земле, вырванной у дядьев и отца, позволит в будущем строить Государство Божие, подчиняющееся тевтонским епископам и папе в Священном Городе.

Дабуг Авданец вместе с полутора десятками лестков позволил окрестить себя уже через три месяца своего пребывания при дворе Арнульфа — Здзех был окрещен еще во времена, когда служил Карломану. Поверил ли Дабуг Авданец в первородный грех, в то, что смерть Сына Божьего на кресте снесла все повинности, в Божье Государство? Да, поначалу он верил глубоко, поскольку эта новая вера была более живописной и гораздо сильнее обращалась к его воображению, чем история про Сварога, про Навь, про сотни богов, населяющих рощи и реки. А если иногда его и мучили сомнения, то многочисленные путешествия, в которых он принимал участие по приказу Арнульфа, уверяли его в том, что без включения народов, проживающих к северу от гор Карпатос в круг христианского мира, никогда с ними никто не станет считаться, их истории и судьбы будут сопровождаться презрением, точно так же, как для всех языческих народов, которые считались слепыми.

Видел Дабуг Авданец великолепия Святого Города, десятки выстроенных из камня соборов, аббатств и монастырей, познакомился он с людьми, углубляющими тайны всяческих наук, и иногда ему хотелось буквально кричать от жалости, что в его стране нет хотя бы одного столь великолепного строения, а лишь топорные — как ему тогда казалось — городища и удобные, хотя и деревянные, дворища. Чем же худшим, по сравнению с другими, был его народ, что до сих пор оставался за Рекой Забытья, что не вошел еще в историю, не выстраивал огромных каменных зданий с десятками колонн и с высоко подвешенными сводами.

Слышал он когда-то, что его отец, Даго Пестователь, обещал пробудить спящего на востоке великана. Вот только сдержал ли он обещание? Разбудил ли он его на самом деле, дал ли ему зрение и сделал его уши открытыми к голосам из внешнего мира? Сватоплук сделался великим и известным, потому что еще его дядя привлек в свою страну миссию от ромеев. Вот только кто — за исключением шпионов, высылаемых за Вядую — слышал о Гнезненской Державе, название которой никто не мог правильно написать на пергаменте? И действительно, во стократ больше при дворе Арнульфа говорилось о сорбах, велетах, ободритах, чем о могуществе государства Пестователя, что пряталось у этих за спинами. Даже о языческих русах, живущих далеко на востоке, имелось больше рукописей, чем о стране, что порождала великанов. Почему?

Авданец знал, что Даго Пестователь в молодости посетил весь мир христиан и узнал его великолепия. Но почему он им не поддался? Почему прятался он за спинами велетов, ободритов и сорбов, высылал во все стороны сотни шпионов и вслушивался в каждое известие из широкого мира, устанавливал связи с ромеями, с Арпадом и другими, но вместе с тем оставался как бы в тени других; он называл себя Пестователем, только никто этого титула не понимал, ибо ему слкдовало носить корону комеса, князя или палатина. Почему это никогда он не опустился на колени перед императором франков, не сложил перед ним дань почтения, не вложил свои ладони в его ладони, чтобы стать его вассалом и обеспечить себе опеку могущественного императора, а потом, с двух сторон, атаковать велетов и ободритов, раздавить их и поделить их земли с императором тевтонцев? Казалось, чтоонпредпочитает быть, словно бы, громадным медведем, что спит в берлоге и ожидает весны. Какой весны? Когда должна была та наступить, или же кто ее должен был ему принести, если даже Сватоплук представлял для него угрозу, которой он пугался? А может и правду говорили старинные песни, что лендицы, что выстроили Гнездо, родом были не только от спалов-великанов, но и от измельчавших родов, что жили на болотах Нотеци.

Когда-то он столько наслушался о Пестователе, как о бессмертном и непобедимом великане, но здесь, пребывая среди богатых и могущественных франков, все те рассказы блекли и серели. «Изменился», — подумал он однажды, и с тех пор его стало преследовать предчувствие, будто бы в Пестователе отозвалась кровь карликов. Вспомнил он унизительный момент, когда, будучи юношей шестнадцати лет, объявился он при дворе в Гнезде напомнить о своих правах на земли Авданцев. Что тогда сказал ему этот великан? «Не скажу тебе ни да, ни нет», — вот какими были те слова, которые он услышал. Даже дядья, Авданцы, угрожая мятежом, казались слишком сильными для этого, казалось бы, непобедимого повелителя.

Но разве не было и множества других моментов, когда ему казалось, что понимает Пестователя? Путешествуя столь много и видя даже столько на различных дворах, в Авданце иногда пробуждалось подозрение, будто бы то самое Царство Божие, о котором ему столько талдычили, это ничто иное, как власть над миром, которую церковь желала отобрать у князей с королями, даже у императоров. Разве наряду с новой верой не шла в паре власть тевтонских епископов, аббатов и монахов, вечно ненасытных и жадных ко всем земным владениям? И потому он спрашивал у самого себя, возвратившись после разговора с епископом Вичингом: «Если я сделаю, как этот мне советует, то кто будет править, я или Вичинг, либо какой-нибудь иной, назначенный им тевтонский епископ? Разве не была свободной Великая Морава, прежде чем Сватоплук попросил помощи у Карломана, и разве не пришлось ему потом провести множество битв с императором, своим, вроде как, опекуном, прежде чем стать свободным, хотя так, по правд, в манускриптах свободным не стал, а называли его ленником императора?».

Мучили Дабуга Авданца и другие сомнения. В новой религии практически все, что ни делал человек, считалось грехом, за который после смерти должен был он быть сброшенным в адскую пропасть. Грехом считалось удовлетворение всякой естественной потребности человека: еда, питье, распирающая сердца радость жизни, любовь и желание женщины. Да, именно желание и общение с женщиной подвергало особенно тяжелому греху, хотя в краю, из которого он прибыл, как раз это казалось чем-то естественным и даже хорошим, поскольку размножение считалось умножением богатств. Старые деревянные боги из священных рощ не вмешивались в дела междумужчиной и женщиной, их радовала мужские похоть и способность давать потомство, а еще красота женщин. Авданец был молодым, частенько желал женщин и частенько прижимал их к себе. А ведь его постоянно учили: «что всякий, кто глядел на женщину с похотью, уже блудил с ней в сердце своем». Ему говорили, что красота женщины выдает в ней блудницу, и по-настоящему лишь те, кто никогда не прикоснулись к женщине, обретут милость христианского Бога. Сколько же это раз юный Авданец, по причине своей склонности к женщинам, наказывался монахами многодневным постом, ночным бдением, лежанием крестом в церкви. Как христианин, он мог иметь только лишь одну жену; старые же боги из священных рощ позволяли иметь их много. Его предостерегали, что даже общение с собственной супругой, если оба находят в том удовольствие, уже является проступком против христианского Бога. Потому Авданец вечно попадал в грех нечистоты, постился и заставлял себя бичевать, чтобы через короткое время вновь попасть в грех, ибо его юное тело требовало наслаждений.

В своих путешествиях открывал Авданец, что все те епископы и аббаты, сурово наказывающие его монахи — объедались до рвоты, говорили о бедности, а сами пользовались всяческим достатком. Карали за грех нечистоты, но именно среди монахов и монашек было множество таких, что занимались искусством самых изысканных наслаждений. Потому иногда Авданец считал, что христианский Бог бессилен перед человеком и его склонностями. И что если он и создал человека, как об этом говорилось, то создал его со всеми чувственными желаниями и склонностями, так что не мог осуждать его за них. Новая религия казалась Авданцу хорошей потому, что позволяла порабощать народы, наивным казался ему тот, кто воспринимал это учение со всей серьезностью. Потому овладел Авданец наукой притворства. Открыто он грехи презирал, но в укрытии охотно в тех же грехах погружался. Публично он сурово осуждал всяческий грех, но скрыто им радовался. Так через четыре года службы у Арнульфа притворство сделалось его второй натурой. И он даже с гордостью думал, что, подобно тому, как Пестователь овладел искусством правления людьми, так и он овладел наукой притворства, которая показалась ему необходимой для достижения власти.

В беседе с Вичингом он притворялся, будто бы каждое слово того, каждый совет, всяческая рекомендация — глубоко западала ему в сердце и мысли. Покорно опускал он взгляд к земле или покрывал глаза веками; но про себя насмехался над тевтонским епископом. Потом он стоял на коленях перед Арнульфом, вкладывал свои ладони в его ладони, клянясь Евангелием, что если сумеет победить дядьев и отобрать надлежащие ему земли, то будет вечным вассалом и слугой Арнульфа. Жаловался он на свою судьбу бастарда, чтобы тем самым найти понимание у бастарда Карломана, но главным для него было одно: получить от Арнульфа помощь, сотню тяжеловооруженных баварцев, которые вместе с его лестками могли бы помочь ему отобрать наследие. Он присягал Арнульфу, что если отберет свое у дядьев, то попытается взять еще большую власть, а потом они совместно ударят на язычников между реками Альбис и Вядуей, сам же он свой народ тут же окрестит, повсюду построит церкви, выкорчует священные рощи и в каждый уголок своей страны запустит тевтонских священников и монахов.

Он получил все, о чем просил, в месяце, прозванном Строгим или Лютым, выступил из Каринтии во главе сотни лестков и сотни тяжеловооруженных баварцев, которыми командовал рыцарь по имени Тогина, двадцати двух лет и необычно умелый в бою на мечах баварский воин.

Говорят, что зима того года была морозной, хотя и малоснежной. По мере того, как входили они в ущелья и на перевалы Сарматских гор, называемых еще Судетами, мороз становился все большим и затруднял продвижение. Маршрут путешествия они выбрали вместе со Здзехом и Тогиной в ходе множества совещаний во дворе Арнульфа, руководствуясь сведениями, полученными от купцов и шпионов. Прежде всего, следовало, не вступая в стычки и сражения, безопасно пройти Великую Мораву. Конечно, Дабуг Авданец мог попросить у Вичинга, чтобы тот обеспечил ему у Сватоплука право проезда через его государство и даже дал вооруженную охрану и проводников. Вот только кто мог поручиться перед Дабугом, что Сватоплук, у которого имелась выданная за Пестователя племянница, не сообщит хозяину Гнезда о неожиданном возвращении его бастарда в страну? Потому Дабуг решил осуществить поход из Карантии через страну завоеванных моравянами дудлембов, по водоразделу, который когда-то представлял собой границу между дудлембами и оравянами, обычно такие земли были малонаселенными, там было множество пустошей. Впрочем, сотня баваороы и сотня лестков представляли собой крупную вооруженную силу; так что Дабуг Авданец не должен был опасаться стычки с каким-нибудь отрядом Сватоплука. Впрочем, в деревнях и городках, спрятанных в горных котловинах, он выдавал себя за воинский отряд Сватоплука, платил за услуги и получал пропитание для себя и лошадей, а так же за проводников через горы.

Так они и двигались по водоразделу вод, из которых одни стекали к реке Истр и в Понт, а другие — к Альбис и морю, прозываемому Остзее или Балтика. Хорошо подкованные лошади быстро продвигались по скованным льдом рекам, текущим по горным долинам, поэтому, хотя иногда и приходилось делать крюки, они предпочитали путешествовать через перевалы, не забираясь на высокие горы. Без особенных хлопот добрались они до перевала, который сейчас называется Мендзылеским, а когда-то — Олиным или Нисским, от текущих поблизости в двух различных направлениях двух рек — Орлицы и Малой Нисы, которая теперь зовется Клодской Нисой. Отсюда старый купеческий тракт вел к Вроцлавии.

Была средина месяца Березень, мороз делался слабее, и наконец-то все могли отдохнуть. Вроцлавия была крупным городом, замечательно укрепленным крепостными стенами, вооруженным и полным людей с различных сторон света. Потому никто и внимания не обратил на сотню баварцев и сотню полян, которые наняли на посаде три больших сарая, покупали еду и корм для лошадей и отдыхали перед ожидающей их дорогой. Пребывающие здесь купцы имели охрану из самых различных воинов, и баварцы среди них редкостью не были. Во Вроцлавии от купцов и их проводников можно было купить любые сведения, даже, на первый взгляд, мало важные. Каждый вечер — в углу одного из сараев, нанятых у купцов, у горящего костра — Дабуг, Здзех, Тогина и Варчислав, более всего дружащий в Авданцем лестк, делились полученными в течение дня сведениями и обдумывали планы дальнейших действий.

Дабуг и не скрывал, к какой цели он стремится. Он хотел отобрать у своих дядьев землю, которую Даго Пестователь предоставил еще его деду, кузнецу Авданцу, и которая была предназначена ему. И не имело значения, что во время беседы в Гнезде Пестователь не сказал ни «да», ни «нет». Сын Пестователя посчитал себявеликаном и решил отобрать принадлежащие ему владения. Разве не было обычаем франков, что короли разделяли свое королевство среди сыновей? А если того сделать не желали, сыновья сами отбирали принадлежащее им. Разве не провел множество битв Карломан с Людовиком Тевтонским, своим отцом, пока не получил Баварию? Разделял это мнение и старый Здзех. Имелись у него претензии к Пестователю. Сколько же он претерпел, когда с Карломаном путешествовал в Италию, после возвращения домой не получил от Пестователя никакой награды, хотя с трудом избежал он заразы, что погубила половину его людей. Для Здзеха было очевидным, что Дабуг Авданец имел право на свои вотчины и на титул комеса, с которым в мире считались, в том мире, в котором он жил уже столько лет, сначала у Карломана, а потом и при дворе Арнульфа. Дабуг был бастардом Пестователя. Но разве не был и Арнульф бастардом Карломана? Дядья Дабуга бесправно захватили земли от Геча до самой реки Барыч. Если не из милости Пестователя, то мечом обязан Дабуг Авданец отобрать свою собственность. Так что всей душой и всем сердцем Здзех был на стороне Дабуга, тем более, что в течение четырехлетнего пребывания того при дворе Арнульфа, Здзех привязался к нему и полюбил будто своего сына.

Тогина, командир баварцев, получил от Арнульфа четкий приказ: слушать Дабуга Авданца и помочь ему в отвоевании вотчины. У Авданца будет титул комеса, который свой народ введет в христианский мир, а потом, кто знает, возможно, протянет руку и за наследием от Пестователя.

Варчислав, ровесник Дабуга, один из лестков, просто подружился с Авданцем, и, служа ему, надеялся дойти до высоких постов.

И так вот эти четыре человека, всякий вечер, беседуя у костра в сарае, обдумывали дальнейшие планы действий, поскольку до реки Барычи из Вроцлавии было уже очень близко.

Дабуг получил из казны Арнульфа толстый кошель с деньгами. Он не экономил их и щедро платил за любую весть не только лишь о том, что происходило за рекой Барыч в стране полян, но и об окрестных народах и порядках среди них. Эти известия были ему нужны, поскольку, помимо плана получения собственных земель, носил он в своей голове тайные и далеко идущие замыслы — когда-нибудь он желал сделаться столь же могучим повелителе, как и его отец. В детстве ему рассказывали, как Даго Пестователь добыл и разрушил купеческую Калисию. С тех пор, как не стало ее, множество купеческих караванов ехало теперь через Вроцлавию. В старом граде уже не было великолепных купеческих домов, которые теперь нужно было возводить на посаде, который можно было легко захватить. Война давно уже не заглядывала в эту округу, выплачивая громадную дань князю Сватоплуку, город обеспечивал безопасность и покой себе и окрестным народам. «Не стану я разрушать Вроцлавии. Заберу только ее богатства», — так думал Дабуг Авданец, потому-то так мало значили для него полученные от Арнульфа деньги, потому столь легко он тратил их. Известия оказывались более ценными, чем золото.

Времена мира т чувство безопасности привели к тому, что не только в самой Вроцлавии купцы без опасений возводили свои склады и торги за валами града, но и совершенно распалось единство Шлёнжан, ополян, бобжан, тшебовян и даже дзядошан. Люди проживали в своих опольях, не проявляя любопытства к всеобщим делам. Вот уже два года на священной горе Шлёнже не собирались вожди отдельных ополий Шлёнжан, чтобы избрать из своего числа племенного повелителя. Старосты ополий предпочитали богатеть в сражениях и набегах друг на друга во имя часто надуманных или искусственно подпитываемых ссор. Так что давно уже не существовало держав Шлёнжан, тшебовян, ополян или бобжан.

Разве не знал о том Даго Пестователь, у которого имелась своя тайная канцелярия, и который непрерывно посылал шпионов во все стороны света? Земли к югу от Барычи были открыты для его войск, и были они беззащитными. Даже сотня баварцев и сотня лестков, которыми командовал Дабук, представляли собой огромную силу для отрядов воинов, которых могли выставить по отдельности каждое из ополий Шлёнжан или тшебовян. «Боится он могущества Сватоплука и Великой Моравы, — размышлял Дабуг о Пестователе, — женился на Любуше, племяннице Сватоплука, и все это отбирает у него силы. Ничего он не сделает без согласия князя Великой Моравы. Воистину, сдлался он карликом».

Вот только этих мыслей и заключений он не выдавал никому, даже Здзеху или Варчиславу. С ними он разговаривал только лишь о том, что творится за рекой Барыч.

А сообщения оттуда приходили преудивительнейшие. К примеру, два дядьки Дабуга, Авданцы — Безприм и Отрик — поссорились и разделили между собой земли рода Авданцев. Безприм взял себе Геч и окрестные земли, ну а Отрик получил Честрам. Только лишь после того, как совершили они раздел, прибыли в Гнездо к Пестователю и попросили того утвердить собственные владения И Пестователь — тот самый Даго Пестователь, без ведома которого ничто не могло произойти в стране полян — сразу же согласился с этими разделами и позволил Авданцам вложить головы под свой плащ, а их ладони — в свои ладони. Неужто забыл он, что подобные разделы ослабляют державу, и что как раз по причине самонадеянности богачей распалась когда-то страна Пепельноволосых? Но, возможно, он, знающий искусство правления, предпочитал, чтобы его границу с Шлёнжанами защищал не его бастард, Дабуг Авданец, но два родича, которых весьма легко было рассорить и сделать послушными?

Жадно выспрашивал Дабуг шпионов, высланных в само Гнездо:

— Скажите, как светится камень на лбу Пестователя. Не побледнело ли сияние Святой Андалы?

— Нет, господин. Светит он так же ярко, как и раньше, — слышал он в ответ.

Эти вопросы доказывали, что крайне мелко в мыслях Дабуга устроились науки, которые в течение четырех лет получал он от Арнульфа. Все так же верил он в силу Святой Андалы, в то, что никто, не получит власти над страной полян, кому повелитель добровольно не отдаст свою повязку с заколдованным камнем. Если повелитель становился слабым и безвольным — свечение золотистого камня гасло. Если же камень сиял ярко — повелитель был мудрым и крепким. Следовательно, раз Андала светилась ярко, это означало, что Пестователь прекрасно знал, что легко может завоевать Шлёнжан и Вроцлавию. А не делает он этого потому, что заключил вечный мирсо Сватоплуком и взял себе в жены женщину из его рода. Это порождало в Дабуге уверенность, что Пестователь — это великан, которому брак с Любушей связал руки. Но и то понял Дабуг в ходе своего пребывания у Арнульфа, что, чем сильнее узы на руках повелителя, тем свободнее могут действовать его вассалы. Потому ничего так сильно не желал Дабуг в этот момент, как сделаться вассалом Пестователя и вложить голову под его белый плащ. Как-то раз Здзех заявил ему откровенно:

— Твое дело, Дабуг, справедливо. Всякий народ знает, что это твоему деду, кузнецу Авданцу, подарил Пестователь землю Авданцев, и не для него и твоих дядьев, но для тебя. Но если думаешь вновь предстать перед лицом Пестователя и потребовать справедливости, то предсказываю тебе, что ее ты не получишь. Он прикажет отрубить тебе голову, несмотря на то, что ты его незаконный сын. Ибо, если он признает твою обиду, его ожидает война с Авданцами, а он, как все говорят, сделался человеком мира.

И ответил ему Дабуг:

— Не собираюсь я представать перед Пестователем, пока не убью дядьев, их жен и их детей, пока не отберу последнего клочка надлежащей мне земли. Если я стану победителем, Пестователь увидит во мне великана, и ему не останется ничего другого, как признать во мне наследника земель от Геча до Барычи.

— И каким же образом ты желаешь их победить? — задумался Здзех. — За Вроцлавией лежат Тшебиния и Кошачьи Горы, а за ними начинается чудовищная Бездна. В эту Бездну стекают десятки малых рек с Кошачьих Гор. В Бездну стекает Барыч, делая весь край одной громадной трясиной. Имеются всего две дороги в страну полян: через Милич и через Честрам, и одна тайная дорога через деревушку, прозванную Ольшей. Я знаю это, поскольку трижды проходил дорогой к Карломану и Арнульфу. В Миличе правит Стоймир, сын Стоймира, который две свои дочери выдал за двух твоих дядьев. Если кто донесет ему о тебе, встанет он со своей стражей против тебя, поскольку ты угрожаешь его зятьям. Так что через Милич ты идти не можешь. Должен ли я говорить тебе, что тебя ждет, если пожелаешь пойти мимо Честрама? Там правит твой дядя Отрик. Кто знает, сколько шпионов уже продало ему весть о том, что во Вроцлавию от короля Арнульфа прибыл законный наследник, Дабуг Авданец. В окрестностях Честрама он таится против тебя с армией из трехсот конных и пятисот щитников, ибо как раз такая дружина стоит под его властью.

— Имеется тайная дорога через Ольшу.

— Он тоже о ней знает, как и я, господин. И если у него хоть немного ума в голове, то приготовит там засаду на тебя. А дорога там такая, что несколько человек способны остановить и погубить в болотах даже сотню баварцев с сотней лестков, а с ними — тебя и меня.

— Так что ты мне советуешь, Здзех?

— Пошли письмо Арнульфу, попроси денег. В Вроцлавии имеется достаточно людей, которых можно нанять на бой. С крупной армией неожиданно ударишь на Честрам и добудешь ее.

— Арнульф выступил против норманнов, а Вичинг не даст мне денег, поскольку, как я слышал, они нужны ему, чтобы оплатить милость Сватоплука.

— Повелитель Вроцлавии — это князь Кизо из древнейшего рода шлезанских Яроминов. Говорят, что с тех пор, как не стало Калисии, ему пришлось открыть новую комнату, чтобы класть туда золото, получаемое им от купцов и ремесленников. Попытайся, господин, завоевать благосклонность Кизо и возьми у него в долг деньги или людей и оружие.

— И что я могу ему предложить? Милость Вичинга или короля тевтонцев? — с насмешкой спросил Дабуг.

— У него два сына и дочка, Аска. Сообщи ему, кто ты такой, и что сделаешь, если победишь дядьев. Пообещай, что если Пестователь признает тебя повелителем земель по Барыч, ты женишься на его дочери и поможешь ему сделаться повелителем всех Шлёнжан. Потом договоришься с женой Пестователя, Любушей, а так же у епископа Вичинга, чтобы Вроцлавия и Шлёнжане не платили Великой Мораве столь большую дань. Кизо человек богатый. Но Пестователь учил, что если кто имеет много, то желает иметь еще больше. Ежегодно, как говорят, Кизо должен опорожнять от золота одну комнату, чтобы заплатить Сватоплуку. Кто знает, а не проложат ли богатства Вроцлавии нам дорогу через трясину Бездны и откроют врата Честрама. Ибо, если у кого много золота, у того может быть много войск и множество изменников, которые разорвут врата града Отрика.

Дабуг соглашался с Здзехом. Этот рыцарь сорока с парой лет, чрезмерно высокий и костистый, с чрезвычайно длинными усами, которые мог завивать чуть ли не на уши — родом был из окрестностей Гнезда. Как молодой воин он служил княжне Хельгунде и был из тех, кто оставался ей верным, несмотря на изгнание Пепельноволосого. После поражения княжны, как и большинство ее воинов, перешел на сторону Пестователя и поклялся ему солнцем, обещая верность и послушание. Он стал лестком, но только белый плащ мог причислять его к ним, так как в глубине душе считал, что страной должны управлять комесы и князья. Среди многих отличался он своим усом и любопытством ко всяким наукам, потому-то из толпы лестков его выловил Херим и дал работу в своей канцелярии, где Здзех довольно быстро овладел языком тевтонцев. Он искусно владел оружием, потому-то именно его Пестователь выслал к Карломану, с которым Здзех пробыл поход в Италию и едва-едва сохранил жизнь, когда чудовищная зараза оставила от войска едва каждого десятого. И как раз в этом походе понял он, сколь большую роль в могучей державе франков играет новая вера, римский папа, императоры, короли, маркграфы, та самая высокая лестница власти, которая была там устоем государства и его могущества. Потому после возвращения он не скрывал, что тиул Пестователя не значит ничего к западу от Альбис, и Даго Повелитель по образу франков обязан принять титул комеса, палатина, а потом и короля.

Только иными путями шли мысли Даго Пестователя, и потому, наверное, отодвинул он Здзеха от всяческих постов, не вознаградил за труды и страдания у Карломана. А потом вообще избавился от него, отсылая с Дабугом к Арнульфу, потому что именно так оценил это Здзех. Пестователь избавился от него в Гнезде, обосновывая это огромными знаниями, которыми Здзех владел о державе франков. Только очень быстро тот понял, что Даго Пестователь избавляется не только от него, но и от Дабуга Авданца, небрачного сына, поскольку не желает он неприятностей от могущественных Авданцев. Что должно было случиться с Дабугом — этого Здзех предвидеть не мог. Наверняка в планах лежала мысль, что Дабуг навсегда останется у Арнульфа, женится на какой-нибудь богатой девице и станет франконским рыцарем. И, возможно, как раз так оно бы и стало, если бы мстительный Здзех в течение всех лет пребывания у Арнульфа не поддерживали раздувал в Дабуге желание вернутся на отчизну, за наследством, за землями Авданцев. Пока не пришел момент, когда Дабуг решил возвращаться — не спрашивая у Пестователя разрешения. Здзех все время был при нем и всеми силами желал ему победы. Ему хотелось видеть в Дабуге Авданце будущего комеса или палатина, а может и маркграфа — вассала тевтонских королей и императоров, коронованных в Старой Роме. Здзех считал, что только таким образом страна полян когда-нибудь войдет в мир великих государств, как это произошло с Великой Моравой. Даго Пестователь был великаном и свершил великое дело объединения полян. Но теперь пришло время его сына, Дабуга, чтобы он — даже вопреки отцу — увеличил и сделал более могущественным творение родителя. Нужно было вырваться из клетки, в которой державу полян замкнула Великая Морава, и сделать страну в равной степени могучей.

Не иначе рассуждал и Дабуг Авданец. По ночам ему снились скрытые помещения крепости Вроцлавии, наполненные золотыми монетами и серебряными гривнями, кольчугами, мечами, щитами, наконечниками для копий и стрел. Крепость была маленькой и тесной, размещалась она на песчаном мысу острова, окруженного ответвлениями и разливами Вядуи, теперь называемой Одрой. Вал, высотой с десяток человек окружал тесный дворик и еще более тесный двор князя Кизо. Это именно там скрывались бессчетные богатства, которые повелитель этого купеческого города постоянно копил. Богатыми были купцы, двухэтажные дома, склады и маленькие дворики занимали весь остров. Из града два моста вели через реку в сторону двух берегов, и там тоже — под защитой палисада и крепостного рва — стояли жилые дома, склады для товаров, торжища. Весь град и посады не казались способными устоять перед нападением хорошо вооруженного противника. У Кизо не имелось больше стражей и солдат, чем было нужно для поддержания порядка в городе и защиты перед какой-нибудь ватагой разбойников. Когда-то Вроцлавии угрожали висуляне и проходящие здесь через Моравскую Браму хорошо вооруженные отряды князя Ростислава. Но после того висулян победил великий князь Сватоплук и наложил на город громадную дань, распались малюсенькие государства дзядошан, тшебовян и ополян. Могучий князь Сватоплук позаботился о том, чтобы купцы могли свободно прибывать сюда даже из Майнца и спокойно отъезжать в города на берегах Понта, в Византион, а также на север — к курам и эстам. Купцы выплачивали пошлины, которые собирал Кизо, а потом ежегодно выплачивал дань Сватоплуку. Взамен за это, многочисленные вооруженные Сватоплука дважды в год проходили через Моравскую Браму, вылавливали разбойников, вводили порядок между поссорившимися между собой ополями Шлёнжан. Тогда одну комнату в крепости Кизо опорожняли от золота и других ценностей.

Князь Кизо казался человеком мудрым и серьезным. К северу и к югу от гор Карпатос не было более могущественного повелителя, чем Сватоплук. Вместе с двумя сыновьями и дочкой Аске совершил он поездку в град Валы, называемый еще Микулицами, и там, в одном из двенадцати построенных костёлов дал себя окрестить Мефодию, которого затем изгнал Сватоплук, пригласив тевтонского епископа Вичинга.

Князь Кизо обещал распространять христианскую веру так же и себя, во Вроцлавии. Он разрушил несколько купеческих домов и на острове, неподалеку от крепости, начал возводить каменные фундаменты под святилища для сторонников Христа. На этом же все и закончилось, поскольку у Вичинга не было достаточного количества священников и миссионеров, чтобы он мог прислать их во Вроцлавию, а здешние люди, преимущественно Шлёнжане, с неохотой глядели на эти каменные фундаменты. Впрочем, ни Вичинг, ни Сватоплук близко к сердцу этого не принимали; было достаточно того, что после крещения Кизо, его сыновей и дочери, Вроцлавию признали страной христовой веры и брали дань — невообразимо громадную.

Рассказывают, что когда-то три длинных ладьи аскоманнов, которые добрались по одре до самой Вроцлавии, коварным ночным нападением попытались овладеть посады и захватить крепость на острове. Половину нападавших перебили стражи и воины Кизо, который сам был родом из старинного и великого рода Яроминов. Таким вот образм попала в неволю красавица Сигрида, норманнка, командующая одним из аскоманнских кораблей. Именно ее взял в жены молодой Кизо, и у них родились два сына, Дегнона и Одилена, и дочку Аске. Именно воинственная Сигрида вызвала, что был отменен действующий до сих пор обычай, что повелителя Вроцлавии избирали каждые десять лет. Кизо объявили наследственным властителем, после него должен был править его старший сын, Дегнон, не слишком-то расторопный силач, зато первородный; Одилен, хотя и моложе, был более умелым в бою, похитрее — только не ему должен был достаться град Вроцлавия, потому скрыто ненавидел он старшего брата и даже, вроде как, через тайных посланцев искал у Сватоплука помощи против Дегнона. Вот только отклика у князя Моравы не нашел. Была еще и дочка, Аске. Было ей пятнадцать лет, и Кизо только начал выискивать достойного ее мужа, жалея, что Сигрида уже умерла, так что никакого совета от нее дождаться было нельзя.

Так было до того дня, когда на Одре тронулись льды, люди делали глиняные яйца и красиво их расписывали, чтобы достойно почтить день умерших и приветствовать весну. Знал князь Кизо от пребывающих в городе купцов, что в дни торжеств народу позволялось позабавиться. Ему хотелось, чтобы и его, владыку Вроцлавии, купцы тоже прославляли во время дальних поездок. Так что приказал он доставить могучих и мускулистых монгольских силачей и постановил, что для народа на торжище над рекой в день приветствия весны состоится показ борьбы. В том числе и Одилен желал похвастаться перед всеми своей способностью владения кистенем, мечом и топором. Пускай отец убедится, кто лучше, он — Одилен — или старший брат, Дегнон. Пускай и другие покажут свои умения в сражении на мечах, кистенях и топорах, а так же искусством стрельбы из луков. Задумал Одилен вызвать на бой своего брата, Дегнона, и убить его. Но Дегнон знал об этом и потому объявил, что недостойно, чтобы будущий повелитель Вроцлавии выходил на боевой плац публично, словно обычный наемник или ищущий славы воин. Когда было принято такое решение, не мог уже и Одилен, как второй сын властителя, вступать в бой с наемниками, что его еще сильнее разъярило.

День вставал хмурый, задувал снег с дождем. На берегу Одры, на перекрестье дорог из Вроцлавии, разожгли десятки костров, чтобы возле них могли согреться пребывающие в Нави умершие.

Так что костры горели, а люди закапывали в землю цветастые писанки, чтобы яйцо дало плод, чтобы земля в этом году дала хороший урожай, чтобы никто из людей не голодал. На обширную площадку торжища прибыл десятки купцов, а вместе с ними — странные типы, одетые в разноцветные одежды и скачущие словно зайцы, с барабанчиками и колокольчиками. Купцы прибыли с самых разных концов земли, и с ними были странные животные, подражающие людям, прозываемые обезьянами. Прибыли и полуголые монголы, с ног до головы покрытые маслом, чтобы трудней их было захватить в ходе поединков в борьбе. По деревянному мосту на торг въехал богато разодетый князь Кизо, его сыновья и дочка, тоже разодетая.

А потом случилась совершенно удивительная вещь. С другой стороны торжища подъехал отряд вооруженных баварцев в панцирях и шишаках, а среди них юноша на вороном коне, в золоченом шлеме с павлиньими перьями, в золоченом панцире и таких же наголенниках, в плаще из бобровых шкурок, сколотом на правом плече большой фибулой из драгоценных камней. У юноши были светлые, практически белые волосы, выступающие из-под шлема, и красивое, благородное лицо.

— Кто это такой? — спросил Кизо у своего сына, Дегнона.

Не сумел ответить ему Дегнон. Увидел Кизо, что юноша, прибывший на торжище, носит пояс с золотыми оковками и драгоценными камнями и меч с рукоятью, блистающей золотом и украшениями. И возросло его любопытство.

— Это не купец, — догадалась Аске.

— Правильно, сестра, — поспешил с выяснениями Одилен, чтобы доказать, что лучше собственного брата он знает, что творится в городе, которым правит их отец. — Это Дабуг Авданец, любимый вассал короля тевтонцев, Арнульфа. Сам он незаконный сын Даго Пестователя, повелителя полян. Он был послан к королю Арнульфу, чтобы обучиться военному ремеслу до того, как взять во владение земли Авданцев. Ты, отче, никого из нас учиться не высылал.

— За рекой Барыч правят Авданцы, в Честраме — владыка Отрик Авданец, а в Гече правит Безприм. Не отдадут они своей власти этому человеку, — сказал Кизо.

— Так, отец. Только вот Даго Пестователь, повелитель полян, вроде как, именно этому юноше, когда был тот еще ребенком, подарил все земли Авданцев, от Геча и до реки Барыч. Он не пришел просить свою собственность. У него меч на боку, силой он отберет свои земли и будет нашим соседом. Думаешь ли ты, что король Арнульф дал ему сотню баварцев без всякой цели? Он сидит у нас почти что месяц и размышляет над тем, как попасть к Пестователю, не погибнув от руки своих дядьев. Сам знаешь, насколько опасна дорога через Кошачьи Горы и через Бездну. Но най и то, отец, что права на все земли за рекой Барыч принадлежат этому вот молодому человеку, а не его дядьям.

Здзех потратил несколько серебряных денариев, чтобы сообщение о Дабуге дошло до Одилена, сына князя Кизо. За эту же сумму Одилен получил еще одно сообщение: не важно, родился ли ты первым или вторым сыном из законного или незаконного ложа. Считаются лишь мужеств и сила. «Будешь, Одилен, повелителем Вроцлавии, если проявишь милость Дабугу Авданцу», — именно так это было ему сказано.

Аске от своей матери Сигриды унаследовала высокий рост, буйные рыжие волосы, белый цвет кожи с золотистыми веснушками. Никто не посчитал бы ее красавицей, но было в ней что-то притягательное, что становилось заметным в веселом и понятливом взгляде голубых глаз. Она не умела сражаться, как ее мать, потому что никто ее при дворе отца этому не учил. Но в ней дремал желание завоеваний. Знала она, что вскоре отец выдаст ее замуж то ли за богатого купца, то ли за сановника из Моравы. Но в одном была она уверена, что не желает только лишь рожать детей и заниматься хозяйством мужа, но прежде всего — совместно править и осуществлять власть.

Понравился ей этот юноша благородных кровей с почти что белыми волосами. Оценила он его отвагу встать на бой с дядьями, которые перекрывали ему дорогу, и которые наверняка не захотят без боя лишиться соей власти и владений.

— Отец, пригласи его на какой-нибудь пир, — обратилась она к Кизо. — Ведь это же сын повелителя полян и вассал короля тевтонцев.

Отрицательно покачал головой князь Кизо, широкоплечий мужчина в самом расцвете сил, обладающий сметливостью. Знал он принципы, которыми должны руководствоваться такие как он люди, властители градов как Вроцлавия. Тот, кто вмешивался в дела окрестных племен и народов, тот, раньше или позднее, должен был вступать в войну. Купеческие города должны быть открытыми и безопасными для всякого, неважно, откуда тот прибывал, а так же — к какой цели стремился. Еще свежей оставалась в нем память о Калисии, которую сравняли с землей за то, что та оказала помощь настоящей или фальшивой Хельгунде, жене Пепельноволосого.

— Не интересует меня, Аске, кем является этот юноша, — обратился он к дочке, но так, чтобы его слышали и оба сына. — Недалеко от Вроцлавии до речи Барыч, и не желаю я гнева Авданцев. Если этот человек — сын повелителя полян и вассал короля тевтонцев, он найдет нужную дорогу через Бездну и когда-нибудь станет нашим соседом. И вот тогда, Аске, я приглашу его на великий пир.

Тут отозвался Дегнон, не без злорадства в голосе.

— Когда закончатся схватки, а наемники покажут бой на мечах и топорах, пригласи, брат, этого человека сразиться на кистенях. Ты хвалишься, что никто не способен сравниться с тобой. Попытайся с таким, который военному ремеслу у тевтонцев учился.

И вот рассказывают, что когда закончились схватки голых монголов, а потом в бою на мечах победил норманнский наемник, прозываемый «черным рыцарем», потому что под кольчугой носил черное одеяние, Одилен подъехал к Дабугу Авданцу и вызвал его на бой на кистенях, до первой крови.

Снял свой шлем Дабуг Авданец и склонил обнаженную голову перед Одиленом:

— не глупец я, повелитель. Даже при дворе короля Арнульфа ты слывешь самым искусным бойцом в сражениях на кистенях. Я же учился исключительно бою на мечах. Зачем же мне брать кистень в руки, если я буду побежденным?

От гордости Одилен покраснел лицом, ведь все слышали слова этого чужого воина, объявившего что он, Одилен, считается самым искусным в бою.

— Господин мой, — продолжил Дабуг Авданец. — Не желаю я считаться трусом. Позволь мне сразиться на мечах с тем норманнским рыцарем, который порубил трех воинов.

— Он бился за оплату, — ответил Одилен.

— Я тоже буду биться за оплату. Если я выйду победителем, пускай эта красавица, твоя сестра, даст мне золотой перстень с ее левой руки.

И действительно, на пальце левой руки Аске носила толстый золотой перстень с рубином, видимый даже издали.

Одилен обратился к отцу и спросил, согласен ли он, чтобы бой состоялся. Спросили и у норманна, который уже победил трех противников, принимает ли он вызов чужого человека. Норманн устал, ему следовала оплата от князя Кизо и доспехи, которые он должен был получить от побежденных им воинов. Но золотой перстень на пальце Аске казался еще более драгоценным, чем уже добытая добыча. В нем победила хитрость, и он согласился драться.

Спрыгнул с коня Авданец. Против норманна выступил он, прикрываясь продолговатым тевтонским щитом. Был он в золоченом панцире и с длинным тевтонским мечом в руке.

Трижды напирал норманн на Авданца, но всякий раз щит того принимал на себя удары норманнского меча. Когда же от третьего удара щит раскололся надвое, и следящие за зрелищем люди издали из себя окрик, предсказывающий смерть Дабуга, тот отбросил треснувший щит и сделал три шага назад. Усилил на него свой напор норманн, уже уверенный в победе. Вот только неожиданно, практически незаметно, длинный франкский меч Дабуга ударил его в шею, рассекая мастерскую тройную кольчугу. Из горла норманна хлынула кровь, и он, уже мертвый, упал на землю. Авданец подошел к князю Кизо, который сидел на коне в окружении сыновей и дочери, и протянул руку за перстнем Аске.

Та отдала ему его, не говоря ни слова, а Дабуг Авданец снял с руки рукавицу и надел этот перстень на мизинец, поскольку на остальные пальцы тот был слишком мал. Потом поклонился князю Кизо и Аске, после чего возвратился к своим баварцам. Там вскочил на коня и уехал, совершенно не заботясь о трупе, о его драгоценных доспехах и мече.

На закате в склад на посаде, где проживал Авданец с баварцами и лестками, пришел в одиночестве Одилен и попросил Авданца недолго переговорить один на один. Когда же оба очутились в безлюдном месте на берегу реки, Одилен сказал так:

— Полюбил я тебя, Дабуг Авданец, ибо сегодня на торжище ты вслух сообщил моему отцу и всем людям нашего города, что я великий воин в сражениях на кистенях, и даже ты, который столько лет учился у короля Арнульфа военному ремеслу, опасаешься помериться со мной. К сожалению, мой старший брат, Дегнон, не умеет хорошо владеть никаким оружием. Но именно он, по причине старшинства, возьмет власть после моего отца. Полюбила тебя с первого же взгляда и моя сестра, Аске, поскольку ты человек красивый и боевой. Вот наш дар, который я вручаю тебе в тайне от отца и нашего старшего брата.

Сказав это, он вынул из-под плаща небольшую шкатулку и подал ее Авданцу. В шкатулке было десятка полтора золотых женских украшений и почти что сотня серебряных гривен-топорков.

— Не могу я принять этого дара, — заявил Дабуг.

— Ты должен это сделать, — стал горячо упрашивать его Одилен. — У тебя мало воинов, а тебя ожидает сражение с дядьями. Я и Аске желаем, чтобы ты победил и овладел землей, которую дал тебе Даго Пестователь. В нашем городе полно наемников, готовых служить тебе за деньги. Тебе нужны тарчевники-щитники. Хорошее копье из ясеневого дерева и с твердым острием стоит два солида. За те же два солида ты купишь деревянный тарч, покрытый кожей. Хороший кожаный панцирь стоит двенадцать солидов. За то, что имеется в шкатулке, ты вооружишь и наймешь два десятка щитников.

— Я собираюсь победить дядьев не силой, но хитростью.

— Это хорошо, Дабуг. Но не отвергай нашего дара, потому что ты получаешь его от доброго сердца. В бою может пригодиться не только оружие, но и деньги. Кто знает, а вдруг тебе придется кого-нибудь подкупить.

— Правда. Но что я должен буду предложить вам, когда одержу победу?

— Если ты победишь своих дядьев и сделаешься властителем всех градов и земель Авданцев, попросишь руки моей сестры, Аске. Ты будешь могучим, Дабуг, и мой отец не откажет тебе. Она же любит тебя.

— Я тоже люблю ее и сделаю так, как мне советуешь. Но что я смогу предложить тебе, Одилен?

— Мой старший брат, Дегнон, унаследует Вроцлавию после отца. Неужто я всю жизнь должен буду быть его слугой? Ты, Дабуг, поможешь мне завоевать земли Шлёнжан, а потом мы поделим ее пополам. Таким образом мы сделаемся соседями и будем править в братстве.

— Шлёнжане платят дань Сватоплуку. Разрешит ли он завоевать нам их ополья?

— Мы тоже станем платить ем дань. Еще большую, чем это делают вольные ополя Шлёнжан. Падем на колени перед Сватоплуком и сделаемся его вассалами. Он поймет, что для него будет лучше брать дань от двух властителей, чем от десятков жупанов из свободных ополий. Жупаны его обманывают, мы же будем честными.

— Ты прав, Одилен. Если я одержу победу над дядьями, пускай станет так, как ты говоришь.

Они поцеловали друг друга в губы в знак братства, и Одилен по берегу реки вернулся в град, ну а Дабуг Авданец со шкатулкой в руке отправился в свой сарай.

Утром же из Вроцлавии выехал в сторону Честрама одинокий всадник по имени Варчислав, который должен был перед Отриком и Авданцем, повелителем Честрама, сыграть роль предателя.

После двух дней пути и после тяжелой переправы через реку Барыч и ее болота, вечером очутился он у ворот Честрама.

Отрик как раз пировал со своими храбрейшими воинами, тремя женами и четырьмя наложницами. Толстый и багровый лицом о любил пиры и хорошую еду, радовало его и общество девок. Давно уже не испытывал он с ними наслаждения, как пристало мужчине, потому предпочитал еду и питье. Но похоть в нем не погасла. Постоянно он какую-то из девок или жен обнажал даже при людях, мял им груди или совал руку под платье, чтобы ласкать и низ живота. Когда же возбуждался от меда и похотливого ощупывания, брал девку к себе в покои и успокаивал свое желание для многих отвратительным и даже омерзительным способом. Но это он был здесь повелителем, так что мог творить с каждой девкой все, что только пожелал. Хуже того — чем реже бывал он мужчиной — тем сильнее ревновал к каждой миленькой девке из Честрама, и многих молодых людей осуждал на смерть только лишь за то, что, как ему иногда казалось, кто-то из них испытывал наслаждение с его девкой.

Так случилось, что уже в начале пира Варчислава завели в пиршественный зал и поставили пред лицо Отрика. Варчислав был в грязи с головы до ног. Тем не менее, несмотря на всю осевшую на нем грязь, видима была всем, а прежде всего — женщинам, его юношеская красота, высокая фигура, светлые волосы и блестящие белые зубы на запачканном лице.

Упал Варчислав перед Отриком на колени, согнул пред ним голову и так заявил:

— Предал я своего господина, Дабуга Авданца, весьма достойнейший Отрик. Предал я его и прибыл сюда, поскольку не верю, чтобы мог он победить своих дядьев и стал господином владений Авданцев. Вот уже месяц сидим мы во Вроцлавии, и я уже престал видеть дорогу, по которой желает пойти Дабуг Авданец.

— Да знаю я, что вы сидите во Вроцлавии, — воскликнул громко Отрик и презрительно бросил в Варчислава только-только надкушенную ножку каплуна. — Вы сидите во Вроцлавии и будете там торчать пускай и следующий месяц.

— Нет, благородный господин. Дабуг Авданец нашел наконец-то способ, как тебя победить. Только я в его победу не верю, так как способ этот кажется мне слишком рискованным.

Пир только начинался, и Отрик был трезв. Потому он сразу же спросил:

— И какой же это способ изобрел Дабуг, чтобы меня победить? Скажи, сколько у него сил?

Покорно склонился перед ним Варчислав и признал:

— Жаден я, мой господин. Желаю три сотни солидов и какую-нибудь девку после чего я расскажу тебе правду.

При мысли о том, чтобы отдать Варчиславу одну из своих девок, в Отрике проснулась ревность. Вырвал он меч из ножен и хотел расколоть голову Варчиславу. Но поскольку он был трезвым, в нем отозвался рассудок.

— Не обязан я награждать тебя, предатель! — заорал он со злостью. — Вот отправлю тебя на муки, ты и расскажешь, что следует.

— Но тогда ты никогда не узнаешь, сказал ли я правду, — рассмеялся Варчислав.

После этого Отрик милостиво заявил:

— Я согласен, изменник. Получишь триста солидов и самую красивую из моих девок, Саву, с большими сиськами и громадным задом.

Говоря это, он указал на сидящую рядом с ним молодую женщину.

— Хорошо, мой господин, — согласился Варчислав. — Я мог бы сказать: сначала дай мне триста солидов, девку и отдохнувшего коня, а потом я скажу тебе правду. Только время уходит, и если я не выявлю тебе правды сейчас, завтра может быть уже слишком поздно. Но поклянись мне собственной жизнью, что сдержишь данное мне слово.

Эти слова обеспокоили толстого Отрика. Какой же это подвох готовил Дабуг Авданец? Не напрасно же он обучался у короля Арнульфа.

— Клянусь своей жизнью, — торжественно объявил он, — что именно этому человеку, когда он откроет мне правду, я дам триста солидов и мою девку Саву.

— Пускай принесут триста солидов, — потребовал Варчислав.

Хлопнул в ладони Отрик, и через небольшое время ему принесли из сокровищницы деньги в льняном мешочке. Варчислав взял его в руки, пересчитал монеты. И только после того сообщил:

— Ты, господин, выслал своих шпионов во Вроцлавию. Только им заплатил Дабуг Авданец, и они не принесли тебе истинных сообщений. Сколько баварцев получил Дабуг от короля Арнульфа?

— Сто, — ответил на это Отрик.

— Обманули тебя, господин. — У него три сотни баварцев. А сколько пребывает с ним лестков?

— Тоже сто.

— Тут ты прав, господин. Только он за золото и серебро нанял еще сотню щитников.

— Честрам выдержит осаду даже и двух тысяч воинов, — загоготал Отрик, а вместе с ним, подлизываясь, засмеялись и его самые любимые воины.

— Он не пойдет на Честрам, господин. Возле деревни Ольша имеется переход через трясины Барычи, то есть, через Бездну. Уже завтра пройдут там люди Дабуга и очутятся на тылах твоей крепости. Дабуг и не собирается осаждать Честрам. Он желает идти на Гнездо, к Даго Пестователю, и просить у него справедливости.

— Даго Пестователь не пожелает его слушать.

— Он везет письмо от короля Арнульфа, а в нем имеются просьбы, проявить Дабугу милость.

Отрик помнил, что несколько лет назад Даго Пестователь отказал Дабугу в помощи. Но не приказал убить, а только послал к королю Арнульфу. Кто знает, как поведет Пестователь сейчас, получив письмо от короля восточных франков?

Неожиданно Варчислав на пол и долгое время лежал будто неживой.

— Это что с тобой? — обеспокоился Отрик и лично поднял рыцаря с пола.

— Ослаб я, господин, по дороге к тебе, — пробормотал Варчислав.

Обрадовался его слабости толстый Отрик.

— Слаб ты, а девку хочешь? — засмеялся он. — Ну ладно, Сава. Возьми его в баню; прикажи выкупать, а потом уложи в ложе. Небольшая с него тебе будет польза, как от мужчины, так как ослаб он в дороге. Но если после бани окажется он мужчиной, дам ему в награду сотню солидов.

Отрик размышлял так: «После победы над Дабугом отрублю этому голову и заберу свои деньги. Ну а если он еще и моей Савой попользуется, перед смертью его еще будут ждать мучения».

Сава и еще три девки Отрика повели Варчислава в баню, чтобы там он смыл покрывающую его грязь, когда он преодолевал болота реки Барыч. Орик же приказал прервать пир и начал совет с командующим своих отрядов, Волком.

— Протрубишь в рог, и пускай незамедлительно встанет передо мной все мое войско. У меня три сотни конных и триста щитников. Всей армией отправимся к Ольшк, притаимся там и нападем на Дабуга.

— А Честрам, повелитель? — спросил Волк.

— Будет достаточно, чтобы его защищали стражи.

— Ты так сильно доверяешь этому изменнику? — удивился Волк.

— Я ему не доверяю. Стража защитит Честрам, пока мы не возвратимся от Ольши. Ведь это правда, что через Ольшу имеется тайная дорога, по которой можно перейти Бездну.

— Как скажешь, повелитель, — поклонился Волк.

И еще той же ночью вся армия Отрика выступила в сторону Ольши, а в Честраме осталась лишь стража для охраны ворот и оборонных валов.

Тем временем в бане раскалили камни и полили их водой, чтобы заполнить мыльню паром. Голый Варчислав, держа в руке льняной мешочек с солидами, влез в бочку с теплой водой, и три обнаженные до пояса молодые девки стали обмывать его от ног до головы. Сава же стояла у двери и внимательно глядела за тем, не пожелают ли девки втянуть юношу в любовные забавы. Ведь это именно ей пообещал Отрик этого рыцаря, чтобы познала она наслаждение.

Моющие Варчислава девицы стали хихикать громче, потому что, неожиданно, член у того поднялся и теперь колом торчал под животом. Сава прикрикнула на девок и приказала вытереть тело чужака льняным полотенцем, после чего завела воина в свою палату, а уже там подала ему горячего пива с пряностями. Чужак лег под овечьей шкурой, она же прискела на краю ложа и, подливая в кружку, спросила:

— Зачем ты предал своего повелителя? Это его земля и его крепость. В детстве его назначили воеводой. Дядья захватили его землю.

— Это Отрик приказал допросить меня в ложе, при пиве? — насмешливо спросил тот.

— Да. Приказал, — согласилась Сава. — Но мне и самой интересно.

— Сколько тебе лет? — спросил ее Варчислав вместо того, чтобы ответить.

— Девятнадцать.

Девушка расплела свою длинную русую косу; сняла одежду, обнажая своигруди, огромные, словно две хлебные буханки.

— Красивая ты, — сказал Варчислав. — Не дивлюсь я тому, что господин Отрик сделал тебя своей самой любимой наложницей.

Та лишь пожала плечами.

— И что с того? Мне уже девятнадцать лет, но ни мужа, ни детей иметь я уже не буду. Когда уйдет моя красота, я стану словно нищенка. Отрик давно уже не мужчина. Когда я пробуждаю в нем мужское желание, он приказывает мне ложиться в кровать, а сам сосет у меня между ногами будто поросенок.

— Это ужасно, — согласился Варчислав.

— Месяц назад познала я молодого воина, который исполнил меня словно мужчина. Тогда-то познала я такое наслаждение, которого никогда не познавала раньше. Только Отрик приказал его убить, потому что он ревнивый. И у тебя тоже отберет жизнь, как только победит Дабуга Авданца. Убьет тебя и отберет мешочек с деньгами, который ты держишь возле ложа.

Варчислав притворился обеспокоенным.

— И что ты мне посоветуешь, Сава?

Девица не ответила. Чужак был прикрыт овечьей шкурой. Она сунула руку под эту шкуру и попала на его крепко торчащий член. И прямо затряслась от наслаждения.

— Возьмешь ли ты меня в жены, если я спасу тебе жизнь? — спросила она голосом, ломающимся от похоти.

— Да, — пообещал тот.

— Они уже выступили к Ольше. Отрик со всей своей армией. В Честраме осталась только стража, два десятка мужиков. Я знаю их всех. Я выведу из конюшни двух лошадей, стражам у врат скажу, что ты должен передать Отрику что-то крайне важное. Они выпустят нас из града. И мы сбежим в сторону Гнезда. За триста солидов ты купишь небольшую весь с невольными смердами. И мы станем там править. Потому не здесь и не сейчас познаем мы наслаждение. Нам нужно каждое мгновение.

Все более сильное телесное желание не позволило ей оставить в покое торчащий мужской корень. Резким движением откинула она овечью шкуру, задрала юбку и залезла на Варчислава, заполняя его членом свое полное похоти нутро. Почувствовав в себе удар семени, она затряслась.

— Бежим, — бормотала Сава, сползая с ложа с дрожащими ноздрями.

— Принеси меч, который у меня забрали, — приказал Варчислав.

Девица вышла из помещения, после чего он начал спешно одеваться. Когда же она вернулась с мечом, он, уже одетый, улыбнулся, поцеловал Саву и спросил:

— Отправились к Ольше?

— Все. Только стража осталась. Ты хочешь, чтобы я вывела пару лошадей из конюшни?

— Сначала я убью тех, что сторожат у ворот, — ответил тот.

Сава не понимала, зачем он желает так сделать, даже показалось странным. Только девица была опьянена своей похотью, которую она не успокоила, поскольку этот рыцарь слишком скоро спустил в нее свое семя. Она желала вновь иметь в себе его член, и надолго, но это могло стать возможным, когда они вдвоем сбегут.

Вдвоем они вышли в темноту внутреннего двора; подошли к надвратной башне; Варчислав спрятался в темноте, Сава же начала выманивать стражей.

— А идите-ка сюда! — крикнула она охранникам врат. Загорелся факел.

— Это ты, Сава? — спросил чей-то голос.

— Я. Отрика нет, так что идите ко мне, и все, — похотливо прибавила она.

Охранники поспешно сбежали по ступенькам лестницы. Было их трое. А поскольку спускались они поочередно и по одиночке, Варчислав смог убить их всех, то рубя головы, то пронзая живот.

— Что ты наделал? — Сава был перепугана. — Теперь мы не сможем сбежать, не пробуждая подозрений.

Варчислав ничего не ответил ей, а только отодвинул балку, запирающую врата, после чего громко свистнул в темноту.

Ему ответил свист из мрака. Варчислав схватил факел, брошенный на землю одним из стражей, и осветил открытые врата града. Сава, перепуганная случившимся, встала посреди проезда. Тогда Варчислав схватил ее в поясе и, почти что бессознательную от страха отодвинул в сторону, в противном случае ее растоптали бы десятки лошадей с вооруженными баварцами, что въехали на внутренний двор Честрама.

Рассказывают, что Дабуг Авданец не позволил ни баварцам, ни своим лесткам грабить град, насиловать женщин и девок, потому что Честрам был его наследием. Перебили только всех стражей, изнасиловали жен Отрика и отрубили головы трем его сыновьям, которым было уже шестнадцать, четырнадцать и тринадцать лет. Вот только не мог Дабуг сдержать женщин и девок, которые принадлежали Отрику и не испытывали с ним мужского наслаждения, чтобы по собственной воле, и даже подстрекая к тому его воинов, с радостью не отдавались им.

На следующий день Дабуг Авданец соединил Варчислава и Саву как супружескую пару, делая его жупаном и градодержцем Честрама во все времена, в том числе — и его сыновей.

— Мне будет принадлежать Геч, — заявил он. — Ты же, Варчислав, станешь моим вассалом, как мы тому выучились у франков.

В зале, в котором еще прошлой ночью пировал Отрик, Дабуг принял ползущего к нему на коленях Варчислава и взял его ладони в свои ладони. Ночью жн, обнажившись, Сава поцеловала желудь торчащего члена Варчислава и дала клятву:

— Ты — мой господин и повелитель. Живи во мне во все времена, пока смерть не разделит нас.

И все же, удивительна женская натура. Уже через три ночи сказала Сава Варчиславу:

— Прежде чем войти в меня, спей мою влагу, ибо это пробуждает мое желание, поскольку с тринадцатого года жизни так поступал со мной Отрик. Я его презирала и думала о мужском овладении мной, но когда ты поимел меня, я тоскую по тому способу, поскольку он усиливает мое желание.

Месяцем позднее под утро Варчислава нашли неживым. Наверняка, во мраке ночи, поднимаясь по лестнице на валы града, он поскользнулся, упал и свернул шею. Градодержцем Честрама стал командир баварцев, Тогина. Он же взял себе в жены красавицу Саву и имел с ней множество детей. Ибо сказано в Книге Громов и Молний в главе о женщинах и любви: «Между ногами женщины столько же сладости и яда, что в поданном повелителе жбане пива. Поэтому дай напиться другим, прежде сам погасишь жажду. И внимательно гляди на тех, что гасили жажду перед тобой».

И еще сказано в той же книге: «Помни, что в мир ты вышел меж ног женщины. Потому выполняй капризы этого странного места, помня, что жизнь и смерть, они словно брат и сестра. И то, что дало тебе жизнь, может дать тебе и смерть. Про срамное место женщины ты будешь думать с рождения до смерти».

Тем временем, три дня и три ночи скрывались Отрик и Волк на перешейке между озерами и трясинами, который неподалеку от Ольши образовала река Барыч. Только здесь или же через мост в Миличе можно было перейти в страну полян. Но там бодрствовали люди Стоймира, так как им сообщили о приближении Дабуга Авданца. Они должны были впустить его на мост и в град, а потом перебить всех до одного, чтобы даже известие о смерти Дабуга не пробралось в широкий мир.

На третий день, в полдень, выслал Дабуг Авданец верхом в Ольшу глуповатого слугу. Узнав, что произошло, разъяренный Отрик убил этого прислужника ударом кистеня; но напрасно рычал он, словно зубр, которого ранили копьем. Когда вечером он прибыл под валы Честрама, то застал разобранную дорогу из кругляков через болота, что сделали люди из посада, чтобы разгневанный Отрик Авданец не перенес на них своей мести.

Переночевал Отрик на болоте, утром увидел на башне прибитые к деревянным стенам тела своих сыновей. Выехал навстречу ему Дабуг Авданец вплоть до места, где кругляки на трясине заканчивались, то есть на расстояние двукратного выстрела из лука.

— Так, значит, ты приветствовал меня, дядька? — спросил он.

Отрик одним духом опорожнил баклагу с пивом и начал что-то гневно выкрикивать в сторону Дабуга, который, на вороном коне и в золоченых доспехах, вызывал восхищение у воинов Отрика.

— Отдай мне мой Честрам! Отдай мне мой дом и мою сокровищницу! — вопил Отрик. — Гнев Даго Пестователя падет на тебя и на тех, которые тебе служат. Он послал тебя к Арнульфу, а ты возвратился без разрешения Пестователя.

И громким голосом отвечал ему Дабуг:

— Когда Даго Пестователь добыл Гнездо, он поделил земли на три части. Одну часть забрал себе, одну дал маленькому Палуке, а третью — мне, я тогда только что родился. Мой дед, кузнец Авданец, должен был управлять моими владениями, пока я не стану сильным и смогу править самостоятельно. Потом он умер, а вы незаконно захватили принадлежащее мне, а еще покушались на мою жизнь. Но закончилось время моего учения и службы у короля Арнульфа. И то, что мое, пускай станет моим.

А потом крикнул людям Отрика:

— Воины! Бросьте Отрика, ибо на моей стороне справедливость и закон. Всех вас я приму в свои ряды и поведу к победам. А кто убьет Отрика, получит от меня сто солидов.

Отрик обнажил меч и огляделся по лицам своих воинов. То же самое сделал его командир, Волк. Они оба не могли никому довериться, поскольку все прекрасно знали, что закон и справедливость находятся на стороне Дабуга. А самое главное, именно Дабуг владел сейчас Честрамом, а в нем находились жены и имущество каждого из воинов.

Предательская стрела, выпущенная неизвестно кем из рядов армии Отрика, пробила горло Волка. Отрик бросился бежать, но кто-то метнул ему в спину копье, и бывший повелитель скончался еще до того, как упал с коня. Таким вот образом Дабуг добыл один из принадлежавших ему градов, овладел сокровищницей Отрика и увеличил свои силы новыми воинами.

Говорят, что спустя много дней Безприм-Авданец полз на коленях к трону Пестователя и Любуши.

— Господин мой и повелитель, — умоляюще вытянул он руки к Пестователю. — Без твоего позволения покинул Дабуг двор короля Арнульфа, вернулся в нашу страну, захватил Честрам и убил моего брата Отрика вместе с его женами и детьми. Теперь же, как говорят, он идет со своей армией на Геч, чтобы отобрать его у меня. У меня есть своя армия, только я не могу ей доверять. Дай мне, господин и повелитель, младшую дружину, дабы укротить Дабуга Авданца.

Усмехались злорадно придворные, собранные в парадном зале Гнезда. Это к кому же обращал свои мольбы Безприм-Авданец? К Пестователю, о котором ходили слухи, будто бы болен он Отсутствием Воли, к Любуше, его супруге, давно уже лишенной какой-либо власти. Почему Безприм был настолько глуп, что, прежде чем приползти к ногам Пестователя, не поговорил вначале либо с Микорой, ни новым Великим Сборщиком Налогов, почему не дал им по кошелю золотых солидов или серебряных гривень, чтобы те привели его с жалобой к человеку по имени Петронас, который теперь в парадном зале стоял за троном Пестователя и производил впечатление, как если бы был всего лишь его стражем и никем больше. А еще лучше, чтобы выслушать Безприма пожелала молодая девушка по имени Зоэ, которой в парадном зале вообще не было.

И все же Пестователь проявил свою волю. Он ответил Безприму:

— Когда пять лет назад прибыл ко мне Дабуг Авданец и попросил помощи против тебя и Отрика, я не сказал ему «да», равно как не сказал ему «нет», но отослал его к королю Арнульфу. Разве не должен я сейчас сделать то же самое? Так что ты не услышишь от меня ни «да», ни «нет». А если все так же желаешь жить и размножаться, отправься в Край, лежащий между нами и поморцами. Там построй грады и там размножайся. Или сражайся с Дабугом Авданцем. В нем течет кровь великанов, вот он и поступает, как великан. Не должен был он спрашивать меня, когда покинуть двор короля Арнульфа, если отозвалась в нем болезнь великанов, прозванная Жаждой Деяний.

— Я твой слуга и вассал, — продолжал умолять его Безприм. — Дабуг же — вассал короля Арнульфа, который дал ему сто баварцев.

На это пожал плечами Даго Пестователь.

— Не мучай моих ушей своими стонами, ибо мне это надоело. Во многих женщинах засеял я свое семя, и из него выросло много великанов. Но я среди них наибольший.

Сказав это, Даго Пестователь поднялся со своего трона, а вместе с ним сделала это Любуша, и они оба покинули парадный зал. Безприм же — как рассказывали обэтом — собрал на десятки повозок все свое имение из Геча и отправился на земли, названные Краем, и там возникла новая ветвь Авданцев.

Вечером того же дня Петронас очутился в комнате Пестователя и сообщил ему, что, согласно имеющихся сведений, Дабуг заключил тайную договоренность с Одиленом, вторым сыном владыки Вроцлавии, и оба они намерены напасть на Землю Шлёнжан, что может привести к войне с князем Сватоплуком.

— Ты поручил мне, господин, — сказал Петронас, — чтобы я так руководил всем, чтобы как можно дольше сохранить мир. Ибо желаешь ты чтобы эта страна богатела, чтобы размножались ее обитатели, и чтобы росло ее могущество. Миру же угрожает Дабуг Авданец.

— Можешь ли ты, Петронас, пригласить на завтрашнюю охоту Зоэ и отправиться на нее вместе со мной? — спросил Пестователь. — Что-то неудобно сидится на троне. Предпочитаю я быть в седле и мчаться через пущу вместе с твоей сестрой.

— А вопрос войны, повелитель? Той войны, которую может развязать Дабуг Авданец. Позволь мне, господин, взять младшую дружину, и когда он овладеет Гечем, призвать его к порядку.

Пожал плечами Даго Пестователь. Презрение прозвучало в его голосе:

— А если он победит тебя, Петронас? Это ведь великан, кровь от моей крови и плоть от моей плоти. Не желаешь же ты, верно, чтобы потом мне пришлось вытаскивать против них свой Тирфинг.

— А откуда ты знаешь, господин, а вдруг и во мне течет кровь великанов, — гордо ответил ему Петронас. — Македония породила такого человека, как Александр Великий.

— То было очень давно, Петронас. С того времени великаны это лишь те, которых создал я: Лестек, Вшехслав Палука, Дабуг Авданец и Семовит.

— Ты забыл про Кира, господин.

— Откуда тебе о нем известно? — с подозрением спросил Даго.

— Все помнят, что у тебя с Зификой был сын.

— Его нет в живых. А впрочем, он родился карликом, поскольку Зифика не мерла родами.

— А если ты ошибся, повелитель?

— Тогда пускай свое величие докажет деяниями так, как сделал это я, — ответил на это Пестователь. — В каждом из великанов однажды пробуждается Жажда Деяний, и даже я не в состоянии ей противостоять.

— То есть, повелитель, ты не дашь мне младшей дружины, чтобы я укротил Авданца?

— Нет. О победит тебя, Петронас. Не вижу я в тебе великана.

Даго Пестователь в этот момент был совершенно беспомощен. У Петронаса было громадное желание вытащить сой короткий меч и вонзить его в грудь Пестователя. Но в Византионе в течение долгих лет учился он искусству скрывать свои чувства и сдерживать гнев. Так что он улыбнулся Пестователю, но подумал: «Ты уже начал болеть Отсутствием Воли, только не знаешь еще, сколь громадной может быть эта болезнь».

…Рассказывают, что еще тем же летом Авданец устроился в Гече, выстроив себе на каменных фундаментах громадный двор и крепость в Любине, в трясинах притока Обры. В месяце цветения липы Одилен прислал в Геч юную Аске и с ней великолепный кортеж. Двадцать лошадей не могли забрать сокровища, которые получила она в качестве приданого от своего отца, князя Кизо. И богатства Дабуга, вроде как, были настолько огромными, что свою армию он пополнил более чем тысячью воинами тяжелой кавалерии, тысячю — легкой кавалерии и тысячью щитников. Своим военачальникам, градодержцам и старостам раздал он много градов и весей. Говорят, что своим военным могуществом он равнялся Пестователю.

Тем не менее, в месяце жатв, прибыв со своей огромной армией под Гнездо, на коленях прополз по красному ковру Дабуг к самому трону Даго Господина и Повелителя, вложил свою голову под его плащ, отдаваясь тому в пестование.

— Господин мой и повелитель, — заявил Дабуг. — Позволь мне верно служить тебе. Как сегодня, так и завтра, так и до конца дней моих.

Прекрасно выглядел Дабуг Авданец в золоченых доспехах, в белом плаще с непокрытой головой, с белыми, как у Пестователя, волосами. Ведомо было, что он небрачный сын Даго Господина, и у многих в глазах встали слезы умиления от того, что могут видеть, как сын, столь похожий на отца, покоряется перед ним и признает его власть.

И один лишь Пестователь, казалось, не видит никого. С высоты своего трона он глядел куда-то в стену над беловолосой головой Авданца, и громадная печаль проникала его. Вот уже несколько дней не видел он Зоэ, не глядел на нее, не слышал ее голоса. Ее служанки сообщили ему, точно так же, как и Петронас, что та плохо себя чувствует и не покинет своей комнаты. Слишком горд был Пестователь, чтобы просить у Зоэ разрешения посетить ее в комнате, и в течение нескольких минувших дней пытался он бороться с своим странным чувством к этой девушке. Только все услия были напрасными. Сидящему на троне и принимающему голову Авданца под свой плащ казалось, что вместо сердца в груди его громадный камень, обременяющий его и не дающий дышать. Вспоминал он те времена, когда мчал с Зоэ через поля и леса, тосковал по ее виду и тонул в мечтаниях, что вновь переживет подобные мгновения. Так важен ли был юноша у его ног?

Рядом со стоящим на коленях Авданцем неожиданно встал Великий Канцлер Микора, сын Херима, и спросил юношу:

— Ты называешь себя слугой Пестователя, Авданец. Но Пестователь любит мир, нам же донесли, будто бы ты, вместе с Одиленом, сыном властителя Вроцлавии, намереваешься овладеть Землей Шлёнжан. Разве не знаешь ты, что это грозит нам войной со Сватоплуком?

— Это Одилен, о Пестователь, желает овладеть Землей Шлёнжан, я ему в этом только помогу. Одилен обещал стать моим вассалом, я же живу в дружбе с королем Арнульфом и епископом Вичингом. Мой вассал, Одилен, заплатит Сватоплуку дань, потому никакая война нас не ожидает.

Перед трон Пестователя выступил Петронас и произнес по-латыни:

— Vassalus vassal mei non set meus vassalus…

А так как не все поняли эти слова, прибавил:

— Ты ведь знаешь, Авданец, что «вассал моего вассала — не мой вассал». Одилен будет твоим вассалом, а не Даго Господина и Повелителя.

Огляделся с беспокойством по сторонам Дабуг Авданец, ибо не ожидал он, что в Гнезде известны его тайные планы. А потом, не поднимаясь с колен, вновь обратился он к Пестователю:

— Женился я, господин мой, на дочке князя Кизо, властителя Вроцлавии. С помощью Одилена сделаю я так, что и Кизо будет моим вассалом, а это означает, что могущество твое протянется еще дальше.

— Он будет твоим вассалом, Авданец, но не Даго Господина, — упрямо повторял Петронас.

Вмешался и Микора, Великий Канцлер:

— А спрашивал ли ты у Даго Госодина разрешение на супружество с Аске, дочкой князя Кизо? А вдруг у Даго Господина были другие планы на твой счет? Самовольно начинаешь ты действовать, Дабуг Авданец. А ведь не так еще давно был здесь Безприм-Авданец и просил младшую дружину Пестователя, чтобы укротить твое самоволие. Отказал ему своей милости Даго Господин. Вот верно ли?

Вопрос этот Микора направил Пестователю, но тот молчал, задумчиво глядя куда-то высоко над головой Авданца. Пихнула его локтем сидящая рядом Любуша, но тот даже не вздрогнул.

И воскликнул стоящий на коленях Авданец:

— Что же должен я делать, Даго Господин и Повелитель?

Даго молчал, в мечтаниях своих скача по полям рядом с прекрасной и стройной Зоэ.

Поглядел в глаза Пестователя его бастард Дабуг Авданец и увидел в них пустоту. Не открылись и уста Пестователя, чтобы похвалить или осудить намерения Авданца.

Воскликнул тогда Великий Канцлер Микора:

— Нет у тебя, Авданец, согласия на завоевание Земли Шлёнжан. Мы не желаем войны со Сватоплуком.

Собранные в зале лучшие люди и наиболее прославленные воины начали бить мечами по своим щитам, так что сделался ужасный грохот.

— Не желаем мы войны со Сватоплуком! — в один голос ревел весь зал. — Не хотим войны со Сватоплуком!

Поднялся с коленей Дабуг Авданец и вновь огляделся по лицам людей, кричащих против него. Более всего взгляд его задержался на Микоре и Петронасе, но только лишь презрительная усмешка появилась у него на устах. После того Авданец поклонился своему отцу, Даго Господину, и ушел по красному ковру, и никто не смел его коснуться, хотя не было при нем меча. На дворе его ожидали слуги и сразу же подали ем коня. Грохоча подковами, проехал он с ними посады и соединился со своей армией, и никто не отважился его задержать.

Говорят, что после ухода Авданца Даго Господин поднялся с трона и покинул парадный зал. Многие из лучших людей начало роптать, что Даго Пестователь не выразил своей воли, что недостойно властителя. Только они опасались громко сказать об этом, поскольку в Гнезде было полно согдов с белыми пиками, так что всякий непокорный мог быть наказан.

Вечером Любуша пришла в комнаты Пестователя и с упреком сказала ему:

— Был здесь Авданец, а ты молчал, муж мой. Быть может, правда это, что стал ты болеть Отсутствием Воли?

Пестователь сидел на табурете, спустив голову, которую он опирал на правой ладони. После слов Любуши он резко встал и ударил женщину по лицу:

— Ты родила мне трех дочек. А мне нужны великаны. Разве не заметила ты, что Авданец — это великан, кровь от крови моей? И нет силы, которая его удержит, если действует на него Жажда Деяний.

Получив пощечину, Любуша отступила к двери и сказала напоследок:

— Муж мой, ты окружаешь себя никакими людьми, а потом называешь их карликами. Будь осторожен, чтобы сам не исчез в толпе карликов.

— Ты видела его, Любуша, — с неким восхищением говорил Пестователь. — Он красив. Он велик. Это моя кровь.

— Ты ненавидишь меня, господин, — заявила Любуша. — И ненавидишь меня не потому, что я не родила тебе великана, а потому, что ты изо всех сил желаешь жениться на Зоэ. Но не можешь этого сделать, ибо Сватоплук — это христианский властитель, и я тоже верю в человека, умершего на кресте. И Зоэ тоже христианка. Она не позволит тебе взять ее второй женой. Чувствую я, что ты намереваешься меня убить. В любое время дня или ночи, кушая, спя или сидя с дочками в своих комнатах, опасаюсь я смерти от твоей руки. Не станешь ли ты отрицать, что не желаешь отобрать у меня жизнь?

Тот молчал. Тогда Любуша спросила с мольбой в голосе:

— Разреши мне сбежать вместе с дочками. Назначь мне, господин, спокойный уголок, и я исчезну из твоей жизни. Ты будешь свободен от меня.

— Ты сбежишь к Сватоплуку, а я не желаю войны.

— Я же сказала: назначь мне, господин, пускай даже самый несчастный уголок, лишь бы я только могла сохранить жизнь.

— Уйди в мире, Любуша. Хочу я, чтобы ты жила, — сказал Даго Господин.

Та покинула его комнаты, только не поверила ни единому слову Пестователя, так как слишком долго пребывала рядом с тронами повелителей. Сватоплук убивал каждого, кто стоял у него на пути. А скольких убил Пестователь, которые были слишком богатыми или желали сделаться могучими?

Как обычно, прежде чем отправиться ко сну, Даго Пестователь вызвал командира своей стражи, Петронаса, а тот принес кувшин с сытным медом. Даго Господин до сих пор восхищался красотой и величием Дабуга Авданца.

— Ты молчал, господин, когда Авданец грозил войной со Сватоплуком, — сказал Петронас, — наполняя медом кубки себе и Пестователю. — И твой народ дивится этому.

— А какое мне дело до народа? — пожал Даго плечами. — Он был мне нужен, когда я захотел сесть на трон Пепельноволосых. Народ вечно недоволен своим повелителем. Если будет нужно, я выдам народу тебя, Петронас, свалив на тебя все вины.

— Народ желает мира, а Авданец войны.

— Пускай не будет ни мира, ни войны. Самое важное: найти виновника всяческого зла.

— И ты считаешь, что им буду я?

— Да. Поскольку у меня сложилось впечатление, что ты ограждаешь меня от Зоэ.

— Я командир твоей гвардии. Дай мне младшую дружину и сделай Великим Канцлером.

— Это пост для никакого человека, чтобы меня не перерос.

Даго разделся и лег на белые медвежьи шкуры. Сытный мед уже замутил немного у него в голове и призывал ко сну. Петронас присел у его постели и сообщил:

— Говорят, господин, что Херим не позволил убить твоего сына, Кира, рожденного от Зифики. Не верил он, что великана способна родить лишь та женщина, что умерла родами. Вроде как, он отдал его в чужие руки, чтобы тот вырос великаном.

— Херим любил Зифику, — пробормотал почти что спящий Даго.

— И что ты сделаешь, повелитель, если Кир появится здесь, чтобы заявить о своем наследии. Ведь это же твой первородный сын.

— Я убью его, — заявил Даго. — Он карлик, раз я так сказал. Запомни, Петронас, что существует только лишь то, что было названо. В этом и заключается искусство правления людьми. Я назвал Кира карликом, вот он и останется карликом так долго, пока я не назову его великаном.

— Разве такое когда-нибудь случится?

— Не знаю, — ответил Даго и заснул.

Глава третья

Рассказывают, что Даго Господин и Пестователь, который заключил со Сватоплуком вечный мир, подтвержденный супружеством с Любушей — обеспечил своим богачам, равно как и простому народу, много лет спокойного труда и благоденствия. Получивший образование в империи ромеев, он перенес на земли полян множество образцов, которые он там подсмотрел в организации самого государства, равно как и в способе сбора налогов, обогащая не только себя, но и лучших людей. Прежде всего, он сделал вассалами своих сыновей. Лестеку, рожденному в законном браке и считавшемся его наследником, он отдал Познанию и окрестности, его бастард Вшехслав Палука обрел власть над Жнином и всей Землей Палук, до самой реки Нотець, и даже за ее границы. Второй бастард, Семовит, получил укрепленную Крушвицу с окрестностями, а Дабуг Авданец, вернувшись от короля Арнульфа, сам сделался властителем Геча, земель и градов между реками Обра и Барыч. Остальные земли Пестователь оставил себе, назначив для правления ними несколько воинов. Витляндией, у устья Висулы, управлял сын Клодавы; давней землей Длинноголовых Людей владел воевода Ольт Повала, в Серадзи сидел воевода Лебедь Рыжий, а на границе со Сватоплуком — воевода Ченстох. Вот только не нашлось у него достаточно воли, чтобы назначить управляющего для добытой после падения висулян Сандомирской Земли. Налоги от тамошнего люда он приказал собирать, попеременно, то Ченстоху, то опять же Лебедю Рыжему, из чего в будущем возникло большое несчастье.

Под своим непосредственным командованием Даго Пестователь имел так называемую младшую дружину, составленную из тысячи хорошо вооруженных всадников и пяти сотен щитников. В случае войны он имел право созвать дружину, называемую старшей, то есть составленную из дружин своих сыновей и из дружин воевод, поскольку эти люди тоже получили право на собственную военную силу. Кроме того, в сложные моменты Даго Пестователь мог призвать народное войско, то есть каждые шесть семей вольных кметей должны были снабдить всем необходимым и доставить ему одного конного воина, а те, что победнее — одного щитника; еще более бедные — служить подвозом, то есть волами телегами для перевоза запасов и фуража его большой армии. Было подсчитано, что «старшая» дружина Пестователя и народное войско могли насчитывать десять тысяч конных и пеших воинов. На самом же деле, более всего считалась хорошо вышколенная «младшая» дружина Пестователя, равно как и дружины сыновей и воевод, поскольку их все время готовили к сражениям и обучали военной дисциплине.

Теснота, царящая в крепостях и градах, привела к тому, что и дружина Пестователя, и дружины его сыновей и воевод населяли специальные военные лагеря, находящиеся неподалеку от мест поселения своих повелителей. В градах же и в укрепленных местах службу выполняла так называемая стража, то есть люди из округи, которые оружным стражеванием в градах и крепостях платили за предоставленную им в пользование землю и дома. Эти войсковые лагеря немного походили на ромейские фемы, поскольку большинство воинов имело право на собственную землю и даже на деревни в округе; жили они не только за счет оплаты, получаемой от своего господина, но еще черпали доходы от земли, обрабатываемой, в основном, невольным или наполовину вольным народом.

Крупные и значащие крепости, такие как Гнездо, Крушвица, Познания, Геч, Жнин или град Ченстоха — окружали деревни-веси, в которых жили и работали люди в пользу своих господ и их армий. Следовательно, существовали деревни, в которых делали только щиты или копья с дротиками, деревни дубильщиков кож или же разводящих пчел; деревни сапожников или колесников; деревни овчаров или скотоводов, а еще коневодов. Известны были веси, обитатели которых занимались исключительно рыболовством, разведением хмеля и даже установкой шатров, этим занимались жердники; деревни смолокуров и угольщиков, производителей жерновов, и даже веси музыкантов, развлекающих господ на их пирах.

У сыновей Пестователя и его воевод имелась обязанность ежегодно выплачивать надлежащие средства своему повелителю. Потому в каждом граде имелся сборщик налогов, а в Гнезде — Великий сборщик налогов. Древний обычай выплаты любой дани в пользу своего господина был заменен уроками, то есть тем, что между господином и слугой или же кметем было «урочено», то есть договорено и установлено на постоянно. Уроки делились на те, которые назывались «нарезами» и те, что назывались «сып». Сборщик налогов брал от подчиненных ему кметей или смердов дань домашней птицей, овощами или скотом, а получив надлежащее, делал на палке насечки, называемые «нарезами». «Сып» означал дань зерном. Само же слово «сып» было родом от слова сыпать зерно для господина. Помимо этих обязательных налогов, народ был обременен и другими услугами, к примеру, помощью при прокладке дорог и мостов, возведении и укреплении градов. То же из дани, что не было использовано при дворах лучших или богатых людей, называемых господами или «панами», от древнего слова «жупан» — прежде всего, зерно, воск и шкуры — продавали купцам или же высылали реками в самую Витландию, за что, обычно, получали деньги: серебром или золотом. Часть этого серебра, золота или денег сборщики отдавали Великому сборщику налогов, который находился в Гнезде, поскольку собственную дружину, постоянно готовую к бою, Даго Пестователь содержал с уроков и сыпов из собственных деревень, непосредственно ему подчиненных, а имелось у него них громадное число. От своих сыновей-вассалов и от воинов требовал он исключительно наличность, поскольку она нужна была ему для хорошего управления государством.

В годы мира все эти уроки и сыпы, равно как и оплаты в наличности, не были особо обременительными. Никто слишком часто не отрывал людей от работы в поле, чтобы те выполняли какие-то повинности или работали на укреплении градов. Потому-то, с тех пор как заключил Пестователь перемирие со Сватоплуком и женился на Любуше, обогатились не одни только вассалы и паны Пестователя. Точно так же и народ простой, вольный, наполовину вольный и невольный никогда не голодал и хорошо плодился. Богатство начало заглядывать даже в некогда самые бедные и несчастные вески и дома.

За эти десяток с лишним лет мира и процветания, от лестков, которые когда-то сражались против власти князей, остался только лишь льняной плащ, который носили воины, и красный флажок с белой птицей. Давние лестки сделались градодержцами, старостами, жупанами, и даже, как Ченстох, воеводами, дойдя до больших богатств. Тем не менее, вечно они любили говорить о проблемах народа и своей ненависти к князьям. Впрочем, точно так же поступал и Даго Господи, охотно вымеряя справедливость, и не выражая согласия, хотя его усердно уговаривали, принять титул комеса, князя, кунинга, палатина или даже короля. Все время он оставался при одном наименовании: Пестователя. Когда же должен был он принимать в своем парадном зале кого-то из народа, накидывал себе на плечи белый, потертый, а кое-где и прорванный льняной плащ. За это простой народ его любил, а так же те лучшие люди, что были раньше лестками. И точно как раньше, когда никто не поверил, что смогла его убить королева Зифика, так и сейчас не было веры тому, что овладела им болезнь, прозываемая Отсутствием Воли. То же, что некоторые называли отсутствием воли, народ и многие богачи признавали желанием мира, поскольку и действительно, Даго обеспечил мир на десяток с лишним лет.

И тут вот разошлась весть, что время может закончиться, и наступить время войны.

Поначалу об этой угрозе узнали вассалы и лучшие люди, то есть воеводы, паны-градодержцы и властители. Так вот, Дабуг Авданец без согласия на то Даго Пестователя, захватил град Милич и мост через реку Барыч. Он вырезал все семейство Стоймира, который платил дань князю Сватоплуку. Милич и мост, ведущий к Вроцлавии, Авданец сделал своей собственностью. А Даго Господин не укорил его за это, не укротил, чего от него ожидали. Это означало, что, либо Даго Господин очень слаб и вправду, как об этом сплетничали, болеет Отсутствием Воли, либо же не опасается войны со Сватоплуком. Но, как бы там дела не обстояли, сборщики налогов тут же наложили на людей большие уроки и сыпы, тысячи народу были силой высланы на укрепление градов и крепостей.

С началом зимы, сразу же после праздника солнцестояния, из Гнезда неожиданно пропала жена Пестователя, Любуша, и три ее дочери, которых родила она от Пестователя. Четыре дня и четыре ночи Даго Пестователь охотился на крупного зверя, его сопровождал командир согдов по имени Петронас и его сестра, знаменитая своей красотой Зоэ. Когда же они возвратились в Гнездо с множеством наполненных мясом санями, Любуши во дворе не было. Шептались люди, только шепотэтот был слабым, едва слышимым, будто бы Даго Господин приказал убить Любушу, чтобы иметь возможность взять в жены прекрасную Зоэ, поскольку Любуша, как верящая в Господа на Кресте, не могла бы дать согласия на второе супружество мужа. Но зачем Даго Пестователю было убивать еще и трех своих дочек, раз он мог их, с выгодой для себя, выдать замуж за достойных и богатых людей? Более правдоподобной казалась мысль, что Любуша с дочерьми из Гнезда сбежала. Но вот куда? А куда бы не иначе, как к князю Сватоплуку, чтобы пожаловаться ему на мужа. Тогда у Сватоплука были бы две причины к войне: захват Милича и бегство Любуши, которой Даго Господин презрел и которой грозил смертью, поскольку возжелал Зоэ.

