Высокое напряжение

Бэрронс и Кристиан («Песнь Лихорадки»)

Бэрронс сказал:

— Ты помнишь канун Дня Всех Святых, когда мы призвали старого бога в кругу камней Бан Дрохада?

— Как я мог забыть, — ответил Кристиан с натянутой улыбкой. — Ты облажался, и меня забросило в Зеркала, где я превратился в это.

— Меня тоже забросило в Зеркала той ночью. Из-за тебя. Просто я выбрался быстрее.

— И как же ты это сделал? — сухо спросил Кристиан.

— Помнишь, что я сказал тебе перед тем, как мы начали ритуал?

— Да. Нихрена ты не сказал.

— Я сказал тебе единственную вещь, которую нужно было запомнить, а ты это проигнорировал. Я сказал тебе: Когда это восстанет, поприветствуй его с теплотой и уважением.

— Отвратительная штука вырвалась из земли, нацелившись на меня. Она была темной, древней и воняла костями и могилами. И я должен был улыбнуться и сказать «Привет»?

— Ты тёмный, и однажды станешь древним, и ты не просто воняешь смертью — ты самый смертоносный всадник апокалипсиса. Твоя легенда всегда будет тебя опережать. Да, я, черт подери, ожидал, что ты будешь достаточно храбрым, и все же ты убежал, как будто это самое отвратительное, с чем ты сталкивался. Оно отреагировало на тебя соответствующим образом. Наш план той ночью увенчался успехом. Ты его не поприветствовал. Оно ушло.

— Ну и что за бремя, черт подери, лежало на мне той ночью?

— Ты привлекаешь силу.

Кристиан замер неподвижно. Он часто чувствовал это ещё молодым парнем, гуляя по склонам и долинам шотландских нагорий, связанный с ними глубинной связью, от неба до земли, от грязи до звёзд, чувствуя, будто сами небеса выпустили молочное щупальце, чтобы приласкать его, заметили его, наблюдали за ним с любопытством. Его друидская связь со всем живым была интенсивной. Он даже не мог рыбачить, когда был парнем, потому что не мог вынести боль насаженного червя и его жизни, украденной крючком. Червь наслаждался своей темной, сладкой, роскошной жизнью в почве, успокоенный ритмами и песнями земли. А теперь он был Великим Вором.

— Почему я её привлекаю?

— У тебя есть потенциал для великого добра или великого зла. Вселенная замечает.

— Почему, черт подери, ты вспоминаешь это сейчас? — у Бэрронса всегда есть причина. Он никогда не говорил, если этого не требовалось для достижения цели.

— Ты вот-вот встретишься кое с кем. Встреть это с теплом и уважением. Я не стану повторять ещё раз.

Кристиан резко остановился.

— Та штука с Самайна здесь?

— Другой из старых земных богов. Однако этот не станет бежать, они уничтожат тебя, если ты их испугаешься. Старые могут быть вспыльчивыми.

— Твои местоимения не совпадают. Что, черт подери, такое это оно — один или много? — когда Бэрронс ничего не сказал, он раздражённо рявкнул: — Где, мать твою, ты вообще находишь старых богов? Не похоже, чтобы они просто тусовались на углу улиц.

Бэрронс бросил на него взгляд тёмного веселья.

— Ты удивишься. Если бы тебя однажды призвали те, кто нуждаются в твоих услугах, и все же тебя встретили страхом и враждебностью, что бы ты сделал с теми, кто тебя призвал?

Кристиан обнажил зубы в извращённой улыбке. Если бы кто-то посмел добиваться его присутствия, а потом обращался к нему с ужасом и отторжением… ну, в нынешнем состоянии он мог бы поступить и похуже, чем тот старый бог. Он бы оправдал свою грёбаную легенду до последней страшной детали.

— Радуйся, что тот, кто пришёл той ночью, не был таким же ожесточённым и подавленным как ты. Если принимать в расчёт всю картину, все прошло на удивление хорошо.

Кристиан прищурил глаза.

