Wunderland обетованная

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ УМКА

Лаврентий Павлович стоял спиной к присутствующим, рассматривая в окно корабли на рейде Екатерининской гавани. Затем он посмотрел на закрытое тучами серое небо. Штаб Северного флота в Полярном находился на острие боевых действий, и до немцев здесь было рукой подать. Часто случались бомбёжки. Берия об этом знал и потому чувствовал себя неуютно. Он рассеянно слушал доклад командующего Северным флотом Головко и, вывернув шею, пытался рассмотреть небосвод непосредственно над головой.

«А вон там есть разрывы в облаках! — нервозно задвигал желваками Лаврентий Павлович. — И почему не видно наших истребителей?»

— А теперь я прошу вас, товарищ нарком флота, и вас, товарищ нарком внутренних дел, заслушать начальника разведки капитана второго ранга Акатова, — закончил свой доклад вице-адмирал Головко.

Александр Иванович, волнуясь, подошёл к карте. Перед такой аудиторией выступать ему ещё не приходилось. Во рту пересохло, и он замешкался, не зная, с чего начать. Как назло, карту начальник штаба повесил очень высоко и оттого приходилось постоянно тянуться. Александр Иванович помедлил, решая, к кому первому обращаться — к наркому флота или наркому внутренних дел?

— Мы вас слушаем, — пришёл ему на помощь Кузнецов. — Давайте сразу к делу. Что вам известно об этих подводных лодках?

— Погоди, Николай Герасимович. Надоело это переливание из пустого в порожнее, — Берия отвернулся от окна и ткнул пальцем в начальника разведки. — Ты сам видел эти лодки?

— Никак нет, товарищ нарком внутренних дел!

— А кто видел?

— Командир торпедного катера старший лейтенант Шабалов и лётчик второго гвардейского истребительного полка младший лейтенант Бокий!

— Почему их здесь нет?

Начальник штаба, сидевший за спиной вице-адмирала Головко, вскочил и бросился к двери. Берия ухмыльнулся и, обращаясь скорее к командующему Северным флотом, чем к его начальнику разведки, с сарказмом заметил:

— Почему вы пытаетесь ввести в заблуждение руководство партии и нас с товарищем наркомом флота?

— Есть неоспоримые факты! — возразил командующий.

Берия поморщился. С вице-адмиралом Арсением Головко у него были давние счёты. В июне сорок первого для отражения вторжения немцев командующий в первый же день ввёл все резервы. В том числе и зэков из ГУЛАГа. Лаврентий Павлович был в бешенстве: врагам народа не место на фронте! Со свойственной ему категоричностью он предложил Сталину расстрелять Головко. Но Хозяин долго смотрел на карту Кольского полуострова и отметил, что немцы на Севере продвинулись всего на сорок километров, а местами советская граница ими и вовсе не перейдена. И данное положение следует считать скорее победой Северного флота, чем преступным поражением. А потому — победителей не судят!

Забегая вперёд, нельзя не сказать, что за эти сорок километров немцы так и не смогут продвинуться до конца войны.

— Какие факты? — произнёс недовольно Берия. — Если бы вы утопили эти лодки и сейчас представили их нам на обозрение, вот это были бы факты. А сейчас это только твои слова. Сколько лодок видел командир катера?

— Одну.

— Одну? А говоришь — не вводишь в заблуждение! Чёрт знает что! Так лодки были или лодка?

— Катерники видели одну, но мы считаем, что их было несколько.

Неслышно вошёл начальник штаба:

— Товарищ народный комиссар внутренних дел! Разрешите доложить: звено лётчика Бокия сейчас находится в воздухе, осуществляя прикрытие базы, но я приказал младшего лейтенанта Бокия отозвать и доставить к вам на доклад. А за командиром катера отправили машину. Скоро он будет здесь.

Берия удовлетворённо кивнул. Прикрытие — это правильно.

— Так что там увидел ваш катерник?

— Товарищ нарком, вот его подробный отчёт.

Александр Иванович протянул три листа, исписанных мелким почерком. Берия сел и, поправив пенсне, начал читать. С первых же строк он понял, что вся эта шумиха — вовсе не пустой звук. Почти такой же доклад он уже читал. Однозначно, командир немецкой субмарины и командир катера видели одну и ту же лодку. Их донесения как под копирку повторялись и лишь в мелочах дополняли друг друга. Характерный чёрный цвет, покатая рубка без типичного мостика. А главное, командир катера в провалах между волнами, там, где у лодки должна быть корма, видел каплеобразный обтекатель. Это очень необычная и характерная деталь. Такое из пальца не высосешь. И в оценке размеров лодки советский командир и немец были близки. Лаврентий Павлович отложил в сторону листки и задумался. Последние сомнения исчезали, как утренний туман под порывами ветра.

— Товарищ Головко, мы тоже умеем работать. Эта лодка нашей разведке известна. И то, что ты считаешь, что их было несколько — заблуждение. Она одна. Сам товарищ Сталин полагает, что вы как можно скорее должны её захватить или хотя бы уничтожить. Партия, товарищ Головко, вам доверяет, но и вы должны оправдать её доверие.

— Товарищ нарком! — командующий Северным флотом взволнованно встал. — Мы сделаем всё, что в наших силах, и даже больше. Но нам не хватает кораблей. Все наши СКРы переделаны из рыбацких траулеров, сторожевики — бывшие тихоходные гражданские суда! Эсминцы ещё царские — пятнадцатого года постройки.

— Нам известны ваши проблемы, и партия о них знает и делает всё, чтобы помочь вам. Николай Герасимович, объясни товарищу.

Головко удивлённо посмотрел на Кузнецова. Нарком флота кивнул:

— Да, Арсений Григорьевич, руководством принято решение — для усиления Северного флота переправить по Беломоро-Балтийскому каналу эсминцы седьмого проекта с Балтийского флота. Мы хотели отправить их в ноябре этого года для охраны конвоев, которые англичане обещают вновь посылать с наступлением полярной ночи. Но в свете последних событий мы ускорим отправку эскадренных миноносцев «Громкий» «Гремящий» и «Грозный», и в ближайшее время они будут у тебя.

Командующий Северным флотом широко улыбнулся и хотел поблагодарить Верховного главнокомандующего и Коммунистическую партию за заботу, но Берия остановил его нервным жестом.

— Погоди! Делом докажешь! Надеюсь, про современные эсминцы тридцать пятого года постройки ты не скажешь — «царские»? С ними ты эту лодку должен достать хоть из-под воды, хоть из-под земли! Я буду лично тебя контролировать. Каждый день мне будешь докладывать в Москву, как идут дела. И смотри… У товарища Сталина доверие потерять легко, восстановить невозможно!