По приказу Даго Пестователя командир его телохранителей, Петронас, провел в Гнезде тщательное следствие, и много народу было подвергнуто пыткам. Но узнали только лишь то, что — как утверждал один из согдов, назначенных охранять жену Пестователя — к Любуше, наблюдавшей в полдень, как ее дочки ездят на костяных коньках на озере неподалеку от Гнезда, подошел какой-то человек в черной накидке и в сером капюшоне, а потом долго с ней разговаривал. На следующий день Любуша забрала с собой только лишь шкатулку со своими драгоценностями и трех дочерей, и все они отправились проехаться верхом за градом. Как обычно, их сопровождал один из согдов. Вечером, когда было выяснено, что Любуша с дочками в град не вернулась, по их следам выслали десяток согдов. В пуще они обнаружили пронзенного мечом воина, который должен был охранять Любушу. В этом месте были обнаружены сотни следов десятков всадников, которые потом разъехались в четыре разные стороны.

Так что в самые разные стороны разослал Даго Пестователь небольшие отряды своих воинов, а так же послал много посланников к своим сыновьям и воеводам, чтобы те захватили Любушу с досками и доставили их в Гнездо. Только от Любуши всяческий след простыл. Все случилось так, будто была она утренним туманом, расплывшимся неведомо где. «К Сватоплуку сбежала, и из этого выйдет страшная война», — говорили по всем крепостям и градам, даже в весках. И люди испытывали страх, поскольку в этой стороне света не было более огучей и многочисленной армии, чем та, которая имелась у князя Великой Моравы. Воины его, закаленные в неустанных войнах, то с мадьярами, то с тевтонцами или же болгарами, представляли собой необыкновенно грозную силу, как в отношении числа людей, так и боевой подготовки.

«Авданец украл Милич, а Сватоплук отомстил за это оскорбление, уворовав супругу Пестователя», — так судили об этом то тут, то там. И с опасениям глядели в будущее.

С тех пор чуть ли не ежедневно пред лицо Пестователя, который сидел в своих комнатах и попивал сытный мед, вызывали Великого Канцлера, Микору. И спрашивал его насмешливо Даго Господин:

— Как же это так, Великий Канцлер? Из моего дома исчезла женщина и три недорослые девицы, а ты не знаешь, где их искать? Каждый год из собственной шкатулки даю я тебе громадное сокровище из серебряных и золотых солидов, разной формы гривен, чтобы мог ты нанимать сотни шпионов и доносчиков. Но все равно, не знаешь ты, что сталось с моей женой.

— Она у Авданца, господин, — низко кланялся ему Микора. — Авданец ненавидит тебя, вот и решил дать убежище твоей жене и твоим дочкам. Намеревается он ударить на Землю Шлёнжан, и ему нужна Любуша, чтобы не пал на него гнев Сватоплука.

С признанием кивал головой Даго Господин:

— Мудро ты это обдумал, Микора. И по сути своей, так должен был сделать Авданец, если бы учился он искусству правления людьми. К сожалению, был он у Арнульфа, а франки немного знают об этом преудивительнейшем искусстве. Научиться ему можно только лишь у ромеев.

— В таком случае, Любуша находится у Семовита. В течение года был он с Херимом у ромеев и мог обучиться этому искусству. А кроме того, любит он Зоэ, повелитель. И полюбил он ее во время путешествия из Византиона.

Пестователь понимающе кивал:

— Знаю я, что Семовит любит Зоэ, и потому так быстро покинул мой двор, видя, что и меня она интересует. Но пока была при моем дворе Любуша, до тех пор не мог я полюбить Зоэ. Если же любит Зоэ Семовит и, как сам говоришь, он немного обучился искусству правления людьми, он должен был бы стараться, чтобы Любуша оставалась здесь как можно дольше. Ибо теперь, когда она исчезла, ничто не стоит на пути того, чтобы я женился на Зоэ.

— У Лестека она, — говорил на другой день Микора. — Лестек наследует после тебя власть и желает против тебя получить помощь от Сватоплука. Держа у себя Любушу и твоих дочек, держит он тебя, господин, словно бы в капкане. И знаю я, что он ненавидит тебя, поскольку ты дал ему одну лишь Познанию, а не все государство.

— Это слабый человек, — пожал плечами Пестователь. — Он умер бы от страха, думая, будто бы что-то делает помимо моей воли. Впрочем, никому я не отдам сейчас власти. Разве не слышал ты, что купался я в отваре долговечности и намереваюсь править сотню лет?

— Она находится у Вшехслава Палуки, — в другой раз утверждал Микора.

В ответ же он слышал только лишь смех Пестователя и приказ покинуть покои повелителя.

— Но разве не великаны твои сыновья? — спросил наконец отчаявшийся Микора. — И разве не поступают они, как великаны?

— Они до сих пор еще очень маленькие великаны, Микора. Уйди, чтобы я на тебя не рассердился, — советовал ему Даго Господин, и Великий Канцлер послушно шел в свою канцелярию.

Как-то раз Даго Пестователь вызвал к себе Петронаса.

— Ну а что ты, командир моих придворных стражей, думаешь об исчезновении моей жены и моих дочерей? — спросил он.

— Женщина и три недорослые девицы не сделали бы этого без помощи большой силы, — ответил на это Петронас.

— Верно говоришь, — согласился с ним Даго. — Ты командир моей стражи, но позволил им сбежать.

— Не тебя я обязан был охранять, а тебя, повелитель. Тыы же цел и здоров, так что свои обязанности я исполняю хорошо. Сделай меня командиром своей младшей дружины, и я найду Любушу, даже если она под землей спряталась. Точно как и ты, повелитель, я воспитывался у ромеев и овладел искусством правления людьми. Однако, командую я лишь сотней согдов.

Грозно стянул брови Даго Господин.

— Означает ли это, что ты чувствуешь себя великаном, Петронас. Только лишь люди, скроенные по мерке великанов, знают искусство правления людьми.

— Не знаю, повелитель, как обстоит дело со мной. От того, как ты меня назовешь, зависит моя судьба, карлика ли великана. Но знай, что освоил я еще и искусство творения интриг и искусство лжи.

— И лжешь ли ты сейчас, Петронас?

— Зачем было бы мне лгать. Ноя не получу командования над твоей младшей дружиной, ибо тебе ведомо, повелитель, что я нашел бы Любушу.

— То есть, тебе кажется, что мне нет дела до нахождения Любуши и дочерей?

Склонил голову перед ним Петронас:

— Если я, господин, дам тебе откровенный ответ на твой вопрос, каким бы этот ответ ни был, моя голова упадет с плеч. Тогда, зачем спрашиваешь? Или ты желаешь утратить командира тех, кто защищают твою жизнь?

— Верно считаешь, Петронас. Задам вопрос иначе. Вот теперь, когда уже нет Любуши, могу ли я взять в жены твою сестру, Зоэ?

— Нет, повелитель. Ибо, одно дело, когда кто-то исчез, но может найтись, и совершенно иное дело — если он погиб. Человек не должен иметь двух жен, так как не было их у первого человека по имени Адам. Так меня учили у ромеев.

Задумался Даго Пестователь, а затем сказал:

— Быть может, нас ожидают войны. Потому постараюсь выделить тебе много золота и серебра, чтобы снабдил оружием и лошадями еще тысячу воинов. Подготовишь их и выучишь воинской дисциплине. Таким образом, моя младшая дружина будет насчитывать две тысячи конных. Ты будешь командовать одной тысячей, а я — другой. Но не даю я позволения на поиски Любуши, поскольку то дело Микоры и его шпионов.

И вновь раз за разом вызывал Даго своего канцлера Микору и расспрашивал его про Любушу. Микора был толстым и легко потел от страха. От отца он унаследовал склонность к полноте, зато не унаследовал изворотливости, поэтому чо страхом думал, что с ним случится, если не найдет он супругу Пестователя.

Во все стороны света рассылал Микора своих шпионов, горстями сыпал людям серебряные денары, чтобы получить хоть какую-то ведомость про убежище Любуши. Но, поскольку никаких сообщений о ней не имелось, всякий раз становился он пред лицом Пестователя и повторял:

— Любушу и твоих дочек, повелитель, похитил Авданец.

— Врешь, сукин сын. Хочешь, чтобы я выступил на Геч и начал войну с Дабугом, к радости Сватоплука и других моих врагов.

— Тогда, быть может, правду говорят те, что это сам Сватоплук принял у себя свою племянницу?

— Врешь, Микора. Возможно ли такое, чтобы Любуша и три недорослые девицы проехали всю нашу страну, и никто этого не заметил? Мы умеем поймать любого шпиона, который, насланный Сватоплуком, пересекает наши границы, и невидимым сделался крупный воинский отряд? Ведь этим людям дважды пришлось бы пересекать наши границы. Один раз, чтобы добраться до окрестностей Гнезда, а второй паз, убегая с Любушей и моими дочками. Плохо я поступил, делая Великим Канцлером никакого человека, каким ты и являешься, Микора. Воистину, у твоего младшего брата, Яроты, ума гораздо больше. Он тоже сын Херима, но, в отличие от тебя знает даже язык тевтонцев, отличается хитроумием, умеет на восковых табличках читать наши руны, а так же обладает знакомством с письмом ромеев. Опасался я давать слишком большую власть людям излишне шустрым, чтобы не воспользовались они ею против меня. Вот только кажется мне, что гораздо хуже давать эту власть людям никаким, глупым.

Опасался Микора за свою дальнейшую судьбу и действительно много делал для того, чтобы получить хоть какое-то сообщение о судьбах Любуши и дочерей Пестователя. И однажды, как говорится, и для него засветило солнце. Донесли ему, что Любуша с дочками Пестователя скрываются в граде Руда, где градодержцем был давний лестк по имени Творек, а весь град и его окрестности подчиняются власти воеводы Ченстоха. Этой вестью Микора не поделился ни с Петронасом, ни с кем другим, но прежде всего — не сообщил обо всем Пестователю. Задумал Микора, что сотворит замечательное дело, если неожиданно приведет пред лицо Повелителя его жену и дочерей. Не знал он Книгу Громов и Молний, в которой написано, что «нет ничего худшего для повелителя, когда кто-то устраивает ему неожиданность. Повелителя никогда не следует заставать врасплох, даже если такая неожиданность приятная и радостная, ибо на самом деле никто не знает, что является для повелителя радостным и приятным. Повелитель сам любит знать все и все предвидеть».

Но Микора пожелал доказать, что он хороший Великий Канцлер. А поскольку, помимо громадного количества шпионов, имелось у него почти сотня воинов в черных плащах, которых получил он после Спицимира, выступил немедленно. Выпало ему проезжать через Серадз, где правил Лебедь Рыжий. Посвятил он его в свои планы и получил еще сотню воинов. И с такой вот силой неожиданно появился он под Рудой и въехал в град.

— Правда ли то, Творек, что здесь скрывается супруга Пестователя, Любуша, и три ее дочери? — спросил Микора.

— Нет, — гордо ответил ему Творек. — А правда такова, что пребывает у меня в гостях жена нашего повелителя и три его дочери.

— Выдай мне их немедленно, если не желаешь умереть.

— Она имеет право пребывать у меня здесь так долго, сколько ей захочется. Она не невольница, которая сбежала от своего хозяина, она — владычица. Покажи мне приказ Пестователя, написанный на восковой табличке.

У канцлера Микоры такого приказа не было. Не заставило его задуматься то, что обычный градодержец осмеливается держать у себя Любушу и ее дочек. Не услыхал он и иронии в вопросе о приказе Пестователя.

Разгневанный непокорностью, Микора неожиданно вытащил меч из ножен и рубанул им Творека по голове, так что тот бездыханный упал на землю. Солдаты Микоры в черных плащах закинули зажженные факелы на соломенные крыши дворов в крепости, возбудив тем самым огромный пожар. Все покидали горящие дома, и все они гибли от рук людей Микоры, поскольку стража в Руде была немногочисленной, зато войско Микоры было многочисленным. Схватили и трех дочерей Пестователя, а вот Любушу привалила горящая балка и, прежде чем ее вытащили, женщина скончалась от удара и от ожогов.

Счастливцем чувствовал себя Микора, направляясь в Гнездо в компании трех девиц-подростков, которых он окружил опекой и лаской. «Вот же удивится Даго Господин, когда увидит вас пред своим лицом», — много раз повторял он дочкам Пестователя. Не знал он, что известие о смерти Любуши добралась до Гнезда раньше, чем он, и что народ плакал по ней, ибо она никого и никогда не обидела. Не знал он и то, что во втором посаде Гнезда приказал Даго Господин возвести новую виселицу. Как только Микора пересек врата Гнезда, согды схватили его и связали, дочерей же Даго Господин расцеловал, громко выражая свое сожаление смертью Любуши.

В полдень следующего дня вокруг новой виселицы собрались чуть ли не все обитатели Гнезда. Вывели из подвала Микору и поставили пред Даго Повелителем, который сидел на табурете, окруженный согдами.

— Что сотворил ты, несчастный? — громко спросил у Микоры Даго Пестователь.

— Спас и привел в Гнездо трех твоих дочерей, — ответил на это Микора, которого, связанного, держали согды.

— Мало чего стоят дочери, если нет их матери, — ответил на это Даго Господин.

— Так случилось, что она погибла в огне, — заметил на это Микора.

— Любил я ее, — заявил Даго Господин. — И приказал тебе разыскивать ее. Но не сказал, чтобы ты нашел ее мертвой. Разве не следовало вначале сообщить мне о месте, в котором скрывается Любуша, чтобы я мог вызвать Творка, спасая ей жизнь. Или, возможно, ты был в сговоре со Сватоплуком?

— Нет, господин, — решительно заявил на это Микора.

Ночью трое согдов раскаленным железом припекало Микоре бока, грудь, спину и чресла, а Петронас вместе с младшим братом Микоры, Яротой, задавали ему вопросы. Потому, когда Микора встал перед толпой, собранной на посаде, знал он, что ему следует говорить. Одет он был в льняную рубаху и тулуп, так что никто из толпы о пытках не знал. Все видели только лишь то, что он едва держится на ногах, а лицо было почти что серым — явно от страха.

— Так ты говоришь, что это не Сватоплук приказал похитить мою жену, — подхватил Пестователь слова Микоры, поскольку не желал войны со Сватоплуком. — Но, быть может, кто-то из моих сыновей был замешан в похищение?

— Нет, господин.

— Кто же тогда истинный виновник?

— Творек, градодержец Руды.

— Творек? — презрительно пожал плечами Пестователь. — Да разве осмелился бы Творек поднять руку на мою супругу?

— Это он, повелитель. Он был одним из тех, которые вместе с тобой отправились сражаться против мардов, а потом завоевывали Крушвицу, Гнездо, Познанию и Калисию. Многих из них ты щедро наградил, дал им землю и грады, сделал воеводами. Но не поровну разделил ты свои милости, так что многие имеют к тебе претензии, что не всех одинаково возвысил. Вот они и приказали Творку похитить твою жену и дочек, чтобы вынудить от тебя большие почести.

— Известны ли мне их имена? — спросил Пестователь.

— Их записали мой брат Ярота и Петронас.

На посаде, где Пестователь проводил суд над Микорой, много было лестков или таких, которые лестками звались. Испытали они страх при мысли, что, возможно, и их имена записали Ярота с Петронасом, ведь многие из них поговаривали, что Пестователь позабыл о давних лестках, возвышая чужаков, таких как Петронас, или совершенно новых людей, которые никогда не воевали рядом с ним.

— Огромна людская неблагодарность, — с печалью произнес Даго Господин. — Это правда, что ни у одного повелителя нет истинных друзей. — А после того Пестователь воззвал к собравшемуся народу: — Скажите, что должен я сделать?

— Отбери у них грады, отруби им головы, а их имения раздай среди народа, — раздался вопль.

Долго слушал Даго Пестователь эти крики и предложения, когда же люди выкричались, либо забелели у них горла, сказал он Микоре:

— По твоей причине погибла моя жена, Любуша. Назначь сам себе наказание.

Микора знал уже, какое наказание присудил ему ранее Даго Повелитель. Потому, без тени сомнений, подошел он под виселицу, влез на пенек, сунул голову в петлю и сам отпихнул пенек из-под своих ног, так что стиснулась петля у него на шее, и закачался он на веревке.

Даго Господин вернулся в собственные покои, приказав, чтобы тело Микоры два дня оставалось на виселице — к науке и предостережению. В Гнезде же стали говорить: «Как же лгут те, которые говорят, будто бы Господин наш страдает Отсутствием Воли».

В тот же еще день сказал Даго Господин Петронасу:

— Вызови ко мне тех лестков, которые воевали со мной и получили множество отличий. Ты, Петронас, моя правая рука, и тебе известно, что в правой руке держат меч. Месяц или чуть подольше стану плакать я по Любуше, а потом женюсь на Зоэ.

— Так и будет, повелитель, — склонился перед ним Петронас.

Рассказывают, что с того дня огромный страх пал на лестков, и тех, что сделались богатыми, и тех, кто не был возвышен. По красному ковру каждый из них шел к сидевшему в одиночестве на троне Даго Пестователю, а тот по языку их глаз и по языку тела узнавал, кто несет в мыслях своих измену. Говорят, будто бы на внутреннем дворе крепости стоял громадный пень, весь обрызганный кровью тех, кому Даго Пестователь приказал отрубить головы, а их грады и имущество раздал среди других людей. Еще рассказывают, что тот спас свою жизнь, кто прибыл с мешком денег, с золотом или серебром, поскольку Даго Господин нуждался в деньгах, чтобы снабдить для Петронаса тысячу конных воинов. Благодаря мешку с серебром спасли свои жизни воевода Ченстох и воевода Ольт Повала, а еще Лебедь Рыжий.

Пред лицо Пестователя явился и Порай, владетель Мазовии, привозя с собою мешок серебра. Язык тела и язык глаз его, казалось, выражали честность и откровенность. Но, чтобы удостовериться в этом, Даго спросил у Петронаса, стоящего по правую руку от трона, а потом спросил и Яготц, стоявшего по левую руку:

— Заслуживает ли доверия этот человек?

— Да, господин, — сказал Петронас.

— Нет, господин, — сказал Ярота. — Знакомо мне письмо ромеев, и я просмотрел записки, сделанные когда-то моим отцом, а твоим Канцлером, Херимом. Из них следует, что Херим не послушал тоего приказа, и не приказал удушить детей королевы Зифики, а укрыл их в Плоцке. Что ты сделал с ними, Порай?

Порай был уже человеком старым. Вроде как, глянул он на Петронаса и потерял сознание. Четверо согдов вынесло его из парадного зала в отдельную комнату. Даго Господин приказал поставить у двери этой комнаты четырех согдов, так как решил расспросить Порая, когда тот вновь обретет силы и язык.

По приказу Пестователя Ярота принес письмо своего отца, в котором на пергаменте было зафиксировано, что Порай получил от Херима на воспитание двух детей королевы Зифики.

— Что с ними сталось? Что он с ними сделал? — побледнев лицом расспрашивал Пестователь как Яроту, так и Петронаса, который тоже знал письменность ромеев.

— Херим этого не записал, — сообщил Ярота.

— Не записал, — согласился с ним Петронас.

— Дайте мне эти записки, — потребовал Пестователь. — Я тоже могу читать письмо ромеев.

Подали ему записки Херима, он же, ознакомившись с их содержанием, подтвердил:

— Не исполнил моего приказа Херим и не удушил детей Зифики, но отдал их на воспитание Пораю в Плоцк. Что сталось с ними потом, не ведомо.

Даго Господин приказал Петронасу привести Порая в сознание, после чего доставить его в комнаты Пестователя. Так что пошел Петронас в комнату, где уложили бессознательного Порая, вошел один в нее, приказывая своим согдам хорошенько охранять дверь.

Порай уже очнулся из обморока, свесив голову, он сидел на краю ложа, сердце его было переполнено отчаянием.

— И что ты скажешь Даго Господину? — спросил его Петронас.

— Скажу ему, что дети умерли…

— А если тебя станут пытать?

— Не знаю я, как оно на пытках, поскольку никого на них не посылал.

— Зато я знаю, как разговаривают на пытках, — сказал Петронас, вытащил короткий меч из-за пояса и вонзил его в живот Пораю. — Прости меня, — прошептал он.

Когда же Порай скончался, Петронас вытер лезвие своего меча, вставив в рану короткий меч Порая. После того приказал согдам отнести тело в комнаты Пестователя, а вместе с ним и его залитый кровью меч.

— Он покончил с собой, господин, чтобы ты не знал правды, — заявил Петронас Пестователю.

— Да будет он проклят! — воскликнул Даго. — Так я не узнаю, какова была судьба моего карлика.

А потом, неожиданно рассерженный, стал он кричать на согдов, держащих на руках тело мертвого Порая, а так же на Петронаса с Яротой:

— Уходите! Немедленно! Хочу быть один. Да, один, — повторял он, пока все не ушли.

Вроде как, той же ночью исчезли все записки Херима. И те, которые рассказывали о деяниях Пестователя, и те, что говорили о судьбе его сына, рожденного Зификой. Три дня Ярота был в немилости у Пестователя, так как никаким образом не мог он объяснить исчезновения столь ценных записей. Но через три дня Даго Господин приказал торжественно сжечь останки Порая, его же последоателем, то есть повелителем Мазовии, назначил он Желислава, который отличался только лишь тем, что замечательно охотился в компании Пестователя. Судил Даго Повелитель, что власть над Мазовией с этих пор станет исполнять никакой человек, думающий исключительно об охотах; но оказалось, что едва лишь Желислав въехал в Плоцк, тут же изменился. Он приказал сделать выше защитные валы и окружил себя исключительно воинами-савроматами.

Странно вел себя и Пестователь. Со дня смерти Порая очень редко покидал он свои комнаты, где целыми часами был погружен в странной, всепоглощающей печали. Прекратились созывы к его трону давних лестков, перестали опасаться за свою жизнь те, что когда-то так верно ему служили. Рассказывали, что в это время начал он сильно пить, а в мгновения, когда сытный мед или вину туманили ему разум, он вызывал к себе Петронаса и, ходя кругами по комнате, бормотал:

— А если он жив? А если этот карлик появится как-нибудь при моем дворе и упомнит о троне, оставшемся от Зифики? Разве возможно такое, чтобы карлик мог победить великанов?

Петронас молчал, поскольку понимал, что Даго Пестователь желает говорить и быть выслушанным, только не желает слышать чьего-либо голоса. И вот через десяток с лишним дней из окна своей комнаты Даго вновь увидел Зоэ, и радость вернулась в его сердце. Уже на следующий день отправился он вместе с Петронасом и Зоэ на охоту, а вскоре приказал новому Великому Концлеру, Яроте, известить народ и своих сыновей, что через месяц женится на Зоэ. И по этому случаю в Гнезде состоится огромный свадебный пир.

Рядом с Зоэ Пестователь позабыл про карлика, которому Херим и Порай спасли жизнь, и который теперь, уже взрослый человек, таится где-то, чтобы отомстить собственному отцу. Как и раньше, вид Зоэ ошеломлял Пестователя, звал из памяти какие-то туманные образы и неосознанные томления. Переполненным любовью взглядом мог он глядеть на лицо Зоэ, восхищаться ее стройной и ловкой фигурой, робко касаться пальцами ее черных длинных волос, охваченных золотой лентой на голове и рассыпавшихся по плечам, словно пелерина из какой-то странной ткани. С восхищением глядел он, когда девушка мчалась на коне и метко стреляла из лука, саживался он с нею на стволе поваленного дерева и многократно спрашивал об одном и том же:

— Радует ли тебя мысль, что вскоре ты станешь моей женой?

Она же постоянно отвечала одно и то же, с тем же самым безразличием.

— Я радуюсь тому, что сяду рядом с тобой на троне, господин мой.

Как-то раз Даго сказал прямо:

— В твоих словах, Зоэ, я ничего не слышу о занятиях любовью.

— Не знаю я, что значит заниматься любовью, повелитель. Мне известна лишь ненависть. Меня здесь считают чужой. Это меня обвиняют в смерти Любуши, хотя не я выслала Микору в Руду.

— Тебя полюбят, — убеждал ее Пестователь. — Полюбят, хотя бы из чувства страха.

А в другой раз признал:

— Я полюбил тебя с первого же взгляда, только не испытывал к тебе телесного желания. Но вот теперь, когда думаю, что уже вскоре ты станешь моей женой, желаю тебя так сильно, как до сих пор не желал никакой женщины.

— Я тоже желаю тебя, господин. Еще не люблю тебя, но уже желаю, — заявила Зоэ, сама удивленная своими словами.

Ибо она ненавидела его и желала отомстить ему за собственную и брата недолю. За то, что когда-то он приказал их убить, ибо они были детьми королевы Зифики. Но иногда бывает и так — о чем Зоэ не знала — что не только любовь, но и ненависть способна возбуждать в женщине телесное желание. Ведь оно рождается из самых сильных чувств, а разве существуют чувства, более сильные, чем любовь и ненависть? Так бывало с Дикими Женщинами, которые с наслаждением совокуплялись с мужчинами, ненавидя их и порабощая или убивая. И она тоже верила, что когда испытает женское наслаждение с Пестователем, сумеет сделать его рабским, послушным исполнителем ее желаний и капризов. Именно эта мысль пробуждала в ней возбуждение и телесное желание, хотя и не уменьшала ее ненависти.

А он все так же был, словно слепец и не мог заметить правдивого языка ее глаз и тела. Быть может, на самом деле полюбил он не ее, но лишь то, что она напоминала, ту самую Зифику, которую когда-то полюбил первой любовью, а потом отверг, изгнал и, в конце концов, вынудил умереть. Кто знает, не чувствовал ли он теперь виноватым за это, и теперь, завоевывая Зоэ, так сильно похожую на ту, подсознательно пытался избавиться от своего чувства вины. Быть может, ему казалось, что когда овладеет Зоэ, он тут же воскресит Зифику и забудет о собственном сыне, карлике, который все чаще снился ему в виде черной фигуры без лица, вырастающей в большего, чем он сам и его остальных сыновей, великана.

Она же, как будто осознавая мучавшее его чувство вины, иногда спрашивала, нанося тем самым жестокие раны:

— Ты говоришь, повелитель, будто бы любишь меня. Но когда я рожу тебе сына и не умру при родах, прикажешь ли меня изгнать или убить? Так чего же стоит твоя любовь ко мне?

— Нет, Зоэ. Так не станется, — заверял ее Даго. — Самое большее, прикажу убить сына-карлика, только не тебя.

Зоэ буквально вздрагивала от подобных обещаний. И даже если бывали мгновения, когда она вынуждала себя пробудить какую-то малость любви к этому мужчине, поскольку должна была стать его женой, слыша подобные угрозы, вдвойне отзывалась в ней ненависть. Мыслями она тут же обращалась к Петронасу, которого когда-то Пестователь приказал задушить только лишь потому, что Зифика не скончалась родами. А ведь Петронас не вырос карликом. Он стал очень красивым, рослым мужчиной с белыми, как у Пестователя, волосами, с большим умом и немалой храбростью. И не сжималось ее сердце от страха за своего еще не рожденного, да что там, еще не зачатого сына, но ей хотелось чуть ли не кричать от боли, представляя, что Петронас был бы задушен, если бы не милость Херима и Порая.

Ибо на самом деле только лишь Петронаса любила она какой-то странной и совершенно не сестринской любовью, чувством, которое пожирало ее душу, словно негаснущее пламя костра, в который кто-то постоянно подбрасывал новые и новые дрова. С самого раннего детства этих двоих соединяло не только то, что они были родными братом с сестрой, но и то, что оба они были осуждены на смерть. И пока не отослали их к ромеям, до тех пор они могли погибнуть в любой миг, преданные кем-нибудь из двора Порая. А потом, уже у ромеев, они все так же могли полагаться только лишь друг на друга. После того дозревали, осознавая, что их объединяет общая тайна. Порай объяснил им, чьи они дети, какова их история. Зоэ была на два года моложе Петронаса. Но, как и все девушки, созрела она раньше брата. И вместе с созреванием в ней рождались новые чувства к Петронасу — Зо чувствовала себя его матерью, сестрой, всем.

При дворе ромеев царил разврат, так что юной девушке было легко узнать от императорских наложниц в чем заключается искусство приманивания мужчины и возбуждения в нем телесного желания. Это Петронас сделался для Зоэ тем, на котором она испытывала свои знания об искусстве любви. Он созревал рядом со все более осознающей собственную красоту девушкой, хотя, как раньше, они купались вместе, а иногда даже спали в одном ложе. Это она когда-то сделала его мужчиной и сделалась первой женщиной, поскольку желала, чтобы он принадлежал только лишь ей, как это и было до сей поры. Когда же до нее дошло, что они делают плохо, живя совместно плотской жизнью, делала все возможное, чтобы его не добыла для себя и не отобрала у нее какая-нибудь другая женщина. И страшно отчаивалась, когда ему пришлось на два года ее оставить, чтобы в особенной императорской школе обучаться военному искусству. А потом никогда уже не вернулся он к ней как муж и любовник — а только лишь как брат.

Как брат с сестрой выехали они с Херимом в Гнездо; Петронас следил за тем, чтобы уже никогда не пыталась она сблизиться с ним, как с давним любовником, точно так же было и в Гнезде. Зоэ понимала, что даже малейшим жестом не может она выдать своей преступной любви к брату. В Гнездо они прибыли, чтобы отомстить Пестователю, и ее страсть к брату не должна испортить их тайных планов. Но, раз сама его иметь не могла, не давала его и другим. Это же сколько красивых невольниц и девок подсовывал Пестователь Петронасу. Юноша наверняка желал всех их, как и всякий здоровый мужчина, но хватало, чтобы он встречал ее суровый, наполненный осуждением взгляд, чтобы тут же отступить от другой женины — Петронас научился владеть своими мужскими желаниями. Когда же так случилось, что полюбил Зоэ Пестователь, теряя ради нее свою волю и разум, Петронас приказал ей, чтобы постаралась она сделаться супругой Даго, поскольку тогда он сам легче доберется до назначенной себе цели. Он, признанный карликом, сделается великаном в державе Пестователя. А временами Зоэ подозревала, что, толкая ее в объятия Пестователя, Петронас желает высвободиться от нее и овладеть другой женщиной. Иногда она бунтовала против этой мысли, только этот бунт ее тут же угасал, ибо до нее доходило, что через ложе и трон Пестователя может она сделать Петронаса самым могущественным человеком в Гнезде. И соглашалась она на эту жертву, столь велика была в ней любовь к Петронасу.

Люди же в Гнезде, в том числе и сам Пестователь, считали, что Петронас не берет себе наложницы, Зоя же не желает иметь любовницу — так как и он, и она придерживаются весьма суровых обычаев. Истинно говорит Книга Громов и Молний, что люди видят лишь то, чего желают увидеть.

А ведь случались такие мгновения, как то, за десять дней перед свадьбой Зоэ с Пестователем, что не сумела Зоэ овладеть внутренней страстью и поздно вечером пришла в комнату Петронаса, чтобы еще раз, пускай и в последний, тот вошел в нее. И допустили согды, охранявшие покои Петронаса, чтобы Зоэ встретилась с ним, ибо не было ничего особенного в том, что сестра пожелала поговорить с братом.

Обнаженный до пояса Петронас закончил мыться и вытирал свое тело полотенцем. Зоэ увидела его обнаженный, покрытый крепкими мышцами торс, и, охваченная неожиданным желанием, бросилась к нему, начала лихорадочно целовать его грудь, плечи, шею. При этом шептала:

— Бежим отсюда, Петронас. Бежим на край света. Не желаю я быть супругой Пестователя. Давай откажемся от мести или же убьем его еще сегодня и убежим далеко-далеко.

С огромным трудом Петронас оторвал от себя сестру. Поглядел в ее глаза, переполненные любовным безумием, и почувствовал страх, что по причине этой любви все его планы неожиданно могут рухнуть.

— Ты желаешь меня погубить? — гневно спросил он.

— Поцелуй меня. Будь моим, — умоляла Зоэ.

И с необычной, как для женщины, силой пыталась его обнять, прижать к себе. Тогда Петронас ударил ее по лицу, чтобы та пришла в себя.

— Ты — моя сестра. Всего лишь сестра, — начал он трясти ее за плечи.

— Я люблю тебя. Только тебя.

— Ты погубишь себя. Погубишь меня. Все наши надежды пойдут прахом, — говорил Петронас резким, не выносящим какого-либо протеста голосом.

Неожиданно тело Зоэ обмякло. Петронасу пришлось придержать сестру, чтобы та не кпала, он посадил ее на покрытой шкурой лавке. Голова Зоэ упала на грудь. Женщина начала плакать.

Петронасу сделалось ее жалко. И он ласково и спокойно обратился к ней:

— В течение стольких лет мы составляли планы, как, благодаря помощи императора, мы возвратимся сюда и попытаемся захватить власть. Разве ты не видишь, что я вырастаю в великана, хотя должен был быть всего лишь карликом? Буквально шаг отделяет меня от цели, а ты не желаешь сделать этот шаг. Что это с тобой? В Византионе мы дали друг другу присягу, что будем только лишь братом и сестрой. Ты говоришь, будто бы меня любишь, но твоя любовь может нас погубить. Опомнись, Зоэ.

— Через десять дней я стану его женой, а ты возьмешь себе женщину, которую он тебе определит.

— Возможно, так все и случится. Но ведь это нас друг от друга не отдалит. Ты сядешь на троне, и с твой волей должны будут считаться.

Петронас сел рядом с сестрой, обнял ее рукой, поцеловал в щеку, после чего погрузил свое лицо в ее мягкие, буйные, пахнущие ромашкой волосы.

Та ужевзяла себя в руки, оттерла слезы с глаз.

— Самое паршивое то, что, чем сильнее я его ненавижу, тем большее пробуждается во мне желание, чтобы он мною овладел, — призналась Зоэ. — Думаю, таким образом я изменяю тебе, Петронас. В конце концов, начну я его любить, ну а любовь к тебе во мне умрет.

— Не удивлюсь. Ведь он все еще очень красивый мужчина, — согласился брат.

И все же, в нем шевельнулась ревность.

Зоэ встала с лавки, Петронас тоже поднялся. И вдруг почувствовал, что теряет сестру, возможно, навсегда. Потому, наверное, и показалась она ему такой красивой в белой вышитой блузке, обтягивающей ее небольшие, крепкие груди; в платье, сшитом из разноцветных клиньев, которое делало ее еще более стройной.

Петронас неожиданно обнял Зоэ и притянул к себе. Склонил к ней лицо и своими губами стал искать ее губы. Их поцелуй продолжался так долго, что дыхания в груди едва хватило. Петронасу пришлось напрячь всю свою волю, чтобы отодвинуться от сестры.

— И все же, ты до сих пор любишь меня, — с триумфом в голосе заявила та.

— Иди уже, — умоляюще попросил он.

Зоэ покинула его комнату с гордо поднятой головой, он же бросился на свое ложе и долго лежал на нем без движения, всматриваясь в потолок. «Это я повел себя словно карлик, а не как великан, — насупился Петронас. — Быть может, Пестователь и был прав, когда увидел во мне мелкого уродца? Ведь считается только власть. И только власть следует любить».

Через какое-то время он поднялся с ложа и начал ходить от одной стены до другой, обдумывая самые странные и даже наиболее дикие планы, которые должны были поработить Пестователя и дать Петронасу власть в Гнезде. И в мечтах своих он вкушал то, что не имело вкуса, смаковал, ибо до сих пор никто не мог назвать того, что чувствует человек, обладающий властью над другими людьми. Нет на свете такой пищи, такого питья, такого запаха, которые припоминали бы то нечто, наполняющее уста и ноздри властителя, когда он глядит на людей как на маленьких муравьев. Ведь на самом деле любое людское существо для властителя представляет собой только тень на стене в комнате, в которой горит всего одна свеча — он, повелитель. И нет людского существа, которое повелителю казалось бы красивее и умнее его самого, ведь, если бы было не так — тогда другой человек был бы властителем. Потому и нет такого ученого человека, по сравнению с которым властитель не чувствовал себя умнее, поскольку всегда думает он, что он во сто крат умнее такого умника, поскольку обладает над ним властью. Потому-то корона для властителя никогда не будет обременительна, хотя многие жалуются на это публично, ибо корона возносит его над толпой, над ничтожностью и над ненужностью других людей. Нет так же для властителя и льстецов; бывают лишь люди, которые вслух говорят властителю то, что сам он в глубине души мыслит о себе. И, раз уже сделался он властителем, то уже этим самым фактом не доказано, что был кем-то лучшим, исключительным, необыкновенным, истинным великаном среди мелочи? И разве не было доказано в Книге Громов и Молний в главе о правлении людьми, что властитель никогда не блуждает, что ошибки допускают исключительно его несовершенные подданные? Нет для властителя и позорных, безнравственных поступков, ибо власть над людьми остается за пределами добра и зла.

Очень жаждал власти Петронас. Желал он ее настолько сильно, что на следующую ночь охватывали его попеременно: то чудовищная горячка, то его страшно морозило.

То он истекал потом, то вновь стучал зубами, приказывая покрывать себя самыми теплыми мехами.

При известии о болезни Петронаса к его ложу прибежала Зоэ, а затем прибыл и сам Пестователь. Они оттирали у парня пот со лба, а потом укрывали мехами. Он же, то лежал неподвижно, то охватывали его конвульсии и судороги, он кричал или стонал, бормотал какие-то странные слова, пена выступала на его губах, пальцы ладоней то раскрывались, то вновь сжимались, словно бы он желал схватить что-то неуловимое.

Перепугавшись за жизнь Петронаса, Зоэ желала привести во двор мудрецов, которые умели лечить и заговаривать всяческие болезни, но Даго Господин удержал ее.

— Я знаю, что с ним, — сообщил он Зоэ. — Эта болезнь мне известна.

— И что же мучает его? — спрашивала встревоженная Зоэ.

— Это болезнь, называемая Жаждой Деяний, — задумчиво ответил ей Даго Пестователь. — Меня учили, что ею страдают только лишь великаны. Выходит, случилась ошибка. Обычные люди тоже могут заболеть ею.

Зоэ топнула ногой и, с необычной смелостью, крикнула Пестователю:

— Откуда ты знаешь, повелитель, что он не родился великаном? Разве не породила Македония многих истинных великанов? Ты не знал его матери. Так же, ничего не знаешь о его отце. Тогда почему же ты говоришь, будто бы он обычный человек?

Пестователь не ожидал, что на лице, как правило, спокойной и мягкой Зоэ увидит он неожиданно выражение страшного гнева и возмущения. На краткое мгновение показалось ему, бдто бы понял он язык ее тела и глаз, и перепугался. Вот только длилось это недолго. Вновь рядом с ним была ласковая и спокойная Зоэ, которую он так полюбил. Тем не менее, он отошел от ложа Петронаса и, покидая его покои, обратился к Зоэ:

— Только лишь великими деяниями можно доказать, что родился великаном. О Петронасе не беспокойся. Говорю, что утром он уже будет здоровым. Ведь недостаточно того, чтобы родиться из семени великанов. Ни от одного из своих сыновей не получал я известия, чтобы заболел он Жаждой Деяний. Не знаю я матери и отца твоего брата. Но, кто знает, а не предсказывает ли его болезнь чего-то необычного. Но знай, что я сделаю все, чтобы стал он великаном, если в этом возникнет необходимость.

— И что это значит: «если возникнет необходимость»? — спросила Зоэ.

— Уже скоро ты будешь сидеть рядом со мной на троне. Так что должна знать, что я устроил здесь мир на много лет. И я не желаю иметь здесь великанов, поскольку они могут этот мир разрушить. Пока же что вытирай пот со лба Петронаса и накрывай его теплыми мехами. Но помни, что, как однажды сказала мне Любуша: эта земля слишком мала для слишком многих великанов. Тебе должно хватить знания, что это я являюсь неподдельным и единственным великаном. Ты поймешь это тогда, когда наполню тебя собой и своим семенем.

Даго встал перед Зоэ, гордо выпрямившись, громадный, с гривой белых волос и блистающей на лбу Святой Андалой. Женщина почувствовала себя маленькой и беспомощной. Но как раз в этот момент Петронас пришел в себя, он поглядел на Зоэ и гордо вытянувшегося Пестователя. Было ли возможным, что он услышал его слова? «Я сделаю тебя карликом», — казалось, говорил взгляд Петронаса, которым он окинул Даго Пестователя. Но через мгновение вновь охватила его горячка, и он начал обильно потеть. Когда же опять открыл он глаза, Пестователя рядом с ним уже не было. Зоэ усердно стирала пот с его лица и улыбалась ему, словно маленькому ребенку.

— Оставь меня одного, — попросил сестру Петронас. — Я был болен, но теперь чувствую себя здоровым. В шкатулке под ложем лежит золото. Возьми из нее четыре золотых солида за то, что позаботилась обо мне. Потом иди на посад и купи себе новые серьги, чтобы выглядеть красиво в день своей свадьбы.

Через пару дней, в самый полдень, перепуганные служанки сообщили Пестователю, что Зоэ была похищена четырнадцатью вооруженными всадниками. Они рассказывали, что вместе с Зоэ отправились на третий посад, на торжище, где недавно прибывшие из Майнца купцы продавали золотые височные кольца. И как раз там, на торгу, неожиданно появились те самые четырнадцать воинов. Один из них схватил Зоэ, перебросил ее через спину своего коня, и вся куча галопом выехала из града, никем не задерживаемая, поскольку никто из стражей въездной башни не знал о произошедшем. Петронас тут же выступил в погоню во главе двух десятков согдов, но пока что не дал знать, нашел ли он след похитителей.

Задул Пестователь в свой огромный коровий рог, ударил молотом в висящее в крепости железо, что означало вызов для его дружины. Очень быстро для него оседлали нового белого жеребца, более сотни воинов были готовыми к погоне. Вскоре все они пронеслись галопом через посады, чуть ли не давя людей, находившихся на главной улице. Они помчали по следу Петронаса, который на сырой, болотистой дороге оставил четкий след копыт двадцати или больше лошадей, идя по следу тех четырнадцати всадников. След вел на север, к пуще, зараставшей берега реки, называющейся Велна. По дороге они преодолевали множество вышедших из берегов ручьев, что было обычным для весны. Приглядываясь к следам, оставленным Петронасом и согдами, Пестователь сориентировался, что юный вождь не уверен, вкаким направлении следует ему ехать. Вероятно, похитители, встретив первый же широкий ручей, помчали по его руслу, а их следы размыла вода. Дважды Петронас разделял свой отряд, и дважды его люди вновь собирались. Раздавленные копытами на большом пространстве места свидетельствовали о том, что воины советовались, делились наблюдениями, но следа похитителей, похоже, не нашли, так что не знали, куда ехать дальше. На закате, на самой опушке дремучего леса, Даго увидел костры, лошадей, согдов и отдыхающего у огня Петронаса.

— Ты потерял их след, а твои кони затерли след бандитов! — обвинительным тоном крикнул Пестователь Петронасу. — Где их теперь искать? Куда ехать?

— Округа населенная, повелитель. Они должны были проезжать мимо какой-нибудь веси. Кто-то должен был видеть полтора десятка всадников, увозящих женщину, — утешал его Петронас.

Только у Пестователя было другое мнение обо всем этом деле:

— У первого же крупного ручья они разделились. Одни поехали по руслу потока навлево, а другие — направо. Потом они вновь разделились. Обогнули селения и добрались до пущи. Там у них условленная встреча.

— Ночью в пуще мы их не найдем, — кивнул Петронас.

Вечер, пускай и ранней осени, был очень холодным. Парила шкура набегавшихся лошадей, у некоторых их них бока были покрыты белой пеной, поскольку всю дорогу они мчали рысью или галопом. Животным нужен был отдых. Даго отдал своего жеребца воинам и приказал вытереть его бока тканью. Сам он уселся с Петронасом у костра, воины разожгли для себя несколько других. Лицо Даго посерело, глаза странным образом провалились.

— Зоэ уже нет в живых, Петронас, — шепотом произнес он. — Ее похитили люди Сватоплука, но не затем, чтобы она жила, но чтобы умерла.

— Почему ты так считаешь, повелитель?

— Потому что именно так я поступил бы на месте князя Сватоплука. — Не за тем дал он мне в жены Любушу, дал ей щедрое приданое и заключил со мной вечный мир, чтобы, опасаясь, что ее убьют, сбежала она в Руду и там погибла в огне.

— Четырнадцать человек из Великой Моравы не могло незаметно пробраться в глубину нашей земли. Кто-то должен был их заметить.

— А ты не расспросил купцов из Майнца? А вдруг эти четырнадцать присоединились к ним в качестве охранников? Впрочем, тут хватило бы двоих или троих воинов, остальных можно было найти и наших землях. Разве мало изменников крутится по моей стране?

— Кто-то следил за Зоэ, знал ее намерения, ему было ведомо, что она отправится на торжище за золотыми висюльками.

— А ты думаешь, что у Сватоплука нет здесь своих глаз и своих ушей, подобно тому, как я имею своих при его дворе?

— Если они хотели убить Зоэ, то могли бы это сразу сделать на торжище, а не похищать. С женщиной труднее бежать. Я верю, что она жива. Вот только искать ее нужно не в пуще, но в градах Авданца, Палуки или у Лестека.

Сурово свел брови Пестователь:

— Почему ты обвиняешь моих сыновей? С какой целью забирали они мою Зоэ. Авданец с Палукой, а так же Семовит — это бастарды. Только Лестеку может достаться власть после меня. Даже если бы Зоэ родила мне сына, Лестек и так остается первородным. Впрочем, мне не хотелось бы сына от Зоэ, поскольку, рожая мне великана, она могла умереть, я же хотел бы ей жизни.

— А ты уверен, повелитель, что женщина обязана умереть, когда рожает великана?

— Да. Я уверен в том, поскольку моя мать умерла, точно так же, как матери Лестека, Палуки, Авданца и Семовита.

— Я верю, что Зоэ жива. И я, господин, найду ее для тебя, — с силой в голосе заявил Петронас.

— Если ты свершишь это, тогда, возможно, я и поверю, что и в Македонии некоторые люди обладают мощью великанов.

— Я найду ее. Причем — живую, — повторил Петронас.

Даго молчал. Наряду с чувством, что Зоэ уже нет в живых, его охватило странное онемение. Не знал он, почему именно эта стройная, черноволосая девушка высвободила в нем чувства, до сих пор ему не ведомые. Ведь до сей поры он не любил ни одну женщину, но любил одну лишь власть. Рядом с Зоэ же он словно пробудился от сна и познал радость и беспокойства любви. Власть кже не доставляла ему такого наслаждения, как ранее, потому что теперь кое-что, помимо владения, показалось ему важным. Теперь же у него отобрали то, что в глубине души он считал огромным счастьем. Он не спал до самого утра, не хотел ни с кем разговаривать и, онемевший, сидел у костра, вглядываясь в пылающие поленья. Не пошевелился он даже тогда, когда утром прибыло почти что пятьсот воинов, приведенных пятью владыками. Это Петронас от его имени отдал им приказ разъехаться по всей округе, ища следов тех четырнадцати всадников с похищенной девушкой. Где-то там, в какой-нибудь деревушке, кто-то должен был их видеть, кто-то должен был пересечься с ними.

Даго Повелитель и Пестователь неожиданно встал от костра, вскочил на своего жеребца и направился в сторону Гнезда. Петронас сделал то же самое, ведя за собой два десятка согдов.

— В пуще сложно искать. Быть может, самый важный след я найду у тех купцов из Майнца? — пояснял он Даго свое возвращение в Гнездо.

Только Даго его не слушал. Он казался немым и глухим. Его охватила болезнь, названная хворью печали. Он закрылся в своих покоях и только редко принимал пищу и питье. Целыми днями он стоял у окна и глядел на двор крепости, представляя себе, что видит идущую стройную Зоэ.

Купцы из Майнца не знали воинов, которые на торжище похитили Зоэ, хотя само похищение и этих воинов видели. Разосланные по округе отряды Пестователя и даже шпионы никаких известиях о похитителях не доставили. Так проходил день за днем, и для окружения Пестователя, да, похоже, и для него самого, все более яркой и выразительной становилась мысль, что Зоэ уже нет в живых. В ее смерти обвиняли мстительного князя Сватоплука, который решить наказать Пестователя за смерть Любуши. В народе укреплялась уверенность, что Даго Пестователь уже вскоре пожелает отплатить Сватоплуку, а это означало долгую и кровопролитную войну с сильным противником. И, казалось, уверенность эту подтверждал факт, что Петронас вооружал тысячу новых конных воинов, покупая для них лошадей и оружие, готовил к боевым действиям.

Но странным было то, что Даго Господин никогда об этом ни с кем не разговаривал, даже в Великим Сборщиком Налогов и Великим Канцлером. По его приказу опустел двор в Гнезде. Не было в нем слыхать голосов девок или слуг, сам же он, подобно медведю в клетке, мрачно прохаживался по опустевшим от людей помещениям и, как ходили слухи, громко разговаривал сам с собой. Единственным лицом, кто имел к нему доступ, был Петронас, но и он, пускай и скрывал это от окружающих, не был в состоянии вынудить, чтобы ему были даны хоть какие-нибудь приказы, даже по важным государственным делам.

Трижды Петронас падал перед Даго на колени и умолял:

— О, Даго Повелитель и Господин, дай мне название, ибо важно лишь то, что было названо. Знаю я, что несчастье способно отобрать у человека волю. Но ты ведь не обычный человек, а только повелитель. Дай мне название, и буду я твоей волей и твоим указанием.

Только Даго Господин молчал и глядел на стоящего на коленях у его ног Петиронаса так, словно бы вообще не видел его.

Только лишь в четвертый раз он неожиданно вышел из своей задумчивости и, положив ладонь на голову стоящего на коленях Петронаса, произнес:

— Не желаю я видеть людей. Желаю быть сам, ибо это единственное лекарство для моей болезни.

— Так следует ли мне, повелитель, готовить войну со Сватоплуком?

— Я ведь уже сказал: не должно быть ни войны, ни мира, — гневно ответил Пестователь.

— Тогда дай мне название, повелитель. Без названия я никто.

Задумался вновь Даго Пестователь, а потом заявил:

— Исполняй волю мою, вот твое название.

И ушел, чтобы снова кружить по опустевшим помещениям двора, а Петронас долго еще стоял на коленях, где повелитель оставил его.

Тем временем, в Гнездо пришло известие, что Лестек, первородный сын Пестователя, во главе тридцати воинов, выступил из Познании, чтобы предстать перед Пестователем и получить от него разрешение на поиски Зоэ.

Выехал навстречу ему Петронас во главе пяти сотен воинов и преградил Лестеку дорогу.

— Нельзя ехать тебе, господин, в Гнездо, — сообщил Петронас. — Даго Господин и Повелитель не желает никого видеть, не желает ни от кого ничего слышать, не желает ничьей помощи.

— Кто ты такой, что смеешь говорить мне это таким образом? — с презрением к македонцу спросил Лестек.

Красиво и гордо выглядел он на вороном жеребце, в золоченых доспехах, в шлеме, украшенном павлиньими перьями, и в белом плаще, заколотом на правом плече брошью, блестящей от драгоценных камней. Но еще более достойно выглядел Петронас, поскольку он был крупнее телом и выше Лестека. Шлема на его голове не было, ветер развевал длинные белые волосы, а его позолоченный панцирь был сделан будто из рыбьей чешуи.

— Я, Великий Вождь Даго Господина. Еще он назвал меня Тем, Кто Выражает Его Волю.

— И какова же его воля?

— Он не желает тебя видеть, господин… — склонил перед ним голову Петронас; одновременно он дал знак своим воинам, и вна весеннем солнце внезапно блеснуло пять сотен мечей.

Чем были три десятка воинов Лестека по отношению к пятистам всадникам Петронаса. Перепугался Лестек, поскольку по натуре своей был он трусоват, что сейчас македонец прикажет ударить. Потому он молча развернулся и уехал в Познанию.

После того пришла весть, что Дабуг Авданец во главе трех сотен воинов прибывает в Гнездо, чтобы поклониться Даго Повелителю и предложить ему свою помощь в том, чтобы отомстить Сватоплуку. Ему заступил дорогу Петронас во главе всей младшей дружины, насчитывающей тогда полторы тысячи хорошо вооруженных всадников.

Усмехнулся Дабуг Авданец Петронасу, поскольку уже знал, как отправили назад Лестека.

— Хочу я поклониться Пестователю, — сказал Дабуг, — чтобы получить согласие на завоевание Земли Шлёнжан. Ничто не будет столь больным для Сватоплука, как потеря тех земель.

И ответил ему Петронас:

— Пестователь назвал меня Тем, Который Выражает Его Волю. И вот что я отвечу тебе: Даго Господин не желает со Сватоплуком ни войны, ни мира. Так что поступай так, как приказывает тебе разум.

— Мне хотелось бы услышать это из уст самого Пестователя.

— Так не случится. Уйди с миром, Авданец, — жестко заявил Петронас.

И отбыл изпод Гнезда Авданец, и не только лишь потому, что его отряд был слабее воинов Петронаса. У него имелись свои большие планы, так что не хотел он ввязываться во внутренние стычки, чтобы не погубить собственных оружных.

Таким же образом Петронас отправил из-под Гнезда внебрачного сына Пестователя, Вшехслава, а потом и Семовита из Крушвицы. Те отбыли в мире, поскольку, говоря по правде, никто из них не желал подчиниться своему отцу, Даго Господину и Повелителю. Под стены Гнезда они прибыли, чтобы предложить свою помощь в войне со Сватоплуком, но возвращались довольными, что теперь не нужно будет рисковать ради него жизнью.

Только ничего нельзя скрыть от любопытства людей. И хотя лишь одни только согды имели доступ ко двору, где по пустым комнатам и коридорам кружил мрачный и молчаливый Даго Пестователь, какие-то известия проникли и в посады. Начали перешептываться, поначалу очень тихо, а потом и все громче, что после утраты Зоэ заболел Даго Пестователь болезнью, называемую Отсутствием Воли, и что всю свою власть переложил он в руки Петронаса. А еще через какое-то время кто-то громко высказался, что отозвалась в Даго Повелителе кровь карликов. Петронас приказал повесить этого человека на третьем посаде, только это еще больше укрепило людей во мнении, что повешенный сказал правду. Никакая ведь власть не карает столь жестоко людей, которые высказывают глупости, а только тех, кто высказывает правду. И чем чаще Петронас вешал кого-нибудь в посадах, тем больше говорилось, будто бы в Даго Господине и Повелителе отозвалась кровь карликов. Только теперь об этом перешептывались в большей тайне.

Вот только известие, что Даго Господин заболел Отсутствием Воли, особенно народ не обеспокоило. Ибо человек, болеющий этой хворью, не мог вести войны. Так что его болезнь означала мир, и простой народ был счастлив.

Ибо сказано было в Книге Громов и Молний, что «народ чрезвычайно чтит повелителя, который за всяческую нанесенную ему обиду платит местью, мечом и кровью народной. Но любит народ лишь того властителя, который способен сдержать свой гнев и желание мести, ибо это обеспечивает людям жизнь, размножение и обогащение».

Потому-то полюбил народ Пестователя как Дающего Мир, понимал его боль и желание одиночества, поскольку не нужно было отправляться в бой и проливать кровь, чтобы успокоить жажду мести у властителя. Полюбили воины из младшей дружины и человека по имени Петронас, поскольку часто повторял он, что со Сватоплуком не будет ни войны, ни мира. Ибо, одно дело было гордо красоваться на коне и собирать дань, а другое дело — идти в бой, что могло кончиться смертью или неволей. А когда Петронас рассказал воинам, как много столетий назад по причине одной женщины по имени Елена целых десять лет греки вели между собой войну, пока не погибли все понапрасну — и вновь прибыл Авданец под стены Гнезда, чтобы получить от Пестователя разрешение на захват Земли Шлёнжан — тысячи свободных и наполовину свободных кметей, градодержцев и воевод встало у него на пути. «Не желаем мы гибнуть из-за одной женщины!», — кричали Авданцу люди, вооруженные топорами, вилами, дубинами и кистенями. Ведь война угрожала новыми податями, тем, что сильных мужчин заберут как щитников. Она же грозила тем, что лошадей и волов заберут для подвод, война означала плач и страдания женщин и детей.

— Разве не видите вы, что Пестователь сделался карликом! — вскричал Авданец толпе, перегородившей ему дорогу к Гнезду.

— Да пускай себе будет карликом! — кричали в ответ люди. — Уходи прочь ты, считающий себя великаном. Не желаем мы войны по причине одной-единственной женщины. Иди, сражайся и побеждай, а за все это твой народ заплатит собственными жизнями. Волю Пестователя сейчас выражает Петронас. Он же провозглашает, что нет мира со Сватоплуком и нет с ним же войны.

И возлюбил народ Пестователя за его Отсутствие Воли. А против Пестователя роптали только те, которые связывали с войной надежды на грабеж и трофеи.

Глава четвертая

Двадцать лет было Лестеку, градодержцу Познании, законному сыну Пестователя и Гедании, которого считали преемником повелителя Державы полян. Красоту и характер унаследовал он по матери — был он высоким, худым, с желтоватой кожей, скрытным и мстительным, жаждущим власти и владения больше, чем имеется у других. Воспитанный слепой женой Спицимира, долгое время он позволял, чтобы от его имени Познанией правил сын наставницы, Наленч, который был старше его на пять лет. Но впоследствии, когда исполнилось ему девятнадцать лет, по совету своей приемной матери и без каких-либо протестов Наленча взял он полноту власти в граде на себя. Лестек сделал Наленча командующим всех своих войск и главным советником. Если и была какая-то крошка способности любить кого-то и дарить доверием, это была слепая попечительница и ее сын, Наленч, которого Лестек раз за разом одарял все новыми и новыми деревнями. Никому более он не доверял, и многое указывало на то, что людей он ненавидел или презирал их. В особенности же ненавидел он своих сводных братьев, таких похожих на отца, красивых и рослых мужчин с белымиволосами — Вшехслава Палуку, Семовита, а потом Авданца, прозываемого Абданком, который неожиданно появился со двора Арнульфа и чуть ли не под самой Познанией, в Любине, начал возводить крепость.

Наленч женился очень рано, у него было три жены и шестеро детей; Лестек женщин сторонился и, подобно воей матери, Гедании, отличался склонностью к суровым обычаям. Но про град, данный ему отцом — он заботился. За годы правления Наленча Познания сделалась крупнее, более населенной, укрепленной даже лучше, чем Гнездо. Новые высокие валы на каменных основаниях были возведены не только вокруг головного града, но были укреплены валы и посадов, соединенных с крепостью на острове. Дружина Лестека не могла сравниться числом воинов с так называемой младшей дружиной Пестователя, но — как оценивали некоторые — она была лучше вооружена, ездила на лучших лошадях.

Несмотря на склонность к суровым обычаям, Лестек любил окружать себя роскошью, обожал лесть, особенно такую, в которой он оказывался более сильным, чем его сводные братья и даже, чем отец, Даго Пестователь. Никогда он не отдалялся от Познании больше, чем на пару дней дороги; умел читать и писать только склавинские руны, поэтому, если кто желал довести его до белого каления, то рассказывал, что бастард Семовит из Крушвицы бывал в Византионе, а второй бастард, Авданец, познал целый свет и владеет четырьмя языками, в том числе — языком тевтонцев и латынью. По этим же причинам Лестек никогда не встретился с Семовитом, чтобы не показаться неучем, а при сообщениях о возрастающем могуществе Авданца — с ума сходил от зависти. Зато он дважды встречался с Вшехславом Палукой. Как ему нашептывали на ухо — Жнин, в котором правил Палука — был не столь укрепленным градом, как Познания. У Вшехслава было меньше обученных всадников, не бывал он и в широком мире. Лестек любил слушать, когда ему рассказывали, что у Палуки, вроде как, едят с глиняных мисок, в то время как он сам ел и угощал гостей с серебряных тарелок. С большой охотой прислушивался он и к тем, которые называли Палуку дурным здоровилой.

Он считал себя наследником Пестователя, единственным законным «пястовичем» — как его называли, и именно так изложила ему слепая воспитательница. Его наследию никто не угрожал. Тем не менее, он беспокоился, слыша о возрастающем могуществе Авданца, который женился на Аске, дочери князя Кизо, повелителя Вроцлавии, получив громадные богатства в виде приданого. Затем Лестеку рассказывали, как Авданец сложил дань Пестователю и был одарен милостью отца. Еще позже ему сообщили, что под самым его боком Авданец строит крепость в Любине. Вскоре в Познанию пришла весть, что Авданец захватил твердыню Шлёнжан в Миличе, где он вырезал семейство Стоймира и посадил в Милич своих воинов, обеспечивая себе контроль за переходом через Бездну и через Барыч.

Тогда-то побелевший от ярости Лестек вызвал к себе Наленча и приказал ему собрать под Познанией всех воинов.

— Нарушил Авданец мирный договор со Шлёнжанами. Поступил вопреки воле моего отца, Даго Пестователя, который оставил Милич семье Стоймира. Я накажу его за это, поскольку, как сын Пестователя, обладаю я правом карать самоволие богачей.

Пал ему в ноги Наленч и откровенно сообщил:

— У него воинов в три раза больше. Что случится, если он нас победит? Тебя убьет, а Познанию заберет себе. Пошли, господин, гонца к Пестователю и попроси у него помощи в наказании Авданца.

Послушал юный Лестек Наленча. Но от Пестователя пришло сообщение, что дело Милича никак сына не касается. Стоймир выдал дочерей замуж за дядьев Авданца и подстерегал Дабуга, когда тот возвращался от Арнульфа. Так что Стоймира следовало наказать.

Словно маленький ребенок плакал Лестек на коленях слепой наставницы от злости и ненависти. Он отозвал приказ собирать воинов, чтобы выступить против Авданца. Он боялся, что проиграет битву, и не только лишь потому, что у Авданца силы были в три раза больше. Бывая в широком свете, Дабуг узнал различные способы войны, у него имелась сотня тяжеловооруженных баварцев и вся армия князя Кизо; а еще — о чем Лестеку сказали только лишь сейчас — он был христианином. Так что за ним стоял могучий епископ Вичинг, главный священник Великой Моравы, а так же тевтонцы из Каринтии.

— Он хочет победить тебя, убить и сделаться единственным наследником Пестователя, — поясняла воспитательница, гладя волосы Лестека и осушая слезы его ненависти.

И вот однажды весной появился в Познании посланец от Авданца, старый рыцарь по имени Здзех, которого наставница и Наленч помнили еще со времен их пребывания в Гнезде. Он не желал, чтобы его принимали в парадном зале двора в Познании. При этом заявил, что хочет видеться только с Лестеком. Но тот, однако, опасался такого разговора — Здзех был человеком бывалым, ездил с Карломаном в Италию за императорской короной, четыре года пребывал с Авданцем у Арнульфа. Так что, кто знает, что могло бы получиться из подобной беседы. Потому Лестек предложил, чтобы при разговоре присутствовали его наставница и ее сын, Наленч.

— У моего господина, Дабуга Авданца, — сообщил им Здзех, — имеется в Гнезде приятель, который принес ему нехорошие вести о твоем отце, Даго Пестователе. Рассказывает он, что со времени утраты девки по имени Зоэ, Даго Господин заболел Отсутствием Воли, а Гнездом правит Петронас из Македонии.

— Это правда, — кивнул Лестек, делая вид, будто бы, как и Авданец, он прекрасно ознакомлен с положением дел в Гнезде. Впрочем, правдой было, что когда он прибыл к Гнезду, чтобы помочь Пестователю в поисках Зоэ, этот Петронас попросту прогнал его домой.

— Мой господин, Дабуг Авданец, — продолжал Здзех, — в тебе, господин по имени Лестек, признает единственного преемника нашей державы. Четверых великанов породил Даго Господин: Палуку, Авданца, Семовита и тебя, господин по имени Лестек. Но среди этих великанов ты самый великий и могущественный, и на твоей стороне закон, позволяющий управлять иными братьями. Потому Дабуг Авданец, озабоченный тем, что нет уже у Пестователя своей воли, обращается к тебе, господин, с вопросом: согласен ли ты, чтобы он принес тебе свою присягу и отдался в твое пестование. Мало того, он желает уговорить Палуку, а еще и Семовита, чтобы и те дали тебе присягу, тем самым спасая единство нашей державы.

— Знаешь ли ты, что за подобные слова тебя ожидает смерть? — произнес перепуганный Лестек.

— Я уже стар и смерти не боюсь. Мой господин, Дабуг Авданец, не уговаривает тебя стать Пестователем и властителем Гнезда. Но, раз у Даго Пестователя нет уже собственной воли, что остается его сыновьям, как отдаться в пестование величайшего из них, то есть в твое пестование, господин? Мой повелитель, Дабуг Авданец, не подговаривает тебя отобрать власть у собственного отца, но он имеет в виду лишь то, чтобы не македонец Петронас, но ты, господин, стал судьей среди своих братьев-великанов. Ты не станешь по этой причине Пестователем, но юдексом, то есть судьей своих братьев. Такие царят законы в свете, к примеру, в Византионе, равно как и среди франков, что, когда повелитель серьезно болеет или чувствует недомогание, один из его сыновей становится тем, кого остальные братья слушают, от него получая милости и разрешения, он же разрешает их споры. Нельзя ведь допустить до того, чтобы какой-то чужой македонец управлял от имени Пестователя и отдавал приказания его сыновьям. Титул юдекса и корона, которую ты получишь от своих братьев, ни в коей степени не уменьшают прав твоего отца. Державой полян и далее владеет Даго Пестователь, а на время его болезни ты, господин, станешь тем, кого станут слушать, и у кого должны будут просить совета твои братья и наиболее влиятельные люди этой страны.

— А согласны ли с таким Палука и Семовит? — спросил исполненный тревоги Лестек, поскольку возвышения опасался, хотя и сильно того желал.

— Дабуг Авданец выслал посланца к Палуке и получил его согласие. В том числе и Семовит из Крушвицы выразил желание, чтобы стал ты юдексом, а он мог дать тебе присягу, что означает: он согласен стать твоим вассалом.

— А что желает Дабуг Авданец взамен за то, что наденет на голову Лестека корону юдекса? — хитро спросил Наленч, подозревая, что в предложении Авданца кроется какая-то опасность.

Поклонился ему старый Здзех и сознался:

— Обратился Дабуг Авданец к Даго Пестователю с просьбой дать разрешение на завоевание Земли Шлёнжан. Но Даго Пестователь болеет Отсутствием Воли, и не сказал на это ни «да», ни «нет».

— Захват Земли Шлёнжан грозит войной со Сватоплуком, — перепугался Лестек.

— Нет, господин. Дабуг Авданец является вассалом короля тевтонцев, Арнульфа, а еще у него имеется позволение епископа Великой Моравы, Вичинга. Не будет войны со Сватоплуком, поскольку господин мой, Дабуг Авданец, начнет платить дань Сватоплуку, причем, больше, чем та, которую сейчас выплачивают жупаны Шлёнжан. В свою очередь, как считает мой господин, тебе ничего не грозит за захват Земли Любушан вплоть до самой Вядуи. Пестователь дал тебе во владение Познанию, но вот земель поскупился.

Тут отозвалась слепая наставница:

— Как я слышу, твой господин, Дабуг Авданец, является вассалом Пестователя, а еще — вассалом короля тевтонцев, Арнульфа, теперь же желает сделаться вассалом Лестека. Достойно ли иметь столько повелителей над собой?

— Таковы обычаи, госпожа, — ответил ей с презрением Здзех.

— Прав он. Таковы теперь обычаи на свете, — кивнул Лестек, так как не желал раскрыть свое неведение и отсутствие знакомства с обычаями на свете.

Только не освоился он легко с мыслью о столь неожиданном возвышении над могущественным Авданцем, над тщеславным Семовитом и над красивым здоровяком Палукой. Он решил обдумать предложение и сказал:

— Завтра получишь от меня ответ.

Здзеху предоставили самую красивую комнату во дворе Лестека, изысканную еду и вино, а еще молодую девку, чтобы та согрела его старые члены.

А еще тем же вечером в палаты слепой наставницы, которая его воспитала, пришел Лестек, чтобы посоветоваться с ней.

— Что следует мне делать, матушка? — голос у него ломался. — Не попаду ли я под гнев отца, если стану судьей своих братьев?

И слепая наставница усмирила его беспокойства.

— Ты же не протягиваешь руку за отцовской властью. Это твои братья жаждут, чтобы ты стал их судьей и разрешил их дела. Я воспитала из тебя великана, и все это видят. Тебе поклонится могучий Авданец, Семовит, а так же и Палука. Кто же тогда станет отрицать, что именно тебе дано править над Державой Полян, раз твои сводные братья признали тебя самым мудрым и самым могущественным?

— А если отец разгневается на меня за то, что без его воли избрали они меня юдексом? — спрашивал все еще не успокоившийся Лестек.

— Но как же должен он выразить свою волю, раз нет у него воли? — объявила наставница. — Неужели ты столь сильно боишься его? Говорят, что в нем отозвалась кровь карликов.

— Не говори так, умоляю, — упал перед женщиной на колени Лестек. — Даже если когда нет воли у Пестователя, имя его страшно.

— А я хочу, чтобы твое имя было столь же страшным, как имя Даго Пестователя. Авданец желает сделать тебя юдексом, ибо ты дашь согласие на захват Земли Шлёнжан. Но подумай и о себе. Разве не должен ты, с помощью Палуки, захватить страну Вольных Людей до самой реки Вядуи? Чем ты докажешь, что являешься достойным преемником Пестователя, если не станешь вести войн, какие он сам вел в молодости?

И когда она эт говорила, вся предыдущая жизнь встала перед невидящими ее глазами. Когда вышла она замуж за Спицимиру, никогда недумала о власти. Самое большее, притягивала ее власть любви, которую имела она над мужем. Но со временем — разве не пожелала она, чтобы все чаще Спицимир и слуги рассказывали ей, какая она красивая, какое восхищение пробуждает, когда едет на коне рядом со своим мужем? Сколько раз уговаривала она Спицимира устроить прогулки верхом в околицах Гнезда, поскольку, проезжая посады, чуткие ее уши слышали наполненные восхищением слова людей, мимо которых они проезжали. От слуг знала она, что Спицимир является карающей десницей Даго Пестователя, и что побаивается его даже всесильный канцлер Херим. На самом же деле, это она управляла державой и отдавала приговоры, поскольку Спицимир советовался с ней по каждому серьезному делу. Разве не возвысили ее, давая на воспитание Лестека, будущего преемника Пестователя? И она сделала все возможное, чтобы тот полюбил ее словно настоящую мать; она же полюбила его как сына, а, возможно, даже еще сильнее. «Не вижу никого, но все видят меня», — так она думала и, со временем, так чувствовала. В особенности, с того момента, когда, зная о ее тайном могуществе, сотни обычных, да и лучших людей, приходили к ней, целовали край ее платья и умоляли замолвить словечко у Спицимира, Херима или даже Пестователя. И убедилась она, что имеется в ней некая громадная сила, поскольку эти могущественные люди слушали ее и делали то, чего она у них просила. Разве не случился такой день, когда через слуг сообщила она Пестователю, что желает с ним переговорить, и тот незамедлительно появился у нее в комнате и выслушалто, что собиралась она ему сказать? Разве не пришел момент, когда с маленьким Лестеком на коленях не уселась она на троне ядом с Пестователем, словно его жена и владычица? Не видела она перед собой никого, но слышала шорох дыхания людей, лязг оружия, высказанные слова, даже те, которыми перешептывались между собой. «Какая же она красивая, — говорили люди. — Какая добрая и милостивая». И разве плохо то, что если даже судьба у человека чего-то и отберет, к примеру — зрение, та же судьба чего-нибудь и дает взамен, допустим, власть над тысячами людей и дел.

Но тут прибыла сюда Любуша, и никогда уже воспитательница не уселась на троне рядом с Пестователем, но поселилась с Лестеком в боковом крыле тесного двора в Гнезде. У нее еще оставалось немного власти; еще то один, то другой искал у нее совета и заступничества у Спицимира или Херима Только это уже не было таким, как раньше: она словно бы грелась у гаснущего огня. А когда Спицимир умер, попросила она у Пестователя дать согласие на свой и Лестека выезд в Познанию.

В соответствии с ее указаниями, Нленч сделал из Познании град крупнее и могущественнее Гнезда, двор был красивее и богаче. Вновь могла она заседать с Лестеком в парадном зале, выслушивая просьбы и советы, восхищения над своей милостью и красотой, хотя говорили, что волосы ее поседели. Крайне внимательно слушали ее Наленч и Лестек. Это она была истинной владычицей Познании. Вот только Познания не стала Гнездом, а Лестек не заменил Пестователя. Она радовалась тому, что Любуша рожает одних девочек, ибо, хотя ведомо было ей о том, что Пестователь купался в похлебке долголетия, был он, тем не менее, смертным, и каждый день мог принести Лестеку власть над Державой полян. От Спицимира было ей известно, что такое шпионы и доносчики, как следует их выслушивать и вознаграждать. Так что знакомо ей было всякое, даже самое малое событие из жизни двора в Гнезде. Услышала она о Петронасе и прекрасной Зоэ, об удивительной страсти, охватившей Пестователя к юной сестре Петронаса, а так же о возвращении Дабуга Авданца и его расправе над дядьями. Сама она не очень-то понимала, что означает страсть к мужчине. Она позволяла Спицимиру входить в себя столько раз, сколько он желал, но никогда в жизни не возбудило в ней это страсти. Только лишь через множество лет, уже в Познании, окруженная служанками, постоянно прислуживавшей ей как слепой, когда ее мыли и купали, познала она наслаждение от одной из невольниц с далекого юга. С того времени случалось ей призывать на ночь какую-нибудь девушку и приучала ту давать наслаждение другой женщине. Никогда о том не узнал ни Лестек, ни Наленч, поскольку было очевидным, что слепая женщина даже в ложе требует заботы и опеки женщины видящей. Впрочем, даже эта страсть не была у наставницы столь сильной, чтобы ее можно было заметить.

Когда Лестеку исполнилось пятнадцать лет и, как это бывало с младенчества, иногда он спал в ее ложе, почувствовала она его торчащий пруток. Тогда вызвала она свою служанку и приказала той удовлетворить юношеское желание Лестека. Служанкой той была старая и вонючая Морислава. Она чуть ли не изнасиловала юного Лестека, а тот познал такое отвращение, что с тех пор еще сильнее утвердился в своих суровых обычаях. Впоследствии Лестек плакал от стыда и унижения, а она, наставница, утешала парня, что когда-нибудь тот встретит девушку, пахучую, что цветок, для которой он и должен экономить свое семя. Обязанностью приемной иатери было защитить его отзлыми чарами девок, поэтому, сколько раз он не приходил кнее в ложе, чтобы пожаловаться на свои хлопоты, ласковая ладонь слепой вызывала успокоение его желаний, объясняя, что так поступает всякая приемная мать, для которой важна судьба сына. Он же никого не спрашивал, так ли бывает в действительности, и ему это казалось даже верным и прекрасным, что наставница защищает его от похоти грязных девиц. Так она обрела над Лестеком двойную власть. Но только лишь теперь появилась оказия этой властью воспользоваться. Наставница знала, что Лестек чрезвычайно подозрителен, но и трусоватый, а вместе с тем его травит жажда власти настолько могучей, что даже в голове могло закрутиться от высот, на которые хотелось ему забраться. Потому-то она и посоветовала ему принять титул юдекса.

— А вдруг Авданец готовит какую-то ловушку? Он желает рассорить меня с отцом, вызвать его гнев? Даго Повелитель и Пестователь легко вытаскивает Тирфинг из ножен, — размышлял Лестек.

— Но не против своего же законного преемника, — успокаивала его воспитательница. — Что может грозить за то, что ты встретишься своими братьями? Разве плохо то, что ты желаешь любить своих братьев? Впрочем, договорись с ними о встрече где-нибудь подальше от града, в полях, где вы расставите шатры и станете охотиться, пировать, забавляться, глядя на бои воинов.

— Авданец желает войны, мать, — шепнул Лестек. — Он решил захватить Землю Шлёнжан, меня же уговаривает отправиться с Палукой до Вядуи. Все разрешил нам Даго Пестователь, запрещая лишь войну.

— А что такое повелитель без войн? — спросила наставница.

И вот, мучимый страхом и сомнениями, выбрасывая из себя всяческую ревность к славе отца, ходил Лестек туда-сюда возле ложи слепой наставницы. В конце концов, по ее просьбе, отправился он в свои покои, где слуги уложили его спать. Утром же, теперь один на один с Здзехом, чтобы подчеркнуть свою независимость от матушки или Наленча, согласился он с тем, чтобы принять оммаж от братьев на большой поляне между Любином и Познанией. Он же сообщил Здзеху, что пригласит на это торжество красивых женщин, музыкантов и борцов, там же пройдут охоты и пиры. О предложенной Авданцем войне — не упомнил ни словом.

Тем временем, как Лестек в Познании, так и в далекой Крушвице благородную госпожу Арне еженощно мучили такие же сомнения, а не вызовет ли она гнев Пестователя, если уговорит Семовита, чтобы тот отправился в Познанию и дал присягу Лестеку, позволив дать тому титул юдекса. Ну а причин для беспокойства у Арне было больше, чем у кого-либо другого.

Арне ненавидела Пестователя за то, что когда-то тот отобрал у нее Семовита и отослал его с Херимом в Византион, прося помощи у Василия, будучи готовым отдать за эту помощь своего сына в залог. Но через год отсутствия появился умирающий Херим, а с ним и Семовит, поскольку император Василий не проявил особой заинтересованности неприятностями Пестователя. Он прислал ему всего лишь сотню согдов, а еще Петронаса с Зоэ.

Семовит прибыл из Византиона совершенно изменившимся. Да, он оставался тем же самым молодым человеком, которым покинул Крушвицу, но вместе с тем — кем-то другим. Он сделался более взрослым и самостоятельным, что было понятно, раз в течение года пребывал при дворе императора ромеев. Хуже было другое: ранее говорливый и очень открытый в отношении Арне, он сделался скрытным и молчаливым. Потому Арне еще сильнее ненавидела Пестователя, так как ей показалось, что тот специально отделил ее от Семовита, которого она любила словно сына.

Давным-давно уже прошли те времена, когда Арне управляла домами терпимости в Крушвице и даже в Гнезде, черпая из этого громадные доходы. А потом Пестователь приказал ей заботиться о Семовите, взятом у какого-то обычного колесника. Тогда Арне продала свои заведения одной из дочек Херима, сделавшись богатой, благородной и высокопоставленной госпожой Арне. Титул опекуна Семовита носил назначенный Пестователем рыцарь по имени Ратислав, отлично владеющий мечом и иным оружием. Но Ратислав обучал парня только лишь военному искусству, истинной же повелительницей мыслей и чувств Семовита сделалась Арне.

Пестователь помнил, кто помог ему возвратить трон в Гнезде после поражения, нанесенного Зификой. Когда он женился на Любуше, дал Арне власть в граде Крушвица и окрестных землях, хотя и объявил, что сам град, окрестные земли и титул воеводы он дарит Семовиту. За время ее правления Крушвица укрепилась и обогатилась. Арне за время своей бурной молодости, а потом занимаясь домами разврата, познакомилась с многими людьми и многими делами. Наблюдая за Пестователем и общаясь с ним, усвоила он кое-что и из его тайного искусства правления людьми. Потому-то она хорошо управляла в Крушвице; в соответствии с договоренностью, она выплачивала Пестователю все налоги и заботилась о Семовите.

Угасла ее красота, в светлых волосах появились прядки седины, в уголках губ и глаз стали ветвиться морщинки. Давно уже перестала она быть наложницей Пестователя, у которого теперь имелись молодые невольницы с юга. Не взяла она себе мужа, удовлетворяясь любовниками. Управляя домами терпимости, познала она мужчин, их слабости и глупости, что приводило к тому, что все мужчины — за исключением Пестователя и Семовита — казались ей худшими и слабыми типами, которых на истинный путь могла наставить только мудрая женщина. Она даже сделалась любовницей Ратислава, чтобы чрез него иметь полное влияние на воспитание Семовита, но потом, когда считала, что Семовит останется в Византионе в качестве заложника и ручательства послушания Пестователя, без каких-либо угрызений совести приказала Ратислава отравить, объявив всем, будто бы тот скончался от неведомой хвори.

Неожиданно оказалось, что Семовит вернулся целым и здоровым, хотя и изменившимся. Во время его отсутствия, когда Арне думала, что ее воспитанник в Византионе останется, она возненавидела Пестователя. Ей казалось, что Семовит, этот рослый и красивый юноша с белыми волосами, унаследованными от отца, является ее созданием, ее творением, ее плодом. Лестека — уродливого и трусливого — она презирала. Палука казался ей глупым здоровилой. О Дабуге Авданце она думала, что тот никогда не возвратится в родные земли, поскольку этого не позволят его дядья. Кто же в таком случае был достоин унаследовать трон в Гнезде? Разве не ее Семовит, которым она занималась с седьмого года жизни, так что тот вырос великолепным мужчиной?

И ей было больно то, что парень возвратился замкнутым в себе и скрытным. Другим, чем был раньше. Решила она выведать егш тайну и как-то раз сказала ему:

— Если мы наложим новые подати на кметей, на лестков и градодержцев, у тебя будет полторы тысячи воинов.

Но Арне не заметила на красивом лице парня ни крошечки радости. Он сухо заметил:

— Да, Арне, так и нужно сделать. Воевода без воинов все равно что женщина без красоты. Обо всем решает сила. Так что делай нас могущественными, но меня оставь в покое, поскольку меня мучает страшное чувство.

— Какое? — осторожно спросила Арне.

— Полюбил я девушку по имени Зоэ. Сейчас она находится при дворе Даго Пестователя. Знаю я, что еще полюбил ее мой отец, и он сделает все, чтобы та стала его женой. Уважь, Арне, мою боль, ибо никто не способен победить Пестователя. И станет Зоэ принадлежать ему, а не мне.

— Что это за женщина?

— Император Василий дал Пестователю для его личной охраны сотню согдов, а их командиром назначил юного воина по имени Петронас. Зоэ — это, как раз, его сестра. Петронас забрал ее в наши края, поскольку оба они сироты.

— Ты познакомился с ней во время возвращения домой и влюбился, — догадалась Арне.

— Именно так. В Византионе я учился говорить и писать по-гречески, но она и Петронас хорошо владеют нашим языком. Я часто разговаривал с Зоэ. Она не только красива, но и умна.

— Находясь среди франков, слышала я, что нигде на свете так хорошо нельзя познать искусство интриг и заговоров, как именно при ромейском дворе. Кем же на самом деле является этот Петронас и эта Зоэ, если в юном возрасте обрели они знание нашего языка?

— Сами они из Македонии, — с нетерпением пояснял Семовит. — Там проживает множество склавинов. Константин и Мефодий, которые приезжали с миссией в Великую Мораву, тоже были родом из Македонии, и потому обучали новой вере на языке склавинов. Петронас, вроде как, храбрый воин. Кого бы должен назначить император в качестве командира согдов, не знающих нашего языка, как не такого, кто мог бы договориться и с ними, и с нами?

— Откуда тебе ведомо, что Даго Пестователь возжелал эту Зоэ, раз ты был у него так недолго?

— Арне! — взорвался парень. — Видел я несколько раз, как он на нее глядел. Губы его дрожали от желания, ноздри трепетали, словно у жеребца, увидевшего кобылу. Даже умирающий Херим сделался ему безразличен. Именно потому, так как не мог я на все это глядеть, и покинул я Гнездо.

— Я уверена, что этим ты оскорбил Даго Пестователя, а ведь тебе должна быть важна его любовь и милость. Твои братья считают тебя найденышем, ибо, и вправду, кто знал, что Пестователь когда-то соединился когда-то и зачал тебя в хате обычного колесника. Ты забыл о том, что у Пестователя имеется жена, Любуша, она же женщина новой веры, не позволяющей, чтобы у мужчины было несколько жен. Не отважится Даго взять себе новую супругу, чтобы не раздразнить этим князя Сватоплука. Самое большее, сделает он из Зоэ наложницу и успокоит свою похоть. Я же прекрасно его знаю, Семовит. Его страсть продолжается недолго. Как-нибудь мы выкупим ее у него. А впрочем, может быть он и сам пожелает отдать ее тебе, ведь многих близких людей он одарил своими наложницами.

— Ничего ты не понимаешь, Арне, — вспыхнул Семовит еще большим гневом. — Ты не знаешь ни ее саму, ни Петронаса. И она, и он признают веру в распятого бога. Похоже, Петронас из весьма старинного рода, и он пользовался великой милостью у императора ромеев. Он слишком горд для того, чтобы позволить сделать Зоэ всего лишь наложницей, а не супругой властителя.

— Пестователь не станет считаться с ним.

— Тут ты ошибаешься. Он командует его личной охраной, а это означает, что имеет к нему доступ в любое мгновение и может предательски убить его. Ибо не обижают человека, который находится при тебе затем, чтобы защищать тебя от врагов. Потому знаю я, что Зоэ станет его законной женой. Пестователь знает искусство правления людьми и найдет способ избавиться от Любуши.

Арне прервала эту беседу, поскольку до нее дошло, что всякий ее вопрос про Зоэ парень воспринимает, словно бы ему бередили болезненную рану. Женщина подумала, что в будущем, наверняка, он сам пожелает вернуться к этому делу, теперь же было бы лучше оставить его наедине с его болью.

Арне сочувствовала Семовиту, хотя и не столь сильно, как того он мог от нее ожидать. Она не знала Зоэ и не желала с ней познакомиться. Для Арне эта Зоэ была самой обыкновенной девицей. Семовит же, если когда-то должен был наследовать Пестователю, должен был жениться на дочери могущественного князя, а то и короля, чтобы в приданое взять многочисленную армию, которая могла бы помочь ему избавиться от братьев по пути к трону в Гнезде. Женщина пришла к выводу, что Семовит влюбился впервые в жизни; и знала она, что от одной любви способна излечить другая любовь. Она даже облегченно вздохнула, что наконец-то узнала причину скрытости и молчаливости Семовита. То, что он так сильно переживал свое поражение в любви, ее не беспокоило, так как она судила, будто бы ей известны способы смягчить его боль.

С тех пор стала она внимательно разглядываться среди молоденьких девиц на посаде Крушвицы, посещать шатры купцов, торгующих невольниками, объезжала окрестные городки и веси в поисках самых красивых девок. И нашла таких целых три. Одна была невольницей с юга, две — из недалекой вески. Арне обучила их, как следует любить мужчину, и сделала так, что те начали служить Семовиту, пребывать в его ближайшем окружении.

Как долго двадцатилетний мужчина с внешностью великана и силой дикого кабана может жить в отчаянии, думая о девушке, оставшейся далеко и являющейся для него недостижимой? Возможно, он и продолжал любить Зоэ, но настырно навязывающиеся ему три девки, в конце концов, пробудили в нем мужское желание. Овладел они всеми тремя поочередно, а потом держал при себе, раз за разом устраивая пиры, развлекаясь, охотясь. Только лишь то беспокоило Арне, что Семовит мало интересовался вопросами власти, много пил, и весьма часто, без сознания, его, будто деревянную колоду, затаскивали к нему в комнаты. Та странная болезнь, прозванная Жаждой Деяний, которой он когда-то заболел, теперь минула без следа. Арне задумывалась над тем, а будет ли он когда-нибудь способен встать в бой за наследство Пестователя.

