Wunderland обетованная

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ТЕПЛО, УЮТ И СЕРДЕЧНОЕ РАДУШИЕ!

Максим шагал широким шагом и бубнил под нос:

— Я молодец! Я не замёрз в ледяной воде. Я выдержал буран и холод. Убежал от медведей, не испугался вернуться за оружием. Чего мне ещё бояться?

Такой аутотренинг помогал мало, и для убедительности Максим похлопал по висевшему на груди автомату.

— Что мне ещё надо? Натирают не по размеру ботинки? Не беда, зато тёплые. Опять даёт о себе знать голод? Так я сейчас кого-нибудь подстрелю.

Вспомнив, что у него нет спичек, а потому опять придётся есть сырое мясо, ему на мгновение стало дурно. Стараясь не думать о еде, Максим замычал какой-то замысловатый мотив и ускорил шаг.

«Зачем вообще думать о плохом? — размышлял он в такт шагам. — Возможно, за тем поворотом уже появится полярная станция, и не придётся есть никакое сырое мясо! Там меня ждёт тепло, уют и сердечное радушие. Мне дадут горячего чаю, жареного мяса, хлеба с маслом! Уф, аж на душе потеплело!»

Но за спиной исчезал этот поворот, за ним следующий, а станции всё не было. Он пытался убедить себя, что вот за теми глыбами льда уж точно увидит крышу или антенну. Но, взобравшись на вершину, видел лишь застывшую белую пустыню. Заряд оптимизма начинал таять. Тогда он вспомнил Умку. Идти с ним было веселее. Он чувствовал за него ответственность и о себе думать было некогда. А теперь со всей остротой почувствовалось собственное одиночество. Хотя, вспомнив о мамаше Умки, встретиться с ними вновь он не рискнул бы. Потому что был уверен: его очаровательный, белый и пушистый Умка не замолвит за него спасительное слово и не вспомнит об их недавней дружбе, а с удовольствием разделит добычу с грозной мамочкой.

От созерцания сверкающей равнины вновь заслезились глаза, и Максим поспешил спуститься к рыжей полосе прибоя.

Сколько он уже прошёл, Максим представлял с трудом. Солнце, то склоняясь к горизонту, то поднимаясь за спиной над обрывом, уже сделало полный круг и теперь пошло на второй. Шагалось вдоль линии прибоя легко. Мелкая галька, будто тропа в парке, хрустела под ногами, свежий ветер с моря бодрил, на небе не было ни облачка, и Максим даже стал напевать какой-то марш, подстраивая под него ногу. Промычав его в десятый раз, он вдруг затих и схватился за живот. Голод вновь становился невыносимым. Он буквально разрывал воющий желудок, до темноты в глазах, выворачивал его наизнанку и отдавался слабостью в ногах. Максим оглядел хищным взглядом пустынное побережье и, никого не заметив, склонился над полузасыпанными песком водорослями.

«Вегетарианство тоже полезно!» — попробовал он пошутить и вновь сморщился от боли в животе.

— Нужно идти! — как заклинание повторил он. — Там тепло, еда, люди!

И чтобы как-то отвлечься и заговорить чувство голода, Максим, начал вспоминать забавные истории из своей жизни. Припомнилось, как подружился с Артёмом. Тогда они ещё не жили в одной каюте, не пересекались и по службе. Максим на здоровье не жаловался, и кроме того, что у них в экипаже есть доктор, не знал об Артёме ничего до того, спрятавшегося за чернотой полярной ночи, вечера…

В полной темноте их «Дмитрий Новгородский» перешвартовывался от одного пирса к другому. А Максим стоял наверху, ожидая, когда лодка упрётся круглым носом в причал, чтобы, как говорится, соскочить до утра. Старпом дал ему добро на сход и, приняв верхний старт, Максим изготовился перемахнуть на твёрдую землю. В обильно политой одеколоном шинели, наглаженный, начищенный, он беспечно улыбался в предвкушении долгожданной встречи со своей дамой сердца, с которой он только недавно успел познакомиться.

Лодка ползла, ползла, а на последних метрах вдруг дёрнулась корпусом и, будто необъезженный мустанг, взбрыкнула под ногами. Все, кто был наверху, присели, схватившись руками за что бог послал. Максиму он не послал ничего, схватиться было не за что, и он, поскользнувшись на новых туфлях, истошно матерясь, сполз по скользкому корпусу между лодкой и пирсом. А в следующий момент «Дмитрий» приложился о причал всей своей в семь тысяч тонн массой.

На мостике воцарилось глубокое молчание. Каждый лихорадочно соображал: а осталось ли от их командира БЧ хотя бы мокрое место? Старпом опомнился первым и несмело позвал в темноту:

— Максим! Мак-сим!

— У-у… — донеслось из воды.

Все разом выдохнули — жив! Успел, чертяка, в последний момент под пирс нырнуть! Вахта на мостике заметалась, бросили Максиму шкерт. А он не может в него вцепиться даже зубами, потому что мороз за тридцать, вода парит и тоже почти с минусом. Кое-как вытащили, а шинель на нём мгновенно стала колом, будто скафандр ледяной. Старпом в него тут же полстакана спирта влил, но видит — не помогает. Максим стоит как мумия с застывшими и выкатившимися глазами и даже не дышит.

— К доктору! — заорал полной грудью старпом. — Вливать спирт внутрь и снаружи! И не попеременно, а постоянно! Живо!

Максима, как бревно, поволокли вниз, к Артёму, в амбулаторию. А там под его чутким руководством началась реанимация. Его натирали спиртом, будто уксусом мясо для шашлыка. Растирали щёки, спину, грудь. Нещадно заливали внутрь и, наконец, он порозовел, потеплел, оттаял и жалобно взмолился:

— Хвати-и-ит! Не могу больше.