Вода обожгла будто кипятком и накрыла с головой. Сердце подпрыгнуло к горлу и замерло. В голове будто разорвалась бомба. Максим, выпустив тучу пузырей, закричал и замолотил руками, вынырнув рядом с оголявшимися из волн камнями. Очередной вал поднял его и швырнул на стену утёса, затем оттащил назад в море и вновь накрыл, вырвав последние капли воздуха из лёгких. Дальше Максим вновь взлетел, и, будто играя, море бросило его на торчавший из воды, как бивень, каменный обломок. Пальцы обхватили и, срывая ногти, впились в скользкую грань. На голову обрушилась лавина из мелкой ледяной крошки. В глазах потемнело, и небо с чёрной водой поменялись местами.

«Всё! Это конец!» Эта единственная мысль ещё как-то была способна пробиться в мгновенно окоченевшем мозгу. Следующая волна легко оторвала Максима от зыбкой опоры и швырнула к подножью утёса. Он закружился в водовороте и оказался застрявшим в глубокой трещине, расколовшей скалу вдоль почти до вершины. А рядом, всего в нескольких метрах, было относительное затишье. Гора обточенных морем, рухнувших сверху камней вытянулась грядой и встала стеной. Здесь волны гасили свой бешеный бег и лишь шипели и пенились в бессильной злобе.

Максим переждал удар следующего вала и, почувствовав под ногами дно, бросился за спасительную стену. Теперь хотя бы можно было идти. По грудь в ледяной воде, в налившихся свинцом ботинках и брюках, но шаг за шагом можно было идти. Каменная стена огибала утёс, и за ним, всего в каких-то пятидесяти метрах, виднелась тонкая, блестевшая льдом полоска берега. Ещё шаг. Правой ногой он нащупал круглую опору, и ему удалось подняться из воды по пояс. Но левая нога напрочь отказалась слушаться. Он потянул ее за колено, но тут же рухнул, хлебнув полной грудью солёную воду. Вслед за ногами и всё тело налилось свинцом. Ледяной холод, вначале так взбудораживший, теперь сковывал каждую его клетку. Максим удивлялся, как ему ещё удаётся сохранять вертикальное положение. Казалось, качни чуть сильнее волна, и он, как статуя, ляжет на дно, чтобы больше уже никогда не подняться. Где-то он читал, что здоровый молодой организм может продержаться в ледяной воде пятнадцать минут.

«Значит, я не молодой и не здоровый», — с горечью шевельнулось, растеряв последние надежды, сознание.

Как-то само собой получилось сделать ещё один шаг, затем ещё. Если использовать слабое колебание воды, то можно качнуться с ней вместе и всего лишь переставить ногу. Мысль всё ещё билась в надежде спасти уже сдавшееся тело. Переставить правую, теперь левую. Ледяная корка покрыла волосы, а рукава куртки будто пропитались застывающим цементом. Максим поглядел на побелевшие пальцы и с удивлением отметил, что теперь вода не доходит ему до пояса. Шаг, шаг, ещё один. И вот она уже всего лишь по колено. И рядом блестит ледяным зеркалом берег!

Переставляя руки по обмёрзшим камням, Максим продолжал ползти вперёд, гонимый не сдававшимся сознанием. Левой, правой, не забыть подтянуть ногу. Наконец, он не выдержал и рухнул, растянувшись, лицом вниз. Но воды под ним уже не было. Был лишь снег, сразу забившийся в рот, и проглядывающая сквозь лёд галька. Хотелось лишь одного — вот так тихонько окаменеть и больше не двигаться. Дать измученному телу покой. Холод уже не досаждал. Он ещё где-то неприятно скрёб спину вдоль позвоночника, но руки и ноги его уже не чувствовали. Всё хорошо, уже можно отдохнуть, если бы не эта надоедливая мысль! Она никак не давала успокоиться!

«Встань, иди! Движение — это жизнь!»

И Максим дёрнулся, подтянув к груди руки.

«Молодец! Теперь ты должен снять и выжать, насколько это возможно, воду из одежды!»

И руки потянулись к пуговицам куртки.

А ветер уже не подвывал, а натужно свистел. С моря приполз первый заряд и солнце исчезло в снежном круговороте.

В деревенеющее лицо сыпанула тысяча игл. Максим попытался подставить ветру спину, но его подхватило и толкнуло вперёд. Он даже не мог упасть и лишь переставлял заледеневшие ноги. За первым зарядом налетел второй. Мощный и плотный. Вмиг исчезли вершины двух холмов, ещё минуту назад служившие ориентиром. Непроглядная стена навалилась со всех сторон, и стало невозможно видеть мелькавшие перед глазами носки собственных ботинок. Ветер вдруг налетел с такой силой, что ноги оторвались от земли, и Максим почувствовал, что, вращаясь в снежной каше, летит по воздуху. Он то бежал, то взлетал, чтобы рухнуть в невидимый под ногами снег. Его катило, швыряло, било о землю, затем, на мгновение встав на ноги, он пробегал несколько метров, а потом ветер, повалив его, вновь тащил по склону куда-то вниз. И этому, казалось, не будет конца. Потеряв ощущение времени, он уже не понимал, сколько это всё длится. Час или десять минут?

Внезапно он рухнул в расщелину и сумасшедший бег прекратился. Ветер теперь выл где-то рядом, над головой и не пытался швырнуть о камни. От этого затишья навалилось такое блаженство, что не хотелось, чтобы не спугнуть его, даже шевельнуть пальцем. Снег пушистым одеялом накрыл с головой. Через мгновение над ним вырос метровый слой и наступила тишина. Страдания избитого тела исчезли. Как избавление от мучений, подполз сон, и Максим почувствовал, что проваливается в сладкую бездну. Сознание еще сделало слабую попытку протестовать, но затем сдалось и оно. Теперь вокруг не свистела вьюга. Не было и сковавшего тело холода.

Теперь повсюду светит яркое солнце. Буйным цветом цветёт вишня. А маленький Максимка, задрав голову, сквозь слепящие лучи пытается рассмотреть зависшего в небе жаворонка. Они с отцом, гремя вёдрами и раскачивая в такт удочками, идут на рыбалку. Тропа петляет, и вот впереди открывается неподвижная гладь озера. И от этого зрелища в груди взволнованно подпрыгивает сердце. Становится стыдно, что всего полчаса назад его никак не могли разбудить отец и растрёпанное чудовище — их пёс Долдон.