Тем временем в Крушвицу поступили известия о смерти Спицимира и о том, что Даго Пестователь сделал Петронаса не только командиром личной охраны, но и всего Гнезда, и даже, как говорили, намеревался сделать его воеводой и одним из головных командующих всей своей армии. С изумлением рассказывали и то, как Дабуг Авданец возвратился от короля Арнульфа и кроваво расправился с дядьями, а женившись на Аске, дочери властителя Вроцлавии, стал самым из могущественных предводителей всей земли. Даго Пестователь же, вместо того, чтобы разгневаться, взял его голову под свой плащ.

Тем временем пришло известие об исчезновении Любуши, потом — о ее смерти. Теперь уже ничто не мешало Пестователю жениться на Зоэ. Семовит пил все сильнее, чаще устраивал пиры, все больше новых девок должна была подсовывать ему Арне.

Впоследствии пришло странное сообщение: из Гнезда похитили Зоэ и, несмотря на неустанные поиски, никто ее не нашел. Никто не знал и то, кто это устроил, и гдее ее искать. Предполагали, что, скорее всего, ее похитили, и что она погибла от рук посланников князя Сватоплука, который не желал допустить до нового брака Даго Пестователя, а еще пожелал отомстить тому же Пестователю за смерть Любуши и показать, как далеко достигают его руки и его власть.

О чудо, совершенно не так, как Арне ожидала, воспринял Семовит сообщение о похищении Зоэ. Это событие его коснулось, похоже, совершенно слабо. Ведь прошел всего лишь год с тех пор, как он видел Зоэ в последний раз. В течение многих месяцев, осознавая свою беспомощность, он отталкивал ее образ от себя, погружаясь в разнообразных утехах; у него было множество девок, с которыми он занимался любовью, а сам выпивал, развлекался, охотился. Таким вот образом и случилось то, чего хотела достичь Арне: образ Зоэ стерся из памяти Семовита.

— Нет мне до нее никакого дела, — сообщил он Арне, когда та вызвала его к себе, чтобы сообщить о похищении Зоэ. — Не для меня была она предназначена, так что пускай кто-то другой отчаивается после ее потери. А я утратил ее уже давным-давно.

Топнула со злостью Арне ногой, поскольку такие слова рушили ее планы.

— Езжай к Пестователю и обещай ему помочь в поисках Зоэ. Найдешь ее живой, ее останки или всего лишь след по ней. Тогда он полюбит тебя, проявит милость и внимание, станешь самым любимым его сыном, который не подвел в трудную минуту.

— А зачем мне это? — пожал Семовит плечами. — У меня имеется мой град Крушвица, ты сама, девки, мед, большая армия и леса для охоты. Те, что похитили Зоэ, давно ее уже, наверное, убили, я же никого выводить из Нави не умею.

И вот тут Арне взорвалась таким гневом, которого Семовит никогда у нее не видел.

— Дурак ты, Семовит! — кричала женщина на него. — Ты скатился в пьянку, успокаиваешь свои желания платными девками. Подумал ли ты хотя бы на миг о своем будущем? Гляди, вот вернулся в страну Дабуг Авданец, победил своих дядьев, женился на Аске и получил огромные богатства. Говорят, что армия его сильнее младшей дружины Пестователя, дружин Лестека и Палуки. Очень скоро он протянет руку, чтобы захватить власть в Гнезде. Езжай к Пестователю, Семовит, помоги в поисках Зоэ, а он за это полюбит тебя и сделает своим преемником.

Арне убедила Семовита, и тот, во главе крупного отряда, отправился в Гнездо. Но перекрыл ему дорогу Петронас и, презрев его помощью, повернул Семовита назад, в Крушвицу. Беспомощный и понимающий собственную слабость Семовит вновь погрузился в пьянстве и разврате. И вот тут прибыл в Крушвицу посланец от Авданца и, сообщив Семовиту и Арне про болезнь, прозванную Отсутствием Воли, которой стал страдать Пестователь, предложил Семовиту встретиться под Познанией с ним, Лестеком и Палукой, еще он попросил помощи Семовита в том, чтобы сделать Лестека юдексом, то есть судьей над сыновьями Пестователя. После долгих размышлений Семовит согласился на это, поскольку сказала ему Арне:

— У тебя нет выбора, Семовит. Презрел твоей помощью Даго Пестователь и силами Петронаса отогнал тебя назад. Отсутствием Воли болеет Даго Пестователь. Так вот, если желаешь сохранить за собой Крушвицу, стань вассалом Лестека. Я ведь знаю, что делает мужчину из юноши, а из мужчины делает властителя. Таких сил две: женщина и война. Юдексом делает Лестека Авданец, поскольку желает его согласия на завоевание Земли Шлёнжан. А вот что получишь ты, если согласишься сделать Лестека юдексом? Даго Пестователь желает мира, поскольку болеет Отсутствием Воли. Ты же попросишь Лестека, чтобы он позволил тебе начать войну с князем Ватаем за Грады Червенские[27]. Годами его дед грабил древние могилы скифов и добыл громадные количества золота. Это золото сделает тебя самым могущественным из твоих братьев. Ты сделаешься богаче Лестека, Палуки и даже Авданца. У тебя будет самая сильная армия, и вот тогда-то ты, а не Лестек станешь наследником Даго Пестователя в Гнезде…

Много удивительнейших легенд ходило по свету про род князя Ватая, нынешнего властителя Градов Червенских. Рассказывали, что дед его был когда-то одним из обычных могильных грабителей; поскольку в степях над рекой Донапр древние скифы, народ богатый, имели обычай насыпать высокие курганы, в которых хоронили своих умерших царей и княгинь. Могильные камеры в этих курганах были такими огромными, словно парадные залы, и сверху донизу были заполнены они золотыми предметами. Даже останки царей и княгинь привыкли скифы осыпать золотыми листьями. Кто попадал в такую могильную камеру, становился побогаче многих тогдашних королей.

После скифов степи над Донапром населили склавины. И как-то раз кто-то открыл тайну странных холмов, высящихся в равнинных степях. Таким-то образом на этой земле начали шастать могильные грабители, а среди них страшный забияка Ватай. Это он, как рассказывают, докопался до скифской могильной камеры и в один миг сделался богачом. Тогда-то он собрал крупную банду и, благодаря ней, прогнал или перебил других грабителей могил.

Сколько курганов, прозванных золотыми, ограбил Ватай — этого никто не знает. Потому что все награбленные сокровища он спрятал, а их тайну передал только лишь своему сыну, то есть, ныне правящему князю Ватаю. Благодаря этому золоту, сын грабителя могил смог стать повелителем Червенских Градов, располагавшихся в развилке рек Хучвы и Буцка.

А еще следует знать, что имелась у Градов Червенских огромная тайна, которая делала их богатыми. Источником богатства Ватаев был удивительный червячок, что рождался в тамошних сторонах. Благодаря тому самому червю, собираемому местным населением в градах между Хучвой и Буцком, народ мог окрашивать ткани в багряный цвет, по причине чего те становились чрезвычайно ценными, поскольку в те времена цвет багрянца или пурпура был цветом властителей. Так что тянулись в Червенские грады сотни купцов, готовых приобрести пурпурные ткани, а вместе с ними такие, которые через Грады Червенские могли безопасно проводить свои караваны повозок с запада на восток, в основном, в град по имени Киев. Так что Ватай имел большие доходы как от продажи багряных тканей, так и от пошлин, которые он собирал с купцов. На болотистых землях между Хучвой и Буцком любую возвышенность использовали для возведения градов, соединенных дорогами, выложенными древесиной; грады эти было легко оборонять и сторожить. А самой большой крепостью стала Червень, находящаяся неподалеку впадения Хучвы в Буцк. Именно там, в сытости и богатстве правил князь Ватай, о котором говорили то, что он не только знает тайну места, где предок его спрятал золото, награбленное из скифских курганов, но еще и то, что он охвачен жаждой постоянного умножения этого сокровища. Потому-то не был он человеком, склонным к войнам и содержанию могучей армии и расширению своего владычества; радовало его не власть, но золото. Да ему и не нужно было иметь сильной армии, поскольку Грады Червенские сами по себе были защищенными, потому что находились они на болотах, соединяли их узкие дороги, которые легко было оборонять перед захватчиками. Впрочем, опекой за Градами Червенскими побеспокоилась Великая Морава еще в те времена, когда ею владел князь Ростислав. Ватаю было выгоднее платить дань Великой Мораве, чем самому содержать крупную армию воинов. Это войска Великой Моравы должны были с тех пор защищать Грады Червенские как перед наездов печингов-печенегов, так и впоследствии перед нарождавшимся государством русов.

Но откуда о делах повелителя Градов Червенских столь тщательно знала благородная госпожа Арне? Почему именно в эту сторону пожелала она направить Семовита, веря, что, может быть, именно благодаря этому откроет он себе дорогу к трону в Гнезде?

Впервые про укрытое сокровище князя Ватая Арне услышала от самого Пестователя в те времена, когда была ему весьма близкой. Неоднократнодоверялся ей Даго Господин, что мечтает ударить на лендзян и на Грады Червенские, чтобы захватить сокровища Ватая. Сокровища эти нужны были Пестователю, чтобы дать их Арпаду, королю мардов, взамен за объявление войны Великой Мораве. Только не исполнил своих намерений Даго Господин, ибо более важной оказалась война с эстами и Крылатыми Людьми, а так же желание разбить державу висулян. Потом женился он на Любуше и завел тесные связи со Сватоплуком, перестал ему угрожать Карак и висуляне, сам же он завоевал Сандомирскую Землю. Дальше он продвинуться уже не мог, поскольку Ватай был вассалом Сватоплука и платил ему дань. Перестали интересовать Пестователя и лендзяне, поскольку их край не был ни людным, ни богатым. Повелитель лендзян, князь Лях, правда, присягнул ему и заключил вечный мир, и, хотя дани Пестователю не платил, в мирном договоре обязался дать полянам военную помощь в тот момент, если кто-нибудь чужой, например, эсты, нападет на Мазовию или продвинется вглубь державы полян. Но самым важным был тот факт, что после смерти Зифики и женитьбы на Любуше, объединившей заново Гнезненское Государство, подчинив себе богачей и лучших людей, пожелал Пестователь много лет мира, чтобы молодая держава окрепла и сделалась богатой.

Но вот теперь все изменилось. Даго Господин заболел отсутствием воли; Дабуг Авданец пожелал сделать Лестека судьей над сыновьями Пестователя, получив взамен разрешение на завоевание Земли Шлёнжан. Так почему бы и Семовиту, если приходилось ему согласиться на то, чтобы Лестек сделался юдексом, не воспользоваться моментом и попросить у Лестека согласия на завоевание державы Ватая.

Мысль о завоевании Градов Червенских не пришла в голову Арне вот так сразу, вместе с известием, что Авданец желает сделать Лестека юдексом. Парой десятков дней ранее по дороге в Гнездо, к Пестователю, остановился ненадолго в Крушвице самый старший сын Ватая по имени Мына. Этот Мына поначалу поселился у властителя лендзян, Ляха, а потом — понимая, насколько Лях слаб — отправился за помощью к Пестователю и в Гнездо, заезжая по дороге в Крушвицу.

Мыне было уже тридцать лет, и, вроде как, потребовал он отца передать ему власть над Градами. Случилась между отцом и сыном резкая свара. Мына — как говорили — вроде бы даже обнажил оружие против отца и вызвал в Червени бунт своих сторонников. Но старый Ватай оказался сильнее, бунтовщиков вырезал в корень, и только лишь Мыне и нескольким оружным воинам удалось добраться до властителя Ляха.

Были еще и другие вести. Ходили сплетни, будто бы Мына влюбил в себя новую молодую жену Ватая, та выдала ему место, в котором были скрыты сокровища скифов, чтобы Мына мог захватить их и, благодаря подкупу, захватить власть во всех землях Ватая. Потому-то Ватай и выгнал его, а молодой жене отрубить голову.

И как раз эта сплетня склонила Арне устроить Мыне прием в Крушвице, который был достоин самодеятельного повелителя. Она пригласила Мыну к себе, поскольку хотела предложить ему свою руку и военную помощь в уничтожении его отца. Таким вот образом задумала она открыть себе и Семовиту дорогу к сокровищу.

Мына был красавцем мужчиной с волосами цвета воронова крыла и пронзительным взглядом карих глаз. Он привлекал Арне своей мужской красотой, но прежде всего, привлекало ее приключение, которое должно было возникнуть из факта ее супружества с Мыной, и прав, которые бы оба имели бы на трон в Червени. Ибо, несмотря на прошедшие годы, в Арне все еще жила той самой авнтюристки, которая очутилась при дворе князя Хока, а потом с графом Фулько, переодевшись в рыцаря, двинулась через весь край полян на помощь княжне Хельгунде. Занимаясь домами разврата, Арне собрала достаточно денег, чтобы снабдить отряд воинов для себя и Мыны, еще она намеревалась заключить перемирие с повелителем лендзян, князем Ляхом, и затем, объединив усилия, попробовать организовать поход на Червенские Грады. В эту же авантюру она намеревалась втянуть и Семовита.

Вот только Мына, принятый Арне и Семовитом чрезвычайно торжественным пиром, сделал вид, что не понял планов Арне, касающихся супружества. И это вовсе не потому, что Арне была на несколько лет его старше, поскольку дела здесь шли не постели, но о походе против Ватая. Мына попросту не ориентировался, каковы денежные средства Арне, и действительно ли она способна на то, чтобы выставить достаточно крупный отряд вооруженных воинов. Мына был уверен, что, раз сам он желает отправиться к Пестователю, маня того золотым сокровищем Ватая, не должен он без согласия Даго Господина связывать себя браком с Арне, ведь, может, Пестователь даст ему свою дочь в жены, а вместе с ней предложит ему все свои силы, то есть — старшую дружину.

И ошибся. Когда он прибыл в Гнездо, оказалось, что Даго Пестователь вообще не желает его принимать и выслушивать, поскольку до сих пор страдает от утраты Зоэ. Македонец Петронас отнесся к прибывшему со всем уважением, выделил целое крыло двора под размещение, но ничего более. «Пестователь — человек мира, а не войны», — объяснял Петронас княжичу Мыне и так и не устроил его встречи с Даго Господином.

Арне быстро стало известно о холодном приеме, который устроили Мыне в Гнезде. А поскольку в то же самое время в Крушвице появился посланник от Авданца и предложил Семовиту принять участие во встрече четырех сыновей Пестователя, с тем, чтобы сделать Лестека юдексом, в ней вновь ожил замысел предложить супружество Мыне. Только на сей раз она предлагала не только свою руку и снабженную на ее средства армию, но и всех воинов Семовита. Ведь только при одном условии Семовит мог согласиться на то, чтобы поставить Лестека юдексом: получение от Лестека разрешения на поход против Ватая и на захват Градов Червенских. «Сделаюсь я повелительницей Червени и сокровища скифов, — размышляла Арне. — А потом Семовит убьёт Мыну и таким образом сделается богатейшим из всех сыновей Пестователя».

Только во всех ее планах одно было неясным и беспокойным: Даго Господин и Пестователь. Ибо помнила Арне судьбу Зифики, которая вопреки воле Пестователя пожелала поиметь слишком большую власть для Кира. Потому-то она, Арне, не повторит ошибку Зифики. Она не начнет действовать, не даст разрешения Семовиту на встречу с братьями и на то, чтобы Лестек стал юдексом до тех пор, пока собственными глазами не убедится, каким человеком стал Даго Господин.

Ибо удивительна или даже ошеломляюща природа женщины. Когда-то Арне любила Пестователя любовью настолько огромной, что отдавалась ему, словно богу. Когда он забрал ее Семовита и отослал в Византион — столь же сильно возненавидела его. Но Семовит, однако, вернулся, а время показало, что человек он слабый, с большей охотой предающийся пьянству и разврату, чем мыслям о расширении собственной власти.

Арне помнила Пестователя как человека необыкновенного. Даже при одном воспоминании о том, каким образом занимался он с нею любовью, испытывала она возбуждение. Быть может, именно по этой причине она до сих пор не могла поверить, что так неожиданно заболел он Отсутствием Воли, он, величайший из всех великанов. Потому с недоверием отнеслась она к замыслу встречи четырех сыновей Пестователя под Познанией и предложению Лестеку короны юдекса. Об этих своих мыслях она ничего не говорила Семовиту, вот только ее постоянно точило подозрение: «А ну-ка, если Пестователь только лишь изображает Отсутствие Воли? А вдруг это всего лишь испытание для его сыновей?». Она посоветовала Семовиту отправиться под Познанию на встречу с братьями и отдаться в пестование Лестека, но вместе с тем решила не терять времени на бесплодные размышления, а действительна ли болезнь Даго. Она знала Пестователя как человека, который, прежде всего, любил власть и знал искусство правления людьми. В своей женской самонадеянности она не допускала к себе мысли, будто бы тот мог полюбить какую-либо женщину гораздо сильнее, чем ее, Арне, в давние годы. Так что не верила она в его сумасшедшую любовь к Зоэ, подозревая лишь очередную притворную игру со стороны Пестователя. Не знала она Книги Громов и Молний. Она предполагала, будто бы Пестователь заглянул в какую-то секретную главу этой книги и теперь использует содержащиеся там советы; совершенно неожиданно заболев Отсутствием Воли, желает он проверить, кто настроен к нему дружески, а кто сделался врагом.

Как-то раз сообщила она Семовиту:

— Позволь мне поехать в Гнездо и встретиться с Пестователем до того, как ты отправишься на встречу с братьями и дашь присягу Лестеку. Ибо удивительно мне, что и Авданец, и Лестек желают завоеваний, а ведь Пестователь гласит мир. Быть может, появится он неожиданно на месте вашей встречи и обнажит против вас свой Тирфинг. Я обязана увидеть Пестователя собственными глазами. Тогда, возможно, я и рассоветую встречаться с Авданцем, Палукой и Лестеком. Кто знает, а вдруг, отказав Лестеку в короне юдекса, не станешь ли ты самым любимым из его сыновей.

Семовит верил Арне, поэтому согласился на ее поездку в Гнездо. Тем более, что, как та ему обещала, там же встретится и с Мыной и снова предложит тому супружество, а потом войну с Ватаем. Семовит изо всех сил желал принять участие в этой войне, июо подтачивала его мысль, что он хуже братьев, которые затем встречаются под Познанией и для того предлагают Лестеку корону юдекса, чтобы получить от того позволение на завоевание соседствующих земель. Он соглашался с Арне в том, что сокровища скифов могли бы в будущем сделать его самым могущественным из сыновей Пестователя. Но только лишь от Лестека, как от юдекса, мог получить он согласие на войну против Ватая, который был вассалом Сватоплука. Ибо поход на Грады Червенские мог стать заревом большой войны.

…Рассказывают, что в средине месяца, называемого Кветнем, отправилась Арне, чтобы встретиться с Пестователем в Гнезде. Оделась она при этом так же, как тогда, когда находилась рядом с графом Фулько. Она желала, чтобы воспоминания смягчили сердце Пестователя, чтобы стал он более податливым к ее прелестям. На мягкий кафтан надела она позолоченный панцирь, на голову надела шлем с павлиньими перьями. На боку ее висел короткий легкий меч, ноги ее покрывали шерстяные штаны и высокие сапоги из красной вавилонской кожи. Под ней был прекрасный четырехлетний жеребец каштановой масти, драгоценное седло, инкрустированное золотом и серебром. На коне была накидка из толстой и плотной парчи, которую с трудом могла пробить стрела из лука. На жеребце был серебреный нагрудник, узда и поводья блестели от драгоценных камней. Своим богатством Арне желала убедить Пестователя, что в его стране живется великолепн, никто здесь не нищенствует, все только обогащаются, а Семовит замечательно правит Крушвицей, раз она может себе позволить столь дорогую конскую упряжь.

Так же богато выглядела и ее свита из трех десятков вернейших воинов, которых народ называл благородными господами. Каждый из них владел в окрестностях Крушвицы по нескольку весей, а то и собственный городок, земли вокруг него, десятки наполовину вольных или невольных кметей, а поскольку здешняя земля была плодородной, могли они себе позволить снаряжение, которого не постыдился бы рыцарь даже короля тевтонцев. На головах рыцари Арне носили куполообразные шлемы из посеребренного листового металла, под ними были прекрасно выделанные кольчуги, защищающие от наконечников стрел не только грудь и спину, но и шею с горлом. У всех у них имелись луки, украшенные оковками из серебра и золота, драгоценные колчаны для стрел, легкие продолговатые щиты, покрытые кожей; мечи покороче, местной работы, или подлиннее, приобретенные у купцов с берегов Рейна. Каждый из воинов носил копье с двумя острыми выступами и флажком с вышитым знаком орла, в знак того, что воины — как раньше — принадлежат к защитникам народа. Из замечательные, крупные лошади, покупаемые, в основном, у Госпожи Клодавы, которая привозила огромных жеребцов от самих ободритов, тоже имели богатые покрытия, хотя и не столь богатые, как у жеребца благородной Арне. У многих воинов имелись посеребренные или позолоченные шпоры. Белые плащи, сколотые на правом плече золотой фибулой, дополняли их внешний вид.

За отрядом катились четыре телеги с едой и питьем для людей, а почти полтора десятка слуг, вооруженных дубинами, кистенями и копьями, стерегло это добро.

Поляне, подобно тому, как и почто что все склавины, женщин не уважали. Женским делом было прясть пряжу, рожать и воспитывать детей, заниматься домом. Но если попадалась женщина, которая, как Госпожа Клодава, могла взять меч и кнут в руку, умела хозяйствовать и держать слуг в ежовых рукавицах — вот такая женщина возбуждала уважение с восхищением, а то и страх. Про благородную Арне ходило много различных рассказов. Были такие воины, которые помнили время, когда она вместе с графом Фулько вступила в их земли. Родом она была из дальних стран, сюда прибыла в панцире и с мечом в руке — как мужчина. Через несколько лет по приказу Пестователя она управляла в Крушвице от имени малолетнего Семовита, карала сурово, хотя и вознаграждала преданных ей людей. Это она разрешила некоторым из давних лестков сделаться судьями вольных и невольных кметей, заботилась о том, чтобы подати не слишком давили их. И если у кого-то из таковых случалось несчастье, она из собственных средств платила за них сборщикам налогов Пестователя. Нравилось людям, что заботилась она о военной силе Семовита, благодаря чему, военная мощ в Крушвице была сильнее, чем у Повалы из Ленчиц и даже у Лебедя из Серадзи.

Многие из богачей желали взять ее в жены, но она всегда отказывала — и это тоже всем нравилось, поскольку никого она не выделяла и никому не позволяла возвыситься над другими. В конце концов, она отдала Семовиту власть над Крушвицей, но было ведомо, что через нее можно устроить множество дел, поскольку она до сих пор оказывала громадное влияние на Семовита. В последнее время ходили слухи, будто бы Арне мечтает о войне с соседними народами, потому что посылала к ним шпионов, добывала сведения про броды через реки, про вооружение, про способности воинских предводителей. Именно в ее честь кто-то сложил странную, дикую песнь, и вот теперь, едучи по узкой дороге через пущу, какой-то воин на самом конце отряда осмелился ее запеть.

Арне слышала песню и усмехалась. Кмети желали мира, но вот воины из Крушвицы жаждали войны. И точно так же было в Гнезде, в Познании, на Мазовии, в Гече и в Честраме, в Ленчице и Серадзи. Много лет мира обеспечил Пестователь, женившись на Любуше. Благодаря своему труду и трудолюбию, люди богатели. Простой народ любил мир, но воины хотели войны. На войне можно было погибнуть. Война означала боль и страдания. Но война могла неожиданно принести богатство — добычу и славу. И Арне думала, что даст этим людям войну, о которой они мечтали, по согласию Пестователя или без его согласия. Семовит не будет хуже Авданца, Лестека или Палуки, своими деяниями докажет, что является истинным великаном из крови давних спалов, о которых так часто рассказывал Даго Пестователь.

Глава пятая

Арне не застала Пестователя в Гнезде. Он, вроде как, вновь выехал с Петронасом на поиски Зоэ — а вот куда он отправился и когда вернется, было неизвестно. В граде управляли смуглые, вооруженные белыми пиками согды; они стерегли трое ворот у трех посадов, а так же главный вход в крепость. Их же можно было видеть на надвратных башнях, на валах. Когда они увидали приближавшийся отряд Арне: три десятка тяжеловооруженных воинов, нагруженные телеги и слуг, то мгновенно закрыли ворота, ведущие на первый посад. На валах встали воины с натянутыми тетивами луков и наложенными стрелами. Эти согды не могли не видеть, что приближающиеся воины — это поляне, так как были у них копья с вышитыми на флажках белыми птицами. Но они никому не верили.

Арне приказала затрубить в коровьи рога песнь приветствия и мира. Понадобилось какое-то время, чтобы у ворот появился Великий Канцлер, Ярота, узнал госпожу из Крушвицы и позволил, чтобы она сама и трое ее воинов въехали в Гнездо. Это недоверие сердило Арне, но вместе с тем она должна была признать, что Гнездо абсолютно безопасно, хотя его повелитель и господин пребывает где-то далеко. Она решила, что столь же безопасным сделает она и град Крушвицу, и для этой цели обучит специально оплачиваемую группу воинов.

Ярота был противоположностью своего старшего брата, Микоры. Различались они не только внешностью, но и характерами. Толстый Микора не обладал способностями к ведению канцелярии и вместо того, чтобы заседать над восковыми табличками, предпочитал миску хорошей еды и кувшин сытного меда. Только лишь из памяти о Хериме сделал его Пестователь Великим Канцлером. Впрочем, в это время Пестователь лично интересовался делами государства, потому желал иметь в качестве Великого Канцлера человека никакого, серенького, не имеющего собственного мнения и воли. А когда один разок проявил ее по делу Любуши — потерял жизнь. Младший его брат, Ярота, при казни присутствовал и ни единым словом не встал на его защиту.

Высокий, худой Ярота унаследовал от отца множество его талантов. Он знал франкский и ромейский языки, замечательно вычерчивал руны на восковых табличках, обладал замечательной памятью и удивительной способностью, необходимой всякому, кто живет при дворе — умением молчать и делать вид, что не видит и не слышит того, чего видеть и слышать не следует. Довольнобыстро он сориентировался, что, используя безволие Пестователя после утраты Зоэ, Петронас стремится к полноте власти в Гнезде, а может — и во всей державе полян. Петронас командовал абсолютно послушными ему согдами; одного его слова хватило бы, чтобы Яроту убили бы из-за угла. Потому-то он поклялся никогда не противопоставлять себя Петронасу, не делать ничего без его воли и без его совета. Лицо Яроты походило на маску, он никогда не улыбался, никогда не проявлял гнева. Но каждый, кто с ним сталкивался и представлял ему свое дело, выносил впечатление, будто бы Ярота слушает его с необычайным вниманием, и что он сделает все возможное, чтобы устроить его самым надлежащим образом.

Когда Арне сообщила ему, что желает встретиться с Пестователем, Ярота долго молчал, ни на миг не меняя выражение своего лица. В конце концов, он произнес тихим голосом человека, привыкшего к тому, чтобы его слушали и доверяли ему:

— Это будет весьма трудно, госпожа. Ибо никто не знает, когда пожелает вернуться в Гнездо наш Дающий Справедливость Господин.

Арне неприятно поразило то, что он не сказал «Пестователь», а «Дающий Справедливость Господин». Выходит, подтверждались слухи, будто бы Петронас ввел в Гнезде ромейский обычай не называть повелителя по имени, но отзываться о нем изысканными титулами.

Ярота должен был знать про Арне, что она одна из богатейших женщин в державе, что она окружена особой милостью Пестователя, поскольку когда-то она дала ему возможность вернуться к власти. Она же сама, прекрасно это осознавая, начала резкое наступление на Яроту:

— Раз никто не знает, когда вернется Даго Пестователь, с кем тогда могу я говорить о его делах?

И снова длительное время молчал Ярота, потом ответил, точно так же тихо:

— Со мной, госпожа, можешь говорить.

— С тобой? — насмешливым тоном спросила Арне. — Я хочу говорить только с Пестователем. Только с ним желаю я говорить о его делах.

Ярота не оскорбился, во всяком случае, Арне не заметила на его лице румянца гнева или неприязненного искривления губ. После недолгого молчания она услышала:

— Если я, госпожа, кажусь тебе никем, то сообщу тебе, что вскоре в Гнездо прибудет Петронас, командующий приближенной охраной. Быть может, он скажет тебе что-нибудь больше о нашем повелителе. — Ярота посчитал разговор законченным. Он низко поклонился и прибавил: — Ты, госпожа, получишь удобную комнату для себя, а еще помещение для твоих ближайших слуг. Остальная же часть твоего отряда должна ночевать на посаде, где сдают помещения на время.

И Ярота ушел, Арне же поняла, что больше не услышит от него ни единого слова. Так что она приняла предоставленные Яротой гостевые комнаты, решив ожидать прибытия Петронаса. На следующий день в компании трех своих воинов отправилась она на третий посад, где стояло много купеческих палаток и шатров. Она хотела приобрести себе какое-нибудь украшение, потому один из воинов нес ее тяжелый кошель, наполненный франкскими монетами.

Гнездо — по сравнению с Крушвицей — показалось ей нищим и тесным. Не так должен выглядеть укрепленный град, в котором проживает повелитель. Да, здесь мог жить Пепельноволосый, но не кто-то такой, как Пестователь. Только на перешейке между тремя озерами не было где расстраивать град и крепость. Озера ограничивали расширение града. Повсюду бросалась в глаза обременяющая теснота. Арне задумалась над тем, а не подбросить ли Пестователю мысль перебраться в Познанию, где на острове Варты была возведена крепость, а сам град, защищенный валом и частоколом, мог расширяться по берегу. В Познании Пестователь мог бы уделить больше внимания начинаниям Лестека и его слепой наставницы, несколько ограничивая их жажду власти.

В купеческих палатках и складах она разыскивала шелк. Этот товар в Крушвице был редкостью, поскольку, по причине высокой цены он не находил покупателей в небольших градах. Из расположенной на краю света Страны Серов много месяцев должны были купеческие караваны с шелком переходить высокие горы, пустыни и безлюдные степи, при постоянной угрозе нападения грабителей, хотя неписанный закон гласил, что купцов следует охранять, поскольку они нужны каждому. Но модники и модницы желали носить шелковую одежду; пожелала такую же для себя и Арне. Только франкскиеденары, которые взяла она с собой, никак ей не пригодились. Купцы требовали самых дорогих денег — нумизматов, солидов, кусочков поломанных золотоых украшений.

Арне заметила, что чуть ли не бесценок можно купить ценные фибулы и броши, украшенные цепи, седла и шпоры, и даже красивых невольниц с юга. А наибольшие цены купцы требовали за оружие: мечи, щиты-тарчи, мастерски плетеные кольчуги, шлемы, луки, наконечники для копий, а так же за боевые топоры. Неужели купцы были первыми из тех, кто получил сейретные сведения, что сыновья Пестователя жаждут войн и захватов, хотя сам Даго Пестователь провозгласил вечный мир? Походив по торгу, Арне выяснила, что она единственный человек, желающий приобрести шелк. На торге крутились, прежде всего, мужчины, разыскивающие длинных или коротких мечей и торгующихся за них с купцами.

Среди купеческих палаток нашел ее высокий согд с белой пикой и на ломаном склавинском языке, который успел немного выучить, сообщил ей, что во дворе ее ожидает Петронас, который этим утром, после ночной езды, вернулся в Гнездо. Арне польстило, что Петронас сразу же после поездки желает проявить к ней уважение и провести с ней беседу.

Петронаса Арне встретила впервые в жизни. Его внешность ошеломила ее до такой степени, что поначалу она не могла выдавить из себя ни единого слова.

Перед ней был как будто бы второй Семовит. Тот же самый рост, те же сильные плечи, то же самое светлое лицо и белые волосы. И удивительная похожесть черт лица.

Одежда на нем была в пыли, белый плащ в грязи, на лице была заметна усталость.

— Госпожа, — низко поклонился он ей, — едва я прибыл, сразу же пожелал говорить с тобой, ибо я знаю, что ты как мать для Семовита, а мой господин столь многим тебе обязан.

Разговаривали они в комнате, которой не было, в отличие от комнаты Яроты, ни единой подушки, вся мебель была изготовлена из оструганных досок. На стенах висело оружие: копья, мечи, щиты. Ложе покрывала шкура белого медведя.

Арне уселась на твердый стул. Петронас остался стоять, но потом начал неспешно прохаживаться от стены к стене.

— Я хочу видеться с Пестователем, — заявила Арне.

— Это трудно, госпожа. Он разыскивает мою сестру, Зоэ, которую похитили плохие люди.

Арне солгала:

— Мы напали на след похитителей.

— Да? — удивленно переспросил Петронас, затем уселся в темном углу. Женщина уже не могла видеть его лица.

— Взятый на пытки воришка признался, что принимал участие в похищении какой-то женщины. Всей группой они повезли через Мазовию, чтобы обмануть погоню. Они решили укрыть ее в Стране Ватая.

— А ты толком понимаешь, о чем говоришь, госпожа?

— Да.

В этой стране похищают многих красивых женщин. Откуда тебе известно, что этот воришка говори о моей сестре? Ибо Зоэ похитили не воришки, а люди могущественные.

— Вор описал похищенную. Именно так Зоэ и выглядит.

— Этот человек сейчас при тебе?

— Нет, он умер под пытками.

— Это плохо, госпожа. Ибо не убивают курицу, которая способна снести золотое яйцо.

Арне разозлило то, что этот молокосос из далекого Византиона поучает ее, что ни говори, еще недавно владычицу Крушвицы.

— Не должна я говорить тебе, господин, всего, что знаю сама и в чем признался вор. Я имею право встретиться с Пестователе и все сообщить ему.

— Это правда, госпожа. Только он далеко.

— Насколько далеко?

— Стаяниями это не измерить. Самое главное, что он далек своими мыслями.

— Не понимаю я таких слов. Здесь, господин, не говорят изысканным и странным языком. Но ты обязан знать, что сделаешь плохо, отгораживая меня от Пестователя.

Долгое время длилось молчание. Арне не видела лица Петронаса, так что не знала, что он чувствует, каковы его мысли. О людях, воспитанных в Византионе, кружило множество удивительных рассказов. Вроде как, одно выражали их лица, совершенно иное говорили их уста, а делали они совершенно третье. Но в одном Арне была уверена с момента начала этой беседы: это был не простой человек, но некто, кто очень сильно походил на юного Пестователя.

Наконец он отозвался. Говорил он очень тихо:

— Ведомо мне, госпожа, что Семовит желает вступить в Страну Ватая. Нам уже грозит война со Шлёнжанами, поскольку в любой миг ее начнет Дабуг Авданец. Довольно скоро, как ходят слухи, Лестек и Палука выступят на запад, что означает войну с народом Волков. То есть, пойдут стычки на юге и на западе, а ты еще предлагаешь войну на востоке?

— Речь идет о твоей сестре, Зоэ.

— Что такое судьба одной женщины по отношению к судьбам державы, — пренебрежительно ответил Петронас.

— Пестователь может поставить крест на военных намерениях Авданца и Лестека.

— А если он этого не пожелает? — спросил молодой человек. — Это Сватоплук из мести за смерть Любуши похитил мою сестру. Быть может, путь их бегства ведет в самый Край Ватая, потому мы и не смогли перехватить бандитов. Но разве имеет ли это какое-то значение? Опеку над Шлёнжанами и над Ватаем обеспечивает Сватоплук. Любой необдуманный шаг может привести нас к войне с противником, который сильнее нас в два, а то и в три раза. Знай, госпожа, что Пестователь никогда не начнет войны с Великой Моравой, поскольку у него нет на это достаточно воинов, ни средств, ни приятелей. — А через мгновение прибавил: — Другое дело — его вассалы. Эти могут творить различные глупости до тех пор, пока не будут за них осуждены, если они проиграют битву или понесут полное поражение. Тогда на их шеи падет меч Пестователя. Неужто ты желаешь, чтобы когда-нибудь меч этот отрубил голову Семовиту?

— Странно говоришь ты, господин. Угрожаешь…

— Я устрою твою встречу с Пестователем. Только не говори о следах которые ведут до самого княжества Ватая. Потому что не известна тебе сила, которой владеют Грады Червенские. И нельзя будет добыть без помощи войск Мазовии, Ольта Повалы из Ленчиц, а так же Ченстоха. Здесь, в Гнезде, находится сын Ватая, Мына, и от него мне известно, чем грозит война с Ватаем. Так что не ожидай, госпожа, что Даго Господин даст тебе позволение на войну, ибо, как всем это известно, он желает мира.

Арне поняла, что этот человек не позволит себя обмануть. Он прозрел все ее замыслы, но не выявил этого.

— Ты допускаешь до себя мысль о самоволии Семовита? — осторожно спросила она.

— Я думаю о твоем самоволии, госпожа. И сообщу я тебе, что сказано в Книге Громов и Молний: «пускай не знает левая рука, что творит рука правая». Делай тогда, что пожелаешь, но знай, что когда-нибудь я прибуду в Крушвицу, чтобы снять с плеч голову Семовита. Или же… — тут он заколебался и замолчал. Арне ожидала, но он прервал свою речь. Тогда уже прибавила она:

— Или я отдам Пестователю золото Градов Червенских.

— Так, госпожа…

— Да кто же ты такой?! — воскликнула Арне, пораженная силой слов этого человека.

— Имя мне — Петронас. Я стал градодержцем Гнезда и верховным вождем войска Пестователя. Что еще желаешь ты услышать, госпожа? Я устал. Всю ночь скакал, мне надлежит сон и отдых. И все же, я беседую с тобой, благородная госпожа. И скажу тебе еще вот что: у каждого повелителя имеются свои вассалы. Он не всегда знает, что они делают. Но потом приходит время наказания или награды. Ты и вправду настаиваешь на встрече с Пестователем?

— Да.

— Зачем? Моего слова тебе должно хватить.

— Я хочу услышать его от него. Я люблю его, и он меня любит.

— Прошлое уже минуло. Он тебя выслушает, но ответа ты не получишь. А тогда уже я, Петронас, из милости своего господина сделаю так, чтобы твои уста были запечатаны. Когда ты возвратишься от Пестователя, тебе придется поклясться в том, что ты его не видела и с ним не разговаривала. Ты согласишься на такое?

— Да, — ответила на это женщина.

Всю ночь не сомкнула она глаз, находясь на грани полусна-полуяви. Перед глазами ее воображения все время стоял Петронас, который одновременно был Семовитом, когда же она представляла Семовита, тот обращался к ней голосом Петронаса. Арне мучила загадка этого юноши, женской интуицией чувствовала она, что это не простой обитатель двора вроде Яроты, но некто необычный, выдающийся и хитроумный, а возможно — даже очень мудрый. Ей не хотелось верить в то, что дал он ей понять: все те «бунты» и встречи Авданца, Лестека и Палуки, планируемые ими войны — происходили, похоже, по воле Пестователя или же, кто знает, быть может, и по воле этого вот Петронаса. В том числе и Семовит мог действовать самостоятельно, подчинять себе грады Мазовии, Повал и Лебедей, Ченстоха и весь Край Лендзян, если добудет золото Градов Червенских. Петронас открыл ей старую правду, что судят не победителей, но тех, кто понесет поражение.

А что же со Сватоплуком и егог могуществом? Разве не выдал ей Петронас, что Пестователь покарает своих сыновей, если те уж слишком сильно станут наступать на Сватоплука. Покарает их так, словно собак, которые неосторожно выскочили за ограду поместья и покусали соседа.

На западе, откуда Арне была родом, много говорили про ромеев, про их удивительнейшую способность устраивать интриги, вычерчивать далеко идущие планы. Это нен могло быть случаем, что человек, выросший при дворе ромеев, именно Пестователем был назначен градодержцем Гнезда, его личным охранником и главным вождем воинов. И не было, наверняка, случаем, что была похищена Зоэ, сестра Петронаса и будущая жена Пестователя. Сидя в Крушвице и занимаясь опекой над Семовитом, Арне не понимала, что совсем рядом с ней, в ее стране, столкнулись какие-то невидимые силы, поскольку сейчас она воспринимала это именно так.

Какая роль была предназначена Авданцу, а какая — Лестеку, который должен получить титул юдекса? Какую роль назначили Семовиту — если с Семовитом вообще считались в этой секретной игре. И что, собственно, было в этой игре ставкой? Держава, власть в державе, любовь Пестователя, золото?

В полдень один из согдов сообщил ей, что она будет обедать с Петронасом. Арне считала, что пойдет в парадный зал, где будут песни, игры, пляски — разве не была она одной из наилучших женщин этой земли? Тем временем, согд провел ее в комнаты Петронаса, где был поставлен стол, и где, помимо хозяина, уже сидел Мына, сын князя Ватая.

На стол выставили каплунов и бараньи седла, много меда и пива.

— Из Византиона я ехал сюда с Семовитом, — неожиданно сообщил Петронас, поднимая посеребренный кубок с медом. — Много чему научился он у ромеев. А еще он полюбил мою сестру, Зоэ, и потому желает отомстить Сватоплуку.

Перепугалась Арне из-за того, что она считала своей величайшей тайной, для Петронаса столь очевидно. Она перестала есть, стиснула губы.

— Только любовь к женщине — это ничто, поскольку величайшей любовью должно быть стремление к власти, — прибавил Петронас.

— Я тоже так считаю, господин, — рьяно согласилась с ним Арне.

— Когда мы садились на судна в дороге сюда, он догадался, что Зоэ была предназначена для кого-то другого. Я разделяю его боль. Только Зоэ исчезла. Ее судьба неизвестна. Радость это для него или отчаяние?

— Отчаяние, господин.

— Я, Петронас, никогда не забуду добра ни тебе, благородная госпожа Арне, ни Семовиту. Быть может, придет такой день, когда тот, кто приказал ее похитить, заплатит за это жесточайшей смертью.

— Да, пускай издыхает в ужаснейших муках, — согласилась с ним Арне.

— Твои слова, госпожа, свидетельствуют, что ты все еще любишь Пестователя. И вот узнав твою доброту и благородство, хотел бы я тебе, а посредством тебя — и Семовиту, отдать в опеку человека, которому пришлось спасаться бегством от жестокости собственного отца.

Голос его был пропитан сладостью. Но Арне почувствовала страх. Поняла она, что этот человек обладает некоей странной властью, возможно, даже данной ему Пестователем. Дошло до нее и то, что, похоже, слишком долго жила она в далекой Крушвице и сделалась похожей на здешних женщин: глупых, болтливых и сующих всюду свой нос.

— Я хочу видеться с Пестователем, — заявила она.

— А не станешь жалеть об этом?

— Почему бы я стала жалеть о свидании с человеком, которого любила и помогала получить назад трон, когда Зифика желала отобрать у него жизнь?

Выражение на лице Петронаса внезапно изменилось. Вместо предыдущей сладости женщина услышала резкий тон, лицо гневно стянулось.

— А тебе не было жалко, госпожа, что ее детей убили? — Эти слова прозвучали, чтовно лязг металлических тарелок.

— Разве важно то, что я чувствовала тогда? Это же столько лет прошло, — с печалью в голосе произнесла Арне. Она не знала, что тем самым спасает свою жизнь.

— Ты и вправду судишь, госпожа, будто бы женщина должна умереть, рожая великана?

— Так считает Пестователь.

— А ты, благородная госпожа?

Арне рассмеялась. Неожиданно мед ударилей в голову.

— Если я тебе скажу, что думаю так же, как Пестователь, проведешь меня к нему. Если же отвечу иначе, Пестователя не увижу. Скажи-ка лучше, что ты сам об этом думаешь?

Петронас ответил после долгого молчания:

— Ты все еще красивая женщина, благородная госпожа Арне. Кто знает, не должен ли Пестователь подумать о муже для тебя. Ты тоже не родила ему великана…

За поясом Арне носила короткий меч. Она вытащила его и вонзила в столешницу.

— Слишком много ты себе позволяешь, Петронас. Я желаю его видеть, понял?

Тот свесил свои руки под столом, усмехнулся:

— Успокойся. Сегодня ночью ты увидишь Пестователя. Но помни при этом, что управлять страной, это не то же самое, что управлять домом разврата. Благородная Арне обязана иметь мужа, который даст ей право на большую власть и поддержит Семовита. Разве слепая наставница лучше, мудрее, благороднее тебя?

Арне ненавидела эту слепую кошку за то, что в давние годы Пестователь сажал ее рядом с собой с малышом Лестеком на коленях. Но и не могла позволить, чтобы этот ромейский приблуда — какой бы тайной властью он не обладал — играл ее чувствами.

Глядя ему прямо в глаза, такие же голубые, как у Семовита, Арне спокойно ответила:

— У меня будет о чем говорить с Пестователем. Про наставницу, про мое замужество, которое ты предлагаешь, о непослушании Авданца и Лестека, о будущем Семовита.

Петронас рассмеялся. Затем сделал глоток меда, и вновь его охватил смех, настолько сильный, что мужчина чуть не подавился. Он схватился из-за стола и, смеясь, выплюнул мед в льняную тряпку.

— Не означает ли твой смех, что я не увижу Пестователя? — обеспокоилась женщина.

— Да нет же, госпожа, — отвечал тот, все еще кашляя. — Ты увидишь его. Этой же ночью.

А когда уже успокоил дыхание и снова уселся за столом, продолжая есть и пить, признал:

— Пестователь приказал мне никого к себе не допускать, в особенности, близких ему людей. Для тебя, госпожа, я нарушу его указание. И не потому, что дарю тебя каким-то особым почтением или желаю взамен увидеть выражения благодарности. После встречи с Пестователем ты поймешь много дел, о которых сейчас я говорить не могу и не хочу. Но впоследствии, если правду говорят о твоей мудрости, ты сама обратишься ко мне за помощью и советом.

Эти слова показались Арне разумными, хотя она и не верила, будто бы Пестователь не желал видеть ее, Арне. Только этот вот ромейский прислужник мог ее к Пестователю и не допустить. Следовало оценить эту его милость и показать это.

— Выпьем, мой господин, — предложила она, поднося к губам кубок с медом.

А потом, когда они разговаривали о делах, казалось бы, мелких, она внимательно пригляделась к молчащему до сих пор Мыне. А не его ли имел в виду Петронас, упоминая о супружестве Арне.

Да. Мыну она желала. Он был красив какой-то странной, дикой красотой. Было ему не больше трех десятков лет, но заботы уже перепахали ему лицо, равно как и многочисленные шрамы, наверняка полученные во множестве стычек. У него были черные волосы, длинные черные усы и обширная борода, но кожа очень светлая. В каждом движении его ладоней, плеч, а прежде всего, в том молчании, которое он хранил, чувствовалось величие, нечто такое, которое было свойственно богатым, высоко урожденным людям. И Арне возжелала Мыну.

— Быть может, господин, ты и прав в том, что мне следует выйти замуж, — гортанно засмеялась она, что всегда у Арне было признаком телесного желания.

— Это хорошо, госпожа, — ответил Петронас. — И для князя Мыны тоже хорошо.

— А ты, Петронас, почему не берешь себе жену? — осмелилась спросить Арне.

— Я жажду одной лишь власти, — ответил тот и приказал двум воинам-согдам, чтобы те провели Арне в предоставленную ей комнату. Когда они это сделали, он вернулся к Мыне и долго беседовал с ним, попивая вино.

Арне же, наевшаяся и упившаяся медом, легла на ложе и сама успокаивала свою телесную жажду, чему научилась еще в детстве, после чего сразу же заснула. Когда же три воина-согда без стука вошли в ее комнату, и один осторожно коснулся ее плеча, женщина проснулась и увидела, что уже наступил вечер.

— Выступаем в дорогу, благородная госпожа, — на ломаном языке склавинов сказал один из согдов. — Твой конь уже оседлан.

Арне схватилась с ложа, протерла заспанные глаза и выбежала на внутренний двор. Там ей подали коня и, в сопровождении полутора десятков согдов она тут же покинула посад Гнезда. Еще до того, как сделалось совсем темно, их нагнал Петронас и еще десяток его воинов.

Зажгли факелы, и почти три десятка всадников двинулось по дороге, петляющей среди возделанных полей и весок по направлению Познании. Только лишь через какое-то время свернули они в пущу, на очень узкую тропу, по которой рядом могла ехать только лишь пара всадников. Тут же рядом появился Петронас, и Арне поняла, что он желает переговорить с ней в четыре глаза.

На всю жизнь запомнила она эту поездку. Почти три десятка лошадей топало копытами на узкой тропе, факелы согдов сыпали искрами, неожиданно отбрасывая свет на серебристый панцирь Петронаса и его шлем с павлиньими перьями.

— Знаешь ли ты, госпожа, что на свете самое ценное? — спросил Петронас.

— Золото. Так знай тогда, что князь Ватай, повелитель градов, которые называют Червенскими, владеет золотом, найденным в курганах над Донапром.

— А не сказал ли тебе об этом твой гость по имени Мына?

— Да. Он видел те сокровища, касался их, любовался ими. Об этом сокровище мечтат императоры ромеев. Умерших скифских вождей хоронили в могилах, давая им лошадей из золота, невольниц из золота и золотые повозки. Все это правда. Об этом золоте видят сны тевтонские епископы, а прежде всего — епископ Вичинг у князя Сватоплука.

— А разве самому Сватоплуку сложно добыть эти сокровища? Ведь Ватай это его вассал и слуга.

— Ватай утверждает, будто бы сокровища скифов — это все сказка. Он выплачивает дань Сватоплуку, но про сокровища говорит, как о сказке.

— А вдруг это правда?

— Правду узнает лишь тот, кто свяжется с родом Ватая.

— И это мне предстоит сделать? — догадалась Арне.

— Подумай над этим, госпожа. Возможно, только тебе одной изгнанный сын Ватая выдаст тайну сокровища скифов.

— Понимаю тебя, господин. Только вот зачем нам сокровища скифов? — притворилась Арне наивной.

— Это огромные богатства. Тот, кто положит их к ногам Арпада, короля мардов, сможет привести к тому, что марды ударят в спину Сватоплука. И тогда исполнится предсказание, что мы станем владеть от Сарматского Моря по Карпатос.

— И что со всего этого буду иметь я, старая женщина?

— Пестователь не назначил своего преемника. Но знай то, что им станет только тот, кто уничтожит Сватоплука и позволит отомстить за похищение Зоэ. Женщина не стоит того, чтобы ради нее строить или рушить державы, даже если бы у нее и была кожа, мягкая словно бархат и пахнущая будто лаванда. Но иногда она бывает малым камешком, вызывающим лавину каменных глыб, давящих все на своем пути.

Сказав это, Петронас придержал своего коня и оказался в арьергарде. Арне же ехала ошеломленная величием планов Петронаса, убаюканная мыслями, что, может быть, когда-нибудь она наденет княжескую корону Ватая, а Семовит сделается преемником Пестователя.

Вскоре, несмотря на окружавшую их темноту, Арне узнала округу. Они приближались к подножию Вороньей Горы. Так выходит тут, в этих краях следовало ожидать встречи с Пестователем?

У самого подножия Вороньей Горы новь к Арне подъехал Петронас. В руке он держал брызгающийся искрами факел.

— Дальше мы пойдем одни: ты, госпожа, и я.

Арне не стала возражать. Похоже, она поддалась чарам этого человека, так сильно похожего на Семовита. Рядом с ним она чувствовала себя в безопасности, у нее даже не промелькнуло мысли, что, поехав с ней на Воронью Гору, он мог бы ее убить, а потом обвинить в ее смерти упырей и стриг, что проживали здесь. Никогда она не была боязливой. Не боялась она мужчин, поскольку знакома была с искусством отдаваться без протестов или борьбы. Е ошеломляло лишь видение дел, показанных ей Петронасом: Сватоплукпобежден, а Семовит объявлен преемником Пестователя.

Подкованные кони громко били копытами по каменистой дороге, ведущей на Воронью Гору. Петронас не отзывался ни единым словом, Арне тоже молчала, поскольку все ее внимание поглощали отзвуки из расстилающегося вдоль дороги леса. Потому что, если чего она и боялась, то невероятных созданий, которые заполняли лес, в особенности, ночью и как раз здесь.

На вершине холма трое согдов, которых Арне узнала по белым плащам, заступило им дорогу. Но тут же они заметили Петронаса и сразу же открыли им путь. Так они въехали на самую вершину и здесь соскочили с лошадей, их у них тут же приняло двое слуг. На Вороньей Горе они увидали костер, горящий у основания уродливого дерева Макоши. На деревянном троне возле него сидел только лишь Даго Пестователь в своем белом плаще и с непокрытой головой, опирающейся на ладони, с локтем на колене. Вся его фигура, а в особенности — слегка свешенная голова, выражала такую печаль, что у Арне стиснуло горло.

Всю территорию вокруг костра окружало с два десятка согдов, каждый с факелом в руке, неподвижный, словно бы вырезанный из дерева. Несмотря на их факелы и огонь костра — вокруг царила темнота, и только лишь через какое-то время Арне заметила где-то сбоку кучку странно одетых людей. То были ворожеи и жерцы, собранные сюда, похоже, из самых дальних околиц, а может быть — и даже дальних краев, поскольку некоторые из них носили остроконечные шапки магов. Они все время суетились, меняли позицию, ежились, ложились на земле, потому что, время от времени, свистел кнут, и кто-то из охранявших их воинов лупил этих людей куда попало.

Петронас подошел к кучке ворожеев и обнажил меч. Этот жест понять было несложно. Если те не начнут свои чары, на землю упадет чья-нибудь отрубленная голова.

Раздался звук пищалок и рокот маленьких барабанов, а из кучки ворожеев выбежало несколько человек, переодетых в медвежьи шкуры, поскольку медведь, который засыпал зимой и весной просыпался к жизни, был знаком вечного возрождения, вечной жизни. Лица ворожеев и жерцов закрывали плетеные маски, разрисованные различными магическими знаками или изображениями всяких чудищ. Они неуклюже скакали вокруг костра и Пестователя, перемещая вес тела с ноги на ногу. При этом они выли странную песню, но Арне не понимала слов.

Она подошла к Пестователю и опустилась на одно колено.

— О, Даго Господин и Пестователь. Это я, Арне. Прибыла, чтобы сообщить тебе, что ты не один в своей печали, Семовит ищет похитителей Зоэ.

На лице мужчины не дрогнул ни единый мускул, не затрепетала века. Женщина поняла, что он ее не услышал, не осознал ее присутствия. Возле костра он сидел будто мертвый.

Вонючая и растрепанная женщина подала Арне кружку с напитком. Вторая, точно такая же грязная и вонючая, подсунула такую же кружку к устам Пестователя. Только теперь тот пошевелился, взял кружку из ее рук, выпил до дна, после чего сосуд выпал из его рук и покатился к костру. Обе женщины с визгом ужаса сбежали в темноту, к клубящейся куче жерцов.

— Выпей, госпожа, — услышала Арне мягкий и спокойный голос Петронаса.

Она послушала. Питье было горьким, но приятно обжигающим горло и желудок. В пении переодетых в медведей пляшущих жерцов она начала различать слова:

— Придите, прилетите, появитесь Пёнки и Хмурники, Облачники и Вомпеже, Навки и Мамуны. Вас призывает Пестователь.

Кто-то из ворожеев ныл:

— Чего желаешь, Велес?

Ему ответила толпа:

— Тишины в лесу.

— Чего жаждешь, Живе?

— Смерти ягненка, что живет.

— Чего требуешь, Перун?

— Того, что в землю рухнет.

— Чего хочешь, Свароже?

— Чтоб тревога у вас была на роже…

— Чего желаешь, Трояне?

— Жизни ягненка, пане.

— А ты чего хочешь, Ригелю?

— Целой бочки хмеля.

— А чего Мокоша желает?

— Чтобы радостью быть без края.

— Чего хочешь ты, Семя?

— Чтобы кровь пропитала землю.

— Ты что хочешь, Хорса?

— Горсточку проса…

— Чего желаешь, Стрыбоже?

— Того, чем владеет боже.

— Ты чего хочешь, Бельбала?

— Жить хочу в давней славе.

Какой-то жерца в ярко размалеванной плетенке, называемой шкрабуля, поднес к костру дергающегося ягненка. Другой жерца подсунул миску, после чего первый перерезал животному горло, кровь его начала стекать в миску. Третий начал сыпать в нее муку, после чего стал зачерпывать получившуюся смесь и бросать ее в костер перед Пестователем.

Арне почувствовала вонь горелого, к горлу подступила желчь. Но вместе с тем, после выпитой кружки того странного напитка, она почувствовала себя легкой, а образ происходящего наполнился странной резкостью.

На миг ей показалось, будто бы языки пламени костра складываются в женскую фигуру. Подвижную, словно сам огонь, зато совершенно реальную.

— Зоэ! — вскрикнул Пестователь. — Ты где?

Зашипела смесь муки и крови, бросаемая в пламя. Огонь на мгновение притух, потом кто-то подбросил хворост, и вновь женская фигура начала танцевать над костром.

Две грязные женщины в рваной одежде во второй раз подали Пестователю и Арне по кружке странного питья. Арне свое выпила быстро, Пестователь сочил медленно. — Крови! — воскликнул он неожиданно и очень громко.

Арне приблизилась к нему. И хотя с какого-то времени она ненавидела Даго за то, что он отобрал у нее Семовита, теперь она вновь любила его. И теперь целовала его ноги в кожаной обуви. Только глаза Пестователя оставались неподвижными, уставленными в огонь. Казалось, что никакой звук, слово, присутствие кого-либо до него не доходит.

— Семовит, господин мой, разыскивает твою Зоэ, — говорила Арне. — Он отыщет ее для тебя, даже если бы для этого ему пришлось бы завоевать половину мира. Погляди на меня, мой господин. Неужели ты не помнишь свою Арне?

Тот не слышал.

Пара ворожеев с медвежьими башками на головах приблизились к Арне и Пестователю. Ей и ему они подали небольшой жбан с медом.

— Пей, — шепнул один из них, и Арне бессознательно исполнила приказание.

Три других ворожея, закутанных в шкуры громадных оленей, принесли корзины, наполненные сушеными травами, и стали целыми горстями бросать их в огонь. Через мгновение во все стороны разошелся удивительно приторный запах, все более высокие языки пламени сформировали женскую фигуру: гибкую и летучую, каким бывает огонь.

— Зоэ, — прошептал Пестователь.

Он встал со своего трона и захотел подойти к костру. Только видение уже исчезло.

Тогда он тяжело свалился на свой «трон» и вновь подпер подбородок ладонью.

— Обращаюсь к Волосалу, Спыже и Ниже, к Белому и Черному, к твоему и моему, к тому, что будет завтра, и что было вчера, к Хыже и к крови, которую дадим тебе — покажись! — умолял ворожей в шапке из лисьих голов.

Второй, в таком же одеянии, фыркал словно разозленный кот, бормоча:

— Полаш азон озиномас бано тудон донас гехамель цлон рплай берео не пантарас тай.

Жерца в лохматой волчьей шкуре, крутясь вокруг своей оси, выл:

— На потрылу! На фуку! На выбратнэ!

Арне видела, как зарезали второго яненка, его кровь постепенно заливала костер, громко шипя и распространяя ужасный смрад.

— Господин мой, Пестователь, — умоляющим тоном произнесла Арне.

Тот ее не слышал. Не видел.

И вновь ворожеи высыпали горсть зелья в костер. Но миг показался высокий язык пламени, походящий на танцующую женщину.

Пестователь вновь поднялся с трона. Ворожеи придержали его, в противном случае он упал бы лицом в жар. Огонь погас, Арне же охватила странная немочь. Она почувствовала, что теряет сознание, так странно подействовал тот глоток меда, полученного от ворожеев.

На ее глазах на поляну вывели крупного быка и молодую корову. Его вели три ворожея в масках, двле других придерживало корову. Бык понюхал анальное отверстие коровы, после чего багровый длинный член быка углубился в ее влагалище, и самка застонала под весом покрывавшего ее самца.

А потом какой-то оборванный жерца привел обнаженную девицу. Та послушно улеглась возле костра и раздвинула ноги. Тот же самый жерца продемонстрировал всем свой огромный торчащий елдак, затем улегся на девушку и начал сучить задом. Но, похоже, делал он это слишком долго, потому что воин-согд пронзил его белой пикой. Умирающего и девку вынесли за предели светового круга, Арне же почувствовала, что вся дрожит. Потому что самым паршивым для нее было то, что внимательно следя за Пестователем, она понимала, что тот ничего вкруг себя не видит. Между ним и окружающими его людьми как бы существовала стена. Пестователь сидел у костра словно мертвый. Даже зрачки его, казалось, не реагировали, когда языки пламени делались сильнее или гасли.

И снова два воина начали обкладывать бичами толпу жерцов и ворожеев. Раздался плач и вопли. Другие воины разогнали танцующих у огня. Резко замолчали пищалки и барабанчики.

Из группки жерцов вышел человек в длинном черном одеянии, расшитом странными белыми знаками. Он подошел к Пестователю и подал ему небольшой кмешек.

— Полижи его, господин. Он дарит успокоение, — сказал он.

Петронас оттолкнул этого ворожея. Тот свалился неподалеку о костра. Тогда Петронас приблизился к Пестователю и будто ребенка поднял его на руки, унося куда-то в темноту.

Арне потеряла сознание. Разбудила ее прохлада весеннего утра. Над ней стоял Петронас.

— Пришло время отъезда, госпожа. Твой конь уже оседлан.

— Я хочу поговорить с Пестователем…

— Он сейчас спит. Я исполнил твое желание, госпожа. Ты видела Пестователя и изложила ему свои дела, равно как и дела Семовита. Я допустил тебя, госпожа, к величайшей тайне, которой является отчаяние повелителя. Если расскажешь о нем кому-либо — погибнешь. Кто не чтит печали властителя, пускай исчезнет.

— А видели ли Лестек, Авданец и Палука отчаяние Пестователя?

— Одна лишь ты, госпожа, получила доступ к тайне.

— Это означает, что Пестователя уже нет?

Петронас отшатнулся:

— Ошибаешься. Я слежу за его судьбой. Не хотелось мне вести тебя к Пестователю, но ты настояла. Все, что ты желала получить от Пестователя, я тебе уже изложил. Разве что сказанные мною слова пропали понапрасну. Пестователь жив и победит. Это и передай народу.

Он подал женщине кожаную баклагу с крепким пивом. Та осушила его, поскольку испытывала страшную жажду.

— Будь мне послушна, госпожа, и станешь владычицей, которая овладеет сокровищами скифов и позволит мардам ударить на Сваоплука.

— Кто ты такой?! — воскликнула женщина.

— Я исполняю приказы Пестователя.

— Он молчит.

— Я понимаю его молчание. В нем кроются слова и приказы. Благодаря мне и, возможно, тебе, он станет повелителем от Сарматского моря до гор Карпатос.

Возвратившись в Гнездо, благородная Арне и сын князя Ватая по имени Мына поженились, и состоялся свадебный пир, устроенный для них Петронасом. В качестве свадебного подарка Петронас вручил Арне и Мыне три таблички, покрытые воском и содержащие приказы Желиславу в Плоцке, Ольту Повале в Ленчице и Лебедю Рыжему в Серадзи, чтобы те отдали своих воинов под власть князя Мыны в его борьбе за власть в Градах Червенских.

— А если они не послушают этих приказов? — спросила Арне.

Тогда Петронас приказал Яроте подать себе четвертую табличку, на которой собственноручно написал стилусом, что разрешает Арне отрубить им головы. Громадьевласти, данной ей Петронасом, поразило Арне.

— Пестователь, как говорят, жаждет мира. Разве не поступаем мы вопреки его воле? — спросила она у Петронаса.

Но тот лишь тихо рассмеялся:

— Он жаждет крови, благородная госпожа Арне. Пускай истечет кровью земля врагов Пестователя, которые похитили у него Зоэ. Но най, однако, что это не Даго Господин и Пестователь желает войны с князем Ватаем, а только ты, госпожа, Семовит и князь Мына. Если понесешь поражение, тогда на твою шею падет мой меч, поскольку со Сватоплуком Пестователь заключил вечный мир.

— Когда я должна буду выступить на Ватая?

— Не знаю. Оцени собственную мощь и собери все возможные силы. Это может случиться завтра или через год, а то и через пару лет.

— Знаешь ли ты, Петронас, что Лестек должен получить корону юдекса? Он сделается наивысшим судьей среди своих братьев.

Петронас пожал плечами.

— Меч в одинаковой степени рубит голову, даже если она и коронована, — ответил он. — Позволь, госпожа, чтобы все шло своим путем. Ты видела Пестователя. Могу ли я сделать иначе, чем я уже делаю?

Мына с Арне выехали из Гнезда рано утром в прекрасный солнечный день. Листья на деревьях в пуще еще не успели раскрыться, потому там, где росли буки, грабы и дубы, вся пуща казалась просвеченной солнечными лучами. Можно было видеть лесную подшивку, а так же поляны, покрытые голубыми пролесками, пурпурными хохлатками, белыми и желтыми анемонами. Цветы осыпали кроны деревьев — прекрасно выглядели цветущие ольхи, тополя, вязы и вербы.

Когда ехали они мимо боров, покрытых грязноватой зеленью сосен и елей, в глаза бросались белые стволы берез, растущих то тут, то там и покрытых зелеными листочками. Время от времени желтый мотылек планировал над едущими воинами, присаживался на остриях их копий, на куполообразных шлемах, даже на рукавицах, держащих поводья. И, несмотря на топот конских копыт на лесной дороге, слышали они песни дроздов м ветвях деревьев, пересвистывание синиц; из низко расположенных фрагментов девственного леса доносилось до них грозное хрюканье свиноматок, уже выкармливающих поросят. Глубоко вдыхали они в грудь весенний воздух, пропитанный запахом истлевших листьев, трухлявой древесины и грибницы. Всех охватило удивительнейшее чувство счастья, и, наверное, потому все завели песнь про Арне, которая вела их в мир — за добычей, за бабами, за богатством.

Эта песнь звучала так:

Глава шестая

И случилось так, что в начале месяца, прозываемого Травень, поскольку во время это трава на лугах начинала расти все буйней, на огромной лесной поляне в пуще между Любином и Познанией собрались отборные отряды четырех сыновей Пестователя: Лестека из Познании, Авданца из Геча, Палуки из Жнина и Семовита из Крушвицы. Рассказывают, что, сколько мир стоит, никогда до сих пор эта дикая пуща не видела столько замечательно разодетых воинов, которые привезли с собой на телегах десятки бочек с пивом и сытным медом. Огромную поляну заполнили сотни шатров и шалашей для простых воинов, ну а для господ жердники поставили четыре больших шатра из белого полотна величиной с дом или даже дворище. Самый же большой шатер принадлежал Лестеку, законному сыну Пестователя, рожденному Геданией, княжной Витландии. Ну а сборище такого количества воинов и братьев назвали — Встречей Четверых Братьев, ибо каждый, кто был рожден из семени Пестователя, и чья мать умерла во время родов — был великаном из рода славных спалов.

Множество лет мира и безопасности обеспечил народу и богачам их повелитель, Даго Пестователь. Невольные или наполовину вольные кмети спокойнособирали плоды земли, налоги не угнетали народ слишком сильно. Потому-то богатой землей сделался Край Полян, а поскольку над устьем реки Висулы тоже правил Пестователь — формально там управлял сын Клодавы — плоды труда продавали с огромной выгодой и за множество прекрасных товаров. Золото и серебро, драгоценные камни получали поляне от народов севера за свой скот, за овес, коноплю, рожь и пшеницу. Богатели, прежде всего, уважаемые и богатые люди, но и для народа много чего оставалось с господского стола. Воинственные норманны неустанно дрались с франками, и свои корабли посылали в самое море, называемое Интеррегнум. Но для своих походов им было нужно сушеное мясо и корм для лошадей. У франков они захватывали громадную добычу, большая часть из которой потом попадала в Витляндию, с которой норманны вели оживленную торговлю.

А ведь не только через Витляндию поляне торговали и с западом, и с востоком. Многочисленные купеческие караваны шли через Познанию и Гнездо к эстам и курам, в купеческие города русов. Крупный торговый тракт вел с запада через Вроцлавию и Каракув до самого Киева. И хотя Вроцлавия с Каракувом полянам не принадлежали, но в годы мира, поляне со своими товарами бывали и там, покупая за них вещи даже от таких далеких народов, как серы. И стоит знать, что сами они тоже обучились различным ремеслам и могли производить различные вещи, столь же красивые, а то и красивее, чем вещи с запада или востока. Вокруг градов находились веси, в которых жили и работали кузнецы, производящие замечательные мечи, острия для копий, металлические части для упряжи, а еще лемеха для пахоты. Многие веси были знамениты производством красивого и тонкого льняного полотна, удобной обуви, драгоценных седел, замечательно украшенных глиняных горшков. По чужестранным образцам и по своим собственным золотые украшения производили злотники-ювелиры, потому не было чем-то необычным встретить у полян женщину или девицу с золотыми серьгами-заушницами. Золотыми височными кольцами или с бесценной диадемой на голове. Богато ходили и состоятельные мужчины — зимой они кутались в меха диких животных, поскольку таких хватало в обширных пущах, летом дже они одевали легки одежды из мягкого сукна, у них имелись красиво вышитые рубахи, шляпы из заячьего фетра. Золотые или серебряные цепи украшали им грудь, на бедрах были застегнуты драгоценные пояса. О богатстве полян по всему свету рассказывали купцы, восхищенные их склонностью к поддержанию чистоты, их культурным обращением и гостеприимством.

Правдой остается, что они не возводили каменных домов, как это делали народы запада и в Византионе. Каменным зданиям — холодным и сырым, которые к тому же сложно было обогреть — они предпочитали обширные дворища из дерева. Деревянно-земные валы возводили они вокруг собственных градов, и такой способ обороны был столь же действенным как стены из камня. Таких валов могли они насыпать по нескольку вокруг дворища своего вождя или богача; говорили, что грады их похожи на павлиньи перья, поскольку валы те как будто бы сходились у малейшего глазка, делая его невозможным для добычи. Поляне не строили каменных замков не потому, что не умели подобных сделать, но потому что их предками были лендицы и гопелляны, а у этих племен с камнем было туго; впрочем, деревянные дворища они считали более теплыми и более легкими для отстройки, если были уничтожены огнем или неприятелем.

Так что не следует удивляться тому, что на свою встречу четыре сына Пестователя прибыли в роскоши и богатстве. С собой они привели отборные отряды, чтобы каждый мог похвастаться перед другими достатком. Многие их воины носили посеребренные панцири, золотые шпоры, пояса, инкрустированные драгоценными камнями. Бесценными казались их мечи и кольчуги, шлемы на головах, тарчи, называемые «щитами». Говорят, что если бы в это время на этой лесной поляне появился король тевтонцев или западных франков, он остановился бы в изумлении — столь громадным богатством и столь большой способностью к бою отличались воины сыновей Пестователя. Впрочем, и они сами казались вне всякого выражения великолепными.

Слепая наставница, которая прибыла вместе с Лестеком, видеть их, понятно, не могла, правда, для нее Лестек и так был самым замечательным и красивым. Но вот собравшиеся на поляне воины видели нечто иное. Авданец, Палука и Семовит были похожи друг на друга как три капли воды — высокие, широкоплечие, с длинными, практически белыми волосами красивыми лицами. Один Лестек по сравнению с ними казался кем-то чужим, рожденным из семени иного отца. От своей матери, Гедании, он унаследовал высокую и худощавую фигуру, но в плечах был узким, грудная клетка его была впалой. Желтоватая кожа и крючковатый нос не прибавляли ему красоты, равно как и постоянно бегающие серые глаза, посаженные в глубоких глазницах. Говорили, что каждый из его братьев сильнее и богаче его, рожденного в законном ложе, от матери княжны; трое остальных сводных братьев постановили по подсказке Авданца сделать его юдексом, то есть судьей среди братьев. И наиболее мудрые богачи догадывались, почему так случилось. Слабым и непостоянным был характер Лестека, а сыновья Пестователя желали войны и добычи, желали они расширить свое владычество, завоевывая соседние народы и племена. А раз Пестователь — как о том ходили слухи — заболел Отсутствием Воли, так кто мог бы дать им согласие на начало приготавливаемых ими войн, как не слабый и непостоянный Лестек из Познании?

И приходило ли в голову Лестека, а почему это братья именно его выбрали в качестве юдекса? Ведь достаточно ему было глянуть на Палуку, Авданца или Семовита, чтобы понять, что никак он не заслуживает такого отличия. Те были истинными великанами, а он по сравнению с ними казался карликом. Только жажда власти ослепляет человека столь же сильно, как истинная слепота. «Возможно, и не обладаю я столь великанской, как у них, фигурой, — размышлял о себе Лестек. — Зато они знают, что у меня имеется мудрость, которой им не хватает, и величие, которое я унаследовал вместе с кровью матери». Еще Лестеку казалось, что его братья дарят его любовью. Не знал он Книги Громов и Молний, которая учила, что «никто не любит властителя, один лишь властитель любит самого себя».

И так случилось, что одним солнечным днем, в своем громадном шатре, на привезенном сюда из Познании деревянном троне уселся Лестек, а рядом с ним, на втором троне наняла место слепая наставница, а ее сын, Наленч, встал у нее за спиной. Шатер заполняли десятки нарядных воинов из дружины Лестека и его братьев. А у входа в шатер встали три небрачных сына Пестователя — Авданец, Палука и Семовит, и все трое попросили они, чтобы Лестек принял их. Лестек приказал задуть в коровьи рога, и вод их пронзительные звуки в его шатер по красному длинному ковру вошли три великана. Первым шел Авданец, держа в руках украшенную шкатулку. За ним шествовал Семовит, а в самом конце шел Палука с глупой улыбкой на красивом лице, что никого не удивляло, поскольку издавна его знали как красивого, но глупого верзилу.

На полпути к трону Лестека Авданец вдруг пал на колени, открыл шкатулку и вынул из нее блестящую драгоценными камнями корону юдекса.

— Господин мой и брат, — заговорил Авданец. — Повелитель наш, Даго Пестователь, погружен в отчаянии после утраты любимой женщины. От имени Пестователя править нами елает чужой человек, македонец по имени Петронас. Достойно ли такое, чтобы чужой человек обладал властью над сыновьями Пестователя? Наш отец, Даго Господин, наверняка вскоре обретет силы и стряхнет с себя отчаяние. Но на то время, которое отделяет нас от этого великого момента, должны мы иметь кого-то, кто будет нам судьей и разрешит, что хорошо, а что плохо. Потому, господин наш, Лестек, сын Пестователя и наш брат, мы желаем предложить тебе корону юдекса, то есть судьи между братьев. Ты один ее заслуживаешь, поскольку рожден ты от истинной княжны, владычицы полян. Так что суди нас и владей нами.

Произнеся это, Авданец на коленях пополз к трону Лестека. За ним, правда, уже не на коленях, пошли два других сына Пестователя: Палука и Семовит.

У ступеней трона Авданец поднялся и наложил блестящую корону на белобрысые волосы Лестека.

Всех оглушил пронзительный грохот ударов мечей о тарчи, что означало, что воины, заполняющие шатер Лестека, дают свое согласие на действия Авданца.

Тогда Лестек вытянул свои ладони в сторону братьев. Те оочередно подходили к нему — поначалу Авданец, затем Семовит и Палука. Опустившись на одно колено, вкладывали они свои ладони в ладони Лестека.

Когда же произошло это, Лестек приказал подать табуреты своим братьям. Он позволил им усесться у ступеней своего трона и так произнес дрожащим от волнения голосом:

— Правду сказал мой брат, Авданец: отец наш, Даго Пестователь, заболел от отчаяния. Что же тогда должны сделать его сыновья, чтобы в нашей державе царил порядок и лад? Принимаю от вас корону судьи, и буду говорить вам, что есть добро и что есть зло, до тех пор, пока господин наш, Даго Пестователь, не обретет вновь своей воли.

И снова раздался оглушительный лязг ударов в щиты, хотя собранные в шатре воины Лестека лучше, чем кто-либо видели, что те трое, которые сидят на табуретах, более красивые, более рослые, сильнее истекают золотом, чем тот исхудавший и желты лицом человек, который стал их судьей. Белые волосы Авданца, Палуки и Семовита буквально блестели. Волосы Лестека были серыми и редкими, лицо уродливое по причине крючковатого носа. Но именно на голове Лестека блестела корона юдекса.

— Мне знакома история различных народов, — заявил Лестек, когда наступила тишина. — Бывало такое, что когда властитель заболевал, его сыновья начинали войны один с другим. У нас такого не должно случиться. Потому я принимаю корону юдекса. Не распадется наша держава, всегда мы будем представлять единство.

Поднялся со своего места Авданец, вновь опустился перед Лестеком и громким голосом сказал:

— Брат мой и судья, господин мой, Лестек. Похищена была любимая женщина нашего отца. Можем ли мы согласиться с таким оскорблением? Знаю я, что след ведет в Землю Шлёнжан. Позволь мне, господин наш, Лестек, мой судья и повелитель, спросить у тебя: будет ли в том что-либо плохого, если я пойду по тому следу в землю Шлёнжан?

Долгое время молчал Лестек. Он прекрасно понимал, что пойти последу похитителей означало начать завоевание Земли Шлёнжан, что, в свою очередь, могло грозить войной со Сватоплуком. Этой войны Лестек боялся. Потому-то, только лишь после того, как толкнула его локтем слепая наставница, сказал он:

— Согласен я, Авданец. Отправься по следу тех, кто похитил любимую женщину нашего отца. Отомсти за страшное оскорбление.

Уселся на своем табурете Авданец, но тут же встал Семовит и сказал:

— Любимый мой брат и судья. Ты, знающий, в чем заключается зло и добро. Дошли до меня вести, что и князь Ватай из Градов Червенских замешан в похищение женщины отца нашего. Дай мне право изучить это дело. Хочу я завоевать Грады Червенские.

Кивнул головой Лестек:

— Брат мой, Семовит, исполняй повинность свою. Имя отца нашего, Даго Пестователя, не может быть опозорено. Если ты чувствуешь себя в силах, пойди по указанному тебе следу. Я, Лестек и юдекс, объявляю, что все, что сделает Семовит — есть хорошим.

Уселся на табурет Семовит, но тут же поднялся Палука со словами:

— Господин мой и брат, Край Вольных Людей, прозываемых любушанами, с давних уже пор просит тебя, господин Лестек, и меня, Палуку, о включение их земель в твое владычество. Выражаешь ли ты согласие, чтобы я, вместе с тобой, взял любушан во владение?

— Но это грозит войной с велетами, — заметил Лестек.

— Разве не поддадутся велеты перед твоим, господин, и моим могуществом? Разве не пришло время, чтобы исполнилось древнее предсказание, что Край полян расширится вплоть до реки Вядуи, прозываемой Одрой? Ради тебя, юдекс, и вместе с тобой желаю я овладеть землей вплоть до Вядуи.

Много золота потратил Авданец, чтобы Палуку уговорили произнести эти слова. Лестек войн боялся. Но вместе с тем он жаждал расширить свое владычество и доказать народу, что он великан. Слова Палуки и ответы Лестека давно уже были сложены слепой наставницей и Авданцем. Лестек громко произнес:

— Если народ любушан желает находиться в границах Края полян, тогда не могу я поступить иначе, как только согласиться на твой поход. А раз дело это доброе, я помогу тебе.

Словно громом бури заполнился шатер Лестека. Не осознавая себя, воины били мечами по щитам, выражая свое удовлетворение. Слова Лестека предсказывали множество военных походов. Война могла принести добычу и богатство для выживших. Разве не слишком долго край полян дремал в спокойствии? Разве не пришло, наконец-то, время, чтобы каждый воин мог проявить свои умения в самом настоящем бою?

Радость воинов и удары мечами поразили Лестека. Он даже съежился на своем троне, напуганный мыслью о войне, хотя ведь то, что он только что произнес, давным-давно было составлено для него Авданцем и слепой наставницей. Но одно дело выучить наизусть полтора десятка слов, а другое дел — произнести их публично, поскольку тогда становятся приказом и деянием. Согласие на завоевание Земли Шлёнжан, на поход против князя Ватая, на захват Земли любушан — все это означало самую настоящую войну, в которой и он, Лестек, должен был принять участие. А разве плохо ему было спокойно жить в Познании, пускай и без короны юдекса? И что с ним станется, если на защиту Шлёнжан и Ватая встанет всемогущий Сватоплук?

Невидящая наставница знала чувства того, которого считала чуть ли не собственным сыном. Сидя на троне рядом с ним, вновь толкнула она его локтем, чтобы прибавить ему отваги. Женщина не была глупой. Когда к ней прибыл посланец Авданца и предложил отдать Лестеку уорону юдекса, она долго откладывала выражение согласия.

Поначалу она послала в Гнездо своего сына Наленча, чтобы тот встретился с Пестователем и получил от него согласие на коронование Лестека.

Только Наленч не предсталпред лицом Пестователя. Перед самым Гнездом перегородили ему дорогу воины Даго, которыми командовал македонец Петронас.

Наленч ожидал увидеть грека с кудрявыми черными волосами, поскольку именно так выглядящих греков видел он среди купцов. Тем временем, он предстал перед огромным мужчиной с длинными, почти что белыми волосами, настолько похожим на Авданца, что на какое-то время утратил дар речи. Потом, все еще не умея овладеть собственным изумлением, покорно сообщил Петронасу, с какой целью желает он встретиться с Пестователем.

Македонец оказался вежливым, а тон его голоса мог показаться даже униженным. Чуть ли не извиняясь, он начал оправдываться:

— Прости меня, господин, являющийся посланником Лестека, за то, что не встретишься ты с Пестователем. Даго Господин разыскивает похищенную женщину, и никто не знает, где можно его найти. Но он приказал чтобы я был Выразителем Его Воли, потому я приглашаю тебя в Гнездо, где я стану говорить с тобой от его имени.

Поначалу Наленч хотел прекратить переговоры и повернуть назад, в Познанию, поскольку презирал македонца, который вкрался в милости Пестователя. Но, поразмыслив, он сдержал свою нехоть и даже обрадовался приглашению в Гнездо. Он опасался пронзительного разума Даго Пестователя и подумал, что с македонцем будет легче договориться по делу короны юдекса, которую хотели Лестеку предложить его братья.

И, похоже, он не ошибся. Петронас принял его достойно, в его честь дал пир, а на следующий день разговаривал чрезвычайно дружески:

— Может ли быть что-нибудь более замечательное, чем братская любовь и согласие? — спросил Петронас у Наленча. — Что в том плохого, что сводные братья желают сделать Лестека из Познании своим судьей или же юдексом?

— Так, господин. Это замечательное и доброе дело, — кивнул обрадованный Наленч. — Вот только, согласится ли на это Пестователь? Не посчитает ли он, что подобным образом будет ограничена его власть над сыновьями?

Петронас милостиво улыбнулся и заявил:

— Даго Господин и Пестователь любит то, что правильно и служит добру. Почему бы стал он осуждать предложение Лестеку короны юдекса?

И тогда Наленч решил играть в открытую. Он признался:

— Корона юдекса дается Лестеку не даром, мой господин. Авданец желает завоевать Землю Шлёнжан. Семовит же желает получить согласие на военный поход против Ватая. Ну а Палука с Лестеком желают захватить Землю любушан. Пестователь, он же человек мира, а все эти походы грозят войной.

— А разве война не является ремеслом воина? — вопросом на вопрос ответил Петронас.

— Захват Земли Шлёнжан, любушан и поход против князя Ватая может разгневать князя Сватоплука. Мы не знаем большей мощи, чем имеется у Великой Моравы.

— Даго Пестователь не обязан знать о каждом шаге своих сыновей. Это ведь Лестек, как судья собственных братьев, должен выдать им разрешение на ведение войны. Разве не случается так, что если кто-то держит на своем дворе очень злых собак, случается, что те срываются с цепи и кусают чужого человека.

— Это почему же ты сравниваешь сыновей Пестователя с злыми собаками? — отшатнулся Наленч.

— Извини, если я чем-то тебя оскорбил, но я не могу более верно выразить то, что желают сделать сыновья Пестователя. Ведь если военные их походы закончатся неудачей, они возвратятся, словно собаки с поджатыми хвостами. А если они одержат победу, разве не обрадует Пестователя известие, что его держава сделалась еще большей и могущественной? Ибо сказано ведь: пускай не знает правая рука, что делает левая.

— Но Сватоплук, господин… — начал было возражать Наленч, но Петронас перебил его:

— Сватоплук пришлет послов к Пестователю и спросит его, он ли разрешил военные походы против племен, подчинявшихся Великой Мораве. И ответит ему Пестователь: «Я ничего не знаю о каких-либо войнах. Наверное, это мои неуклюжие сыновья устраивают какие-то разборки со своими вассалами. Накажи их, если желаешь, или их накажу я».

— Не играйся, господин мой, в непонятные мне разговоры. Я не воспитывался, как ты, в Византионе. Но хочу знать правду. Можно ли Лестеку принять корону юдекса и выразить согласие на военные походы?

И ответил ему византиец Петронас:

— Эта страна уже слишком долго живет в мире. Заржавели мечи воинов и острия копий. Нельзя слишком долго держать на привязи свору злых псов. Если мои слова тебе неприятны, то, возможно, и лучше, что ты разговариваешь со мной, а не с Пестователем. Потому что я согласен с тем, чтобы кто-нибудь выпустил из руки поводки, на которых пленены псы Пестователя. Давно уже надлежит нам получить Землю Шлёнжан и княжество Ватая. И нам должна принадлежать Земля любушан. Так что пусть покроет голову Лестека корона юдекса. Только это уже не мое дело, что юдекс посчитает добрым или злым.

— Не выражаешься ты ясно, благородный господин, — осторожно заметил Наленч. — Говоришь так, будто знал все мысли Пестователя, но ведь ты всего лишь его слуга.

— Да, я его слуга, — Петронас покорно склонил голову. — Но я стал Выразителем Его Воли. Ты не сможешь увидеться с Пестователем, поскольку он того не желает. Впрочем, разве не догадываешься ты, что не услышишь от него ни «да», ни «нет»? Потому послушай моего совета: возвращайся в Познанию и вместе с Лестеком обдумай мои слова.

Сказав это, Петронас поднялся из-за стола и попрощался с Наленчем глубоким поклоном. А тому не оставалось ничего иного другого, как ехать в Познанию, а потом вместе с Лестеком и слепой наставницей раз десять всяческими способами обдумывать слова Петронаса.

— Да кто такой этот приблуда, что может говорить подобным образом? — возмущался Лестек. — Быть может, он желает рассорить меня с отцом и направить на меня его гнев?

— Это правда, — признала наставница. — Но считается только одно: желаешь ли ты, Лестек, сделаться опорой своих братьев и носить корону юдекса, а когда-нибудь, возможно, и корону полян?

— Да. Хочу, — твердо сказал Лестек.