Тогда радостные и довольные моряки ушли пересказывать историю спасения командира БЧ всему экипажу. А они остались с доктором одни, и Артём, взвесив в руке бутыль, ехидно заметил:

— Да брось — «не можешь»! Мы с тобой ещё и не начинали!

Затем разлил спирт по стаканам и, достав из стола горсть заплесневевших сухариков, спросил:

— Как водичка? Можно считать купальный сезон открытым? Так выпьем за это!

Старпом заглянул лишь раз и, заметив, что лечение идёт полным ходом и довольно успешно, мешать не стал.

А к даме сердца в тот раз Максим так и не попал.

С моря неожиданно подул ветер. Вода пошла рябью и, заволновавшись, набежала на берег. Погода на севере всегда портится внезапно. Это налаживается она долго и нудно, а чтобы испортиться, ей достаточно мгновения. Вот только что светило солнце, а обернуться не успеешь, как уже валится на голову снег и опрокидывает с ног ветер.

Максим остановился и с трепетом посмотрел на стремительно приближающуюся с моря и закрывшую горизонт тучу. Ветер вначале лишь осторожно коснулся его лица, затем стремительно ударил, едва не свалив с ног, и потащил вдоль берега. Море, всего минуту назад блестевшее как зеркало, приняло цвет свинца и, вздыбившись, понеслось, срывая с места камни, к подножию обрыва. Спасаясь от ударившего в ноги водяного вала, Максим полез вверх по склону, шаря глазами в поисках спасительной щели или выступа. Заметив подходящую выемку, он втиснулся в неё, выставив наружу спину и пытаясь спрятать обнажённую голову за поднятым воротником куртки. Ветер принёс с собой холод и непроницаемый снежный заряд. Ревущее в двух десятках шагов море исчезло за тёмно-молочной стеной. Взлетающие в воздух брызги смешивались со снегом и образовывали несущуюся с огромной скоростью и проникающую во все щели студёную смесь. Спина покрылась ледяной коркой, и Максим чувствовал её растущую массу. Нечего было и думать, чтобы пересидеть ураган в таком хлипком укрытии, и он решил, пока ещё возможно, карабкаться наверх. Но здесь ветер был ещё сильнее. Он едва не сбросил Максима с обрыва вниз, но затем, подхватив, потащил по снежному полю.

«Бешеный галоп по сугробам у меня входит в привычку», — мрачно подумал Максим, чувствуя, как ноги с головой меняются местами, и его несёт в неведомом направлении.

Обессиленный, выдохшийся и разбитый, чтобы остановиться, он распластался лицом вниз и вжался в снег. Ветер, не в силах его оторвать, теперь лишь бессильно свистел над головой, постепенно превращая его в снежный холм. Внезапно рёв перешёл в стон, затем в слабое рыдание, и стало относительно тихо. Максим стряхнул снег и поднял голову. Буран выдохся и теперь тащил снежный заряд где-то вдалеке, оставив лишь затухающий хвост. Появилась хотя бы какая-то видимость и можно было видеть уползающую вглубь острова чёрную тучу. Но вместе с исчерпавшим силы ветром исчезли силы и у Максима. Он лежал и чувствовал, что не может шевельнуть ни рукой, ни ногой. Не может даже выбраться из-под навалившегося сверху снега. В неравной борьбе с бураном он отдал всё, до последней капли. Не было желания даже о чём-либо думать или пытаться опять убедить себя встать. Не мучил голод. Не могла теперь достучаться до сознания и согревающая прежде мысль: «Тепло, уют и сердечное радушие!» Хотелось только вот так лежать, лежать и лежать. Без движения, без сил и без дурацких мыслей о борьбе. Абсолютная нирвана и спокойствие!

Максим безучастно посмотрел на пробежавший перед глазами белый шар. Шар остановился и превратился в исступленно роющего снег песца. Увлёкшись охотой, зверёк щурился от всё ещё ощутимого ветра и, не замечая ничего вокруг, совал острую морду в вырытую нору. Затем опять рыл, швыряя по сторонам снег.

Максим заторможено и равнодушно смотрел на его старания, пока, наконец, до него не дошло осознание происходящего. В голове будто взорвалась бомба: «Песец! Еда!» Это была еда, и организм вновь включился в борьбу, а живот дёрнулся в судороге, напомнив о голоде.

«Он рядом! — сглотнул пересохшим ртом Максим. — Я с такого расстояния не промахнусь, и у меня будет еда!»

Автомат показался ужасно тяжёлым. Вытащив его из-под груди, Максим окоченевшими пальцами сжал рукоятку и поднял перед глазами ствол. Песец топтался к нему спиной и то и дело нырял в снег с головой. Он по-прежнему не видел опасности. Распухший и обмороженный палец не пролезал в скобу и никак не мог нащупать курок. Боясь дышать, чтобы не спугнуть свою жертву, Максим сдавил рукоятку автомата и, вздрогнув от оглушительной очереди, рухнул без сил.

«Он рядом! — едва не захлебнулся он от восторга. — Мне всего лишь нужно подползти и впиться в него зубами. С трёх метров я не мог промахнуться! Он ещё тёплый! Надо только ползти».

Тяжело подтянув окоченевшую ногу, Максим дёрнулся и, будто черепаха, потащил на спине собравшийся снежный панцирь. Цепочка мелких следов протянулась и оборвалась у вырытой ямы, но песца нигде не было. Максим оглянулся, но кругом был лишь белый снег.

— Я не мог промахнуться! — он взбешенно зарычал, чувствуя как в груди поднимается паника. — Он должен быть рядом! Он, наверное, раненый! И я его сейчас найду!

Но, приподнявшись на руках, увидел лишь следы длинных прыжков перепуганного, но невредимого животного.

И тогда Максим, застонав, уткнулся лицом в снег. Рухнула последняя надежда, а с ней и какое-либо желание бороться и жить. К чему цепляться за эту жизнь, если она к нему так беспощадна?