— Долдон! Долдон! — смеясь, подначивает его отец. — Буди Максима! Буди!

И Долдон старается. Он тычется мокрым носом. Когтистой лапой стаскивает одеяло. Пытается лизнуть прямо в губы. Дыхание жаркое и ужасно несвежее, отдаёт тухлой рыбой!

— Фу! — отбивается маленький Максимка. — Ты опять лазил на помойке?!

Пытаясь отстраниться, Максим во сне тычет перед собой руками и нащупывает густую волосатую шубу. От неё исходит блаженное тепло и он запускает в неё пальцы, прижимается и чувствует, как в застывающее тело перетекает тонким ручейком жизнь. Он старается прижаться к этому теплу заледеневшими пальцами, спиной, руками, ногами. Но этот мохнатый мешок недовольно ворочается, пытается увернуться и беззлобно ворчит.

— Лежать, Долдон. Замри, — шепчет Максим и, обхватив пса, ещё сильней прижимается, черпая по капле живительное тепло.

А где-то рядом и вдалеке воет вьюга, но ему до неё нет никакого дела. У него под боком есть это убаюкивающее и такое дивное тепло.

Вновь эта выбитая в граните келья-кабинет и кушетка рядом с блестящим медицинским столом. За спиной, положив ему руки на плечи, стоят два эсэсовца. Рядом ещё два. Теперь у них на груди по «шмайсеру» и взгляд уже не тот снисходительно-вальяжный, а настороженный и цепкий. Долгов сидит на кушетке с прикованными к ногам гирями и руками, закованными в цепи.

— Сожми, — Шеффер суёт ему в ладонь динамометр.

И старпом с безразличным видом сжимает.

— Неплохо, — задумчиво помечает в журнале профессор. — Левая сто двадцать пять, правая сто сорок. За сутки остаточный эффект остался не меньше пятидесяти процентов. Сейчас вколем дозу ноль четыре, и опять на трек в карьер.

Долгов устало взглянул на оковы и, загремев цепью, отвернулся.

— Теперь эта мера предосторожности для тебя обязательна, — улыбнулся Шеффер. — Привыкай.

— Бегай сам, — закрыв глаза, устало бросил старпом.

— Не дури. У тебя здоровый организм. Ты показываешь прекрасные результаты. Я не могу дать тебе опять надышаться наркотиком. Это ставит под сомнение результативность препарата «Z». Так что подставляй вену и — вперёд, в карьер.

Долгов не шелохнулся. Каждая клеточка мышц ныла и при движении доставляла боль.

— Дай руку, — Шеффер со шприцом в руках повысил голос. — Я сделаю укол!

— Вколи его себе в зад.

Двигать не хотелось даже ресницами. Спина саднила, растёртая до кровавых полос ремнями рюкзака. Мышцы рук дрожали нервной дрожью. Голова раскалывалась.

— Ну что ж, я предвидел такой вариант событий. Если ты не хочешь, то давай посмотрим, как будет бегать доктор. Да! Мы так и поступим. Доктор сделал весьма опрометчивый шаг и этим сильно меня огорчил. И ему самое место на треке в карьере. А мы с тобой будем наблюдать. Ты даже сможешь дать ему пару полезных советов. Ну так что? Я посылаю за доктором?

— Ты редкая мразь. Я бы с радостью отдал жизнь, чтобы вернуться на неделю назад в управление в Мурманске, и размазать тебя в сортире… Коли!

Шеффер победно ухмыльнулся и, передавив пальцем вену на руке старпома, вогнал иглу.

Долгова повели по уже знакомому тоннелю. Дверь ушла вверх, и глаза ослепил искрящийся снег. Под его покровом тропа исчезла и угадывалась лишь по тонкому углублению на пологой насыпи карьера. На его вершине по кругу стояли эсэсовцы в чёрных тёплых куртках, с автоматами в руках. Старпом огляделся. Насыпь тянулась вверх на метров пятьдесят-шестьдесят. Пока добежишь, каждый солдат разрядит минимум по магазину.

Препарат уже начал действовать, и боль исчезла. Мышцы задёргались судорогой, и вены вздулись, наполнившись загоревшейся жаром кровью. Звякнули свалившиеся с рук и ног цепи, и Долгов растёр оставшиеся на запястьях следы. В голове начинала подниматься лёгкая эйфория. В каждом шаге чувствовалась упругая пружина, только и ожидающая возможности взорваться в полную силу.

Солдат поднял присыпанный снегом рюкзак и накинул на плечи Долгову лямки.

Шеффер взглянул на его покрасневшее лицо и довольно кивнул:

— Прекрасно! Запиши, — повернулся он к приготовившему журнал помощнику: — Подопытный номер один. «Z» — ноль четыре! Груз пятьдесят пять килограммов. Отметь время и температуру. Кстати, сколько сейчас? После метели, чувствую, потеплело.

— Да, всего минус два градуса. Циклон принёс тепло. Эрнст, может, оставим ему скованными руки? Бегать это не помешает, а так — мало ли что. Или добавить на спину груз? Мне не нравится его агрессивное состояние. Не выкинул бы какой-нибудь номер…

— Это лишнее, — возразил Шеффер. — Он под надёжным контролем. Я чётко проинструктировал наших солдат. Если что, уйти они ему не дадут.

— Я ещё не видел действие дозы ноль четыре. Потому и волнуюсь.

— А вот сейчас и посмотрим. Приготовь кинокамеру.

Оберштурмфюрер подошёл к старпому, взглянул на часы и, расплывшись в обаятельнейшей улыбке, произнёс:

— Первый, я хочу, чтобы ты сегодня удивил меня результатом на круге. Это очень важно. Почувствуй себя вместе с нами в одной команде. Мне очень хочется, чтобы мы вместе болели за результат. Поверь, Арнольд Филиппыч, это труд всей моей жизни. Это невиданный вклад в науку! Препарат «Z» — это небывалый прорыв в раскрепощении человеческих возможностей. Одна его доза стоит как новый танк для вермахта. И ты сейчас можешь доказать, что мои старания не были напрасны. Так что? Мы одна команда? Тебя будут снимать на камеру, тебя увидит сам рейхсфюрер Гиммлер! Покажем ему настоящего сверхсолдата?

— Слышишь, компаньон! — Долгов мрачно взглянул в лицо улыбающегося Шеффера. — Отошёл бы ты подальше, а то плюну — свалишься, не встанешь!