И вот теперь, когда все исполнилось, и он сделался юдексом — Лестек сидел на троне и дрожал от тревоги, что, быть может, подпал под гнев Пестователя. Но вместе с тем в его жилах растекалась удивительная сладость власти и изгоняла страх из его души. Ибо, разве не было чем-то чудесным сидеть на троне и в присутствии многих лучших людей и обычных воинов глядеть сверху на трех своих братьев: Авданца, Палуку и Семовита. И разве не было правдой, что, как говорили, войска четырех сыновей Пестователя были раза в два, а может — и в три раза, сильнее младшей дружины Пестователя; о могуществе Даго Господина теперь могла решать исключительно воля Лестека как юдекса. Ибо, если бы Петователь пожелал вести с кем-нибудь войну и вызвал себе на помощь старшую дружину, он должен был бы просить предоставить ему воинов своих сыновей, а по данному вопросу решение принимать мог исключительно Лестек как судья и повелитель собственных братьев. И вот так по правде, именно он, Лестек, был уже сильнее своего отца, Даго Господина. Так чего было ему бояться? Что значил для него гнев Пестователя?

Говорят, что подавил он в себе страх и произнес громким голосом:

— Приглашаю вас, братья мои, на пир…

Семь дней и семь ночей продолжались пиры, забавы и охоты. Когда же минули те семб дней и семь ночей, и закончилась Встреча Четырех Великанов — первым в обратную дорогу отправился Семовит.

Перед отъездом поклонился он невидящей наставнице и еще раз вложил свои ладони в ладони Лестека.

— Слышала я, — обратилась к Семовиту слепая, — что благородная госпожа Арне вышла замуж за Мыну, сына князя Ватая.

— Да, так случилось, — признал Семовит.

— Так что езжай, — сказал Лестек, — и вместе с Мыной добудь Грады Червенские, чтобы я когда-нибудь получил от тебя в дар багряный плащ.

— Ты получишь от меня четыре багряных плаща, — пообещал Семовит с едва скрываемым пренебрежением и даже презрением, глядя на исхудавшую фигуру Лестека, на его некрасивое, желтое лицо.

Затем попрощался с Лестеком и покинул его шатер Дабуг Авданец. Только не сразу он поехал в Геч. Еще зашел в шатер слепой наставницы и привел с собой смуглолицую невольницу с юга по имени Хлоэ.

— Разве не пора уже, госпожа, — обратился Авданец наставнице, — чтобы наш господин, Лестек, стал настоящим мужчиной? Говорят, что только овладев женщиной человек становится мужчиной. Так что прими эту девицу в качестве подарка от меня для Лестека.

Сказав это, он вытолкнул перед собой стройную невольницу в белой хламиде.

Наставница знала, что Авданец прав. Она предназначила Лестека для великих деяний и наивысших отличий. Вот только по-настоящему мужчиной он еще не стал. Как долго еще можно было держать его при себе, в своем ложе осушать его слезы сомнения и укрощать страх?

И не могла она удержаться от того, чтобы свои чувствительные и нежные ладони не сунуть под хламиду невольницы, прикоснуться к ее бедрам, низу живот, погладить плоский живот и небольшие выпуклые ягодицы. Груди невольницы торчали крепко, шея была длинной, а лицо, по-видимому, красивым, если она правильно почувствовала это своими пальцами.

— У нее был только один мужчина, мой шурин, Одилен, — сообщил Авданец. — И, какк оно бывает на востоке, другие женщины научили ее искусству любви. У Лестека не будет с ней трудностей, поскольку она знает, как возбуждать телесную жажду в мужчине, и как ее удовлетворить. Нашего языка она почти что не знает, так что никаких тайн не выдаст.

Он лгал. Эта невольница хорошо знала язык склавинов, и Авданец для того отдал ее Лестеку, чтобы в будущем знать обо всем, что творится у того на дворе.

Запах благовоний, которыми окропила себя невольнеимца, буквально ошеломил слепую наставницу. На какое-то время она утратила контроль над собой и позволила, чтобы крылья ее носа слегка затрепетали, делая заметной ее женскую похоть. Снова она сунула руку под хламиду, чтобы пальцы ее исследовали бедра и низ живот женщины.

— Зачем ты это все делаешь, Авданец? — спросила она сдавленным голосом, поскольку похоть перехватила ее дыхание.

— Мало чего я достигну без милостей и разрешений Лестека, — признал тот. — А ведь я желаю иметь много: все земли вплоть до Сарматских Гор.

Наставница задумалась вот над чем: знает ли Авданец, что с момента смерти Спицимира ее женские желания успокаивали девицы. И кому, собственно, дарит он эту невольницу: ей или Лестеку. А может обоим? Сейчас ей захотелось, чтобы Авданец ушел как можно быстрее и оставил ее с этой невольницей, поскольку хотелось ей познакомиться с ее любовным искусством.

— Благодарю тебя за этот подарок, Дабуг Авданец, — сказала она, вынимая руку из-под хламиды, складывая ладони на лоне. — Я всегда желала тебе только добра, и такой же останусь. Никогда не забуду о том, что это ты, Семовит и Палука признали старшинство Лестека и сделали его юдексом. Лестек будет знать, что ему делать дальше, подобно тому, как и ты сам знаешь свою дальнейшую дорогу.

Усмехнулся Авданец. Знал он, сколь короткой бывает память правящих. Только наставница не могла видеть этой усмешки, услышала лишь покорные слова:

— Прощай, госпожа.

Тем же самым днем с Лестеком попрощался и Палука. Он прижал его к своей выпуклой груди и уехал в Жнин во главе собственной дружины.

Не записано ни на какой покрытой воском табличке, ни на рулоне из березовой бересты, ни на пергаменте — что думал Даго Господин и Пестователь, когда шпионы доносили ему о встрече его четверых сыновей, о каждом слове произнесенном Лестеком, Авданцем, Семовитом и Палукой.

Никому не открывал Пестователь своих мыслей и намерений. Говорят, что когда произошло расставание сыновей, и каждый из них уехал в свою сторону, чтобы исполнить свои намерения, тогда же и Пестователь возвратился в Гнездо и заявил Петронасу:

— Не содеяли мои сыновья ничего против меня, так что и я ничего против них делать не стану. Ибо сказано: пускай не знает правая рука, что делает рука левая. Потому не говори мне о них ничего, пока они не оскалят против меня своих зубов. Они ведь по крови спалы, а каждый спал обязан переболеть Жаждой Деяний. Только знай, Петронас, что я должен иметь более многочисленную и лучше вооруженную младшую дружину. Тебя же я назначаю командующим всей этой армии. Если же тебе кто-то скажет, будто бы Лестек попытался возвыситься надо мной, принимая корону юдекса, ответь ему, что Пестователь не нуждается ни в какой короне, ибо из сражения против богачей и коронованных родилась его держава. Заверяю тебя, Петронас, что с коронованной головой Лестеку ближе к виселице, чем к трону Пестователя.

— А что же с моей сестрой, с Зоэ? — спросил Петронас. — Тебя долго не было, господин. Может ты нашел какой-то след?

— Никакого следа я не нашел. Потерял ее навечно… на всегда… — все время повторял тот.

— И что я должен делать, собрав больше воинов? — спросил Петронас.

Ответил ему Даго Господин:

— Разве не можешь ты уважить моей боли, Петронас? Я сделал тебя Выразителем Моей Воли, поскольку сам я стал лишен ее. Делай то, что считаешь верным.

— Я спрашивал тебя, господин, может ли Авданец предложить Лестеку корону юдекса, и ты дал на это свое разрешение. Известно ли тебе, что по этой причине многие воеводы, хотя бы Желислав, Ольт Повала и Ченстох шепчутся между собой, будто бы отозвалась в тебе кровь карликов?

— Они говорят правду. Это отозвалась во мне кровь карликов, — тихо согласился Даго.

— Твои сыновья развяжу т войны, — продолжил Петронас. — Народ боится, что они рассердят Сватоплука, а ты лишен воли.

— Это правда. Нет уже во мне моей воли…

— Ты позволил, господин, чтобы на Вороньей Горе тебя видела благородная госпожа Арне. Я приказал ей молчать, но у нее болтливый женский язык, и теперь она рассказывает, что видела тебя карликом.

— А разве не стал я карликом, Петронас?

— Ты позволяешь своим сыновьям делаться великанами, в то время, как сам делаешься карликом?! — воскликнул изумленный Петронас. — Взбунтуется против тебя твой народ и начнет тебя презирать.

— А разве не имею я в тебе своего защитника? — спросил Пестователь.

На долгое время между ними повисло молчание. И вот, наконец, Даго Господин обратился к Петронасу, не отрывая ладоней от собственного лица:

— Я видел сон, Петронас, что у меня похитили Зоэ, чтобы я сделался безвольным карликом. Но вернулась ко мне Зоэ, и я почувствовал себя счастливым.

— Как мне понимать твой сон, Пестователь? — с оттенком страха спросил его Петронас.

И вновь, после длительной тишины, сказал Пестователь едва слышимым шепотом:

— Много дней кружил я по полям и лесам своей державы. Ночами ко мне обращались священные рощи, озера и сама пуща. Это благодаря ним узнал я, что целая и здоровая вернется ко мне Зоэ, чтобы осчастливить меня.

— Так как же понимать твой сон, господин мой? — повторно спросил Петронас.

Пестователь отнял ладони от лица и поднялся с лавки. Он подошел к окну и повернулся спиной к Петронасу, чтобы тот не мог видеть его лица.

— Оставь меня одного, Петронас, — приказным тоном произнес он. — Уйди отсюда, как можно скорее, ибо слишком много ужасных мыслей кружит в моей голове. И если овладеет мною безумие, тогда, возможно, мой Тирфинг не пощадит и твоей шеи.

Петронас молча покинул комнату, поскольку внезапно испытал страх перед Пестователем. Чуть ли не бегом вскочил он в свою комнату и бросился на ложе, застланное медвежьими шкурами. В Византионе он обучился множеству искусств — в том числе и искусству притворства. Но в беседе с Пестователем у него складывалось впечатление, что тот овладел этим искусством еще совершенней. И что он догадался о судьбе Зоэ.

«Убью его. Убью, — бормотал он сам себе и сжатым кулаком бил в мягкую шкуру. — Это он обрек на смерть меня и Зоэ. Для него я всегда был и буду только лишь достойным презрения карликом».

Неожиданно в голову его пришла мысль, что если он убьет Пестователя, то уже никогда не сможет доказать, что он — великан. Мало значило то, что, быть может, многие другие увидят в нем величие. Здесь считался один лишь Пестователь. От него желал он услышать слова: «Когда-то я ошибся, Петронас. Воистину, ты величайший великан среди моих сыновей».

Рассказывают, что не прошло и четырех дней, как перед самым наступлением темноты и закрытием врат Гнезда трое согдов, стерегущих вход на подворье крепости, увидели оборванную девку, направлявшуюся к дворищу Пестователя. Согды хотели перекрыть ей дорогу своими пиками, но гордая поза и презрительный взгляд женщины удержали их от этого. Она же смела вошла на дворище и направилась прямиком в комнаты Пестователя.

Охранявшие Даго два согда тоже перекрыли ей дорогу.

— Прочь! — крикнула та настолько громко, что через толстую дверь ее голос услышал Даго.

Он вышел из комнаты и увидел Зоэ, ободранную и грязную, едва стоящую на ногах.

Пестователь схватил ее на руки и провел к себе, после чего приказал созвать служанок, чтобы те девушку накормили, повели в баню и переодели в самую дорогую одежду.

Зоэ не могла пояснить, кто ее похитил, и где ее прятали столь долго. Похитители молчали, потому она не распознала, из какого они народа. Ее завезли в стоящую на отшибе хату, которая когда-то принадлежала Угольщику, теперь же там проживала только вдова с тремя дочками. Четыре женщины днем и ночью следили за запертой в тесной каморке Зоэ. Но случилось так, что однажды ей удалось сбежать в лес. Три дня и три ночи шла она сквозь чащобы, направляясь на север, чтобы, наконец-то, добраться до Гнезда. Дорогу своего бегства она не запомнила.

Жители Гнезда ожидали громкой свадьбы Пестователя и Зоэ. В град прибыли посланцы от всех сыновей Пестователя и воевод с вопросом: когда должны они будут появиться с дарами на свадебный пир. Только каждого из них вежливо отправляли назад; либо Ярота, либо Петронас говорили: «Даго Господин не желал ни с кем делиться своим отчаянием. Так что не будет ни с кем он делиться своим счастьем. Не желает он и каких-либо подарков».

Когда же Зоэ полностью обрела силы, Даго Господин устроил громадную охоту в пуще, на ней было убито множество козлов и вепрей, а еще — громадный зубр. Мясо дичи раздали народу на посадах и воинам; из складов выкатили для народа и для воинов множество бочек с пивом и сытным медом. Всем в Гнезде, а так же в военном лагере возле Гнезда всем разрешили веселиться. Но никого не пригласили на свадьбу Пестователя с Зоэ, которая была проведена, как говорили, на самой Вороньей Горе, среди ворожеев и жерцов. Свидетелями церемонии были только Ярота и Петронас.

На следующий день Пестователь с Зоэ проехали через посад до самой крепости и дворища. Пьяная толпа приветствовала их радостными окриками, желая подлизаться к Даго. В позолоченном доспехе ехал Пестователь на белом коне, но покрывал его лишь белый потертый льняной плащ. На белых его волосах сияла Святая Андала. На ехавшей рядом Зоэ было тяжелое платье из зеленоватой парчи, на темных волосах блестела золотая лента. В руке она держала золотой лук аланов — говорили, что тот самый, который когда-то принадлежал королеве Зифике.

Люди с радостью выкрикивали имена Пестователя и Зоэ, а ехавший сразу же за Даго Ярота рассыпал среди людей серебряные солиды или небольшие кусочки серебряных украшений. И то казалось удивительным, что лицо Пестователя было хмурым, глаза его, казалось, не замечают людской толпы, словно бы Даго Пестователь не глядел на мир, но вовнутрь себя. Без тени улыбки ехала и Зоэ.

Рассказывают, что по прибытию в Гнездо Даго Господин и его молодая супруга вошли вместе с Яротой и Петронасом в пустой тронный зал. Там Пестователь уселся на троне, кладя на колени зачарованный меч Тирфинг. На втором троне заняла место Зоэ, держа в руках золотой лук аланов. Ярота с Петронасом встали перед ними.

— Должен ли я, господин, пригласить сюда твоих слуг, твоих воинов и наиболее богатых из твоих людей? — спросил Петронас у Даго Господина.

Очнулся из задумчивости Даго Пестователь и с удивлением сообщил:

— Разве не видишь ты, что в этом зале уже нет ни для кого места?

— Но ведь парадный зал пуст, — заметил с изумлением Ярота.

— Неужели ты ослеп, Ярота? — возмутился Пестователь. — Я пригласил сюда всех тех, которых убил, выстраивая державу полян. Еще я пригласил тех, которых еще убью, чтобы моя держава расстилалась от Сарматского моря до гор Карпатос. Нет здесь места ни для кого другого.

Стиснул губы Ярота, считая, будто бы Пестователь сошел с ума. Глянул на Петронаса, но тот прикрыл веки, чтобы Ярота не заметил изумления в его глазах.

И долго еще сидели так рядом Даго Господин и Зоэ на своих тронах, в молчании глядя на пустой парадный зал. Не осмелился отозваться хотя бы словом Ярота, молчал и Петронас. Было нечто пугающее в этом зале и в неподвижно сидящих на своих тронах фигурах. Известно было Яроте, что Даго Пестователь знает искусство чар. По-видимому, в этот миг здесь должны были происходить какие-то чары, потому испытал тревогу.

Как долго еще сидели они вчетвером — никто не может сказать. В конце концов, опустилась тьма, и лица Зоэ и Пестователя сделались почти невидимыми, поскольку ни Ярота, ни Петронас не вызвали никого с факелом или светильником.

Инаконец все даже вздрогнули, услышав слова Пестователя:

— Власть, — произнес Даго Господин, — это искусство называния дел, людей, вещей и явлений. На Вороньей Горе назвал я тебя, Зоэ, своей женой и владычицей. И вот ты моя жена и владычица. Идем со мной, чтобы исполнилось супружество наше.

Сказав это, он поднялся с трона, поднялась и Зоэ; в сопровождении Я роты и Петронаса отправились они в комнаты Пестователя.

Петронас молчать умел. Но вот Ярота не мог сдержать язык и рассказывал другим о том, что произошло в парадном зале Гнезда. А поскольку много было в Гнезде хорошо оплаченных слуг сыновей Пестователя и его воевод, понесли они в мир странную весть:

«Громадное отчаяние и громадное счастье способны лишить человека разума и воли. Лишь истинный великан способен без ущерба понести счастье или отчаяние. К сожалению, Даго Господин стал карликом, ибо сошел с ума от счастья».

Известие о том через какое-то время добралось до Червени, где в великолепном дворище проживал князь Ватай, а рядом проживал у него нахлебником, в милости и немилости, сын князя Сандомира, человек по имени Чема. Вызвал тогда его к себе Ватай и сообщил:

— У полян нашел себе приют мой отринутый сын, Мына. Уже только за одно это полянам надлежит страшная кара. Но теперь пробил час мести. Приготовь, Чема, своих воинов, я же тебе для этой цели дам много золота. Захватишь для меня Землю лендзян и пленишь князя Ляха, а так же приведешь мне их женщин, которых все считают необычными. Отберешь и свою отчину, Сандомирскую Землю. На это я даю тебе один год.

Говорят, что в первую брачную ночь, когда Даго Господин поимел Зоэ, от наслаждения он воскликнул:

— Ты даешь мне счастье, Зифика!

Тогда Зоэ оттолкнула его и гневно произнесла:

— Я не Зифика, а Зоэ, муж мой. Неужто ты до сих пор любишь ту?

И с тех пор Даго Пестователь даже в моменты телесного наслаждения контролировал свой разум и собственные чувства, чтобы не спутать Зоэ и Зифику. Только мало чего стоит такая любовь, в которой невозможно забыться. Потому с того момента сближался он к ней и телесно сожительствовал очень осторожно. Ибо правду говорит Книга Громов и Молний, что «властитель не может иметь иной, чем власть, любви».

В это время Петронас с Яротой, щедро сыпля золотом, выловили всех шпионов как Авданца, так и Лестека, Семовита, богатых воевод и повелителей соседних держав. Таким вот образом Гнездо и все то, что в нем происходило, покрыла непроницаемая туча тайны. Даже от купцов, проезжавших через град, мало чего можно было узнать, поскольку их никогда не допускали в крепость, а только на посад. Потому рассказывали, что Даго Господин и Зоэ редко пребывали в Гнезде, но чаще на Вороньей Горе, где Пестователь предавался искусству чар. Из тех же слухов стало известно, что свою самую старшую дочку Пестователь выдал за норманна по имени Бйорн, который стал властителем Города Коло Бжега и предоставлял Пестователю различные тайные услуги. Еще говорили, будто бы вторую дочь Пестователь выдал за внука князя Хока из Юмно и из этого удивительного града получал наилучшее франкское оружие для снабжения собственных воинов. Люди перешептывались, что третью, еще несовершеннолетнюю, дочь Даго Господин обещал сыну короля Арпада, повелителю мардов, прозываемых мадьярами, за что получил его младшую дочь, которую выдал замуж за Петронаса. От этой женщины у Петронаса родился сын по имени Семомысл. А еще говаривали, будто бы Зоэ бесплодна и не даст Пестователю ребенка.

Вроде как, на жизнь Пестователя было устроено целых три заговора, но всякий раз он выходил целым и здоровым, поскольку знал искусство чар и умел появляться одновременно в нескольких местах. А вместе с тем, то тут, то там ходили слухи, что Пестователь сошел с ума из любви к Зоэ и уже полностью утратил свою волю, делая Петронаса Выразителем Своей Воли. Были и такие, кто гласил, что в Пестователе отозвалась кровь карликов, потому-то и не желает он встречаться со своими сыновьями и воеводами, чтобы не видели те его превращения в карлика. Еще говорили, что благородная госпожа Арне, жена князя Мыны, сына Ватая из Червени, целых три раза выезжала в Гнездо, чтобы получить согласие Пестователя на поход Семовита против Червени. Но всякий раз перегораживали ей дорогу воины, которыми командовал Петронас, он же приказывал ей ожидать в Крушвице подходящего момента для войны с Ватаем. Но вот когда этот момент должен был наступить — Петронас не сказал.

И так случилось, что простой народ, вольные и наполовину вольные смерды возлюбили Пестователя, поскольку — как они сами утверждали — не желал он войны, а хотел сохранить мир, а ведь, как известно, на войне более всего страдают люди низкого сословия. Но сыновья Пестователя и богачи, для которых война означала добычу и возможность добыть себе еще и славу, Пестователя презирали, называя его его безвольным.

Тем не менее, имя Пестователя для многих все еще оставалось страшным…

Глава седьмая

Вплоть до самой жатвы ожидал Дабуг Авданец, прозываемый Хабданком — военной помощи от короля Арнульфа Тевтонского. Раз за разом он направлял к нему посланцев с письмами о вероломстве князя Сватоплука, который, вместо того, чтобы распространять христианство на подчиненных себе землях, оставлял их в старой вере. Еще доносил он о своем предприятии возведении костёла в Любине, о тяжких трудах, выполняемых его людьми и волами, стягивающих из дальних сторон громадные валуны для храма с куполом, который он собирался возвести.

Посланцы с письмами мчались и к епископу Вичингу, пребывающему в Мораве рядом со Сватоплуком — с просьбой о том, чтобы князь дал позволение на уничтожение места крупнейшего языческого культа на горе Шлёнзе. Ответы Вичинга Авданцу всегда были увертливыми; да, язычество было ему неприятно, но ему было важно хорошее отношение к нему со стороны князя Сватоплука. А вот получить это хорошее отношение было нелегко, поскольку все более крупные споры должен он был смягчать между Сватоплуком и тевтонскими господами, которым не нравилось расширение Моравской Империи, как они ее называли.

Арнульфу и тевтонским господам нравилось, что Хабданк намеревается откусить от себя большой шмат Великой Моравы, то есть Землю Шлёнзан. Правда, у Арнульфа было много и других забот на голове. В Рому его вызывал папа Стефан V, желающий короновать его в императоры, только в державе франков постоянно вспыхивали споры между богачами, и иногда требовалось решать с мечом в руке. Нужно было прикрыть берега перед неустанными нашествиями норманнов. Так что ничего удивительного, что лишь в пору жатвы, по приказу Арнульфа, окружными дорогами, грабя по дороге все, что только было можно, прибыл через Мораву в Геч насчитывающий пятьдесят человек отряд тяжеловооруженных аллеманов, которые, хоть и соседствовали с баварами, но лишь с огромным трудом подчинялись их командиру, Тогине.

Беспокоила Авданца и ничегонеделание Лестека, Палуки и Семовита, которые на встрече четырех великанов обещали ударить на западных и восточных рубежах державы. Ведь Авданец не хотел сам начинать войну, поскольку не знал, как в этом случае отреагирует Пестователь. Разные о нем вести доходили до Геча, но точным было то, что Петронас выявил и выбил всех шпионов слепой наставницы и Авданца. И оставит ли он корону юдекса на голове Лестека — никто не знал.

Аске, дочка князя Кизо, уже четвертый месяц была непраздной, благодаря ее свадебным дарам, Авданец мог оснастить почти тысячу тяжеловооруженных — щитами, топорами или мечами и луками — воинов; у него имелось более пяти сотен щитников с длинными копьями; множество челяди и сорок телег с запасами для армии. Когда прибыли аллеманы, Авданец решил, не оглядываясь на братьев, идти в поход на шлёнзан.

Во Вроцлавии было принято решение, что Авданец образует большой полукруг, завоюет дзядошан, бобжан, тшебовян и остановится на Горе Шлезе. Одилен, сын князя Кизо, ударит на голеншицов и ополян и тоже направится в сторону Шлёнзы. И только одно не было согласовано: какая часть Земли шлёнзан останется Авданцу, а какая — Одилену.

Время военного похода было выбрано удачно, так как Шлёнзане были заняты обмолотами. В стогах и на гумнах находились громадные количества проса, ржи, овса и пшеницы. На буйных травами лугах паслись огромные стада рогатого скота и лошадей. И каждый Шлёнзанин в это время был занят вопросами собственного хозяйства, заботясь, прежде всего, про урожай.

И кто в подобный момент отважится противостоять нашествию, если знает, что достаточно одно метко брошенного факела, и все полученное таким тяжким трудом имущество сгорит — с огнем пойдут гумна и стога, амбары, заполненные зерном и кормами? Не было у Шлёнзан никакой власти, не было и дружины, способной дать отпор противнику. Вот уже несколько лет не собирались они на Горе Шлёнза и не выбирали нового вождя всех племен. Потому без труда поддалось Авданцу ополе за ополем, край за краем, потому что он не мародерствовал, не грабил, но вначале вызывал на переговоры жупанов и старост ополий, обещая им и в дальнейшем их верховное положение, с той лишь разницей, что дань теперь они станут платить не Сватоплуку, но Авданцу из Геча. А какая разница, кому платить дань?

Еще Авданец требовал, чтобы каждое ополе давало ему щитника, одного на двадцать дымов, так что, по мере того, как он продвигался в сторону Шлёнзы, росла и его армия. А если кто-то его не слушал и ему не подчинялся, у того горели стога и сараи, хаты и ограды, а бавары с аллеманами насиловали женщин и убивали детей от четырнадцати лет жизни. И не насилий опасались шлёнзане, но пожаров и того, что у них отберут скотину, поскольку это угрожало голодной смертью зимой. Потому даже в ополях, где захватчиков принимали дружелюбно, выкатывали бочки с пивом и медом, а потом всякий — даже чужак — мог сколько влезет пользоваться женщинами, которые пьяные словно бревна валялись на лугах и дворах.

Для Авданца всегда отбирали девок с большой задницей и крупными грудями, поскольку именно этого не хватало худощавой, плоскогрудой Аске. Авданец любил женщин обильных, с кожей, которая, казалось, лопалась от хранящегося под ней жира. Вообще-то он любил женщин белых, то есть: со светлыми волосами и с белой кожей, и как раз таких и получал. А тот, кто ему такую подсовывал и воспевал ее достоинства то ли в песне, то ли обычными словами, был рад, что такой великий пан покрывает его дочку или жену, потому что после того ожидал богатого урожая. Ведь изнасилование в те времена не казалось чем-то таким страшным, как бывало впоследствии; оно считалось чем-то вполне очевидным. Бывало, что когда армия подступала под какое-нибудь поле с защитным градом, выходили вначале девки и молодые женщины, подтягивали юбки и показывали свое естество, чтобы обратить внимание захватчиков, прежде всего, на себя. Потом староста ополя выкатывал бочку с пивом, воины спрыгивали с лошадей, хватали кружки и горшки, после чего такое нашествие выглядело как прием гостей у доброго соседа. И беда тому воину, который кому-то убыток какой допустил, подпалил стог или корову украл. За такие вещи Авданец наказывал сурово. Так что через Край шлёнзан он проходил, как через дружественные себе земли. Тевтонцы же — как бавары, так и аллеманы — не привыкшие к обычаям склавинов, которые не ценили женской добродетели, казалось, были счастливы, что находятся на службе у Хабдака. Они даже переняли склавинский обычай, что женщину, с которой получил удовольствие, нужно как-то вознаградить.

Так что войска Авданца оставляли надлежащую им оплату в ополях щлензан, так что в конце концов это привело к бунту, поскольку оказалось, что и дружина Авданца, и тевтоны, не имеют никакого добра. Пришлось Авданцу отсыпать им золота князя Кизо: сам же он не делал ничего иного, как щедро одарял девок, которых ему подсовывали.

Когда же он прошел Илаву, Львув и Влень — крепостные грады шлёнзан — идя по берегу реки Бобр, он направился к горе Шлёнза; войска у него не только не убывало, но только увеличивалось. И тогда-то почувствовал Авданец, что очутился в заколдованном краю, который отдается ему будто женщина. Но вот что она родит — этого никто не знает. Странным был и воздух в этой земле: пропитанный сыростью, туманный, словно бы повсюду расстилались болота. Воины начали болеть разными горячками.

И вот случилось так, что каждым утром воины Авданца просыпались в испарениях тяжелой и непроникновенной мглы. Из этого тумана выплывали какие-то секретные отряды одетых в броню воинов и щитников. Голоса рогов и пищалок звали воинов Авданца на битву. Но достаточно скоро мгла рассеивалась, и эти тайные воины исчезали в сиянии солнца. И это вот раннее пробуждение и собирание в боевые порядки изрядно мучило воинов. Тем более чувствовали они беспокойство, что во всем этом начали они усматривать чары. Впрочем, точно так же относился к этому и сам Авданец; чем ближе находились его отряды к мощному массиву Горы Шлёнзы, тем чаще — как утром, так и вечером — из этих туманов что-то да и появлялось; во мгле зажигались и гасли странные вспышки и огни.

И, наконец, встали они у подножия Шлёнзы, которая вырастала на равнине, словно чудо природы. Гора была покрыта лесом и вздымалась настолько высоко, что ее вершина почти всегда оставалась невидимой, укрытой в тумане или облаках. Расположенные ниже склоны поросли лесом с преобладанием древних, огромнейших елей, буков и сосен, с настолько плотной лесной подстилкой, что продраться через нее было крайне сложно. У самой вершины можно было видеть грозно высящиеся завалы скал и валунов. На самую вершину вели только крутые тропы, обходящие древние сосны и ели. Где-то там, на вершине было мест, где по своему обычаю привыкли собираться старосты ополий, где они выбирали вождей, советовались о войне и мире. Ниже проживали ворожеи и жерцы, которым окрестный люд приносил жертвы, чтобы те своими молитвами обеспечивали людям здоровье и обилие пищи. При каждой тропе ведущей на гору, стоял большой вытесанный из камня медведь или же похожий на мужской член камень, который, казалось, был здесь стражем.

В первый день после прибытия к подножию Шлёнзы несколько опьяненных пивом аллеманов повалило одного из каменных медведей при тропе, ведущей на вершину горы. Велико же было их изумление, а вместе с тем — и испуг, когда на низу каменной фигуры увидели они тщательно выбитый крест. Сами они были христианами, многие из них носили кресты на груди, и потому совершенное показалось им святотатством. С огромнейшим трудом подняли они каменного медведя и поставили так, как тот стоял раньше. Сразу же стали они расспрашивать воинов из дружины Авданца, а так же шлёнзан, которые присоединились к силам Авданца — что же означают те каменные медведи у подножия горы. Кто-то им сообщил, что вырезанные из камня медведи представляют вечное существование людской души, поскольку медведи, похоже, бессмертные — они засыпают на зиму и просыпаются весной, все это так, будто бы они умирали и родились заново, так же, как умирает человек, но через какое-то время пробуждается к жизни его душа и пребывает в Нави, как считали склавины; в небе или же в преисподней, как гласило учение тех, кто верил в человека на кресте.

— А что находится наверху, куда ведут тропы? — выпытывали аллеманы.

— На вершине горы живут прадавние боги, — услышали они от склавинов.

— Един Бог: Иисус Христос, — утверждали аллеманы, осеняя себя знаком креста.

Только вера в единого Бога глубоко в них еще не запала. Многие еще помнили веру в старых германских богов и втихую слагали им жертвы. Кто знает — думали они — насколько сильны древние боги шлёнзан. И зачем валить на землю каменных медведей, если на тех имеется крест? Зачем вообще карабкаться на крутую горную вершину, раз там нет ни женщин, ни богатств, ни даже хорошей еды?

И вот так склавины, а с ними и аллеманы, окружили шатер Авданца, и один из них спросил у него прямо:

— Вместе с тобой, господин, мы завоевали большую часть земли шлёнзан. Теперь же ты приказываешь нам добыть эту громадную гору. Зачем тебе она? Какая польза с горы, поросшей лесом и населенной старыми богами?

Поглядел Авданец в глаза воинов и увидел там страх. Поэтому, немного подумав, сказал:

— Я не приказывал вам валить каменные фигуры или взбираться на вершину горы. Здесь я договорился встретиться со своим шурином, Одиленом, и его воинами, которые должны были захватить оставшуюся часть страны щлёнзан. Это Одилен, если ему так захочется, пускай захватывает Шлёнзу. Тут вам надо знать, что если кто не встанет на вершине этойгоры, тот никогда по-настоящему не станет повелителем этих земель.

И снова вместе с ранним осенним закатом землю окутал плотный туман. Тесным кругом из телег воины Авданца окружили свой лагерь, расставили шатры для себя и своего вождя; между шатрами разожгли они множество костров, чтобы их огонь отгонял злые силы. А когда минула уже половина ночи, и некоторые воины успели заснуть, их разбудили странные звуки, доносящиеся сквозь туман со стороны Святой Горы. Им было слышно как будто жалобное пение рогов и удары больших и малых барабанов. Долго это не продолжалось, но достаточно, чтобы воины укрепились в своей уверенности, что на вершину никак не стоит входить.

Спящего у себя в шатре Авданца эти странные звуки тоже разбудили. Он открыл глаза и и в слабом свете масляной лампы увидел в своем шатре чужого человека в белом грязном одеянии.

— Кто ты такой?! — воскликнул Авданец и схватил короткий меч, который лежал возле ложа.

Чужак не испугался меча, ответил вопросом на вопрос:

— Это ты Дабуг Авданец, сын Даго Господина и Пестователя?

— Это я. Чего ты от меня хочешь?

Незнакомец сказал хриплым голосом:

— Даго Господин и Пестователь был окрещен, но он чтит старых богов. Свой брак с Любушей он взял на Лысой Горе. На Вороньей Горе искал он утешения после утраты любимой женщины. Даго Господин уважает жерцов и ворожеев, потому послушны ему наши чары. А что делаешь ты, господин?

— Я запретил своим воинам валить каменные изображения, — сказал Авданец, поняв, что перед ним то ли жерца, то ли ворожей со Святой Горы. — Еще я обещал им, что они не станут карабкаться на вершину Шлёнзы. Сказал я: пускай это делает Одилен, если пожелает.

— Знаю я, что ты говорил, — кивнул головой ворожей. — Но знай, что Даго Господин не будет доволен, что Святая Гора была опозорена. Он знает о каждом твоем поступке, о каждом твоем намерении. Жерцы умеют быстро пересекать мир, быстро несут они всяческие вести.

— Да что такое имеется на этой горе, что вы так боитесь, чтобы я туда добрался? — заинтересовался Авданец.

— Не увидишь ты там, господин, ничего любопытного. Окруженный каменной стенкой там стоит жертвенный камень. Рядом дома и шалаши жерцов.

— Лжешь! — перебил его Авданец. — Там же находятся сила и власть. Не станет править Землей шлёнзан тот, кто не встанет на вершине Шлёнзы.

— Это правда, господин. Именно там выбирают властителей всех шлёнзан.

— Я хочу быть таким властителем. Я желаю иметь Землю шлёнзан.

Ворожей поклонился Авданцу и произнес:

— Ты будешь ним, господин, поскольку этого желает Даго Господин. Через три дня будет полная луна. Перед вечером будешь верхом на горе. Но сам. Без меча и без щита. Без ножа и без лука. Ты принесешь жертву старым богам.

— И как эти боги зовутся?

— Они настолько стары, что их имен никто не знает. Древние кельты сделали эту гору своим святым местом, и здесь они возлагали этим богам жертвы. Потом кельты ушли, но боги остались. Остался и жертвенный камень, остались такие, кто стережет покой давних богов. Хватит ли тебе отваги отправиться туда вечером без меча и щита, без ножа и лука?

— Я проявлю эту отвагу, если ты говоришь правду, что этого желает Даго Господин.

— Да. Он желает этого, потому что любит тебя как сына. Он же попросил предостеречь тебя, что завтра сюда прибудет Одилен, твой шурин. Не будет любви в его сердце, а вместо нее — желание чтобы то, что ты завоевал, сделалось его собственностью. Не принимай от него хотя бы кусочка лепешки, ни кружки меда или вина, ни какого-либо мяса. Помни: тебе можно сделать три шага вперед, но если сделаешь четвертый — погибнешь.

— И чем же является этот «четвертый шаг»?

— Это непослушание, — сказал ворожей и неожиданно задул огонек масляной лампы.

В шатре сделалось темно, и гость исчез. То ли он растворился в темноте, то ли попросту вышел из шатра — этого Авданец не знал, когда же снова блеснула искорка огня, ворожея не было, а весь разговор с ним показался Авданцу чем-то подобным сну.

И все же, в соответствии с предсказанием ворожея, уже на следующий день под Шлёнзу подошли отряды Одилена. Как он и обещал — победил Одилен земли ополян и голеншицев. С собой он вел полторы тысячи наемных воинов: склавинов и норманнов. За ними ехало тридцать телег с едой и бочками меда.

Одилен и Авданец обнялись, как братья расцеловались в обе щеки.

— Ты стоишь здесь со своими воинами уже несколько дней, но до сих пор не овладел горой? — заметил изумленный Одилен.

— Опасался, — честно признал Авданец. — По ночам оттуда слышны странные голоса. Мои воины боятся их, да и я сам испытываю страх.

— Не будет владыкой шлёнзан тот, кто не станет на вершине Шлёнзы, — сказал Одилен.

— Мы еще не договаривались, как поделим между собой захваченные земли. Раз у меня нет отваги добыть Святую Гору, сделай это и стань владыкой всей страны. Мне же хватит Геча, Честрама и твоей сестры Аске. И твоей дружбы.

Пробудилась подозрительность в Одилене. Не поверил он, чтобы столь отважный воин, как Авданец, боялся захватить одну гору, пускай и зачарованную. Но когда его воины переговорили с людьми Авданца и услышали о том, что они боятся подниматься на Шлёнзу, он поверил в трусость Авданца. И даже испытал радость, что сможет отличиться отвагой, которой превысит отвагу Авданца, о котором рассказывали, как он без страха расправился с дядьями, а еще завоевал большую часть Земли шлёнзан.

Вечером Одилен в своем шатре устроил замечательный пир в честь Авданца, но тот прибыл на него очень поздно, объясняясь болезнью желудка. А правда же была такой, что Авданец запомнил все предостережения ворожея, а прежде всего, те, что бы ничего не есть и пить у Одилена. Поэтому он приказал Здзеху поймать маленькую зеленую лягушку и проглотил ее, потом же, что бы он ни съел или выпил, у него случалась ужасная рвота. Бледный и обессиленный появился он, наконец, у Одилена, который между тем не только много съел, но и много выпил.

— Завтра я займу Святую Гору, — хвастался тот Авданцу, — ибо только тот может быть может повелителем Земли шлёнзан, кто там объявит себя ее хозяином. Тебя, Авданец, за добытые земли шлёнзан я богато вознагражу из мошны моего отца, князя Кизо, поскольку я именно так с ним договорился. Не тебе, Авданец, править землями шлёнзан из Геча, это должно было быть моим заданием, поскольку я родом из Вроцлавии. Исполню я и требование епископа Вичинга и искореню на Святой Горе всех жерцов и ворожеев, свалю на землю каменные фигуры. Таким образом, я завоюю милость князя Сватоплука, и который христианский повелитель. А чтобы иметь на своей стороне твоего отца, Даго Пестователя, вышлю послов в Гнездо и попрошу руки младшей его дочери, рожденной от Любуши.

Разгневали Авданца признания Одилена, ибо оказалось, поскольку оказалось, что у него за спиной вместе со своим отцом тот выработал план, который должен был отобрать все то, что он захватил у шлёнзан. Однако, не раскрыл он своего гнева, поскольку, что бы он не съел или чего бы не выпил, тут же начиналась у него ужасная рвота. Так что, в конце концов, извинился он перед Одиленом, что не может сопровождать его на пиру, и отправился в свой шатер, где ему удалось вместе со рвотой избавиться от проглоченной лягушки. Измученный рвотой, заснул он только перед рассветом.

Спал он до полудня, никто его не беспокоил. До самого полудня, потому что чудовищная мгла закрывала Святую Гору, она же окружила весь лагерь. Все войско — как Авданца, так и Одилена — слышало, как сквозь эту мглу откуда-то доносились звуки рогов, пищалок и барабанов.

Авданца разбудили, когда туман сошел, и Гора Шлёнза появилась во всем своем величии грозном виде. Одилен сел на жеребца, обнажил меч и приказал своим воинам вместе с ним подниматься на вершину. Только ни один из его воинов не двинулся с места, поскольку от воинов Авданца узнали они, что гора зачарована. Но у Одилена была с собой большая группа наемных норманнов, которые ради выгоды и добычи готовы были драться со всем и каждым, даже более сильным, чем они. Но чар они боялись.

Восемь больших, наполненных золотом кошелей бросил им под ноги Одилен, крича:

— Там, наверху, одни лишь беззащитные жерцы и ворожеи. Кто пойдет со мной, может поднять кошель.

Потом приказал подать баклагу с вином и опорожнил ее до половины, чтобы прибавить себе храбрости. Такие же баклаги с вином он приказал раздать среди норманнов. Только лишь тогда, после выпитого вина, нашлось восемь норманнов, которые были готовы отправиться за Одиленом на Шлёнзу.

Авданец и все его воины видели, как Одилен направил своего коня к Святой Горе, а за ним осторожно ехало восемь норманнов с обнаженными мечами.

На удивление тихим и спокойным был тот день. Когда туман сошел, показалось осеннее солнце. В безветренном воздухе медленно кружили нитки бабьего лета, весь мир, казалось, погрузился в полнейшую тишину. Вершина горы была, как никогда до того, прекрасно видимой, сама же гора выглядела будто разноцветный ковер. Зеленели древние ели, покрытые желтизной дубы и буки; то тут, то там блестящей чернотой пробивались голые валуны.

На какое-то мгновение Авданец позавидовал отваге Одилена. Пожалел он, что поверил появившемуся у него в шатре, словно сон, ворожею. Разве не повторяли ему монахи у короля Арнульфа, что «Сон, он только видение, а ты верь в Бога на Кресте». Вот он, перепуганный, отдавал сейчас Одилену власть над всей Землей шлёнзан, хотя большую ее часть завоевал он сам. «Разве я не христианин?» — спрашивал себя Авданец. И в то же самое время вспоминал он, что ему той самой ночью ворожей говорил про Даго Пестователя. Что это как раз Даго Пестователь прислал его к Авданцу и предостерег, чтобы тот почитал древних богов. Еще тот же ворожей или жерца, что все ворожеи общаются друг с другом, а это означало, что Даго Пестователь знает про каждый шаг Авданца, про его завоевания, про его встречу у подножия Шлёнзы. Что означали эти предупреждения? Неужто Даго Господин давал Авданцу негласное разрешение на завоевание Земли шлёнзан, но приказал оставить в покое Святую Гору? И почему он так делал? Из слов ворожея следовало, как будто бы Даго Пестователь заботился об Авданце, как о своем законном сыне, учил его, что есть хорошо, а что есть плохо. Но почему чем-то плохим было, если бы он завоевал Святую Гору и сделался повелителем всех шлёнзан? От многих людей слышал Авданец, что Даго Пестователь когда-то был уже окрещен, только не пожелал он навязывать своей веры народу; свадьбу с Любушей провел на Лысой Горе, а на Вороньей Горе расспрашивал жерцов про исчезнувшую Зоэ. Вера в одного Бога была хороша для правления народом. Она делала властителя кем-то могущественным, кого Бог избрал повелевать другими. Почему Даго Господин не пользовался выгодами новой веры, а только притворялся, будто бы верит в старых богов? Неужто и к нему, точно так же, как и к Авданцу, когда был он у Арнульфа, приходили сомнения, что вместе с новой верой своей властью проникнут сюда тевтонские епископы, а за ними и тевтонские паны? Сколько же неприятностей постоянно имел князь Сватоплук от тевтонских господ, хотя неустанно распространял христианскую веру. Но сейчас именно Одилен вступит на вершину Шлёнзы, вырежет мечом жерцов и ворожеев, свалит каменные изображения и сделается повелителем всех шлёнзан. А он, Авданец, оказался трусом. И перед кем струсил: Перепугался сна, видения…

«Эх, был я дураком, что той ночью послушал странного ворожея, подумал Авданец. — Придется отдать Одилену то, что я завоевал. А тут еще завтра будет полная луна, и завтра же я обязан спокойно и в одиночку, без какого-либо оружия, вечером подняться верхом на Шлёнзу. Обманул меня ночной ворожей. Одилен опередил меня».

Стоящие внизу воины видели, что Одилен нашел тропу, ведущую наверх, и начал взбираться по ней верхом, а за ним следовали норманны. Дорога была крутая, лошадиные копыта скользили, тем не менее, они продвигались все выше и выше, делаясь не столь заметными среди толстых древесных стволов.

Внезапно они услышали крик. Это стрела вонзилась в горло Одилену, между кольчугой и шлемом. Мужчина свалился с лошади. Следующим упал с коня пробитый копьем норманн, затем третий — пробитый теперь стрелой. Остальные бросились бежать и вскоре очутились внизу.

— Где ваш вождь? — сурово спросил у них Авданец.

Только лишь когда он вытащил кошель с серебряными денарами, несколько воинов решились отправиться за Одиленом и оставшимися на тропе норманнами. В молчании принесли они их на носилках, сделанных из жердей, и положили посреди лагеря. Авданец вырвал стрелу из горла Одилена, который жил еще какое-то время, но не мог произнести ни слова.

В ночь смерти Одилена в лагере умерло несколько воинов, добравшихся до баклаг с вином и медом, которые Одилен выделил для приветственного пира с Авданцем. Выходит, этот странный ворожей говорил правду: Одилен желал отравить своего шурина.

Задумался над всеми этими делами Авданец, а потом сказал сам себе:

«Воистину, правду говорили мне при дворе Арнульфа. Когда стану я стараться взять власть, на моей дороге предательски встанут мой тесть, жена, шурин и всякие другие. И не станет у меня ни брата, ни сестры, ни жены, ни шурина».

Думая об этом, Авданец хотел было осенить себя знаком креста, как научили его при дворе Арнульфа. Но удержался, потому что внезапно до него дошло, что Даго Пестователь никогда не осенял себя знаком креста, хотя тоже ведь был христианином. Этот край скрывал множество тайн, и было в нем множество богов. Кто хотел владеть Землей шлёнзан и другими землями к востоку от Вядуи должен кланяться разным богам; ни одного из них не давить, ни одного не унижать. Потому пускай пустыми словами останутся обещания, что он сделает этот край христианским, поскольку только тот бог является настоящим, который побеждает и помогает укрепить власть.

Вновь пришла ночь, покрывшая всю Шлёнзу и окрестности густым туманом, а воинам Авданца и Одилена казалось, что в нем таятся какие-то огромные армии, способные в любой миг напасть на их лагерь. Раз за разом кто-нибудь поднимал тревогу, неустанно поддерживался огонь в кострах, и получилось так, что никто не сомкнул ока. Потому ранним утром появились воины у шатра Авданца и сообщили ему:

— Давай, господин, похороним тела Одилена и норманнов, после чего отправляемся во Вроцлавию или туда, куда прикажешь. А гору оставим в покое. Разве мало мы добыли принадлежащих шлёнзанам земель?

Ничего не сказал Авданец воинам, только вызвал к себе Здзеха и в присутствии пришедших отдал ему приказ:

— Похороните Одилена по-христиански, в земле. Сам же я еще сегодня, чтобы дать доказательства своей храбрости, в одиночку отправлюсь на вершину Шлёнзы, где встречусь с тем, кто очаровывает нас. Я либо погибну, либо завтра возвращусь к вам. Если я погибну, отсюда во Вроцлавию уйдут воины, что пришли с Одиленом. А ты, Здзех, поведешь моих воинов в Геч, а там будешь ждать, пока у меня не родится сын или дочка. Сына назовешь Скарбимиром, чтобы его навечно окружало богатство. Именно ему будет принадлежать вся земля Авданцев и те земли, которые я завоевал у шлёнзан.

Изумлены были воины Авданца такой отвагой своего вождя, ну а воины Одилена почувствовали, что такому вот человеку они будут подчиняться, раз уж Одилена не стало.

Рассказывают, что ближе к вечеру, имеющий на себе панцирь и шлем, со щитом на спине и без меча в руках, Авданец приказал подать себе коня, вскочил на него и, не оглядываясь, отправился в сторону Шлёнзы безоружным. Вся армия видела, как он очутился у подножия заколдованной горы, а потом по одной из узеньких тропок направился к тонувшей среди туч вершине. Не достала го никакая стрела, высоко въехал Авданец, а потом скрылся с людских глаз в густом мраке елового леса. О чудо, той ночью никакого тумана не было. А когда опустилась ранняя осенняя тьма, все услышали с вершины горы протяжный и печальный голос рогов и отзвук барабанов. А потом показались сотни огоньков, как будто бы сотни людей с зажженными факелами двигались по тропам на вершину Шлёнзы, которая была окружена высокой каменной оградой.

Рассказывают, что к этой вот ограде Авданец добрался до того, как стало темно. Конь его был измучен подъемом, бока его были покрыты пеной. Узкая, каменистая и крутая тропа довела его до ворот в стене. Ворота охранялись каменными медведями. Здесь Авданца дал человек в длинном белом одеянии, который, похоже, был тем самым, кто приходил к нему в шатер посреди ночи. Не говоря ни слова, он поклонился, а потом взял поводья коня, давая понять Авданцу, что дальше они должны идти пешком. Соскочил тогда Авданец с коня, и тут его окружило множество ворожеев, одетых в белые льняные рубахи, набросили на него пурпурную накидку, напоминающую плащ и повели на самую вершину Шлёнзы.

Поначалу Авданец очутился в гроте, в котором пылал костер, одетый в белое, с длинными седыми волосами жерца бубнел себе под нос какие-то заклинания. Увидев Авданца, он прервал их и жестом ладони указал на деревянный табурет, чтобы гость присел и отдохнул. Вскоре пришли три женщины в белой одежде и подали прибывшему жбан с медом, жареного цыпленка и позолоченный кубок для меда. Авданец был голоден, так что он ел и пил, а ворожей все время тихо повторял заклинания. К этому времени сигнал рога призвал на Шлёнзу сотни женщин и мужчин из всей округи, и каждый из них прибыл с горящим факелом в руке.

Наступила ночь. В грот вошла маленькая девочка в длинной рубахе, взяла Авданца за руку и вывела его наружу. Увидел он тогда, что большая площадь, окруженная каменной стеной, буквально сияет от десятков факелов и разожженных костров. И в этом сиянии он замечал сотни человеческих лиц. Маленькая девочка, крепко держа Авданца за руку, провела его в средину площади, где находилась каменная статуя, изображавшая женщину с рыбой. У ее ног находился плоский камень, а на нем лежала молодая, обнаженная девушка.

Встал Авданец рядом с ней, и тут к нему подбежала другая маленькая девочка и подала ему каменный нож. Из толпы прозвучал звучный голос:

— Если желаешь стать повелителем Шлёнзан, убей эту девушку, лежащую на камне, а потом убей себя, чтобы ваша кровь соединилась одна с другой. Ты умрешь, но будешь воскрешен, подобно тому, как весной воскрешается к жизни медведь.

Глаза лежащей на камне обнаженной девушки умоляюще глядели на Авданца, как будто они просили не убивать. Красивым показалось Авданцу ее лицо с полными губами и округлыми щечками, небольшими грудками и голым низом живота, как будто бы девица эта евще не стала женщиной.

— Нет! — воскликнул Авданец и отбросил каменный нож. — Не стану я убивать ни ее, ни себя, потому что никто не в силах воскрешать мертвых. Вроде бы как, умел это делать Иисус Христос, только делалось такое очень давно.

К Авданцу подошел тот самый ворожей, который приходил к нему в лагерь ночью, и сказал:

— Рассказывают, что древние кельты именно на этом вот камне убивали девушек в жертву своим богам. Мы, господин, делаем то же, подражая им, и в знак памяти о них. Но ты не обязан убивать, ни ее, ни себя. Будет достаточно, если ты ранишь ее и себя, ваша кровь соединится, и тогда ты станешь одним из нас. Невозможно сделатьтся нашим повелителем, не пролив крови.

Окружавшая их толпа с факелами в руках начала песнь: дикую и чувственную но вместе с тем и грозную по причине ритмичных ударов барабанов и пронзительного голоса пищалок.

Женщина в белом одеянии подошла к лежащей на камне и подала ей кубок с каким-то напитком. Девушка выпила его и тут же начала трястись на каменном алтаре, извиваться, разбрасывать бедра в страшном телесном томлении. Жаждала ли она смерти или мужчины, этого Авданец не знал. «Это только лишь чары», подумал он и, стоя неподвижно, глядел на нее.

И снова к нему приблизился ворожей, с которым юноша познакомился в своем шатре, и подал ему кубок с каким-то питьем. Авданец выпил его, хотя и опасался яда. Но не почувствовал он в себе смерти, лишь телесное влечение. Тут к нему подошли трое очень рослых мужчин, совершенно нагих, с огромными членами, с Авданца сняли всяческую одежду. Встал он перед извивающейся девицей — совершенно нагой, лишь плечи покрывали ему длинные светлые волосы, наследие от его отца, Даго Пестователя.

Барабанные удары делались все более скорыми. Людская толпа заволновалась, женщины и мужчины сбрасывали с себя одежду; голыми начали они переступать с ноги на ногу, пока не взялись за руки и начали танец вокруг Авданца и голой девушки, вьющейся от телесного желания на каменном валуне. «Это всего лишь чары», — говорил про себя Авданец, но не мог сдержать неожиданного взвода члена, начавшего торчать в низу живота.

Песнь стали петь все более дикую, все сильнее и сильнее гудели барабаны и топали в землю босые ноги танцующих. Мужское естество Авданца возбудилось настолько сильно, что даже начало болеть. А девица на плоском камне, походящем на алтарь, все так же раскидывала ноги. Юноша почувствовал на плече чью-то руку. Рядом стоял все тот же ворожей, который был ночью в шатре. Он оставался одетым в белое, а все вокруг давно уже избавились от одежды. Ворожей поднял руку вверх, и тогда замолкли удары барабанов вместе с голосом пищалок. Все перестали танцевать.

Громогласным голосом ворожей обратился к Авданцу:

— Ты добыл земли шлёнзан. Желаешь ли ты стать нашим повелителем? — спросил он.

— Да, — ответил Авданец.

— Кто родил тебя?

— Великан, прозываемый Даго Пестователем.

— Ты обязан соединить нашу кровь с собственной кровью. Убей и ее, и себя.

Авданец еще раз присмотрелся к девице на алтаре. Увидел мисочки ее небольших грудок и ее розовые срамные губы.

Он взял каменный нож и подошел к девушке. Ворожей поднял руку вверх, и снова раздались удары барабанов и голос пищалок. Продолжился прерванный на мгновение танец.

Девица на камне застыла. Авданец провел острием каменного ножа по ее бедру, так что показалась кровь. Затем свою обнаженную грудь он полоснул тем же ножом и склонился над лежащей, чтобы капли его крови упали на кровоточащее бедро девушки.

— Один, два, три, четыре, пять, — громко считал ворожей каждую каплю крови, спадавшую с груди Авданца и соединявшуюся с девичьей кровью у нее на бедре.

— Я хочу тебя. Почему так долго ты заставляешь меня ждать? — услышал юноша низкий, гортанный голос.

— Веришь ли ты в Бога на кресте? — спросил ворожей.

— Нет, он запрещает наслаждаться с женщиной, — ответил Авданец.

— Тогда забери ее в грот, чтобы там многократно поиметь ее. До самого утра. И никогда не приводи сюда Бога на кресте, ибо отречешься не только от нее, но и от себя самого.

Авданец забрал девицу в грот и до самого утра познавал с ней удивительнейшее наслаждение, пока не почувствовал боль в яичках. Потом выпи несколько кубков крепкого меда, пока не потерял сознание. Не помнил он, когда его одели и посадили на коня, привязав, чтобы не свалился, когда будет съезжать по склону Шлёнзы.

Утром его увидели его воины: Авданец возвращался, пошатываясь на коне. Но был жив.

Здзех уложил Авданца в шатре, где тот проспал весь день и всю ночь.

Наутро, когда взошло солнце, Авданец приказал, чтобы перед его шатром собралась вся армия, и его собственные воины, и Одиленовы.

— Похоронили ли вы сына князя Кизо и его норманнов так, как я вам приказал? — крикнул Авданец.

— Мы сделали это, господин, — ответил за всех старый Здзех.

— Правда ли то, что в течение двух минувших ночей не было тумана возле Святой Горы, и туман этот не приближался к нашему лагерю? — вновь задал вопрос Авданец.

— Так, господин, — хором ответили ему.

— В одиночку въехал я на вершину и видел там удивительные вещи. Сотни раз охватывал меня страх, но и сотни раз переполняла меня необыкновенная сила и отвага. Меня окружали языки пламени, только были они холодными и не обжигали. И тут услышал я голос: «Отступись от Святой Горы, иди и побеждай». Потому желаю я послушаться этого голоса, встать во главе ваших рядов и побеждать.

Солнце вздымалось все выше на безоблачном осеннем небе, его сияние било всем стоявшим здесь в глаза.

Авданец протянул к солнцу руки и воскликнул:

— Солнцем клянусь, что сделаю всех вас богатыми, если только будете исполнять всякий мой приказ, даже если тот и покажется вам пугающим. Вы тоже обязаны дать клятву на солнце, что будете мне верно служить.

Необычная тишина низошла на ряды воинов. Ибо не было известно никакой более грозной и сильной присяги, нежели так, которую давали на солнце. Кто нарушал такую присягу — бывал ослеплен либо самим солнцем, либо же своими врагами. Так был ослеплен князь Карак, поскольку не желал принять веры в Христа. Так был ослеплен князь Ростислав, поскольку нарушил присягу на солнце, данную своему племяннику Сватоплуку.

И скомандовал воинам Здзех, чтобы те обе руки протянули к Солнцу и повторили:

— Клянусь и обещаю быть послушным господину Авданцу, исполнять его приказы, а если же измена поселится в сердце моем — тогда пускай я ослепну.

Эти слова повторяли даже норманны, которые верили в иных, в отличие от склавинов, богов, но ведь и они знали, что Солнце дает и отбирает жизнь, оно позволяет расти плодам земным, но способно уничтожить их жарой и засухой.

Долго воины держали ладони, направленными к солнцу, и по рукам их, прямо в сердца, казалось, стекает некая великая сила.

Потом Авданец приказал, чтобы Здзех разгрузил его наполненную деньгами повозку и раздал все эти сокровища среди воинов.

— Мы пойдем во Вроцлавию, к князю Кизо, и расскажем ему про смерть Одилена. Объединимся с ним в отчаянии и печали.

Именно так, как рассказывают, осенью того же года армия Авданца выступила в направлении не сильно далекой Вроцлавии, чтобы объединиться в трауре с князем Кизо.

Навстречу им выехал самый старший сын князя Кизо, Дегнон, и попросил Добога Авданца, чтобы тот обошел Вроцлавию стороной.

— Дабуг Авданец, — гордо заявил он. — Нам уже ведомо про смерть моего брата Одилена, и в городе царит печаль. Уважь ее и не вступай в город со своими воинами, ибо это наполнит его смятением, ой же отец желает теперь тишины и спокойствия.

Ответил ему Авданец:

— Я веду не только своих воинов, но и армию Одилена. Она тоже полна печали о своем вожде. Позволь им, господин, соединиться в трауре с твоим отцом, князем Кизо.

У многих воинов имелось при себе много денег, а во Вроцлавии имелись купеческие лавки и множество девок. Потому Дегнона и его воинов чуть не подавили, так пришедшие спешили в город. Пришлось Дегнону согласиться с тем, что воины войдут во Вроцлавию, а Дабуг Авданец, который ведь был зятем князя Кизо, вместе с ними усядется за поминальный по Одилену пир.

Рассказывают, что под вечер пригласил князь Кизо Авданца, Здзеха и несколько владык, командующих воинами Авданца и Одилена, на поминальный пир в своей крепости в обширном дворище. Подали много меда и множество еды, ибо именно так следовало тогда чтить память об умершем..

— Говорят, что моя дочь Аске беременна, — обратился к Авданцу во время пира князь Кизо.

— Да, княже. А если родится сын, я дам ему имя Скарбимир.

— И откуда же ты возьмешь сокровища? — загоготал Дегнон.

Не любил он Авданца, ибо верил в могущество Великой Моравы, и мечталось ему, чтобы Аске когда-нибудь стала супругой Сватоплука, а не какого-то там Авданца, который появился со двора Арнульфа во Вроцлавии, словно какой-нибудь приблуда во главе сотни баварцев.

Авданец налил себе меду в кубок, выпил до дна и загоготал, подобно Дегнону.

— А разве мало сокровищ во Вроцлавии?

— Ты и так достаточно получил их вместе с Аске, — хмуро ответил на это князь Кизо.

— Эти средства я потратил на оснащение армии, с которой завоевал Землю Шлензан. Добычи от них не брал, ибо они поддавались без боя. Так что сейчас я беден.

— Тогда попроси своего отца, Даго Пестователя, чтобы отсыпал тебе немного из своих сокровищ, если любит тебя.

— А если он меня не любит?

— Тогда долго не проживешь, ибо нарушил священное перемирие между Пестователем и Сватоплуком, — заявил на это Дегнон.

— Не боюсь я ни Пестователя, ни Сватоплука, — ответил на это Авданец.

Сбросил он шлем с головы, так что развеялись его белые волосы, после чего вытащил меч из ножен и отрубил голову князю Кизо. В тот же самый момент Здзех вонзил стилет в грудь Дегнону. Какой-то из служивших Дабугу баварцев по условному знаку выкинул из окна на двор крепости горящий факел. И тогда-то во всем граде раздался один вопль отчаяния. Четырехкратный перевес имела армия Авданца над защитниками Вроцлавии. Силой же войска Дабуга было желание убийств и жажда девок. Говорят, что случившееся во Вроцлавии походило на уничтожение Калисии, хотя и не совсем, поскольку Авданец запретил жечь купеческие склады и дома на посаде. Сгорело лишь дворище князя Кизо вместе с крепостью.

Но крови было пролито немало. Ведь если кто проявил хотя бы малейшее сопротивление, то ли не желая отдать чужим воинам своих сбережений, дочку или любимую девку, погибал от меча баварца или норманна, от топоров людей Авданца или Одилена.

Три дня и три ночи длился грабеж, насилия над женщинами и молодыми девками. На это время Авданец перебрался на берег реки, называемой Одрой, и сидел там в своем громадном белом шатре, попивая вино и поедая сушеные фиги, привезенные купцами с востока. Затем вызвал он к себе старого Здзеха, дал ему надежных воинов и приказал отправиться в Каракув, чтобы управляющему тем градом Варшу сообщить о том, что произошло во Вроцлавии.

— Скажи ему, что Одилен хотел отравить меня по приказу князя Кизо. Но на небе появился громадный крест и предостерег меня перед изменой со стороны тестя и шурина. Впоследствии Одилен пожелал окрутить меня чарами со Святой Горы, но сам погиб от вражеской стрелы. Вроцлавию я не сжег, а только захватил огромную добычу. А теперь иду под Каракув. Если град щедро оплатит мне мои расходы, я не войду в него с армией, не стану его осаждать. Остановлюсь над рекой Висулой и только лишь со старшиной войду в град, где меня, как гостя, примет Варш, который с тех пор будет платить дань мне, а не Сватоплуку.

Только тем же вечером из Каракува пришли известия, что в град Варша, по приказу Сватоплука, вступили сотни подчиняющихся Сватоплуку воинов-богемцев, чтобы град этот, по своей природе весьма укрепленный, ибо выстроенный на высоком берегу Висулы — сделать вообще невозможным для завоевания. Понял Авданец, что перебрал мерку, захватывая Землю Шлензан и Вроцлавию, подвергая себя ужасному гневу князя Великой Моравы. Отступил он тогда от идеи удара на Каракув, поспешно покинул Вроцлавию, установив управляющего над ней некоего Творжимира из рода князя Кизо, обязывая того выплачивать ему дань. Так что под Авданцем осталась только Земля Шлензан и город Вроцлавия, которые выплачивали ему дань. Обремененные добычей сотни возов и свои войска Авданец повел в Геч, где его ожидала беременная жена. Очень скоро она родила сына Скарбимира.

Рассказывают, что с того времени, только лишь близилась пора полной Луны, великий господин, повелитель Геча, Честрама, земли между Одрой и Барычью и Земли Шлёнзан, по ночам не мог спать, столь сильно тосковал он по девушке, встреченной им на Святой Горе. Дело в том, что ни его собственная жена, Аске, и никакая другая девка, не могли дать ему столько наслаждений, сколько познал он на горе Шлензе. Ходили слухи, что Дабуг Авданец, который частенько клал на себя рукой знак креста и шептал молитвы Богу, умершему на кресте, время от времени отсылал на Шлензу несколько своих воинов, которые оставляли у подножия Святой Горы для ворожеев богатые дары в золоте и серебре.

Огласил Дабуг Авданец, что если добудет Каракув, то построит там каменную ротонду для Бога на кресте, подобную той, которую начал возводить в Любине, но которую так и не закончил. Еще говорят, что, время от времени, подгоняемый никому не ведомой силой, исчезал он из Геча на несколько недель, а вместе с ним исчезали три десятка алеманов, которые взяли в жены местных женщин и поселились поблизости. Вроде как, в одиночестве, без меча и щита, даже без лука, вечером, предшествующем полной Луне, взбирался Авданец на вершину Шлензы, чтобы там сложить жертву из собственной крови и своего семени. И при том постоянно спрашивал он у тамошних ворожеев, что означают слова, будто бы три шага может сделать он, ничего не опасаясь, но после четвертого ему грозит смерть. «Что должен означать этот вот четвертый шаг?» — постоянно заставлял пояснять себе. Ворожеи же постоянно отвечали ему:

— Четвертый шаг — это непослушание.

— Кому обязан я быть послушным? — мучил тот их вопросом.

Жерцы и ворожеи не могли этого объяснить. То ли Авданец должен был быть послушным Даго Пестователю, который по причине избытка счастья и удачи не желал видеть ни одного из своих сыновей и лучших людей, но правил посредством македонца Петронаса? Но, может, следовало быть послушным Петронасу или же Лестеку, именованному юдексом?

Так что не получал ясных ответов Дабуг Авданец и только то сделал, что связывался с воеводой Ченстохом и постоянно готовил своих воинов, чтобы быть готовым к захвату Каракува. Ибо в самой натуре великанов лежало желать того, что пока что не было завоевано и не попало в их владение.

Глава восьмая

Лестек ударил коня шпорами и въехал на высокий берег обширного древнего русла реки, называемой Вядуей, а с недавнего времени — Одрой. И тут же перед ним открылась глубокая котловина, поросшая травой, лозой и тростником, где было множество многочисленных водных окошек с голубым, вьющимся словно змея, течением многоводной реки, за которой, вон там, далеко, вздымались надвратные башни Любуша, главного града любушан. Желтоватое лицо Лестека даже покраснело от счастья. Всего лишь малый шаг через реку отделял его от принятия во владение всей Земли любушан, иногда называемых Вольными Людьми, поскольку, в течение веков не познали они ничьего над собой владычества. Но когда вступил на их землю он, Лестек, ему поддались без малейшего сопротивления, ибо помнили его отца, Даго Пестователя, который победил дракона по имени Щек.

Но не о своем отце думал, однако, Лестек, титулованный юдексом. Считал он, что это ему поклонились любушане, отдавая без боя град за градом, без сопротивления позволив дойти вплоть до Одры и обещая открыть перед ним свой главный град, Любуш, лежащий на другом берегу реки. Сейчас же Лестек был зол на самого себя, что столь долго готовился к этому походу, накопляя войска и телеги с вооружением, и что добрался сюда из Познании только с началом лета. И винил он не собственную трусость, но Палуку, который слишком поздно привел ему сои отряды, поскольку решил завоевать эту страну вместе с ним. Авданцу досталась слава великого победителя. Осенью он завоевал земли шлензан и Вроцлавию, становясь самым могучим из сыновей Пестователя. Завидующий чужой славе Лестек всю зиму переживал это, а весной выступил, чтобы захватить в свое владение страну любушан и уменьшить таким образом славу Авданца.

Через мгновение на крутом речном обрыве появился верхом Вшехслав Палука и одъехал к Лестку. А поскольку день уже катился к вечеру, и светящееся багрянцем солнце резко вырисовывало на фоне неба защитные валы Любуша и его высокие надвратные башни, Палука прикрыл глаза ладонью и долго глядел на второй берег реки. Там можно было видеть сотни людей, которые сбивали плоты, чтобы войска Лестка могли переправиться к граду. Точно так же и на правом берегу раздавался стук топоров, и валились на землю деревья, из которых воины тоже вязали плоты.

— Нехорошие у меня предчувствия, мой господин, — через какое-то время обратился к Лестку Палука. — На другом берегу реки лежит только лишь град и небольшой клочок земли, принадлежащий любушанам. А рядом с ним лежит край людей, прозываемых сельпулой, еще там живут спревяне и слёдоране. Только самым паршивым кажется мне то, что, как известно, союз волчьих племен избрал себе нового вождя, воинственного Маджака. Известно ли моему господину и брату, что нет силы страшнее, чем народ волков. Нам удалось без боя покорить землю любушан до самой реки. Не лучше ли будет остановиться на этой добыче? Никто, кроме нас, дальше на запад не пошел.

— Я что, должен быть хуже Авданца? — с презрением в голосе пожал плечами Лестек. — Авданец не удовлетворился Землей шлензан, но захватил еще и Вроцлавию.

— Хотел он захватить еще и Каракув. Но отступил от этого намерения, когда разозлившийся князь Сватоплук посадил в том граде сильный отряд богемов. И никто не подумал, будто бы Авданец — трус. Наоборот, его назвали благоразумным человеком.

— А вот нас назовут трусами, — лицо Лестка покрылось кирпичным румянцем гнева. — Град Любуш открывает нам врата, а мы боимся переплыть Вядую только лишь потому, что народ волков вновь избрал Маджака вождем.

— Когда разошлась весть, что мы отправляемся с войсками на запад, от Петронаса прибыл посланец. Он предостерегал нас, чтобы мы не переходили Вядуи, ибо это означает войну с народом волков.

— Петронас служит карлику. Ибо правдой является, что Даго Пестователь превратился в карлика с тех пор, как утратил любимую девку, а потом снова обрел и взял замуж. — Потом Лестек добавил с нарастающим гневом: — Через Петронаса, македонца, отдает он приказы нам, своим сыновьям. Даже меня, законного сына и наследника Даго не пригласил на свою свадьбу, не позволил поклониться ему и попросить совета. Говорят, что он давно уже не управляет нашей державой, а это за него делает Петронас. К счастью, вы избрали меня юдексом, и нам уже не нужны его советы и поучения. Ты думаешь, будто бы мне ничего не ведомо про договор, который Маджак заключил с Пестователем. Он не позволил нам перейти Вядую. А почему, Палука? Потому что нас боится Маджак со своими волками. — А поскольку Палука молчал, Лестек прибавил: — Если боишься Маджака, забирай своих воинов и возвращайся в Жнин, к своим девкам и охотам. Что же касается меня, то я переплыву реку и войду в град Любуш. Это крупнейший град любушан, а староста этого града, Пакослав, пригласил меня к себе. В противном случае, скажут, будто бы мы и не добыли Землю Любушан, раз не встали ногой в Любуше.

— Я пойду с тобой, мой брат и господин, даже и на край света, — покорно склонил голову Палука.

Вот только Лестку показалось, что этот наклон головы не был столь униженным, как обязан был быть перед юдексом. Ведь Лестек ревновал обо всем. Он завидовал не только славе Авданца, но даже красоте собственных братьев. Разве не говорили ему, что Палука, пускай и недалекий умом, отличающийся лишь громадной силой, был, якобы, столь же красивым, как Пестователь в годы своей молодости. Семовит с Авданцем тоже, вроде как, походили на Пестователя. Даже тот македонец, Петронас, обладал фигурой великана и почти белыми волосами. И только лишь ему, Лестку, рожденному Пестователем в законном ложе, сыну Гедании, судьба подарила хилое тело, желтую кожу, половые волосы и крючковатый нос.

Палука произнес вполголоса:

— Мы здесь сейчас одни, брат мой и господин. Но не называй при других Даго Повелителя карликом, ибо он, как ходят слухи, имеет глаза и уши в любом месте. И ничто его не сердит столь сильно, как то, если кто-то назовет карликом.

Но эти слова, вместо того, чтобы успокоить Лестка, пробудили в нем еще больший гнев. В уголках его рта выступила пена, когда начал он кричать на Палуку:

— Не боюсь я Пестователя! Нет у меня пред ним страха! Потому, Палука, повторяю тебе: наш отец сделался карликом, а я — великан. Карликом стал Даго Пестователь, только мало кто это замечает, ибо от его имени управляет Петронас. Но вскоре правда выйдет на свет, и тогда Даго Пестователь будет свергнут с трона, я же на нем усядусь.

Лестек захлебнулся собственными словами, а потом несколько испугался. А ну-ка дойдут его слова до ушей Пестователя? Петронас командовал многочисленной и прекрасно выученной дружиной. Кто пожелает помочь Лестку, если Петронас от имени Пестователя объявит Лестка изменником, оскорбляющим собственного отца?

Так что замолк Лестек, но про себя все время повторял: «я — великан, а мой отец сделался карликом». Ибо, с тех пор как Авданец возложил ему на голову корону юдекса, а потом Лестек еще и поимел подаренную тем же Авданцем южную девку, которая научила его мужским делам в постели, он почувствовал себя великаном. И не нужна уже ему была слепая няня. Не нужно было уже выслушивать чьих-либо советов. В граде на другом берегу его ожидали непрекращающиеся пиры и множество новых женщин. Ибо, бывает с мужчинами так, что когда неожиданно, благодаря какой-то девке, открывают они в себе мужские способности, пробуждается тогда в них желание постоянного подтверждения этих же способностей. Так случилось с Лестком по причине невольницы, подаренной ему Авданцем. Это она обучила его искусству овладения женщинами. А поскольку староста Пакослав, управлявший Любушем, обещал ему бесконечные пиры и новые утехи, Лестек возжелал переплыть реку и очутиться в граде Пакослава, хотя это и было нарушением перемирия между Пестователем и Маджаком.

Никому не повторил Палука тех слов, которые услыхал от Лестка. Но, тем не менее, хотя разговаривали они только одни на высоком речном обрыве, какое-то время Палука испытывал страх, а вдруг появится перед ним Даго Пестователь и скажет: пускай мой Тирфинг отрубит бунтовщикам головы.

Только ничего подобного не произошло, и Палука поверил, будто бы Лестек — великан, а Даго Пестователь сделался карликом. Через два дня закончили строительство плотов по обеим сторонам реки, и в потоках обильного дождя Вядую переплыли все воины Лестка и Палуки. Они заполнили дворище старосты Пакослава, всяческий дом на посаде, а поскольку для всех места все же не хватило, неподалеку от валов града сложили воинский табор из шалашей и шатров.

Вольными людьми называли себя любушане, не знали они над собой ни князей, ни головных вождей, а каждый их — неважно, большой или маленький — град имел лишь своего старосту. Градом Любуш управлял староста Пакослав, который щедро платил народу волков за свою волю на левом берегу Вядуи, прозываемой уже еще и Одрой. Теперь он считал, что не будет уже платить дани волкам, ибо, как это всем делалось ведомым, могущественным владетелем был Пестователь, и было хорошо очутиться под его покровительством. Лестка и Палуку он считал сыновьями Пестователя и его посланниками, с радостью приветствовал их, приказал резать волов и баранов, выкатывать из подвалов бочки с пивом и сытным медом. Желательными к прибывшим оказались женщины и девки из града, ибо некоторым женщинам свойственно быть любопытными в отношении чужаков, потому с охотой они общались с прибывшими в своих постелях.

Целых двадцать дней, каждый вечер, устраивал Пакослав пиры в честь Лестка и Палуки, осторожно уговаривая обоих сыновей Пестователя до наступления зимы ударить на живших рядом спревян, с которыми у него иногда бывали неприятности. Дело в том, что Пакослав мечтал завоевать их и растянуть власть любушан на богатые лугами и пастбищами земли соседей.

Спревяне не входили в могущественный и грозный Союз Велетов или Волков. В союз входили радары, доленжане, чрезпечане и еще хыжане. По образцу франкского бога в Радогощи почитали единого бога с четырьмя лицами, который должен был стать единым богом для всех, поскольку как раз в вере в одного бога волки усматривали силу франков. И действительно, помимо соседствующего с Союзом Волков Ободритским Союзом, среди склавинов на севере, между Вядуей и Альбис, не было большей силы. Это им за свою свободу платил серьезную дань Пакослав, староста града Любуш. Маджаку, которого волки вновь избрали своим великим вождем, он даже обещал в жены одну из своих двух дородных дочек.

Малорослый и жирный Пакослав строил хитрые планы. Поначалу он намеревался подружиться с Маджаком и волками, раз уж и так платил им дань. Но потом подумал, что большую пользу обретет, если своим защитником и опекуном признает Пестователя или юдекса Лестка. Потому-то он и пригласил Лестка в Землю Любушан и в сам Любуш, ибо рассчитывал на то, что Пестователь или его юдекс, Лестек, должны будут назначить воеводу для недавно завоеванных земель. Ну а кто бы мог стать лучшим воеводой, чем дружественный Лестку староста Пакослав? Благодаря Лестку, Пакослав желал получить власть воеводы для всей Земли Любушан, но и получать громадную выгоду от торговли между Востоком и Западом. Ибо Любуш мог быть превосходным речным портом для переправы через Вядую купцам из Бренны (Бремена) и всего Запада, если бы лишь одна была на всей Земле Любушан, и ею не правили бы отдельные старосты, не способные обеспечить безопасность караванам с товарами. А разве не согласился бы Пестователь, чтобы дружески настроенный к нему Пакослав взял власть в свои руки и обеспечил полянам доходы от торговли, идущей через Любуш в Познанию и еще лальше, в Гнездо?

И, в конце концов, Лестек дал себя соблазнить на поход, пересек он реку Вядую, прозываемую теперь Одрой, а потом вступил в Любуш. Исполнил свое обещание Пакослав, что всю Землю Любушан, то есть Край Вольных Людей, без сопротивления отдаст под власть Лемтка, за это сделает он Пакослава воеводой, а еще, в знак взаимной дружбы и любви, возьмет он в жены его дочку, которая была предназначена Маджаку. Таким вот образом придется Лестку, а так же, наверное, и Даго Пестователю, защищать Пакославу и Землю Любушан от народа волков.

Итак, Пакослав каждый вечер устраивал пиры. И только одна была у него забота: каждый вечер Лестек, пьяный сытным медом и чувством силы, желал поиметь как жену дочку Пакослава, а тот желал, чтобы обручение произошло торжественно, причем, в Познании. Так что Пакослав объяснял Лестку, что девице пока что не исполнилось тринадцати лет, и пока что не было у нее первой крови, после которой, в соответствии с обычаем, могла она стать женой. Только мысль об овладении такой молодкой еще сильнее возбуждала Лестка, тем более, что девочка обладала необычной красотой, а тело у не было достаточно развитым. Так что всякую ночь Пакослав приводил Лестку новую девку, чтобы тот успокаивал свои мужские желания, его же дочку оставил в покое вплоть до победного возвращения в Познанию. Не знал Пакослав одного: слепая наставница через тайных посланников запретила Лестку жениться на дочке обычного старосты, поскольку планировала для него брак с дочерью Варша, владыки Каракува, так как хотелось ей, чтобы Каракув когда-нибудь достался Лестку. Знал Лестек, что одно дело свадьба, а другое дело — лечь в постель с дочкой старосты из Любуша, даже если и пообещал жениться на ней. Так что он требовал дочку Пакослава, и только лишь благодаря множествам хитростям того, засыпал пьяный в объятиях какой-нибудь голой девки из града Любуш.

Говорят, что три дела подтолкнули Лестка и Палуку к походу на Запад: желание захапать новые земли, зависть по поводу побед Авданца и мелкие интриги самого обычного старосты Пакослава из маленького града Любуш над рекой Одра.

Вообще-то, для Пакослава мало что значил тот факт, что его дочка не была еще вполне женщиной. Он был готов отдать ее Лестку для распутной забавы, но только лишь ценой последующей свадьбы с нею и, что было гораздо более важным, немедленного получения титула воеводы всей Земли Любушан.

К сожалению, в течение всего времени пребывания в Любуше Лестек постоянно был пьян и только лишь то мог сказать Пакославу, что с охотой примет в своем ложе его дочку.

— А воеводой может тебя сделать только лишь Даго Пестователь, — откровенно признался Лестек.

— Да разве же ты, господин, не юдекс? — удивлялся Пакослав.

— Юдекс, — кивал головой Лестек. — Но это означает, что имею право судить только лишь своих братьев.

Так что Пакослав спрятал свою очку, чтобы не получил ее Лестек, и выслал тайных посланников в Гнездо с вопросом, станет ли он воеводой, раз отдал всю Землю Любушан и град Любуш под власть Лестка.

Ответ все не приходил. Тем временем же наступили летние ночи, настолько мрачные, что даже зажженные на валах лучины не позволяли стражам видеть берег реки, где находились лодки любушан и десятки плотов, которыми воспользовались для переправы войска Палуки и Лестка.

Внезапно раздался страшный крик, и в огне встали сотни покрытых камышом рыбацких хат, выстроенных на незащищенном посаде над самой рекой. Еще стражи увидели, как все лодки любушан, а так же все плоты — неспешно уплывают по течению Вядуи. В свете пожара те же стражи заметили огромную массу воинов в волчьих шкурах, с волчьими черепами на головах. Кричали женщины, которых чужаки хватали в неволю, громко плакали дети, визжали убиваемые мужчины, громко мычал скот, который велеты уводили с окружавших град пастбищ. В самом Любуше было полно воинов, только Пакослав не смог привести в сознание пьяного Лестка, спящего в объятиях столь же пьяной девки. Неспособными к бою оказались и его воны. Сам Пакослав тоже был пьян, он даже не мог забраться на коня. Один только Палука довольно быстро протрезвел и, собрав возле себя около двух сотен оружных, приказал открыть главные ворота и ударил на волков. Но тут оказалось, что неприятелей целые тысячи. За пределами горящего посада во мраке ночи скрывались сотни конных и пеших, прекрасно вооруженных воинов, привыкших сражаться с франками. И случилось так, что этот отряд Палуки был вырезан почти полностью, сам же он, едва живой, вернулся в град и приказал закрыть ворота.

Наступило хмурое утро. Догорали горящие хаты в посаде, а Любуш, лишенный лодок и плотов, оказался отрезанным от правого берега Вядуи. Град окружили бесчисленные отряды волков, из которых одни были вооружены только лишь луками и пращами, другие — кистенями и топорами, но у многих имелись даже панцири и добытые у франков замечательные шлемы с павлиньими перьями. Полностью был разрушен рыбацкий посад, угнаны стада любушан вместе с их лошадями, а так же множество лошадей, принадлежащих воинам Лестка и Палуки, ибо, по причине тесноты в граде, их держали на пастбищах за защитными валами.

С большим трудом привели в себя Лестка, а тот, увидав, что случилось, бросился на глиняный пол в своей комнате и извивался на нем от страха, словно червяк, крича, что нет никакого спасения, как только вступать в переговоры с велетами, заплатить им за право переправиться вновь на правый берег реки. Пакослав ему вдалбливал, что в граде находятся более полутора тысяч воинов Лестка и Палуки, а у него, Пакослава, имеется вооруженная стража, что в граде имеются запасы, как минимум, на месяц, так что волки никак не могут одержать победу. Только ничто не было в состоянии удержать трусости Лестка, и только лишь, когда Палука ударил его кулаком по голове и на мгновение лишил сознания, через какое-то время к нему вернулся разум. Впрочем, велеты уже утром пытались штурмовать валы Любуша, но их без труда отбросили; сотни волков пало, пронзенные наконечниками стрел и копий. Попытались они атаковать и в полдень, но на этот раз погибло их еще больше. Потому временно они отказались от штурма валов и занялись изготовлением лестниц, чтобы облегчить себе подъем на валы. Но, наверняка понимая, что и это не сильно им поможет по причине слишком большого числа воинов в граде, они начали ставить шалаши и палатки вокруг града, готовясь к длительной осаде.

К счастью для осажденных, в это же время пошел обильный дождь, а покрытое темными тучами небо предсказывало, что непогода может продолжаться даже несколько дней подряд. Любуш был небольшим градом, покрытые соломой или камышом хаты стояли одна возле другой, а каждый клочок свободного пространства был занят прибывшими с Палукой и Лестком воинами. Если бы не дождь, осаждавшие забросили бы на сухие крыши горящие стрелы, тогда весь Любуш был бы охвачен огнем, и осажденные могли бы сделать только одно: открыть ворота и встать на открытый и заранее проигранный бой с велетами.

С высоты валов Пакослав, Лестек и Палука оценили армию волков где-то в тысяч пять воинов. Это не казалось им настолько уж страшным, поскольку у них имелось около полутора тысяч сбившихся в граде оружных людей. Известно, что легче защищаться с высоты валов, чем атаковать, и атакующие всегда несут потери в три раза больше. Палука, который не особо отличался умом, зато был сильным, храбрым и готовым к бою человеком, советовал, чтобы все воины неожиданно ударили на волков, строящих себе лагерь, хотя, возможно, такое нападение и не закончилось бы победой над врагами. Зато они размозжили бы их главные силы. С ним соглашался и Пакослав. Но вот Лестек как будто бы вновь стал тем, кем был когда-то: вечно перепуганным юношей, для которого самой главной оставалась его слепая наставница.

— Нам надо договориться с Маджаком, если это он командует волками. А ночью пускай кто-нибудь переплывет Одру и даст знать наставнице в Познании, что мы находимся в опасности. Это я здесь юдекс, и это я здесь приказываю, — подчеркнул он. — Мы откупимся от волков.

Все решили его послушать; сразу же в лагерь велетов были посланы три всадника с зелеными ветками в руках. Три часа их заставили ожидать, не сходя с лошадей, на расстоянии выстрела из лука от первого ряда шалашей, прежде чем, наконец, явился Маджак, громадный мужчина в тевтонской кольчуге, с длинным мечом; на его голове был закреплен волчий череп. Еще на нем был пурпурный плащ, который у волков был знаком высшего командования. Рядом с ним было несколько богато одетых воинов, явно, вождей племен, поскольку волки представляли собой племенной союз, и только лишь для военных походов избирали они из своего круга главного вождя.

Увидав перед собой трех обычных воинов, Маджак презрительно завернул коня и приказал одному из своих вождей заявить, что может вести переговоры только с сыном Пестователя, ибо никто более не достоин предстать перед его лицом. Так что послы Лестка вернулись ни с чем.

Наступила ночь. Несмотря на дождь, на валах разожгли множество костров и приготовили множество факелов, которые можно было зажечь в любой момент. Палука и Пакослав, не обращая внимания на пугливые вопли Лестка, решили ударить на волков.

Рассказывают, что в полночь бесшумно раскрылись трое ворот Любуша, и более восьми сотен хорошо вооруженных воинов неожиданно выехало из града. Одновременно, чтобы дать им возможность увидеть противника, на валах зажгли факелы. Велеты никак не ожидали нападения, потому произошла страшная резня.

Странное чувство овладело Палукой, когда однажды убедился он, как легко лезвие меча можно затопить в мягком людском теле, а потом кровавая струя брызжет прямо в лицо, и на губах можно почувствовать ее соленый вкус. С тех пор ему казалось, что видит мир будто бы сквозь багровый туман. Воины велетов, собранные вокруг едва тлеющих по причине дождя костров, не ожидавших наступления, не успели даже схватиться за оружие. Они отползали от костров, словно червяки, а Палука со своими воинами вонзали им в спину мечи и копья.