В вырытой песцом яме мелькнуло что-то тёмное. Стерев с лица липкий снег, Максим удивлённо заглянул внутрь. Серая шерсть мелькнула и тут же исчезла в прорытой на ходу норе. Спасшийся от зубов песца зверёк опрометчиво выглянул и этим подписал себе приговор. Шансов на спасение Максим ему не оставил. Запустив руку в снег, он почувствовал тёплое мохнатое трепыхающееся тельце и, схватив его, впился зубами, чувствуя как в рот брызнула липкая кровь. Но вместо ожидаемого прилива сил он ощутил полное бессилие. Сжимая в ладонях волосатый комок, он прижал его к губам и провалился в небытие.

Сколько он так пролежал, Максим не знал. Ветер уже стих, и теперь над головой, скрывая слепящее солнце, ползли низкие тучи. Одеревеневшее тело уже не болело, да он его и не чувствовал, и лишь веки ещё подёргивались, пытаясь разлепить смёрзшиеся ресницы.

Что-то было не так. Что-то нарушило его ведущий в вечность сон. И это что-то было до боли знакомое и совершенно лишнее в этом снежном безмолвии.

Максим, так и не сумев открыть глаза, прислушался. Где-то рядом совершенно отчётливо раздался собачий лай.

— Э-э-эу… — он попытался выдавить из груди крик, но получилось лишь невнятное и слабое мычание.

С невероятным усилием вывернув шею, в узкую щель слипшихся век он увидел удаляющуюся фигуру идущего на лыжах человека, а рядом с ним резвящегося пса. Лыжник, повернувшись к нему спиной, широко размахивал палками и исчезал на глазах.

— А-а-а… — Максим ещё раз попробовал издать звук, но застывшее горло не слушалось.

Тогда он нащупал автомат, и уже не в силах его из-под себя вытащить, нажал на курок. Торчавший рядом с лицом ствол зашёлся длинной очередью и обжёг пороховыми газами. Но Максим этого уже не чувствовал. Он сделал больше чем мог, и теперь небытие вновь приняло его в свои объятья.

«Идёт охота на волков, идёт охота!» Услышь эту, ещё не рождённую великим Высоцким фразу, Александр Иванович оценил бы ту точность, с которой она могла бы передать атмосферу, царившую на Северном флоте, потому что сказать, что для всех сил была сыграна боевая тревога — не сказать ничего.

Час назад на аэродроме Ваенга приземлился разведчик, ещё с воздуха доложивший о том, что всего в сотне километров севернее острова Кильдин экипажем была замечена лодка, очень напоминающая ту, описание которой теперь имелось в каждом полку. Сфотографировать лодку не удалось, так как при приближении самолёта она скрылась под водой. Но экипаж был абсолютно уверен, что ему посчастливилось обнаружить таинственную субмарину, и по флоту объявили тревогу. Ещё не успели остановиться винты Пе-3, как к нему подъехал ГАЗ флотского начальства и, забрав лётчика со штурманом, рванул к причалу, где их уже ожидал катер командующего, чтобы через залив перевезти в штаб флота, в Полярный.

Александр Иванович смотрел на исчирканную карандашом штурманскую карту и слушал доклад. По описаниям он и без фотоконтроля понимал, что экипаж видел именно искомую лодку, потому что столько о ней слышал, что уже казалось, будто видел ее своими глазами. Неожиданно в кабинет начальника разведки ворвался командующий Головко. Махнув рукой вскочившему Александру Ивановичу, он нетерпеливо спросил:

— Ну?

— Она.

Командующий флотом взволнованно вздохнул и, подойдя к столу, склонился над картой.

— Севернее этой точки дежурит «Урицкий».

— Так точно, товарищ вице-адмирал. Севернее тридцать миль.

— Поднять все силы флота! Лидировать в поиске будут новые эсминцы, остальным работать по их указаниям!

— Так точно, товарищ командующий. Эсминцы «Грозный», «Гремящий» и «Громкий» уже готовы к выходу в море. Предлагаю этот район до их прибытия периодически прочёсывать МБРами. Вдруг снова объявится.

— Хорошо, Александр Иванович, действуй. — Головко неожиданно поморщился. — Нужно позвонить в Москву, Берии.

Неожиданно в раскрытую дверь из кабинета командующего донёсся перезвон телефона правительственной связи.

«Вспомни… а оно тут как тут», — мрачно подумал Головко и побрёл назад, в кабинет, на ходу обдумывая разговор с всесильным наркомом.

Треск горящих дров ласкает слух, тепло от печи приятно обволакивает лицо — Максим был уверен, что всё это ему снится. Раскрой глаза, опять окажешься заваленным с головой в снежном сугробе. Он даже чувствовал на груди его тяжесть. Но рядом слышались лёгкие шаги, и это не вписывалось в формат последнего сна затухающего мозга. Определённо, рядом кто-то осторожно, боясь разбудить, ступал по скрипящему полу, и тогда он открыл глаза. Тяжёлый белый тулуп мохнатым воротником щекотал нос, закрывая его до глаз. Максим заворочался, собираясь чихнуть, но неожиданно рядом раздался звонкий голос:

— Папа, папа, он проснулся!

Хлопнула дверь, и ему в лицо заглянула широкая и седая борода.

— Ну?

Рядом, загрохотав пододвигаемым табуретом, появился ещё один мужчина. Он был моложе, и вместо окладистой бороды, как у первого, у него на подбородке был аккуратный чёрный клинышек.

— По-русски понимаешь?

— Понимаю, — удивлённо ответил Максим. — А вы кто?

— Он наш! — рядом с головой первого бородача появилось румяное девичье лицо. Смутившись, девушка сконфуженно добавила: — Я же говорила!

— Наши в немецкую форму не рядятся, да и взяться им здесь негде.