Улыбка мгновенно улетучилась. Оберштурмфюрер на всякий случай сделал два шага назад. Нервно передёрнув скулами, он ещё раз взглянул на часы и поднял вверх руку.

— Сбежать не вздумай. Тебя тут же пристрелят, как сорвавшегося с цепи пса! И помни: не будешь бегать ты — будет бегать доктор! А теперь пошёл!

Шеффер махнул рукой в надежде на резкий старт Долгова, но тот брезгливо посмотрел в застрекотавшую кинокамеру, ухмыльнулся и, лишь когда его толкнули в спину стволом автомата, сделал несколько шагов и перешёл на лёгкий бег трусцой. Бежать было легко. Позвякивающий свинцовым грузом рюкзак совсем не тяготил. Тело налилось силой. Каждая клетка трепетала и пульсировала, переполненная энергией. Дышалось легко, и свежий, хрустящий под ногами снег создавал иллюзию парения над землёй. Казалось, убери сейчас с глаз немцев и добавь к пейзажу деревья — и вот он уже бежит по зимнему парку, а навстречу сейчас, так же не спеша, пробежит парочка пенсионеров, догоняющих убегающее здоровье.

— Единица, ты должен пробежать быстрее, чем в первый раз! Иначе будешь бегать, пока не сдохнешь!

Долгов сделал первый круг, и недовольный Шеффер, выскочив на тропу, тычет ему в лицо часы. «Да пошёл ты! Сволочь! Такую идиллию разрушил». Ведь он уже мысленно улетел в зимний питерский парк, с превратившимися в сугробы лавочками и растопырившими в небо голые ветки деревьями. А рядом застывшая подо льдом Нева!

— Быстрей! Быстрей! Дайте ему кто-нибудь очередь под ноги! Ты плетёшься, как дохлая гусеница!

А это уже реакция на продефилированный в удовольствие второй круг. Долгов улыбнулся: не так надо говорить! Он своим матросам кричал, когда видел бредущий вразвалочку строй:

— Это семенит пьяная сороконожка, а не элитный экипаж подводной лодки!

Воспоминание о лодке резануло, будто по сердцу ножом. Перед глазами враз потемнело. Желваки на скулах заходили в слепой злобе.

Он уже протоптал на склоне тропу, и его следы замкнулись в чёрный круг на белом нетронутом поле. На вершине, как истуканы, столбами стоят солдаты, следя за каждым его шагом. И опять этот размахивающий журналом Шеффер:

— Я больше этого терпеть не буду! Сейчас сюда притащат доктора и вы с ним будете бегать наперегонки!

«Как он надоел! Ещё и вправду приведёт Артёма!» На глаза от злости набежала красная пелена, и Долгов остановился. Сорвав со спины рюкзак, он замахивается и швыряет его со скоростью пушечного ядра в Шеффера. Но у оберштурмфюрера отличная реакция, и он падает, слившись белым халатом с молочным снегом. Теперь бы допрыгнуть и дотянуться до его шеи! Долгов бросается вперёд и сбивает с ног преградившего путь солдата. Руки тянутся, и ещё бы продвинуться на каких-то два метра! Но теперь сбивают его, и он катится кубарем, всё ещё надеясь достать пытающегося отпрянуть профессора. На плечах виснет солдат и, перехватив шею автоматом, пытается душить. Старпом с размаху бьёт его локтем в подставившийся бок и чувствует, как тело на спине виснет мешком. А Шеффер вот он уже рядом. Пытается бежать! Голова Долгова сотрясается от встречного удара. На миг в глазах темнеет, но он уже ничего не видит, кроме спины оберштурмфюрера. Ещё удар автоматом в спину, и кто-то цепляется ему в ноги. Долгов с размаху падает лицом вперёд, и сверху наваливаются несколько человек. Ему крутят руки, кто-то пытается заломить ногу. Он ещё раз достает кого-то кулаком в подбородок и воет в бессильной злобе, видя, как профессор скрывается за рухнувшей дверью. Затем в спину втыкается игла, и старпом чувствует, как ему в позвоночник вонзается раскалённый лом. От боли сводит всё тело, и сознание не выдерживает. Как сквозь вату Долгов ещё чувствует, что его волокут за ноги, но затем исчезает и это.

Снег тает на щеках и стекает на подбородок. От дыхания в набившемся снегу вокруг лица образовалась пустота. Максим старается открыть глаза, но слепившиеся ресницы позволяют раскрыться лишь узким щелкам. Он тянет к глазам руку и чувствует, что рядом кто-то ворочается. Пытаясь сесть, Максим испуганно дёрнулся, но толстый слой снега спеленал по рукам и ногам. А тот, кто рядом, вдруг хрюкнул, заворчал и заёрзал, поудобнее устраиваясь в снеговом мешке. Пальцы нащупали густую длинную шерсть. Мелькнуло предположение, что рядом и в самом деле вертится пёс Долдон, но, мгновенно всё вспомнив, Максим понял абсурдность такой догадки. Он замер и осторожно задёргал глазами, пытаясь избавиться ото льда на ресницах. Вначале белым ворсом перед лицом колыхнулся клок шерсти, затем чёрными подушками обозначилась круглая лапа. И это явно была не лапа Долдона, потому что размером могла закрыть его голову. Максим проглотил застрявший в горле ком и попятился, пытаясь пробить головой навалившийся сверху снежный покров. Вырвавшись на поверхность, он бросился бежать. Снег в том месте, откуда он выскочил, вдруг вздыбился, и, отряхиваясь, появился белый медвежонок. Увидев убегающего Максима, он, недовольно и обиженно рыча, засеменил следом. Размером медвежонок был с рослого и упитанного сенбернара, но ещё детские пропорции делали его круглым и потешным, будто он только что прибыл сюда из магазина детских игрушек. Нервно засмеявшись, Максим остановился, глядя на приближающегося будущего царя Арктики, пока ещё такого комичного, смешного и заплетающегося в собственных лапах. Медвежонок подбежал и, с повадками типичной дворняги, ткнулся носом в ногу Максима, выпрашивая подачку. Максим осторожно погладил его за ухом, подёргал за загривок, и малыш тут же, приглашая играть, повалился на спину.

— Умка!

Имя выскочило само собой, из далёкого и беззаботного детства.

А где твоя мамаша?

Вспомнив, что у медвежонка могут быть родители, Максим осторожно огляделся — эти играться не будут. Но вокруг, куда доставал взгляд, было лишь белое и ровное поле. Очевидно, во время бурана Умка отбился от медведицы и, наткнувшись на человека, искал у него помощи.