Так впервые Палука почувствовал себя великаном, истинным сыном Пестователя. Те, кто видел его тогда, рассказывали, что он, словно дикий зверь, упивался кровью волков. И делал так, пока отблеск костров и факелов освещал ночную тьму. Но вот когда начала их охватывать темнота, и непонятно было — кого бьешь, своего или чужого — задул он в коровий рог и приказал отходить к граду.

— Он был самым храбрым! Он пил кровь врагов, будто зверь! — восклицали потом в граде Любуш.

Вокруг града — куда достигал свет костров и факелов — воины полян выбили сотни волков, но ничего больше сделать не смогли, поскольку начал лить сильный дождь, а потом настала густая тьма, окутавшая лагерь неприятеля. Утром с валов было видно, как велеты собирают своих убитых. И их были десятки. С гордостью в глазах стоял Палука перед Лестком, который во время боя пил в комнатах Пакослава. Сверху донизу доспех Палуки покрыт был пятнами крови, сам же он, несмотря на легкую рану левого плеча, буквально светился радостью. За стенами дворища воины возносили здравицы в честь Палуки, и, чем были они громче, тем сильнее Лестек испытывал зависть и ненависть.

— Плохо ты поступил, — орал он на Палуку. — Теперь Маджак станет искать мести и повысит цену за наши жизни!

— А может, как раз, снизит ее, повелитель, — вмешался Пакослав, который уже начал презирать Лестка.

Слова старосты оказались пророческими. Уже в полдень у врат града раздался вой волка, и три посланца закричали стражам, что вождь Маджак желает говорить с вождями полян на расстоянии трех полетов стрелы от главных ворот.

— Я поеду и переговорю с ним, — решился Лестек.

Только Палука с Пакославом воспротивились.

— Он будет со своими вождями, ты тоже обязан быть со своими, — заявил Пакослав.

Рассказывают, что на расстоянии броска копьем перед закатом друг напротив друга встало трое вождей с одной стороны, и целых пять — по стороне Маджака. У Лестка на голове была корона юдекса, ибо, по его мнению, это могло повысить его величие в глазах волков.

Первым заговорил Пакослав:

— Зачем, господин, напал ты на мой град, хотя еще недавно желал соединить наши роды и взять мою старшую дочку, Живу, в жены?

Голос Маджака был низкий, он гудел, словно бы исходил из глубокого колодца:

— Несколько лет назад сказано было, что ни один из воинов Пестователя не перейдет Одры. Потому не стану я говорить с тобой, Пакослав, ибо ты позволил чужим войти в град Любуш. И с тобой, — указал он пальцем на Лестка, — тоже не желаю говорить, поскольку не вижу на твоей одежде ни капли крови. А вот он, — показал он на Палуку, — весь покрыт кровью велетов.

Стиснул свои узкие губы Лестек, но не отозвался ни единым словом, потому что боялся Маджака. Пакослав тоже затрясся от страха, ведб ему была ведома мстительность волков, и знал он, что ему придется заплатить самую высокую цену.

Палука чуть выехал на своем коне и спросил:

— Чего хочешь? Мира или войны? Ты еще не сжег на жертвенном костре своих воинов, а уже желаешь приказывать нам?

Ответил на это Маджак:

— Говорят, что как и ты выглядит Пестователь, а это означает, что ты его крови. И я даже знаю, как тебя зовут. Ты Палука из рода Палук, которые держат власть над Нотецью. Зачем ты нарушил клятву своего отца?

— Та клятва была дана настолько давно, что никто ее уже не помнит, — пожал плечами Палука. — Мы хотим всю Землю Любушан, а она лежит и по левой, и по правой стороне Одры.

— Это Пестователь приказал вам так делать?

— У нас есть своя воля.

— Мы не хотим войны с Пестователем, — заявил Маджак. — Потому мои воины доставят захваченные нами лодки и плоты, отступят от града Любуш и позволят вам переплыть на правый берег Одры. Пускай с вами идут те из любушан, которые вам способствуют. После вашего ухода мы спалим град. Пускай будет мир между нами и Пестователем. Но пускай каждый запомнит и то, что если кто пересечет Одру, тот погибнет. Уже семь дней прошло с тех пор, как мы послали доверенных людей в Гнездо, чтобы передать Пестователю, что погибнет любой из его сыновей, если только пересечет реку. Мы не дождались ответа и сами пришли отмерить справедливость.

Лестек выдвинулся перед Палуку.

— Согласен, господин. Мы соглашаемся на твои условия. Прикажи доставить лодки и плоты, позволь нам возвратиться на правый берег. А потом спали Любуш, раз уж такова твоя воля.

Маджак взял баклагу с пивом с седла, набрал его в рот и сплюнул перед Лестком.

— А кто ты такой, чтобы соглашаться со мной или не соглашаться? Я не с тобой говорю, но с мужем по имени Палука. Не говорил я и с Пакославом, который нарушил перемирие. Или ты считаешь, что раз надел корону на голову, то можешь разговаривать со мной, как с равным? Пускай твой золоченый панцирь покроется людской кровью, тогда я, Маджак, попробую тебя выслушать.

— Я — Лестек, юдекс, единственный законный сын Пестователя, ибо меня родила Гедания, — гордо ответил тот вождю.

Снова Маджак взял баклагу с пивом, долго не отнимал ее от губ, а потом расхохотался:

— Да разве важно, в каком ложе ляжет воин? Об одном только слышал, что он настоящий сын Пестователя. Зовут его Хабданк, и это он перерезал, как я слышал, горло князю Кизо из Вроцлавии. Но раз вы согласны с моими словами, тогда настанут четыре дня мира. Мы доставим вам лодьи и плоты, и пускай переправятся через Одру воины, женщины, дети и старики из Любуша, а потом мы его сожжем.

Завернул коня Маджак, а за ним его племенные вожди. Вернулись в град Пакослав, Лестек и Палука. Лестек приказал подать в свои комнаты меду и девку для любовных утех. Пакослав же сообщил жителям града, что им придется покинуть свои дома и перебраться на другой берег. Плач женщин и детей слился в один стон, а за валами града велеты, в потоках дождя, возле гаснущих костров, пели свои дикие победные песни. Но, помня про урок, данный им предыдущей ночью, внимательно глядели они на врата града.

Лестек — как многие из трусливых и слабых людей — не находил в себе хотя бы крохи вины, зато он глубоко переживал унижение, которым одарил его Маджак. Он уговорил сам себя, что это Пакослав склонил его переплыть Одру; а вот Палука не расставил стражей и не провел разведку, которая бы предупредила их о приближении громадных сил волков. Ну а во все, по его мнению, была виновата незрячая наставница, которая уговорила его покинуть Познанию и, подобно Авданцу, завоевывать славу великана. Разве не мог Землю Любушан захватывать один Палука, а Лестек оставаться в Познании? Бывало ведь такое, что не сам Пестователь выступал в бой, а посылал своих воевод. Палука уже имел титул воеводы, данный ему Пестователем в момент рождения, а вот теперь Лестек заберет его у нег, сделает самым обычным градодержцем или старостой — такие вот мысли кружили в голове Лестка, когда пил он мед и гладил крупные груди приведенной ему девки. Но, чем больше он их гладил, взвешивая ладонью их тяжесть, чем сильнее ласкал он ее, а та хихикала и расставляла перед ним ноги, тем сильнее опадал его член, который поначалу даже не поднялся, как у полного любовного желания мужчины. В конце концов, разозленный отсутствием мужского начала, пинком выгнал он из комнаты голую девку и, опорожнив жбан до дна, бросился он на постель и заснул.

Утром он выяснил, что у него пропала корона юдекса. Приказал Лестек Пакославу найти ту девку и отобрать у нее сворованную корону. Но узнал лишь то, что, скорее всего утром, как и многие другие девки, та сбежала в лагерь велетов. И с того момента странная слабость охватила Лестка. Не хотелось ему ни есть, ни пить, будто мертвый валялся он на ложе. Чтобы не скончался он от голода м полностью не лишился сил, сам Палука кормил его с ложки, запихивая еду в рот. Но и до Палуки, когда сидел он так на краю кровати, дошло, что тот ничем не походит на Пестователя, ибо нет у Лестка буйных белых волос, могучего торса, имеется лишь впавшая грудная клетка и крючковатый нос. Не мог забыть Палука слов Маджака, что совсем неважно, кто в каком ложе был рожден, важно, чтобы родился он добрым воином. Сам же Палука дал доказательство, что умеет сражаться, как никто другой.

Ходят слухи, что был такой момент в жизни Палуки, что когда кормил он Лестка из деревянной ложки, вдруг захотелось ему вытащить из-за пояса короткий меч и вонзить тому в грудь так, чтобы кровь брызнула в лицо, и смог он ее попробовать на своих губах. Но так, однако, не случилось, поскольку одно он понял, что мало у него ума, чтобы сделаться юдексом и судить таких людей, как Авданец и Семовит.

Утром опустели шалаши волков. Они отошли на север и скрылись в лесах на горизонте. После полудня взятые в неволю велетами пленники, в основном рыбаки, притащили под град украденные ночью лодьи и плоты. С большим трудом тащили их против течения, но практически все они очутились там, откуда их выкрали.

— Не доверяйте Маджаку, — предостерег Пакослав. — Мы, склавины, любим сражаться обманным путем. Потому я уверен, что когда половина моих и ваших войск очутится на право берегу Вядуи, Маджак неожиданно появится из леса и ударит на нас, чтобы испробовать вкус мести.

Правда, иного выбора у них не было. Потому на следующий день поначалу были переправлены через реку все сокровища града Любуш и его обитателей, затем женщин, детей, скот и лошадей. Утром же следующего дня начали переходить реку воины Пакослава и Лестка, поскольку Палука настоял на том, что своими отрядами будет до конца защищать как град, так и переправу. И ничто не сулило, что сбудутся предостережения Пакослава, так как ни один волк не высунул носа из леса на горизонте.

Лишь на третий день, когда к переправе готовились воины Палуки, а пустые лодьи и плоты перетаскивали с правого на левый берег, под сам град — из леса начала выступать громадная туча велетов. Видя, что враги очень многочисленны, воинов Палуки охватил страх. С огромным трудом, даже убив нескольких самых пугливых, Палука ликвидировал панику и вернул послушание в собственных рядах, он даже сумел закрыться в пустом уже граде Любуш.

А потом случилась неожиданная вещь, о которой потом пели песни. И рассказывают, и поют, что когда армия Маджака очутилась на лугах между лесом и градом, из леса на горизонте начало выходить какое-то новое войско. Поначалу шли дисциплинированные отряды пеших лучников, потом столь же дисциплинированные отряды пеших щитников. За ними двигались сотни тяжеловооруженных всадников. Вскоре даже с валов стало видно, что у каждого всадника имеется копье, а на нем — красный флажок с белой птицей Пестователя. Очевидным сделалось, что где-то ниже по течению, тихо и незаметно, через какой-то брод или же, построив плоты, на левый берег Одры перешла младшая дружина Пестователя. Сам ли он ею командовал, либо кто-то из его воевод — никто не знал. Только воины Палуки и он сам были уверены, что Пестователь не позволит волкам убить своих сыновей племени полян, даже если те и проявили надлежащее непослушание.

Замерли неподвижно отряды велетов. Было видно, что их вожди о чем-то горячечно советуются. Воины Палуки хотели выбежать из града навстречу волкам и начать с ними, на сей раз уже победный, бой. Но вот со стороны войск Пестователя донеслись звуки коровьих рогов, означавших мир. Вскоре с той стороны отъехало три десятка всадников, которые, окружив одного, ехавшего на черном, словно ворон, коне, в золотом доспехе, в белом плаще, с белым поясом и белым копьем в руке — медленно приближались к воинам Маджака. У всадника на вороном коне не было шлема на голове, его светлые волосы мочил мелкий дождь. «Пестователь ли это», — задумывались воины. Но когда тот подъехал ближе, выяснилось, что у него было юношеское лицо, то есть, он не мог быть никем иным, как Петронасом, величайшим из всех вождей Даго Пестователя.

В сорока шагах от тыльных отрядов велетов Петронас и сопровождавшие его люди остановились. Вновь заиграли рога, зовущие теперь на переговоры. Поспешил к Петронасу Маджак и его пятеро вождей, затем, в знак почтения, Маджак соскочил с коня и встал перед Петронасом.

— Я посылал к вам послов, господин. К самому Пестователю. В Гнездо и в Познанию, — громко загудел голос предводителя волков. — Ответа не было. Я же чужаков здесь не терплю, пускай это даже и сыновья Пестователя.

— Прости меня, господин, — Петронас тоже сошел с коня. — Но терпение это мать мудрости, потому следовало ожидать. Ибо, скажи, что ты сам сделал бы на моем месте? Любушане хотят сделаться частью полян. Это их град, и эта земля принадлежит им. И это их воля, а не твоя.

— Ни их воля, ни моя воля, пускай будет твоя воля, — хитро ответил на это Маджак, желая тем самым спасти от поражения собственных воинов.

— Хорошо говоришь. Тогда я объявляю, что мой повелитель, Даго Господин и Пестователь, возьмет во владение Землю Любушан. Мало того. Мой Повелитель, Даго Пестователь, шдарит ее сыну своему, Лестку, раз уж женится он на дочке Пакослава.

Склонился униженно Маджак и сказал:

— Позволь, господин, что я уйду со своими воинами и не буду присутствовать на свадьбе. Мой народ дик, и я не могу обеспечить спокойствия.

— Уйдешь? — Петронас был изумлен. — И ничего не предложишь молодым на их будущую, счастливую жизнь?

— У меня есть шкатулка с золотом.

— Отдашь еще и лошадей своих воинов.

— Со мной четыре тысячи человек. У тебя же — немногим более полутора тысяч. В граде лишь небольшая кучка воинов. Тогда давай начнем битву, и пускай будет она кровавой, — решительно заявил Маджак, ибо был он человеком, не знающим страха.

Знал он и то, что, как объявили его вождем волков, подняв на щите, так и теперь, после того, как вернется он с поражением, его вновь поднимут на щите, а потом сбросят на землю, выбирая себе иного вождя.

Заколебался Петронас, ведь их по сути ожидала кровавая битва, так как на левом берегу Одры воинов Палуки осталось мало, войск же Пестователя было меньше, чем воинов у Маджака.

Потому, в соответствии с обычаями склавинских народов, начался торг, чему быть: миру или войне. И удовлетворился Петронас лишь шкатулкой с золотом, данной ему Маджаком; н разрешил велетам отойти на север, по широкой дуге обходя войско Петронаса. А потом Петронас в окружении трех десятков своих воинов въехал в Любуш, где один на один встретился с Палукой.

— Струсил! — начал орать на него Палука. — Мы могли ударить на него с двух сторон и раздавить велетов, словно червяков. Кто дал тебе право, Петронас, отпускать их свободно и без боя?

А Петронас перед тем посчитал воинов Палуки в Любуше и выявил, что их всего три сотни.

— Маджак верно сказал, что битва должна была бы стать кровавой, — спокойно пояснил македонец. — И кто знает, вышли бы мы из нее с победой, ведь волки способны яростно сражаться. Меня же Пестователь выслал не для того, чтобы выбить своих воинов, но спасти жизни его сыновей. Ведь он вас любит, несмотря на ваше непослушание.

Он указал рукой на лодки и плоты, как раз подходящие к левому берегу реки.

— Переправляйся так, как вы запланировали это с Лестком. Или же догоняй Маджака и бейся с ним, если жаждешь славы. Еще повтори Лестку, что ему Даго Повелитель назначил земли любушан, если только он породнится с ними, взяв в жены дочку Пакослава, Живу.

Кровь ударила в голову Палуки. Сейчас, когда непосредственная опасность ушла, почувствовал он в себе силу великана и начал орать на Петронаса:

— Не приказывай мне, ты, грек, ведь это я сын Пестователя и великан!

— Не вижу я здесь великана, а всего лишь горстку воинов, спрятавшихся за стенами града, — насмешливо заметил Петронас.

Тогда, как об этом рассказывают люди, и поется в песнях, вытащил Палука меч из ножен и хотел броситься на Петронаса. Только схватили его и обезоружили свои же воины, а потом занесли в одну из лодок. Никто из воинов Палуки не встал на стороне своего повелителя, поскольку для всех было ясно, что бой с Маджаком должен был стать кровавым, и если бы не мр, заключенный Петронасом, многие из них, если не все, пали бы в сражении.

Вскоре все воины Палуки очутились на лодках и плотах, а в Любуше остался только Петронас. Что он собирался делать дальше, никто не знал. Люди Палуки считали, что, как только они переправятся через реку и соединятся с армией Лестка, их вождь отдаст приказ отослать лодьи и плоты за воинами Пестователя.

На правом берегу реки, в небольшой котловине, Палуку ожидали Лестек и Пакослав. Тут уже были расставлены шатры и сложены шалаши для воинов и людей из Любуша. Лестек и Пакослав видели, что деялось на левом берегу, но по причине большого расстояния мало понимали из того, что там на самом деле произошло. С огромным возмущением, плюясь слюной от ярости, рассказал им Палуука о договоренности Петронаса с Маджаком, о приказе Пестователя касательно свадьбы Лестка с дочкой Пакослава, Живой.

— Не будет Петронас давать мне указания, — грозил Палука. — Мой отец сошел с ума по той девке, Зоэ, и сделал Петронаса вождем своей младшей дружины. Но разве не мне дали корону юдекса?

Наступила ночь. В страшном бардаке, который царил в лагере Лестка, никто не отдал приказ, чтобы пустые лодки и плоты переправить на правый берег, в Любуш. В шатре Лестка разожгли масляные лампы; Палука пил с ним сытный мед и грозил Петронасу. А до Лестка дошло, что нашелся некто, кто встал выше него, единственного сына из законного ложа. И эти кем-то был чужак, македонец Петронас, с властью и армией, данной ему Пестователем.

Пакослав же понял, что или сейчас, или уже никогда не породнится он с родом Пестователя, и, утратив град Любуш, не получит ничего, если не совершит обручения своей дочки с Лестком.

— Вот прямо здесь, в этой котловине, мы и устроим тебе свадьбу, мой повелитель, — кланялся он Лестку. — А потом, как приказал это Пестователь, ты получишь в дар всю Землю Любушан, я же возьму себе в заботу какой-нибудь град на этой земле и вновь стану старостой.

— Согласен, — заявил Лестек, который все время помнил про указания и советы своей наставницы. — Но свадьба состоится лишь в Познании, ибо только этот град достоин такого события.

Они пили мед и ссорились друг с другом всю ночь. Палука жаловался, что по причине излишне поспешной переправы Лестка он сам остался в Любуше лишь с горсткой воинов. Лестек же кричал, что никакой Петронас не может ему приказывать и требовать послушания, даже говоря от имени Пестователя. Пакослав рассуждал о свадьбе своей дочери, Живы, что это настолько рассердило Лестка, что когда мед совершенно заморочил ему мозги, вонзил он короткий меч, что был у него за поясом, в грудь Пакослава, убив его тем самым до смерти. А когда это случилось, Палука с Лестком на миг протрезвели; до них дошло, что убийство Пакослава может означать бунт находящихся с ними в лагере жителей Любуша, равно как и других старост этой земли. И, кто знает, а не отберет ли при вести про убийство Пестователь у Лестка власти над всей завоеванной территорией. Потому под утро они тайком прикопали прямо в шатре труп Пакослава и поклялись друг другу, что будет заявлять: «не было Пакослава с нами, неведомо, что с ним случилось, куда он пропал». Несмотря на все советы настоятельницы, решил Лестек, что в полдень возьмет в жены дочку Пакослава, Живу, тем самым доказав свою привязанность к старосте.

Закопав труп Пакослава и дав один другому присягу молчания, оба заснули, поскольку были пьяны. Проснулись они в полдень и отослали лодьи и плоты в град Любуш за отрядом Петронаса. Сразу же Лестек объявил о своем браке с Живой, и все это случилось под радостные крики любушан и его с Палукой воинов. Снова все пировали, пили сытный мед, пиво и даже вино, поскольку так следовало делать на свадебном торжестве. Только вечером узнал Лестек, что те, кто поплыли за воинами Петронаса, застали град Любуш пустым, нигде не встретили они хотя бы одного воина Пестователя или вообще, хоть одну живую душу, которая могла бы рассказать, что случилось с младшей дружиной.

— Похоже, он знает какой-нибудь брод, то ли выше, то ли ниже нас, — догадался Палука. — Продолжим пировать, а вскоре Петронас прибудет сюда. И вот тогда-то мы с ним посчитаемся, чтобы понял он, что следует быть покорным с сыновьями Пестователя.

Всю ночь продолжалось веселье. Лестек поимел младшую дочку Пакослава и убедился, что поял ее без труда; выходит, Пакослав врал, что та еще не стала женщиной. Был у нее уже мужчина. Трезвея под утро, подумал он, что у него ведь может быть несколько жен, и дочка Пакослава, Жива, будет всего лишь одной из них, сам же он, благодаря этому браку, получит право на все земли любушан. Еще он подумал, что правильно сделал, убив обманщика Пакослава, которого теперь безуспешно разыскивали его ближние. И тут Лестек подсказал им, что староста, вероятно, ночью переплыл в Любуш за каким-то оставленным там добром.

Любушане пожелали искать Пакослава в Любуше. Но утром выяснилось, что это невозможно сделать. Кто-то заметил, что на левом берегу крутятся отряды волков, как будто бы Маджак выслал их на разведку. Выходит, не сдержал вождь велетов своего обещания, не ушел, а всего лишь притаился где-то в лесах, а вот теперь послал своих людей в опустевший град.

У Лестка спросили, что следует делать. Тот сказал:

— Это не мое дело, ведь с Маджаком договаривался Петронас. Как только Петронас появится здесь и передаст мне свадебный подарок Маджака, сундук золота, мы отравимся в Познанию.

Время шло, Пакослав не возвращался. Зато вокруг града отрядов Маджака собиралось все больше. Беспокойство о старосте проникло в сердца людей, поскольку звучали опасения, что если их староста поплыл в град, возможно, там его захватили волки и убили. Воины любушан и десятки обитателей града окружили шатер Лестка, требуя, чтобы тот приказал своим воинам переплыть Одру и отомстить за Пакослава.

— Ты, повелитель, теперь нам владыка! — кричали они. — И от тебя мы требуем покарать велетов.

Вышел к ним Лестек и сказал так:

— Слишком мало у нас плотов и лодей, чтобы переправить достаточное количество воинов. Та горстка, которая переплывет, будет выбита волками, а мы только будем беспомощно глядеть, как убивают наших братьев. Весной я организую новый поход и тогда расправлюсь с врагами на левом берегу Одры.

А будучи мстительным и чувствуя себя обманутым со стороны Пакослава, прибавил:

— Я женился на Живе, самой младшей дочке Пакослава, и связал тело свое с вашим народом. Если староста погиб, тогда я проявлю к вам еще одну милость: женюсь и на другой дочке Пакослава, таким образом, буду связан с вами вдвойне.

Ибо, познакомившись на свадьбе со второй, старшей дочкой Пакослава, Лестек возжелал ее так, что буквально пылал от похоти.

Для многих эта речь Лестка показалась странной, но народ начал подготовку ко второй свадьбе, поскольку люди склонны верить тому, кто ими владеет, пока не сделаются явными его вероломство и фальшь. Ибо, кто же мог предполагать, что тело Пакослава скрывает земля в шатре Лестка? Впрочем, с большей охотой народ пьет на свадьбах, чем рискует утратой жизни в бою.

Рассказывают и в песнях поют, что вторая свадьба, все же, не состоялась. Дело в том, что большая ватага волков подожгла Любуш на левом берегу Одры, и давние обитатели града с отчаянием в сердцах глядели с правого берега, как горят их дома. Можно ли в такой момент было устраивать свадебный пир?

Все жители Любуша собрались на высоком речном обрыве и своими глазами, как сотни велетов поджигают их жилища. Даже воины Палуки и Лестка очутились там, чтобы поглядеть на страшный пожар. Крутящиеся на левом берегу волки издавали радостные возгласы, которые были слышны через реку, так как вода несет голоса далеко. Одни лишь Лестек с Палукой сидели в шатре, пыли сытный мед и радовались мыслям об ожидающей Лестка второй свадьбе.

— Мой повелитель, — восклицал пьяный Палука, обнимая Лестка. — Воистину, ты самый хитроумный человек на этой земле, и Авданец верно сделал тебя юдексом.

Но тут в шатер вошел один из владык Лестка, под которым была сотня воинов, и громко известил:

— Выйди, господин, к реке и погляди, что творится на другой стороне!

На дворе уже стояла ночь, хмурая и беззвездная. Но, несмотря на плотную темень и морось, безумствующий на левом берегу пожар града давал столько света даже и на правый берег реки, что собравшиеся тут любушане, а так же воины Лестка и Палуки распознавали свои лица, ну а то, что творилось на другом берегу, видели как на ладони. Застыв от изумления и восхищения, глядели они на то, как из ночной тьмы появляются сотни конных воинов Пестователя, как с обнаженными мечами нападают они на никем не управляемые банды волков и устраивают резню.

Похоже, прежде чем поджечь град, велеты выкатили из дома Пакослава бочки с пивом и сытным медом, упиваясь почти до потери сознания. Теперь, когда их застали врасплох, волки защищались вяло и беспорядочно. Командирам никак не удавалось сформировать их в отряды, все были охвачены паникой. Воины Пестователя отрезали им дорогу к лошадям, оставленным на довольно отдаленном от града пастбище. Так что командовавший дружиной Петронас мог рубить велетов будто речной камыш.

Для глядевших с правого берега стало очевидным, что Петронас не поверил Маджаку. Македонец предвидел, что тот повернет и будет искать возможности отомстить. В связи с этим, Петронас укрыл свои отряды в лесу к югу от Любуша и ожидал, пока войско волков не вернется, пока не почувствует себя безнаказанным и ничем не угрожаемым. Поджог града стал для него наилучшим знаком того, что велеты уже ограбили град, что они, скорее всего, пьяны и действуют не как один кулак. Густая тьма позволила Петронасу подойти на самый край светового круга от пожара, а потом неожиданно воины Пестователя погнали своих лошадей галопом, словно гром с ясного неба, напав на воинов Маджака, бродящих туда-сюда вокруг горящего града.

Без приказа, как бы бессознательно, воины любушан, а так же несколько десятков воинов Палуки и Лестка, возбужденных видом резни волков, пожелали принять участие в бою; они запрыгнули в лодки и на плоты, чтобы переплыть на левый берег и помочь воинам Пестователя. Вместе с ними поплыла и старшая дочка Пакослава — то ли для того, чтобы сбежать от супружества с Лестком, то ли для того, чтобы искать отца в страшном пожаре.

Те, у кого было хорошее зрение, окриками сообщали остальным о происходящем на левом берегу. А там сражался Петронас, без шлема, с развевающимися белыми волосами. Те же, кто переплыл на левый берег, рассказывали потом про бой македонца с Маджаком. Великий вождь велетов изо всех сил бежал к коню, оставленному им на пастбище. Но высмотрел его Петронас, догнал и рубанул мечом по шее, по обычаю Пестователя отделяя голову от туловища. Эту голову, уже без волчьего черепа, насадил на копье кто-то из его воинов и показывал ее сражающимся, чтобы своим прибавить сил, ну а велетов еще сильнее напугать. Конюхов, стерегущих лошадей, тут же перебили, и перепуганные громадным огнем животные тут же разбежались по округе. Рассказывают, что потом любушане пару дней выискивали их по полям и лесам, пока, в конце концов, не собрали более тысячи штук, что было громадным богатством. Раздавлена была великая армия Маджака, жизнь сохранили только те из волков, которые успели добраться до темноты и до опушки леса. Из всей четырехтысячной орды, вроде как, всего тысяча воинов вернулась в свои дома. Таким образом доказал Петронас, что и левый берег реки, где остались развалины града Любуш, тоже принадлежит Пестователю.

Утром все это время моросящий дождь пригасил пожар града, в результате чего всю округу затянуло черным, смрадным дымом, который покрыл побоище и сотни валяющихся на поле убитых воинов. Объезжавшего место боя Петронаса сопровождал согд с копьем, на котором была голова Маджака. Так праздновал свою победу Петронас, одновременно позволяя своим людям, равно как и тем, что прибыли ему на помощь через реку, обдирать трупы. Любушанам он сообщил, что они могут остаться здесь, отстроить дома и защитные валы, поскольку этот кусок левого берега Одры с этих пор принадлежит полянам.

А потом как-то так случилось, что Петронас неожиданно встретил девушку необычайной красоты, которая, вместе с несколькими любушанами, чего-то очень тщательно искала в еще дымящихся горелых останках дворища Пакослава. Руки у девушки были в золе и грязи, на щеках полосы сажи, но, несмотря на все это, поразила она Петронаса своей красотой, полными алыми губами, большими зелеными глазами, благородством черт, гибким телом и длинными светлыми, заплетенными в косу волосами.

Спросил ее Петронас:

— Что делаешь здесь ты, какая красивая и юная? Ты походишь на девушку из высокого рода. Чего же ты ищешь в этом сожженном граде?

— Я разыскиваю своего отца, старосту Пакослава, который, как мне сказали, выбрался в град за своими сокровищами, где, похоже, и застали его велеты. Быть может, развалины нашего дома прячут его останки. Мне бы хотелось похоронить их надлежащим образом. Сама же я — Рута, господин, дочка Пакослава.

Тут же нашлись желающие, которые рассказали Петронасу про таинственное исчезновение старосты Любуша, а еще о том, что здесь, в граде, ожидают найти его тело. Не видели они особого смысла в том, чтобы копаться в пожарище, поскольку тело Пакослава, которого возвращение велетов застало врасплох, могло лежать очень глубоко под развалинами. Но они испытывали жалость к Руте и желали ей помочь в обнаружении отцовского тела.

— Госпожа, — прервал их рассказ один из воинов Лестка, говоря это укоряющим тоном, — пора тебе возвращаться на правый берег, на твою свадьбу с нашим повелителем, Лестком.

Петронас был изумлен:

— То есть как? Неужели свадьба Лестка с дочерью Пакослава, Живой, не состоялась?

— Нет, почему же, господин. Он уже женился на дочке исчезнувшего старосты града Любуша. Но вот теперь он решил жениться еще и на второй его дочке.

У Петронаса в Гнезде имелась жена, дочь короля Арпада, которая родила ему сына Семомысла. Но разве не было законом в этой стране, что мужчина из богатого рода мог иметь нескольких жен? Понравилась ему эта девушка, разыскивающая тело своего отца в руинах града Любуш. Она сама была из благородного семейства, так как была дочерью старосты Пакослава. Так что подумал Петронас: «А может, когда-нибудь, благодаря браку с ней, я получу право на всю Землю любушан и отберу всю эту страну у Лестка?». И охватил го страшный гнев, когда дошло до него, что едва-едва отгуляв одну свадьбу с дочкой Пакослава, захотел внезапно Лестек взять в жены и вторую дочь исчезнувшего старосты. Со злостью вспоминал он, как эти двое, вроде как великаны, Палука с Лестком, бездеятельно торчали на правом берегу, пока он сражался с Маджаком и победил того. «Это я первородный сын Пестователя, — подумал он еще. — Меня родила Дикая Женщина от семени Пестователя, и стал я великаном из великанов. И докажу это не словами но деяниями».

— А желаешь ли ты, госпожа, своей свадьбы с Лестком? — спросил он у Руты.

Девушка жестом указала ему на голову Маджака, торчащую теперь на копье согда.

— Этого человека мой отец предназначил в мужья либо моей сестре, либо мне. Меня не спрашивали, желаю ли я того. А ведь этот человек наполняет меня отвращением.

И вправду: ужасно выглядело лицо Маджака без своего волчьего черепа. И вовсе не потому, что голова была отрубленной от тела, окровавленной и мертвой, с выпученными глазами. У Маджака были густые волосы, которые не расчесывались уже несколько лет, они сбились в вызывающий отвращение огромный колтун, от которого велет, по-видимому, боялся избавиться, поскольку считалось, будто бы это может привести к скорой смерти или болезни.

— Не спрашивали меня точно так же, — прибавила Рута, — желаю ли я быть супругой Лестка. Мой отец желал породниться с семейством Пестователя, вот и отдал ему мою сестру. Но Лестек пожелал себе в жены еще и меня.

Взял себя в руки Петронас и спокойно заявил:

— Приказал Даго Пестователь, отдавая Землю любушан своему сыну Лестку, чтобы взял тот в жены дочь Пакослава и, тем самым, связал свою кровь с кровью любушан. Но он ничего не говорил про свадьбу прямо с двумя дочерьми старосты. Твой отец, Рута, сдал без боя свой град власти Лестка, который, в свою очередь, не смог защитить его от Маджака; потому-то выслали меня, Петронаса, чтобы я защитил его от смерти. Пестователь будет рад, если дочь такого знаменитого старосты очутится при его дворе в Гнезде.

Он повернулся к сопровождавшим его воинам и приказал привести для Руты одного из коней армии Маджака. Он уже принял решение, что Рута отправится в Гнездо.

Несколько воинов из Познании стало громко протестовать, опасаясь гнева своего господина за то, что позволили они забрать у того его будущую жену. Но Петронас приказал своим воинам наказать их батогами, посадить на плот и отправить на правый берег.

А там, на высоком обрывистом месте было вымощено место, с которого Лестек с Палукой могли видеть все, что происходит на левом берегу. Оба уселись на принесенных для них конских седлах, над их головами растянули тент, чтобы не докучал им до сих пор сыплющийся мелкий дождь. Но оба мало чего могли увидеть, так как дым от гаснущего пожара черным облаком покрыл поле и луг, на которых разыгралась битва, и где Петронас праздновал свою победу.

Лестек — о чудо! — на первый взгляд с безразличием принял сообщение, что Петронас забрал у него Руту, еще одну дочь-красавицу Пакослава. Помня, что в гневе он совершенно напрасно убил старосту града Любуш, Лестек решил с этих пор получше следить за собой. Один только Палука видел на его желтом лице сильный румянец, который был проявлением кипящей в нем злости. Крючковатый нос покрылся капельками пота, столь сильно сражался Лестек сам с собой, пытаясь не проявить своих истинных чувств.

— Не будет доволен Пестователь, любящий мир, — сказал Лестек Палуке, — что Петронас вызвал войну с велетами. Лично я, взамен за вечный мир с волками, планировал отдать Маджаку град Любуш и левый берег, только вот все попортил Петронас. А еще он не отдал мне сундука с золотом, который мне обещал Маджак.

— Вождь волков повел себя, как изменник! — воскликнул Палука, изумленный столь странными словами Лестка. — Ты успел переправиться через реку, но вот меня Маджак хотел осадить в граде.

— А откуда ты знаешь, как он на самом деле поступил бы с тобой? — спросил Лестек. — А может и тебе позволил бы спокойно переправиться на правый берег? Похоже, ты ведь не испытывал страха, увидав приближающиеся отряды Волков. Впрочем, за валами града ты мог защищаться, а я пришел бы тебе на помощь или же заключил бы с Маджаком мир на более выгодных условиях, чем Петронас.

Палука был красивым молодым человеком, в чем-то похожим на Пестователя, вот только быстрым умом он не отличался. Забыл он уже, каким страхом наполнил его вид появившихся из леса отрядов Маджака. Не доходило до него и то, что Лестек никак не мог прийти к нему с помощью, поскольку у велетов был громадный перевес в силах, и Маджак вообще не позволил бы выйти на берег воинам Лестка.

— Нет, не боялся я Маджака. И тогда готов я был вступить с ним в бой, — гордо заявил он Лестку.

— Тогда рассказывай всем, как Петронас спутал все наши замыслы. Я уверен, что велеты не простят поражения, и когда выберут себе нового вождя, соберут новую армию, захватят левый берег и, кто знает, переправятся на правый и тогда вынудят Пестователя воевать. Не будет доволен Пестователь тем, что необходимо взять в руки меч, вместо того, чтобы валяться в ложе с новой женой. И пускай Пестователь выгонит Петронаса из Гнезда. Это же чужой человек, что нам по нему тосковать.

— Пестователь женился на сестре Петронаса, Зоэ. Так что не выгонит он его, — отрицательно покачал головой Палука.

— Правду говоришь. Пестователь сделался безвольным карликом в постели этой женщины, — заявил Лестек.

И решил Лестек, что с этого момента станет презрительно выражаться о своем отце, чтобы презрение это передалось и другим. Ибо, разве не проявил слабость Пестователь, который, вместо того, чтобы осудить самовольный поход Лестка и Палуки на Землю любушан — раз уж так желал он мира — принял этот факт к сведению без малейшего противодействия. Более того, сделал Лестка повелителем этих земель и послал ему на помощь свою младшую дружину. Для Лестка то был урок, что Пестователь боится своеволия своих сыновей, ведь не осудил он своеволия Авданца, захватившего Землю шлензан и град Вроцлавию. «Стал Пестователь слабым и трусливым», — подумал о нем Лестек.

Не имея возможности хоть что-то увидеть на левом берегу, он с Палукой возвратился в шатер, где они стали пировать, что, в конце концов, к ним прибудет Петронас и вручит им сундук золота. Только ничего подобного не произошло, а ночью ожило в Лестке воображение. Успокоил он мужское желание со своей женой, Живой, дочерью Пакослава, но, имея ее под собой и будучи в ней — Лестек думал о Руте. Почувствовал он в себе боль, ибо такова уж людская природа: более всего человек жалеет о том, что прошло мимо него, чем радуется тому, что добыл и поимел. А более всего для Лестка болезненной была мыль о том, что околдованный красотой Руты Петронас забрал ее себе, а ведь Лестек уже считал ее своей второй женой. Потому-то, хотя и успокоил он уже свое мужское желание, вновь пробудилось оно у него при воспоминании о красоте Руты, и, не имея возможности успокоить его теперь, стал он неожиданно молотить кулаками спящую рядом жену. Та, поначалу, поддалась побоям, молча принимая удары, но вдруг, когда Лестек уже зашелся в гневе и бил Живу все сильнее, та девка, о которой Пакослав говорил, будто бы она никогда еще не была женщиной, проявила вдруг необыкновенную силу, схватила лежащий рядом меч и приставила его лезвие к горлу Лестка.

— Убью тебе, слышишь? Если хоть раз еще ударишь, убью тебя в тот момент, когда ты менее всего будешь этого ожидать. Убью, даже если потом придется умереть самой.

Лестек перестал избивать Живу, думая, что может быть коварно убит прямо в ложе, причем, от руки жены. А та отгадала его перепуг и с тех пор частенько угрожала ему смертью, вынуждая поддаться ей, заставляя удалять от себя наиболее красивых наложниц. И, как это бывает с мужчиной, воспитываемым женщиной, а такой была незрячая наставница, который подсознательно всегда побаивается сильных и властных женщин, Лестек довольно скоро попал под власть Живы, дочери старосты Пакослава. «Пожалуюсь наставнице, — думал Лестек. — А уж она расправится с девкой, не даст ей меня убить». Но потом оказалось, что стыдится он сообщить о своей слабости слепой опекунше, и с тех пор жил во власти обеих женщин до тех пор, пока одна из них не отравила другую.

На следующий день, утром, вновь Лестек с Палукой вышли на крутой береговой обрыв, чтобы глядеть на левый берег Одры. Пожарище почти что совершенно погасло, дым уже переставал затягивать поля, луга и развалины града. Только там уже не было видно воинов Пестователя, которые, вероятнее всего, ушли отсюда еще ночью. Куда? Этого никто не знал. И только громадные стаи ворон и галок кружили над мертвыми телами велетов.

— Ушел, презирая нас, и не отдал мне моего сундука с золотом, — мрачно сообщил Лестек Палуке.

Оба поняли, что ожидать встречи с Петронасом было бы пустой тратой времени. Тогда они отдали приказ своим воинам выступать в сторону Познании, позволяя оставшимся в живых обитателям Любуша остаться на месте, поселяясь на правом берегу, либо возвращаться на левый, на руины града.

Не прошло и дня, как лисы выгребли из земли в том месте, где стоял шатер Лестка, людские останки, в которых жители Любуша узнали Пакослава. Мертвец был заколот коротким мечом, так что люди усмотрели в Лестке убийцу своего старосты. А поскольку у вестей крылья, словно у птиц, то сообщение об убийстве, совершенном Лестком, опередило его поход через Землю любушан. Лестек был изумлен, когда, вместо приязни, он, повелитель этой страны, встретил на своем пути враждебные, не желавшие его грады. Те же самые, которые раньше принимали его радостно, теперь проявляли к нему безразличие и только лишь притворялись его подданными, поскольку это Пестователь назначил Лестка их повелителем. В конце концов, когда переходил он небольшую речку, над котоой стояли два небольших городка: Лисицув и Нелисицув, и где еще помнили, как Даго Пестователь убил дракона по имени Щек, какой-то старец бросил Лестку в лицо обвинение в убийстве старосты Пакослава. Тогда Лестек приказал вырезать жителей обоих городков, только большая часть из них успела сбежать в леса, так что убили только лишь стариков и старух. И это возбудило такую громадную ненависть к нему, что Страна Вольных Людей взбунтовалась против Лестка, и с тех пор сам он уже не был уверен: а продолжает он быть или нет повелителем этих земель. Ведь никто не платил ему никаких даней, а когда он пытался вынудить их, посылаемых им сборщиков налогов убивали.

Крылатые вести и в Гнездо прибыли раньше, чем младшая дружина под командованием Петронаса. Раньше воинов прискакал туда и посланец от Лестка с жалобой на Петронаса, что тот не отдал ему сундучка с золотом, и что он привел к открытой войне с велетами. Только не знал Лестек, что Пестователь, как и каждый властитель, имел в его армии свои глаза и уши, так что он получил подробный рапорт о том, что произошло на левом и правом берегах Одры, про оборону сыновей от рук коварных волков, о победе Петронаса и смерти Маджака.

Вот только в то время Пестователь продолжал болеть Отсутствием Воли, не хотел он ни видеться, ни говорить ни с кем, кроме жены своей, Зоэ. И как будто бы для большего унижения своих сыновей и лучших людей, приказал он ей, чтобы в парадном зале та в одиночестве садилась на тронфе и выслушивала все дела, которые хотели предложить вниманию Даго. Так что это как раз она приняла посланцев от Лестка и Палуки, жалующихся на действия Петронаса. Женщина молча выслушала их, а потом приказала уйти, не одарив хотя бы словом. Униженные, те вернулись в Познанию, рассказывая, что это не Пестователь правит державой, а его супруга Зоэ.

В том числе и Петронаса, который вернулся из похода на запад, в парадном зале приняла Зоэ, а не Пестователь.

Петронас не дал по себе понять, сколь оскорбительным показалось ему такое поведение Пестователя, и с величайшей покорностью рассказал сестре о том, что случилось на берегах Вядуи, про трусость Лестка, про бессмысленные поступки Палуки, про бой, который пришлось ему самому провести с Маджаком, защищая сыновей Даго.

Под конец возложил он к ногам сестры шкатулку с золотом, которую получил от Маджака, после чего попросил разрешения жениться на Руте.

— Приведите сюда эту девку, — приказала Зоэ.

Когда же увидела, сколь красива девушка, заявила сквозь стиснутые губы:

— Неужто забыл ты, Петронас, что у тебя уже есть жена, красавица Дина, дочь короля Арпада, и что она родила тебе сына, Семомысла? Ты же веришь в Христа, следовательно, второй жены иметь не можешь. Обидится король Арпад, что ради другой женщины презрел ты его дочерью. Зато нет еще жены у нашего Великого Канцлера Яроты; так что воля Пестователя заключается в том, чтобы вторая дочь старосты Пакослава сделалась его супругой, а не кого-то другого.

Потом она указала на шкатулку с золотом, стоявшую у ее ног:

— Забери ее, Петронас, и предназначь золото для расширения и лучшего вооружения младшей дружины. Нас окружает множество врагов, как явных, так и скрытых. Так что нам будут нужны сильные руки и острые мечи.

С покорностью принял ее приказы Петронас, но, очутившись у себя в комнатах, безумствовал он от гнева и унижения. Достаточно было ненадолго покинуть Гнездо и отправиться защищать сыновей Пестователя, как Зоэ отодвинула его от Даго Повелителя и заняла его место.

Три дня и три ночи не покидал Петронас своих комнат, он ничего не ел, только пил вино. Узнал об этом Даго Повелитель и спросил у Зоэ:

— Почему ты не дала ему женщину, которая ему понравилась? Зачем ты так унижаешь его, хотя, наверное, знаешь, что, возможно, он будет нам нужен еще не раз.

Та ответила на это:

— А ты, муж мой и повелитель, зачем все время называешь своих сыновей великанами, хотя те убегали от волков, словно трусливые зайцы, и только лишь благодаря Петронасу были спасены их жизни?

— О своих сыновьях я знаю, что сотворены они из моей крови, а их матери умерли при родах, как это всегда происходит, когда приходит на свет настоящий великан. Можешь ли ты то же самое сказать про Петронаса? Признай, кем был ваш отец, и кем была ваша мать.

— Ты же знаешь, повелитель, что только дети из великих родов могут служить императору ромеев. Но ты же не знаешь Македонии, и имя нашего рода тебе ничего не скажет. Если ты так ценишь Петронаса, назови его великаном, ибо он того жаждет и ради этой цели свершает великие подвиги.

— Невозможно! Он ведь не из рода спалов, — заявил Даго Пестователь. — Тебя же, Зоэ, попрошу переговорить с Петронасом как сестра с братом и постараться успокоить его гнев и горечь.

Зоэ пошла к Петронасу, который поначалу не желал с ней разговаривать, даже презрительно сплюнул ей под ноги. Та не почувствовала себя оскорбленной, поскольку понимала, насколько сильно обидела брата. И, хотя тот не желал слушать, Зоэ сказала:

— Ты отдал меня в объятия Пестователя и не имел по этой причине ни малейшего сожаления, хотя и знаешь, что я люблю не его, но тебя. Тебе хотелось, чтобы я овладела душой Пестователя и сделалась истинной владычицей. Так оно и произошло. Но ты сам даже на миг не подумал о том, как мне больно, что ты стал мужем Дины, дочери короля Арпада, и что это ее, а не меня, ты прижимаешь к себе, и у вас появился ребенок. А ведь я все так же тебя люблю, и потому больше ты не получишь никакой другой женщины, в особенности, столь красивой, как Рута.

— Берегись меня, — предупредил Петронас. — Это я отдаю приказы дворцовой страже. Так что берегись, чтобы не умереть.

— Твоих угроз я не боюсь. Ты не убьешь меня, даже если вместо любви я разбудила в тебе ненависть. Это же по твоей просьбе сделала я Пестователя малым карликом, чтобы ты смог стать великаном. Я не знаю, когда это случится. Через год, через два или позднее. Но он признает тебя великаном.

Зоэ вытянула в сторону Петронаса руку с золотым перстнем, которую он покорно поцеловал, поскольку то была руа жены Пестователя и владычицы полян.

Так неожиданно понял Петронас, что попался в расставленную самим же собой ловушку. Благодаря Зоэ, сделал он Даго Повелителя лишенным воли мелким существом. Вот только мог ли он предвидеть, что Зоэ не останется пассивным орудием в его руках, но начнет смаковать, чем является власть над другими людьми, даже над собственным братом и первым любовником. Мог ли он предполагать, что в один прекрасный день захочется ей точно так же править, как он долгое время правил ею, приказывая ей сделаться женой Пестователя. Никто не предостерег его, что женщины — это самые мстительные на земле существа.

Петронасу не хотелось становиться великаном по милости собственной сестры. Он верил, что заслуживает того, чтобы Пестователь, без чьей-либо подсказки, оценил его великие деяния и признал великаном. А раз такого не могло случиться, поскольку вместо Пестователя правила Зоэ, решил он бросить свои мечтания и вернуться к ромеям.

Рассказывают, что в величайшей тайне приказал Петронас подготовиться к дальней дороге тем согдам, которые не женились на склавинских женщинам и которые иногда тосковал по Византиону. Упаковал он все свое имущество во вьюки, которые погрузили на специального коня. А в качестве верхового для него приготовили самого сильного и быстрого жеребца. Вместе с Петронасом покинуть Гнездо решили десять согдов.

Но, разве может нечто подобное оставаться в тайне перед повелителем, тем более, перед женщиной — женой повелителя.

Внезапно Петронаса вызвал пред свое лицо Даго Пестователь, что было чем-то необычным, поскольку давно уже не видел он никого, кроме Зоэ. В комнате, в которой пожелал он переговорить с македонянином, были они одни.

— Не лги мне и не пытайся обвести вокруг пальца, Петронас, — промолвил Даго Пестователь. — Я знаю, что ты желаешь меня покинуть.

— Да, — признался Петронас, низко склоняя голову перед Пестователем. — Чувствую я в себе Жажду Деяний и желаю отправиться туда, где мог бы их проявить.

— А разве не сделал ты это, победив Маджака?

— В качестве награды за мои деяния ты, господин, даже не показал своего лица.

— Плохо я поступил, Петронас, и прошу у тебя прощения. С этих пор ты всегда будешь иметь доступ ко мне. Я решил тебя сделать не только командующим моей личной стражи, вождем моей младшей дружины, но и всех моих войск.

Принял Петронас власть из рук Пестователя и отказался покинуть Гнездо. Вот только не дождался он, чтобы Пестователь назвал его великаном.

Очень торжественно провели свадьбу Яруты с Рутой. Только не было там Петронаса, так как он отговорился какими-то военными обязанностями. С того же времени избегал он и встреч с Зоэ. Но однажды они столкнулись друг с другом в сенях гнезненского дворища, когда Петронас выходил из комнат Пестователя.

— Не знала я, — заговорила с ним Зоэ, — что какая-то девка могла стать для тебя милее меня.

Петронас не отвечал, и тогда Зоэ продолжила с угрозой в голосе:

— Много раз выпытывал у меня Пестователь, не встречала ли я, находясь при дворе у ромеев, человека по имени Кир. Он его опасается. Бывает, что ночью просыпается с криком и хватает свой зачарованный меч.

Петронас пожал плечами.

— Ты давно уже могла сказать ему, что Кира не существует.

— Именно так я ему и говорю, Петронас. Но будь ко мне милее хотя бы немножко, прошу тебя…

Тот согласно кивнул и ушел. Зоэ же долго глядела ему вслед, размышляя над тем, кем сильнее она себя чувствует: его сестрой или же женой Пестователя.

Рассказывают, что где-то в это же время Лестек приказал изготовить для себя новую корону юдекса, которую с тех пор с гордостью носил на голове.

Глава девятая

Осенью, где-то через год, как Лестек захватил Землю Любушан, ко двору Дабуга Авданца в Гече поступили тайные вести о том, что князь Сватоплук, повелитель Великой Моравы, принял решение о приготовлениях к военному походу, цель которого была в том, чтобы отобрать Земли Шлензан и града Вроцлавия. Выступление должно было случиться весной, когда сойдут снега в Моравской Браме, а низинные и горные луга покроются травой, способной прокормить лошадей воинов. Ибо, в связи с нарастающими распрями на границе с тевтонцами, Сватоплук не собирался связываться со слишком медленными повозками с кормом, равно как и с пешими отрядами щитников, и слишком долго пребывать по северной стороне гор Карпатос. Военный поход с целью отобрать Земли Шлензан и Вроцлавии должен был быть коротким и эффективным; впрочем, Сватоплук ожидал, что уже само его появление на полночной стороне гор Карпатос вызовет такой огромный страх в отрядах Авданца, что они сами рванут из Вроцлавии и оставят Землю шлензан. Ну а для выполнения этого задания ему нужна была быстро перемещающаяся и многочисленная армия, по крайней мере три тысячи конных воинов. Захватывать грады Сватоплук не планировал, не собирался он нарушать и вечного мира с Пестователем, пересекая границу между Великой Моравой и полянами, что шла по вершинам Венедийских Гор.

Но стоит знать, что Сватоплук подвинул вассала Великой Моравы — князя Ватая из Червенских Градов, чтобы тот воспользовался оказией, которой станет вступление Сватоплука в Землю шлензан, и снабдил вооружением воинов князя Чемы, сына Сандомира, который уже много лет пребывал при дворе в Червени. Князь Чема должен был отобрать у полян наследие своих отцов, то есть Сандомирскую Землю и Лысогоры, вроде как, слабо осажденные войсками полян. Если бы у Чемы появились дополнительные силы, Сватоплук советовал ему завоевать соседний Край лендзян прозываемых ляхами, которые с какого-то времени, опасаясь могущества Пестователя, платили ему дань. То, что Чема отберет у полян Сандомирскую Землю и Лысогоры, Сватоплук посчитал наказанием для самого Пестователя, причем, нацеленным весьма хитроумно, поскольку Сватоплук не собирался принимать в этом участия, чтобы не нарушать вечного мира с Даго.

Нет смысла отрицать громадной терпеливости и огромной снисходительности, которые проявил князь Сватоплук, когда Дабуг Авданец захватил подчиненные Великой Мораве Землю шлензан и град Вроцлавию. Он не атаковал Авданца сразу же, зато целых три раза направлял послов в Гнездо с просьбой, чтобы сам Даго Пестователь покарал выходку своего бастарда Авданца. И, либо заставил бы его вернуть Моравской державе захваченные земли и грады, либо же заставил бы его покориться Сватоплуку, стать его вассалом и выплачивать громадную дань. Увы, как-то так всегда странным образом складывалось, что посланцы Сватоплука, хотя Великий Канцлер Ярота и командующий войсками Пестователя, Петронас, всегда достойно принимали их, никогда не были допущены пред лицо самого Пестователя. Всякий раз оказывалось, что Пестователь пребывает где-то далеко на охоте или же занят чарами на Вороньей Горе. Ярота же и Петронас давали посланцам Сватоплука уклончивые пояснения, что у них самих недостаточно сил, чтобы наказать Авданца, который обрел огромную силу. Еще послам Сватоплука объясняли, что Даго Пестователь никогда не извлечет меча против собственного бастарда, а без угрозы мечом Авданец никогда не проявит послушания. Так что послы ни с чем возвращались к князю Сватоплуку, самое большее, привозя сплетни о болезни Пестователя, называемой Отсутствием Воли. Князь Сватоплук этим слухам и сплетням не верил, замечая в завоеваниях Авданца сознательное действие самого Пестователя, который столь низменным способом, пользуясь своими сыновьями, желал расширить границы державы полян. Как ему когда-то открылся Пестователь, во время их встречи много лет назад в Венедийских Горах — в соответствии с каким-то там предсказанием, он собирался править землями от Сарматского моря до самых гор Карпатос. Не пренебрегал Сватоплук и тайными вестями, будто бы раздухарившийся победами Авданец договаривался с воеводой Ченстохом ударить на Каракув. Что же вообще оставалось Сватоплуку, как, наконец-то, принять решение о приготовлениях к военному походу через Моравскую Браму на полуночную сторону гор Карпатос, дабы наказать Авданца и отобрать то, что принадлежало Великой Мораве.

Рассказывают, что Дабуг Авданец и вправду перепугался, услышав о готовящемся против него походе князя Сватоплука. Он тут же выслал тайных посланцев к епископу Вичингу, умоляя того замолвить за себя словечко, поскольку он, Авданец, распространяет христову веру на завоеванных землях, а так же жаждет когда-нибудь сделаться вассалом Великой Моравы. Во всем этом не было ни слова правды, только Авданцу была важна не правда, но то, чтобы Сватоплук отложил свой военный поход на северную сторону гор Карпатос на какое-то другое время. В течение выигранного времени Авданец желал вооружить завоеванные земли и грады, чтобы Сватоплук познал здесь не победы, но поражения. Но тут оказалось, что епископ Вичинг находится в немилости у князя Сватоплука, поскольку встал он по стороне тевтонцев в пограничных спорах, которые продолжались у Сватоплука то с королем Арнульфом Каринтийским, то с его бвстардами, прежде всего, со старшим из них по имени Цвентиболд, которого могущество Моравской державы уж очень сильно кололо в глаза.

В сложившейся ситуации Авданец обратился за помощью к Лестку в Познании, как к юдексу. Юдекс Лестек отказал ему в военной помощи, тем самым отказали Авданцу Палука и Семовит из Крушвицы. Дело в том, что Авданец выбрал неудачное время, чтобы просить помощи у Лестка. В Познании произошло нечто ужасное: поев грибов скончалась в ужасных мучениях слепая наставница, советов которой Лестек всегда слушался. В отравлении наставницы обвинили жену Лестка, Живу, дочку Пакослава из Любуша. Только обвинение это не находило подтверждения в доказательствах. Потому однажды ночью, Жива, когда пребывала она в ложе с Лестком, коварно приставила ему нож к горлу и заявила: «Повесь фальшивых обвинителей, Лестек. И теперь слушай меня, как раньше слушал слепую. Я заменю тебе ее, раз ты всегда был послушен женским советам».

Понял Лестек, что, либо он послушается своей жены, либо же решится осудить ее на смерть как подозреваемую в отравлении наставницы. Но тут же стало известно, что жена его не праздна. Лестек хотел иметь сына, поскольку давно уже кашлял кровью и знал, что долго жить не будет Ворожеи и жерцы, которых приводили к его супруге, заверяли, чо у него родится сын. Тогда Лестек приказал повесить в Познании всех тех, кто обвинял Живу в отравлении. Потому сбежал из Познании сын слепой наставницы, Наленч, и нашел убежище в Гнезде у Петронаса. А раз уж привык Лестек во всем слушать свою наставницу, то очень легко подчинился он и своей жене. Она же убедила того, что, в связи с плохим состоянием его здоровья, ведь тот и вправду, время от времени, кашлял кровью, не может он отправиться с воинами на помощь Авданцу. Ибо не хотела Жива, чтобы в чем-либо и каким-либо образом проявил Лестек свою слабость и утратил власть, что могло случиться, если бы Сватоплук победил не только Авданца, но и Лестка юдекса. Впрочем, возрастающие постоянно мощь и богатство Авданца вызывали зависть как Лестка, так и Палуки с Семовитом. Они были уверены, что, как не раз уже случалось в те времена, в самом худшем случае Авданец потеряет Вроцлавию и Землю шлензан, а от полного разгрома откупится он от Сватоплука накопленным золотом. Ведь чаще, чем до битв, доходило в те времена до переговоров, в ходе которых более слабый платил более сильному.

Тогда Авданец выслал письмо бастарду Арнульфа, Цвентиболду, прося того начать наступательные действия на границе с Великой Моравой. За это Авданец обещал Цвентиболду много золота, поскольку подобные действия должны были заставить Сватоплука стеречь свою границу с тевтонцами и отказаться от военного похода на северную сторону гор Карпатос.

Цвентиболд согласился начать военные действия, но поставил услоие. Пускай Авданец, если у него имеется столько золота, перекупит короля Мардов, Арпада, и склонит его передать под командование Цвентиболда десятка полтора отрядов вооруженных кочевников; сам Арпад со Сватоплуком воевать не мог, потому что недавно заключил с ним мир.

Авданец понимал, что для короля Арпада его имя ничего не значит, и великий король мардов, прозываемых еще и мадзярами, не пожелает входить с ним в какие-либо договоренности. Другое дело, если бы с подобным предложением выступил сам Даго Пестователь, с которым Арпад много лет назад заключил кровное братство и даже выдал свою дочь замуж за Петронаса, верховного командующего войск Песитователя.

Так что Авданец выслал послов в Гнездо с просьбой, может ли он лично представить Пестователю свою просьбу о заступничестве у короля Арпада. И, о чудо, он получил согласие на то, что он может прибыть в Гнездо и встретиться с Пестователем. Тогда Авданец погрузил на телегу целых четыре сундука с золотом и в окружении полусотни воинов поздней осенью отправился в Гнездо.

Странно выглядела эта новая встреча Авданца со своим отцом, Даго Пестователем. Повелитель полян принял Дабуга в большом парадном зале заполненном воинами. Пестователь сидел на позолоченном троне, на похожем троне заняла место красавица Зоэ, за троном стояли Ярота и Петронас. Авданец оделся достойно, на нем была дорогая и чрезвычайно мастерски изготовленная кольчуга, спина его была покрыта пурпурным плащом, в руках он держал шлем с павлиньими перьями, который снял, чтобы проявить уважение Пестователю. В красивом и тоже дорогом платье из коричневого бархата была одета и Зоэ, на лбу ее и на волосах блестела инкрустированная драгоценными камнями ременная повязка. Один лишь Пестователь был одет небрежно: на нем был старый, во многих местах протертый плащ. Только это не было заметно, поскольку внимание зрителей, прежде всего, привлекало желтоватое сияние камня Святой Андалы, удивительно сильно светившегося у него на лбу. Авданцу показалось, что Даго Пестователь ни разу на него не взглянул, но взор его либо блуждал по балкам потолка, почерневшего от дыма факелов и масляных светильников, либо сам он прикрывал глаза веками, и тогда казалось, будто бы Повелитель засыпает.

У подножия трона Авданец опустился на одно колено, покорно склонил свою голову с белыми, как у Пестователя, волосами и начал долгую речь об угрозе, которая нависла над ним со стороны князя Сватоплука. Он просил, чтобы Даго Пестователь помог ему в этот трудный момент, уговорив короля Арпада предоставить несколько отрядов мардов Цвентиболду, так как король Арнульф скупится в воинах для Цвентиболда, которому солдаты необходимы для непрекращающихся боев с норманнами.

А когда он закончил говорить, в парадном зале повисла глубокая тишина. Пестователь выглядел, словно бы спал, потому что его глаза были закрыты веками. «Да он меня вообще не слушал, — подумал Авданец. — Воистину болеет он Отсутствием Воли».

Тишину, воцарившуюся в парадном зале, перебил звучный голос Петронаса.

— Говорит Даг Пестователь и Повелитель, Авданец, что не дава тебе разрешения на захват Земли шлензан и града Вроцлавии.

— Это правда, — признал Авданец. — Но я несколько раз просил аудиенции у Пестователя, но не был принят. А потом Лестек объявил себя юдексом и поощрил меня занять Вроцлавию и земли шлензан.

— Для кого ты захватил эти земли и все их богатства? — вновь громка спросил Петронас.

Авданец беспокойно огляделся по сторонам. Он хотел сказать, что все эти земли он захватил для Пестователя, но ведь он, Авданец, забрал себе все богатства и не отдал Пестователю хотя бы малую долю из них.

— Не знаю, господин, что мне следует ответить, — наконец-то выдавил из себя Авданец.

— Если ты захватил все это имущество и богатство для себя, тогда ты сам и должен их защищать, — сказал ему Петронас. — Другое дело, если ты сделал это ради Даго Повелителя.

— Да, для него я это сделал! — радостно воскликнул Авданец. — Да, я захватил те земли во имя Пестователя и ради расширения границ державы полян. Я привез четыре сундука золота, чтобы передать их Даго Пестователю в дар.

— Не нужно Даго Пестователю твое золото, Авданец. Но ты обязан очень громко поклясться в присутствии здешних и своих воинов, что как Землю шлензан, так и Вроцлавию, ты занял для Даго Пестователя, ради расширения границ его власти.

— Клянусь! — чуть ли не выкрикнул Авданец.

— Этого мало. Повторяй за Великим Канцлером, Яротой, слова присяги, — приказал Петронас.

Тогда из-за трона Пестователя вышел Ярота и начал читать то, что было записано ним черной краской на березовой коре. И Авданец громко повторял его слова:

— Я, Дабуг Авданец, господин в Гече, Честраме и многих других градах, я, слуга Даго Повелителя и Пестователя, его воевода и воин, заявляю всем и каждому, что для Даго Пестователя и с целью расширения его державы и власти, завоевал я Землю шлензан и град Вроцлавию, которые ему в этот момент передаю в собственность и вековечное владение. Слова свои подтверждаю торжественной присягой, прося дальнейшей милости и защиты, кладу голову под плащ Пестователя. Эту же присягу подтверждаю просьбой о том, чтобы Даго Пестователь принял на свой двор моего первородного сына, Скарбимира, где его воспитанием займется супруга Пестователя, светлейшая госпожа Зоэ…

Прекратил повторять Авданец за Яротой, слова застряли у него в горле. Сложить присягу? Да. Вложить голову под плащ Пестователя? Да. Но вот отдать Пестователю первородного сына, Скарбимира? Нет. Ведь это означало положиться на милость и немилость Пестователя, который за всякое непослушание Авданца мог отрубить парню голову или приказать его удушить. Правда, жена Авданца, Аске, снова была непраздной, и она может родить ему сына, но Скарбимир дорог был сердцу Авданца.

— Да как же это, повелитель? — спросил перепуганный Авданец, чувствуя, что пот покрывает ему лоб. — Ведь Скарбимир еще маленький, он нуждается в материнской опеке…

— Ты думаешь, что ее не хватит для него здесь, в Гнезде? — резко спросил его Петронас. — Светлейшая госпожа Зоэ не будет ему худшей матерью, чем кто-либо другой. Знай, что уже начаты переговоры с королем Арпадом. Тридцать отрядов мардов готов он предоставить Цвентиболду, чтобы весной те могли ударить на Сватоплука, а ты не желаешь отдать своего сына под опеку Даго Пестователя? Твоя жена, Аске, беременна. Но если ты считаешь, будто бы Скарбимир слишком мал, чтобы его воспитывали чужие люди, тогда привези его ко двору в Гнезде вместе с его матерью, Аске.

— Я отдал все захваченные земли. И отдам все свои богатства, — мямлил Авданец.

Он и вправду был потрясен. До сих пор он сам себе внушил, будто бы он великан, который перерос даже своего отца, Даго Пестователя. Каждый его шаг был отмечен победами. Такими же удачными становились его интриги и тайные замыслы. Ибо, разве не он, Авданец, сделал Лестка юдексом, чтобы отщипнуть власти Пестователя и получить от Лестка согласие на завоевание Земли шлензан и Вроцлавии? И вот, неожиданно, в одно мгновение сделался он вроде как карликом, который должен был полагаться на милость и немилость людей из окружения Пестователя, которые, как оказалось, прекрасно знали его тайные замыслы, договоренности с Цвентиболдом, условия начала войны на границы Моравской Державы. А Лестек, Палука и Семовит его, Авданца, покинули. И ничего не значило, что у него армия была в два раза многочисленней, чем у даго Пестователя, что иногда он подумывал над тем, а не договориться ли с братьями, не захватить Гнезло, низложить Пестователя с трона, после чего убить Лестка и объявить самого себя повелителем полян. Знали ли в Гнезде его самые потаенные мысли? А может быть, приезд в Гнездо был тем самым, четвертым неверным шагом, перед которым предостерегал его ворожей с горы Шленза? Только ведь он не мог не приехать сюда и просить помощи, раз ему грозила месть князя Сватоплука, поскольку в этой части света ни у кого не было сил больше, чем у него. Не лучше ли было бы, билась в голове мысль, вернуть Сватоплуку захваченные земли и Вроцлавию, отдать ему все добытые им самим богатства, но сохранить при себе жену и первородного сына. Вот только кто мог поручиться, что мстительный Сватоплук не потребует того же самого, что и слуги Пестователя?

— Прости мне, Даго Господин и Повелитель, все мои провинности, — произнес Авданец дрожащим голосом, — но верни мне свою милость. Разреши, чтобы мой сын, Скарбимир, чуточку подрос. А после пострижин я привезу его к твоему двору.

Авданец почувствовал на себе чей-то взгляд. Ну да, это Даго Пестователь поднял веки и с необычным вниманием глядел на него. Если правдой было то, что был ему знаком язык тела, то наверняка в этот момент пожелал он по выражению глаз Авданца, из наклона его тела, по движениям его ладоней узнать истинные чувства и мысли своего бастарда.

Внезапно Пестователь встал с трона и покинул парадный зал, а за ним вышла Зоэ. Петронас с Яротой все еще стояли за опустевшим троном. Авданец хотел было уже подняться с коленей, но Петронас значаще поднял руку.

— Постой еще так, Дабуг Авданец, — заявил он, — поскольку я буду обращаться к тебе от имени Даго Господина.

И Авданец остался стоять на коленях перед пустым троном, хотя и понимал, что именно таким образом хотели его, Авданца, унизить перед воинами Пестователя и его собственными.

— Дабуг Авданец, — торжественно произнес Петронас. — Даго Пестователь и Повелитель поверил твоим словам. Своего первородного сына привезешь после пострижин. Но достаточно ли у тебя золота, чтобы подвигнуть короля Арпада оказать помощь Цвентиболду?

— Я привез четыре сундука…

— Этого мало, Дабуг Авданец. Эти четыре сундука пойдут королю Арпаду. А что же останется для Даго Пестователя?

— Я вымету всю свою сокровищницу, — пообещал Авданец.

— Сделай это, — приказал Петронас.

После этих слов Ярота и Петронас покинули парадный зал. Авданец же наконец-то поднялся с коленей. В окружении полутора десятков воинов отправился он в посад в дом, специально назначенный для гостей, там приказал подать себе кувшин меду, упился допьяна и заснул. А утром, не встретившись больше ни с Пестователем, ни с Петронасом или Яротой, отправился он в обратную дорогу домой, в Геч.

Его гордость великана никак не желала согласиться с унижением, которое он познал в Гнезде. Потому-то, не имея возможности вынести это ужасное чувство и защищаясь перед ним, Авданец быстро пришел к выводу, что Даго Пестователь, раз уж не обмолвился с ним ни словом, по-настоящему стал лишенным собственной воли карликом. Краем полян правил чужой человек, македонянин Петронас. И хотя по приезде домой Дабуг очень скоро отослал в Гнездо воз, наполненный серебром и золотом, драгоценным оружием и великолепными одеждами, он поклялся отомстить Петронасу, поскольку Даго Пестователя сам он властителем уже не считал.

Рассказывают, что вместе с приходом зимы, которая в том году была практически бесснежной, Петронас во главе отряда воинов Пестователя отправился в далекий путь к своему тестю, королю Арпаду. В Гнезде его не было два месяца, но впоследствии сталось так, что когда князь Сватоплук весной следующего года приказал своим войскам садится на коней, чтобы отобрать Землю шлензан и Вроцлавию, совершенно неожиданно границу с державой восточных франков перешли отряды тевтонцев под командованием Цвентиболда и других бастардов короля Арнульфа. Впервые в истории, тевтонцам помогали отряды мардов короля Арпада. Поэтому, вместо того, чтобы направиться в сторону Моравской Брамы, князь Великой Моравы был вынужден отражать нашествие с запада. Мало того, как будто насмехаясь над Сватоплуком, войска Авданца и воеводы Ченстоха перешли границы Моравской державы и попытались неожиданной атакой захватить Каракув, в котором находился гарнизон из богемов. К сожалению, чуткие богемы не позволили застать себя врасплох и настолько храбро защищали крепость на высоком, обрывистом берегу реки Висулы, что после краткосрочной осады войска Ченстоха и Авданца отказались от попытки захватить Каракув и вернулись по домам. В жизни Авданца то было его первое поражение. Понял он, что не добудет богатств Каракува иным путем, как только изменой и подкупом. Только нельзя было даже пытаться исполнить такого рода намерений, поскольку сокровищница Авданца стояла пустая. За часть его богатств мадзяры помогали тевтонцам, остальное же очутилось в сокровищнице Пестователя. Так что Авданцу не оставалось ничего иного, как, в первую очередь, заполнить богатствами сокровищницу в Гече, накладывая огромную дань как на шлензан, так и на град Вроцлавию вместе с другими подчиненными лично ему градами. Забыл Авданец о том, что он отдал эти земли Даго Пестователю, что сам должен был платить ему дань и слушать его указания, а не самостоятельно действовать. Тем самым не проявил он какой-либо благодарности за то, что Даго Пестователь уберег его от нападения князя Сватоплука.

Рассказывают, что князь Ватай, повелитель Градов Червенских, ничего не зная про обещание помощи, которую Арпад предоставил тевтонцам, и, будучи уверенным, что весной, когда подрастет молодая трава, князь Сватоплук займется тем, что начнет отбирать Вроцлавию и Землю шлензан, предоставил воинов князю Чеме, сыну Сандомира, и позволил ему ударить на слабо защищенную восточную границу державы полян. Чема начал военные действия ранней весной, когда войска Ченстоха и Авданца пытались завоевать град Каракув. Без труда победил Чема небольшой отряд Пестователя и вступил на Сандомирскую Землю, которую считал наследованной ему отцом. А поскольку Даго Пестователь не отдал этой земли во владение никому из своих воевод, равно как и кому-либо из своих сыновей, никто из упомянутых и не чувствовал обязанным противостоять нападению Чемы. Не сделал этого воевода Ченстох, поскольку вместе с Авданцем понес поражение под Караковом. Не спешил в бой с Чемой ни воевода Ольт Повала из Ленчиц, ни Лебедь из Серадзы, ни владеющий Мазовией воевода Желислав.

Так что безнаказанно отобрал Чема Сандомирскую Землю и, обнаглевший от легких побед, атаковал дружившего с Пестователем князя Ляха, владевшего страной ляхов или же лензян, что располагалась к северу от Сандомирской Земли и тянулась между реками Вепш и Висулой, и вдоль правого берега Висулы вплоть до самой Мазовии.

Говорили, что Пестователь потому так слабо обставил Сандомирскую Землю, что считал, будто бы его имя уже достаточно страшно, чтобы удержать всякого, кто пожелает у него ее отобрать. Потому говорили в Гече, в Познании, в Жнине, равно как и других градах: в Плоцке, Ленчице и Серадзе: «Вот и конец Даго Пестователя. Даже имя его перестало страшить». Тем более, никто и не собирался готовить воинов для сражения с Чемой и для обороны края лендзян, прозываемых еще и ляхами. Причем, этот небольшой край был лакомым куском, был он знаменит красивыми и весьма умными женщинами, знающими чары. Только мало помогли эти чары ляхам, раз уже в первой битве князь Лях понес поражение. И только лишь то смог он выбороть, что большую часть народа своего сумел он вывести в Мазовию на которую Чема опасался нападать, поскольку силен был воевода Желислав, а савроматские воины знамениты были своей храбростью.

Не знал Желислав, что ему делать с народом ляхов — насчитывающим более пяти тысяч мужчин и женщин — каким образом обеспечить его пропитанием, где разрешить поселиться. Так что обратился он с этим вопросом к Пестователю и получил указание от Петронаса переправить народ ляхов через Висулу и направить в окрестности Крушвицы, в котором пропитание имелось даже до сбора нового урожая. В то же время в Крушвицу прибыл Петронас лично и заявил Семовиту, Арне и Мыне:

— Пришло время, чтобы и Семовит показал, что он тоже великан. Даго Господин и Повелитель желает, чтобы Семовит взял в свои земли народ ляхов, а затем, с помощью всего войска князя Ляха, войск воеводы Желислава, Ольта Повлы, Лебедя и Ченстоха, равно как и отрядов, которые сумел обучить князь Мына, ударил на Чему, отобрал у него Сандомирскую Землю, край дендзян и победил Ватая, который и является главным инициатором всех этих несчастий. Потому должны быть захвачены Червенские Грады и сокровища скифов, находящиеся во владении Ватая. После того в Червени усядется на троне изгнанный оттуда князь Мына вместе с Арне, его супругой, и станут они вместе вассалами Даго Пестователя. Семовит же обретет бессмертную славу, ему же станут подчиняться Сандомирская Земля и Лысогоры.

Арне и Мына обрадовались словам Петронаса. После столь долгого ожидания в Крушвице перед ними открывалась возможность победить отца Мыны, Ватая, и захвата власти в Червени.

Вот только Семовит как-то не проявил желания принять участие в военном походе. С того момента, как Даго Пестователь овладел Зоэ, сделался он сонливым и ленивым. Ему весьма выгодно жилось в Крушвице, где он предавался пьянству и разврату, так зачем же было ему подвергаться трудностям и неудобствам военного похода? Он был рад принять на свои земли народ ляхов и знаменитых красотой их женщин, что обещало ему множество приятных моментов. Так зачем же лишать себя этих удовольствий ради военных трудов?

Сказал Семовит Петронасу:

— Нет у меня столь многочисленной армии, как у Авданца или Лестка. Даже с помощью отрядов, обученных князем Мыной, и остатков войск князя Ляха не смогу я победить Чему, тем более, добыть Грады Червенские. Не отдадут под мое командование своих воинов ни воевода Желислав, ни Ольт Повала, ни Лебедь с Ченстохом, поскольку во всех градах ходят слухи, что имя Пестователя перестало быть страшным, ибо сам он хворает Отсутствием Воли.

Презрительным тоном Петронас бросил:

— Выходит, ошибаются те, которые говорят, будто бы ты, Семовит, великан. Войной ервого великана назвали победную войну Авданца, который не испугался Сватоплука и захватил Землю шлензан и Вроцлавию. Войной двух великанов называет народ и воспевает в песнях поход Лестка и Палуки за реку Вядую и победу над волками. Ты один до сих пор не дал какого-либо доказательства того, что на самом деле приходишься сыном Даго Пестователя, что в тебе течет кровь великанов-спалов. А раз ты не его сын, тогда по какому праву ты владеешь в Крушвице? Не верь тем, кто говорит, будто бы Пестователь болеет Отсутствием Воли. Ему ее хватит, чтобы назвать тебя карликом и выгнать отсюда.

Испугался Семовит предостережения Петронаса. Ведь правдой было, что только лишь в возрасте семи лет привезли его ко двору в Гнезде от какого-то обычного колесника. Пестователь признал в нем своего бастарда и дал ему во владение Крушвицу с окрестными землями. Но ведь даже на Встрече Четырех Великанов, когда Лестек сделался юдексом, сам Лестек, равно как и Авданец с Палукой, не проявили к нему братской любви, только безразличие. И для них, и для многих людей, даже в Крушвице, происхождение Семовита казалось подозрительным. Не все верили, что он великан, что в его жилах течет кровь Пестователя. Сам же он до сих пор никаким великим деянием эти подозрения не отверг.

— Желислав, Ольт Повала, Лебедь… — начал было Семовит.

Но Петронас резко перебил его:

— Если ты великан, тем, кто не послушает приказа Пестователя, отрубишь голову, даже если бы то были воеводы. Такова воля Даго Повелителя.

Арне с Мыной начали убеждать Семовита в необходимости военных действий против Чемы и Ватая. Петронас прислушивался к их словам с презрительной усмешкой на лице. Ничего больше Семовиту он не сказал. Даже тогда ничего не сказал, когда Семовит заявил:

— В поход против Чемы и Ватая я выступлю сразу же после жатвы. Сейчас же я должен достойно принять Ляха и его народ.

Петронас уехал в Гнездо, а в Крушвице начались приготовления к приему князя Ляха. Только Мына не забывал и про военные приготовления, он школил воинов, увеличивал армию Семовита, силой внедряя в нее всех молодых мужчин из градов и весей, подчинявшихся Семовиту. Он же разработал подробный план войны с Чемой и предложил Семовиту поделить его военные силы на две части, чтобы атаковать Чему с двух сторон: с севера, то есть, со стороны Мазовии, и с востока, то есть, от Ленцица и Серадзы, переходя реку Пилицу. Северную армию должен был вести за собой Мына и князь Лях, ну а восточную армию — сам Семовит. Тот принял этот план, поскольку тот был ему на руку, ибо он хитро предполагал, что сможет все бремя войны возложить на армию Арне, Мыны и князя Ляха. Время военного выступления было назначено на начало месяца цветения вереска.

Арне чувствовала гордость из-за того, что Семовит принял план Мыны, что она сама вместе с Мыной отправится в крупный военный поход против Чемы и Ватая. Это ничего, что уже почти что год не разделяла она с Мыной ложе, поскольку тот был намного моложе нее, и она не пробуждала в нем любовного желания. Самым важным для нее оставался факт, что стала его женой, а после завоевания Градов Червенских она должна будет усесться на троне в Червени как полноправная княгиня. Она позволяла Мыне иметь наложниц и сама укладывала в его постель дворовых девок, сама же — за оплату — пользовалась постельными наслаждениями с молодыми мужчинами. Живя столько времени рядом с Пестователем, поняла она, наконец, его давние науки, что наиболее важной и самой сладкой на свете является власть над другими людьми. И, становясь все старше, все сильнее и сильнее жаждала Арне большой власти. Не только, впрочем, для себя, но и для Семовита, которого любила словно мать. Победа над Чемой и Ватаем, равно как и овладение сокровищами скифов могли перед ней и Семовитом открыть дорогу к настолько могущественной власти, что когда она о ней думала, у женщины даже кружилась голова. Уже на следующий день после отъезда Петронаса Арне была уверена, что если они победят Ватая, и в ее руках очутятся сокровища скифов, она не отдаст их Пестователю. Она сам сделает то, что желал сделать Даго: она поделится сокровищами с королем Арпадом, который победит Сватоплука; Семовит же, сделавшись богаче на часть этого сокровища и захваченные земли, сделается более могущественным, чем не только Лестек, Авданец и Палука, но и сам Пестователь. И кто тогда запретит ему объявить себя юдексом? У кого будет столько сил, чтобы преградить Семовиту дорогу к трону в Гнезде? А тогда Семовит примет титул комеса, палатина или князя и будет править державой полян. Семовит убьет Мыну, а ее, Арне, сделает владычицей Червени, где она до конца дней своих станет править как госпожа княгиня и приемная мать повелителя полян.

Вот какие мечты строила благородная госпожа Арне, когда князь Лях вместе с остатками своей армии и своего народа летом обустроился в окрестностях Крушвицы. Семовит, как будто бы уже был удельным властителем, принял князя Ляха в парадном зале и, по образцу Пестователя, позволил Ляху положить свою голову под собственный плащ, обещая, что высвободит для него Край лендзян. А потом он пригласил князя Ляха на пир.

Рассказывают, что на пир прибыл не только Лях со своими приближенными людьми, но, что была там одна шестнадцатилетняя девушка. Не была она образцом красоты, но каждого, кто очутился рядом с нею, кто только на нее глянул, охватывало какое-то странное очарование: в нем пробуждалась радость жизни, а печали куда-то неожиданно улетали. Девушка была высокой с длинными ногами, буйные груди распирали лиф ее платья, украшенный бусами из гинтараса. На ее белом лице гостила деликатная усмешка, приоткрывающая алые губы. Должно быть, всех восхищали ямочки у рта и пышные, очень светлые волосы, сплетенные в длинную, толстую косу. Синие глаза глядели с пониманием, и на кого бы она ними не глянула, тот чувствовал в себе спокойствие, даже если только что был он чем-то возмущен.

Арне, которая разбиралась в девицах, сразу же отметила, поскольку много лет привлекала их для работы в веселых домах, непохожесть этой девушки ляхов, то необычное и неуловимое, что отличало ее от невольниц с юга и женщин из Крушвицы или из Гнезда. Обратил на нее внимание и Семовит, и, видя, что ее кафтан скрепляют огромные золотые фибулы, и что носит она золотые сережки-заушницы, понял, что это ни жена или дочь какого-то обычного воина, но принадлежит кому-то весьма значительному среди ляхов. Потому он спросил у Арне про девушку.

— Она тебе нравится? — ответила та. — Тогда и спрашивай у ляхов.

Семовит разбирался в придворных обычаях и соблюдал их при своем дворе. Так что не сразу обратился он к князю Ляху с вопросом, но поначалу приказал разлить по кубкам вино и сытный мед. В кубок из чистого золота приказал он налить самого вкусного вина и вместе с миской, наполненной цыплячьими бедрышками под тонким соусом, послал той самой удивительной девушке. И только лишь после того, как кубки были опустошены, он поднялся с места и, кланяясь князю Ляху, задал тому вопрос:

— Только не обижайся, князь. Хотелось бы мне узнать, что это за девицу-красавицу привел ты ко мне на пир? Когда гляжу я на нее, то чувствую в сердце радость.

— Это моя единственная дочь по имени Валяшка, — открыл князь Лях.

Семовит вновь изящно поклонился и сообщил:

— Не удивляюсь уже, князь, что напали на вас воины Чемы, раз столь удивительной красоты женщины и девушки зивут в твоем краю. Знай же, что вскоре вытащим мы мечи, чтобы освободить твою землю и сделать ваших женщин счастливыми. Ведь большего несчастья для женщины, когда ее изгоняют из собственного дома.

Воины ляхов в знак того, что по сердцу пришлись им слова Семовита, ударили мечами о свои щиты, точно так же поступили и приглашенные на пир лучшие люди из Крушвицы.

Вновь все налили вина, вновь приглашенные поедали бараньи ноги и каплунов. Арне шептала Семовиту:

— Нужно тебе, Семовит, наконец-то жениться. Как я слышала, жена Лестка, Жива, вопреки всяческим предсказаниям, родила дочку. Три жены у Палуки, имеется у него несколько дочек и сын. Только одна его жена умерла при родах, но у нее родилась дочка, так что Палука не станет требовать для своих детей прав на власть перед Пестователем. То же самое и с Авданцем. Аске родила ему Скарбимира, но она не умерла при родах, так что Скарбимир ни великан, ни законный потомок Пестователя. Твои две наложницы тоже родили тебе двух дочек. Так что женись на достойной тебя женщине, такой, как дочка князя Ляха, и родить с ней сына. Если при этом она умрет, а уж я об этом позабочусь, твой сын станет законным наследником власти. Ты же знаешь, что Пестователь долговечен и будет жить сотню лет. Так что, если даже и не ты, но твой сын когда-нибудь потребует для себя трона в Гнезде. Так что женись на Валяшке. Девки народа ляхов рождают почти что одних сыновей.

— А ты позаботишься о том, чтобы у меня родился великан?

— Да. Даже если придется для этого задушить Валяшку голыми руками.

— Не знаю, Арне, почему я чувствую себя робким, когда гляжу на Валяшку. Нет у меня храбрости попросить у князя Ляха ее руки, — признался Семовит.

Как-то не было обычая у склавинов, чтобы женщины брали голос во время пиров и дружеских попоек. Так что Арне пошепталась с князем Мыной, а тот неожиданно поднялся и сказал:

— Слушайте меня внимательно, так как говорю я от имени могущественного Семовита, великана из гнезда Пестователя. Спрашивает он у тебя, князь Лях, не желаешь ли ты, чтобы Семовит у которого нет пока что супруги, взял в жены твою дочь, Валяшку? Ибо понравилась она ему, как только он на нее глянул.

Румянец покрыл бледные щеки Валяшки, из-за чего сделалась она еще краше. Князь Лях же, который привел ее с собой на пир только лишь затем, чтобы понравилась она Семовиту и стала его женой, поднялся со своего места и ответил:

— Твоя воля, Семовит, это наша воля. Твое желание — это одновременно и наше желание. С тобой связываем мы свои надежды на возвращение родного края. Я знаю, что у вас, склавинов, нет обычая спрашивать у дочки, желает ли та мужа, которого назначит ей отец. Но у нас, ляхов, дочки рождаются редко. Потому мы спрашиваем у них, за кого желают они выйти замуж. Потому, обращаюсь к тебе, дочь моя, Валяшка, нравится ли тебе Семовит и желаешь ли ты стать его женой, еще сегодня, прямо сейчас, поскольку вскоре мы отправляемся на поле боя.