— Прямо как ты сейчас. Ты никогда не объясняешь, — они становились… дружелюбными? Бэрронс способен на дружелюбие?

— Сила — серая. Она направляется туда, куда тебе угодно, на благо или зло, к свету или тьме. Ругать себя — вернуть путь к тьме.

Кристиан ощетинился, но ничего не сказал. Этот ублюдок задел больное место. Бэрронс не знал, что он начал ненавидеть себя задолго до того, как превратился в Невидимого — когда он был ещё парнем, ненавидящим себя за то, что слышит все правды, которых не слышит никто, за то, что причинял неудобство своим близким, за то, что вызывал подозрения и страхи. Но ещё сильнее стыдясь своего характера — он начал ругать окружающих, ощущать презрение к их лжи и увёрткам, их неспособности посмотреть в лицо своим чувствам.

Между презрением к себе и смотрением на остальных сверху вниз как на лжецов и трусов, он вырос, затаив нешуточный гнев. Он носил маску беззаботного привлекательного молодого шотландца, но в нем всегда оставалось пятно тьмы, возможно, даже подавляемого садизма, бурлящая злость на своих собратьев. Вот почему он первый превратился в принца Невидимых? Выдворенная магия мёртвого принца каким-то образом почуяла это в нем и сочла его подходящим вариантом? Сила фейри нацелилась на него задолго до той ночи в Бан Дрохаде, даже до того, как Мак накормила его Невидимыми?

Он беспокойно пошевелил крыльями. Твою мать, у него есть крылья. Он мог летать. На мгновение он обдумал это, впервые проигнорировав часть Невидимого и обратив внимание на простую красоту и мощь наличия крыльев. Свобода. Сила.

Но с того самого дня, как он начал их отращивать, он лишь ныл о зуде и боли, необходимости их чистить и о невозможности спать на спине. Любая поза оказывалась неудобной, и он начинал бояться, что ему как летучей мыши нужно повиснуть вниз головой, чтобы хоть как-то отдохнуть. И конечно, эти чёртовы штуки большую часть времени болели, неправильно ощущались на его теле, держали его в постоянном напряжении.

Он расправил плечи, простирая свою сущность друида в придатки фейри, впервые принимая — нет, приветствуя их. Когда мир вновь будет в безопасности, он сможет лететь по бархатному ночному небу над Шотландским нагорьем, наблюдать, как волки в лунном свете в шутку дерутся со своим молодняком, несколько часов парить рядом с величественным орлом, скользить вдоль серебристого озера, упасть и мягко приземлиться на постель из вереска.

Грёбаный ад, у него есть крылья!

Впервые с тех пор, как он начал превращаться в нечто иномирное, он ощутил… ликование.

Его крылья ответили, слегка приподнявшись, запорхав, как будто в знак удовольствия, как будто они с холодностью кошки ждали, когда их заметят, погладят, оценят. Жар пронёсся по его телу в сильные, надёжные паруса, которые расправились и раздулись безо всякой сознательной мысли, мощные мышцы в его плечах гладко струились, крылья высоко выгнулись, а потом вновь скрестились вниз, чтобы устроиться за его плечами в позе, которая прежде казалась ему недостижимой. Идеально сложенные именно там, где они должны быть.

Без проблем.

Не волочась по полу и не причиняя боли.

Он покачал головой, криво улыбаясь. Его крылья всегда инстинктивно знали, как устроить себя, но его мозг мешал им. Он сам себе мешал. Они были бременем, потому что он считал их бременем, а теперь он думал о них как о даре, и они вели себя как дар.

Он украдкой взглянул на своего компаньона. Если он мог научиться любить себя и мир вокруг него, Бэрронс мог научиться заводить друзей. Благодаря Дэйгису, Келтары и Девятка практически нахрен поженились. Они стали кланом в каждом значении этого слова. Как и Девятка, Келтары долгое время оставались замкнутыми, скрытными, умышленно поддерживая изоляцию. Но мир изменился, и ни одна группа больше не может позволить себе замкнутости. Слишком много рисков, чтобы избегать разделения знаний и силы.