— Ты иди, потеряшка, — Максим оттолкнул попытавшегося бодаться медвежонка. — Тебя, наверное, ищут. А мне с твоей мамочкой лучше не встречаться.

Максим оглянулся и, увидев вдалеке ровный горизонт моря, решил идти туда. Ноги проваливались в ещё рыхлый, нанесённый метелью снег, идти было тяжело, и он вскоре устал и тяжело дышал. Но в этом был и плюс. Пробравшийся через тонкие ботинки холод отступил, и теперь по покрасневшему лицу текли крупные капли пота. За время сна в импровизированной берлоге одежда, обогретая изнутри его теплом, а снаружи — стараниями медвежонка, высохла и теперь кое-как защищала от холода. Мороз не чувствовался. Блестевшее на снегу солнце приятно грело спину, и вскоре Максим, почувствовав под ногами твёрдую, очищенную от снега ветром землю, даже набрал темп. Медвежонок, не отставая, плёлся позади в трёх шагах.

«Надоест, сам уйдёт», — решил Максим и больше не обращал на него внимания.

Вскоре он остановился на краю обрыва. Внизу, накатывая на берег, гасило свой бег уже успокоившееся море. Вправо побережье уходило вдаль и где-то далеко сливалось с горизонтом. А слева, врезаясь в серую водную гладь, вытянулся тонким каменным остриём длинный мыс. «Мыс Утешения», — память тут же подсказала обронённое Шеффером название. В бухте Максим рассмотрел тонкую полоску причала, к которому всего три дня назад их доставила немецкая лодка. Засыпанную снегом башню орудия видно не было, но он прекрасно представлял, где она должна быть. Осознав, как близко он находится к немецкой базе, Максим испугался. Ему казалось, что буран утащил его гораздо дальше. А тут всего-то какой-то километр! Взгляни кто-нибудь из немцев в его сторону, и запросто заметит застывшую на краю обрыва чёрную точку. Он оглянулся на отпечатавшиеся в снегу предательские следы и заторопился в противоположную от базы сторону. Умка выжидательно взглянул ему в лицо и, переваливаясь, пошёл рядом, как дисциплинированный и преданный пёс.

— Нет у меня ничего, — отмахнулся от него Максим, справедливо полагая, что медвежонок всё ещё мечтает выпросить что-нибудь вкусненькое. — Смотри!

В доказательство пошарил в карманах, намереваясь их вывернуть. Неожиданно рука выудила клубок проводов. Теперь ставшая бесполезной приставка к радиостанции всё ещё была у него. Максим размахнулся и уже хотел её выбросить, но передумал и снова спрятал в карман.

— Это несъедобное, — объяснил он разочарованному медвежонку свой жест. — Хотя поесть я сейчас тоже бы не отказался.

Вместе с чувством голода возник вопрос: что делать дальше? Вспомнилось, как Артём говорил, что где-то севернее есть советская полярная станция. Но где сейчас север? Он попытался представить общую картину. Если база немцев находилась на западном побережье Новой Земли, то если он станет к морю лицом, то по правую руку и будет север. Обрадовавшись такому логичному заключению и тому, что он выбрал верное направление, Максим потрепал Умку по голове:

— Идём! За мной обед! Я же помню, как ты меня грел под снегом.

Но затем у него появились сомнения. Где полярная база? Он может попросту пройти рядом с ней и не заметить. Если она на берегу, то ещё есть шанс рассмотреть крышу дома или антенны. А если станция в глубине острова? Да и сколько до неё идти?

Может, она за следующей сопкой, а, может быть, до неё не меньше недели хорошей ходьбы.

«Тогда мне до неё не дойти», — с тоской подумал Максим.

Громовым рокотом о себе напомнил голодный желудок. Стараясь не думать о пище, Максим переключился на мысли об оставшихся у немцев Артёме и Долгове. Как они там? Доктор говорил, что Шеффер собирался вкатить старпому свою экспериментальную гадость. А сам Артём? Что с ним после неудавшегося побега? Вспомнилось, как он бросился на эсэсовца, чтобы дать Максиму возможность бежать.

«Нет! — в душе нарастала решимость. — Я должен их спасти. Сколько бы ни было до этой станции, но дойти до неё я просто обязан!»

— Пошли, Умка. Заберёмся во-он на ту сопку и наверху подумаем, что нам делать дальше. Наверху думается лучше. Вдруг мы увидим полярников?!

Максим болтал без умолку, чувствуя, что так ему легче не думать о голоде и представлять, что помощь где-то рядом. Надо только перейти за ту сопку, и снова будет тепло и сытно. Медвежонок слушал и, продолжая коситься на пустую руку, терпеливо шёл рядом. Максим начинал испытывать к нему некоторую душевную теплоту и привязанность. Оборачиваясь, он гладил его между ушей и приговаривал:

— Ничего, мы с тобой терпеливые. Мы обязательно дойдём.

От искрящегося на солнце снега начинали болеть глаза, и тогда Максим поворачивался к медвежонку и, не останавливаясь, продолжал идти спиной вперёд, глядя на черный нос Умки до тех пор, пока боль не отпускала и он опять мог видеть. А потом у него появилось опасение, что в конце концов, не дождавшись угощения, медвежонок разочаруется и уйдёт. Тогда Максим останется один. Теперь уже боясь одиночества, Максим принялся задабривать Умку обещаниями:

— Я тебя обязательно угощу! Давай на кого-нибудь поохотимся и тогда наедимся вдоволь.

Но вокруг простиралась белая безжизненная пустыня. А вернувшийся к жизни организм требовал восполнения растраченной в борьбе за самосохранение энергии. Резь в животе уже невозможно было заглушить ни разговорами с Умкой, ни мыслями о товарищах. Голод терзал и мучил до темноты в глазах. И терпеть его уже становилось пыткой.

Наконец они взобрались на сопку, и Максим с надеждой посмотрел на скрытый до этого горизонт. Но за холмом тянулась всё та же белая целина. Ни дымка на горизонте, ни чернеющей крыши, ни антенн, вообще никаких признаков жизни. Он горько вздохнул и оглянулся на пройденный ими путь. И вдруг увидел то, от чего даже голодный живот затих. На сверкающей линии слившегося с небом горизонта двигались две тёмные точки. Они уже подходили к обрыву в том месте, где он сам был совсем недавно. Страх придал Максиму новые силы. Это была погоня. Немцы безошибочно шли по его следам и вскоре обязательно должны были его догнать.

— Бежим!