В пиршественном зале повисла тишина. Взоры всех присутствующих обратились к Валяшке. И хоть поляне тоже не спрашивали у дочерей согласия на женитьбу с мужчиной, определенным отцом, они понимали, что, раз у ляхов так редко рождаются дочери, тогда их должны были весьма ценить и уважать их волю. Так же со временем — как рассказывают — когда кровь ляхов соединилась с кровью полян и создала одно целое, в течение многих столетий сохранился обычай необычайного уважения к женщинам, целования их в руку в знак приветствия и прощания. Опять же, с тех пор, в особенности, среди народов к востоку, полян начали называть ляхами, лехами или лехитами, а их женщин — ляшками. Еще рассказывают, что в течение многих лет, в особенности, повелители северных народов, к примеру, пруссов, литвинов и латгаллов, устраивали против ляхов коварные выступления не для того, чтобы добыть какие-то сокровища, но похитить как можно больше ляшек и сделать их своими женами или невестками. Ибо были ляшки не только красивыми, необычайно умными и трудолюбивыми, а мужчина, который слушал их советы, вскоре становился богатым и могущественным. Шептались между собой люди, будто бы с детства узнавали они науку чар, которыми пользовались ради добра собственных мужей. И все это — было ли оно правдой или же следует признать его сказками — имело свое начало у Валяшки, дочери князя Ляха.

— Да, — услышали все тихий голос Валяшки. — Я хочу быть женой этого мужчины.

После этих ее слов приказал Семовит, чтобы заиграли свирели и пищалки, барабанчики и гусли. Сам же выскочил на пространство меду столами и покрасовался в танце с мечом. После того на пир пригласили множество девиц и женщин из Крушвицы, те украсили Валяшку цветами, после того, на ее голову надели чепец, и так провели обручение с Семовитом.

И, хотя говорить об этом, вроде как, и неприлично, но едва обряд завершился, Семовит, не закончив пировать, схватил Валяшку, затащил в свои комнаты и не покидал их целых три дня и три ночи, а празднество в зале для пиршеств все это время продолжалось. Много девиц и енщин имел в своей жизни Семовит, но то, что пережил он с Валяшкой, показалось ему совсем другим, как совсем другой была и сама Валяшка. Не нашел он у нее рафинированного любовного умения, известного гулящим девкам в Византионе или у тех, которых на ночь подсовывала ему Арне. Не была она и немой и бездеятельной колодой в ложе мужчины. Поначалу очень робко и даже как будто испуганно потихоньку усваивала она искусство любви, с которым Семовита познакомили невольницы с юга. И что Семовиту казалось совершенно великолепным — с каждым мгновением пробуждалось в ней все большее телесное желание мужа, который сам неожиданно открыл в себе наслаждение, которое дает мужчине обучение женщины любви. С величайшей радостью принимала Валяшка науки Семовита, что льстило его тщеславию, а говорят, что ничто так сильно не привязывает мужчину к женщине, как именно тщеславие. Именно это чувство тщеславия некоторые люди и называют любовью.

…В то же самое время одной лунной ночью, лежа в постели с Аске, Дабуг Авданец испытал ужаснейшую тоску по той удивительной девушке, которую встретил он на горе Шленза, которая одаряла его необычайным наслаждением. И тоска эта оказалась настолько сильной, что на следующий день сообщил он жене, что обязан он свою власть укреплять постоянным присутствием на земле шлензан. Тут же, во главе трех десятков алеманов отправился он в град Вроцлавия, там у одного богатого купца взял в долг деньги и с мешком, наполненным бесценными подарками, в одиночку появился у подножия горы Шленза. В свете заходящего солнца въехал он верхом на вершину горы, коня и оружие отдал какому-то грязному жерцу и пешком, навьюченный мешком с дарами, вступил в священное место, окруженное каменной стеной.

На вершине горы, как и каждую ночь, загорелось нескольк костров, и начались пляски одетых в белое девиц и жерцов, которые помогали людям, прибывшим сюда даже из дальних стран, передать их самые различные пожелания богам. Знакомый уже ворожей принял от Авданца богатые дары и спросил, а не желает ли он тоже передать богам какую-нибудь свою просьбу.

— Прибыл я сюда, чтобы спросить у тебя, а не сделал ли я тот четвертый шаг, который способен навести на меня несчастье, — открыл ему Авданец. — А еще желаю вновь познать удивительнейшее телесное наслаждение.

— Нт, великий господин. Четвертого шага ты еще не сделал. Счастье все еще сопровождает твою жизнь.

— Когда-то ты мне сказал, что четвертый шаг — это непослушание. Кому обязан я быть послушным? Даго Пестователь хворает Отсутствием Воли, так что краем полян правит македонянин Петронас. Но боги, наверное, не желают ведь, чтобы я был послушен чужаку из Новой Ромы?

— Этого я не знаю, великий господин. Всяческие предсказания неясны, — ответил ворожей.

Потом он провел Авданца в уже известную тому пещеру, где ему дали выпить опьяняющее питье. После чего пришла к нему голая девица, похожая на ту, которую встретил здесь ранее и с которой пережил наслаждение.

— А что с той? — спросил Авданец, чувствуя, как начинает действовать одуряющий напиток. Все его тело охватили тепло и телесное желание.

— Та, которую ты здесь имел, беременна, — услышал он ответ.

— От меня?

— Да кто же то знает, господин. Не ты ведь один получал от нее телесное наслаждение. Если она умрет родами, можешь быть уверенным, что не сможешь забрать отсюда великана твоей крови. Нам здесь, на горе, тоже нужны великаны. Отовсюду слышим мы, что все больше богатых и славных господ принимает веру в человека, умершего на кресте. Кто же защитит нас пред той верой, если у нас не будет великанов?

Авданец не верил, что женщина должна была бы умереть, рожая великана. Ведь не умерла же его Аске, рожая ему Скарбимира. Только от него, Дабуга Авданца зависело, даст ли он сыну столь большие земли и столь большую власть, чтобы тот в людских глазах сделался великаном. Облапал он голую девицу и тут же забыл про ту, которая сейчас была непраздной. До самого рассвета, словно в теплой ванне, купался он в телесных наслаждениях, а потом проспал чуть ли не целый день.

Поздно вечером покинул он покинул святое место и, несмотря на близящуюся темноту, съехал с горы верхом по узкой и крутой тропе. А потом всю ночь галопом скакал во Вроцлавию. Авданец испытывал радость не только от пережитого недавно наслаждения, но и от слов ворожея, что пока не сделал четвертого, фальшивого шага.

Князь Сватоплук не перешел гор Карпатос, Авданец все еще оставался повелителем града Вроцлавия, земель шлензан, земель между Одрой и Барычью, господином в Гече, Честраме и многих других градах. Чувство, что его сопровождает счастье, наполняло его силой и Жаждой Деяний. Решил Авданец собрать дань и подношения от всех подчиненных ему людей и постановил еще раз завоевать Каракув. На сей раз, с помощью подкупа и измены.

Глава десятая

В огромном счастье и в громадном наслаждении прошло для Семовита лето, и пришел, наконец, месяц цветения вереска, пора выступить в поход против Чемы и Ватая. Тогда-то, как рассказывают, обвила Валяшка руками шею Семовита и попросила:

— Возьми меня с собой, повелитель. Я умею ездить верхом, и оружием владею. Я стану твоим воином, так как желаю быть рядом с тобой.

Семовит высвободился из ее объятий и сказал:

— Нет, Валяшка. Ты — моя жена, а местом, где обязана пребывать жена — это ее дом… Твоим домом стал град Крушвица. Только лишь Арне, которая когда-то сопровождала в военных походах графа Фулько, теперь будет при князе Мыне, поскольку он человек здесь чужой, а вот ее все знают и уважают.

Склонила голову Валяшка в знак послушания и согласия. Обычаем ляшек было и то, что при чужих не вступали они в ссору с мужьями, но свои аргументы излагали тем же мужьям один на один по ночам. Точно так же Валяшка и поступила. Ночью она сказала Семовиту:

— Ты, мой господин и муж, возьмешь меня с собой в этот военный поход. Ведь тебя ожидает множество ловушек у Ольта Повалы, в Серадзе и у Ченстоха. Известно, что у полян никто не любит, чтобы им кто-либо управлял. Потому, чтобы стать победителем, ты обязан добыть три вещи.

— Каковы эти три вещи? — спросил Семовит.

— Священный змей, который сделает тебя скользким и неуловимым словно змеи. Зачарованный меч, подобный тому, которым владеет Даго Пестователь. Ты будешь держать его в руке, а он сам нанесет удары твоим врагам. Третьей же вещью является волшебница, которая предупредит тебя о несчастье.

— И где мне найти священного змея?

— Я держу его в корзинке, кормлю молоком, лягушками или цыплятами.

— А где мне добыть зачарованный меч?

— Я сделаю твой меч зачарованным, когда ты погрузишь его в крови злейшего своего врага.

— Но где мне взять волшебницу?

— Я сама волшебница, — откровенно ответила та.

Семовит перепугался, но ненадолго, так как изгнали из него страх гладящие его по лицу нежные ладони.

— Тогда я возьму тебя с собой в военный поход, — заявил Семовит.

Валяшка тихонько рассмеялась, а потом сказала:

— Слишком малая это для меня награда, Семовит, за то, что я сделаю тебя непобедимым.

— Чего же ты еще желаешь?

— Твоей любви.

— Но я же люблю тебя, Валяшка. Люблю так, как ни один еще мужчина не любил женщину.

— Неправда. Ты желаешь сына и желаешь моей смерти, ибо, если я не умру при родах, ты не признаешь его великаном.

— Таков закон Пестователя, Валяшка!

— Ты знаешь, что я рожу тебе великана, а это означает — что ты желаешь моей смерти. Не любишь ты меня, ведь никто не желает смерти того, кого любит.

— Я люблю тебя, Валяшка.

— Я сделаю тебя непобедимым. Покажешь, что ты — истинный великан. Вот только жаль мне, однако, что не желаешь ты быть большим, чем Пестователь.

— Помоги мне стать большим, чем Пестователь.

— Только больший и более сильный способен изменить закон. Тем он и доказывает свое величие. Ляшки рожают сыновей, дочерей — редко. Если оплодотворит ее великан, родят великана, но не обязаны они при этом умирать, как другие женщины, ибо знакомо им искусство чар. Смени закон Пестователя на свой собственный и объяви, что ляшки могут рожать великанов, не умирая при этом во время родов.

Семовит ненавидел Пестователя, поскольку тот отослал его в Византион, быть может, и навсегда, а потом отобрал Зоэ, делая ее собственной женой. Тем не менее, хотя и слышал он о странной болезни, которой поддался сейчас Даго, он испытывал перед ним страх.

— И что с того, если я объявлю собственные законы. Кто, кроме меня, признает моего сына великаном, если ты не умрешь при родах?

— Победители могут устанавливать свои законы. Никто не может пренебречь законами победителей.

— А откуда я могу быть уверенным, что стану победителем?

— Пускай скажет об этом священный змей.

Произнеся это, она поднялась с ложа, в котором они оба лежали, и исчезла в соседнем помещении без окон. Там хранились одежды Семовита и самой Валяшки. Оттуда она вынесла корзинку, открыла крышку, и тогда в тусклом свете масляной лампы Семовит увидел, что корзинка выстлана мягкой материей, а на ней, свернувшись, спит жирный, огромный змей.

Валяшка разбудила рептилию, постучав согнутым пальцем по корзинке.

— Змей, скажи правду моему мужу… — тихим голосом попросила она.

Тот поднял свою плоскую голову и громко зашипел.

— Ну что, слышал? — спросила Валяшка и накрыла корзину крышкой.

— Ну, зашипел…

— Я скажу, что сообщил он на своем зачарованном языке. Сообщил он: ты будешь великаном среди великанов, но корми меня молоком, лягушками и маленькими цыплятами.

Валяшка отнесла корзинку в комнату с одеждами, а потом задула масляную лампу, сняла с себя рубашку и, голая, улеглась рядом с Семовитом.

Тот же лежал неподвижно, чувствуя своим бедром ее обнаженное бедро. Только он не желал этой женщины, ибо, как и все, которые его окружали, боялся волшебства и волшебниц. И этот страх подавлял в нем телесные желания. Да если бы он только знал, что Валяшка — волшебница, он никогда бы не приблизился к ней, не сделал бы своей женой.

Так он лежал долгое время, а потом его мысли пошли по другому пути. Потихоньку его наполняло чувство гордости за то, что вот он поимел колдунью, научил ее роскоши, влил в нее свое семя и сделал своей невольницей. Эта волшебница жаждала его любви, а он мог дать ей любовь. Разве не означало это, что он, все же, более могущественный, чем она и все ее чары?

Семовит представлял себе тело Валяшки, и к нему пришло телесное желание. Он протянул к женщине руку, та припала к Семовиту всем телом. Покинул его страх, и подумал он: «Раз родишь мне сына, умрешь, чтобы у меня был великан. Уж Арне об этом позаботится». А вслух произнес:

— Согласен, я поменяю закон Пестователя, и народу придется признать это. Я поменяю и многие другие законы. Себя я объявлю князем, а ты будешь княгиней.

— И пускай так и случится, — услышал он.

Так почувствовал себя Семовит настоящим великаном, пока его военный поход внезапно не встретился с громадными сложностями.

Случилось так, что с началом месяца цветения вереска, когда неподалеку от Крушвицы собиралась готовая воевать армия Семовита и отряд ляхов, прибыл посланец от Желислава из Плоцка и, покорно кланяясь Семовиту, попросил у него от имени повелителя Мазовии, чтобы войска Арне и Мыны в Мазовию не приходили, поскольку Мазовия опасается нападения эстов, в связи с чем не сможет предоставить помощи в сражениях с Чемой, несмотря даже на то, что этого желает сам Даго Пестователь. А через три дня уже и воевода из Ленчиц, Ольт Повала, сообщил Семовиту, что с удовольствием примет его как гостя, но вот воинской помощи дать ему не сможет, поскольку сейчас он слаб, ибо какая-то странная зараза весной погубила лошадей и скотину. То же самое сообщил Семовиту посланец от Лебедя Рыжего из Серадзы. Ченстох никак не отвечал на вызовы Семовита, проявляя полнейшее презрение к нему. Мало того, следующий посланец сообщил Семовиту, что Желислав вышел из Плоцка и, вместе с войском, которое сумел собрать, отправился в град Цехана, ибо, вроде как, именно с той стороны Мазовии угрожала опасность.

Арне была в отчаянии, ведь полностью разваливался план уничтожения Чемы и победы над князем Ватаем. Силами одного только Семовита и ляхов сделать этого было нельзя.

Только случилось так, что именно тогда пожелал Семовит показать всем, что он великан, в котором течет кровь Пестователя. Заявил он Арне, Мыне и своему тестю, повелителю лендзян:

— И все же я отправлюсь на войну и одержу победу на Чемой. Авданец был еще слабее, когда приступил к расправе со своими дядьями. По приказу Пестователя отберу я предательско отобранной у него Самдомирской землей, своей супруге, Валяшке, возвращу ее край — Землю лендзян, а потом усмирю и Ватая.

И еще в тот же самый день, несмотря на плач Арне и предостережения Мыны, Семовит собрал половину своей армии: тысячц всадников и восемь сотен щитников, а еще восемьдесят возов с оружием и провиантом, и направился в сторону Клодавы.

Рассказывают, что почти что целый день проплакала Арне у себя в комнате в Крушвице, никого не принимая, не допуская к себе даже собственного мужа, Мыну, и князя Ляха.

А перед самым наступлением ночи служанки сообщили ей, что у порога ее комнат просит поговорить с ней жерца с Вороньей Горы.

— Его сюда прислал Пестователь? — спросила Арне у служанок, но те не могли ничего на это сказать.

Заинтересовавшись, Арне разрешила, чтобы жерца вошел в ее комнаты. В первый момент пожалела она о своем решении, поскольку увидела перед собой малорослого человека в рваной одежде, с печальными и сонными глазами. Тот опустился перед Арне на колени, коснувшись лбом пола.

— Кто прислал тебя? — шепотом спросила Арне.

Тот ответил после длительного молчания:

— Меня прислал ветер. Меня прислала сила. И прислала меня мудрость.

— И что же приказывают делать ветер, сила и мудрость?

— Под твоим правлением, госпожа, имеются оставленные тебе Семовитом целых тысяча конных, пять сотен щитников и отряд князя Ляха. Вот о чем говорят на Вороньей Горе.

— Неужто сообщения так быстро добираются даже туда? — насмешливо спросила Арне. — Ведь только сегодня утром Семовит отправился в поход, оставляя мне воинов, о которых ты говоришь.

— Нам известно о том, что станется, а не о том, что сталось. А сталось то, что обязано было статься.

Рассердилась Арне. Сдерживая отвращение, схватила она грязного мужика за плечи и стала трясти ним:

— Говори, кто тебя прислал? Говори, чего хочешь? А не то прикажу засечь тебя батогами, а потом и убить, если не скажешь мне правды.

Грязный жерца, не поднимаясь с коленей, сказал:

— Я не знаю правды, благородная госпожа. Никто не знает правды.

— Зачем же ты тогда пришел?

— Хочу тебе сказать, что тебе следует делать.

— А кто тебе сообщил, что мне следует делать?

— Огонь, госпожа. Огонь, который пылает на Вороньей Горе.

Арне пнула его с такой силой, что жерца растянулся на полу и застонал от боли. И тут же она пожалела о своем поступке, так как хотела знать, что следует ей делать по приказу огня, пылающего на Вороньей Горе.

— Говори, — шепнула она страшным тоном. Но тот молчал, держась за то место на груди, куда она пнула жерца. Тогда Арне хлопнула в ладони и приказала служанкам принести жбан с сытным медом. После того налила мед в кружку и предложила гостю, чтобы тот выпил. — Я жолжна знать, что советует Огонь, — заявила она.

В правой руке жерца держал кружку, куда Арне вновь налила меду. Тот вытянул левую руку и сказал:

— Положи сюда, госпожа, четыре серебряных солида…

— Лжец! Лжец! — завизжала Арне. Но потом подошла к стоявшему в углу сундуку и достала оттуда деньги и положила их на грязной ладони жерцы. — А теперь говори! — приказала.

Тот мямлил, как будто бы мед уже подействовал:

— Огонь предсказывает, что ты — благородная Арне, которая позволила вернуться в мир живых повелителю мира сего, Даго Пестователю…

— Он повелитель не мира, а только лишь Гнезда, — возразила женщина.

Жерца не обратил внимания на ее издевательский тон.

— Огонь говорит, что ты должна взять князя Мыну и тысячу всадников… Под животы лошадям прикажи привязать наполненные воздухом свиные пузыри, реку Висулу переплывешь далеко от Плоцка… И к Плоцку подойдешь тихонько, с юга…

— Говори, — теперь уже попросила Арне.

— Повелитель ляхов и его воины, а с ними пять сотен щитников и сотня возов с провиантом пускай подойдут со звуками пищалок и бубнов прямо под Плоцк с запада и остановятся прямо перед отделяющей их от Плоцка Висулой-рекой, ожидая лодьи и плоты. Пускай в Плоцке считают, будто бы это вся армия Семовита. Но поспеши, госпожа.

— Почему?

— Не знаю, благородная госпожа. Огонь этого не сообщил.

— Что дальше?

— Ты будещь знать, что дальше. Огонь приказывает тебе…

Он замолчал, напуганный тем, что ему следовало сказать.

— Ну, говори же, что там еще приказывает Огонь! — заорала Арне.

— Приготовь мешочек золотых нумизматов для норманнов.

— Откуда они там возьмутся?

— Не знаю, госпожа. Еще Огонь приказывает, чтобы ты повесила Здзислава вместе с псом. На одном дереве.

— Зачем?

— Потому что Здзислав и пес, это одно и то же. И, госпожа, на исполнение приказов Огня у тебя только четыре дня.

Вновь Арне начала дергать жерца за плечи, чтобы тот четко открыл, от кого получил он приказы. Только неожиданно поняла она, что прибывший человек потерял сознание, что тело его обмякло, и что он свалился на пол. Тогда она приказала слугам вынести его на конюшню. Арне решила еще переговорить с ним утром. Только утром человека этого нигде не смогли найти. Он исчез, провалился сквозь землю. Только четыре серебряных солида лежали в том месте, где его оставили.

Про встречу с жерцом Арне не сказала ни Мыне, ни повелителю лендзян.

В полдень она приказала дуть в рога и трубы. Во главе тысячи вооруженных всадников вместе с Мыной очень быстро направилась она к Висуле, чтобы тихонько пересечь реку с юга и, не обремененная ни пешими воинами, ни телегами, подойти к Плоцку. Лях же вел возы и щитников через леса и поля в направлении Плоцка с западной стороны, там он должен был остановиться на берегу Висулы. Это Лях вместе с щитниками должны были считаться головными силами Арне и Семовита, в то время, как она с Мыной, уже с другой стороны реки, кралась к Плоцку.

— Скажи, зачем мы так поступаем? — выпытывал у Арне Мына. — Разделяя свои силы, мы становимся более слабыми.

Арне сидела на боевом коне. Одета она была по-мужски, у нее имелся панцирь и меч, с которыми много лет назад вступила она на эту землю вместе с графом Фулько. Только шлем теперь она носила другой, который позволял заслонить лицо, чтобы никто не знал, что он скрывает женскую голову.

— Не спрашивай меня, — резко ответила она. — Быть может когда-нибудь, когда поглядишь в пламя костра, ты поймешь мои приказы.

Потому что в самой глубине своего сердца верила она, что жерца, который прибыл к ней и передал странные слова и приказания, был послан самим Пестователем. Это ничего, что собственными глазами на Вороньей Горе видела она Пестователя, лишенного воли к действию и страдающего после утраты Зоэ. Но ведь потом он обрел ее и, вроде как, чувствовал себя счастливым. Но почему своим счастьем не желал он делиться ни с сыновьями, ни с воеводами, ни со своим народом, ни с такими людьми, как она, Арне, которая помогла ему вернуться к власти? Было нечто таинственное в поведении Пестователя, так что следовало сохранить осторожность по отношению к этой тайне. Арне знала и любила Пестователя, начиная с долгих лет. В те давние времена у нее имелась глубокая уверенность, что Пестователь на самом деле великан, ибо творил он деяния и дела по меркам великана. Возможно ли такое, что — как ходили слухи — неожиданно сделался он карликом? А если так обстояли дела, что, по несчастью или счастью, лишился он воли, то ведь от его имени правил столь же таинственный и непостижимый Петронас, прекрасно обученный в Византионе искусству правления людьми. Именно этот Петронас по-настоящему победил Маджака и спас жизнь двух сыновей Пестователя. Это он позволил Арне увидеть Пестователя на Вороньей Горе. Это он, в конце концов, как будто бы предвидя, что должно было случиться, приказал ей выйти замуж за Мыну, изгнанного из Червенских Градов. Ворожеи и жерцы на Вороньей Горе всегда служили Пестователю — они становились его ушами и глазами, а иногда и устами, которыми он что-то нашептывал народу. Вот и теперь прибыл один из жерцов и ей, Арне, говорил странные слова, а потом отдал странные приказы. Неужели она не должна была их не послушать? А вдруг те были отданы самим Пестователем?

Арне спросила у Мыны:

— Ты, муж мой, был единственным человеком, пребывавшим в Гнезде, когда Пестователь заболел Отсутствием Воли. Скажи мне правду: он болен?

— Я не видел Пестователя и не разговаривал с ним. Но я узнал его вождя, Петронаса, который соединил нас с тобой. Потому неважно, страдает ли Даго Господин Отсутствием Воли, ибо огромной волей обладает его вождь. Я верю, что он вернет мне Грады Червенские. Он словно та птица, которую лестки носят на своих флажках. Даже теперь время от времени я гляжу в небо, не увижу ли где-нибудь высоко ту удивительную птицу, у которой самые замечательные во всем мире взгляд и слух. А на свои жертвы она спадает неожиданно и бесшумно. Признай мне правду, Арне, не Петронас ли приказал разделить нашу армию, чтобы подобраться под Плоцк с двух сторон?

Та не стала ни отрицать, ни соглашаться. Ударила коня шпорами и выехала перед конную армию, направляющуюся сквозь пущу в сторону Висулы.

Догнал ее Мына и заявил:

— Знаешь ли ты, госпожа, почему пришлось мне сбежать со двора моего отца, Ватая? Народ признал меня самозванцем. А когда правит самозванец, народ умирает от странных хворей, идет падеж скота, урожаи небольшие. Если с нами случится такое счастье, что захвачу я Грады Червенские и одержу победу над отцом своим, Ватаем, власть над добытыми землями обязан буду получить из рук Пестователя. Ибо власть не добывают, моя госпожа. Власть получают, подобно тому, как получил ее Пестователь от своего народа.

— Авданец, Лестек и Палука раздавят дружину Пестователя, словно куриное яйцо.

— Разве ты не слышала, Арне, что считаются только названные дела и вещи? Имя Пестователя более грозно, чем имена Авданца, Лестка или Палуки. И даже Семовита. Учитывай то, госпожа, если в будущем, возможно, пожелаешь уговаривать его изменить Пестователю. У этого народа все так же имеется повелитель. А кто-то иной будет всего лишь самозванцем. А когда его объявят самозванцем, реки выйдут из берегов и зальют поля, днем и ночью будет греметь гром с ясного неба, пробудятся спящие до сих пор спалы. Разве не так случилось, что когда заточили в башне Голуба Пепельноволосого, родились лестки и прибыл великан по имени Даго Пестователь? Власть — штука священная, госпожа. Я не знал об этом, и потому должен был убегать из Градов Червенских.

— Ты говоришь, словно бы булл христианином. Это для них власть священна.

— Ты же знаешь, что я не тот человек, который почитает того, кто умер на кресте. Но ведь то, что провозглашается среди франков и ромеев, давно уже проникло даже в наши стороны, точно так же, как ветер приносит семена даже из самых дальних сторон. Я не ворожей, Арне, тем не менее, могу тебе предсказать, что вскоре все властители пожелают принять веру в человека, умершего на кресте, ибо вера эта придает святость властителю. Действительно тебе хотелось бы, чтобы тобой правил первый встречный, только лишь потому, что у него есть могущество и сила?

Арне со страхом подумала о власти Авданца, Лестка и Палуки, Желислава, Пльта Повалы, Лебедя Рыжего или же Ченстоха.

— Ты прав, Мына, — тихо произнесла она. — Власть священна, ибо ее дают боги и только они способны ее отобрать. Священна и моя с твоею власть над этой вот армией. Это боги устами жерца приказали мне разделить нас и ляхов, перейти через Висулу и подобраться к Плоцку с юга. Вчера был у меня жерца с Вороньей Горы и говорил мне о том, чтобы я выполнила приказы Огня.

— Я спрашивал тебя об этом, Арне, но ты уходила от ответа. Теперь я знаю, что мы поступаем верно. Твои слова дают мне веру в победу.

Та не успела ему ничего больше сказать, потому что их насчитывающая тысячу всадников могучая армия неожиданно остановилась. Дело в том, что разведчики увидели реку, а потом ее же увидели и Арне с Мыной. Висула несла громадные массы воды и разливалась перед ними словно море. Могло бы показаться, что никто не в состоянии перебраться через нее. Арне почувствовала страх.

— А разве сможем мы здесь переплыть на лошадях? — спросила женщина у Мыны.

Тот не отвечал. Его тоже поразила эта широко разлившаяся вода с быстрым течением. И вместе с этим в нем собиралась бессильная злость. Так долго ожидал он того момента, когда выступит он в поле во главе армии, чтобы стать повелителем Червени, и вот теперь задержать этот поход должна была река, а не люди, которых следовало опасаться. Про себя он оценивал, что не менее семи дней придется вырубать деревья в лесу, чтобы построить плоты для тысячи лошадей и тысячи человек.

— А говорил ли тебе жерца с Вороньей Горы, когда мы должны очутиться под Плоцком? — спросил он у Арне.

— Он сказал: «поспеши, госпожа».

Мына стиснул губы. Он верил в чары. Странный жерца приказал спешить, а злобная река перегораживала дорогу. Нельзя ли как-нибудь упросить бога этой реки, чтобы тот стал к ним милостивым?

Князь подозвал к себе проводников, которых нанял еще в Крушвице. Это были три рыбака и кметь, проживающие на левом берегу Висулы. Это они довели армию вплоть до этого места, где, вроде как, имелся брод, пригодный для переправы верхом.

Мына вытащил меч и указал ним на реку.

— Предали нас! — крикнул он им. — Это не брод, а страшная глубина.

Те грохнулись на колени и, перебивая друг друга, говорили умоляющим тоном:

— Река — она же такая же живая, как человек или зверь, благородный господин. Здесь в течение множества лет имелся пригодный для переправы брод. Не знаем мы, что с ним случилось. Река, она ведь тоже может обманывать и лгать.

— Это вы лжете! — не мог Мына сдержать гнев. — Мы построим плоты, а вас я отдам богу реки в качестве священной жертвы. Бросьте их в реку! — приказал он воинам, которые окружали их на своих лошадях и прислушивались к разговору с проводниками.

— Погоди, погоди, господин! — закричал один из рыбаков, вырываясь от воинов, которые сразу же схватили его и теперь тащили к реке. — Позволь мне испытать воду. Бога реки можно умолить.

Мына вложил меч в ножны и приказал подвести этого человека к себе. Тот был самым грязным и ободранным. На жирном, красном лице бегали глаза.

— Дай мне, господин, заводную лошадь. Под живот ее прикажи привязать два наполненных воздухом свиных пузыря. Разве не видишь ты, что река только в двух местах синеватая, а в других — желтая? Там, где она имеет синий оттенок, глубоко. А вот там, где ты замечаешь желтый цвет, там песок. Дай мне свой золотой перстень, и я брошу его в реку как жертву богу. И переплыву на коне, а вы за мной. Нужно только обходить водовороты, которые видны даже с этого места. Водовороты способны затянуть на глубину.

Мына дал знак, чтобы этому человеку привели коня, под животом которого привязали два свиных пузыря. Потом стащил с пальца золотой перстень и бросил его под ноги рыбаку. Тот с жадностью схватил перстень и насадил себе на палец.

Рассказывают, что Мына приказал всем воинам наполнить воздухом свиные пузыри, прицепить их под животы лошадям и быть готовыми к переправе, если рыбак сможет пересечь реку.

Это было утром, небо покрывали тучи, но внезапно показалось солнце. И тогда воины увидели, что река, и вправду, местами синяя, а местами — желтая. Видели они, как смело рыбак направил коня к реке, поначалу попав в синюю глубину, и поток подхватил животное. Но через мгновение оно выбралось на мелкое место, уперлось копытами в песчаное дно и выбралось с глубокого места. На средине реки конь снова попал в синюю полосу сильного течения, и вновь вода понесла животное и всадника. Но конь не утонул, а позволил понести себя к отмели. Рыбак добрался до другого берега и, без слова, исчез в густых кустах лозы, забирая с собой лошадь и перстень, который так и не бросил в воду.

— За мной! — крикнул Мына воинам и направил своего коня воду.

Рассказывают, что за ним поспешила Арне, а потом и вся тысяча всадников. Только не все смогли перебраться на другой берег. Два десятка воинов захватили водовороты и затащили с лошадями на глубину, несмотря на прицепленные пузыри с воздухом.

В тот вечер вся армия Мыны и Арне встала лагерем в густых лозах на правом берегу Висулы. Воинам было позволено разжечь небольшие костры, у которых они могли согреться и просушить мокрую одежду. В полночь Мына приказал эти костры погасить, поскольку не хотел, чтобы кто-нибудь их заметил и сообщил про них в Плоцк. Все олжно было случиться так, как приказал Арне странный жерца.

Той ночью Мына не заснул. У гаснущего костра сидели они, он сам и Арне, голыми, ожидая, пока не высохнет их одежда. Своей наготы они не стеснялись, поскольку свои тела были им известны. За всю ночь Мына только раз отозвался к Арне, задав ей вопрос:

— Тот рыбак не бросил в реку мой перстень. Значит ли это, будто бы можно обманывать не только людей, но и бога?

— Не знаю я того, — сонно ответила ему Арне, покрываясь уже высохшей попоной.

А Мына подумал, что раз боги позволяют сбя обманывать, то тем более можно обмануть и Арне с Семовитом.

Рано утром они направились к Плоцку вдоль низкого в этом месте правого берега реки. Висула здесь разлилась, и вправду, очень широко, но когда ее воды спали, остались крупные мелкие озера и пространства болотистой почвы, которые следовало объезжать, по причине чего дорога до Плоцка удлинилась. А дальше берег немного поднялся, копыта лошадей начали ступать уже по твердой и сухой почве среди приречных лугов появлялись купы ольхи и березняки. Через какое-то время они даже очутились в сосновом лесу, наполненном птичьими голосами. За лесом обнаружился разъезженный колесами возов широкий песчаный тракт и направились по нему, зная, что тот должен привести их к Плоцку.

В полдень — а небо как раз сделалось совершенно чистым от туч, на землю лились потоки солнечных лучей — армия задержалась, чтобы позволить лошадям отдохнуть, чтобы воины покормили их с рук овсом, который в льняных мешках везли грузовые кони.

— Ты бывала когда-нибудь в Плоцке? — спросил Мына у Арне.

— Да.

— Я тоже бывал в нем. Град стоит на высокой горе над рекой. Зифика построила крепкие защитные валы, ну а Порай с Желиславом дополнительно укрепили их. Град небольшой, тесный, но нужно иметь больше, чем тысячу конных и восемь сотен щитников, да еще войска князя Ляха, чтобы добыть его. Желислав покинул Плоцк и отправился на войну с эстами. Но он оставил довольно многочисленную стражу, чтобы Плоцк мог защищаться. Только не верю я ни в какую войну с эстами. Желислав из града выступил, но он может в любой момент вернуться и неожиданно напасть на нас сзади, когда мы будем осаждать град. Зачем нам Плоцк? Зачем всю нашу армию мы обязаны занимать захватом града, который не так просто добыть? Нам, Арне, нужно встретиться со своими щитниками и воинами Ляха. И уже вместе, двигаясь по краю Мазовии, ударить с севера на Землю лендзян и на Чему.

— Жерца с Вороньей Горы советовал не так. Он говорил, чтобы мы шли на Плоцк, — ответила Арне, пожатием плеч выражая удивление неожиданным сомнениям Мыны.

— Если мы начнем осаждать Плоцк, нам в спину ударит Желислав, и тогда мы понесем поражение, — упирался Мына.

— Без савроматской армии Желислава мы не сможем ударить на Чему и его воинов. Это тоже означало бы поражение. Жерца говорил…

Мына неожиданно перебил ее.

— Я дал рыбаку золотой перстень, чтобы упросить бога Висулы. Но тот обманул бога реки, и мы сами тоже обманули его, переплыв реку без того, чтобы возлагать жертву.

— И что с того?

— А означает это, что бога можно обмануть. И еще это означает, Арне, что боги тоже могут обманывать людей. А вдруг жерца обманул нас, и все его советы — фальшивы? Огонь на Вороньей Горе может быть лжецом.

— Огонь, так. Но не Даго Пестователь. Приказы жерца шли не от Огня, а от Пестователя.

— Ты уверна, Арне?

— Ну… — заколебалась та.

— Даго Пестователь хворает Отсутствием Воли. От его имени правит Петронас, а это хитроумный македонец. Скажи мне: какое ему дело до того, чтобы Семовит освободил Землю лендзян, победил Чему, а потом и Ватая, отдавая мне власть над Червенскими Градами?

— Потому что он хочет золото скифов. Я никогда не спрашивала его об этом, но теперь открой мне правду: знаешь ли ты, где находится то золото?

— Знаю, — совершенно не раздумывая, ответил тот.

— Тогда зачем же спрашиваешь, зачем Пестователь желает победы Семовита и тебя, Мына?

— Даго Пестователь и Петронас знают искусство правления людьми, поскольку оба учились у ромеев. Искусство это основано на лжи. Откуда ты знаешь, а не займет ли Петронас град Семовита для Пестователя, воспользовавшись тем, что мы покинули Крушвицу?

Арне презрительно засмеялась. Впервые проявила она пренебрежение к Мыне.

— Пестователь — это великан, Мына. Он был в моем ложе больше, чем ты. Семовит — сын великана. А великаны мыслят не так, как обычные люди. Даже если Даго Пестователь хворает Отсутствием Воли, все равно — ее в нем больше, чем в обычном человеке.

Арне не верила в собственные слова. Вот только что могла сказать Мыне, здесь, неподалеку от Плоцка, когда послушалась жерца и разделила армию, данную ей Семовитом? Поздно уже было менять планы похода против Чемы и Ватая.

Внезапно один из воинов закричал:

— Погляди, благородная госпожа, на север! Там виден дым. Все более больший дым. Похоже, это горит Плоцк.

Все перестали кормить лошадей, вскочили в седла и рысью помчались в направлении громадного клуба дыма, который постепенно, будто черный гриб, вырастал перед ними на севере.

Перед закатом они добрались до места, где правый берег Висулы начал резко подниматься, образуя высокий и крутой обрыв. Именно здесь, на вершине обрыва Зифика начала строить могущественную твердыню, строительство завершили Порай с Желиславом. Град мог сопротивляться очень долго, а высокая башня с воротами позволяла стражам наблюдать за обширной частью равнинной Мазовии и за судами, плывущими по Висуле. Под самым обрывом, на берегу реки, иногда заливаемом весенними наводнениями, находился речной порт, а чуть повыше, на искусственных террасах на склоне были построены купеческие склады, и, словно ласточкины гнезда, прилепившиеся к крутой крыше, находились там же десятки домов и шалашей для обитателей не защищенного посада.

Теперь же этот посад догорал, а среди пожарищ крутились десятки норманнов. Это их длинные лодьи были видны в порту, среди десятков судов и лодок, принадлежавших жителям.

Арне с Мыной тут же сориентировались, как происходили здесь события. Наверняка стражники на башне в граде увидели подплывающие по реке длинные лодьи норманнов и предупредили жителей посада, чтобы те спрятались в крепости. Норманны застали покинутые дома в посаде и купеческие склады над рекой. Дома они подпалили, но вот купеческих складов, наполненных просом, пшеницей и ячменем, воском и мехами, приготовленных к плаванию в Витляндию — жечь или грабить не стали. Да и зачем были им нужны зерно или воск? Только лодьи перегружать. Похоже, что их нападение имело какую-то другую цель, чем обычный грабеж.

Увидав почти что тысячу оружных с пиками, на которых развевались красные флажки с белой птицей, нападавшие начали поспешно бежать на свои длинные лодьи. Лодей этих было полтора десятка, и это означало, что норманнов не более трех сотен.

Мына приказал задуть в коровьи рога, звук коровьих же рогов отозвался с надвратной башни. Увидав подходящую армию, некто, управляющий сейчас градом, приказал раскрыть тяжелые крылья врат, чтобы принять неожиданную помощь.

— Град тесный, — сказала Арне Мыне. — Заедешь туда с сотней воинов, я же останусь здесь, чтобы переговорить с норманнами.

— А откуда ты знаешь, что они захотят с тобой говорить? — с изумлением спросил Мына.

Арне приказным тоном сообщила ему:

— Тот, кто раскрыл врата Плоцка — это глупец. Въезжай и захватывай град, пока кто-нибудь не поймет, что ему угрожает, и не закроет врат. О норманнах же не беспокойся. Это для них ворожей приказал приготовить кошелек, наполненный золотыми нумизматами. Сейчас я уже понимаю, почему мне было сказано спешить с маршем на Плоцк.

Укрепленная твердыня в Плоцке приняла Мыну и сотню его воинов. Когда они исчезли за валами града, и врата закрылись, Арне подняла руку вверх и приказала всей своей конной армии остановиться. Все ее воины были изумлены поведением норманнов. Они сбежали с берега на свои лодьи, но не уплывали, хотя им угрожала битва с более, чем восемью сотнями воинами. Они сидели на своих кораблях, которые были привязаны к торчащим на берегу деревянным столбам. В любой момент веревки можно было перерубить мечом, но норманны этого не делали, словно бы ожидая кого-то или чего-то. Одна только Арне знала, что ожидают ее мешочек с нумизматами.

— Езжай к норманнам и прикажи, чтобы их вождь прибыл сюда, ко мне, — поручила она всаднику, что был возле нее.

Тот, не говоря ни слова, помчался верхом в сторону порта и причаленных там длинных кораблей норманнов.

Теперь наступил длительный период тишины, время от времени прерываемой лишь бряцанием упряжи и ржанием чем-то недовольных лошадей. Вся армия внимательно следила за тем, как одинокий всадник с красным флажком и вышитой на нем белой птицей приближался к порту и въезжал на песчаный берег, где привязанные веревками и перемещаемые быстрым течением были пришвартованы лодьи норманнов.

На крепостные валы выбежали десятки жителей Плоцка. Они тоже видели одинокого всадника, который смело приближался к норманнским судам.

Внезапно — в той всеобъемлющей вечерней тишине — из града прозвучал громкий вопль умирающего человека, а потом все услышали вопли убиваемых людей. Только продолжалось все это недолго. Вновь воцарилась тишина, с тем лишь, что с валов града исчезли любопытствующие, а на надвратной башне появились воины Мыны.

Арне же, сидящей на коне и одетой в воинский доспех, той самой когда-то столь красивой Арне, казалось, что у своего уха в этой тишине слышит она ускоренное от телесного желания дыхание Пестователя, столь близким казался он ей в этот момент. Ей казалось, что вдруг открываются ей тайны слов и указаний ворожея с Вороньей Горы. Пестователь послал его к ней, а теперь направляет ее шаги. Это Пестователь приказал где-то далеко завербовать норманнов и приказал, чтобы те сделались угрозой Плоцку в тот самый момент, когда она с Мыной подойдет к граду. Угроза нападения норманнов должна была открыть врата непобедимой твердыни для Мыны и ее самой.

Посланный Арне воин остановился в порту и начал что-то говорить норманнам. Через мгновение с одной из лодей соскочил в воду и направился к берегу огромного роста мужчина, в панцире, сделанном будто бы из рыбьей чешуи, в огромном шлеме бычьими рогами. Он подошел к воину, спихнул того с седла, затем забрался на коня и поскакал в сторону Арне и ее армии.

Приближался он близко и, в конце концов, остановился перед женщиной в нескольких шагах. В знак приветствия и уважения он снял с головы свой шлем, и тогда его рыжие волосы рассыпались по его плечам, словно золотистая шаль. Норманн был молодым и красивым, с широкими плечами и мощными бедрами, обтянутых тугими шерстяными штанами.

Арне тоже сняла с головы шлем, чтобы норманн увидел, что находится перед женщиной. Усмехнулась ему, поскольку чужак ей нравился, на краткий миг она даже почувствовала в себе боль телесного желания.

Парень заговорил на языке донск тунга, но Арне отрицательно покачала головой, не понимает, мол, этого языка. Тогда норманн заговорил по-тевтонски:

— Имеется ли у тебя, госпожа, для меня и моих людей, то, что было обкщано?

— Лично я тебе ничего не обещала, — отрезала Арне.

Норманн указал рукой крепость на крутом склоне.

— Этот град, госпожа, трудно добыть. Ты захватила его за миг. Теперь заплати мне за это.

— Мне казалось, что вы живете войной и грабежом, а не тем, что может предложить вам женщина, — с издевкой рассмеялась Арне.

— Ошибаешься, госпожа. Я не грабитель. Мое имя — Бйорн, и я владею Градом Около Берега. Моя жена — дочка Пестователя. По его просьбе я прибыл сюда, потому не сжег складов, наполненных всяческим добром. Но, прежде чем отплыть отсюда, мне нужно раздать среди своих людей что-нибудь ценное. Разве не было сказало тебе, госпожа, что у тебя для меня должен иметься большой мешок с золотыми нумизматами?

— А его хватит для твоих людей?

Бйорн пожал плечами.

— Мы отплываем вверх по течению реки вплоть до места, где когда-то стоял град князя Сандомира, а теперь правит какой-то Чема. Там мы станем убивать и грабить. Мой меч жаждет крови, — сказап норманн, касаясь ножен меча, который, по обычаю своего народа, он носил на перевешенном через плечо ремне.

Из седельной сумки Арне вынула мешочек с золотыми нумизматами, настолько тяжелый, что женщина с трудом удерживала его в руке.

— Держи, — произнесла она и бросила мешочек по ноги его коня. Бйорн ловко спрыгнул с седла, схватил мешочек и уже вновь был верхом на коне.

— Ты не молода, госпожа, но все еще красива, — сообщил норманн, надевая свой шлем на голову. — Может, встретимся когда-нибудь?

— Эти нумизматы сделаны из золота ромеев. Только золото древних скифов еще более красиво. Если ты слышал про державу Ватая, плыви туда, и станешь богат.

— Совет женщины холоден, — процитировал Бйорн старинную поговорку норманнов.

— Совет мой, возможно, и холоден, но тело у меня горячее. Плыви по висуле до самого устья реки Бук. В верховьях реки Бук находятся земли Ватая.

— Мне об этом известно, госпожа.

Норманн крепко схватил поводья коня и направил его в сторону порта, где были пришвартованы суда пришельцев.

Было видно, как он приблизился к берегу, отдал коня воину Арне, а потом с мешочком нумизматов в руке шел по воде к одной из лодей. Через мгновение из бортов выдвинулись весла, швартовы были сняты. Суда медленно поплыли вверх по течению реки.

Арне повернулась к своим воинам и сообщила:

— Плоцк наш. Только в нем мало места, чтобы азместить всех нас. Возвращайтесь в лес и разбейте там лагерь. Постройте шалаши из ветвей, разожгите костры. Из Плоца вам привезут еду и овес для лошадей.

Сказав это, она не спеша направилась к вратам града, которые широко распахнулись перед ней.

Той ночью, в большом парадном зале двора в Плоцке, на троне, на котором когда-то сиживала королева Зифика, а потом Порай и Желислав, заняла место Арне. Зал был заполнен ее воинами и савроматами из Плоцка. Человек по имени Водзислав, который по милости Желислава стал градодержцем Плоцка на время отсутствия последнего, со связанными за спиной руками бил лбом в пол перед троном.

— Обманул, госпожа, Желислав повелителя нашего, Пестователя, — громко признавался Водзислав в провинностях своего господина. — Никакая война с эстами нам не грозит. Желислав покинул Плоцк только лишь для того, чтобы не дать тебе помощи в сражениях с Чемой. Когда сюда прибыли норманны, почувствовал я угрозу и послал к Желиславу гонца с просьбой о помощи. Вскоре он сам прибудет сюда.

— А если бы не страх перед норманнами, разве тогда не открыл бы ты передо мной врат Плоцка? — наполовину вопросительно, наполовину утвердительно заявила Арне.

Водзислав согласно кивнул.

— Такие приказы я получил. Но с этого момента стану я тебе верно служить, поскольку благородный Мына сообщил мне, что ты выполняешь приказания Пестователя.

Арне гневалась на этого человека, потому что, когда Мына въехал в град во главе сотни воинов, Водзислав вдруг понял, что это равнозначно сдаче Плоцка армии из Крушвицы. Окруженный кучкой наиболее верных себе воинов начал он драться в углу двора. Прежде чем были перебиты его воины, а самого его обезоружили, пало двое оружных из армии Арне.

— Повесить его! — решила она.

Но Мына, который стоял рядом с ее троном, склонился к уху Арне и шепнул:

— Он, вроде как, из древнего рода. Дед его был невольником у Диких Женщин. А кто-то ведь должен повести Мазовию против Чемы.

И тогда Арне заговорила голосом, переполненным милостью:

— Если завтра ты поклянешься Солнцем, будешь жить и служить моему делу. А у меня нет иного дела, чем то, что принадлежит Даго Пестователю.

— Я поклянусь Солнцем! — торжественно пообещал Водзислав.

Только Арне не до конца верила ему и приказала отвести в подвал.

А через два дня на левом берегу Висулы показалась армия князя Ляха, щитники из Крушвицы и сопровождающие воинов возы. Нужно было выслать на левый берег все лодьи и суда из пора в Плоцке, чтобы переправить все это на правый берег. Но, по совету Мыны, сделано это было не сразу. Подождали, пока не прибудет Желислав.

Рассказывают, что на следующий день, в полдень, перед вратами Плоцка появился Желислав во главе двух сотен конных савроматов, которых он привел из самого града Цехана, чтобы ударить на осаждавших град норманнов с тыла. Только врагов он не увидел, хотя и бросились в глаза пожарища домов в посаде. Только ничего не знал он о кочующей в лесу конной армии Арне и Мыны. Заметил лишь на другом берегу реки массу войск и подумал, что там сейчас находится Семовит, которому врат града он решил не открывать.

Желислав приказал коннице остановиться у валов града, поскольку Плоц был слишком тесным, чтобы принять столь большое число воинов. Он задул в рог, и ему тут же открыли ворота, которые сразу же, как только он проехал, закрыли. Через какое-то время его воины увидели, как на валу забили два бревна с поперечиной. И на этой поперечине повесили линялого, старого пса, а рядом с ним повис и Желислав.

Мазовяне хотели уже броситься бежать, но на вал вышел Водзислав, которого все знали как любимца Желислава и нового градодержца Плоцка.

— Следует повесить пса, который укусил руку своего хозяина, — громко заявил воинам внизу Водзислав. — Я повесил Желислава, который хотел укусить руку нашего хозяина и повелителя, Даго Пестователя.

Долго еще савроматские воины советовались между собой, даже вытаскивали один против другого мечи. Только имя Пестователя до сих пор вызывало страх. А уж окончательно убедил их вид выступившей из леса армии всадников Арне и Мыны, которая отрезала им отступление к граду Цехана. Вечером, когда громадный багровый шар Солнца стал прятаться за горизонтом, Мына, Арне и Водзислав приняли от воинов клятву на Солнце, что станут они исполнять их приказы, ибо такова воля Даго Повелителя.

В тот день Арне перестала ненавидеть Пестователя за то, что когда-то он отобрал у нее Семовита и отослал его с Херимом к ромеям… Своими глазами видела она на Вороньей Горе Пестователя, болеющего Отсутствием Воли. Но разве не говорил он ей когда-то, что истинная власть — это искусство именования дел, вещей и явлений? Эту державу создал Даго, и имя его — до сих пор — ломало людскую волю. Оно даже могло привести под Плоцк корабли норманнов, чтобы Арне могла добыть самый мощный град Мазовии. И не победят ни Мына, ни Семовит князей Чему и Ватая, если не будет у них на устах имени Пестователя.

Глядя из окна двора в Плоцке на валы, на болтающиеся на поперечине трупы пса и Желислава, с испугом подумала Арне, что если Семовит или она сама поверит когда-нибудь в Отсутствие Воли у Пестователя, быть может, будут и они, как Желислав, повешены вместе с псом. Франки захватывали целые державы во имя своего Бога. Они же здесь должны кричать: Пестователь. Власть обязана иметь имя, в противном случае, она становится пустым звуком. Вот только, сумеет ли она убедить в этом Семовита?

Удивилась Арне, а вместе с тем и обеспокоилась, когда после переправы войск князя Ляха через Висулу, дала она в Плоцке пир для наиболее славных вождей армии, кочующей под градом и готовящейся к походу вглубь Мазовии, а потом — к захваченной Чемой Земле лендзян. Во время этого пира Мына поднял вверх кубок, наполненный сытным медом и воскликнул, перекрикивая голоса пирующих:

— Давайте выпьем за здоровье того, который помог нам покарать измену Желислава и позволил собраться под Плоцком воинам Семовита, князя Ляха и воинам Мазовии.

Арне считала, что сейчас Мына произнесет имя Пестователя. Но тот сказал:

— Да да будет славным имя Петронаса, вождя Пестователя!

Вдруг до Арне дошло, что все то, что в последнее время приписывала она Пестователю, быть может, не его было делом, но именно Петронаса. Ведь именно благодаря Петронасу смогла она встретить Пестователя на Вороньей Горе. Это Петронас приказал ей и Мыне заключить брак и обдумать поход против князя Ватая. Возможно, что это как раз Петронас прислал ей таинственного ворожея со странными советами, и именно Петронас уговорил Бйорна, чтобы тот с отрядом норманнов приплыл к Плоцку. И если в глубине душе она мечтала, что в будущем, после смерти Пестователя, повелителем полян станет Семовит, который теперь, от имени Пестователя выступил против Чемы, то именно в этот момент поняла она, что существует еще некто иной, кто пользуется именем Пестователя, чтобы добыть власть. И этим кем-то является Петронас.

Таинственный ворожей или же жерца сказал ей, что прибыл по указанию Священного Огня, горящего на Вороньей Горе. И задумалась теперь Арне, чье лицо увидала бы, глядя в языки пламени этого Огня: Пестователя или Петронаса?

Глава одиннадцатая

Не защищенный посад был построен в месте, где заканчивались обширные болота, и где несколько поднималась вверх сухая земля, возможно, берег древней реки Бзуры. До крепости Ленчиц — защищаемой болотами, высоким земляным валом, двумя крепостными рвами и тремя рядами деревянного палисада из законченных остриями кольев — нужно было идти по узкой дороге, насыпанной на болотах, и по мосту. Путник заходил под высокие ворота, которые охранялись тремя вооруженными воинами, а с высокой башни над вратами к нему внимательно присматривалась еще пара следующих. Крепость была небольшой, плотно застроенная деревянным дворищем, домами для слуг и воинов, амбарами и конюшнями для лошадей. Люди здесь хорошо знали один другого, каждого чужака стража замечала и задерживала.

Но сегодня небольшой двор с колодцем и скрипучим журавлем заполняло множество народу из посада. Ольт Повала готовил пир, потому с посада привели двух телят, тех зарезали, а теперь жарили над разожженным прямо здесь же огнем. Несколько женщин и мужчин, в основном, смердов с посада, потрошили убитых гусей, пивовар прикатил две бочки с пивом, а местный купец вместе со слугами принес четыре больших глиняных жбана с вином, и теперь в доме ключника громко требовал оплату.

Оржи был молодым, но весьма смышленым. Своего красивого коня он оставил в посаде у пивовара, а потом за два кусочка серебра пивовар позволил ему помогать себе при перекатывании в крепость двух бочек. Впрочем, Оржи старался особо и не бросаться в глаза; на нем была бедная одежда, меч скрывал потертый плащ из толстого зеленого сукна. Только небольшой горб на спине мог бы кого-нибудь заинтересовать. Как правило, это дети показывали пальцами на горбатых, смеялись над ними, зато взрослые часто желали прикоснуться к горбу, потому что это, вроде как, приносило удачу. Потому, как только они с пивоваром прикатили бочки во двор твердыни, а тот пошел к ключнику за платой, Оржи спрятался в сарае возле конюшни, где улегся на сене, делая вид, будто бы спит, сам же в щелку между досками наблюдал за двором, а прежде всего — следил за женщинами, которые собрались у колодца, из которого набирали воду в деревянные ведра.

Оржи — на древнем языке склавинов это означало «тот, кто разрушает». Так его называли, потому что, как только исполнилось ему шестнадцать лет, и он научился пользоваться мечом, в твердыне старой Госпожи Клодавы не было никого, кто отважился бы вступить с ним в смертельный бой, насмехаясь над его увечьем или же коснуться горба «на счастье». Горб не позволил достичь высокого роста, зато у Оржи были широко разросшиеся плечи, парень был чрезвычайно сильным, а его мускулистые ноги и крупные ступни крепко держались земли. Те, кто сражался с ним, как правило, наносили удары сверху, поскольку так легче победить низкого человека. Только он научился принимать такие удары на щит, сам же бил снизу, целя острие меча в живот или ниже. Таким вот образом он победил многих врагов старой Госпожи Клодавы и ее младшего сына, который не был столь сильным и отважным, как его старшие братья: один из них был на службе Даго Пестователя, а второй владел Витландией. Именно по причине тех победных сражений и страха, который он возбуждал, парня и назвали Оржи, хотя ведь когда-то должно у него было быть какое-то другое имя. Только никто не совершил его пострижин, никто не дал ему имени, пока другие люди не назвали его по-своему. Более того, многие годы Оржи сам не знал, принадлежит ли он к вольным людям или к смердам или вообще, к вонючкам, как звали тех, кто убирал за коровами или свиньями или же обрабатывал землю. Вплоть до того времени, когда ему исполнилось тринадцать лет, вызвала его к себе старая Госпожа Клодава, приказала ему перестать заниматься стадом гусей, вручила меч и приказала одному из своих воинов, лестку, чтобы тот научил мальчишку воинскому умению. Тогда же узнал от нее, что, хотя происхождение его пока что должно оставаться тайной, следует ему знать, что в нем течет кровь древнего рода, и что когда-нибудь станет он градодержцем, жупаном или, как теперь называли жупанов — просто паном, то есть человеком, занимающимся военным делом и владеющим другими людьми.

Давно уже исполнилось ему девятнадцать зим, когда осенью, неожиданно, в град Госпожи Клодавы прибыла громадная армия Семовита: почти что тысяча конных воинов, почти что восемьсот щитников и бесчисленное количество запряженных волами телег с пропитанием для людей и лошадей. Госпожа Клодава была уже старой, больной женщиной, с трудом передвигалась она по крепости, опираясь левой рукой на палке, зато в правой — как обычно — держа бич для ленивых слуг. Огромными милостями дарил ее Даго Пестователь, потому что когда-то она спасла ему жизнь; дорого платил он за выращиваемых у нее крупных боевых коней, расширил ее владения до самой реки Нер, где имелись замечательные луга, пригодные для разведения лошадей. Старшего сына Клодавы Пестователь сделал практически самостоятельным комесом, отдав ему во владение устье Висулы и земли, называемые Витландией, вместе с портом и градом Гедана. Средний сын Клодавы служил в дружине Пестователя, и Петронас весьма уважал его. Самый младший остался при старой матери и прибавлял ей забот. Ибо не был он толковым и боевым, как старшие братья, а наоборот — в богатой жизни только делался все хуже. Только и того, что нажил нескольких несколько сыновей, старшему из которых было столько же лет, сколько сейчас Оржи. Именно этого внука, которого звали Новиной, старая Госпожа Клодава желала сделать градодержцем и жупаном града Клодава, чему сын ее по лени вовсе не препятствовал. Только, говоря по правде, пока жила старая Госпожа Клодава, только она обладала властью в этом граде и на своих землях, не делила она этой власти со своим пустым сыном, нетерпеливо ожидая, когда подрастет внук, станет сильным и способным к управлению, а так же к военному делу.

И так случилось еще много лет назад, что подаренные Клодаве Пестователем луга над рекой Нер предательски захватил Ольт Повала из Ленчиц, а у Госпожи Клодавы недостаточно было воинов и сил, чтобы эти земли отобрать. Ее сын войны с Повалой боялся, так что пожилой Госпоже мечталось, что когда-нибудь эти луга отберет ее внук, Новина. Много лет назад Даго Пестователь сказал ей, когда она сама отправилась к нему с жалобой на Повалу, что любит Ольта Повалу так же, как и ее, Клодаву, потому не станет вникать в споры между ними, так что пускай договариваются сами по справедливости. Но на какую справедливость могла рассчитывать старая Госпожа, раз у Ольта Повалы имелось больше воинов, более того, он содержал целую небольшую армию? Потому держала у себя Госпожа Клодава у себя парня, который впоследствии вырос в юношу, которого называли Оржи. Это он должен был отомстить за ее обиды, нанесенные ей Отлтом Повалой; он был словно бич, который она сплетала из множества ремней чтобы ним когда-нибудь забить насмерть Повалу из Ленчиц. Ибо, тот самый слегка горбатый Оржи, на самом деле, о чем никто, кроме Клодавы не знал, должен был носить имя Ольт и называться Повалой, поскольку был он его первородным сыном, рожденным от дочери Ленчица Белого.

На четвертом году жизни, когда горб у ребенка сделался заметным, приказал Ольт Повала доверенному слуге вывезти пацана на болота и там убить. Только подкупила того человека дочка Ленчица Белого своими золотыми заушницами, так что, вместо того, чтобы убить, завез этот слуга мальчишку к Госпоже Клодаве, которая ребенка приняла, поскольку случилось это в тот время, когда Ольт Повала захватил ее луга над рекой Нер. «Когда-нибудь ты победишь своего отца, упомнишь ему про свое наследство и вернешь мне мои луга», — так рассуждала Госпожа Клодава, радуясь тому, что, несмотря на горб, парень рос здоровым. Сам Оржи ничего о своем прошлом незнал, хотя иногда и его самого, и других людей из града удивляла любовь пожилой Госпожи, проявляемая к горбатому юноше. И так вот складывались дела, когда ко двору Клодавы прибыла армия Семовита, сына Пестователя.

Старая Госпожа видела уже плохо, потому Семовит — по причине своих почти белых волос — поначалу показался ей самим Пестователем, который, вместо того, чтобы постареть — сделался моложе. Но разве не рассказывали, что жрица Эпония сделала его долговечным? И как еще должно было проявляться это долголетие, как не через омоложение?

Когда же тот рассказал хозяйке, кто он такой и куда идет со своей армией — это ничем не уменьшило ее радости по причине прибытия столь замечательного гостя. Глядя на него все так же, как на молодого Пестователя, Клодава и сама чувствовала себя моложе на много лет. Ну а то, что от нее намеревался он направиться в сторону Ленчиц, чтобы узнать, действительно ли Ольт Повала не может помочь ему в походе против Чемы и Ватая — возбудило в ней надежду, что наконец-то свершится справедливость, и она вновь получит подаренные ей Пестователем луга над рекой Нер.

Для Семовита с Валяшкой и наиболее выдающихся вождей его армии открыла она комнаты своего обширного дома в граде. Для армии, ставшей огромным лагерем неподалеку, Клодава приказала пригнать с дальних лугов табун лошадей, чтобы у Семовита в походе было побольше запасных коней. Еще войскам Семовита отдала она два громадных стога сена и множество мешков овса, позволила им охотиться в принадлежащей ей пуще, чтобы воины снабдили себя свежим мясом. В своем дворе дала она замечательный пир, а когда тот закончился, под утро пригласила она Семовита и Валяшку в свои комнаты, куда приказала привести горбатого юношу по прозвищу Оржи. И сказала Госпожа Клодава:

— Обманул тебя, Семовит, воевода Ольт Повала, утверждая, будто бы по причине заразы погибла его скотина, будто бы умерло множество его людей, и по этой вот причине не может он выступить с тобой против Чемы и Ватая, хотя Пестователь отдал такой приказ. Это правда, что весной случилась у нас зараза, только не сделала она таких уж страшных бед. Не желает выступить с тобой на войну Ольт Повала, поскольку знает, что только лишь покинет он с воинами Ленчиц, я сразу же захвачу принадлежащие мне луга над рекой Нер. Но сейчас погляди на стоящего перед тобой юношу. На спине у него горб, только никто в здешней округе не умеет так владеть мечом, отсюда и прозвище его — Оржи. Это, Семовит, первородный сын Ольта Повалы, так что истинным его именем должно быть Ольт. Убей, Семовит, Ольта Повалу, а его первородного сына усади на троне воеводы Ленчиц.

Таким-то образом Оржи выслушал свою удивительную историю, почувствовал в себе громадную гордость, а вместе с тем проснулось в нем желание мести собственному отцу, который приказал убить его, когда было ему всего четыре года. Еще он узнал от Клодавы, что все эти годы, которые проводил он у нее, Ольт Повала унижал его мать, дочь князя Ленчица Белого, превратив ее в служанку, беря себе в жены все новых и более молодых женщин. Росла и власть Ольта Повалы над давними землями Длинноголовых, равно как и росло его брюхо, поскольку любил он хорошенько и много поесть, а еще пил много пива. Теперь же, не желая идти на войну, лгал он, что слаб по причине заразы, которую пережили его люди и скот.

Мысль о том, что горбун должен будет усесться на троне воеводы, Семовиту была не милой. Только он никак не проявил этого. Он пообещал Клодаве исполнить ее желание, вступить в град Ленчиц, отрубить голову Ольту Повале, а на его месте посадить Оржи. Когда он очутился с Валяшкой в ложе, та спросила его:

— А что сделаешь ты, муж мой, если Ольт Повала закроет перед тобой и твоими воинами врата своего града? Станешь ли ты тратить время и воинов на то, чтобы добыть укрепленный Ленчиц? Похвалит ли тебя Даго Пестователь, что ты, вместо того, чтобы драться с Чемой и Ватаем, ведешь войну с его собственным воеводой?

— И как ты советуешь поступить? — спросил он у нее.

— Послушаем…

Тут она встала с ложа, взяла корзинку, в которой держала священного змея, и позворлила Семовиту услышать его пронзительное шипение. А потом пояснила, что это шипение означает: терпеливо ожидать вестей из Ленчиц.

На следующий день Валяшка попросила, чтобы к ней в комнату прибыл Оржи, и без своего мужа, и без Госпожи Клодавы долго и откровенно разговаривала с ним. Этот юноша весьма нравился ей, а с его храбростью и умением сражаться связывала она свои планы. Не было у нее, как у ее ужа, предубеждений к увечным людям, у ляхов не были известны истории про великанов-спалов и про карликов, живущих среди болот Нотеци. Для нее Оржи, несмотря на свой небольшой горб и невеликий рост, казался необычайно красивым. Ибо природа, покарав его увечьем, вместе с тем щедро одарила красотой его лицо. Черты лица Оржи были такими же нежными, как у самой красивой женщины, а свежести кожи ему могла бы позавидовать люба девушка. Красоты прибавляли ему полные красные губы, крупные карие глаза в оправе длинных и деликатных ресниц. Волосы на его голове были темными и буйными, восхищать могли его узкие темные брови, удивительно контрастирующие с белым лицом и алыми губами. Глаза Оржи, казалось, выражали какие-то необыкновенные мечтания, этот парень воплощал женскую деликатность, удивительную и притягательную при сопоставлении с крепкими и широкими плечами, громадной силой и чрезвычайной отвагой. Да, он нравился Валяшке, и ей хотелось видеть его на троне в Ленчице. Потому, когда полностью он понял слова жены Семовита, получил он мешочек с кусками серебра и еще один — с засушенными и растертыми грибами. Еще в тот же самый день отправился он один верхом в сторону Ленчиц. В его ушах все еще звучали поучения Валяшки:

«Самая сладкая месть, это та, которую совершаешь сам. Столь же сладка справедливость, которую отмеряешь сам. Только еще более сладкими становятся они, когда сам убедишься — что и месть, и справедливость творишь сам по праву».

Теперь, притворяясь, будто бы спит, Оржи лежал в сарае с сеном, и из-под прикрытых век глядел сквозь щели в досках на женщин, набирающих воду из колодца. В своих мыслях он призывал образ Валяшки, когда та говорила ему о справедливости и мести. А поскольку сам он никогда далеко не отъезжал от града Клодавы, жена Семовита, пахнущая мускусом, с гладкой белой кожей, казалась ему прекраснейшим во всем свете. Это она его, горбатого юношу, который только лишь тем выделялся, что умел хорошо владеть мечом, желала возвысить над другими, сделать воеводой, градодержцем, У вождем воинов из Ленчиц. Благодаря ней и Семовитк, узнал он, наконец, от старой Госпожи Клодавы, что сам он никакой не найденыш, но потомок старинного рода Повал. «Стану всегда ей верно служить и сражаться ради нее, даже если бы пришлось отдать за это жизнь», — поклялся сам себе Оржи.

Его не удивляло то, что Валяшка приказала ему самому добыть свое наследство и свои права. Никто ведь не дает другому власть даром. И, как она говорила, не может быть ничего более сладкого, чем месть, которую проводишь сам, и чем справедливость, которую сам отмеряешь. Он завидовал Семовиту, что тот владеет такой женщиной, как Валяшка… Еще завидовал стройной фигуре того и его белым волосам. Быть может, был он столь же мудрый и добрый, как Валяшка, ведь с каким вниманием слушал он от Госпожи Клодавы историю Оржи и не отстранил от себя. Вот только был он сыном Пестователя, а это означало, что, возможно, пытался подражать своему великому отцу. А разве не рассказывали в домах кметей и слуг при дворище, что Пестователь изгнал свою жену, а еще приказал убить своего первородного сына только лишь потому, что подозревал, будто бы в том текла кровь карликов, а не великанов. Возможно, Оль Повала повел себя подобно Пестователю — приказал убить собственного сына, потому что тот рос калекой.

Не знал Оржи, что в то же самое время Семовит, которому надоела собственная бездеятельность, хотел задуть в рог и приказать своим войскам готовиться к дороге. Дело в том, что ему в голову пришел план: вместо того, чтобы идти в сторону Ленчиц, решил он с относительно небольшим отрядом, комуником, отправиться к Серадзи, застать врасплох воеводу Лебедя, ворваться в его град, захватить его и вынудить послушание.

Своей новой идеей поделился он с Госпожой Клодавой и Валяшкой. А та спросила:

— Ты что, муж, не веришь моей ворожбе? Прошу, прояви терпение и жди вестей из Ленчиц.

Дело в том, что ничего не сказала Семовиту его жена про свою беседу с Оржи. И никто — вплоть до нынешнего времени — не заметил, что тот исчез из града.

— Неужто ты считаешь, что при звуке моего имени оборонные валы Ленчиц рассыплются? — насмешливо спросил Семовит. — На Ольта Повалу не подействовали ни имя, ни приказ Пестователя. Все уже знают, что Пестователь болеет Отсутствием Воли, а в Гнезде правит македонянин.

Старой Госпоже Клодаве тоже не по мысли было, чтобы Семовит обошел Ленчиц, не наказав Ольта Повалу. Для нее самым главным было получить назад утраченные луга над Нером.

— Обещал ты, господин, убить Ольта Повалу, а на его трон посадить Оржи, — припомнила ему Клодава.

— Горбуна?… — с неохотой заметил Семовит, поскольку, как и большинство окружавших его людей испытывал какое-то отвращение ко всем видам уродства.

Мрачно глянула на него Госпожа Клодава и гневно стиснула губы. Ибо ведь для того держала она у себя столько лет Оржи, чтобы когда-нибудь посадить его в Ленчиц, тем самым унижая весь род Повалы.

— Не подражай во всем Пестователю, который приказал убить твоего брата, Кира, — сказала Валяшка. — Ты и сам когда-нибудь можешь заболеть Отсутствием Воли. Умоляю, верь моим предсказаниям. Поверь моему змею.

И послушал Валяшку муж ее, Семовит. Только лишь впоследствии дошло до него, что советы женщины бывают холодными и горячими. А слушать женщин может лишь тот, кто способен отличить холодный совет от совета горячего.

Тем временем, в граде Ленчиц не переставал скрипеть колодезный журавль. Оржи знал, что вместе с приближением вечера все больше женщин и девок приходило за водой, чтобы приготовить ужин, напоить свиней в хлевах дворища и птицу. В том числе и десятка полтора воинов, составлявших градскую стражу, приводили к колодцу своих лошадей и наполнили водой поилку, вытесанную из толстого древесного ствола. Девицы у колодца обменивались шуточками с воинами, сами обменивались какими-то сплетнями; были слышны веселые смешки и даже пение. Сонливость начала охватывать Оржи, как внезапно он вздрогнул и приблизил глаза к щели в досках.

Все смешки неожиданно умолкли. К колодцу с ведром в руке неспешно подходила высокая, стройная женщина в нищенской одежде. Она была седая и, похоже, преждевременно постаревшая. Ее способ передвижения и движения говорили о том, что она не из простых, одной из многих служанок во дворище, но когда-то привыкла приказывать. Кто-то из воинов наклонил для нее тяжелый журавль, а потом и наполнил водой ее ведро. Женщина молча поблагодарила его, кивнув, и неся тяжелое деревянное ведро, медленно начала отходить от колодца. Тогда Оржи высунулся из сарая и заметил, что она исчезла за дверями в маленькую каморку, прилегающую к дворищу, в котором проживал Ольт Повала, его слуги и пара десятков воинов.

Опустилась темнота. С грохотом закрыли ворота в башне. Двор был скупо освещен всего тремя лучинами, ясно светилось несколько окон, затянутых пузырями животных. Давно уже занесли туда зажаренных телят и гусей, закатили бочки с пивом. Ольт Повала, наверняка, уже начл свой вечерний пир.

Пользуясь темнотой, залегающей рядом с сараями и конюшней, Оржи осторожно подкрался к двери каморки, за которой скрылась седая женщина. Он осторожно приоткрыл ее и увидел бедное помещение, освещенное маленькой масляной лампой. В углу каморки лежало немного старой соломы и несколько овечьих шкур, это было лежбище для сна. Под стеной стояли лавка и низкий стол, за которым седая женщина ела просяную лепешку, запивая простой водой, которую принесла от колодца. Когда дверь ее каморки заскрипела, она даже не вздрогнула. Только лишь после произнесенного шепотом слова «мама» она сорвалась с лавки и глянула на горбатого юношу. Рот у нее раскрылся, словно бы женщина собралась кричать, только ни малейшего звука из себя не издала.

— Мама, — тихо повторил Оржи. — Это я. Твой сын. Теперь меня зовут Оржи, но я буду носить имя Ольт, как у того, кто приказал меня убить.

Он снял бедный плащ, которым прикрывал мастерски сделанную кольчугу и украшенный пояс с мечом.

— Я знала, что ты жив. Знала, что ты у Клодавы, — прошептала женщина, а потом с плачем обняла парня и начала зацеловывать его красивое лицо. Но тут же, тронутая опасением за его жизнь, оторвалась от сына, погасила светильник и крепко прикрыла дверь в каморку. Прижавшись друг к другу, уселись они на лавке, и тогда Оржи кратко рассказал о себе, о своей жизни, о желании отомстить. От матери же узнал он, как ее унижали, и что она самая младшая дочка Ленчица Белого, как оттолкнул ее от себя Ольт Повала, когда выяснил, что она родила ему калеку. С тех пор брал он себе в жены все более молодых женщин из простонародья, было у него с ними четыре сына и шесть дочерей, ее же, княжну, обрек на неустанные унижения и тяжкие труды. Когда она была еще молодой, ей приходилось прислуживать новым женам Ольта, когда же она постарела, ей приказали работать на кухне дворища, готовя блюда для очередных пиров Ольта Повалы, как наконец, когда она уже еле стояла на ногах от усталости, ей позволили отдохнуть и поесть в своей каморке.

— А через мгновение за мной придут, чтобы я помогала подавать к столу, — предупредила.

Оржи сунул ей в руку мешочек, который получил от Валяшки.

— Подсыплешь эти крошки в мед, пиво или вино, которые станет пить Ольт Повала. Он разболеется и умрет. Этого момента ожидает сын Пестователя, Семовит из Крушвицы, который сейчас пребывает у Госпожи Клодавы. Благодаря нему, я усядусь на троне в Ленчице, а ты будешь рядом со мной.

Они еще долго перешептывались, пока не пришла служанка с дворища и стала колотить в закрытую дверь каморки, после чего передала приказ дочери Ленчица Белого идти прислуживать Ольту Повале и его гостям.

Оржи после того осторожно покинул каморку и до рассвета просидел в сарае с сеном. Утром он покинул град, катя перед собой пустые пивные бочки. У пивовара на посаде он забрал своего коня и поскакал к Клодаве. На следующий день он отдал земной поклон Валяшке и рассказал обо всем, что пережил.

Вот только, похоже, нелегко было самой младшей дочери Ленчица Белого подсыпать отраву в вино или мед для пирующих. Только на третий день после возвращения Оржи к Клодаве кто-то прибыл с сообщением, что в Ленчице в ужасных мучениях скончался Ольт Повала, его жена, три его сына, две дочери, а так же первая жена Ольта, дочь Ленчица. Ибо, как рассказывали, толстый словно бочка Ольт Повала приказал своей первой супруге подать себе на пиру кувшин с вином. А поскольку — как говорили — принадлежал он к весьма предусмотрительным людям, приказал поначалу выпить из этого же кувшина той женщине, которая подавала. Не говоря ни слова, наполнила себе кубок самая младшая дочь Ленчица и выпила его с мыслью, что ее сын, которого прозвали Оржи, воссядет на троне воеводы. Яд действовал неспешно. Так что, перед тем, как женщина упала на пол, извиваясь в мучениях, из этого кувшина выпил вино сам льт, его три сына и две дочки, а еще несколько значительных вождей.

Семовит приказал тут же садиться в седла своим воинам, а за ним в сторону Ленчиц вышли щитники и повозки с провиантом и кормом. Рядом с Семовитом ехали Валяшка, Оржи и старая Госпожа Клодава вместе со слугами своим сыном, чтобы вступить во владение дугами над рекой Нер.

На кладбище, в стороне от града Ленчиц, горели на кострах тела умерших, а их уходящие в Навь души провожал сын Ольта Повалы, которому было только шесть лет, потому вина ему не дали. На время сжигания останков град Ленчиц опустел, потому что почти что все воины, исполняющие в нем стражу, пошли прощаться со своим воеводой; остатки же своей дружины Ольт Повала попрятал в лесах, чтобы иметь возможность притворяться, когда прибудет к нему Семовит, что нет у него достаточно сил, чтобы помогать ему в сражениях с Чемой и Ватаем. И так случилось. Что Семовит въехал в крепость Ленчиц и уселся на троне Повал, в то время, как остальная часть его воинов окружила кладбище и людей вокруг горящих костров. Тогда-то — как рассказывают — кивнула головой Валяшка, находящаяся со старой Госпожой Клодавой среди своих воинов на месте погребения. Это был знак для Оржи, который при горящем костре своей матери объявил всем, что это он первородный сын Ольта и носит имя Ольт, хотя его прозывают Оржи. После того он тщательно собрал в глиняную урну останки сожженного трупа своей матери и приказал жителям Ленчиц насыпать огромный конус, называемый курганом, а над урнами своего отца, сводных братьев, сестер, отравленных воинов позволил насыпать малые курганы.

Жители Ленчиц, которые в большинстве своем вели происхождение еще от Длинноголовых Людей, сочувствовали недоле Ленчица Белого, что-то слышали они, что когда-то Ольт Повала приказал убить своего первородного сына, так как тот был калекой. Так что они поверили рассказу Оржи, тем более, что слова его подтвердила старая Госпожа Клодава. Многих утешила мысль, что с этого времени в Ленчице станет править повелитель из крови Ленчицев и Повал, вот только неприятным стало известие, что править ними станет горбун. Когда же вызвали воинов Повал, укрытых в лесах, оказалось, что они не желают слушать горбуна по имени Оржи. Потребовали они, чтобы Семовит назначил другого градодержца Ленчиц до того времени, пока шестилетний Ольт Повала не станет взрослым. Несмотря на протесты Валяшки, Семовит, который желал, чтобы армия из Ленчиц пошла с ним на Чему и Ватая, согласился с этим условием и назначил сына старой Госпожи Клодавы градодержцем крепости Ленчиц, а маленького Ольта Повалу отдал Госпоже Клодаве на воспитание вплоть до самого его совершеннолетия.

Все это случилось на большом вече народа и воинов, которое собралось на лугах неподалеку от твердыни Ленчиц. Решение Семовита Оржи выслушал молча, казалось, даже покорно. Ни один мускул не дрогнул на его лице, хотя огромной болью пронзало его чувство, что не воздастся месть и не совершится справедливость, как он о том мечтал. Не дрогнуло у него веко и тогда, когда на этом же вече воины из Ленчиц на время войны с Чемой и Ватаем объявили своим вождем некоего Лютко, мужчину, хорошо владеющего мечом и огромного роста. Только лишь под конец веча Оржи отрыл рот и громко спросил у Семовита:

— А что делать мне, господин?

— Делай, что хочешь, — ответил Семовит, который, подобно большинству ленчицян, горбунов не любил.

— Я желаю сразиться с Лютко, — заявил Оржи. — Пускай народ убедится, какого повелителя теряет.

Загоготали все, собравшиеся на вече, усмехнулся и Семовит, поскольку Лютко был раза в два больше, чем Оржи, и, похоже, раза в два сильнее. «Пускай Оржи гибнет, — подумал Семовит. — И пускай вместе с ним сгорит на погребальном костре тайна смерти толстого Ольта Повалы». И он дал знак Лютко, чтобы тот обнажил меч.

Пошел Лютко с обнаженным мечом на низкорослого Оржи, словно бы придавленного к земле своим горбом. Вытащил свой меч и Оржи, стоя на месте и ожидая, когда приблизится к нему Лютко. А когда великан поднял руку с мечом, чтобы могучим замахом рассечь карликоподобного Оржи на две части, тот еще сильнее съежился, а потом неожиданно выпрыгнул навстречу Лютко и по своему обычаю нанес ему удар снизу, прямиком в низ живота.

Упал на землю Лютко и долго умирал, раз за разом суча ногами по земле. Оржи же спокойно спрятал в ножны окровавленный меч, а потом трижды сплюнул. Один раз — в направлении Семовита, второй — в сторону собравшихся на вече людей, а в третий раз — на умирающего Лютко. После этого он подошел к сидящей на коне Валяшке, которая с изумлением следила за боем великана и карлика, поклонился ей и сказал:

— От тебя, госпожа, узнал я, что означают мест и справедливость. Твои науки и благодарную о тебе память я сохраню навсегда. Ты и Госпожа Клодава видели во мне воина, а не горбуна, потому, если когда-нибудь станет угрожать вам опасность, помните, что есть на свете человек, которого называли Оржи.

Произнеся это, он вскочил на коня и, по совету госпожи Клодавы, в одиночку отправился в сторону ее града.

Валяшка сказала Семовиту:

— Плохо ты поступил, муж мой, что не отблагодарил Оржи за то, что он далтебе Ленчиц. Следи, чтобы с этих пор твои клятвы и обещания не стали для других словно плевелы, которые всякий отбросит, ведь зерно всегда лучше плевел.

Пожал плечами Семовит. Несерьезной показалась ему мысль, якобы уезжающий из Ленчиц горбун мог когда-нибудь представлять какую-либо угрозу. «Не стану я больше слушать женских советов», — подумал Семовит. А чтобы без лишних слов и ссор убедить Валяшку в том, что больше не желает пользоваться ее советами, еще той же ночью, когда Валяшки не было рядом, поднял он покрышку корзинки и ножом отрезал голову у спящего змея.

Увидав мертвого змея, Валяшка заявила:

— Тот, кто убил моего змея, кончит весьма плохо. Это ты сделал, Семовит?

— Нет, — отказался от всего тот.

Женщина не пролила даже слезинки над обезглавленным змеем. Но с этого мгновения у Семовита появилось чувство, что в супружеском ложе обнимает он какую-то чужую женщину.

Рассказывают, что месяцем позднее, когда по всему краю широко разошлась весть про смерть Повал и про несправедливость, с которой встретился Оржи, к Клодаве прибило трое богато одетых и прекрасно вооруженных воина из Гнезда. Старой Госпожи и ее сына в граде не было, так как они хорошенько уселись в Ленчице и, управляя там от имени шестилетнего Ольта, освобождали в свою пользу град и посад от всяческого добра. Ведь возвращение лугов над рекой Нер казалось старой Госпоже слишком малой компенсацией за те обиды, которые узнала когда-то от жирного Повалы. Трое прибывших попросили Оржи, чтобы тот поехал с ними в Гнездо. Старая Госпожа не могла запретить этого Оржи, поскольку ее здесь не было. В общем, поехал он с тремя воинами, а после целого дня верховой езды парень увидел лагерь на опушке дремучего леса. Там была сотня всадников в белых плащах и пятнадцать согдов с белыми пиками. Ими командовал человек, настолько похожий на Семовита, как иногда бывает похож брат на брата.

— Имя мое — Петронас, — обратился к Оржи этот человек с белыми волосами, высокого роста и с красивым лицом. — А это ты Оржи Ольт Повала, которого в детстве собственный отец обрек на смерть?

— Да, господин. Меня обрекли на смерть, потому что я горбат и похож на карлика.

Беловолосый великан улыбнулся, а потом неожиданно обнял Оржи и прижал к своей груди. После этого предложил присесть, приказав подать гостю еду и питье Когда они ели, спросил:

— Видишь ли ты, Оржи Ольт Повала стоящих здесь лагерем воинов, любящих Пестователя? Так вот, по его приказу ты возьмешь сотню этих воинов, встанешь во главе их, отправишься в Ленчиц, выгонишь оттуда Госпожу Клодаву и сядешь на троне Повал, ибо там твое место. А шестилетний Ольт Повала обязан умереть.

— Действительно ли это воля Пестователя? — спросил Оржи. — Ведь говорят, будто бы хворает он Отсутствием Воли.

— Я — его воля, его приказ, его меч, — гордо заявил Петронас.

— И страшной кажется мне мысль, чтобы брат убил собственного брата, пускай даже это и сводный брат, — обеспокоился Оржи.

Петронас внимательно поглядел парню прямо в глаза, потом понимающе усмехнулся и заявил:

— Говорят, будто бы жирный Ольт Повала и трое его сыновей были отравлены в Ленчице, а сделала это дочка Ленчица Белого, умирая вместе с ними, поскольку предпочла смерть унижениям. А может, выбрала она смерть, чтобы градом Ленчиц мог править некто, кого она любила? Я слышал, что в семействе Повал это дело обычное. Когда-то, когда они еще правили в Крушвице, один из Повал убил своего отца и брата, его же, за отцеубийство и братоубийство, лишил жизни Даго Господин и Пестователь. А при жизни остался тот самый Ольт Повала, который был отравлен в Ленчице.

— А если Даго Господин и Пестователь и сейчас пожелает покарать отцеубийцу и братоубийцу?

Петронас пожал плечами:

— Так ведь это же не ты, Оржи, отравил толстого Ольта и твоих сводных братьев, это сделала твоя мать, поскольку была унижаема. Так что гляди, чтобы это не ты убил шестилетнего Ольта в Ленчице. Кто желает править, должен убивать чужими руками, не пробуждая гнева народа и гнева Пестователя.

Понял эти слова молодой Оржи. Он склонил голову пред Петронасом и спросил:

— И как должен я заплатить за твои науки, господин?

Заколебался Петронас: что ответить на этот вопрос. Он долго молчал, а потом сказал:

— Знаешь ли, Оржи, что вроде как жив Кир, первородный сын Пестователя, которого собственный сын приказал убить, потому что он показался ему карликом. Придет время, когда этот человек вызовет тебя, чтобы ты встал рядом с ним. Сделаешь ли ты это, Оржи Ольт Повала?

— Да, господин. Потому что и моя судьба подобна его.

А через три дня, где-то под вечер, в твердыню Ленчиц въехала сотня воинов Пестователя в белых плащах. Они подчинили крепость себе, а Оржи вошел в дворище и поклонился старой Госпоже Клодаве и ее сыну.

— Ты хочешь меня убить? — воскликнула перепуганная Клодава. — Ведь это же я тебя воспитала и хотела сделать повелителем Ленчиц.

— Мне известно об этом, госпожа. Сейчас же просто покинь этот град и возвратись к себе. По приказу и волей Пестователя я должен стать владыкой, поскольку это соответствует закону и справедливости.

— Должна ли я забрать с собой маленького Ольта Повалу? — спросила Клодава.

Оржи отрицательно покачал головой.

— Ты должна задушить его, госпожа…

А поскольку у старой Госпожи Клодавы не было достаточно сил, чтобы задушить даже мальчишку, это сделал ее сын. Вскоре старая Госпожа вместе с сыном и небольшой группой сопровождавших ее воинов покинули твердыню и отправились к себе, в град Клодава, оставляя в Ленчице телеги, наполненные награбленным добром. Это награбленное добро Оржи Ольт Повала впоследствии раздал народу в Ленчице, получив за это его благодарность. Так родилась поговорка: «пускай правит даже горбатый, лишь бы нам давал достаток».