— Да и немцам здесь тоже неоткуда появиться, — возразил обладатель седой бороды.

— У него автомат немецкий и куртка.

— Но говорит-то он по-русски.

Первый бородач разместился с одного боку кровати, тот, что помоложе — с другого. Максим, следя за их спором, вертел головой с бороды на бороду и наконец решился спросить:

— Это полярная станция? Вы полярники?

— Мы-то полярники, а вот ты кто?

Максим дёрнулся, пытаясь сесть, но его тут же уложили на место.

— Лежи! Мы тебя так послушаем.

— Вы не понимаете! — ещё раз безуспешно попытался вскочить Максим. — Я наш! Я русский! А немцы здесь недалеко от вас.

— Погоди.

Бородач, сидевший по левую руку, остановил его, подняв ладонь.

— Ты, значит, хоть и русский, а знаешь, где находятся немцы?

— Конечно! Я же от них сбежал!

Полярник, сидевший по правую руку, в вязаном свитере с воротом до ушей, постоянно дёргал клин бородки. Он скептически посмотрел на Максима и произнёс:

— Тимофей Иванович, он или провокатор, или не в себе. Какие здесь немцы?

— Ты записывай, а я допрашивать буду.

— Допрашивать? Кого допрашивать? Меня? — Максим взвился, пытаясь сбросить тяжёлый тулуп. — Да я столько брёл, чтобы вас найти, а вы — «допрашивать»!

— Ты ляг и не вставай! — прикрикнул на него сидевший слева Тимофей Иванович. — А ты как хотел? Мы как тебя нашли, так сразу радиограмму на Большую землю отправили. А оттуда приказ пришёл: допросить и протокол допроса им отстучать. Откуда у тебя немецкие вещи, если ты не немец?

— О-о-о! — застонал, соображая, с чего начать, Максим. — Я у немцев взял, а их медведи сожрали.

— Немцев, значит, сожрали, а тебя нет? Ладно, давай по порядку. Как звать?

— Зайцев Максим. Поймите, немцы у вас под боком! Сюда надо вызывать десант или кого там? Корабли! Хотя лучше с берега, их орудие на море направлено!

Сидевший с протоколом в руках хмыкнул и спросил:

— Партийность?

— Что?

— Коммунист?

— Да при чём здесь партийность? Я же вам про немцев твержу!

— Понятно. Пишу: беспартийный. Корабли, говоришь? Крайнее судно когда у нас было, Тимофей Иванович? Ещё в мае?

Максим сполз по подушке и протяжно вздохнул. Вот тебе и тепло и уют, и сердечное радушие!

— Поесть дадите?

Тимофей Иванович кивнул заглядывавшей через плечо девушке:

— Дашка, принеси ему тушёнку с хлебом.

От этих слов у Максима закружилась голова.

— Так где, ты говоришь, немцев видел? — Тимофей Иванович показал напарнику на стол: — Феликс, подай карту.

Сложенный вчетверо затёртый лист карты был меньше тетрадного листа, и Максим никак не мог сообразить, какой участок острова он показывает. Вдруг перед глазами мелькнуло знакомое название.

— Вот! Мыс Утешения!

— На Утешения? — Тимофей Иванович удивлённо посмотрел на карту. — Феликс, вы же там недавно с ребятами проходили?

— Конечно, проходили! Нет там никого.

— Немецкая база под землёй! Она спрятана в скале! Потому вы её и не заметили.

Максим начинал злиться. Проделать такой путь, чтобы сейчас из него делали полного идиота? Это уже слишком! Несмотря на пытавшиеся его уложить на кровать руки, он сел, выставив из-под тулупа голые ноги.

— Смотрите! — Максим исступленно тыкал пальцем в разложенную на коленях карту. — Вот здесь, у самого берега, есть небольшой причал. Его не спрятать. А рядом утёс. У его подножья и есть вход в базу. А на вершине башня корабельного орудия!

Тимофей Иванович с сомнением посмотрел на Феликса.

— Что скажешь?

— Врёт!

— Что-о? — у Максима от возмущения вытянулось лицо.

— И знает, о чём врёт! Там действительно есть заброшенный причал, сооружённый ещё до войны артельщиками. Я вначале подумал, что он просто не в себе, а теперь вижу, что это хитрый провокатор!

— Сам ты!

Максим хотел схватить Феликса за бороду, но Тимофей Иванович с помощником вскочили и, придавив лицом в подушку, заломили ему за спину руки.

— Всё! Всё! — взмолился Максим.

От боли потемнело в глазах. Но ещё больнее было от обиды.

— Там остались мои товарищи, — он застонал и, распластавшись на кровати, шмыгнул носом. — Я искал вас, чтобы предупредить вас и спасти их. А вы…

— Против нас разыгрывается какая-то хитрая диверсия, — не сдавался Феликс. — А это продажный провокатор, подосланный немцами, чтобы уничтожить нашу станцию.

— То-то и не вяжется. Если бы его подослали немцы, то он был бы в советской форме и с ППШ на шее, и не лежал бы в снегу, обмороженный. А к мысу Утешения, Феликс, придётся сходить ещё раз.

— Нельзя туда вам идти, — успокоившись, Максим снова свесил с кровати ноги. — Нужна помощь, и побольше. Там немцев немного, но они особенные и очень сильные.

— Ну конечно — богатыри из Тюрингии! — хмыкнул Феликс. — Ты лучше расскажи, как ты им продался.

Максим уткнулся лицом в ладони и тоскливо вздохнул.

— Больше всего мне сейчас хочется назвать тебя редкостным мудаком, но боюсь, что вы опять начнёте крутить мне руки. У немцев в плену два моих друга. Над ними проводят страшные опыты. Я с невообразимым трудом выбираюсь оттуда, брожу по тундре, бегаю от медведей, жру птиц и мышей, еле живой приползаю к вам, а вы мне устраиваете допрос с пристрастием и ещё обвиняете чёрт знает в чём. Где справедливость?