Максим бросился вниз по склону. Медвежонок, приняв его бег за какую-то весёлую игру, катился рядом, то и дело пытаясь сбить с ног. Слева опять показалось море с чёрной линией прибоя. И тут Максима осенило, что на побережье нет снега, а значит, не будет и предательских следов.

— За мной, Умка! Догоняй!

Он бросился левее и тут же рухнул по колено в снег. Не проваливающийся на широких лапах счастливый медвежонок гарцевал рядом и пытался повалить его. Тогда Максим вцепился ему в мохнатую спину и, подталкивая, крикнул:

— Помогай! Тащи! Молодец!

Умка волок еле успевавшего переставлять ноги Максима и останавливался только тогда, когда тот без сил валился на снег и, не выпуская из пальцев мех, лежал, тяжело дыша, рядом. Медвежонок давал ему подняться и снова пускался в бешеный галоп, ещё не совсем понимая смысл игры, но она ему безумно нравилась.

Снег закончился, и теперь они шли по усыпанному гравием берегу, не оставляя следов, но Максим понимал, что это слабое утешение. Немцы легко разгадают его манёвр. Нужно было придумать что-то более хитрое. Например, уйти с побережья, но так, чтобы немцы этого не заметили.

Линия прибоя расширилась. Протянувшийся вдоль берега обрыв ушёл вглубь острова, освободив место обширному, усыпанному камнями полю. Идти стало тяжело. Ноги то и дело подламывались и застревали между круглыми валунами. Немцы пока в поле зрения не появлялись, и Максим немного успокоился. Умка плёлся рядом и выковыривал из песка выброшенные морем водоросли. Набив рот, он громко и аппетитно чавкал. Покосившись, Максим поднял отдающий йодом пучок и, пожевав, выплюнул. Вкус морской соли с горечью полыни. С этим, пожалуй, ещё можно подождать.

Так они шли ещё час. Берег уныло тянулся вдаль, то расширяясь, то сужаясь до узкой полоски, но всё так же слева сверкало море, а справа высился изрезанный бороздами обрыв. И нигде даже намёка на полярную станцию.

— Она обязательно должна быть на берегу, — рассуждал вслух Максим. — К полярникам приходят суда, а значит, должен быть выход к морю и какой-никакой причал. Может, будет лодка на берегу? О близости людей могут подсказать пустые консервные банки или лай собак.

Он всматривался до боли в глазах в уходящий вдаль горизонт, но там всё также искрилась серая гладь и тянулся пустынной нитью берег, а стена обрыва поднималась вверх и превращалась в гору. А над ней Максим увидел колышущуюся белыми и чёрными пятнами тучу.

— Умка, — прошептал он восхищённо, — так это же птичий базар! Мы с тобой можем добыть дичь. Только вот как её есть без огня?

Медвежонок, заинтересовавшись его эмоциональной речью, задрал голову и нехотя затрусил следом.

— Жаль, что сейчас сентябрь! Яиц уже нет! Ну ничего, мы птиц добудем! Только не высовывайся, а то ты их всех переполошишь, не подпустят.

На ходу Максим обдумывал план охоты. Оружия у него нет. Нет ни сети, ни верёвки для петли, имеется только страстное желание — есть!

«Однако этого достаточно», — решительно подумал он.

Приблизившись к горе, Максим увидел, что птиц не туча, а целые полчища, буквально затмевающие небо. Нагревшийся на солнце утёс приютил целую птичью колонию. Огромная масса разношерстных пернатых колыхалась по понятным только ей законам. Взмывала ввысь и, истошно крича, падала вниз к самой кромке воды. Крик стоял невообразимый. Испуганный Умка прижал уши и остановился, готовый в любой момент броситься бежать. Максиму пришлось кричать, чтобы приободрить его.

— Не бойся! Мы их обойдём с тыла!

Он запустил пальцы в шерсть на загривке и потащил будто за ошейник.

— Зайдём со стороны берега! — поделился с медвежонком своим планом Максим. — Заберёмся наверх, а там гнёзда можно руками брать. Кого-нибудь да поймаем!

Они свернули в сторону и полезли вверх по обрыву. Под руками вновь заскользил снег, и почувствовался дувший с моря ветер. Он пробрался под куртку и вмиг напомнил, что кроме голода ещё есть и холод. Умка щурился, отворачивая от холода морду, и шерсть тут же прижалась, стараясь сохранить тепло. Максим с завистью посмотрел на его шубу и, грея себя физическими упражнениями, размахивая руками, подгонял себя и медвежонка.

— Бегом, бегом! Догоняй, комок шерсти!

Они взобрались на гору со стороны берега, и перед ними теперь простиралось обширное плато. Гнёзда были повсюду. Они громоздились друг на дружке. Густо усеяли каждый выступ и каждую впадину. Лежали на горизонтальной площадке и лепились к стене уходящего вниз обрыва. Плато было серое под слоем птичьего помёта. Из каждой норы торчали пух и перья. Но все гнёзда были пусты. Птенцы уже встали на крыло и теперь носились в мечущейся внизу птичьей туче. Всюду валялась яичная скорлупа и пух. Увы, всё съедобное теперь было недоступно и кружилось в воздухе. Максим подошёл к краю обрыва. Орущие птицы носились внизу, едва не задевая торчавшие из стены обрыва камни. Ещё одна огромная стая летала у воды. Она была такой гигантской, что самого моря не было видно. Самые крупные птицы чертили круги над головой Максима и истошно орали. Умка прижался к земле и со страхом смотрел на огромные клювы проносившихся над ним чаек.

Тогда Максим поднял с земли камень и запустил в центр колышущегося внизу пёстрого облака. К своему удивлению он увидел взлетевшие в воздух перья. Стая мгновенно расступилась, образовав кольцо. Затем всё опять сомкнулось в кружащемся хаосе. Обрадовавшись, Максим схватил огромный валун и, подняв его двумя руками, не целясь, бросил вниз. Птицы вновь разлетелись в хоровод, но он успел заметить, как несколько из них будто взорвались перьями и исчезли, рухнув вниз. Для верности он сбросил ещё один камень, затем радостно, дёрнув Умку за ухо, выкрикнул:

— Бежим вниз! Посмотрим!