Нашлись даже такие, кто видел, как сын Госпожи Клодавы задушил шестилетнего Ольта Повалу. Рассказывают, что, увидав труп мальчишки, Оржи громко заплакал и поклялся отомстить убийце, который уже уехал с матерью в град Клодава. А поскольку старая Госпожа Клодава за краткое время своего правления в Ленчице захапала множество чужого добра, а так же отобрала свои луга над рекой Нер, вскоре уже пошли разговоры, что это она была виновницей отравления Повал. Оржи никогда этих сплетен не отрицал, а когда вскоре старая госпожа града Клодава скончалась, он вновь отобрал у ее сына те самые луга над рекой Нер отобрал.

В то же самое время армия Семовита бнз боя и даже без каких-либо стычек захватила Лысогоры и священные места на горе Лысец. Высланные Семовитом шпионы, задача которых была прослеживать начинания князя Чемы, поначалу принесли сообщение, будто бы армия Чемы готовится к сражению в одной из излучин реки, прозываемой Копрживянка. Но тут же пришла и другая весть. За спиной Чемы вооруженный отряд норманнов приплыл по Висуле севера и разграбил, а потом и вообще спалил недавно отстроенный град Сандомира, расположенный на левом берегу Висулы. Обеспокоенный этим князь Чема, желая отомстить за сожжение своего наиболее важного града, повернул свою армию против норманнов, только по прибытию на место их там уже не застал, поскольку те с награбленной добычей поплыли по течению реки, в сторону моря. Тогда, видя, что на левом берегу реки нет у него никакой опоры, Чема перебрался на правый берег и там, на краю дремучего леса занял оборонные позиции, решая не пускать Семовита вглубь своего края. Благодаря такому положению вещей, Семовит смог без боя захватить все земли вплоть до Висулы и сожженного града Сандомира. С мыслью о переправе, приказал Семовит строить плоты и собирать по округе лодки. И только тогда дошло до его воинов известие, что горбатый Оржи изгнал из Ленчиц Госпожу Клодаву, став владетелем града и всех земель, ранее принадлежащих Повалам.

Армия жителей Ленчиц тут же созвала вече и думать над тем, а не бросить ли Семовита да вернуться в Ленчиц, чтобы спихнуть с трона Повал горбатого Оржи. Отряд ленчицян насчитывал не более двух сотен человек, только их веча и желание возврата домой внесли замешательство во всей армии Семовита. Так случилось, что и и воевода из Серадзи, Лебедь Рыжий, который только лишь из страха после сообщения об отравлении Повал присоединился к Семовиту, начал теперь заговаривать о своем желании вернуться в Серадзь. Он лгал перед Семовитом, будто бы оставил град плохо защищенным, поскольку всех своих воинов повел на войну с Чемой, а теперь, как сам слышал, тот самый Оржи из Ленчиц, которому помогают невероятные и колдовские силы, сговорился с воеводой Ченстохом, чтобы совместно, с двух сторон, напасть на Серадзь и полностью ограбить ее от всякого добра. Ибо, что стоит знать, единственным, кто решительно встал против приказам Пестователя и не дал Семовиту какой-либо помощи, был воевода Ченстох. Посланникам Семовита должен был он сообщить, что получил другие, новые указания от Петронаса, так что своей дружиной он воспользуется для других, чем помощь Семовиту, целей. Для каких — этого никто не знал. Разве что, ходили слухи, что, якобы, вместе с воеводой Авданцем Ченстох желает предательски захватить град Каракув, которым правили Вршовицы.

— Либо ты, Лебедь, лжешь, либо получил обманные вести, — гневно заявил Семовит, когда в его шатер в лагере рядом с сожженным градом Сандомира пришел Лебедь Рыжий, выражая желание вернуться в Серадзь.

Лебедь Рыжий был, как на те времена, человеком пожилым, пришел он в окружении трех своих взрослых сыновей. К армии Семовита он присоединил армию, состоящую из почти что пяти сотен конных воинов и сотни щитников. Так что он мог не опасаться гнева сына Пестователя. Но, если говорить по правде — его опасался. О том, что произошло в Ленчице, и каким образом погиб толстый Ольт Повала, среди людей ходило множество самых странных вестей. Про Даго Господина Лебедь знал, что тому ведомо искусство чар, и что, благодаря нему, он всегда побеждал. Так может, и сын Пестователя тоже был умелым в этом пугающем умении.

Три раза крутнулся Лебедь Рыжий вокруг своей оси, чтобы, на всякий случай. Отогнать от себя сглаз. И покорно, пытаясь подольстить, обратился к Семовиту:

— Ты, господин, великан, подобно твоему отцу, нашему владетелю. Потому можешь и не обращать внимания на Оржи, ибо знакомы тебе способы обращения с чарами. Только вот что сделаю я, обычный человек, если Оржи применит свои силы против меня и моих воинов? Люди насмехаются над горбунами, но вот я их побаиваюсь. Кто знает, какие силы скрывает горб Оржи? Что станется со мной, если Оржи проникнет в Серадзь, подобно тому, как проник он в Ленчиц, и овладеет он моими дочерьми, женами и дочерями моих сыновей? Сколько родится тогда у меня горбунов? Слышал я, что у него имеется не только горб, но и лицо — настолько прекрасное и очаровывающее, что все женщины сразу же поддаются ему.

Остолбенел от таких слов Семовит и хотел было резко ответить Лебедю, как в шатер вбежал один из его командиров, некий Грабша, и сообщил ему, что ленчицяне только что покинули их лагерь и отправились домой, в Ленчиц.

— Возьми пять сотен оружных всадников, догони ленчицян и перебей их всех до одного, — приказал Семовит. — Научу я храбрости тех, что струсили.

А когда Грабиш покинул шатер, Семовит указал Лебедю на выход. Таким вот образом, без лишних слов, предупредил он его, что точно так же поступит и с его дружиной, если Лебедь решит отколоться от него. И трусливый Лебедь Рыжий остался вместе с Семовитом.

Грабиш догнал ленчицян и начал сражение с ними. Боевыми были жители Ленчиц, почти восемь десятков воинов Семовита было убито или ранено. Погибло и пять десятков воинов из Ленчиц, остальные же были разогнаны, и через несколько дней, в беспорядке, вернулись они под твердыню, в которой правил Оржи. По дороге домой куда-то подевалась спесь этих воинов и презрение к горбуну. Потому, когда в одиночку или небольшими группками появились они перед вратами, покорно давали Оржи клятву на Солнце. А поскольку тот пока что не захватил для себя их небольших городков и деревень, с тех пор, как и многие другие, повторяли они присловье: «пускай правит даже горбатый, лишь бы нам давал достаток». Вот так, день за днем, создавал Оржи свое военное могущество, поскольку каждого воина, который приходил к нему служить в его дружине, неважно, был он со стороны Клодавы или Серадзи, или даже из еще более дальних сторон, он щедро одарял. Когда же садился он на троне Повал в плаще из парчи, никто горба его не замечал. Всякий видел лишь его красивое лицо и думал про его воинскую храбрость. Так родилось новое присловье: «кто носит парчовый плащ, у того даже горба не видать». Многие женщины из Ленчиц просто влюбились в Оржи и сделались его наложницами, подарив ему вскоре несколько сыновей и дочек. Но, что было достойно внимания, жены Оржи себе не взял. И многих удивляло то, что никто из детей Оржи Ольта Повалы — так он приказал себя теперь называть — не был ни хромым, ни горбатым.

Рассказывают еще, что когда вернулся в лагерь Семовита его вождь по имени Грабиш, принося известие о разгроме ленчицян, атак же о множестве раненных, никто не приветствовал его с радостью, как победителя. Никого не радует пролитая понапрасну братская или даже вражеская кровь. «Еще не убил ни одного неприятеля, а наших погибло уже много», — так говорили у костров воины Семовита. Он же сам, услышав подобные слова, присел вечером у ложа Валяшки и сказал:

— Плохо я поступил, посылая Грабиша, чтобы тот совершил месть на ленчицянах. Это твоя вина, Валяшка, поскольку ты перестала давать мне советы.

— Как же мне давать советы, если убит мой змей, а ты не нашел и не наказал его убийцу? Говорила я тебе, чтобы ты на троне в Ленциу оставил горбатого Оржи.

Тут в сердце Семовита проклюнулись подозрительность и ревность.

— Красивое лицо у Оржи, — произнес он, немного подумав. — Лебедь Рыжий говорит, будто бы Оржи женщин околдовывает. Ты, случаем, не находишься под его чарами? С тех пор, как я выгнал Оржи из Ленчиц, когда держу тебя в объятиях, у меня такое чувство, что ты сделалась мне чужой и враждебной.

— Это потому, что убили моего змея. Найди виновника и убей его, — ответила Валяшка. — Еще мне неприятно, что ты не послушал моих давних советов. Это Оржи открыл для тебя врата Ленчиц. И это Оржи вызвал, что испугался тебя Лебедь Рыжий, присоединяя к твоей армии и свою дружину. Кто платит неблагодарностью за заслуги, друзей не добывает.

Нет, не открыла она мужу правды. С тех пор, как Семовит дал разрешение на бой Оржи с Лютко, а потом выгнал Оржи из Ленчиц, еженощно снился Валяшке не ее супруг, но именно Оржи. Вот что интересно, что у некоторых женщин не будит восхищения и телесного желания красавец до совершенства, но эти восхищение и привлекательность пробуждает чье-то несовершенство, сопровождаемое жалостью и сочувствием. Женщины одинаково сильно любят и мужское уродство, и мужскую красоту. Каждую ночь снился Валяшке горбатый Оржи и его глаза в оправе из длинных ресниц. И желала она его во сне столь сильно, как никогда не желала своего супруга наяву.

Заканчивался как раз месяц цветения вереска. С высокого обрывистого берега Висулы видел Семовит растягивающуюся на другом берегу громадную пущу, в которой скрывался Чема со своей армией. Время от времени воины замечали кружащиеся по той стороне реки разведывательные отряды Чемы и приданных в помощь Чеме воинов Ватая, одетых в пурпурную верхнюю одежду. Их заданием было вовремя предупредить Чему и его прячущуюся в чащобе огромную армию, что Семовит уже начинает переправу на правый берег Висулы, так что пора вступать в бой. Для Семовита и его командиров было очевидным, что Чема не собирался допустить, чтобы противник перебрался через реку и мог навязать сражение на суше. Гораздо более легкой задачей казалась защита реки Висулы, чтобы воины Семовита не могли перебраться через нее на лодках и плотах. «Чема хочет утопить моих воинов в реке», — утверждал Семовит. Потому он все время тянул с переправой, приказывая строить все больше плотов и лодок. Чему следовало застать врасплох громадным числом переплывающих воинов Семовита. Ведь по сведениям, которые доставили шпионы, высланные на правый берег, Чема прятал в лесу гораздо больше воинов, чем имелось их у Семовита, поскольку помощь ему оказывали отряды повелителя Червеня, князя Ватая. По этой-то причине чуть ли не каждый вечер в шатре Семовита собирались его командиры и, попивая пиво или сытный мед, советовались, то ли ударить на Чему всей силой в лоб, то ли попробовать перебраться в нескольких местах сразу, распыляя силы противника. И каждый вечер спрашивал Семовит у Валяшки:

— Скажи, что мне следует делать? Ударить целой армией в одном месте или же переправиться небольшими группами чуть выше и чуть ниже по течению Висулы. Что лучше: разделить армию или атаковать всем вместе?

Валяшка неизменно отвечала на это:

— Не могу я тебе ничего посоветовать, так как убили моего змея. Найди его убийцу.

Так начался месяц паждзерж — октябрь, а Семовит никак не мог найти убийцы священного змея. Его армия строила все новые и новые плоты, но приказ на переправу никто не отдавал. Никто не мог убедить Семовита, что будет наиболее верным: ударить с фронта или же переправляться небольшими группами в разных местах.

Как вдруг однажды, работая веслами против течения реки, приплыла с севера лодья с несколькими воинами. Среди них был посланец от Арне, Мыны и князя Ляха. Этот посланец сообщил Семовиту, что Арне, Мына и унязь Лях захватили Плоцк, Рацёнж и град Цехана, увеличили свои силы армией мазовшан, захватывая град за градом, дошли до реки Вепш и до берега реки Висулы, что означало, что они отобрали у Чемы часть державы лендзян или же ляхов. С гордостью рассказывал посланец Семовиту, как князь Мына во главе небольшой группы верховых воинов сумел загнать в реку Тышменицу один из отрядов войск Чемы и утопил его в болотах.

— Благородная госпожа Арне, ее муж — князь Мына и князь Лях решили, — сообщил посланец в конце, — что, зная твою доблесть, они оставляют тебе расправиться с головной армией Чемы. Сами же они отправятся в сторону Червени, чтобы там помериться силами с Ватаем.

Семовит отправил посланца, а сам вызвал к себе Лебедя Рыжего и других командиров.

— Вы все трусы! — кричал он на них. — Благородная Арне, Мына и князь Лях провели десятки битв и добыли десятки градов, дойдя до рек Вепш и Висулы. А что делаете вы? Все время лишь считаете построенные плоты и не можете решить, как нам переправляться через реку. Дойдет до того, что Арне, Мына и Лях победят Ватая и добудут грады Червени, а мы все так же не будем уверены, атаковать Чему с фронта или же переправляться группами.

— Мы ожидаем твоего приказа, господин, — робко отозвался Грабиш. — Мы уже давно готовы напасть на Чему. Это ты тянешь с приказом.

Охватил гнев Семовита. Ибо ничто не взывает такого гнева у повелителя, как слова правды о его неправильном поведении. Выступила пена на губах Семовита, вытащил меч из ножен и, крича: «Это ты убил священного змея, и это ты привел к смерти ленчицян», — вонзил лезвие в живот Грабиша и лишил того жизни в своем шатре. После того приказал он вытащить мертвое тело в центр лагеря и известил всем воинам, что Грабиш был изменником и потому напал на возвращавшихся домой воинов из Ленчица. И еще Семовит отдал приказ, чтобы уже утром все войско находилось на плотах, поскольку пришел, наконец-то, день окончательной расправы с Чемой.

Но когда утром в страшном беспорядке войско Семовита вступило на плоты и переправилось на другой берег Висулы, все убедились, что противника там нет. На правом берегу шумела безлюдная пуща. Ведь князь Чема тоже получил весть о победе Арне, Мыны и Ляха, и, опасаясь удара в спину, решил отвести свои войска для обороны Червенских градов… Так что теперь вся Сандомирская Пуща была открыта для войска Семовита.

Рассказывают, что сам Семовит находился на третьем огромном плоту, который пристал к другому берегу. Находясь на средине Висулы, он вытащил меч из ножен и громкими окриками пытался в самом себе и других воинах пробудить запал к сражению. И действительно, вызвал он в себе «волчье безумие» и, выскочив на берег словно сумасшедший бегал он среди кустов лозы и ольшин, рассекая мечом воздух налево и направо. А поскольку никак не мог увидеть противника, хотел, вроде как, броситься на своих же воинов. Но тем удалось его обезоружить и связать. И так, в узах, держали его, пока «волчье безумие» не испарилось. Потом втихую над ним и над его стремлением воевать, насмехались. Говорили еще — и эти голоса доходили до ушей Семовита — что Сандомирскую Землю и победит Чему он без всякого сражения. А если кто в этом походе из его армии и погибнет, то, самое большее, от его же собственной руки. Практически для всех сделалось почти что очевидным, что по правде войну с Чемой и Ватаем вели благородная госпожа Арне, князь Мына и князь Лях. Какой-то злорадный насмешник даже сложил высмеивающую Семовита песню. Говорилось в ней следующее:

С болью воспринимал эти злорадные слова гордый Семовит. Он замкнулся в себе, сделался мрачным и молчаливым. Теперь он отдавал командирам короткие и решительные приказы. Надеялся Семовит на то, что догонит убегающего Чему и вступит с ним в бой. Только прошло несколько дней, прежде чем ему удалось переправить через реку всех лошадей и возы. А потом, идя через дремучий лес по следам армии Чемы, встал он перед рекой Сан — новой помехой у него на пути. Чема успел сжечь все лодки в округе, и войску Семовита пришлось снова строить плоты, поскольку Сан в этом месте, усиленный водами реки Танев, был, как и Висула, трудным для пересечения, прежде всего, для телег, которые тянули лошади и волы.

Ночью, в шатре, поставленном на берегу Сана Семовит вновь попытался вернуть себе милости Валяшки.

— Я покарал человека, который убил твоего змея. То был изменник по имени Грабиш, — тихо заговорил Семовит, ожидая, что после этих слов Валяшка крепко обнимет его за шею так, как делала раньше. Ему хотелось успокоить свое и ее телесные желания, а потом попросить совета. Только женщина не проявила радости, лишь холодно ответила:

— Благодарю тебя, муж мой.

Тогда поимел он ее и довел до наслаждения. В момент бурного исполнения, не владея собственными устами, крикнула Валяшка:

— Оржи!..

Семовит ударил ее по лицу, вскочил с ложа и вышел перед шатер, чтобы сильный холод остудил его гнев. Семовиту хотелось убить жену, вот только испугался того, что придется потом сказать Арне, князьям Мыне и Ляху. Последний, узнав про смерть своей дочери, может бросить армию Арне, Мыны и Семовита, а ведь никто лучше него не знает тайных дорог, ведущих к Червени и тамошним богатствам, поскольку столетиями лендзяне соседствовали с Червенью. Потому сдержал свой гнев Семовит и лег спать на дворе, закутавшись в бараний кожух. Утром он заявил Валяшке:

— Решил я отослать тебя в Крушвицу. Туда тебя отвезут пять моих воинов. Ибо нехорошо это, когда женщина несет труды и тяготы военного похода.

Он ожидал, что Валяшка будет протестовать, но та лишь послушно кивнула:

— Ты прав, муж мой. Нехорошо это, когда беременная женщина переносит тяготы военного похода.

— У тебя будет ребенок? Сын? — удивился и сразу же обрадовался Семовит.

— Да, — признала Валяшка.

— Я желаю великана, — топнул ногой Семовит. — Великана, как мой отец, Даго Пестователь.

Женщина фыркнула коротким, презрительным смешком.

— А откуда у тебя уверенность, будто бы твой отец — это Даго Пестователь? Говорят, что он взял тебя из хаты какого-то колесника, и что тебя родила Ржепиха. А отец твой неизвестен.

Семовит поднял уже было руку, чтобы ударить Валяшку в лицо, только его остановил ее острый взгляд. «Сейчас она сглазит меня, и я проиграю битву с Чемой», — перепугался он. Потом приказал, чтобы пятеро воинов забрало Валяшку с собой, чтобы провести ее в Крушвицу, что и было исполнено.

Рассказывают, что Валяшка села на сильного жеребца и в окружении пяти воинов Семвита отправилась в обратный путь в Крушвицу. Воины ехали молча. Валяшка же весь день что-то напевала себе под носом. Так прошел один, второй, а потом и третий день. Воины боялись этой женщины, поскольку песня, которую она заводила, казалась им все более беспокоящей и даже вещающей что-то нехорошее.

На четвертый день, утро, Валяшка достала из седельной сумки баклажку с вином, отпила немного, а потом угостила питьем сопровождавших ее воинов. Через час у них вдруг резко заболели животы, подступила рвота, так что им пришлось сойти с лошадей. И вот тут Валяшка ударила шпорами своего жеребца и помчалась вперед, вскоре исчезнув за плотной купой деревьев. Вскоре их глаза вообще перестали что-либо видеть, и они скончались в муках. Валяшка же тем самым днем въехала в град Ленчиц и встала перед Оржи.

— Это ты, госпожа? — все время повторял Оржи, желая удостовериться, что глаза его не обманывают.

— Это я, Валяшка. Я обманула Семовита, будто бы я в тягостях, так что он отослал меня в Крушвицу. Я убила пятерых воинов, которые сопровождали меня, и вот прибыла к тебе, Оржи, поскольку только тебя желаю. Десятки раз в ночных снах чувствовала я тебя в себе и решила, что рожу ребенка от тебя.

— Я горбат, госпожа…

— У тебя красивое лицо, — сказала та на такие его слова. — Я люблю твое лицо, а мысль о твоем увечье будит во мне нежность.

Три дня и три ночи Валяшка лежала в ложе Орж, и он насыщался нею, а она насыщалась его телом. Оржи был низкорослым и горбатым, но член его в момент возбуждения всегда был горячим и твердым. Впервые в жизни Валяшка чувствовала столь глубоко в себе. Когда Оржи входил в нее, она кричала от боли, которая через миг превращалась в невысказанное наслаждение. Когда же он выходил из нее, она чувствовала себя так, словно бы ее лишали жизни.

А на четвертый день своего пребывания в Ленчиц Валяшка сказала:

— Полна я тобой, Оржи. Проведи меня в Крушвицу, чтобы я стала там госпожой и родила сына. Ты низкорослый и горбатый, но он будет великаном, поскольку зачало его наше огромное милование. Я назову его Ляхом, а ты когда-нибудь поклонишься ему, как великому повелителю.

И сделал Оржи так, как приказала ему Валяшка. Объявил он всем, что спас ее от разбойников, которые напали на воинов Семовита и перебили их всех до одного. После того он провел ее в безопасности до Крушвицы. По просьбе Валяшки оставил он ей пятьдесят воинов Пестователя, то есть половину отряда, подаренного Петронасом Оржи. Это они в один день, когда сам Оржи уже находился в Ленчице, совершили в Крушвице ужасную резню, убив Пржедвоя и его слуг, назначенных для правления в граде. А поскольку простой народ любит часто менять господ, потому охотно им было принято от Валяшки сообщение, будто бы те убитые хотели поднять бунт против Арне и Семовиту. Потому-то Валяшка перебила изменников и сделалась повелительницей Крушвицы, ожидая возвращения Арне и Семовита после их победы над Червенью.

Еще рассказывают, будто бы Валяшка нашла себе нового змея и держала го в корзинке в своей комнате. Как только в ту комнату входил человек с изменой в сердце или в мыслях, змей пронзительно шипел. А поскольку в комнаты Валяшки не было доступа простым людям, кметям или обычным смердам, а только окружным градодержцам, подкоморникам или коморникам, все радовались, когда изменников вели к поставленной на посаде виселице, где и вешали. Ведь после такой казни среди смердов делили одежду и кошель повешенного, а какой-нибудь из верных Валяшке лестков становился градодержцем или собирающим налоги подкоморником, захватывая дом и имущество повешенного.

Раз за разом к Арне и Семовиту высылали посланцев, что Валяшка хорошо управляет в Крушвице, что живот ее растет, и что наверняка родит она великана, поскольку беременность ее будет продолжаться не девять месяцев, как у обычных женщин, но месяцев двенадцать.

Глава двенадцатая

Рассказывают, что в тот памятный день князь Ватай, властитель Червени, проснулся в паршивом настроении, поскольку заснуть ему удалось лишь незадолго перед рассветом; травило его какое-то странное, ничем не обоснованное беспокойство, и вызывающее бессонницу. О че он беспокоился, что его беспокоило — Ватай не знал, и потому с смого утра испытывал злость ко всем и ко всему. Сначала дважды ударил уже шестую свою жену, шестнадцатилетнюю Лиду, хотя та не дала ему никакой причины сердиться. Только Ватай с какого-то времени уже попросту не терпел ее, а женился на ней крайне поспешно, сразу же после того, как приказал отрубить голову своей пятой жене, Малуше, которая связалась с его небрачным сыном по имени Мына. Именно Мыну, как самого умного и самого храброго из своих сыновей, выделял Ватай выше двух своих сыновей, рожденных в правом ложе, и планировал объявить его своим наследником на троне в Червени. Да и свою пятую жену, Малушу, похищенную из державы князя Ляха, красивую и необыкновенно боевую, Ватай полюбил любовью шестидесятилетнего старика, то есть настолько крепко, насколько крепка самая толстая конопляная веревка. И эти двое, так им любимых и выделяемых среди других, предали его, втайне связавшись друг с другом, о чем донесли ему услужливые слуги при дворище. Мына успел сбежать к Даго Пестователю; Малушу взяли на пытки, и тогда призналась она, что не только распутничала с Мыной, но и указала ему место, где был спрятан клад скифов, что было величайшей тайной князя Ватая, которую в момент любовного возбуждения открыл он своей любимой жене. Малуше отрубили голову мечом на торге в Червени, а Ватай тут же взял себе новую жену, Лиду, так как считал, будто бы таким способом забудет про Малушу. К сожалению, от воспоминаний о Малуше избавиться он не мог, постоянно сравнивая ее с Лидой, и вот эта последняя показалась ему гнусной, уродливой дуррой. Не подумал Ватай о том, что ему уже шестьдесят лет, что кровь в нем остыла, что не радует его уже, как раньше, молодое женское тело. Он обвинял Лиду в том, что та не испытывает к нему страсти и без охоты ложится рядом с ним, уже не умея возбудить любовного влечения.

О Мыне же он старался забыть. Только ведь нельзя было заткнуть уши ко всем вестям из широкого мира. Так что узнал Ватай, что Мына женился на очень богатой и благородной госпоже Арне, которая воспитывала сына Пестователя, Семовита, и что теперь они вместе были властителями могучего и очень богатого града Крушвица. Еще доносили Ватаю, что Мына не перестает думать о мести и только и ждет случая, чтобы выдрать у своего отца сокровище скифов, которое отец Ватая насобирал, когда был атаманом грабителей курганов над Донапром. Это сокровище было тщательно спрятано в самом сердце Червени, перенести его в другое место у Ватая не было охоты, так как не мог бы этого сделать без помощи других людей, а это казалось ему опасным. Так что, лишь Ватай, а теперь еще и Мына знали секретный тайник. Только опасений старого князя это никак не пробуждало, ведь захватить сокровище Мына мог только тогда, если бы добыл Червень, а вот это было практически невозможным. Ибо Червень был выстроен на подмокших болотах, неподалеку от реки Хучвы. Всякое сухое место представляло собой отдельное поселение и крепостцу, которые были соединены с головной твердыней дорогами шириной в две телеги и выложенными драницами и стволами без веток. Полностью же занимаемая Червенью площадь составляла около сотни квадратных миль — согласно мер, используемых когда-то в Старой Роме. Чтобы захватить головную твердыню, необходимо было занимать отдельные, охраняющие ее поселения и крепостцы, что, в случае, если дороги разобрать, заставило бы захватчиков продираться через топи. Таким же недоступным когда-то был только Город Диких Женщин, и никто его не добыл, только лишь зараза смогла погубить его жительниц.

А ведь сама Червень не представляла собой всей державы Ватая. То, что называли Градами Червенскими, включало в себя обширную территорию, усеянную оборонными градами от реки Бук на востоке и за пределы верховий реки Вепш, на верховья реки Сан и вытекающей из них реки Вислок — на западе. На юге же — вплоть до реки Солокии и истоков реки Сан. Только лишь северная граница Градов Червенских не была точно установлена, но, как утверждали некоторые, доходила до того места, в котором нарождалась река, прозванная Припятью. Жители Червенских Градов в качестве соседей имели бужан, прозванных еще волынянами, княжество Карака и Край лендзян, ну а после поражения Карака соседствовали они с Великой Моравой, а после захвате Сандомирской Земли Пестователем — еще и с полянами.

Несмотря на такие оборонные свойства самой Червени, князь Ватай не хотел воевать с другими властителями. В его поселениях производили желанную всеми пурпурную ткань, которую князь продавал с большой выгодой. Через Червенские Грады шел купеческий путь из Киева на Каракув и Вроцлавию, а потом и дальше: в край богемов и даже к франкам. Так что гораздо лучше было обогащаться на торговле, а не воевать. Потому, когда возросло могущество Ростислава, а потом и Сватоплука, князь Ватай регулярно выплачивал им дань, не желая с ними задираться, а, скорее, иметь их в качестве своих опекунов. И вот, находясь в таком выгодном положении, Ватай не опасался мести Мыны. Зачем он прятал сокровище — он и сам не знал. Вероятнее всего, его удовлетворяла власть в Червени, и уж удивительнейшим наслаждением наполняла единственная ночь в году, когда входил он в секретное хранилище, где гладил, прикасался, чуть ли не ласкал золотые предметы, ограбленные когда-то из гробниц скифов. А уже потом ему на целый год хватало мысли о сокровищах, которыми он владел, об их красоте, а чем старше он становился, тем меньше привлекали его тела женщин; чем меньше мог он выпить пива или меда, тем сильнее был привязан он к своему сокровищу, и мучила его мысль, кому же придется его передать, и как этот кто-то растратит напрасно его сокровища. Отсюда же, когда сбежал Мына, и когда отрубили голову Малуше, решил Ватай, что тайна спрятанных сокровищ превратится в пепел на посмертном костре. Его двоим сынам растяпам — так он решил — хватит сама Червень и прибыли от изготовления пурпура иот торговли. Так что, пускай сыновья делятся Червенью и ее богатствами, но не сокровищем.

И все же, время от времени возникала у Ватая мысль, что когда сам он умрет, и когда сожгут его тело, тайна скифских сокровищ не полностью превратится в пепел. Ведь жил Мына, который знал, где богатство находится, которое так долго и тщательно Ватай скрывал. И если Мына и не сумеет самостоятельно захватить Червень, а вместе с градом — сокровища скифов, то эту тайну он может передать своим сыновьям, а у него, наверняка, будет их много, поскольку парень он еще молодой. Сыновья Мыны будут не такими увальнями, как сыновья Ватая, и когда-нибудь — возможно — с чьей-то помощью сумеют они добыть Червень, а с нею и то, чего никто кроме него самого никогда не мог права видеть.

Мучимый подобными мыслями, как-то раз Ватай пожелал уничтожить Мыну. Потому осенью прошлого года с радостью принял он от Сватоплука известие, что повелитель Великой Моравы весной планирует ударить на сына Пестователя, Авданца, чтобы отобрать захваченные тем Вроцлавию и Землю шлензян. Это был замечательный повод, чтобы и самому принять участие в планируемом Сватоплуком военном походе, ударить на захваченную Пестователем Сандомирскую землю, тем самым, втянуть в войну самого Даго Пестователя, а с ним — и находящегося по его опекой изменника Мыну. Ему казалось уверенным, что если в защиту Авданца, а так же Сандомирской земли выступит сам Даго Пестователь, обязательно вспыхнет война между полянами и Моравской Империей. Ну а победа моравцев для Ватая считалась более чем верной. Столь же уверенным казалось Ватаю и убийство Мыны в ходе такой войны.

Но Ватай был человеком осторожным, впрочем, у него самого не было уже ни здоровья, ни сил на то, чтобы принять участие в военном походе. Тогда он принял решение, чтобы сделать вождем этого похода Чему, сына седого уже князя Сандомира, уже несколько лет пребывающего в изгнании в одном из его малых городков. Так что подбодрил Ватай юного Чему, чтобы тот пожелал отобрать у Пестователя свое наследство, то есть — Сандомирскую землю. Снабдил он его массой наемных воинов, хорошенько вооружил и приказал выступать в бой.

И не было виной Ватая то, что Чема поспешил с военным выступлением, ну а интриги Пестователя привели к тому, что Сватоплук не выступил весной против Авданца, поскольку напал на него бастард короля Арнульфа с отрядами перекупленных мадьяров. Не оказался Сватоплук на северной стороне гор Карпатос, зато Чема захватил Сандомирскую землю. И если бы, быть может, на этом он и остановился, все как-то бы и сложилось. Только Чема в боевом азарте, гордый своей победой, ударил на Край лендзян, которые до тех пор жили в согласии с повелителем Червенских градов, победил князя Ляха, который вместе с большей частью своего народа ушел в Мазовию, а потом отдался в опеку Даго Пестователя и его сына, Семовита из Крушвицы.

Так случилось, что осенью того года две могучие армии: одна, которой командовал сам Семовит, и вторая, которой командовал Мына, князь Лях и благородная госпожа Арне, ударили на Чему с севера и с запада. Мына и князь Лях быстро отобрали Землю лендзян, опасающийся же окружения молодой Чема должен был отступать перед войсками Семовита и без боя оставить только что добытую им Сандомирскую Землю. Таким вот образом война близилась к Червенским Градам.

Испытывал ли старый Ватай страх перед наступающим противником? Нет. Грады Червенские все так же казались ему непобедимыми. «Самое большее, разобью войска Чемы, если тот не успеет сбежать в Червень, — считал Ватай. — А на захват Червени у врагов уже не останется ни сил, ни отваги, потому заставят меня выплатить разовую дань, а я так и сделаю».

Но иногда, точно так же, как и этой памятной ночью, мучило Ватая какое-то удивительнейшее беспокойство. Тогда он беспричинно сердился, бил свою молодую жену и слуг. Доставалось и командирам стражи в городках и головной твердыне, что, вместо того, чтобы днем и ночью бдить на валах, они обжираются, толстеют, а ночами дрыхнут, не заботясь ни про оружие, ни о безопасности Червени.

В тот памятный день гнев Ватая, прежде всего, разрядился на разведчиках. Какое-то время назад выслал их Ватай, чтобы те установили, где находится армия Семовита, и чтобы они установили контакт с отступающим Чемой, чтобы узнали, что делает армия, которой командуют Мына и князь Лях. Разведчики нашли армию Чемы на краю громадной чащобы возле реки, прозываемой Лядой, то есть уже чуть ли не в границах Червенских Градов, а вот на след армии Мыны и князя Ляха не напали. Та армия шла с севера и тоже близилась к границе Градов Червенских, как внезапно исчезла, как будто бы развеялась в воздухе. День и ночь бдили стражи в пограничных градах, но наступление никак не начиналось. Градодержцы просили у Ватая предоставить им военную помощь от Чемы, но тот не желал уменьшать и так уже небольшого отряда, поскольку часть его армии, которую он в свое время выслал против Мыны и Ляха, была полностью разгромлена. Потому Чема решил вступить в открытый бой с Семовитом и провести его над рекой Лядой, что тоже рассердило Ватая. Дело в том, что он слышал, что у Семовита армия в два, а то и в три раза сильнее, чем у Чемы. «Почему не отступает он в мои грады и не укрепляет их своими людьми?» — лился Ватай и приказал попотчевать батогами тех разведчиков, которые не смогли обнаружить армий Мыны и Ляха, угрожающих Градам Червенским с севера.

Не знали разведчики, равно как и не узнал об этом Ватай, что часть войск Мыны и Ляха укрылись в болотах, прозванных Коровьими, а часть отправилась к вёске Собебор, лежащей неподалеку от болот, образованных рекой Буцк. Именно здесь — по указанию Петронаса, который прислал для Арне огромный сундук, наполненный драгоценными вещами — Арне, Мына и князь Лях установили первый контакт с волынянами, что проживали над речкой Буцк.

Очень жадным человеком был повелитель волынян, которых называли еще бужанами — князь Дир. Уже много лет искушали его богатства Червени, только никогда не было у него достаточно воинов, чтобы захватить укрепления Ватая, потому поддерживал он с ним мир. О его жадности прекрасно было известно при дворе в Гнезде, потому-то как раз Дир должен был быть тем, кого хитроумный Петронас избрал в качестве помощника по уничтожению Ватая. Первая встреча Дира с Арне, Мыной и Ляхом произошло в небольшой вёске Собебор, возле северных границ Червенских Градов, на болотах неподалеку от реки Буцк. На эту встречу Дир прибыл в наибольшем секрете, с немногочисленной свитой воинов и вождей — советников. Очень многое слышал Дир про Даго Пестователя и его сыновьях; знал он, что Даго Пестователь считается непобедимым и знающим чары, вот только хворающим Отсутствием Воли. Но войсками Даго полностью владел Петронас, человек, образованный в Византионе, а Дир, живущий по соседству с русскими мелкими владетелями и князьками, подобно им испытывал огромное уважение к могуществу ромеев. Для Дира Петронас был самым настоящим ромеем, а ромеев он побаивался. Потому, получив от него послание, чтобы тот прибыл в Собебор на выгодные переговоры — как его в том заверили — прибыл незамедлительно, хотя и настала уже дождливая осенняя пора.

С Диром переговоры вел князь Лях, повелитель лендзян, соседствующий с бужанами и знающий их обычаи. Это он вручил Диру подарок от Даго Повелителя — сундук, наполненный серебряными гривнями и золотыми нумизматами.

— И это только лишь малая часть оплаты, которую получишь, если поможешь нам, — заверил Лях князя Дира.

— Но с Ватаем я воевать не стану, — сразу же предупредил князь Дир.

Был он человеком рослым, по обычаю восточных склавинов носил густую черную бороду и длинные усы, волосы на голове были у него кудрявыми. Одет он был весьма достойно: на нем был ромейский шлем с павлиньими перьями, ромейская кольчуга, вооружен он был ромейскими мечом и щитом. Но вот его воины не были столь богато одетыми и вооруженными. Ибо, несмотря на величину территории, которую занимали бужане, в этом уголке обитаемого мира никакой силы они не представляли. Дир, в связи со своей жадностью и данями, которые собирал с бужан, уважением своего народа не пользовался, все время вспыхивали против него различные бунты, и никогда ему не удавалось собрать крупной армии. Опять же, все время ему угрожала опасность от руссов и их различных князьков, с которыми он соседствовал. Так что дивился Дир богатым дарам, которые прислал ему Даго Повелитель, и уж тем более старался сохранить осторожность в отношении того, что предложил ему князь Лях.

В шатре в Собеборе состоялся пир в честь Дира. И тогда спросил его князь Лях:

— Ничего более не требует от тебя Даго Повелитель, как того, чтобы ты предоставил нам на реке Буцк сто весельных лодок, способных забрать наших пятьсот спешенных воинов. В величайшей тайне предоставишь нам убежище в своем градк Волынь, откуда мы поплывем в верховья реки Хучвы.

— В верховьях Хучвы находятся Грады Червенские, а неподалеку от реки находится могучий град Червень. Что хотите вы делать?

Лях честно признался:

— Мы собираемся на лодках тайком ночью подплыть под Червень и коварно со стороны реки проникнуть в град Ватая. Ты, Дир, ничего общего с этим не будешь иметь, разве что, кроме того, что дашь нам лодьи и накормишь нас в Волыни.

Град Волынь находился прямо у слияния Хучвы в Буцк. Невозможно было поплыть к верховьям Хучвы, не имя опоры в граде Волынь, который принадлежал бужанам.

Долго в деланной задумчивости качал кудрявой головой князь Дир, раз за разом выпивая по кубку меда, пока не сказал:

— А что случится, если вы не добудете Червени, а вас разобьют, или же если вы потонете в болотах Хучвы?

— Никто не узнает, что это ты дал нам сотню весельных лодей, — заявил на это Лях.

— А что будет, если вы захватите Червень?

— Прикажешь сшить огромное полотнище из льна, а мы наполним его богатством Ватая, — пообещал Лях. — А в победе можешь быть уверен, поскольку с нами идет князь Мына, да и я сам знаю все тайные дороги, которые ведут через болота от Хучвы до града Ватая.

Уж как-то так странно сложилось, что по причине того, что князь Лях вел переговоры с Диром от имени Даго Пестователя, со временем все стали рассказывать, что это ляхи напали на Ватая и Червенские Грады. С тех пор полян начали называть ляхами. У народов на востоке долгое время считалось, будто бы к западу от реки Буцк проживают ляхи, хотя то было маленькое княжество, которое, со временем, при Даго Пестователе, вошло в состав державы полян. Даже через множество столетий у многих народов Польшу называли «Лехистан», хотя это не имело никакого обоснования. А поскольку мадьяры, прозываемые мардами, частенько запускали свои отряды до самых Червенских Градов, то в один прекрасный день столкнулись с Ляхом и лендзянами. По этой причине — вроде как — полян, а затем и Польшу, начали называть «Лендзьер».

В верхнем течении реки Буцк на громадном пространстве находились десятки рыбацких деревушек бужан. Так что для Дира не представляло никаких трудностей доставить не сотню, а целых сто пятьдесят лодей. Радостной показалась ему мысль, что взамен за эти лодки и гостеприимство в граде Волынь, не объявляя войны Ватаю и не потеряв ни единого воина, обогатится он, как никто из повелителей бужан до сих пор. Богатство, полученное, благодаря победы над Ватаем, могло быть потрачено им для подкупа множества противников среди обладавших силой бужан, для усмирения заговоров, пока не сделается он самодержцем. План коварного захвата Червени он посчитал великолепным, ибо, а зачем поочередно тратить время и силы на захват отдельных многочисленных градов, раз можно сразу овладеть всей Червенью. «Нет, не хворает Даго Пестователь Отсутствием Воли, — подумал Дир. — Не может быть больным человек, которому служит такой хитроумный ромей, как Петронас».

Пришел месяц опадания листьев. Днем и ночью, беспрерывно, с неба либо лили проливные дожди, либо моросило. Разлились воды рек Буцк и Хучвы, только ни для Дира, ни для Ляха, Мыны и Арне никакой помехи это не представляло. По большой воде было легче плыть, а кроме того — ну кто в Червени мог ожидать в такую погоду атаки на окруженную болотами твердыню.

Потому-то — как рассказывают — князь Ватай перестал наконец сердиться на своих слуг и на свою молодую жену. Из души его уходило ничем не обоснованное беспокойство.

Наконец-то наступили ранние осенние сумерки, с хмурого неба время от времени что-то моросило, сорвался сильный ветер, который гасил факелы на валах Червени.

В подобный вечер приятнее всего было бы усесться возле огня в уютной избе, выпить пива или меду, поболтать с приятелями или с семьей. Так что стражники на валах охраняли град небрежно, прячась от дождя неподалеку от вратной башни, дающей хоть какую-то защиту от мелкого дождя и порывов ветра. Время от времени ветер прогонял тучи, показывая полную луну, вот только гораздо чаще плотный и непроницаемый мрак окутывал град. Стража не проявляла бдительности, даже не зажигала заново погасших факелов, ибо, как можно было упомнить, на Червень никто и никогда не нападал. И хотя было известно о близящихся войсках Семовита, Мыны и Ляха, сторожам казалось очевидным, что вражеские воины поломают себе зубы в ходе захвата пограничных поселений. Ну а если они попытаются подойти под саму Червень, враги будут ослаблены и не способны сражаться.

И так бы, наверняка, и случилось, если бы тем дождливым и ветреным вечером пятьсот спешенных воинов на сотне лодок не подплыли втихую к деревушке, расположенной на правом берегу Хучвы. Деревушка была маленькой, зато зажиточной, с большими деревянными хатами и сараями под разные товары. Как раз их этой деревушки вел выложенные драницами тракт до Червени, поскольку здесь была речная пристань, которой пользовался град Червень, когда была необходимость сплавить свои товары по Хучве до реки Буцк и дальше, к русам.

Разлаялись собаки, когда почуяли, даже увидели, чужих, выскакивающих из лодей на речной берег. Только деревушка не выставила ни единого охранника, люди сидели в теплых домах, ну а собачий лай не пробуждал чьего-либо беспокойства, поскольку в округе роилось от живущих на болотах лосей, которые подходили под самые ограды, вызывая постоянный собачий лай.

Воины Ляха и Мыны получили приказ подкрасться под самые дома и только лишь по знаку, данному Ляхом, то есть, по голосу пищалки, одновременно ворваться вовнутрь и выбить всех жителей. Им было запрещено поджигать жилища, чтобы с валов Червени никто не заметил огня.

Рассказывают, что тем вечером даже благородная госпожа Арне убила своим мечом целых двух мужей, которых застало врасплох неожиданное вторжение чужаков в их дома. Не успели они схватиться за оружие и гибли под ударами мечей и топоров. Говорят, что были выбиты все мужчины, даже недоросли; погибло и множество женщин, пытавшихся защищаться. Не минула и средина ночи, как воины Ляха и Мыны уже маршировали по выложенной деревом дороге в направлении града Червень. Вел их князь Мына, который воспитывался в Червени и знал эту дорогу так же хорошо, как сам князь Ватай. Но, хотя от деревушки до града Червень было не так уже и далеко, марш воинов продолжался довольно долго. Воинам было запрещено зажигать факелы, так что шли они в плотной темноте, очень редко освещаемой луной, которая показывалась совсем на коротко. Ширина дороги составляла две телеги, воины шли по ней по четыре, иногда держась за руки, так как по причине темени не могли они видеть тех, кто шел спереди. Несколько раз случалось такое, что кто-то из воинов, одурманенных темнотой, падал с деревянной дороги прямо в болото и вопил, прося помощи. Такого сразу же убивали, ведь его крики могли услышать за стенами града. Только подобные опасения были ненужными, так как ветер дул от Червени и гудел в зарастающих болота камышах и лозах, словно море во время шторма.

Путь до Червени казался воинам Ляха и Мыны бесконечно долгим по причине темноты, дождя и пронзительного ветра. Только ни Лях, ни Мына не спешили, не подгоняла воинов и благородная госпожа Арне. Ибо учило искусство воевать, что менее бдительным человек бывает перед самым рассветом, и как раз в это время и планировалось напасть на укрепленный град.

Наконец-то в темноте стали видны несколько мигающих факелов; стало ясно — это уже Червень. Но как во мраке вскарабкаться на валы, окруженные топями и водой? Двери входной башни наверняка были хорошенько закрыты, на самой башне находилось несколько стражей. Как же форсировать башню, не вызывая шума, не ставя на ноги всех оружных, находящихся в граде Ватая?

Только Мына подумал об этом гораздо раньше. Воины несли с собой узкие лестницы. Несколько наиболее умелых приставило лестницы к валам с двух сторон от сторожевой башни. Первыми, кто по этим лестницам забрался наверх, были Мына и князь Лях. А когда наверху уже очутилось достаточное число воинов, они напали на сонную стражу надвратной башни, выбили их до одного, после чего распахнули ворота, и сотни воинов ворвались в град. Тут же загорелись сотни факелов, освещая улочки Червени и позволяя отличить своих от чужих. И так началась чудовищная резня безоружных, поскольку всех их застали врасплох, воинов Ватая. Храбрее всех — как рассказывали — сражались воины князя Ляха. Именно князь Лях со своими людьми ворвался во дворище Ватая и собственноручно убил его; когда же это случилось, Мына отдал приказ перестать убивать местных, ведь это же был его народ, которым он собирался править вместе с Арне.

Наступил день: хмурый и дождливый; воины Мыны и Ляха были измучены дорогой и сражением, они были просто голодны. Потому в одном из крупных сараев закрыли тех воинов Ватая, которые сдались и пообещали служить Мыне. Женщинам из Червени было приказано приготовить еду для завоевателей града. Вот только, Червень — это был не один град, в котором проживал князь Ватай. Неподалеку, соединенные выложенными древесными стволами дорогами, находились и другие оборонные грады, представлявшие с Червенью единое целое. В этих градах поменьше услышали отзвуки ночного сражения, на валы тут же поднялись воины Ватая в полном вооружении. Чтобы всех их победить, нужно было иметь больше, чем полтысячи воинов. Потому князь Мына приказал нескольким воинам поднять тело убитого Ватая, вместе с ним появился он с сопровождающими возле врат других градов, оглашая смерть старого князя и собственное правление, как его наследника. Еще Мына обещал, что тем, которые поддадутся его власти, не будет грозить никакая опасность, что даже воины князя Ляха не вступят в такие грады, ни у кого даже волоса с головы не упадет, все останется по-старому, с той лишь разницей, что теперь Червенью станет владеть сын Ватая, князь Мына.

До самого вечера продолжались советы воинов в тех городках, их результат было легко предвидеть. Понятное дело, что выбрали мир, а не войну. Ибо фактом была смерть князя Ватая, очевидным было и то, что после него власть должна быть передана Мыне. Не прошло и недели, как вся Червень стала послушна воле князя Мыны. А уже на следующий день были освобождены пленные, им отдали оружие, а еще Мына с Арне приняли от них присягу на Солнце, что станут они верно служить сыну Ватая. Такую же присягу Арне с Мыной приняли и от воинов малых городков, и составляющих славную Червень. Тут же были посланы люди во все крупные грады, подчиняющиеся Червени, с приказом, чтобы их градодержцы дали присягу Мыне и выплатили ему дань.

На третий день после завоевания Червени Арне обратилась к мужу своему, князю Мыне:

— Не забыл ли ты, что у границ Червенских Градов стоит громадная армия Семовита. Ты говорил, что знаешь место, где хранится сокровище Ватая. Ты должен отдать его Семовиту, а тогда он повернет свою армию, ты же станешь его вассалом и вложишь свою голову под его плащ. В противном случае, он начнет захватывать пограничные грады и уничтожать страну, которой теперь владеешь ты и я.

— Я отдам Семовиту сокровище своего отца, — согласился с ней князь Мына. — Но вначале Семовит должен разгромить войска Чемы. От здешних воинов я услышал, что Чема ожидает Семовита над рекой Ладой. Именно там и состоится сражение. А вот кто победит, этого еще никто не знает.

Эти слова успокоили благородную госпожу Арне относительно намерений Мыны. Ведь и правда, поначалу Семовит должен был сразиться с Чемой, который стоял у него на пути к Червенским Градам. А поскольку, как уже говорилось, у Семовита был трехкратный перевес над Чемой, результат этого боя нетрудно было предвидеть. «Теперь я стану княгиней», — довольно размышляла благородная госпожа Арне.

Вскоре Мына выехал в сторону пограничных градов, чтобы принять присягу верности от тамошних градодержцев. Тогда-то встретился с Арне князь Лях, который вместе с Арне и Мыной делил обширное дворище Ватая. Сегодня князь держал сеюя таинственно и разговаривал с Арне исключительно шепотом.

— Опасаюсь я, госпожа, — обратился он к Арне, — что Мына замышляет против нас что-то нехорошее. Он уговаривает меня, чтобы, по причине тесноты, царящей в Червени, я покинул град со своими воинами, а так же забрал тех воинов, которых ты отдала под его командование, чтобы обрести отцово наследие. Я должен отвезти богатые дары Диру, соединиться с нашими войсками на Коровьих Болотах и уйти от границ Градов Червенских. Если я так сделаю, ты, госпожа, останешься здесь одна, беззащитная, зависящая от милости и немилости Мыны.

— Это мой муж, — возразила на это Арне. — Не думаю я, чтобы мне грозило что-нибудь нехорошее, раз у врат Градов Червенских стоит армия Семовита. Она без труда победит Чему и доберется до Червени. А вообще-то, говоря по правде, здесь царит страшная теснота по причине тех пяти сотен воинов, благодаря которым мы Червень и захватили.

— А показал ли тебе Мына дорогу к сокровищу скифов?

— Нет. Но и для этого придет время.

— Ты столь сильно ему доверяешь? — спросил князь Лях.

Арне же ответила на это:

— Доверяю, пока армия Семовита приближается к границам Градов Червенских.

— Знай тогда, госпожа, что Мына уехал не за тем, чтобы принять присягу верности, но совершенно с иной целью. Доверенные люди предостерегают меня, что он отправился в путь, чтобы закрыть приграничные грады перед Семовитом, если тот победит Чему. Не так легко будет Семовиту добраться до Червени, раз здесь не будет ни моих войск, ни твоих, госпожа. Грады Червенские хорошо защищены, так что нелегко будет Семовиту обрести над ними власть.

— Не верю я в нехорошие замыслы Мыны, — заявила Арне, но, подумав немного, прибавила: — Делай, князь, что считаешь необходимым. Не выводи наши войска из Червени.

Потому князь Лях и не вывел из Червени своих и госпожи Арне воинов. Мало того, он послал на Коровьи Болота одного из своих доверенных воинов и приказал, чтобы стоящая там армия пересекла границу Градов Червенских, глася, что по приказу своего повелителя, князя Мыны, она должна спешить к Червени. Своим же и госпожи Арне воинам князь Лях приказал проявлять бдительность, поставив их на валы града.

Мыны не было два дня и две ночи. Вернулся он неожиданно на третью ночь, ведя с собой три сотни давних конных воинов князя Ватая, которые дали ему присягу верности. К своему изумлению, он застал Червень с воинами Ляха, которые согласились впустить в град одного только Мыну и пять десятков его воинов.

— Тесно здесь, господин! — кричали с надвратной башни воины князя Ляха. — У наших людей нет уже места, чтобы сложить голову ко сну, а ты желаешь завести в твердыню еще три сотни всадников?!

— Разве не я вами правлю? — гневно спросил Мына.

— Ты, господин. Но еще и князь Лях, но его поразила хворь.

— Разбудите мою жену, благородную госпожу Арне, — приказал Мына. — Пускай выйдет на валы, чтобы я мог с ней переговорить.

Через какое-то время Арне, закутавшись в бобровую шубу, вышла на валы.

— Чего ты желаешь, муж мой? — крикнула она Мыне и его воинам, стоящим у ворот града.

— Отдай приказ открыть ворота моим людям, — ответил ей Мына. — Здесь холодно, и я не могу ночевать на дворе.

Женщина молчала. Ее обеспокоил вид громадного числа всадников, держащих в руках факелы, ибо только лишь при их свете могли они ночью по узенькой дороге проехать верхом к воротам Червени. Неожиданно рядом с ней появился князь Лях и шепнул, чтобы она спросила у Мыны про Семовита.

— А что с Семовитом? — крикнула Арне с высоты оборонного вала.

— Воины Чемы были поражены известием о смерти моего отца, Ватая, они отказались сражаться для Чемы и распылились в разные стороны, перед тем убив Чему. Зачем ты об этом спрашиваешь, когда я тут мерзну перед воротами? Потом я все тебе расскажу.

После сделанной шепотом подсказки князя Ляха Арне ответила ему на это:

— Пускай твои воины заворачивают назад. В Червень я могу впустить только тебя и пять десятков твоих воинов. Нет у нас места для всех людей, которых ты ведешь.

— Согласен! — ответил ей Мына. — Прикажи открыть ворота.

Но когда открыли проход в надвратной башне, в град вторглась огромная толпа всадников во главе с Мыной. Кто-то из них выпустил стрелу, и та попала прямо в грудь благородной госпожи Арне. Отчаянно крича, та упала, но тут же ее голос был заглушен воплями умирающих воинов Мыны. Пятьсот человек Ляха и Арне с обнаженными мечами набросились на въезжавших в град всадников Мыны. А поскольку ворота были узкими, им несложно было справиться с прибывшими. Те въезжали в проход, словно в смертельное горлышко бутылки и гибли, отчаянно крича. Погиб Мына, убитый неизвестно от чьей руки, под ударами мечей и копий погибла почти что сотня воинов Мыны, пока остальные не бросились бежать, поняв, что узкие ворота — это ловушка для них. Во всеобщем замешательстве кто-то поджег дом в граде, и вскоре огонь начал перескакивать с одной крыши на другую. Упоенные победой, воины Ляха и Арне начали резать обитателей Червени как изменников, начались грабежи домов и насилия над женщинами. А поскольку некому было гасить пожар, очень скоро половина Червени и прилегающих к ней городков сгорела полностью. Утро открыло дымящиеся пожарища десятков домов и сотни трупов на узких улочках. Так родилась легенда, что это именно ляхи захватили Червень и стали ее властителями.

А что происходило потом — точно и не ведомо. Точно лишь одно, что никто и никогда так и не обнаружил знаменитое сокровище скифов, собранное князем Ватаем. Точно и то, что при известии о смерти не только Ватая, но и князя Мыны, через какое-то время открытыми стали для Семовита грады, принадлежащие Червени, поскольку Семовит обещал, что те не будут ни ограблены, ни сожжены. Вот как победил без боя Семовит князя Чему, без сражения смог он вступить в наполовину сожженную Червень, где ожидал его тесть, князь Лях.

Тело благородной госпожи Арне, хотя, как говаривал то один, то другой человек, была она последовательницей человека, умершего на кресте, сожгли, в соответствии с древним обычаем, на костре. При горящем траурном костре уронил слезу князь Лях, а потом, на урну с останками несколько слез уронил и Семовит. После того над глиняной урной с ее прахом насыпали курган. А поскольку в ту урну Семовит уложил много ценных украшений из золота, неоднократно курган тот раскапывали и грабили, так что теперь никто не знает и того, где находилось место погребения благородной Арне.

Дворище Ватая в Червени как-то избежало пламени. Именно там — как об этом рассказывают — принял Семовит под свой плащ не только князя Ляха, но и всех градодержцев, управлявших Градами Червенскими. И стал Семовит, который ни разу не вытащил меча против врагов, не только повелителем лендзян или же ляхов но еще Сандомирской Земли и Градов Червенских. Можно ли представить себе больший триумф?

Удивительными бывают переживания и чувства человека, который, не свершив ничего великого, не сделав хот бы одного ни отважного, ни мудрого шага; не проведя ни единой битвы, не обнажив меча против врагов, неожиданно становится своим окружением и даже врагами признан героем и истинным великаном.

Хитроумный князь Лях покорно опустился на колени перед Семовитом и изысканными словами заявил, что, на самом деле, и он сам, и благородная госпожа Арне захватили Червень и подчинили себе все Грады Червенские, затем покарали изменника Мыну, но истинным победителем является Семовит, поскольку именно сообщение о подходе его армии парализовало всяческие начинания противников. Князь Лях вложил свою голову под полу плаща Семовита и со слезами благодарности поблагодарил ему за освобождение Края лендзян, где теперь, совместно с Семовитом, сможет он владеть, как раньше.

Поначалу Семовит при этих словах отрицательно помахал рукой, ведь это именно Арне и Лях отбили от Чемы Край лендзян. Только уже через пару минут чувство благодарности в нем расплылось и куда-то пропало. А ведь и вправду, разве могла состояться победа Арне и Ляха, если бы с запада не наступало войско Семовита?

— Ты, господин, сын великана и сам великий великан, — говорил Семовиту князь Лях, и эти слова за ним повторяли все, собравшиеся в парадном зале давнего дворища Ватая.

И Семовит почувствовал себя величайшим из всех великанов. «Это не мечи Арне с Ляхом победили Ватая, но мое ужасное имя», — подумал он. А то, что подумал, вскоре и поверил.

Совершенно неожиданно родилось в Семовите и полностью заполнило его сладкое чувство собственного величия и могущества. Поднял он с коленей князя Ляха, посадил его рядом с собой на втором троне и сообщил собравшимся воинам:

— Воистину, великое дело свершилось. Отобрал я Землю Сандомирскую и Край лендзян, и добыл я Грады Червенские. Увидав меня и услышав мой голос, распались ряды воинов Чемы, распылилась его армия, а его самого убили. Наказана была и измена Мыны.

У Семовита возникло чувство, что произнесенные им слова приятно колышут его и вдымают его все выше и выше.

— Да ты, господин — великан. Величайший из великанов! — воскликнул князь Лях.

В парадном зале воины застучали мечами о щиты, раздался окрик: «Ты величайший из всех великанов!».

И, быть может, никакого несчастья бы и не случилось, ведь не один из людей на свете, благодаря лести окружения начинает верить в свое величие и безошибочность, если бы в это же время не прибыл в Червень посланец от Авданца, который сообщал Семовиту, что в Познании кровь пошла горлом у Лестка юдекса и не задушила того.

— Это тебе принадлежит Познания! Это ты теперь юдекс! — вопили воины Семовита, а князь Лях вторил им.

Семовит дал в Червени большой пир, на нем он много пил и выслушивал все более изысканную лесть. А когда под утро он отправился отдохнуть в комнату, которую перед тем занимала Арне, и улегся на кровать, застеленную шкурами лосей, то долго не мог заснуть. Ему казалось, будто бы в нем шевелится какое-то новое существо, настолько громадное, что почти что и не помещается в его теле. Совершенно позабыл он сообщения о победном продвижении армии Арне, Мыны и Ляха, о том, что это они завоевали Плоцк и подчинили всю Мазовию, а потом еще и победили отряды Чемы, завоевали Край лендзян, а под самый конец — и саму Червень. В воображении видел он только себя и собственный путь к Градам Червенским. Это каким же мудрым и хитроумным был он, Семовит, человеком, что так легко захватил Ленчиц, а потом еще подчинил себе воеводу Серадзы. Куда бы не направил он свои шаги, противник убегал от него. Почему войска Чемы сражались с Арне, Мыной и Ляхом? А делали они так потому, что верили в свою победу. А вот с ним, Семовитом, никто сражаться и не пытался. Слишком уж страшным было его имя и осознание разгрома. И так дошел Семовит до самой границы Градов Червенских. Но вот поддались бы те грады Арне и Ляху, если бы не его страшное имя? На самом деле, это не Арне с Ляхом добыли Червень, а сделал это он, Семовит. Они же были всего лишь мечом. А вот тем великаном, держащим этот меч, всегда оставался он, Семовит.

Умер Лестек, юдекс, судья сыновей Пестователя. Кто на самом деле был теперь достойным, чтобы после Лестка принять на свою голову корону юдекса? Палука, это всего лишь дуболом, которому нельзя доверить хотя бы крохи власти над братьями, ибо он не знал бы, а что с этой властью делать. Авданец был умный и отважный. Вот только, чего такого Авданец свершил? Добыл Землю шлензан и Вроцлавию, но потом — когда Сватоплук начал ему угрожать — разве не трясся он от страха, как об этом рассказывали, перед троном Пестователя? Сам Семовит никогда ни о чем Даго не упрашивал. Это он отобрал для Даго Сандомирскую Землю, подчинил себе жадных воевод, отдал Ляху Землю лендзян, а еще овладел Градами Червенскими. Потому-то, только лишь он, Семовит, должен надеть на свою голову корону.

Под утро его посетили настолько странные, что буквально пугающие мысли. А кто вообще такой, этот Даго Пестователь? Чего такого сделал он в последние годы, чтобы показать свое могущество великана? Разве не рассказывала Семовиту Арне, каким увидала она Пестователя на Вороньей Горе, когда тот страдал над утратой Зоэ? То был безвольный старец, влюбленный в молоденькой девушке. На самом же деле страной управлял Петронас, чужой человек, македонянин. Не слушали уже Пестователя его воеводы — разве не такое случилось с Желиславом в Плоцке и с Повалой в Ленчице? Имя Пестователя сегодня уже ничего не значило, не пробуждало ни у кого тревоги. Повсюду говорилось, что Пестователь болен Отсутствием Воли.

Так что Семовит должен был стать не только юдексом, но еще ему принадлежала и власть в Гнезде. Разве не было обязанностью Семовита отобрать правление у чужака, у Петронаса? А потом? А потом стать новым Пестователем по разрешению Авданца и Палуки, чтобы никто не объявил Семовита самозванцем.

Авданец могуч и богат. Авданец не захочет, чтобы юдексом стал Семовит из Крушвицы. Вот только как он поступит, когда он, Семовит, обещает ему помощь в завоевании Каракува? Что случится, когда Семовит соберет с Червенских Градов громадную дань, громадные количества золота, серебра, оружия и бросит все это под ноги братьям, Палуке и Авданцу?

Необходимо созвать съезд сыновей Пестователя. Не говорить им, кто должен стать юдексом, а всего лишь только задуматься над этим делом. Пускай сами решат, а не следует ли избрать юдексом величайшего из великанов, именно его, Семовита? Сияние золота затмит им глаза, ослепит. Его изберут юдексом и примут решение, чтобы Пестователь добровольно покинул Гнездо и отдал свой трон. Ибо только лишь Семовит, как новый Пестователь, даст им разрешение на все более новые завоевания, на расширение державы полян.

И с такими мыслями он, наконец, заснул. А когда засыпал, показалось еу, будто бы со всех сторон слышит о собственном величии и могуществе.

Вот только не стояла уже рядом с ним Арне, чтобы предупредить, что, возможно, Пестователь на самом деле не так уже и безволен. Она же знала его как необычайного великана, который даже в момент смерти, которую нанесла ему Зифика, смог возвратиться из Нави, чтобы затем судить своих врагов. Не подумал Семовит, что Пестователь, возможно, и не пожелает добровольно отдать трон и обнажит против неприятелей зачарованный Тирфинг. Мало что знал Семовит про Тирфинг, ибо давно уже Даго не вынимал его из ножен и не разил им противников, вот и Семовит то, что рассказывали ему про Тирфинг, считал сказками.

Арне, к сожалению, не было в живых, и никто не был в состоянии укротить гордыню Семовита. Князь Лях же ничего не желал, как того, чтобы Семовит стал юдексом и основался в Познании, оставляя самому Ляху не только Землю ленндзян, но еще и Грады Червенские. Потому, когда, наконец, пришли войска, скрывавшиеся на Коровьих Болотах, Лях, по поручению Семовита, наложил громадную дань на каждого обитателя Градов, неважно, были ли то вольный кметь, производящий пурпурную ткань ремесленник или же воин. А поскольку Грады Червенские были и вправду богатыми, они насыпали кучи серебра и золота в сундуки Семовита. И тогда, оплатив помощь Дира в ходе похода против Червени, с началом месяца грудзень, по безснежной, но хорошенько промерзшей земле армия Семовита выступила в дорогу. Князь Лях остался в Червени, ибо он получил титул властителя Градв Червенских и Земли лендзян, вляясь вассалом повелителя в Крушвице. Одновременно, в Геч и Жнин прибыли посланцы от Семовита с вопросом, а не должны ли, в связи со смертью Лестка, сыновья Пестователя собраться в для всех удобном месте и в удобное для всех время, чтобы определить и назначить нового юдекса.

Рассказывают, что десять возов, каждый из которых был запряжен четырьмя волами не были в состоянии забрать всего того добра, которое получил от Градов Червенских благородный господин Семовит. Всякий его воин, то ли всадник, то ли щитник, вел запасного коня, нагруженного всякими вещами. По этой причине войско продвигалось медленно, и только лишь в месяце тычень или же сечень, когда пали большие снега, добралось до Серадзы, где Семовит решил перезимовать. Он не очень-то спешил к Валяшке, которая была на сносях. Говоря по правде, Семовит несколько опасался, что та, благодаря своим чарам, в конце концов, открыла, кто же убил ее змея, и пожелает отомстить убийце. «А когда она родит мне сына, я ее убью», — обещал сам себе Семовит. И вместе с тем, боясь ее колдовства, отослал он Валяшке воз, наполненный драгоценной пурпурной тканью и восточной парчой, как следовало любящему мужу, ожидающему ребенка, рожденного из собственных чресел.

В Серадзи Семовит вновь убедился в своем необычном могуществе. Воевода Ченстох, который выкрутился от похода против Чемы, а еще раньше не желал подчиняться Семовиту, неожиданно прибыл в Серадзь, на дворе внутреннего града упал на колени в снег и умолял взять его в пестование.

— Ты — истинный великан и сын Пестователя, — говорил Ченстох. — Позволь мне, повелитель, смазать мои провинности, и прими богатые дары. Нет уже юдекса среди сыновей Пестователя, а как ходят слухи, сам он лишен воли, и ним управляет чужой человек по имени Петронас. Это его приказа я не послушал, когда он приказывал мне помочь тебе в военном походе против Чемы.

Пригласил Семовит Ченстоха в дворище Серадзи, простил ему все провинности, принял дары и сказал:

— Знаю я, что твоим и Авданца желанием является захват Каракува. Я дам вам много воинов, и вы свершите это деяние. Только поначалу я упорядочу с братьями все дела в стране.

Таким вот образом осудив Ченстоха, Семовит отослал его к Авданцу в Геч с покорной просьбой, чтобы тот, как можно скорее, прибыл в Серадзь, где его ожидает богатая добыча, полученная от Градов Червенских. Ибо Семовит — именно так должен был передать Авданцу Ченстох — желает поделиться со своими братьями не только радостью от обретенной победы, но и добытыми богатствами.

К Палуке в Жнин с подобным посольством отправился Лебедь Рыжий, который на зиму уступил Семовиту свой град и дворище в Серадзи. Затем уже целых три лошади навьючил Семовит богатейшими подарками и вместе с несколькими воинами послал их в Познанию, прилагая покорную просьбу к вдове Лестка, чтобы та приняла эти дары и пожелала прибыть в Серадзь вместе с короной юдекса, ибо, являясь вдовой после Лестка, обязана она участвовать в выборе его последователя. Кем тот должен быть — этого Семовит не сказал ни Ченстоху, ни кому-либо другому, оставляя этот вопрос на первый взгляд открытым и ожидающим своего решения сыновьями Пестователя.

Никто не знает, как на самом деле повел Авданец, и что он подумал, когда к нему прибыл воевода Ченстох. Наверняка, будучи самым понятливым из сыновей Пестователя, он сразу же догадался, а с чего это таким щедрым желает быть Семовит и даже обещает свою воинскую помощь в захвате Каракува. Быть может, в самый первый момент он почувствовал возмущение, когда Семовит выразил наглое желание объявить себя юдексом. Разве Авданец не превышал Семовита образованием, количеством воинов и богатством, а тут, за какую-то толику даров он должен был стать послушным ему. Ведь было ведомо — потому что об этом говорили во всех землях полян — что Семовит добыл Грады Червенские и победил Чему, даже не вытаскивая меча из ножен. Только Ченстох напомнил ему кое о чем, о чем в окружении Семовита лишь шептались. Семовитубыла нужна не одна лишь корона юдекса. Еще он желал объявить Пестователя карликом и сбросить его с трона в Гнезде; а вот такая мысль приятна была сердцу Авданца и приятно льстила ему.

Ибо Авданец никогда не позабыл того момента, когда прибыл он в Гнездо, чтобы просить у Пестователя помощи против Сватоплука.

Чуть ли не каждую ночь просыпался он с занозой в душе, все время вспоминая чудовищное унижение, которое познал он в Гнезде. Так что страдала гордость Авданца, и, быть может, правду говорили люди, что с того момента не по вкусу ему были самые изысканные блюда, самое сладкое питье и даже любовь с женщиной. И не было для Авданца важным что, благодаря заступничеству Пестователя и посылке Петронаса к королю Арпаду, бастард Арнульфа начал войну со Сватоплуком, из-за чего была отдалена опасность, повисшая над Авданцем. Вскоре позабыл он про благодарность, надлежащей Пестователю, даже наоборот, это чувство благодарности висело у него словно камень на шее, пока он не откинул его от себя, ибо, как гласит Книга Громов и Молний: «Чрезмерно гордый человек не может долго жить с чувством, что кому-то что-то должен, так что чувство благодарности быстро превращается в ненависть и неблагодарность». Точно так, и у Авданца в забытье ушло чувство благодарности к Пестователю и Петронасу, осталась лишь горечь познанного унижения и жажда мести.

Но вот каким образом должен был мстить он, Авданец, своему отцу, Пестователю? У него была большая, чем у Пестователя, армия, только до сих пор было грозным имя Даго Повелителя, и в решительный момент его собственные воины, возможно, струсили бы перед Пестователем. И не был уверен Авданец в остальных братьях. Возможно, они воспользовались бы оказией, чтобы все хором наброситься на него, поскольку он вырос над ними своим богатством и мужеством.

И вот теперь один из братьев, Семовит — если верить Ченстоху, готов был ценой короны юдекса объявить Пестователя карликом, а это означало уничтожить грозное имя Даго Повелителя и Господина. Что мешало Авданцу принять участие в расколдовывании имени Пестователя, чтобы из великана превратить его в карлика? Если эти чары называния людей, деяний и вещей не сработают, и имя Пестователя останется, тогда гнев Даго падет не на него, а на Семовита.

Но вот если Семовиту удастся искусство называния людей и вещей, Пестователь окажется карликом, а дружина под командованием Петронаса без труда будет побеждена, тогда на троне в Гнезде усядется Семовит, уже не только как юдекс, но и властитель. Склонит перед ним голову Авданец, насытив перед тем свою гордыню видом и осознанием поражения Пестователя. Авданец изобразит покорность, так же, как когда-то изобразил в отношении Лестка, но тщательно познает Семовита, его слабости и его силы. Найдет он все то, что является слабостью, и неожиданно ударит, свергая его, Семовита, с трона в Гнезде. Так что вопрос на встрече братьев пойдет не о короне юдекса, но о троне властителя. Потому вернулся воевода Ченстох в Серадзь с известием, что Авданец на такую встречу прибудет.

Съезд Трех Великанов — так назвали серадзькую встречу сыновей Пестователя — произошел только лишь с началом месяца, прозываемого Строгим или Лютым. Говорят, что, несмотря на суровую зиму и на трещащие от мороза деревья в чаще, на встречу прибыло множество великолепных военных кортежей, десятки красиво одетых мужчин и женщин. Огромные заснеженные луга возле Серадзи превратились вроде как в один огромный град из палаток и шалашей для сотен воинов и их вождей. В наскоро сбитых загонах ожидали своей участи стада волов и коров, овец и баранов. А когда опустились сумерки, загорелось столько костров, что ночью было светло, будто днем.

Первой прибыла вдова Лестка, благородная госпожа Жива, владеющая Познанией. К Семовиту ее пригнал страх относительно ее дальнейшего правления, ибо много было таких, как, например, Наленч, сын слепой наставницы, которые угрожали ей, что после смерти Лестка отберут у нее власть над градом. Жива привезла Семовиту корону юдекса и несколько десятков красавиц из Познании. А поскольку Познания была градом богатым, то эти женщины прибыли в замечательных шубах, сама же Жива была окутана в драгоценные меха горностаев и соболей. Живу сопровождал отряд воинов, насчитывающий более двух сотен человек, рослых и выглядящих весьма воинственными мужей.

Милостиво принял ее Семовит, взял у нее оставшуюся от Лестка корону и пообещал, что Жива сохранит власть в Познании и округе вплоть до реки Одры; а до тех пор, пока сын Лестка мал и самостоятельно не способен защищать свои владения, Жива отдастся под опеку Семовита, он же обеспечит ее достоинство владычицы града Лестка. Если же Жива не пожелает долго жить как вдова, он найдет ей мужа, в соответствии с ее волей и желаниями.

Вшехслав Палука приехал вскоре после Живы. Из Жнина он привел целых пять сотен всадников, поскольку опасался встретить по пути какой-нибудь из отрядов Петронаса. Палука не знал: этот съезд в Серадзи проводится по согласию или без согласия Пестователя, потому предпочел объехать Гнездо по большой дуге. А поскольку Земля Палук давно уже не переживала войн, воины Палуки тоже были одеты богато, у них имелись мечи и кольчуги хорошей работы. Чуть ли не каждый вел с собой трех слуг и несколько запасных лошадей с пропитанием, вином, медом и пивом. Ведь любил Палука всяческие забавы и пиры, обещая себе постоянное празднование с братьями.

Один только Авданец выглядел скромно. Его сопровождала всего лишь сотня воинов. Но на каждом была меховая пелерина и меховая шапка, а на случай боя слуга для каждого держал шлем и короткое копье. У самого Авданца имелась кольчуга тонкой работы; рукоять его меча была выложена золотом, но на спине его, несмотря на мороз, на подобие Пестователя носил он белый, потертый плащ лестка. Когда же Палука прямо спросил он, почему он так бедненько выступает перед братьями и невесткой, Авданец грубо отрезал:

— Не прибыл я сюда богато, но затем, чтобы богатым уехать отсюда.

Семовит правильно понял эти слова и сразу же поделился с Авданцем добром, которое вывез из Градов Червенских. Он думал, что Авданец, воспитанный при дворе короля Арнульфа, захочет похвастаться знанием хороший обычаев, но тот сразу же дал ему понять, что прибыл сюда как купец, который желает что-нибудь за кое-чего. Потому с прибытием Авданца закончились охоты, богатые пиры, показы воинского искусства, а начались самые обычные торги.

Пригляделся Авданец к дарам Семовита и сказал:

— То, что ты дал мне, Семовит, стоит короны юдекса. Прикажи приготовить парадный зал в Серадзи, укрась ее еловыми ветками, и я еще сегодня вечером надену эту корону на твою голову.

Удивился Семовит:

— Неужели, Авданец, не желаешь ты порадовать взор видом своих братьев? Не собираешься с нами попировать, поохотиться, развлечься?

— Спешу назад к супруге, которая родила мне второго сына, — буркнул в ответ Авданец. — Так что не по мысли мне теперь охоты и пиры. Думаю я, брат мой, о завоевании Каракува.

— Я обещал Ченстоху, что помогу вам в захвате Каракува. Но перед тем нам следует оговорить множество дел.

— Это какие же дела имеешь ты в виду? — притворился Авданец не осознающим цели Семовита.

— Подожди здесь несколько дней, и обо всем узнаешь.

— Ладно, — согласился Авданец. — Подожду три дня.

Впоследствии кто-то рассуждал о том, почему именно так, а не иначе повел себя Авданец, изображая из себя, скорее, купца, чем великого воина. И не было иного пояснения, как то, что как только встретился он с Семовитом, сразу же увидел в тот огромную гордыню. При первой же их встрече Семовит начал хвалиться, как повесил он Желислава, как победил Чему, как отбил Сандомирскую землю и Край лендзян, а потом хитростью овладел Червенью. «Неужто он настолько глуп и кислив, что не подумал о том, что, подобно Пестователю, я и сам имею своих людей среди его воинов, и потому знаю, кто на самом деле победил Чему и добыл Грады Червенские?» — задавал себе вопросы Авданец. И с тех пор его отношение к Семовиту было презрительным, хотя сам Семовит, засмотревшись в собственное величие, этого презрения даже и не заметил.

И не дождался Семовит выдающегося торжества, каким должно было стать именование его юдексом. Да, он украсил зеленью парадный зал в Серадзи, покрыл его стены драгоценными коврами из Градов Червенских, пригласил наиболее выдающихся воинов, а для Живы, Авданца и Палуки поставил на возвышении похожие на троны сидения. Для себя же, понятное дело, приказал построить особенное возвышение, обитое пурпурной тканью. Ожидал Семовит выслушать заечательные речи о собственных победах и заслугах, которые дают ему право на корону юдекса. Тем временем, Авданец все торжество испортил. Он попросту вынул из сундука корону, подошел с ней к Семовиту и со словами: «Делаем тебя юдексом», — наложил ее ему на голову. Когда же специально подготовленный оратор пожелал воспеть славные деяния Семовита, Авданец прервал его, невежливо восклицая: «Хватит болтовни, хочу мяса и вина, потому что проголодался». Мяса и вина тут же начали громко требовать присутствующие на торжестве воины Авданца, так что Семовиту не оставалось ничего другого, как покинуть дворище и отправиться к шатрам и палаткам во дворе, к приготовленным там столам с едой и питьем.

— А я думал, что Авданец знает хорошие обычаи, — пожаловался Семовит Палуке.

Но простак Палука откровенно ответил ему:

— Так он и вправду был голоден и хотел чего-нибудь выпить. Признаюсь тебе, Семовит, что я и сам предпочитаю есть и пить, а не слушать чужую болтовню.

Не удался и пир возле шатров и шалашей на дворе крепости. Жаркое подали горячим, но по причине сильного мороза оно быстро стыло. Вино и мед разогревали народ очень ненадолго. А потом стал дуть пронзительный северный ветер, посыпал снег, так что пирующие предпочли теплые избы, а не выпивку под шатрами во время метели.

Гордыня Семовита пострадала, только не посмел он проявить неуважения к Авданцу. Трудно было винить и плохую погоду. Так что Семовит проглотил случай с неудачным торжеством, как проглатывают не совсем дожаренное мясо. Ведь в качестве утешения у него имелась корона юдекса — он стал теперь судьей своих братьев. Он польстил своему тщеславию, послав гонца к Валяшке к Крушвицу с сообщением, что сделался юдексом, а теперь с нетерпением ожидает рождения великана. Он считал, что именно теперь могли бы начаться пиры, охоты и забавы, украшающие его коронацию — чего требовала от него гордыня. Вот только не позволил на это Авданец, уже на следующий день он потребовал от Семовита, чтобы тот раскрыл перед ним все проблемы, о которых упоминал ранее, будто бы те крайне важные, более важные, чем даже корона.

Откуда бралось то нетерпение Авданца, чтобы случилось то, о чем он мечтал, и чего требовала его гордость? Почему он желал, чтобы уже здесь и сейчас была брошена перчатка Даго Повелителю?

Разное рассказывали потом на эту тему. Одни говорили, что весьма сильно пострадала гордость Авданца, когда пришлось ему надеть корону юдекса на голову Семовиту, и по этой-то причине пер он к тому, чтобы отказать послушание Пестователю, желая мечами Семовита, Палуки и собственными унизить Даго Господина, а потом, убрав с дороги Семовита, самому усесться на троне в Гнезде. Другие говорили, что воспитанный при дворе Арнульфа владетелем, как всякий человек, стремящийся к власти, у Авданца повсюду имелись свои уши и глаза. Вроде бы как, еще в канун выезда в Серадзь получил он из Гнезда сообщение, что прекрасная Зоэ родила до срока Пестователю сына. Умерли и она сама, и этот преждевременно рожденный ребенок. Авданец не верил этому сообщению, но уже во время его пребывания в Серадзи его тайный посланник подтвердил его, прибавив, что похоронив жену по ромейскому обряду, то есть, без сожжения тела, Пестователь погрузился в страшное отчаяние и, покинув Гнездо, как когда-то, когда Зоэ у него похитили, закопался на Вороньей Горе. Так что дорога к трону в Гнезде лежала практически открытой, пи условии, что он объявит Пестователя карликом, прежде чем тот очнется от своего отчаяния и не возвратится в Гнездо. Только не желал Авданец сообщить об этом братьям, равно как и о том, что о делах страны ему известно больше, чем им. Так что Авданец не мог дотерпеть, и нетерпение свое проявлял Палуке и Семовиту. Пока, в конце концов, угрожая, что вот прямо сейчас он покинет дворище в Серадзи, заставил он Семовита, чтобы тот на второй день после коронации пригласил обоих братьев к себе в комнаты, где и выложил бы им свое желание объявить Пестователя лишенным воли карликом.

И не нужно было Семовиту слишком даже силиться, желая настроить братьев к этому делу. Не только они, но и все лучшие люди в стране знали, что уже несколько лет сложно было попасть к Пестователю, а если кто и получал такую возможность, как случилось с Авданцем, такой не слышал ни единого слова из уст своего властителя. От его имени всегда говорили либо Ярота, либо Петронас.

— Отец наш, Даго Пестователь, лишен воли. Страной управляет македонянин, Петронас. Был великаном Даго Господин, а сделался карликом, — заявил Семовит.

И словно единогласный приговор зазвучали слова Авданца и Палуки:

— Пестователь стал карликом.

— Стал Пестователь карликом.

Произнесли они это, не повышая голоса, но поскольку их встреча случилась поздней ночью, когда все дворище уже спало, и только трещали поленья в камине — показалось им, что эти слова громким эхо отразились ри потолка и стен.

А потом в страшной тишине, что повисла после этого, они услышали шаги за дверью и громкий стук. На короткое мгновение они испугались того, что, благодаря своим чарам, услышал эти их слова Даго Господин и появился у их двери. Но в комнату вошла Жива.

Выглядела она перепуганной.

— Простите, что мешаю вам, — промямлила она. Но потом как-то преодолела свой страх и продолжила: — Ко мне прибыл посланец из Познании. Говорит он, что несколько дней назад умерла Зоэ, родив Пестователю мертвого сына. Пестователь впал в отчаяние и отправился на Воронью Гору, чтобы предаться там искусству чар. И вроде как, его вождь, Петронас, объявил в землях, которыми Пестователь владеет, чтобы все, способные носить оружие, прибыли в Гнездо. Петронас уже знает, что вы, три великана, встретились и желаете решать дела всей страны. Давайте разъедемся поскорее, ведь он в любой день появится здесь со своими воинами и, лишив нас жизни, объявит себя властителем в Гнезде.

Перепугался Авданец, поскольку у него была только сотня воинов. Страх охватил и Палукой, поскольку даже пятьсот воинов показалась ему слишком малой армией для сражения с младшей дружиной Пестователя под предводительством Петронасом. Один лишь Семовит не показал страха. Под Серадзем в шалашах и шатрах была у него вся его армия, которую он вывел из Градов Червенских.

— Не пугай нас, Жива, — заявил Семовит. — Никто не начинает войну, когда дороги и лес засыпаны толстым слоем снега. Здесь у меня больше воинов, чем у Петронаса. Да и кто поддержит его в борьбе с сыновьями Пестователя? Окажется он самозванцем, и ни один его воин не обнажит против нас свой меч.

Авданец справился со своим страхом, и тут пробудился в нем разум.

— Не один только глубокий снег не способствует войне с нами, — сказал он. — Без приказа Пестователя не может начать Петронас войны с сыновьями Даго Повелителя.

— Пестователь лишен воли, — заметил Семовит. — Так что Петронас без труда сошлется на волю Пестователя и будет ее исполнителем.

— А по какой причине должен он был бы с нами воевать? — удивился Палука. — Мы же ничего плохого не сделали. Семовит стал юдексом, вот и все.

Даже Жива с прискорбием слушала глупые слова Палуки.

— Разве не знаешь ты, господин, — обратилась она к нему, — что Петронас — это хитроумный ромей, который давно уже догадывается о том, что вы желаете отцовской власти?

— А ты, госпожа, откуда это знаешь? — спросил у нее Авданец.

Та только пожала плечами.

— Да все об этом говорят. Когда я ехала сюда, же до меня дошли слухи, что Семовит, захватив Грады Червенские, решил сесть на троне в Гнезде.

Семовит опустил голову. Жива сказала правду. О своих замыслах он разговаривал с князем Ляхом, хвастался перед многими из своих воинов. Известия про его планы могли дойти до Пестователя и Петронаса. Это как раз Семовита Петронас имел право объявить самозванцем и вызвать всех оружных людей страны выступить против него.

От стола, за которым они сидели, советуясь, поднялся Авданец. А поскольку встал он между яркой масляной лампой и стенкой, на этой стене появилась его громадная тень.

— Завтра перед всеми нашими воинами и лучшими людьми мы объявим Пестователя лишенным воли карликом. А тот, кто лишен воли, не имеет права отдавать приазов. Завтра наши войска узнают, что единственным истинным великаном сейчас является Семовит, наш юдекс. Так что не осмелится Петронас объявить нам войну или напасть на кого-нибудь из нас. И пускай после того десятки посланцев разнесут по всей нашей державе весть про Пестователя, в котором отозвалась кровь карликов. Петронас будет думать про оборону, а нй о том, как нас атаковать. Мы же сейчас разъедемся по своим землям, а под конец месяца Бржезня снова встретимся под Сеадзем, только на сей раз уже со всеми своими войсками. Ты, госпожа Жива, тоже должна будешь прибыть сюда с послушными тебе воинами. Весной мы пойдем на Гнездо.

— Да, все именно так! — воскликнул Семовит. — Год пребывал я у роме. Там мне сообщили, в чем заключается тайна правления. А состоит все в искусстве наименования людей и дел. Достаточно назвать кого-нибудь великаном, и при нем встанут тысячи оружных людей. Достаточно назвать кого-нибудь карликом, и его покинут даже самые верные приятели.

— Пестователь стал карликом, — сказал Авданец.

— Пестователь стал карликом, — повторил Палука.

— Пестователь — уже карлик, — шепнула Жива.

И когда глядела она на трех сыновей Пестователя — рослых, широкоплечих, с длинными, почти что белыми волосами и красивыми лицами, она была уверена, что те и вправду великаны, которые без труда победят карлика.