Кристиан хотел друзей. Он скучал по этому, будучи парнем. Проклятье, у него хотя бы были сверстники.

Бэрронс наградил его раздражённым взглядом.

— Что? Не говори мне, что ты действительно можешь слышать, о чем я думаю, — сорвался Кристиан. Он бы не удивился. Бэрронс и его люди странно настроены улавливать малейшие нюансы людей.

— Я стараюсь не слышать, — пробормотал Бэрронс. — Иногда вы, адские создания, как будто держите грёбаный мегафон у своих мозгов.

— Как зовут того бога? — Кристиан быстро сменил тему. Вести себя вежливо проще, если бы он знал кое-что о том, к кому обращается.

— Кулсанс[64]. Они хранители дверей, врат и проходов, самой преисподней, неизменный оплот на пороге всего пограничного. Когда их можно расшевелить, чтобы они обеспокоились. С ним может быть Кулсу[65]. Если так, остерегайся её лезвий.

— Каких лезвий?

— Тех, что я только что упомянул.

— Почему Кулсанс — это они?

— Увидишь.

— Они ужасны? — Кристиан готовил себя к худшему.

Бэрронс бросил на него насмешливый взгляд.

— Не ужаснее того, каким им можешь показаться ты.

— Ну, и откуда они? Как ты находишь этих старых богов?

— Заткнись уже нахрен.

— Да что черт подери не так с попытками понять мою ситуацию? Ты был такой же занозой в заднице, когда Мак пыталась со всем разобраться? Как она тебя терпела?[66]

— Она предпочитает, чтобы я лежал. На ней. Часто — сзади неё. Хочешь продолжить этот разговор, горец?

Они молча прошли по длинному белому коридору.

Кристиан МакКелтар («Песнь Лихорадки»)

Я украл немного волос Мак и ношу их в бумажнике. Да, Смерть носит бумажник. Забавно, какие вещи ты делаешь в попытках нормализовать себя. Не то чтобы что-то в этом бумажнике имело хоть какую-то проклятую ценность в этом мире, но когда я засовываю его в джинсы, у меня складывается смутное ощущение, что я являюсь Кристианом МакКелтаром из клана Келтаров, у которого есть водительские права, кредитные карты и фотография матери, и ещё одна фотография меня с моей детской любовью Тарой, строящих крепость у озера. Я ношу волосы Мак не из сентиментальности или интереса к ней, а потому что с ними я могу просеяться к ней в любой момент и куда угодно, а присматривать за этой женщиной — в списке моих приоритетов.

Я не упоминал об этом перед Бэрронсом. Он не тот мужчина, которому можно сказать, что ты носишь прядь волос его женщины, а ни у кого и сомнений нет, что она — его женщина.

Просеяться к её местонахождению в доме Мэллиса просто. Я касаюсь её волос и позволяю своему сознанию уйти в то странное холодное место, которое теперь у меня есть, и которое как будто связано с чем-то в земле, что лежит глубже, чем я когда-либо дотягивался своими друидскими искусствами, потянуться к нему, стать с ним единым, и я внезапно шагаю… в сторону, в каком-то смысле, потому что пространство и время больше не функционируют прежним образом для меня, как только я касаюсь этого чего-то, с чем я теперь связан. В один из дней я очень хочу иметь возможность сесть и поговорить с урождённым-а-не-сотворённым Фейри и выведать все о том, что я могу и не могу делать. Может, когда все это закончится, и мы получим кусочек мира.

Она ужасна, стоит посреди помпезной, готической комнаты-кошмара. Не из-за того, как она выглядит, а из-за того, что я чувствую внутри неё какой-то тёмный ветерок, и на мгновение я задаюсь вопросом, не солгал ли мне Бэрронс. Вот Мак, затем там внутри тень, притаившаяся, такая чертовски голодная, тёмная, бархатная и безгранично соблазнительная. Я улавливаю смутное впечатление огромного шарма и харизмы. Что бы ни притаилось в ней, оно умеет прельщать, если захочет. Я простираю свои чувства, пытаясь охватить его эмоциональное содержимое, и получаю ничего.