На камнях у берега, пытаясь взлететь, бегала пара подранков. Ещё одна раненая гагара качалась на воде. Максим пошёл к выглядывающей из расщелины неподвижной и окровавленной голове полярной крачки, а медвежонок ринулся гоняться за так и не сумевшими взлететь кайрами. Догнав одну из них, он жадно вцепился в неё зубами, давясь жёсткими перьями. А стая над головой продолжала истошно орать, не обращая внимания на потерю собратьев. Максим поднял ещё тёплую, перепачканную кровью птицу. Закатывающиеся пеленой глаза следили за каждым его движением, и от этого взгляда к горлу подкатил комок отвращения. И вот это он должен съесть? Десять минут назад он был уверен, что способен отправить в терзающийся голодом живот всё, что угодно. Хоть планктон, хоть яичную скорлупу. Но теперь, глядя на стекающую по пальцам кровь, чувствовал, как желудок начинает содрогаться в рвотных спазмах.

«Тогда прячься в щель и подыхай! — попытался он разозлиться на самого себя. — Забудь, что где-то ждут твоей помощи! Пожалей себя, любимого, и сдохни!»

Максим мрачно вздохнул и, не глядя, схватив за лапы, щёлкнул головой крачки о камень. Затем, поудобнее расположившись на нагревшемся на солнце валуне, начал рвать с неё перья. Умка уже разделался с кайрами и теперь забрёл в воду, преследуя отчаянно барахтающуюся гагару. Вымазанная кровью морда медвежонка обнажила не по-детски крупные клыки, и они азартно щёлкали, предвкушая лакомство.

«Каждый в этой жизни для кого-то еда, — попробовал утешить себя философским умозаключением Максим. — И ароматный бекон когда-то был жизнерадостным поросёнком… А ведь это идея! — он отвернулся от покрытого пухом тощего тельца. — Нужно убедить себя, что сейчас я съем всего лишь недожаренный бекон».

И, сглотнув очередной подкативший к горлу спазм, он впился зубами в птичью шею.

Умка шустро покончил с раненой дичью и подошёл к Максиму, заискивающе заглядывая к нему в руки. Признавая в нём лидера, медвежонок не наглел и лишь заискивающе смотрел в глаза, истекая слюной.

Максим с ужасным трудом заставил себя проглотить пару кусков жёсткого мяса, но затем, опрометчиво взглянув на растерзанную птицу в руках и, увидев ее обнажившиеся внутренности, почувствовал, что в глазах темнеет и сейчас он вывернется наизнанку. И тогда все его старания были напрасны.

— На! — он швырнул крачку Умке.

Затем побрёл к грязному сугробу и, зачерпнув снега вперемешку с песком, забил себе рот. Кое-как справившись с приступом тошноты, Максим подошёл к валявшемуся рядом пучку водорослей, решительно поднял и оторвал зубами спутанную прядь бурых нитей. Теперь водоросли показались ему вполне съедобными.

Он жевал, отрешённо глядя на море и стараясь не смотреть на объедавшегося Умку. Неожиданно, боковым зрением, на неподвижном фоне берега он уловил какое-то движение. С той стороны, откуда они с Умкой пришли, двигались два силуэта. Максим вскочил и, пригнувшись, бросился вверх по склону. О погоне, занятый собственными муками, он совсем забыл.

— За мной! — крикнул он уже справившемуся с дичью медвежонку.

Умка недоумённо проводил его взглядом и, оглядываясь на разбросанные перья, побрёл следом.

Осыпающиеся под руками камни закончились, и теперь Максим карабкался по позеленевшему от старости льду. Громадные торосы давили друг друга, образовав изрезанный трещинами, выступами и небольшими пещерами ледник. Взобравшись на середину склона, он оглянулся и увидел приближающихся немцев. Они шли по самому краю воды, и у каждого на плече висел автомат. До вершины обрыва было ещё далеко, и Максим понял, что ему не успеть. Лёд скользил под ногами как на катке. Неверный шаг и скатишься назад к берегу. Тогда он полез в сторону, заметив свисающий, как козырёк, ледяной нарост. Под ним образовалась пустота, и можно было, протиснувшись, скрыться с глаз. Была надежда, что немцы не заметят и пройдут мимо.

Умка упорно карабкался рядом. Он по достоинству оценил способности Максима добывать пищу и расставаться с ним не собирался. Немцы уже были рядом. Не обращая внимания на птичью тучу, они смотрели под ноги. Немного потоптавшись на месте, они повернули в сторону ледника. Сердце у Максима оборвалось. Это был конец. Очевидно, следы он всё-таки оставлял и немцы его вычислили. Сейчас они взберутся по склону, и вот он — берите. Да и не будут они его брать! Пристрелят, даже не вытаскивая из щели. Максим вжался в укрытие, прижав к себе медвежонка и пряча за его белой шерстью чёрные, как бельмо на фоне светлого льда, куртку и брюки. Умка ёрзал и пытался вырваться. Ему хотелось карабкаться дальше. Он недовольно рычал и пятился к выходу.

— Тише, — уговаривал его, прижимая к себе, Максим. — Не шевелись. Да замри ты!

Он, пытаясь усмирить, даже дал ему подзатыльник. Но Умка вдруг напрягся и, выгнувшись, выставил морду из укрытия. Теперь он уже не рычал, а скулил, как расплакавшийся щенок, не обращая внимания на уговоры Максима, он трясся на задних лапах, готовясь спрыгнуть на выступ ниже. Медвежонок царапал когтями лёд и вместе с круглым задом пытался крутить куцым хвостиком. Удивлённый таким поведением, Максим не выдержал и выглянул из-за его головы.

С другой стороны ледника, спрыгивая с одной ледяной ступени на другую, спускалась огромная белая медведица. Умка не сводил с неё глаз и, вытянув шею, жалобно скулил, но за птичьим криком она его не слышала. Всё её внимание было обращено на взбиравшихся ей навстречу немцев. Слышать и видеть они её не могли и, миновав каменный пояс, карабкались вверх. Медведица следила за каждым их движением. Пасть ее была хищно раскрыта, и Максиму казалось, что он слышит её утробный рык сквозь гул птичьего базара. Умка вырвался и, спрыгнув чуть ниже, высматривал следующую опору. Немцы взобрались на ледяное плато и, заметив его, застыли. Первый потянулся за висевшим на плече автоматом. И тут будто лавина с обрыва, на них сорвалась медведица. Удар лапой подбросил первого в воздух, и он покатился вниз, на камни. Второго она подмяла под себя и, будто тряпичную куклу, мотая головой, трепала в зубах.