Матвей Иванович кашлянул в кулак и, заметив застывшую в дверях с подносом дочку, смущённо сказал:

— Ты пока поешь, а потом ещё поговорим. Ты это… в общем, извиниться никогда не поздно, гораздо страшнее ошибиться. Но всё равно, пока я не получу указаний с Большой земли, ты считаешься под арестом. Что ты нам сейчас рассказал, я, конечно, немедленно передам в управление Главсевморпути, а там пусть они решают, что дальше делать. Пусть хоть сам Папанин сюда летит, мне без разницы, как скажут, так и будет.

Матвей Иванович с Феликсом вышли. На отцовский табурет тут же опустилась Даша и протянула Максиму поднос. На алюминиевой тарелке красовалась сохранившая форму банки тушёнка, а рядом нарезанная половинка хлеба. Почуяв ударивший в нос запах мяса, Максим жадно протянул руки и схватил тарелку. Набив рот, он блаженно зажмурился.

— В жизни не ел ничего вкуснее, — промычал он, раздувая щёки.

Девушка улыбнулась:

— Мы тушёнку сами делаем.

На миг оторвавшись от тарелки, Максим посмотрел ей в лицо. Совсем ещё юная, румяная, с длинной, переброшенной через плечо на грудь косой. От его взгляда девушка залилась ещё большим румянцем.

— Тебя Дашей зовут?

— Ты же слышал.

— А я Максим.

— А это я слышала.

— Кхм!

Разговор не клеился, и Максим, не слишком расстроившись, вновь уткнулся в тарелку. Неожиданно накатила тошнота, и он, скривившись, откинулся на подушку.

— У тебя красивая коса!

— А ты видел некрасивые косы?

— Я вообще никаких не видел. У нас девушки предпочитают совсем другие причёски.

— А у вас — это где?

— Далеко. Сколько я у вас здесь разлеживаюсь?

— Почти сутки.

Максим огляделся: чёрные стены из обструганных брёвен, маленькое окно с подступившим до середины снегом, три деревянных двухъярусных кровати, на полу медвежья шкура, в углу выбеленная печь. Не дом, а избушка из сказки «Морозко»!

— А ты правда мышей ел? — смутившись из-за затянувшейся паузы, спросила Даша.

— Правда. Была какая-то без хвоста.

— А-а. Это лемминг.

В тарелке было ещё полно тушёнки, но от одного её вида вновь подкатила тошнота. Максим отвернулся, а Даша, заметив его мучения, потянула к себе поднос:

— Ты уже всё?

— Подожди. Может, отпустит. Ещё хочу, но не могу.

Ему не хотелось, чтобы она уходила, и он, подмигнув, застенчиво спросил:

— Даша, а ты не знаешь, где моя одежда?

Максим заглянул под придавленное тулупом одеяло и заметил, что лежит в одних трусах.

— Я её там, у большой печки, сушиться повесила. Она вся насквозь промёрзла. Ты, наверное, в лужу упал?

— Да, упал… ещё в какую!

— Когда тебя нашли, ты был уже весь белый. У тебя лицо и руки были обморожены. Так мы тебя медвежьим жиром растирали.

— И ты растирала? — чувствуя, что краснеет, спросил Максим.

— А как же! Я и жир на плите грела, и горячие компрессы делала.

— Можно я оденусь?

— Говорю же, что одежда ещё не просохла. Да и папа не разрешает, боится, что ты сбежишь.

— Да что вы все заладили об одном и том же! Куда я сбегу, если я сам вас искал? Этот, с козлиной бородой, вообще меня предателем считает!

— Феликс Богданович? — засмеялась Даша. — Он всегда такой подозрительный. Он с детства мечтал чекистом стать. Когда вырос, так даже имя сменил, чтоб как у Дзержинского. Но в чекисты его не взяли. У него что-то с анкетой оказалось не в порядке. А потом по комсомольской путёвке его отправили на курсы метеорологов. Кстати, это ему ты обязан своим спасением. Они вместе с Буцефалом тебя нашли.

— Это ещё кто такой?

— Наш пёс! Мой папа его сюда ещё щенком привёз.

Решив, что она уже вполне выдержала дистанцию, приличествующую благовоспитанной барышне, Даша теперь не могла остановиться. Вдоволь намолчавшись, она, будто прорванная плотина, получив в своё распоряжение новые уши, хлынула на Максима мощным словесным потоком. Всплеснув руками, она восторженно затараторила:

— Буцефал добрый, но очень глупый! Его несколько раз чуть медведь не съел. Он ему покажется и убегает. А Буцефал думает, что он его испугался и бросается в погоню. А медведь хитрый, за сугроб забежит и там его поджидает. Для них собака всё равно, что для нас конфета. В последний раз папа с ружьём еле подоспел.

Даша на секунду смолкла, чтобы перехватить воздуха, и у Максима получилось вставить несколько слов:

— А со мной в тундре медвежонок шёл.