Абсо-черт-подери-лютно ничего. Та штука, что живёт внутри Радужной Девочки Бэрронса, не чувствует. Вообще. Даже ни грамма, даже ни проблеска. Я не могу проникнуть сквозь это. Знай я ранее, когда она приблизилась ко мне в аббатстве, что она одержима Синсар Дабх, я мог бы уловить это. Но мои ожидания окрасили моё восприятие. Когда ты не ожидаешь монстра, его сложно увидеть. Когда ты знаешь, что он там, он становится таким видимым, что ты гадаешь, как, черт подери, ты вообще его не заметил.

— Кристиан! — восклицает она, затем взрывается быстрым как стаккато потоком слов: — Что ты здесь делаешь? Где Бэрронс? Он в порядке? Я кому-то навредила? Что насчёт моих родителей? Джада носит браслет? Она должна носить браслет! Иначе ДВЗ опять до неё доберутся. Она ведь в порядке, верно? Я ей не навредила? Я кого-нибудь убила? Кого я убила?

Я прищуриваю глаза, атакуемый правдивым наплывом эмоций. Искренних, если только Синсар Дабх не способна в совершенстве их подделывать. Я лишь слегка расслабляюсь, не желая допускать ошибок. Я продолжаю с крайней насторожённостью. Пока не приближаясь ни на дюйм.

— Джада в порядке, она носит браслет, и нет, Мак, ты никому не навредила. Ты просто замотала нас в чёртовы коконы.

— Но на мне была кровь и черные перья и…

— Скажи мне, что в данный момент ты не Синсар Дабх, — нетерпеливо перебиваю я её. Это единственный дополнительный тест, который я могу провести. И он может быть достоверным или ложным, в зависимости от мощи злобной Книги.

Она резко останавливается, моргает, затем говорит:

— Я в данный момент не Синсар Дабх. Я думаю, она заснула, но ты должен сдержать меня камнями. Сейчас же, Кристиан, пока она не очнулась. Просейся со мной туда, где камни, и запри мою задницу. Сделай это!

Приходит моя очередь моргать. Ладно, или Синсар Дабх ведёт двойную игру, потому что хочет получить камни, или это действительно Мак, и она наконец-то поумнела.

Она встречается со мной глазами. Крошечные точечки красного появляются в уголках глаз, затем исчезают.

— Я знаю, что убила, — говорит она тихим голосом. — И я понимаю, что ты не хочешь мне говорить. Я отскребала себя до твоего прихода. Я знаю, что я должна была сделать, чтобы выглядеть вот так. Пожалуйста, Кристиан, ты должен меня нейтрализовать.

— За этим я и пришёл, девушка, — я протягиваю руку. Когда она рывком кидается ко мне, я вздрагиваю, потому что также ощущаю ринувшийся в мою сторону тёмный ветер, пробирающий до костей, ледяной, ненасытный ветер, который врезается в меня ещё свирепее, чем пронизывающий ветер в тюрьме Невидимых, замораживая моё и без того слишком холодное сердце. Но она берет меня за руку, и её рука тёплая, и она не шлёпает на меня никаких рун, так что я сосредотачиваюсь на Честере и мгновенно переношу нас в то странно пластичное пограничное место, куда имеют доступ Фейри, и мы уходим.

***

Когда мы вновь появляемся в офисе Риодана, поначалу она ничего не говорит, просто крутится на месте, её лицо освещается, когда она замечает Бэрронса, Джаду и Фэйда. Она прерывисто выдыхает и как будто расслабляется, словно впервые за долгое время сделала глубокий вдох.

Затем она встречается взглядом с Бэрронсом и несколько долгих моментов ничего не говорит, и я каким-то образом знаю, что они ведут полноценных разговор без слов.