Глава тринадцатая

Подобно тому, как много лет назад княжна Хельгунда, так и Даго Господин и Повелитель в одиночку вышел ночью на валы Гнезда, чтобы с их высоты охватить взглядом сотни костров, у которых встали биваком три тысячи конных и пеших воинов его трех сыновей: Семовита, Авданца, Палуки и Живы, вдовы, оставшейся после Лестка. В трех озерах, окружающих Гнездо, отражалось сияние тех костров, и, казалось, что твердыню окружило десятка полтора тысяч воинов, в то время, как в Гнезде было всего пять сотен защитников, к тому же не слишком хорошо обученных к бою. Ведь это были всего лишь стражи да верные своему господину слуги, купцы и ремесленники.

Лицо Даго Повелителя было бледным и спокойным, ярко светил у него на лбу камень Священной Андалы. Движения Пестователя, равно как и кго голос, не выражали чувства обеспокоенности, гнева или злости. Не проявил Даго Господин гнева даже тогда, когда Ярота неожиданно прибыл на Воронью Гору, чтобы сообщить ему, что войска трех его сыновей идут на Гнездо, чтобы сбросить с трона своего отца-карлика.

— Где Петронас? — только и спроси Пестователь.

Ярота пожал плечами.

— Он же чужой человек, македонянин. Почему он должен был бы сохранять тебе верность, раз тебя покинули твои сыновья и воеводы? Одни говорят, что он разыскивает по лесам и вёскам остатки твоей дружины, которая разбежалась, услышав весть о бунте твоих сыновей. Другие говорят, что он не позволит закрыть себя в какой-либо твердыне, поскольку это грозит обездвижением и поражением.

— Он прав, если так считает, — кивнул Пестователь. — Мне тоже не следует возвращаться в Гнездо, поскольку, окруженный неприятелями, я стану их невольником. Но именно там находится трон властителя, и именно там мое место.

Такое он принял решение, после чего дал знак двум десяткам согдов, которые находились на Вороньей Горе ради его личной охраны и защиты, после чего отправился с Яротой в Гнездо.

Ярота желал выпытать у него про множество дел, только не достало смелости. Не хватило ему отваги даже тогда, когда всем было ведомо, что Даго Пестователь утратил волю и стал карликом, как об этом громко заявляли его сыновья.

Еще в месяце лютом знали Ярота и Петронас, что произошло в Серадзе на Съезде Великанов. Корону юдекса получил Семовит, а потом получил от братьев согласие на захват трона в Гнезде и объявление Пестователя карликом. Когда братья разъехались, чтобы весной начать войну с отцом, Петронас дважды ездил на Воронью Гору и умолял Пестователя, чтобы тот позволил ему расправиться с каждым из его сыновей. Но все время получал отрицательный ответ.

— Мои сыновья еще придут в себя, опомнятся, — говорил Пестователь. — Не допустят они, чтобы внутренняя война уничтожила эту землю, как это произошло при Пепельноволосом. Владеть этой страной можно только лишь по доброй воле, без кровопролития, получив из моих рук Священную Андалу. А я им ее не отдам. Так что они попросту разъедутся по своим владениям. А что они получат, спихнув меня с трона? Только лишь один из них сможет усесться в Гнезде, а это приведет к неодобрению оставшихся. Я этого побаиваюсь, поскольку это означало бы войну между братьями. Ослабнет наша держава, если они поделят ее между собой.

— Господин мой и повелитель, — объяснял Пестователю Ярота. — Твоя Священная Андала для твоих сыновей уже не считается, равно как и твой титул Пестователя. Они мечтают о княжеских коронах, хотят быть комесами, палатинами. Авданец желает нашу землю сделать христианской, чтобы ввести народ наш в историю, что сам ты обещал сделать, но не сделал.

— Не пришло еще к этому время, — пожал плечами Пестователь.

— Авданец думает иначе, — не скрывал нетерпения Ярота. — Ты все еще колеблешься: от кого принять веру — от ромеев или от тевтонских епископов. Авданец давно уже решил это, так как долго жил у Арнульфа.

— Разве не понимает он, что, для того, чтобы принять новую веру, необходимо быь очень могущественным, ибо слабая страна получит не только новую веру, но и вынуждена будет принять новую власть, — отвечал на это Пестователь.

И еще заявил он Петронасу:

— Не извлеку я свой Тирфинг против собственных сыновей. Не буду я детоубийцей, поскольку однажды уже так сделал, и теперь с тревогой и отвращением вспоминаю тот миг.

— Ты имеешь в виду детей Зифики, мой повелитель? — спросил Петронас.

Но ответа он не услышал.

И так вот проходили дни, недели и даже месяцы. Не сделал Пестователь ничего, чтобы уничтожить бунтовщиков, все время оставался он на Вороньей Горе, переполненный болью после смерти Зоэ. Не мог он отряхнуться от этой боли, и иногда на множество часов впадал в странное онемение. Он не желал ничего пить и есть, целыми часами всматривался в Священный Огонь, подпитываемый ворожеями и жерцами. Когда же ему докладывали, что сыновья объявили его безвольным карликом, бывали такие минуты, когда в глубине души он и сам начинал верить, будто бы отозвалась в нем кровь карликового народа. И вновь ничего не делал, чтобы усмирить мятеж, поскольку не хотел убивать сыновей.

На память знал он каждое предложение из Книги Громов и Молний. Учила та книга, что, чтобы править людьми, властитель иногда должен изображать другого, чем является на самом деле. Последние годы он притворялся безвольным, чтобы побудить сыновей действовать, заставить их обрести новые завоевания, расширить границы державы, поскольку сам он, связанный присягой со Сватоплуком и опасаясь войны с Моравской Державой, не мог проводить новых завоеваний. Он думал, что в один прекрасный день сможет заключить сыновей в твердые властные оковы. Но изображение из себя безвольного, сделалось его второй натурой. После смерти Зоэ он и вправду почувствовал себя безвольным. Ибо только лишь двух женщин любил он в своей жизни — Зифику, которой пришлось умереть по его причине, и Зоэ, которую отобрала у него судьба. Он чувствовал, что никогда уже не полюбит никакой женщины, но и не мог воскресить в себе любви к власти. Ужасной казалась ему мысль, что, как это было ему предсказано, будет он жить очень долго, но жизнь эта будет наполнена лишь печалью одиночества. Охватило его тогда чувство изнеможения властью, и если бы в тот момент появился на Вороньей Горе кто-либо из его сыновей, прежде всего — Авданец, опустился бы он перед ним на колени и вложил бы голову под его посеревший и потертый белый плащ, быть может, даже добровольно отдал бы ему Священную Андалу, точно так, как это сделал Пепельноволосый. К сожалению, не прибыл тогда на Воронью Гору никто из его сыновей, лишь доходили до Пестователя известия, что возле града Серадз накапливаются войска, что там над ним насмехаются и собираются силой стащить его с трона.

И вот пришел месяц травень, потом — май, и вот наступило начало месяца сбора черва. На Воронью Гору прибыл Ярота с известием, что, состоящая из трех тысяч всадников и щитников армия его сыновей и Живы идет на Гнездо.

— Сколько у тебя людей? — спросил Пестователь.

— Пять сотен конных.

— Идем к Гнезду и становимся против моих сыновей, — принял решение Пестователь.

Он отправился в Гнездо и вместе с Яротой начал готовить твердыню к обороне. Силы у него там были небольшие, но сама крепость была могучей, ее сложно было захватить. Здесь он мог бы защищаться хотя бы и год, поскольку Ярота постарался собрать здесь большие запасы хлеба и мяса. Ярота глубоко верил в то, что, уже после нескольких месяцев безрезультатной осады Гнезда, трое сыновей Пестователя и Жива как-то начнут переговоры и отступят от града. Тем более, что, как гласили слухи, сын слепой наставницы, Наленч, собрал большое количество воинов и начал осаждать Познанию, поскольку — как он утверждал — град принадлежал ему, а не Живе, отравившей его мать.

Прибыли войска сыновей Пестователя и плотным кольцом окружили озера вокруг Гнезда. Они не торопились штурмовать град, осознавая, что пришлось бы понести огромные жертвы, но при том, все равно бы не могли они победить Даго. Сыновья Пестователя верили в то, что начнет действовать магическая сила называния людей и деяний. Защитники Гнезда поймут, наконец, что Пестователь — всего лишь безвольный карлик, и в Гнезде начнет шириться измена. В конце концов, кто-то откроет ворота града для их войск, так что Гнездо будет добыто без боя.

Чаще всего Пестователь просиживал в своих комнатах или на троне в пустом парадном зале, где впадал то странное онемение или усталость властью, а может — и жизнью. Он не мог пробудить в себе ненависти к своим сыновьям, сверхчеловеческим усилием казалось ему взятие Тирфинга в руки. Дважды в град впускали послов от его сыновей, только он не желал с ними говорить. И не потому, что чувствовал себя оскорбленным в своей гордости, но — как ему самому казалось — что у него, попросту, не было сил для такого разговора.

— Повелитель, что творится с тобой? — спрашивал его обеспокоенный Ярота.

— Не знаю, — отвечал ему Пестователь. — А вдруг во мне отозвалась кровь карликов? Если бы нас окружали войска велетов или Сватоплука, я бы знал, что делать. Но сейчас против меня стоят мои сыновья. Быть может, именно это лишает меня воли и желания сражаться.

Ярота перестал скрывать, в каком настроении находится Даго Господин и Повелитель. Всякий раз, когда Даго выходил на защитные валы или на двор и встречал воинов, защищавших твердыню, он чувствовал на себе их внимательные взгляды, которые, казалось, спрашивают: «а может, он и вправду сделался карликом?». Потому он перестал днем встречаться с людьми; в одиночку выходил он на валы по ночам и часами глядел на костры, горящие вокруг трех озер, окружавших крепость.

Всякий день ожидали штурма, но наступления не было. Посылаемые в лагерь сыновей Пестователя шпионы приносили известия, что три брата и Жива постоянно пируют, насмехаясь над лишенным воли Пестователем. Слабела в Яроте надежда на то, что им все надоест, и они отступят от Гнезда, каким-то образом договорившись с отцом. Все чаще приходило в голову Яроте, что если сам он желает уйти с жизнью, однажды придется ему изменить Пестователю и приказать открыть врата.

Той ночью, когда Пестователь опять в одиночку появился на валах и молча глядел на горящие вокруг Гнезда костры, ожидая на утро нападения на град, Ярота подошел к своему повелителю.

— Думаю я, что и на завтра не отважатся они штурмовать валы, — утешительным тоном сказал он Пестователю.

Тот, как будто не слыша слов канцлера, спросил:

— Это правда, что все грады и все лучшие и богатые люди обратились против меня, когда стал я признан карликом?

— Так, господин.

— И даже сын Клодавы в Витландии?

— Так, господин.

— И у тебя нет никаких известий о Петронасе?

— Нет, гсподин. Это ведь человек чужой. Македонянин. Возможно, он уже у ромеев, ведь он же оттуда родом.

— А его жена, дочка Арпада? Его сын Семомысл?

— Еще в месяце травне забрал он их из Гнезда и спрятал или же взял с собой к ромеям. Он первым поверил, будто бы ты карлик. Плохо ты сделал, господин, возвышая его над другими.

— Тебя я тоже возвысил. И ты тоже предашь меня, — ответил на это Даго Господин.

— Да клянусь тебе, повелитель… — начал было Великий Канцлер.

Но Даго Господин прервал его:

— Не клянись, Ярота. Властители не верят присягам. Возможно, что я и карлик, но пока что остаюсь твоим повелителем.

Устыдившийся Ярота хотел уйти, но Даго Господин задержал его.

— Если завтра мои сыновья пришлют послов, я приму их в парадном зале.

— И заключишь с ними договоренность? — обрадовался Ярота.

Не услышав ответа, он какое-то время еще постоял на валах возле Пестователя, а потом исчез в темноте.

Той ночью Ярота приказал приоткрыть крылья врат и на миг исчез в ночной темноте, чтобы встретиться с Семовитом, Авданцем и Палукой.

— Наленч занял Познанию, — сообщил ему Семовит. — Нет у нас времени торчать здесь бесконечно по причине упорства карлика. Или ты завтра откроешь нам врата или после нашей победы будешь повешен рядом с псом. Выбирай, Ярота. Мне ведь Великий Канцлер тоже будет нужен.

— Он согласился принять посольство, — открыл Ярота.

— Он всего лишь хочет тянуть время. А мы должны помочь Живе, — отозвался раздраженный Авданец. — У тебя имеется доступ к нему в любое время дня и ночи. Убей его.

— Убей его, — повторил и Палука.

— Ну да, убей его тихонько, а вину мы свалим на согдов, — присоветовал Семовит.

Ярота возвратился в Гнездо. Давно уже проклевывалась в нем мысль убить Даго Повелителя и таким образом разрешить торги между Пестователем и его сыновьями. Да, вину можно было свалить на согдов, а потом повесить их всех как людей чужих, следовательно, способных на всяческую подлость.

После полуночи Ярота вооружился длинным стилетом из дамасской стали и тихонечко отправился в комнаты Пестователя. Два согда, стерегущих двери, не говоря ни слова, расступились перед ним; они были привыкшими к тому, что Ярота в любое время дня и ночи имел доступ к их повелителю. Так что Ярота вошел, закрыл за собой дверь, и в свете догоравшей масляной лампы ему показалось, будто бы видит он на устланном шкурами белых медведей ложе людской силуэт, накрытый белым плащом.

Подкрался он к кровати Пестователя и нанес сильный удар стилетом в это тело под плащом.

Только стилет с громадным трудом пронзил плащ и вошел в шкуру белого медведя. Тогда Ярота услышал голос у себя за спиной:

— И зачем же ты это сделал? Я сам хотел отдать власть.

Лезвие проклятого Тирфинга отрубило голову Канцлеру, а кровь, брызнувшая из его шеи, залила все ложе и пол в комнате.

На следующий день войска трех сыновей Пестователя увидели на надвратной башне прибитую к деревянной балке голову Великого Канцлера, Яроты.

В полдень три посла от сыновей Пестователя опустились на колени перед троном, на котором сидел Даго Господин.

— Твои сыновья, повелитель, — заявил один из них, — обещают тебе жизнь и здоровье, если ты, вместе со своими двумя десятками согдов, завтра добровольно покинешь Гнездо и уедешь либо к ромеям, либо на запад, откуда когда-то и пришел. В сердцах твоих сыновей нет измены, какая была в сердце Яроты.

— Тогда пускай прибудут под ворота Гнезда и дадут присягу на солнце, что я уйду отсюда свободным, и что никто не станет меня беспокоить, — ответил им Пестователь.

И случилось так, что три сына Пестователя: Семовит, Авданец и Палука еще в тот же самый день встали перед воротами Гнезда и, вытянув руки к заходящему солнцу, дали присягу, что если Даго Повелитель отдаст им трон и покинет Гнездо, ни его самого, ни его стражу, сложенную из согдов, никто не станет беспокоить. Пестователь принял эту присягу и пообещал, что завтра утром вместе с согдами покинет твердыню.

Известие о том, что Пестователь решил вместе с согдами покинуть Гнездо, вызвало беспокойство среди защитников крепости. Многие воины, а так же ремесленники, бросились к ногам Пестователя и поклялись ему, что станут защищать его до последней капли крови. Окружили Пестователя и женщины, целовали край его плаща с пятнами крови Яроты, протягивали к нему на своих руках маленьких детей, чтобы повелитель погладил их по головкам и тем самым осчастливил на всю жизнь. Многие из них восклицали:

— Господин наш! Ты никакой не карлик, а великан. Вытащи против своих сыновей заколдованный меч и покарай их за непослушание.

Пестователь стоял среди этой толпы, позволял целовать край своего плаща, гладил детей по головкам, пока, наконец, от него не услышали:

— Не хочу я, чтобы вы гибли в братоубийственной войне. Ужасное дело — убить своих братьев, но еще более страшное дело убивать своих сыновей.

— И куда пойдешь ты, повелитель? — спрашивал народ в Гнезде.

— Туда, — указал Пестователь на запад. — Пойду туда, откуда пришел. Я желал выстроить здесь могучую державу и ввести ее в историю. Но это требует много времени, а сыновья мои нетерпеливы. Уступлю я им, ибо брезгую я проливать братскую кровь.

А подумав, добавил:

— Я обеспечил вам много лет спокойствия, вы могли жить богато и размножаться. А сыновья мои говорят, будто бы во мне отозвалась кровь карликов. Должен ли владеть вами карлик? Мои сыновья — это великаны. Они добыли край любушан, землю шлензан и Вроцлавию, край лендзян и Червенские Грады.

Спросила у Даго какая-то женщина:

— Повелитель наш ясный, разве ты навсегда уже останешься карликом? И никогда уже не вернутся к тебе силы великана?

Рассказывают, что после этих слов Пестователь весь вздрогнул, а золотое сияние камня Священной Андалы столь ярко блеснуло у него на лбу, что людям пришлось закрыть веки, чтобы не ослепнуть. Тогда Даго Повелитель ушел в свои комнаты, а стоящие у его дверей согды получили приказ никого к нему не допускать.

Обитатели Гнезда почти всю ночь кружили по улицам, вознося окрики в честь Пестователя и молясь за него своим богам. Ибо для всех сделалось ясно, что Даго Повелитель был великим властителем, не желал он воевать со своими сыновьями, а их обитателей Гнезда, желал уберечь от несчастий войны.

А вот его сыновья и Жива провели бессонную ночь. У себя в шатре они пили сытный мед, но друг с другом не разговаривали. Каждого из них подкусывали злые мысли. Семовит размышлял над тем, что обязан он сделать, когда усядется на троне в Гнезде, как вынудить дальнейшее послушание от своих братьев и воевод, из которых некоторые, например, сын Клодавы в Витландии, воевода Оржи из Ленчицы и Наленч в Познании желали быть самостоятельными комесами. Авданца пожирали псы амбиций, что сейчас он помог Семовиту подняться столь высоко. «И вновь желает он добыть все, всю власть, не вытащив меча в бою», — с горечью рассуждал он. А вот Палуча испытывал толику страха. У него не помещалось в голове, что со дня на день, с недели на неделю можно, благодаря искусству называния деяний и людей из великана сделать карлика. Боялся Палука того, что все видимое им — это некий странный сон, из которого он внезапно пробудится и снова увидит Пестователя великаном. Только лишь Жива, как мстительная женщина, время от времени шептала:

— Нужно его убить. Вы же не собираетесь держаться присяги? Я должна получить назад свою Познанию.

— Замолчи, женщина! — закричал на нее Авданец, в конце концов. — Мы отберем у Наленча Познанию и повесим его рядом с псом. Но зачем ты советуешь убить Пестователя? Разве ты не знаешь того, что ждет сына, вытащившего меч против своего отца? Он будет назван отцеубийцей и, даже если бы имел он могущественную армию, всегда найдется такой, кто вонзит ему нож в спину. Наш народ ненавидит отцеубийц.

— Правильно, — кивнул Семовит. — Пестователь должен уйти свободно. Не займу я трона, запятнанного кровью своего отца.

— Считается только лишь то, что было названо, — напомнил им Авданец. — Мы назвали Пестователя карликом, и он стал карликом. Только вот искусство называния людей и деяний поняли не только великие, но и малые. Что будет с нами, если народ назовет нас завтра отцеубийцами?

И в качестве предупреждения рассказал им Авданец услышанную у Арнульфа историю короля франков, Людовика Набожного, который, обвиненный тремя своими сыновьями в несправедливом разделе государства, целых два раза свергался ими с трона и трижды должен был короноваться в короли. Особенно поучительным был пример, когда три сына Людовика Набожного — Пепин, Людовик и Лотарь — свергли отца с трона, его молодую жену сослали в монастырь, а самого короля подвергли унизительному публичному покаянию в монастыре святого Медарда. Вскоре оказалось, что не только народ, но и благородные и богатые люди возмутились слишком суровой и унизительной трактовкой их давнего повелителя, они восстали против сыновей Людовика и возвратили трон старому королю.

— Вот какими могут быть результаты, если мы слишком сурово обойдемся с Даго Господином, — предостерегал их всех Авданец. — Народ не всегда готов стерпеть вид брошенного в прах властителя, который в течение многих лет обеспечивал ему мир и благоденствие. Давайте сохраним в этом деле умеренность и осторожность, ибо многие воеводы могут воспользоваться случаем и встать на защиту униженного Пестователя, обратиться против нас и увеличить свою власть. Еще хуже может статься, если мы убьем его и станем отцеубийцами и самозванцами.

— Верно, — соглашался с ним Семовит. — Отпустим Пестователя с миром, не отбирая у него жизни и чрез меры не унижая его. Нам важно лишь то, чтобы он отдал нам трон в Гнезде.

Так советовались они, пока, наконец, не наступил рассвет, и на безоблачное небо не поднялось солнце. И тогда тысячи воинов трех сыновей Пестователя покинули свои шатры и образовали длинную и широкую шпалеру от врат Гнезда вплоть до недалекого леса. В этой толпе на своих конях заняли места три сына Пестователя, чтобы видеть карлика, который покинул ради одного из них свой трон.

Наконец-то врата Гнезда раскрылись. Окруженный двумя десятками согдов, в белых плащах, с белыми пиками в руках, из твердыни выехал мужчина на белом коне. На нем была позолоченная кольчуга; меч на боку, по обычаю аскоманнов, свисал с плеча на ремне. Мужчина носил белый, потертый плащ. На его лбу сиял золотистый камень.

— Это Пестователь. Это Даго и Повелитель, — прошел шумок по толпе воинов сыновей Пестователя.

Никто не мог оторвать глаз от величественной фигуры на белом коне.

Даго же, окруженный согдами, ехал с низко опущенной головой, не глядя ни влево, ни вправо, ни перед собой, ни оглядываясь назад. О чем думал он в этот унизительный миг, когда переставал быть властителем? Возможно, о Зифике или Зоэ? Или о других умерших, которые ушли в Навь и сделали его самым одиноким из всех людей? А может размышлял он над удивительным искусством называния людей и деяний, которым пользовался так много лет, что оно, наконец, обратилось оно против него. Возможно, ин и вправду чувствовал себя карликом и потому уезжал со спущенной головой? Возможно, в этот такой долгий и унизительный момент перестал он верить, что был он из рода великана Бозы, на самом же деле жил обычным человеком, рожденным в карликовом роду Землинов.

Даго не знал, куда он едет. Да, он был тевтонским графом, но примет ли его король Арнульф Каринтийский? Или, может, отправиться к ромеям? Сегодня несколько раз спросил он своих верных согдов: «Куда отправимся?». А те неизменно отвечали: «Куда глаза глядят, господин».

Так что ехал Даго прямо, между толпами воинов своих сыновей, освобожденный от чуства ненависти, ибо чувствовал себя карликом, которого победили великаны из его семени. Вот только, раз они выросли великанами, возможно ли было то, что сами появились из семени карлика? Неужто и вправду сделался он достойным презрения карликом?

Зачарованным было искусство правления людьми. Искусство называния деяний и людей. Что бы случилось, если бы еще месяц или два назад он сам объявил сыновей карликами, а потом, будучи великаном и собрав огромную армию, победил их всех разом или каждого по отдельности? Сколько раз сам пользовался он этим зачарованным искусством? Скольких назвал он извергами, изменниками, живодерами — и этого хватало, чтобы в глазах людей именно таким те и стали. Разве не назвал он Хельгунду — Лже-Хельгундой, и та никогда уже не возвратилась в Гнездо, поскольку народ считал, что настоящую Хельгунду порубили мечами…

До леса осталось еще несколько стай. Через мгновение окруженный согдами Даго Пестователь исчезнет между стволами деревьев и в зелени листьев. Через мгновение братья триумфально вступят в Гнездо, и Семовит усядется в парадном зале на троне Пестователя.

Как вдруг кто-то из толпы воинов пронзительно завопил:

— Это карлик! Даго — он же карлик! Порубим карлика мечами!

Три всадника вырвались из шпалеры перед Пестователем и помчалось к Даго, вопреки приказам Авданца, Семовита и Палуки.

— Отступите немного, — приказал Пестователь своим согдам.

А затем извлек из ножен свой чудовищный Тирфинг и стал ожидать приближавшихся.

Бой длился недолго. Меч Тирфинг несколько раз блеснул на солнце, и трое воинов с отрубленными головами очутились на земле.

Молчание царило в рядах сыновей Пестователя. Никто не шевельнулся, чтобы отомстить за смерть своих товарищей. Всех поразил и парализовал вид этой стычки. Неожиданно дошло до них, что Пестователь не был карликом, хотя и покидал Гнездо как карлик.

Три трупа с отрубленными головами валялись на дороге. Три лошади с громким ржанием бегали по полю без своих всадников. А Даго Пестователь и двадцать согдов исчезли в лесу. Никто и не пытался гнаться за Даго, поскольку его меч показал сверхъестественную мощь. Воинов манило Гнездо и открытые врата града.

— За мной! — отдал приказ Семвит и первым поскакал в Гнездо, чтобы усесться на троне Пестователя.

Тем временем, почти что целый день, с кратким отдыхом в полдень, продвигался через лес отряд воинов, окружавших Даго Повелителя. Согды молчали, они были переполнены тревогой о своих склавинских женах и детях, оставшихся в Гнезде. Только у них самих не было выбора — на них, как на чужаках, разрядился бы гнев воинов сыновей Пестователя. Поэтому они предпочли отъехать подальше со своим повелителем, сохраняя ему верность.

Даго тоже молчал и даже не спрашивал: а куда это они направляют своих лошадей. Он казался онемевшим, полностью погруженным в отчаянии и печали. Пестователь положился на командира согдов, на человека по имени Корвин, который — он один — казалось, знал, куда ведет властителя и свой отряд.

Вот только Даго Повелитевль не был ни печальным, ни отчаявшимся. Если бы его спросили о том, что он чувствует, то не знал бы, как это назвать. Были мгновения, когда он вообще ни о чем не думал, вслушавшись в топот конских копыт, пение птиц в лесу, бряцание упряжи и стремян. Но временами в нем пробуждался настолько страшный гнев, что ему казалось, будто бы ежатся волосы на голове. В такие моменты ему хотелось завернуть коня и, вытащив Тирфинг, готов он был броситься на всю армию своих сыновей. Его пальцы сжимались тогда на поводьях коня так сильно, что костяшки белели. Но через какое-то время его снова охватывало то странное онемение. А потом он чувствовал ужасную горечь. Что такого злого сделал он своим сыновьям, что они изгнали его из Гнезда и согнали с трона? Ведь он же дал всем им тихое разрешение на добычу все новых и новых земель и расширение собственной власти. Он разделил между ними свою державу, как сеньор делит ее между вассалами. Жили все они в богатстве и славе. Почему же не уважили они его любви к Зоэ и отчаяния после ее смерти. Он помогал им в сложных ситуациях — спас от поражения Лестка и Палуку, спас Авданца, открыл для Арне дорогу на Плоцк и к дальнейшим победам. Почему они не понимали, что не мог он вытаскивать из ножен свой Тирфинг, ибо связывал его вечный мир со Сватоплуком. И хотя властители не привыкли сдерживать свои присяги, он должен был остаться верным им, поскольку созданная им держава пока что оставалось более слабым по сравнению с Великой Моравой.

Это правда, что он не желал новой веры. Но разве вводил новую веру на завоеванных собою землях Авданец, хотя обещал это Вичингу и Арнульфу? Новую веру мог принять только лишь могучий повелитель, с хорошо организованной и весьма вооруженной державой, чтобы она не попала потом в руки тевтонских епископов или ромеев. Пример Ростислава и Сватоплука был наилучшим доказательством, что новая вера означала еще и зависимость от епископов. И если ты желал сохранить свободу и независимость, потом нужно было сражаться с чужими войсками так, как это делал Сватоплук. Поэтому Даго поначалу хотел возрасти силой и разговаривать с тевтонскими епископами и маркграфами, как равный с равными. С этой мыслью он обеспечил стране множество лет мира, позволил, чтобы размножался народ, чтобы он оброс жирком богатства. Не принял он короны князя, комеса или палатина. К власти пришел он как Пестователь, и как Пестователь желал умереть, сохраняя веру в то, что всегда и везде будет хранить свободу собственного народа. И это мало чего значило, что слова о свободе народа, на самом деле, мало чего означали, но народ хотел и верил, что ними правит властитель из народа, а не какой-то там комес или князь, которого они возненавидели бы точно также, как это случилось с Голубом Пепельноволосым.

И вот куда должен был он теперь направится? К ромеям, чтобы выпрашивать у них армию и воевать с сыновьями? Не желал ведь он гражданской войны, которая уничтожила державу Пепельноволосого? Поехать к Арнульфу и напомнить тому о любви, которую испытывал он к его отцу, Карломану? Или отправиться к Сватоплуку и отдаться на его милость или немилость, на его помощь или неволю?

Они выехали из леса на поля, поросшие буйно пшеницей и просом, с людными деревушками и громадными стадами скота на лугах. Никто его радостно не приветствовал, никто не знал, что вот едет Даго Господин и Повелитель, изгнанный из собственного дома и лишенный трона.

Вернется ли он когда-нибудь к власти? Книга Громов и Молний учила, что в мире ничто не повторяется дважды одинаковым образом. Когда в Плоцке его бросили в ледяную воду, народ верил, что он бессмертен и возвратится из Нави. Сейчас было иначе. Ему необходимо было бы убеждать простых и лучших людей, что остался великаном. Но вот кем был он на самом деле: карликом или великаном? Ведь великан никогда не позволил бы изгнать себя из укрепленного града. Так что, может они и были правы, называя его карликом? Ведь всю жизнь дергали ним сомнения, а вправду ли зачал его великан Боза.

Снова въехали они в лес, где было больше всего буков и грабов. Преодолели какую-то мелкую речку и очутились в чаще, через которую вела лишь узкая дорога для пары лошадей. Когда же солнце скрылось за деревьями, они внезапно очутились на поляне, на которой стояли десятки шалашей и шатров, на опушке пасся крупный табун лошадей, насчитывающий, похоже с тысячу голов. Даго увидел сотни вооруженных мужчин, а из самого крупного шатра к нему вышел Петронас в пурпурном плаще, в блестящих доспехах, с обнаженной головой с белыми длинными волосами.

— Добро пожаловать, мой господин и повелитель, — смиренно поклонился он Пестователю. — Войди в шатер и поешь. Ведь ты устал от долгого пути.

Пестователь соскочил с коня и, не говоря ни слова, прошел в шатер Петронаса, где его уже ожидал стол, уставленный мисками с мясом и кувшинами сытного меда.

Прежде чем надкусить жареную баранью ногу и выпить первый кубок меда, спросил Даго:

— Зачем ты меня ожидал? Разве не ведомо тебе, что я карлик?

Петронас не уселся за стол вместе с Пестователем. Вытянувшись в струнку, он ответил:

— В момент своего рождения, мой господин, я был назван карликом, а ведь я командовал твоей дружиной и много раз побеждал могучих врагов словно великан. Имя мое звучало: Кир. Я сын королевы Зифики. Ты назвал меня карликом и приказал убить, но Порай из Плоцка и Херим отдали меня на воспитание ромеям.

Пестователь взял со стола кубок с вином и опорожнил его одним глотком.

— Я знал об этом, — глухо промолвил он. — Догадался в тот самый момент, когда охватила тебя горячка, называемая Жаждой Деяний. Знаю и то, что полюбил Зоэ так сильно, поскольку она напоминала мне твою мать, Зифику.

А потом спросил:

— Зачем ты вернулся?

— Потому что хочу, чтобы ты понял свою ошибку и назвал меня великаном, так же, как признал великанами своих сыновей, которые тебя предали.

— И что тебе с этого будет? Я — карлик. Так как же я могу назвать тебя великаном?

— Не калик ты, повелитель. Только лишь великан способен, как ты, проглотить всяческие унижения, чтобы потом обнажить меч справедливости.

Петронас упал на колени перед Пестователем и вложил свою голову под полу его белого, потертого плаща.

— Назови меня великаном, господин. Я ожидал этого много лет. Это неправда, будто бы женщина обязана умереть, рожая великана. Назови меня великаном, ибо считается лишь то, что было названо. Я буду иметь право говорить о себе: «Великан!», и задрожат от страха изменники, когда узнают об этом. Пускай услышит простой народ и лучшие люди, что не все твои сыновья предали тебя и оставили самого. При тебе остался один великан — твой первородный сын.

Сотряслось тело Пестователя судорогами. Хотел он сытным медом наполнить посеребренный кубок, только кувшин выпал из его рук и широкой лужей разлился по столу. Дошло до него, когда-то, переполненный гордыней, он сделал неверный шаг и пошел кривым путем. Если бы тогда признал он Кира, не должна была умирать Зифика, не очутился бы он, нагой и больной в лесу, среди пожирателей конины, не пережил бы он множество унижений, не нужно было бы вновь сражаться за власть. Он мог создать великую державу, а рядом с ним была бы великолепная Зифика.

— Знаю, что ты сказал мне правду. Никто, кроме моего сына, не может иметь таких белых волос, как у тебя. Твои деяния, твои сражения с велетами давно уже обратили мое внимание, что ты поступаешь, словно великан. Только переполняла меня гордыня. И даже то, что ты не позволил закрыть себя в Гнезде, но находишься здесь, с огромной армией, уже является для меня доказательством, что в твоих жилах течет кровь древних спалов. Я называю тебя великаном!

Петронас поднялся с коленей.

— Этого мало, господин. Назови меня великаном в присутствии своих войск и народа, которым я передам для этого специальное сообщение через посланников. Выйди со мной перед шатер и дай мне имя. Ибо считается только лишь то, что было названым.

Неверным шагом вышел Пестователь из шатра, туда, где собрались сотни воинов его младшей дружины.

Все видели, как опускается перед Пестователем на колени великий вождь Петронас, а Даго Господин и Повелитель вынимает из ножен свой зачарованный меч Тирфинг и бьет им, плашмя, по правому плечу стоящего перед ним.

— Это вот мой первородный сын, рожденный королевой Зификой и посланный на обучение к ромеям. Когда-то имя его звучало: Кир, но теперь же он зовется Петронасом. Он такой же великан, как иные мои сыновья, которые предали меня, я же, не желая их убивать, добровольно отдал им трон в Гнезде. И вот теперь повторяю всем: Петронас — великан. Это он после меня когда-нибудь возьмет трон в Гнезде, поскольку рожден он королевой и моей первой женой.

Поднялся Петронас, гордо взял себя под бока и крикнул воинам:

— Чтобы завладеть троном в Гнезде, сыновья Даго Господина назвали его карликом, себя же объявив великанами. Скажите сами, могут ли от карлика родиться великаны? Остался великаном Даго Господин и Повелитель, ибо, как от зубра не родится тур, так и от карлика не родятся великаны. Вот и я рои от Даго Господина, и потому я великан. Тайной покрыл я свое происхождение, поскольку знал я, что когда-нибудь моему отцу изменят. Имя мое звучало: Кир. А что значит это имя? И трауром покроются жены тех, кто изменил своему повелителю.

Большая лесная поляна наполнилась стуком мечей, которыми воины били о щиты. И стук этот перекатывался по поляне словно гром, отражаясь эхом в чаще и вновь возвращаясь на поляну. Воины любили Петронаса, поскольку именно он показал им, как побеждать велетов, а еще не позволил замкнуть себя ни в какой твердыне, но оставался на свободе, чтобы, прячась по лесам, мог наращивать силу и отомстить за оскорбления Даго Господина.

Пришел вечер. Воины разожгли костры, на которых жарили убитых овец и телят. Между отрядами раздали бочки с пивом и медом. Поляна кипела сотнями голосов, поскольку по-настоящему крупная армия размещалась на ней.

В самом большом шатре друг против друга сидели Даго и Кир.

— Я мог тебя, повелитель, убить тысячекратно, поскольку всегда был рядом с тобой. Мысль о мести за смерть моей матери, за то, что ты обрек на смерть и меня, просто просила применить стилет. Только я хотел, чтобы ты признал меня сыном и объявил великаном. И так произошло, потому что должно было произойти.

— И все же, я повел себя как карлик, — тихо заявил Даго.

— Нет, господин. Один только великан способен был снести такое унижение, которое уготовили тебе трое твоих сыновей. Мне рассказывали, как одним ударом своего Тирфинга ты убил целых троих воина Семовита. Разве способен на такое деяние карлик? Зачал тебя, повелитель, великан Боза, меня же зачал великан Даго. Так кто устроит перед нами, когда об этом узнает народ? Сейчас мы пойдем на Ленчицу, где нас ждет горбатый Оржи, который тоже великан, но его назвали карликом, поскольку у него вырос горб. К нему, с ребенком, рожденным от Оржи, сбежала жена Семовита по имени Валяшка. Это, мой повелитель, дочка князя Ляха. От Ляха мы получим помощь. И от народа, который не желает князьков и комесов, но желает Пестователя. Если народ поверит, что ты остался великаном, а я — спасшийся Кир, Семовит окажется самозванцем.

Тем вечером Пестователь много ел и много пил. А утром проснулся с чувством удивительной легкости и свободы. Не носил он уже в себе бремени вины за смерть Зифики. Королева Зифика вернулась к нему как Зоэ, а потом ушла в Навь, только не было в том его вины. А рядом с ним нашелся его первородный сын, Кир, который выжил, благодаря мудрости Херим, величайшего из приятелей Пестователя. Боги желали, чтобы Даго Господин познал вкус своих ошибок, а еще понял, что такое гордыня. Женщина не обязана умирать, чтобы родить великана, ибо великана узнают только по его деяниям. «Боги способствуют мне», — размышлял Даго, и решил он отослать жерцам и ворожеям с Вороньей Горы выслать горсть золотых нумизматов, чтобы ради славы его возжигали они жертвенные огни и убивали быков. Вспомнились ему последние предложения из Книги Громов и Молний: «Властитель обязан быть великим, чтобы простой народ и лучшие люди сгибали шеи перед его величием». Только часто повелитель обязан стать малым, дабы народ мог сделаться похожим на него и тем более полюбить.

Тем временем, в Гнезде Семовит ожидал целых шесть дней, когда на его голову торжественно возложат корону комеса. Ювелиры делали ее медленно, придавая ей блеска и величия драгоценными камнями. Они были переполнены страхом, понравится ли ему корона, не выгонит ли он их, не угостит плетями или вообще не осудит на смерть. Ибо, как многие уже успели убедиться, Семовит был строгим повелителем. По причине малой, но неудачной вещи вспыхивал он гневом и сурово наказывал, присуждая к бичеванию, стоянию у позорного столба и даже к виселице. Каждого, кто даже в самом близком кругу вспоминал про Пестователя — если об этом доносили Семовиту — он карал самым суровым образом. Народ не испытал нему любви, и потому, возможно, никто не выдал ему женщин, что были женами согдов, не указали и детей, рожденных от согдов.

Вообще-то по природе своей Семовит не был из породы грубых и жестоких людей. Но уже в первый день после овладения Гнездом посланец из Крушвиц принес ему известие, что его жена, красавица Валяшка, родив сына, сбежала к Оржи в Ленчицу, поскольку отцом своего ребенка признала она Оржи. Не мог переболеть Семовит, что Валяшка выбрала не его — красавца-мужчину — но предпочла горбуна, которого сам он презирал.

А потом пришли сообщения о том, что не все признали его преемником Пестователя. Этого не сделал властитель Виляндии, а это была уже не мелочь. Урожай ожидался хороший, множество судов-шкут, наполненных пшеницей и просом, воском и мехами, должно было поплыть осенью вниз по течению Висулы, вплоть до града Гедана. А вот там — какую теперь оплату получит Семовит? Такую самую, как Даго Пестователь, или меньшую, ибо не признал сын Клодавы власти Семовита.

В Познании правил Наленч, и Жива постоянно приставала к Семовиту с нареканиями, что тот не думает о будущем ее самой и ее сына, рожденного от Лестка. Оржи тоже отказался признавать Семовита, да еще и принял к себе Валяшку. Война же за Ленчиц и за Валяшку означала потерю дружбы князя Ляха. А будет ли у Семовита достаточно сил, чтобы одновременно захватывать Познанию, подчинять себе Витляндию и осаждать Ленчиц, рискуя враждебностью лендзян и Ляха?

— Если ты ударишь на Оржи, мы утратим Червенские Грады, — пояснял Семовиту Авданец. — Хорошо, покараешь свою жену, Валяшку, убьешь горбуна, но тогда к тебе перестанут поступать прибыли от Червенских Градов, и, кто знает, а не нападут ли на тебя в один прекрасный день войска князя Ляха. Плюнь ты на Валяшку. Найдем мы тебе другую жену, а с Ляхом останемся в дружеских отношениях. Ты же не можешь одновременно воевать со столькими неприятелями, тем более, что ты обещал мне и Ченстоху помочь захватить Каракув.

Таким вот образом, расправу над Валяшкой и Оржи Семовит отложил на более поздний час, подавляя собственный гнев. Его злило то, что так долго изготавливают для него корону, но опять же Авданец усмирил его злость. «Наш отец, Даго, не имел никакого значения в мире, поскольку не носил титула князя или комеса, а себя приказал называть каким-то там Пестователем. Знаешь ли ты, сколько унижений пережил я при дворе Аргульфа, поскольку каждому должен был обманно объяснять, что „князь“ на нашем языке означает то же самое, что и „Пестователь“. Так что ты обязан стать комесом, а потом и одним из палатинов короля франков».

Только на самом деле скрыто думал, не бросая подозрений на себя, что следует убить Семовита, который опять, ни разу не вытащив меча из ножен, уселся на троне в Гнезде, причем, при помощи его самого, Авданца.

И тут пришло неожиданное сообщение, что изгнанный Пестователь встретил в дремучем лесу над рекой Пилицей тысячу своих оружных мужей, практически всю младшую дружину. Говорили, что Петронас дал ему доказательства того, что он и есть потерявшийся сын Зифики по имени Кир, которого Даго приказал убить еще ребенком. Только теперь Кир ему это простил и теперь встал рядом с ним, а Пестователь назвал его великаном. Если эти известия были правдивыми, это означало, что Кир сделался законным преемником Пестователя, поскольку родился от его первой жены, Зифики.

— Все это ложь! Отрезайте языки тем, которые все это повторяют, — пугал Семовит.

Только вести о Кире и огромной армии Пестователя уже кружили по вескам и малым градам, они проникали в твердыни Гнезда, Серадза, Крушвицы и Познани. И отрезание языков не помогало. То, о чем нельзя было говорить громко, передавалось шепотом. Так что до Семовита и Авданца доходили вести, что, вроде бы как, Даго Господин, во главе войска, которым командует Кир, осел в Ленчице, и только лишь он туда прибыл, у него появился Наленч, спрятал голову под его плащ и попросил титул градодержца Познании. И Даго дал ему его, ничего не помня про маленького сына Лестка. Взамен же он получил более пятисот щитников и сотню тяжеловооруженных всадников Наленча.

— Среди простого народа и даже среди нашего войска, — сказал Семовиту недалекий умом Палука, — что рано мы объявили своего отца карликом. Он, возможно, и карлик, но вот Кир был назван великаном. Что станется, если вступит он в Землю Палук и захватит мой Жнин?

— Не будь трусом, Палука. Твое имя достаточно страшно, чтобы удержать этого Кира от сражения, даже если был он назван великаном.

— А известно ли тебе, брат, что означает Кир? Говорят, что на чужих языках это означает траур и плач.

— Это ложь, Палука. Я был год у ромеев и немного знаю греческий зык. У ромеев слово «Кир» вовсе не означает траура, это такое же самое имя, как и Петронас.

Палука поверил. Но вот поверили ли другие?

В канцелярию в Гнезде приходили письма от послов из различных стран: от тевтонцев, от Сватоплука, от князя Ляха, от эстов, от пырысян. Пестователь убил Великого Канцлера Яроту. Его следовало заменить. Но кем? Кто так же хорошо, как покойный, разбирался в политике державы и владел столькими языками, читал и писал на латыни, по-гречески, на языке тевтонцев. Так что Семовит хлопотал, кого же объявить Великим Канцлером, только подобного человека в своем окружении не нашел. Так что непрочитанными остались рулоны писем. Они валом лежали в канцелярии Семовита, и не было ведомо, а чего же хотят повелители из-за ближайших границ. Только лишь Авданец, заглянув однажды в это сборище рулонов, обнаружил такие, что были написаны на языке франков и сообщали, что умер князь Сватоплук. Власть после него взяли в вои руки сыновья: Моймир и Сватоплук Второй, но война с тевтонцами все так же продолжалась.

— А хорошо это или плохо? — спрашивал у Авданца Семовит.

— Не знаю, брат, — откровенно признавался Авданец. — Только для меня верно одно, что ты должен дать мне много воинов, поскольку хочу я добыть Каракув. Раз князь Сватоплук умер, в Великой Мораве сейчас, должно быть, огромное замешательство. Еще неизвестно, являются ли хорошими правителями сыновья Сватоплука: Моймир и Сватоплук Второй. Это единственная оказия, чтобы именно в подобный момент ударить на Каракув и захватить его.

— Только сейчас я не могу дать тебе воинов. Вначале я должен подчинить себе своих вассалов, — заявлял Семовит.

— В таком случае, забудь про мысль, чтобы это я надел тебе на голову корону комеса. Ты не сдержал обещания, которое я получил от тебя в Серадзи.

— Это сделает Палука, — презрительно заметил Авданцу Семовит.

В ночь перед коронацией Семовит пережил трудные минуты. «Арне, — призывал он про себя. — Только ты верила, что я буду занимать трон Пестователя. Почему так случилось, что перестало мне хватать тебя и твоих мудрых советов». А потом раз за разом звал к себе шпионов и расспрашивал у них, что творится в державе.

— Прости нас, повелитель, — умоляли Семовита посланцы, возвращающиеся из различных сторон. — Да не падет на нас твой гнев. Только много имеется таких, которые видели, как сын Зифики победил велетов и спас жизнь Палуке и Лестку. Многие еще говорили, что это Кир сумел убедить короля Арпада, чтобы тот помог тевтонцам в войне со Сватоплуком. Ведь жена Кира — это дочка Арпада, и у них уже родился сын по имени Семомысл. Ты вместе с братьями объявил, что Пестователь — это карлик. Вот только народ говорит, что он, как никто на свете, познал науку притворства. Нужно было его убить, господин, поскольку не только он, но и его первородный сын стал великаном.

Презрительно относился к этим вестям Семовит. Одно дело, что там болтает простонародье, а другое дело — факты. Сразу же после коронации он обещал себе, что отправится на Ленчиц, окружит Пестователя, а потом отрубит головы Даго Повелителю, Валяшке и Оржи, и пускай это могло означать ссору с князем Ляхом. Ночью перед самой коронацией пришла к Семовиту Жива. Была она все такой же молодой и красивой. Скинула она с себя рубаху и, обнаженная, влезла к нему в ложе.

— Пускай затвердеет твой корень, — шептала она, — ибо ничто не дает такой силы, как проведенная с женщиной ночь. Ну да, ты, вроде как, брат моего мужа, но разве не сказано в наших законах, что второй брат обязан заменить мужа, пока его вдова не найдет себе другого?

И поимел Семовит жену своего брата, Живу, она же стонала от каждого движения его корня. А когда Семовит прыснул в нее своим семенем, сказала:

— Кто знает, господин, а не родится ли вскоре у тебя бастард, подумай об этом.

Только Семовит не услышал слов Живы. Только спросил:

— Придешь ли ты ко мне завтра снова?

— Приду, господин. И очень широко раздвину перед тобой ноги.

Авданец переживал серьезное беспокойство. Близился момент равенства дня и ночи. На Горе Шлензе ожидала его удивительнейшая женщина и удивительнейшее наслаждение. Так что же делал он здесь, в Гнезде? Какое ему было дело до коронации Семовита, раз он и так собирался вскоре отобрать у того власть? Его травила ужасная тоска по Шлензе и по ее священникам. И была эта точка настолько сильная, что Авданец не мог заснуть. Еще до рассвета приказал он разбудить своих воинов, оседлать лошадей, и когда утро сменилось днем, он уже направлялся к Шлензе, подгоняя лошадей плетками, чтобы успеть к моменту равноденствия.

Неожиданный отъезд Авданца Семовита не поразил. Даже можно было сказать, что подарил некое успокоение. Неоднократно предупреждала его Жива, которая считала, будто бы ее связь с Семовитом переродится в нечто более постоянное, что от Палуки ничего ему не угрожает, зато Авданца пожирают амбиции, так что никогда нельзя быть уверенным, когда захочется ему предать смерти того, кто занял трон Пестователя.

Почти что тысячу всадников и щитников насчитывала армия Авданца. И на столько воинов сделалось беднее войско Семовита. Только вот имело ли это значение, раз Кир, известный как Петронас, имел всего лишь половину того, что имелось у Семовита.

Торжество коронации Семовита в комесы державы полян прошло весьма скромно. Да, корона, изготовленная золотых дел мастерами в Гнезде выглядела роскошно, но Палука настолько неуклюже надел ее Семовиту на голову, что какое-то время та торчала криво, вызывая тихие смешки собранных в парадном зале воинов и лучших людей. На торжество не приехал ни один воевода: ни Ченстох, ни новый воевода Мазовии, не говоря уже про Наленча или Оржи, которые явно выступали как враги Семовита. Тем не менее, Семовит был доволен, он дал богатый пир, а потом беднякам на первом посаде бросал серебряные солиды.

Полюбил Семовит свой трон в Гнезде, полюбил и свою корону комеса. Злился он лишь потому, что нет Великого Канцлера, который во все стороны света отослал бы посланцев с сообщением о его коронации. У окружавших Семовита людей иногда складывалось впечатление, что их повелитель, похоже, слишком полюбил свою корону. Бывало, что в пустом парадном зале он стал сидеть один, закутавшись в пурпурный плащ, обшитый горностаями, и часами не гнул шею, чтобы корона на голове лежала ровно. Он познал чуть ли не полноту счастья, когда Жива нашла ему человека, который писал по-франкски — купца из Майнца — и продиктовал ему письмо к Арнульфу с просьбой дать ему титул палатина, взамен за то, что держава полян будет полностью подчинена Арнульфу. Дошло ли это письмо до Арнульфа — неизвестно, поскольку при дворе короля тевтонцев царил беспорядок. Дело в том, что уже год исполнилось ребенку Арнульфа, сыну, рожденному от законной жены. И Арнульф боялся бунта со стороны собственных сыновей, бастардов, которые желали между собой поделить восточную державу франков, а теперь все права теряли, раз родился наследник, маленький Людовик, названный Дитя. Опасаясь того, что бвстард Цвентиболд может прервать военные действия на границе Великой Моравы и пожелает проявить явное непослушание отцу, король Арнульф образовал для него лотарингское королевство и лал Цвентибольду полную власть над ним. Одновременно Арнульф начал приготовления к своему римскому походу, чтобы, наконец-то, позволить сбя короновать императором всех франков. Как известно, поход этот закончился параличем Арнульфа, которого-таки короновали императором. Так что, в такой вот ситуации письмо от какого-то там комеса Семовита, которому хотелось сделаться палатином, не произвел при дворе Арнульфа никакого впечатления, и никто Семовиту даже не отправил ответного письма.

Тем временем, под конец месяца червень, Палука заявил Семовиту, что должен он возвращаться на свои земли, ибо дошли до него слухи, что народ кашебе и другие поморские племена при известии о том, что Палука пребывает где-то далеко, намеревается пограбить деревни и наиболее слабые городки.

— Вот сейчас ты обязан показать, что ты истинный властитель и великан, — все время повторяла Жива Семовиту. — Ударь на Познанию и отбери этот град для моего сына, которого я родила от Лестка.

— И кто должен это сделать? Ушел Авданец, и ушел Палука. У меня не более чем тысяча и еще пять сотен воинов, — объяснял ей Семовит, который в Гнезде чувствовал себя в безопасности, ну а на самом деле никогда в поле и не сражался.

— Но ведь ты же победил Мазовию, обрел Край лендзян, Червенские Грады и Сандомирскую Землю.

— Это правда, — согласился Семовит. — Но теперь мне хорошо в Гнезде.

И тогда сказала ему Жива:

— Опозорил тебя горбатый Оржи, забрав у тебя жену и родив с нею сына. Обнажил ли ты меч, чтобы стереть этот позор? А еще боишься ударить на Наленча в Познании. Быть может, именно потому все больше людей и повторяет, что ты выиграл войну с Ватаем и Чемой, не вытаскивая меча, поскольку за тебя все сделали князь Лях и благородная госпожа Арне.

Очень больно укололи эти слова Семовита, они же предопределили смерть Живы. Еще той же ночью приказал он отравить ее и сына Лестка. А еще разослал воеводам приказы, чтобы сразу же после жатвы подготовили они для него сильные и многочисленные отряды ради войны, которую Семовит решил объявить Киру. Подобные письма выслал он Авданцу и Палуке. Ведь уже долгое время доходили до него сведения, что Пестователь и Кир со всеми удобствами проживают в Ленчице, ба, даже воевода Ленчиц начал им способствовать, точно так же, как и князь Лях, который сделался теперь тестем Оржи. То есть, Семовит желал нацелить мечи на Пестователя, на Кира и на Оржи.

Палука пообещал прибыть с войском сразу же после сбора урожая. От Авданца никаких сообщений не поступало. Только лишь некий полслепой жерца начал в пивной в Гнезде рассказывать, будто бы Авданец, едучи сам на Гору Шлензу, чтобы принять там участие в торжествах равенства дня и ночи, был предательски подстрелен стрелой в спину и умирал целых два дня. Еще говорил тот же жерца, что когда-то Авданец был предупрежден жерцами на Шлензе, что три шага может он сделать безнаказанно, но после четвертого должен будет погибнуть. А этим четвертым шагом было непослушание отцу и помощь в бунте Семовита.

Жерца повесили на третьем посаде. Но от жены Авданца Семовит вскоре получил восковую табличку, что и вправду Авданец погиб, застреленный предательской стрелой, когда поднимался на Шлензу. После этого сообщения Семовит тут же сел на коня и с воинами, как можно скорее, направился в Геч, чтобы захватить земли Авдунца.

Только все грады он застал запертыми и готовыми к обороне: Геч, Честрам, Вроцлавию. Еще узнал он, что жена Авданца, княжна Аске, взяла с собой своего первородного сына, Скарбимира, и второго, только-только родившегося, и отправилась с ними в Ленчиц, чтобы умолять Пестователя о милости для себя и своих детей. В руки Пестователя передала она все земли Авданца, которые тот когда-то пообещал Пестователю.

Но, чтобы осаждать Геч, Честрам или Вроцлавию — Семовит не мог и мечтать. Ему следовало иметь в три, а то и в четыре раза больше воинов, чем было у него. И тогда решил он ударить на Ленчиц, только поначалу подождать поддержки от Палуки и Мазовии.

Но, прежде чем это произошло, по примеру Пестователя, отправился Семовит на Воронью Гору. Там он щедро одарил тамошних жерцов и ворожеев, приказал забить рослого быка и попросил разъяснить ему его же положение. Разве не стал он комесом, которому все поляне обязаны проявлять послушание? Разве не знал народ, что сделался Пестователь карликом и покинул Гнездо, свесив голову?

— Только лишь теперь ты о нас вспомнил, светлый повелитель? — спросил у него в полночь седой ворожей с лицом, настолько заросшим волосами, что с трудом можно было увидеть его глаза. — Разве не ведаешь ты, что Пестователь носит на голове Священную Андалу? Он получил ее в дар от Пепельноволосого. Попроси его, чтобы он добровольно и без кровопролития отдал ее тебе.

— Андала, это всего лишь обычная ременная повязка на голову, — злился Семовит. — Теперь властители носят короны комесов или королей.

— Тогда стань королем, — ответил ему ворожей.

И с этой мыслью Семовит вернулся в Гнездо. Правильно, он станет королем. Примет новую веру от тевтонских епископов, они помажут его священными маслами, делая королем по воле Христа, подобно тому, как по воле Христа правили императоры ромеев, которых он сам видел.

В парадном зале Семовит собрал всех своих лучших людей и выдающихся воинов. Публично назвал он великим вождем некоего Корибута, именовал многих владык.

— Решил я стать королем, — объявил он всем. — Вы сами знаете, поскольку собственными глазами видели, что Пестователь превратился в карлика. Почему тогда этот карлик до сих пор пребывает в моей державе?

Один только Корибут осмелился ответить ему:

— Ты назвал Пестователя карликом, и стал тот карликом. Но назвал ли ты так же и его первородного сына, Кира? Ты говорил, будто бы тот македонянин, а тот, тем временем, оказался сыном королевы Зифики. Знаешь ли ты, повелитель, что вся Мазовия грозит тебе бунтом, поскольку ее законным владыкой является сын Зифики — Кир, великан? Не ты, а именно он обладает правами на Мазовию. Советую я тебе, что, прежде чем соберутся все войска Мазовии, ты ударил бы на Пестователя и провел битву с Киром, потому что сейчас он слаб. Намного слабее тебя.

Только лишь в этот момент понял Семовит, что искусство называния людей, деяний и вещей было не из легких. Чтобы заниматься им, недостаточно было иметь силу и произнести несколько слов. Еще следовало иметь в себе или на себе какую-нибудь волшебную силу или, хотя бы, ту Священную Андалу, которой сам он пренебрег. Быть может, в других краях считались короны юдексов, комесов и королей, но здесь более всего значила как раз Священная Андала.

Метался Семовит по бывшей комнате Пестователя, не зная, как дальше направлять свою судьбу. Не стало даже Живы, чтобы послужить ему хитроумным женским советом. Погиб Авданец, не приходил и глупый Палука. Остался он один, полагающийся исключительно на себя самого.

Но, наконец-то, под конец следующего месяца подтянулись войска Палуки силой в тысячу всадников и пять сотен щитников. Сам он тоже прибыл, чтобы помочь брату. Семовиту хватило пары дней, чтобы приготовиться к воинскому походу. А потом они выступили с Палукой под Ленчиц, где сидели Пестователь, Кир и жена Авданца, княжна Аске. А когда Семовит вступил в ленчицкую землю, приказал все вёски жечь и рушить гумна, наполненные не обмолоченным зерном. Ослепила его ненависть, не понял он, что тем самым возбуждает к себе ненависть простого народа, и никто уже не верит, чтобы был он законным наследником Пестователя, поскольку сам Даго Пестователь никогда не уничтожал свои вёски и грады.

И, наконец, встал он перед градом Ленчиц с замкнутыми вратами, а на валах стояли лучницы и те, что должны были метать камни и лить смолу на головы осаждающих.

К войскам Семовита выехал на старом коне седой старец, которому жизнь уже не была важна. Бормоча себе под нос, заявил он:

— Нет в граде Ленчиц ни Даго Пестователя, ни сына его, Кира. Покинули град воевода Оржи и его жена, Валяшка. Здесь находится только Аске и ее сын, Скарбимир. Если ты, господин, начнешь осаду, сзади атакуют тебя войска Кира и Оржи.

— Хочу драться! — воскликнул Семовит. — Пускай не прячутся за женскими юбками, за валами града, но станут в открытом поле.

— Пускай так и будет, господин. Они ожидают тебя там, где земля превратилась в песок. Это место они выбрали для того, чтобы кровь воинов удобрила ту землю и сделала ее урожайной.

Семовит отпустил старика, а потом начал советоваться с Палукой, Корибутом и другими владыками. Все они слышали, что к югу, не так далеко отсюда, имеется громадный кусок земли, где не растет трава, нет ни капли воды, и только в самом центре этой пустыни высится одинокое сухое дерево. Окрестный люд боялся этого места, поскольку было оно неким чудом природы в этой плодородной земле. Место это называли Блудищем, поскольку не было там каких-либо дорог или тропок, а всякий след тут же засыпался ветром, так что путник долго мог блуждать там, чтобы в конце упасть мертвым по причине отсутствия воды и от усталости. Пустыню Блудище отмечали отбеленные солнцем скелеты людей и животных, безрассудно зашедших туда.

Почему именно это место выбрали Кир и Пестователь для проведения открытого боя? Может хотели одним только видом его посеять страх в сердцах воинов Семовита и Палуки?

И на самом деле: Палука перепугался.

— Пойду с тобой куда угодно, лишь бы там был достаток воды и травы, — признался он. — А в пустыне я сражаться не умею.

— А они: Кир и Пестователь? Или ты думаешь, что у них другие, чем у нас, лошади, что у них сколько захотят воды и травы?

— Пестователь же волшебник, — сказал Палука. — Вот и выбрал заколдованное место.

— Тогда, почему он не зачаровал нас, когда мы изгоняли его из Гнезда? — спросил Семовит.

Не мог объяснить этого красивый, но глуповатый Палука. Семовит же приказал убить несколько коров, чтобы из их шкур сделать бурдюки для воды. Еще приказал к каждому коню привязать охапку травы и погрузить на запасных лошадей мешки с овсом. И вот так, под конец месяца, прозываемого серпнем, выступили они в сторону Пустыни Блудища. И им пришлось поспешить, чтобы провести с Пестователем решающую битву, ибо, как стало известно, из Плоцка уже выступил отряд мазовян, для которых Кир, сын Зифики, был истинным властителем.

Через пять дней медленного продвижения, чтобы лошади не слишком уставали, Семовит, наконец-то, добрался до края Пустыни Блудища, и вот тут-то беспокойство и неуверенность начали прокрадываться в умы его воинов. Все они были, в основном, родом с земель плодородных, в которых было полно сочных лугов, пересекаемых речками или ручьями, из болотистых окраин или дремучих лесов, в которых шумели громадные деревья. Потом-то они сразу же начали чувствовать себя неуверенно, когда копыта их лошадей начали топтать все более редкие купы травы, леса уступили место карликовым деревьям со странными и даже пугающими формами. Могло показаться, что эти деревья скрючились в муке, вызванной отсутствием воды, борьбой за каждую капельку влаги. А потом перед воинами неожиданно отрылось громадное, кажущееся бесконечным пространство желтого песка, который вел себя будто некое удивительнейшее, живое существо, поскольку легкий ветер постоянно перемещал песчинки, и постоянно изменял поверхность, то насыпая небольшие дюны, то вызывая исчезновение только что насыпанных холмов. Воины, которые когда-то плавали в Витландию в качестве охранников на судах с зерном, и которым было дано видеть море, готовы были поклясться, что снова имеют дело с морем, только теперь не полным воды и шумящих волн, но морем песка, где, подобно тому, как морские валы, вздымались огромные дюны, либо же, песок морщился, словно морская глубина после легонького дуновения ветра. О море им было известно, что оно скрывает чудовищные глубины. А в них пропадал всякий, кто выпал с лодьи и не умел плавать. А вдруг, и в этих песках грозила такая же опасность?

Стоял жаркий полдень, над пустыней висело чистое, синее небо, белизна песка обманывала глаза. Легкий ветер с пустыни, вместо прохлады, приносил еще больший жар. У людей пересыхали глотки, языки делались, словно сделанными из дерева; то же самое испытывали и лошади, постоянно тряся головами и прося воды. А тут еще тот страх перед пустыней, который воины все меньше скрывали от своих командиров. Никто не верил, будто бы где-то там, в средине того самого безмерного моря песка прятались Пестователь, Кир и их воины, хотя высланные на юг разведчики вернулись с известием, что величина пустыни не превышает здесь ста двадцати парсангов, и на противоположном ее краю неприятели разбили свой войсковой лагерь. То есть, через пустыню можно было проехать в течение нескольких часов, только ни Палука, ни Семовит, не смели отдать воинам подобного приказа. Поездка через пустыню должна была вызвать ослабление сил как воинов, так и лошадей. И тогда легко мог Пестователь победить усталое войско.

— Подождем карлика здесь, — принял решение Семовит. — Пускай он пересечет пустыню.

Воины с радостью приняли это решение и ревностно взялись расставлять шатры и палатки на краю пустыни. Приказ Семовита звучал разумно, только всем было ясно, что продиктован он не разумом Семовита, а его страхом перед пустыней и Пестователем. Обратил на это его внимание Палука, говоря в укромном месте:

— А что будет, если карлик не пожелает прийти к нам? Ведь это не он должен доказать, будто бы он не карлик, но ты обязан доказать всем, будто бы стал великаном.

— Тогда выступай против него, — резко заметил ему на это Семовит.

Но Палука только лишь пожал плечами и насмешливо сказал:

— А разве это я уселся на троне в Гнезде? Я прибыл, чтобы тебе помочь. Но вот драться за тебя не стану.

Семовит замолк, поскольку именно сейчас менее всего желал ссоры. Вшехслав Палука был единственным, кто остался у него в сражении с Пестователем. Так что дождался он, когда жердники поставили ему шатер, где он спрятался перед жгучими лучами солнца. Точно так же поступил и Палука, а так же те воины, которым хватало тени в палатках.

После полудня солнце и небо покрылись легкой мглой. Солнечные лучи уже не так палили, но воздух был полон духоты. На горизонте показался край громадной черной тучи, отозвались далекие раскаты грома. Видя приближающуюся бурю, воины согнали лошадей в средину палаточного лагеря и начали их привязывать к утлым сосенкам. Они же тщательно крепили жерди палаток и шатров, понимая, что их ждет сражение с сильным ветром. Все были счастливы, что Семовит не приказал им ехать в пустыню, а именно здесь, на ее краю позволил расположиться на отдых.

Тем временем, черная туча все быстрее стала заполнять небо, напитываясь бурым цветом. Раскаты грома сделались более слышными, зигзаги молний рассекали небо. Воздух словно бы застыл, но все чувствовали, что вот-вот сорвется страшный вихрь. Люди боялись бури, звуки грома и молнии переполняли их страхом, так как они считали их проявлением гнева Сварога.

Перепуганный Палука вбежал в шатер Семовита.

— Предупреждал я тебя перед чарами Даго Повелителя. Это он направил на нас бурю.

— Ты сказал: «Даго Повелителя». Он уже не Даго Повелитель, но карлик, — презрительным тоном заметил Семовит.

Палуке вдруг показалось, что понял он смысл дел, которые до сих пор были недоступны его разуму.

— Следовало его убить или оставить на троне в Гнезде, — с гневом в голосе заявил он. — Авданец во сто крат был достойнее трона, чем ты, Семовит, а ведь не согласился он ни принять корону юдекса, ни занять трон в Гнезде. Разве не известно тебе, что Пестователь много месяцев провел На Вороньей Горе среди ворожеев и жерцов? Те научили его чарам, и вот теперб своим искусством он уничтожит нас.

— Да это всего лишь буря. Да, большая, но не больше того, — успокаивающим тоном говорил Семовит, хотя и сам был переполнен страхом.

Они вышли из шатра и поглядели на пустыню, на небо, покрытое черной тучей. А потом они, и все их войска, увидели, как через пустыню движутся к ним три достигающие неба, вращающиеся громадные столбы или трубы, сложенные из мелкого песка. Двигались они с юга, на своем пути всасывая в себя все находящееся на земле — маленькие деревца, какие-то ветки, листья, а прежде всего, песок. Три смерча были похожи на трех великанов, стремящихся от Пестователя в направлении лагеря Палуки и Семовита, уничтожая все на своем пути.

Палука грохнулся на колени и протянул руки к южной стороне горизонта.

— Господин мой, Даго Повелитель! — кричал он. — Сохрани мне жизнь, и я буду тебе верно служить. Отступлю я от Семовита, ибо не заслужил он твоего трона в Гнезде. Знаю я, что тебе предсказали сто лет жизни. Не карлик ты, и никогда им не был, но всегда ты был величайшим из великанов.

Слышал этот вопль Палуки его брат, Семовит, слышали и все воины. Разгневанный Семовит вытащил меч из ножен, и хотел уже было вонзить лезвие в спину стоящего на коленях Палуки, но окружили его воины и вырвали меч из его рук.

— Не совершай, господин, преступления братоубийства, — поясняли они разоруженному Семовиту. — Это ведь может лишь увеличить гнев Пестователя. Давайте же примем на себя удар великанов, поскольку они направляются к нам так спешно, что даже бегство ничего не даст.

— В седла! — скомандовал Семовит.

Воины быстро исполнили его приказ. Уселись в седла, сформировали боевые порядки и с обнаженными мечами ожидали прихода трех могучих, вращающихся вихрей, которые казались им безумными великанами.

А вскоре им сделалось видно, что когда великаны добрались до края пустыни, где они уже не могли захватывать мелкий песок, вихри как будто бы ослабели, съежились. Три могучих вихря прошли через лагерь Семовита и Палуки, обсыпав всех песком, вырывая из земли жерди и вздымая вверх полотнища палаток, но особого вреда никому не причиняя. Один из вращающихся великанов, вроде как, подхватил двух всадников на лошадях, приподнял на пару шагов вверх и вновь поставил на земле.

Люди и животные отряхивались от песка, закрывая глаза от вспыхивающих молний и затыкая уши перед не смолкающими раскатами грома, который раздавался то на одном краю пустыни, то на другом. Воины все вместе завели умоляющую песнь своему богу по имени Сварог, стараясь удержать боевой порядок. Великаны оказались не такими уж страшными, как все ожидали. И теперь воины уже не так опасались громов и молний.

А потом хлынул дождь, а точнее — ливень. Пересохшие уста людей и рты животных почувствовали облегчение, дождь смывал с них песок, а душный воздух делал свежим.

Буря быстро прокатилась над ними, и теперь молнии и громы безумствовали за спинами у всех.

— Мы победили великанов Пестователя! — кричал Семовит. — Они не смогли победить нас. И поверьте мне, точно так же мы победим и самого Пестователя, даже если бы нам пришлось отправиться в самое сердце Пустыни Блудища. Пестователь — карлик, а я — великан!

И вдруг небо над пустыней распогодилось, а потом показалась огромная радуга. Ее многоцветная арка вздымалась перед ними, и каждый воин знал, что радуга — это добрый знак. Потому, когда прекратился ветер и закончился ливень, все собрали разбросанные полотнища палаток и жерди, поискали хворост и, прежде чем наступила ночь, разожгли костры.

В поставленном заново шатре Семовит насмехался над Палукой:

— Ты перепугался трех великанов из ветра и песка? Ничего, если Пестователь командует такой армией, трон в Гнезде останется за мной.

— Завтра утром я ухожу отсюда со всеми своими воинами, — Палука тряхнул своими длинными белыми волосами и очистил их от песка, которым осыпал его пустынный смерч.

— Не будь трусом, Палука. Теперь я новый Пестователь, а ты станешь юдексом, — обещал Семовит.

— Для кого должен я стать юдексом? Где наши братья, для которых я обязан быть судьей? — упирался Палука. — Как слышим, Петронас — это Кир, а он находится с отцом. Или я обязан быть еще и его судьей?

— Да. И ты осудишь его на смерть, — сказал Семовит.

Много запасных лошадей разбежалось, когда приблизились три громадные воздушные трубы. Но воины предварительно уже сняли с них бурдюки с водой и пивом, мешки с пропитанием. Так что еды для воинов и их вождей хватало, хотя пиво сделалось теплым и приобрело слишком сладкий и тошнотворный привкус. Тем не менее, Палука упился этим пивом, а Семовит набрался храбрости.

— Нас ожидает еще много чар Пестователя, — говорил он Палуке. — Если мы их не убоимся, тогда вся земля будет принадлежать нам. Навечно.

— Тебе, — бросил Палука.

— Да. Ведь это я завоевал Сандомирскую Землю, отобрал у врагов Край лендзян, и я добыл Червень.

— Говорят, что это совершила благородная Арне, а ты даже меча не вытащил, — сказал пьяный Палука.

Тут Семовит вытащил из-за пояса короткий стилет и хотел уже вонзить его в грудь Палуке, но тот оказался сильнее: схватил пальцами запястье ладони брата и выкрутил его так, что Семовит выпустил оружие.

— Прости меня, — попросил Семовит. И пьяный Палука подавил свою злость на брата.

— А ты никогда не думал о том, что не так легко будет победить Пестователя? Ведь это же он зачал нас, это он сотворил державу, которая теперь называется Краем Полян, — бормотал он.

— Да, это правда, — признал Семовит.

Палука напомнил про Арне, и внезапно Семовит почувствовал себя ужасно одиноким без этой женщины, которая воспитала его как мать. Но как долго может позволить себе держаться юбки матери истинный воин? Арне погибла и уже не могла дать ему какого-либо совета. Покинула его и Валяшка, которая знала чары, и ее следовало бы использовать в бою с чарами Пестователя. Не понимал Семовит, почему выбрала она горбатого Оржи, а не его — великолепного великана. «Дуры женщины, — подумал он. — И Арне была дуррой, раз учила меня послушанию в отношении Пестователя».

Пьяный Палука заснул, и Семовит теперь без труда мог бы заколоть его. Но ему было нужно войско Палуки, а оно становилось ничем без своего вождя. Тогда приказал он подать себе жбан пива, выпил его, а когда уже засыпал, пришло на ум Семовиту, что, говоря по правде, ни один из его поступков не давал ему прав занимать трон в Гнезде. Но у него была власть. А чем же была власть, как объясняла ему Арне и говорили в Новой Роме, как не искусство своеобразного называния деяний и людей? Вот он, назвал Пестователя карликом, а себя объявил великаном! И пускай теперь исполнится то, что было предназначено и ему, и Пестователю.

А в то же самое время, на южном краю Пустыни Блудища, в наскоро собранном шатре, поскольку все их после полудня разбросала буря, при свете зажженной свечи сидели, друг напротив друга — Даго Повелитель и Кир, называемый Петронасом.

— Завтра мы двинемся через пустыню и проведем битву, — заявил Кир. — И победишь в ней ты, господин и отец мой, поскольку обрел вновь имя великана. Затем ты возвратишься в Гнездо и усядешься на своем троне, а Семовит с Палукой окажутся карликами.

Даго Господин внимательно поглядел на Петронаса и сказал, но не заканчивая мысли:

— Тебя, Кир, я тоже назвал великаном…

Тот отрицательно покачал головой.

— Ты ожидаешь, что потом я попытаюсь захватить власть, как это сделали другие, которых ты назвал великанами?

— Этому учит искусство правления людьми.

— Не важен мне трон в Гнезде, если только ты исполнишь данную мне клятву, что станешь опекой для моей жены, а мой сын, Семомысл, получит власть из твоих рук. Ибо ты — настоящий великан, Пестователь, поскольку сотворил державу, которая теперь носит название Край Полян. Или ты считаешь, что я буду худшим или меньшим, чем ты? Теперь же я могу тебе открыть, что король Арпад, мой тесть, готовит свои войска, чтобы выступить против франков и завоевать весь мир. Я должен буду командовать одной из его армий, а в награду получу часть мира. Неправильно поступил Цвентиболд, что показал мадьярам дороги, ведущие в глубину франкского государства и способы сражения тевтонцев.

Неожиданная радость проявилась на лице Пестователя.

— А уничтожите ли вы Великую Мораву? — спросил он, — поскольку об этом мечтал он всю свою жизнь.

— Да, господин мой и отец. — Трех вещей потребовал король Арпад от сыновей Сватоплука: горсть земли, глоток воды и кучку травы. Горсть земли — это вся Великая Морава; глоток воды — это все ее реки озера, а куска травы — все ее луга. Как буря, что прошла над нами, прокатимся мы через Великую Мораву, ударим на франков и завоюем их мир. Ты услышишь обо мне, что, вместе с Арпадом владею я франками, и тогда уже все увидят во мне великана.

Долгое время молчал Пестователь, а потом тихо отозвался:

— Не знаю я, как пойдет завтрашняя битва. Не обнажу я меча против Семовита с Палукой, хотя и должны они умереть. Не хочу я стать сыноубийцей. Одного сына, то есть тебя, я уже осудил на смерть, а потом мысль об этом неоднократно не давала мне заснуть. К счастью — ты жив и оказался великаном. Но когда я обрел тебя, то поклялся, что никогда уже не поступл я подобным образом, и что от моей руки не умрет уже ни один из моих сыновей.

— Оставь это мне, господин мой и отец.

— Ты хочешь стать братоубийцей?

Кир пожал плечами.

— У ромеев меня учили, что имеются различные способы убийства людей. Не всегда следует вытаскивать меч из ножен. Убить можно и словом. И я это слово произнесу. Ибо, не познаешь покоя ни ты, ни мой сын, никто, кто будет твоим преемником, если не умрет тот, кто уже один раз осмелился усесться на твоем троне.

— Я знаю об этом, — кивнул Пестователь. — Я и сам чуть не убил тебя, не только настоящей смертью, но еще и словом, поскольку дал тебе именование карлика. И я совершил громадную ошибку, заявляя, что женщина обязана умереть, когда рождает великана.

— Разве об этом узнал ты от той великанши, Зелы, о которой мне когда-то рассказывал?

— Нет. Это я сам пришел к подобной мысли, ведь моя мать, рожая меня, умерла, я же чувствовал себя великаном. Вот только, жил я тогда среди карликовых землинов. Но потом, когда уже встретил обычных людей, оказалось, что я не больше них, и не сильнее.

— И все же: ты был и остаешься великаном, — заявил Кир.

— Это все вопрос своеобразного называния человека.

— Не был ты, и не есть теперь обычным человеком, раз сотворил Край Полян. И я тоже не буду обычным человеком, если вместе с Арпадом завоюю мир франков. Я верю, что так оно и случится. Ты вернул мне силы, ибо вернул мне мое истинное называние. Я всегда этого ожидал. Я мог тебя, Пестователь, убить множество раз, но, похоже, я больше любил тебя, чем ненавидел.

— Я понимаю это. Я, наверное, и сам больше любил Зифику, чем ненавидел. Потому так сильно опутала меня любовь к Зоэ.

Так разговаривали они до самого рассвета. Утром же над Пустыней Блудища взошел багровый шар солнца. Только лишь здесь — на фоне обширного пространства песков — люди из обоих войск видели, насколько оно громадное, как сильно может светить. А поскольку после вчерашней грозы пески оказались не такими сыпучими, а воздух был необычайно свежим, Палука и Семовит смогли поднять своих воинов к маршу через пустыню, на встречу с Киром и Пестователем. Они ожидали, что то же самое сделают и Кир с Пестователем, то есть, битва случится где-то в средине пустыни, где, вроде как, находилось засохшее дерево, единственное, которое здесь когда-то росло.

И, как того ожидал Семовит, утром Пестователь дал приказ выступить на север через пустыню. Отправляясь на бой с сыновьями, он сказал Киру:

— Подумай о воспитавшей меня великанше Зелы. Никогда она не видела пустыни, но советовала мне: если пожелаешь провести окончательное сражение, не на жизнь, а на смерть, выбери в качестве места сражения пустыню. В пустыне легко найти чары, миражи и обманы. Ты удостоверишься в этом, когда солнце взойдет несколько повыше, а пески начнут парить послы ливня.

В прохладном утреннем воздухе радостно фыркали лошади войск Палуки и Семовита, и фырканье это было добрым предзнаменованием. Потому испарился страх из души Семовита и Палуки, воины их наполнились отвагой. И теперь обе армии наступали друг на друга с обеих сторон пустыни — одна небольшая, которой командовали Пестователь и Кир, и другая — громадная, в четыре раза более сильная, которой командовали Семовит с Палукой. Тысячи конских копыт погружались в песок, издавая громкий хруст, словно бы кони ступали по снегу.

И вот, наконец, увидели они засохшее дерево, на котором сидели черные птицы, питающиеся зверьем, что запускалось в пустыню и погибало здесь от недостатка воды. Увидав это дерево, Семовит поднял руку, давая воинам знак, что теперь они останавливаются, чтобы подождать воинов Пестователя.

Долго ждать не пришлось. Неожиданно, из-за безбрежного горизонта песков показалась армия. И не одна — а две армии. Одна маршировала по земле, а вторая казалось, шествовала по небу. Те же, что двигались по небу, обладали ростом великанов, головой достающих до солнца. Во главе их ехал на коне человек в белом плаще и без шлема, с распущенными белыми волосами. В нем узнали Пестователя, и из груди воинов Палуки и Семовита извергся крик ужаса.

Неожиданно Пестователь вырос, сделавшись выше великанов, предводителем которых он был, а потом — прямо на глазах глядящих на него воинов — разделился на три могучие фигуры. Пестователь ехал по песку пустыни, и он же ехал по небу, ехал сам во главе своей армии, и их ехало целых трое, а временами — даже четверо.

— Это армия великанов! — воскликнул кто-то из окружения Палуки.

— Что это означает? С кем мы должны сражаться? — перепугался Палука.

— Это чары нашего отца, — ответил ему Семовит. — Он хочет поразить нас волшебством.

Кто-то, знакомый с Пустыней Блудище пытался объяснить Палуке, что в песках возникают миражи и фантомы, их творит жар, дрожащий над разогревшимися дюнами. Только Палука не желал этому верить. Он махнул мечом своим воинам и бросился в бегство. Точно так же пожелали поступить воины Семовита, но тот сам и его владыки начали избивать бегущих лезвиями мечей, направляемых плашмя.

А образ громадного Пестователя и его могучего войска рос на глазах. И ничто не могло сдержать тревоги воинов Семовита. Его всадники убегали за песчаные холмы, избивая лошадей до крови плетками; пешие бросали свои щиты и копья. На поле боя остался только один лишь Семовит. Он пожелал убедиться, толи видит фантомы и миражи, или же Пестователь и в самом деле вновь сделался великаном.

Наконец, увидел он то, что дано было ему увидеть. В молчании проехало мимо него войско Пестователя, сотни вооруженных всадников, которые неожиданно сделались небольшими, не превышая ростом любого из обычных людей. Увидел он и Даго Пестователя, едущего на белом жеребце в своем потертом белом плаще, с непокрытой головой, на которой сиял золотистый камень Священной Андалы.

— Убей меня! — крикнул Пестователю его сын Семовит.

Только не услышал он никакого ответа, только лишь шорох песка под копытами лошадей проезжающих мимо воинов.

А когда, как рассказывают, вся армия Пестователя уже проехала мимо Семовита, к нему неспешно подъехал человек в посеребренных доспехах, в пурпурном плаще, перепоясанный белым поясом и в шлеме с павлиньими перьями.

Этот человек поднял руку и указал Семовиту одиночное дерево в пустыне. И узнал Семовит в этом мужчине возненавиденного Петронаса, который вообще-то звался Киром и был первородным сыном Пестователя, которого родила королева Зифика.

Кир подъехал к Семовиту и бросил ему конопляную веревку.

— Не убивает Пестователь своих сыновей зачарованным Тирфингом. Я и сам не желаю пятнать своего меча кровью собственного брата. Повесься, человек, если у тебя осталась хоть капля отваги.

— Нет у меня отваги, — произнес Семовит устами, спеченными солнечным жаром.

— Так это не ты добыл Край лендзян, Червенские Грады и Землю Сандомирскую? — удивился Кир. — Ты присвоил себе славу князя Ляха и благородной госпожи Арне?

— Это так.

— Тогда ты умрешь как вор. Тебя повесят в Гнезде вместе с псом.

— Нет! Никогда! — закричал Семовит, уже понимая, что ему не избежать смерти. Подъехал он под высохшее дерево, а тогда сорвались с него вороны и галки. Сделал он петлю и закинул ее на сухую ветку. Но еще раз попробовал он спастись:

— Я — Семовит, юдекс и комес. Я хочу говорить с Даго Господином и Повелителем.

Кир отрицательно покачал головой:

— Ты назвал его карликом, себя — великаном. А поскольку от карлика не может родиться великан, этим ты отказался от собственного отца. Впрочем, сейчас это не имеет ни малейшего значения. Когда-то он дал тебе имя: Семовит. Теперь же ты получаешь от него новое именование.

— Какое?

— Он назвал тебя: «труп».

Сотряслось тело Семовита. Но вместе с тем покинул его страх смерти, а любопытство оказалось более сильным чувством:

— А вот скажи мне, — задал он вопрос Киру, — почему его именование более сильное, чем то, которое я ему дал?

— Только лишь власть дает силу именования людей, деяний и вещей. И только искусство называния людей, деяний и вещей является сутью власти. Ты ненадолго сделался повелителем и потому мог назвать своего отца карликом. Но ему была возвращена власть, и теперь у него имеется сила, чтобы именовать. И имя твое: «труп».

Семовит поглядел на кружащих вверху черных птиц.

— Но ты же не оставишь меня здесь, чтобы их клювы разодрали меня?

Только Кир молчал.

— Почему ты не отвечаешь? — спросил Семовит.

— А какой смысл разговаривать с трупом? — услышал он в ответ.

«Сталось», — подумал Семовит. Он знал, что считается лишь именование.

Набросив петлю себе на шею, вынул он стопы из стремян, ударил коня шпорами, так что тот выбрался между его ног. И повис Семовит на ветке.

Драгоценный доспех был на Семовите. Но Кир оставил его висельнику и уехал вслед за войском Пестователя. А когда всего лишь раз оглянулся он за спину, то увидел, как стая черных птиц постепенно близится к ветви, на которой висел Семовит.

На северном краю пустыни, в грязи и в пыли стоял на коленях Палука вместе со своими воинами, моля о том, чтобы они могли подчиниться Пестователю.

Говорят, что Пестователь подарил жизнь Всехславу Палуке, но тобрал у него именование великаном, приказывая одновременно, чтобы своего первородного сына, будущего властитля Земли Палук, прислал он к нему во дворище в Гнезде, где парня станут учить не только послушанию в отношению своего повелителя, но и всяческим наукам. Подобным же образом очутились в Гнезде первородные сыновья всех лучших людей, то есть: Скарбимир Авданец, сын Ченстоха, сын Ольта Повалы Оржи, сын сына Клодавы, повелителя Витляндии, чын Наленча из рода Спцимиров и множество других.

Вторым великаном наряду с Пестователем остался только лишь Кир, который вскоре покинул Гнездо и вместе с королем Арпадом уничтожил Великую Мораву и вторгся в державу франков. Истинным великаном оказался он в битве, которую мадьяры провели с франками под Аугсбургом. Но вот что происходило с ним дальше — не ведомо.

Говорят, что правил Даго Пестователь на неизмеримых просторах. Ему принадлежали такие крупные грады как Гнездо, Познания, Крушвиц, Серадз и Ленчиц, вся Мазовия, Сандомирская Земля, Червенские Грады и Край лендзян, прозываемых ляхами, а еще Вроцлавия, земля шлензан, земля любушан, земля Палук и даже Краина, то есть Земля, расположенная между полянами и поморцами. Вроде как, после крушения Великой Моравы Пестователь вступил даже в Каракув, где людям, верующим в человека, умершего на кресте, позволил он возвести каменное святилище, сегодня известное как ротонда святого Феликса и Адаукта.

Говорят, что хоть жил он долго и долго правил, со смерти Зоэ не взял он себе в ложе ни единой женщины, а когда подрос сын Кира, Семомысл, дал ему титул юдекса и позволил стать судьей над всем народом. По мере течения времени оставался он во все большем одиночестве, и хотя оставался повелителем и Пестователем всего народа, часть своих полномочий передал Семомыслк и Скарбимиру Авданцу, который стал Великим Канцлером. Об огромном одиночестве Пестователя народ пел печальные песни. Ведь мало кто знает Книгу Громов и Молний и слова из нее: «Нет большего одиночества, чем одиночество великого властителя».

Рассказывают, будто бы однажды обратились к Даго Господину величайшие из лучших людей и попросили его, чтобы, владея столь огромной землей, принял он титул князя или даже короля. Разгневался тогда на них Даго Властитель и сказал:

— Разве не видите вы и не чувствуете, сколь сильно народ мой любит волю? Зачем же носите вы на своих флажках белую птицу, которая сама управляет своим полетом? Я был всегда и всегда буду лишь тем, кто берет народ в свое пестование, потому то наименование мне — Пестователь.

И, как известно, существует лишь то, что было названо или наименовано.