— Тоже мне, удивил! — небрежно махнула рукой Даша. Она и не думала отдавать инициативу, а потому прибавила громкости и затараторила ещё быстрей: — У нас когда-то тоже жил медвежонок. Я его с бутылки кормила. Он с Буцефалом вместе возле печки спал. А как подрос, так чуть его не загрыз. Пришлось его в тундру выпустить. С ними иначе нельзя. Они вырастают и всё забывают. Могут напасть. Их здесь много. Сейчас ещё светло, и они осторожничают, а вот наступит полярная ночь, тогда жуть! Они прямо к дому подходят. Выйдешь, а вокруг всё их следами затоптано, а на углах дома клочками их шерсть висит — это они бока чешут. Когда мы пустые банки из-под тушёнки выбрасываем, медведи на запах отовсюду сходятся. Из мусорного бака только их задние лапы да куцые хвосты торчат. Мы даже пробовали банки зарывать, они всё равно находят. Уже и керосин вокруг разливаем, да не слишком помогает. А ты чего не ешь? Ты ешь, а я тебе рассказывать буду. Я про Арктику всё знаю! Я с папой всюду с детства. Он знаешь, какой у меня знаменитый полярник! Его даже сам Папанин знает. Они вместе на льдине дрейфовали! У него и орден есть. Ты ешь, ешь. Ой, а что тут прошлой зимой было! У нас прямо за стеной медведь спал! Тогда аж под крышу замело, а между стеной и снегом карман образовался. Медведь туда и забрался. А Феликс на крыльцо с ружьём вышел. Хотел самодельный порох опробовать и в воздух бабахнул. А мишка с перепугу заметался и через окно внутрь дома сиганул. Что тут было! Я громче всех кричала! Да тут все кричали. Но я чуть разрыв сердца не получила. А больше всех, наверное, перепугался медведь! Он из спальни в радиорубку, затем в подсобку! А когда из кухни на улицу через окно выскочил, то на шее у него три оконных рамы висело. Вот так-то! А ты говоришь — медвежонок!

— Весело тут у вас, — попытался вставить Максим.

— Да уж, не скучаем. А ты чего такой мрачный? Ты погоди, я тебе ещё расскажу, как меня в комсомол принимали!

— Не надо.

— А почему?

— Паршиво мне, Даша. А от твоих рассказов ещё хуже.

— Это тебе так от тушёнки! Тебе много сразу нельзя.

— Да при чём здесь тушёнка! Мы вот с тобой болтаем, ты мне про медведей рассказываешь, про комсомол, а там мои друзья у немцев мучаются!

— Ты вместе с ними служил?

— Да.

— А где?

— На подводной лодке.

— Так ты подводник! — Даша восхищённо всплеснула руками. — Почему же ты сразу это моему отцу не сказал?

— Да что рассказывать? Вам не понять, что происходит.

— А я поняла! У тебя, наверное, секретная лодка?

— Что-то вроде того. Попробуй всё расскажи… Ваш Феликс и так меня то ли за предателя, то ли за идиота принимает.

— Вообще-то он хороший. А как начнёт про знаменитых чекистов рассказывать — заслушаешься! Но как война началась, он всё боится, что на нас немцы нападут. А как передали, что на острове Уединения всего неделю назад немецкая подводная лодка из пушки метеостанцию обстреляла, так он совсем покой потерял. Говорит, что не за себя переживает, а за меня. Он даже за мной ухаживать пробовал…

— Ну, а ты что?

— Да ты что?! Он же старый совсем! Ему уже за тридцать перевалило!

— Точно, старик. А тебе сколько лет?

— Восемнадцать, — кокетливо улыбнулась Даша.

Подыгрывая ей, Максим восхищённо зацокал языком и, заглянув вновь под одеяло, спросил:

— Даша, может, я всё-таки оденусь?

— Ну ладно. Пойду, посмотрю…

Через минуту она вернулась и положила сверху на тулуп его одежду.

— Я выйду, а ты одевайся.

Ещё через минуту она нетерпеливо постучала в дверь и спросила:

— Ты всё? Я тебе тут ещё хотела рассказать!

— Даша, у меня в брюках, в кармане, одна вещь была…

— Это ты про провода спрашиваешь? Их мой папа забрал.

Заглянув в щель, Даша увидела, что Максим, уже одетый, сидит на кровати и озадаченно шарит в карманах. Она вошла и вновь заняла табурет.

— А что это было? Они тебе нужны?

— Да понимаешь… Вспомнил я об этих проводах, и пришла мне в голову одна спасительная мысль. Почему я сразу об этом не подумал? Я ведь знаю, кто может спасти моих товарищей! У вас, я слышал, есть радиостанция?

— Ну ты спросил! Конечно, есть. У нас на ней все работать умеют! Даже я немного. Наш радист Миша всех обучил.

— Даша, позови, пожалуйста, своего отца.

— Папу? Максим, а расскажи сначала мне, что ты придумал?

— Это очень серьёзно, так что, будь добра, пригласи его сюда.

Даша обиженно поджала губы и, вскочив, уже из дверей бросила:

— Ну и ладно. Я всё равно рядом буду и всё услышу.

Тимофей Иванович появился так быстро, как будто только и ждал за дверью приглашения. А вместе с ним вошли ещё шестеро обитателей станции и, расположившись вдоль стены, с любопытством поглядывали на Максима.

— Ты что-то хотел сказать? — спросил Тимофей Иванович.

— Да. Есть разговор. Вам уже ответили с Большой земли?

— Экий ты прыткий. Мы только туда радиограмму отправили, а пока её там рассмотрят, да пока она попадёт к кому нужно… Да ещё всё проверить надо, так это, может, и не один день пройдёт. А ты чего хотел-то?

— Я так и думал! — Максим рухнул спиной на кровать, затем вскочил и сел напротив Тимофея Ивановича. — Поймите, я не могу долго ждать. Вы, может, когда-то мне и сможете помочь, но будет поздно. А для моих товарищей каждый час на счету! Да и для вас это небезопасно. Немцы о вас знают. Мой друг у них подслушал, где вы находитесь. Но я знаю, кто может всех нас спасти! В общем, так: мне нужна ваша радиостанция!

— Хе! — засмеялся Тимофей Иванович, а вместе с ним и остальные полярники. — Какой ты шустрый! Мы ещё толком не знаем, кто ты такой, а тебе радиостанцию подавай. Для чего тебе она?

— Это вопрос жизни для моих друзей. Я передам всего одну радиограмму, и нам помогут. Всего одну! Дам координаты вашего места и просто скажу, что это — я! Тяжело мне вам всё объяснить, но поверьте на слово.