Христос. Эмоции, которые я вижу, черт, да почти чувствую в молекулах воздуха между ними — это как ни что другое убеждает меня, что это действительно Мак. Я с любопытством наблюдаю за Бэрронсом. Чувствует ли он? Способен ли он чувствовать? Я не могу как следует его прочесть, но бездна, которую я чувствовал внутри него прежде, внезапно больше не пустует.

Она наполняет её каким-то образом. И в наполнении переопределяет эту бездну. И его самого.

Затем её лицо изменяется, и она хмурится.

— Я спросила, кого я убила, Бэрронс? Не ври мне.

— Это не имеет значения, — говорит он.

— Каждая жизнь имеет значение.

— Ты убила одного Невидимого и одну-единственную ши-видящую.

— Кого? — рявкает она.

Бэрронс пожимает плечами.

— Я не знаю.

— Опиши её, — требует Джада.

Когда он подчиняется, Джада бормочет «Марджери», обращаясь к Мак.

Мак опускает голову и сникает.

Бэрронс движется в её сторону, и она напрягается и отступает.

— Не касайся меня. Вы должны заточить меня камнями. Я думаю, она спит, но подозреваю, что это ненадолго, и я понятия не имею, что случится потом.

— Мак, — мягко говорит он. — Мне нужно тебя коснуться, чтобы я проник внутрь…

— Нет! — рявкает она. — Сначала запри меня, а потом касайся, если хочешь.

— Тогда я могу не суметь дотянуться до тебя, — рявкает он в ответ.

— Тебе придётся рискнуть. Я знаю, на что эта штука способна. Я чувствую её в себе. Не прямо сейчас, но я чувствовала её, когда она завладела мной. Она… забавляется страданиями. Она кормится ими, процветает от них, вытягивает из них энергию. Она запредельно садистская и извращённая, но прямо сейчас она еле как барахтается. Она не в расцвете своих сил. Но скоро его достигнет, — её голова резко поворачивается к Джаде. — Браслет — то, что не даёт ДВЗ тебя найти. Никогда его не снимай. Я не знаю, что Книга сделала с Чистильщиком. Он может все ещё быть где-то там.

— Она послала его назад во времени, — быстро говорит Джада.

— Проклятье! Так значит, часть легенды правдива, она может манипулировать временем, — Мак взрывается: — Заприте меня сейчас же!

Бэрронс рядом с ней. Он просто исчезает и появляется вновь с руками на её плечах, как будто он тоже может просеиваться. Что, черт подери, такое эта Девятка? Точнее, теперь десятка. Супер, Дэйгис и до того был проблемой. Теперь он где-то там и способен двигаться как Девятка. Если он охотится, ничто не заметит его приближения.

Они оба на долгое мгновение застывают, Мак смотрит вверх, Бэрронс смотрит вниз. Затем она мягко произносит:

— Ты что-нибудь придумаешь. Это не будет постоянным. Или, возможно, я что-нибудь придумаю. Но ты должен это сделать. Я не могу гарантировать, что она просто не перепрыгнет в другое тело, если я убью себя. Пожалуйста, Иерихон, не позволяй мне убить кого-то ещё. Я не хочу жить со смертью дорогих мне людей на моей совести. Я не хочу жить с судьбой мира на моей совести. Я не могу. Это единственный способ, и ты это знаешь.

— Тише, — мягко говорит он и закрывает глаза.

— Иерихон, не надо, — говорит она. — Я не знаю, что она может сделать с тобой. Не ходи внутрь меня за ней.

— Проклятье, доверься мне в том, что я сумею выжить.

— Я не вынесу твоей смерти, — говорит Мак. — Это превратит меня в такого же монстра, как и тот, что живёт во мне. Однажды я готова была разрушить мир, просто чтобы вернуть тебя!

Он открывает глаза, и его губы изгибаются в слабой улыбке.

— Я знаю, — говорит он, тёмные глаза поблёскивают.

— Это не хороший поступок, — шипит она.

— С моей точки зрения хороший.