Максим на секунду застыл, затем ужас выбросил его из укрытия и, обезумев, он бросился карабкаться вверх по льду, больше всего боясь оглянуться и увидеть преследующую его медведицу. Взобравшись на вершину, он осмелился на секунду взглянуть вниз. На берегу, раскинув руки, неподвижно лежал первый немец. Медведица, склонившись над вторым, вырывала из него куски, а рядом, уткнувшись мордой, ей помогал Умка. Не разбирая дороги, проваливаясь в снег, Максим бросился бежать, куда глаза глядят, лишь бы подальше от этого страшного места. Остановился он только тогда, когда понял, что петляет в белой пустыне и, замкнув круг, наткнулся на свои же следы. Обессиленно рухнув на спину, он смотрел в синее небо, но перед глазами все еще стояла жуткая картина медвежьей трапезы. Вспомнилось, как в школе, рассказывая об Арктике, учитель говорил о белых медведях, и о том, что это единственный в природе зверь, который считает человека звеном в своей пищевой цепочке. И нападает он на него, не защищаясь, будучи загнанным в угол, а именно ради охоты. Тогда Максим с недоверием отнёсся к этим словам. Выдумывает учитель. Пусть сначала поднимет вверх голову и посмотрит на надпись над доской: «Человек — венец природы!». У него техника, ружья, он умнее.

«Там, внизу, лежат два автоматчика, — тяжело дыша, подумал Максим. — Тоже, наверное, не дураки были. А теперь этот венец природы превратился в природное удобрение».

Он встал и оглянулся. Яркое белое безмолвие. От избытка света навернулись слёзы. Он смахнул их, но в глазах будто застряли тысячи песчинок. Часто моргая, Максим попытался вымыть их слезами, но стало ещё хуже. Теперь ещё добавилась резь. Глаза резало так, что хотелось выдавить их вместе с болью. Схватившись за лицо руками, он почувствовал, как воспалились и отекли веки. Посмотрел на ладони, но увидел два размытых пятна. С осознанием происходящего нахлынула паника. Снежная слепота — бич Арктики, погубивший не одну полярную экспедицию. И теперь ещё одной её жертвой стал он. Максим упал и зарыдал, уткнувшись в рукав куртки. Он ослеп. Он беспомощен и теперь ему осталось одно — лечь и навеки уснуть. Он не будет мучиться от голода, потому что раньше замёрзнет. Если ещё раньше его не растерзают медведи или песцы.

Заливаясь горючими слезами от жалости к себе, он поднял голову и вдруг увидел поднимающуюся над горизонтом гору и над ней тёмное облако птиц. Дав передышку глазам, он опять смог видеть! Плохо, недолго, но видеть! В глаза вновь будто бросили песка, и он поспешил зажмуриться.

«Нужно идти туда! — вспыхнула надежда. — Там нет этого яркого снега. Там я снова буду видеть и по берегу дойду к полярникам!»

«Ты только что оттуда бежал! — на смену надежде пришёл страх. — Ты видел, что медведица сделала с немцами. Возможно, она ещё там».

Максим закрыл глаза ладонями и отогнал прочь панические мысли. Он не должен вообще о чём-либо думать, он должен просто идти. И будь что будет.

Но тревога не покидала, и чтобы как-то с ней бороться, он считал вслух шаги. Закрыв руками глаза, он вслепую делал двадцать шагов, затем на секунду открывал их, уточнял направление на птичью гору и, закрывшись, и вновь считал до двадцати. Так, проваливаясь и падая в снег, Максим медленно продвигался к побережью, удивляясь, как же далеко он, гонимый страхом, успел отбежать. Скоро стал слышен птичий крик, и он остановился. Ноги сковало ужасом, и они напрочь отказывались сделать хотя бы шаг. Справа над горой кружились тучи птиц, а левее торчали торосы ледника. Максим видел собственные следы, которые он оставил, когда убегал, но заставить себя вернуться по ним назад никак не мог. До края обрыва оставалась какая-то сотня метров, но преодолевал он её не меньше часа. Наконец руки обхватили ледяную глыбу, и ему осталось лишь высунуться и посмотреть вниз. Сердце бешено барахталось в груди и, решившись, он выглянул. Медведей не было. Осмелев, Максим выбрался из-за укрытия и осмотрел берег. Здесь их тоже не было. Не резвились они и в море. Он подошёл к краю обрыва, заглянул отвесно вниз и сразу увидел то место, где медведица напала на немцев. Сверху хорошо был виден окровавленный лёд и черневшие обрывки одежды. Максим почувствовал, как к горлу дёрнулся уже знакомый спазм от сжавшегося желудка. Ниже ледника, раскинув руки, лежал второй немец. Почему-то его медведи не тронули. Ещё раз осмотрев берег и склон ледника, Максим отважился спуститься вниз.

Белое застывшее лицо немца, с широко раскрывшимися глазами, смотрело в небо. Он лежал на спине, неестественно вывернув ноги. Кепка с орлом отлетела далеко в сторону, а рядом с рукой лежал автомат. Максим, осторожно ступая, приблизился и потянул ремень автомата к себе. Почувствовав в руках его тяжесть, вздохнул полной грудью. Передернул затвор и, заметив скользнувший в ствол жёлтый патрон, ощутил такое приятное чувство уверенности. Искоса взглянув на неподвижного немца, Максим увидел у него на руке круглый чёрный диск. Сначала он подумал, что это часы, но затем понял, что это был компас. После непродолжительной внутренней борьбы, он вернулся и, склонившись, дёрнул за ремешок. Тело уже застыло, и возникло ощущение, что он тянет за руку статую. Повозившись, он справился с замком и, не решившись надеть компас на руку, сунул его в карман. Уже собравшись уходить, Максим ненадолго задумался, затем вернулся и, нагнувшись, принялся снимать с немца тёплую меховую куртку. Переступив какую-то грань, он уже не боялся распростёртого перед ним тела, и потому, не раздумывая, снял ещё и высокие, на меху, ботинки.

«Жизнь дороже какой-то мнимости!» Осознание этого пришло неожиданно, и с таким открытием Максим спорить не стал.

Не оглядываясь, он закинул автомат за спину и пошёл вдоль берега, чувствуя, как ноги болтаются в не по размеру больших ботинках, зато в них было тепло. А на ком они были всего несколько минут назад, он уже и не думал.

В душе будто произошёл надрыв. Инстинкт самосохранения вывел его на новый уровень сознания. Сработал АЗС и теперь из чувственного и мнительного Максима вылупился кто-то другой — решительный, целеустремлённый и стойкий! Артём бы сказал:

— С рестайлингом тебя, Максим!

Карман куртки оттопыривался. Он достал нетронутую плитку шоколада. А вот и подарок!