— А тяжело, потому что врёшь или не договариваешь. Ты, парень, не темни, а говори всё, как на духу.

Максим грустно вздохнул и откинулся на подушку.

— Не могу я вам всю правду рассказать, а если расскажу, то ещё хуже будет.

— Папа, они на секретной подводной лодке служат, — важно блеснула своей осведомлённостью Даша.

— На лодке? — удивлённо вздёрнул брови Матвей Иванович. — На какой? Кто командир? К какой части приписана? Ты не думай, мы здесь тоже не лаптем щи хлебаем, кое-что о флоте знаем. А чего не знаем, так запрос дадим. Там быстро разберутся.

— Да поймите же, не в лодке дело. Вернее, как раз в ней и дело, но ситуация так запутана, что если я всё расскажу, вы не поверите, и тем более мне доверять перестанете.

— А ты попробуй.

— Попробовать? — Максим задумчивым взглядом обвёл окруживших его полярников. — Ну что ж, можно и попробовать. Раз уж сами захотели, тогда слушайте… Только для начала представьте, что сейчас не сорок второй год, а две тысячи десятый! Представили? — Тимофей Иванович удивлённо переглянулся с Феликсом. — А я предупреждал! А теперь представьте, что в море выходит подводная лодка. Не ровня вашим! Подводный крейсер! Красавец! Тяжело? Закипают мозги? Ну, так вы сами напросились!

И выдержав, собираясь с мыслями, огромную паузу, Максим начал рассказывать. Глядя, как постепенно вытягиваются лица его слушателей, он сам ловил себя на мысли, что его повествование напоминает скорее бред перебравшего пивных дрожжей Буцефала, чем хоть что-то отдалённо похожее на правду. Но стараясь не смущаться и не сбиваться, он продолжал рассказывать. Его прервали лишь дважды. Когда он дошёл до немецкой базы на Земле Александры, стоявший у двери старый полярник в валенках и тельняшке навыпуск не сдержался:

— Я про это что-то слышал! — но споткнувшись о возмущённые взгляды товарищей, оправдываясь, добавил: — Ребята рассказывали.

А когда Максим описывал в красках, как его на немецкой лодке бомбил английский эсминец, не сдержалась Даша:

— Бедненький, — она жалобно всхлипнула.

— Дашка, помолчи! — прикрикнул на неё Тимофей Иванович.

— Так жалко ведь! Сколько ему досталось.

— Это ещё не досталось! — театрально вздохнул Максим. — То, что можно назвать «досталось», ещё впереди.

Через час он закончил.

— Вот так я оказался у вас. Сейчас только бы отправить радиограмму на моего «Дмитрия» — и всё! Он где-то рядом, в Баренцевом море! Он меня услышит и поможет!

Воцарилось молчание. Максим заметил, как Феликс переглянулся с кем-то из присутствующих и спрятал улыбку в бороду. Остальные, не осмеливаясь поднять взгляд, усиленно рассматривали пол. Первым не выдержал Тимофей Иванович:

— Да… Чудная история.

— Так что? Дадите радиостанцию?

— То, что немцам о нас известно, мы и без тебя знали. Полгода назад возле Колгуева сбили немецкого разведчика, так у него на карте уже тогда наша станция обозначена была.

— Тимофей Иванович, где та приставка, что я спаял?

— Если я такое на Большую землю отправлю… — Тимофей Иванович хмыкнул и мотнул головой. — Невероятная история… Я тебе, Максим, так скажу: ты здесь не пленник. Кровать мы тебе уже выделили, располагайся. Обедать скоро будем, так ты со всеми за стол садись. От станции только далеко не отходи — опасно. А там, может, и помощь от тебя какая будет. А вот к радиостанции я тебя не подпущу! — Тимофей Иванович хлопнул себя по коленям и встал. — Давай дождёмся, что с Большой земли ответят, а там уже будем решать.

Он вышел, а за ним потянулись и остальные. Осталась лишь Даша. Максим чувствовал себя уничтоженным и совершенно раздавленным.

— Ты мне тоже не веришь? — он тяжело поднял голову и посмотрел ей в лицо.

— Почему? Когда ты про Мурманск рассказывал, я сразу то место узнала. Я была в Мурманске и почти весь его знаю.

— А то, что я из будущего?

— Максим… — Даша замялась и, пожав плечами, виновато улыбнулась: — Ну так же не бывает!

— Наверное, ты права. Иногда мне самому кажется, что я просто болен, — в его голосе прозвучала такая обречённость, что она вздрогнула. — Что-то происходит у меня с головой. Может, на самом деле я сейчас лежу в нашем госпитале, связанный по рукам и ногам в психиатрическом отделении, а мой больной мозг живёт собственной жизнью и придумывает для меня все эти страшные истории? Ладно, забудем…

— Максим, не расстраивайся ты так. Всё образуется.

— Теперь вы хотя бы не будете смотреть на меня как на провокатора, а всего лишь как на душевнобольного. А Толик и Артём пусть погибают. Они ведь только плод моего больного мозга.

Он встал и направился к двери.

— Я выйти хочу! На свежий воздух!

— Я с тобой!

— Сам выход найду.

— Нет, нет! Мне ещё чистый снег на воду нужно собрать, да и на солнце тоже хочется. Я тебе нашу станцию покажу! Максим! — Даша проскочила впереди него и услужливо распахнула дверь. — Ты не обижайся на моего папу! Он добрый! Но на нём, как на начальнике станции, ответственность огромная лежит. Нельзя ему ошибаться. Бери вёдра, поможешь!