— Что ж, а с моей нет, черт подери, — рычу я. — Ты её слышал. Бэрронс, давай камни, — если он не даст, я окажусь возле него за секунды, заберу их у него.

Они игнорируют меня. Джада стоит, наблюдая за ними с явным восхищением.

— Проклятье, постарайся расслабиться, Мак, — рычит Бэрронс. — Отпусти это. Ты воздвигла стены. Опусти их, — требует он. Он открывает глаза, сверля её тёмным взглядом.

Она поджимает подбородок и упрямо смотрит вверх.

— Мак, — мягко произносит он. Затем его глаза говорят что-то ей, и я не могу это прочесть, но что бы там ни было, её губы изгибаются в медленной улыбке удовольствия.

— Я думала, ты не веришь в слова, — говорит она с хриплым смешком.

— Я верю в тебя. И иногда ты такая непонятливая, что я вынужден к ним прибегнуть. Впусти меня.

С тихим вздохом она закрывает глаза и льнёт к нему, сплавляя их тела воедино.

И тогда-то ад вырывается на свободу.

Мак и Риодан («Песнь Лихорадки»)

— Она поцеловала меня. Она хотела… — он умолк на полуслове.

Я бросила на него язвительный взгляд.

— Скажи мне, что ты не занимался сексом с Дэни.

— Конечно, нет, — прорычал он.

Я возмущённо произнесла:

— Ну и почему нет? Что не так с Дэни? Ты спишь со всеми подряд.

Он бросил на меня пустой взгляд, который мгновенно превратился в раздражённость.

— Ты не можешь усидеть на двух стульях, Мак. Ты не можешь злиться на меня, потому что думаешь, что я сделал это, а потом злиться на меня, потому что я этого не делал. Это что ещё за херня?

— Таков принцип вещей, — сказала я, хмурясь. — Дэни не стоит спать с тобой, по крайней мере, не сейчас. Но как ты смеешь отвергать мою девочку? Она — лучшее, что ты когда-либо мог надеяться получить.

— Ты думаешь, я этого не знаю? — затем он тихо сказал: — Она девственница.

— О! — Слава Богу. В моем животе ослаб узел, о наличии которого я даже не подозревала. Я так боялась, что девственность забрали у неё ещё в детстве, или забрали в Зеркалах, или она отдала её так же холодно и обезличено, как порно-звезда. — Погоди, — сказала я, снова хмурясь, — то есть это единственная причина, по которой ты этого не сделал?

— У меня было много грёбаных причин. Я сказал тебе, что она девственница, потому что подумал, что ты захочешь знать. Решил, что не я один беспокоился о том, что могло случиться в Зеркалах. Срыв в аббатстве из-за Шазама заставил меня думать, что у неё мог быть ребёнок.

Я смягчилась.

— О. Итак, как все между вами закончилось? — моя дорогая Дэни. Она в первый же раз с места в карьер получила отказ. Я ненавидела это. Я не хотела, чтобы её когда-либо отвергали. Почему вообще она выбрала Риодана? Когда она впервые вернулась как Джада, я могла себе это представить. Но она больше не была той ледяной женщиной, и чем сильнее она оттаивала, тем моложе казалась. Я застонала, понимая её мотивы. — Она всегда хотела, чтобы её первый раз был эпичным. Вот почему она хотела тебя. Ни один из других её вариантов не был доступен. Бэрронс не у дел, а В'Лэйн оказался Круусом.

Он рявкнул:

— Ни один из её других… погоди, она хотела отдать девственность Бэрронсу? Она сказала это?

Я пожала плечами.

— Она была подростком.

— У Бэрронса и Дэни никогда бы ничего не вышло, — натянуто сказал он.

— Никто и не говорит, что у них что-то вышло бы. Это было бы так же неправильно, как я и ты. Фу.

Он ощетинился.

— Что, черт подери, со мной не так?

— И вот оно, — сказала я. — Видишь? Ты не хочешь заниматься со мной сексом, но тебя все равно злит, когда я тебя отвергаю.