Максим замер, схватившись за перила крыльца. Солнце ярко ударило в глаза, и он, покачнувшись, едва не упал. Он явно переоценил своё состояние, и слабость в теле тут же об этом напомнила. Распухшие пальцы уже пожелтели и держаться за перила было больно. Кожа местами потрескалась и превратилась в лохмотья. Максим, щурясь, оглянулся. Свисавшие сосульки нагрелись от чёрной крыши и по-весеннему капали на руки, сидевшая на дымовой трубе чайка, испугано сорвавшись вниз, метнулась в сторону берега, снег сверкал застывшим зеркалом, красный флаг висел над крыльцом не шелохнувшись, и было во всём этом такое умиротворение и тишина, что всё это и вправду казалось нереальным и сказочным. Ни дать, ни взять — фантазии больного мозга!

«Может, я и вправду сумасшедший?» — угрюмо подумал Максим.

Даша всячески пыталась его отвлечь от мрачных мыслей и всё время говорила, показывая то налево, то направо небольшой совковой лопатой.

— Вот в той избе у нас метеорологическое оборудование! А вон там у нас ледник. Мы у ненцев туши оленей на керосин сменяли, теперь всю зиму с мясом будем. Пойдем туда, там наветренная сторона — снег почище. Нужно к ужину воду готовить. Я буду тебе в ведро набирать, а ты на кухню в бочку носи. Максим, ну не хмурься так, а то у меня кошки от одного твоего вида на душе скребут. Всё будет хорошо. Смотри, а вот та тропинка называется «аллея Буцефала»!

— Почему? — Максим взглянул, куда указывала Даша. Вся тропа, будто шкура леопарда, была в жёлтых пятнах, и он не удержался от улыбки. — Понятно.

Он обернулся к избе, откуда они только что вышли, и увидел, что все обитатели станции высыпали на крыльцо и наблюдают за ними. Неожиданно от толпы отделились Тимофей Иванович и Феликс и пошли к нему.

— Подожди! — остановил он Дашу. — Кажется, мне что-то хотят сказать. Может, что-то насчёт меня с Большой земли прислали?

Максим ждал приближающегося начальника станции. Внезапно ему в голову пришла неожиданная, но такая лежащая на поверхности мысль, что он не сдержался и меланхолично заметил:

— А что насчет меня могут прислать? Скажут, что я сбежавший Горбун, и как вердикт прикажут вам меня расстрелять. А значит, Даша, ненадёжный из меня помощник, даже снега не успею наносить.

Тимофей Иванович подошёл и, хитро улыбнувшись, произнёс:

— Решил, значит, помочь? Дашка любит побольше народа в помощники на кухню привлечь, чтобы самой ничего не делать. Я вот тут на тебя, Максим, глядел, и пришла мне в голову одна забавная мысль. Смутил ты, конечно, всех нас своим рассказом. Всякие мысли в голову лезут. И вот я подумал — а вдруг?! Чего только в жизни не бывает? И как следствие, возник у меня один вопрос. Если на миг представить, что всё, что ты рассказал — правда, то ты должен знать на него ответ. Ещё перед войной нашли мы с Иваном Дмитриевичем Папаниным в Арктике очень важные для страны месторождения. Но оказалось, что на их разработку нужны огромные средства, и в правительстве решили отложить их добычу до окончания войны. Знает об этом очень ограниченный круг людей. Но это сейчас! А в будущем, я не верю, чтобы о нашем открытии не знал каждый школьник. Это несметные богатства, и, наверняка, их будут разрабатывать не одно десятилетие. Так, может, скажешь — что мы нашли?

Максим усмехнулся. Конечно, он знал ответ на этот вопрос. Ни секунды не раздумывая, он уверенно ответил:

— Нефть!

— Нефть? — переспросил удивлённо Тимофей Иванович. — Почему нефть?

— Да потому что из-за арктической нефти все будто с ума сойдут. С Арктикой произойдёт то, что как обычно у нас бывает: то никому не нужна была, то сразу всем! А всему причиной — нефть. Норвежское, Баренцево, Карское моря сплошь будут утыканы буровыми вышками. На эту нефть будут претендовать Америка, Канада, Дания, Норвегия. Да мало ли ещё кто! Финляндия и вовсе заявит, что богатства российского сектора Арктики являются «достоянием мирового сообщества»! Я хорошо об этом знаю, потому что не раз принимал участие в походах на обеспечение охраны наших боевых кораблей, выходивших для демонстрации силы и российского флага в так называемой «серой» зоне.

— Ишь ты! — Тимофей Иванович озадаченно оглянулся на Феликса. — А почему в «серой»-то?

— Да потому что с границами полная путаница. Мы считаем ту, которую определили ещё в двадцать шестом году, а норвежцы требуют рассмотрения границ по морскому праву, то есть по принципу средней линии от Новой Земли, Земли Франца-Иосифа и архипелага Шпицберген. Так и получилась «серая» зона. И мы, и они считаем её своей. А там — у кого бицепсы покрепче будут!

— Интересно… Ну и у кого крепче?

— У нас, конечно! Хотя до войны дело ещё не доходило. Но если что, то уж будьте уверены!

— Да… чудеса.

Тимофей Иванович запустил пальцы в бороду и наморщил лоб в глубоком раздумье, затем обернулся к стоявшим на крыльце полярникам и крикнул:

— Миша! Молчит Большая земля?

— Молчит, Тимофей Иванович!

— Миша! Ты включи на прогрев передатчик, а мы с Максимом сейчас подойдём!

— Правда?! — на радостях Максим отбросил ведро и, бросившись к дому, уже на бегу выкрикнул: — Спасибо, Тимофей Иванович! Я знал, что вы мне поверите!

Феликс задумчиво посмотрел ему вслед и сказал:

— Иваныч, а я никогда не слышал, что ты нефть нашёл!

— С Папаниным мы, Феликс, на юге Новой Земли нашли огромные залежи меди. Но ты же видишь, что он не врёт. Так врать человек не может. Здесь что-то не так. Да и бес с ней, с этой медью! А вдруг из-за нас и вправду хорошие люди погибнут?