Он бросил на меня ледяной взгляд.

— Ты меня не отвергала. Я и не предлагал. Но если бы мне вздумалось, я сумел бы изменить твоё мнение.

О Боже, мужчины. Иногда просто слов нет.

Бэрронс гортанно зарычал.

— Не то чтобы я хотел, — поспешно сказал Риодан. — Или когда-либо захочу.

Бэрронс снова зарычал.

— Христос, давайте просто закончим этот разговор, — натянуто сказал Риодан. — Он никуда не ведёт.

— Давайте, — согласился Бэрронс.

— А давайте без давайте, — сказала я. — Как все закончилось у вас с Дэни? — надавила я, беспокоясь за неё.

— Я ушёл, вот как это закончилось, черт подери. Я как можно быстрее унёс оттуда ноги.

— Итак, ты не знаешь, куда она пошла? — мне нужно было её найти. Поговорить с ней. Посмотреть, могу ли я помочь с её побитой… гордостью или чувствами или тем, через что она проходит. Я сказала Бэрронсу: — Я просеюсь к ней и посмотрю, как у неё дела.

Риодан застыл, хрипло втянув воздух.

— Ах, проклятье! Не надо, — прорычал он, поворачиваясь ко мне спиной и сжимая руки в кулаки.

— Не говори мне, что де…

— Не просеивайся к ней. Ужасно неподходящее время.

Я уставилась на него. Его спина была прямой как шомпол, и он дрожал. Он повернулся и бросил на Бэрронса непроницаемый взгляд, настолько полный непонятного разговора, и я отчаянно желала интерпретации.

Бэрронс замер, закрыл глаза и потёр их пальцами.

— Что происходит? — тихо спросила я.

Не открывая глаз, Бэрронс пробормотал:

— Дэни занимается сексом.

Мой взгляд метнулся обратно к Риодану.

— Ты чувствуешь это из-за метки на её шее?

Риодан ничего не сказал, просто стоял там, будто превратившись в камень, ноздри раздувались, глаза сверкали кровавым. Его клыки удлинились, выступая изо рта.

Мой взгляд метнулся обратно к Бэрронсу, и я как раз собиралась заговорить, когда он сказал Риодану:

— Когда ты татуировал её, ты знал, что это сделает с тобой. Ты знал цену.

— Какую цену? — потребовала я.

— Она пошла от меня прямо к нему, — сказал Риодан почти неслышно.

— К нему — к кому? — я буквально орала.

— Её грёбаному парнишке-гению, — прошипел он.

Я невольно улыбнулась. Она была с Танцором. Это та самая эпичность, которой я хотела для женщины, которой она начала становиться. Для Дэни «Мега» О'Мэлли эпичность может быть лишь одной-единственной вещью, которой у неё никогда не было: нормальностью. Затем моё сердце упало, когда я вспомнила о состоянии сердца Танцора. Я на мгновение потерялась в мыслях, надеясь, что она не… ну, конечно, она не будет слишком… усердствовать. Дэни суперсильная, она вибрирует, когда взбудоражена. Ох, мне действительно нужно перестать думать об этом. Я покачала головой, чтобы выбросить эти образы, и сказала Риодану:

— Ты поступил правильно. Тебе никогда не стоило быть её первым.

Он посмотрел на меня так, будто я совершенно выжила из ума.

— Конечно, не стоило, — затем его лицо ожесточилось, и в его древних глазах заворочалось нечто, что я не могла определить. — Я буду её последним.

Не сказав больше ни слова, Риодан превратился в зверя и исчез.

Риодан и Бэрронс («Высокое напряжение»)

— Чего ты ждёшь? — потребовал Риодан.

Иерихон Бэрронс расхаживал по каменным плитам с такой ожесточённостью, что его ботинки с каждым шагом выбивали каменную пыль.

— Я не думаю, что это хорошая идея.

Риодан холодно сказал:

— Я не просил тебя думать. Просто сделай это.

— А если ты нам понадобишься? — Бэрронс так резко развернулся к нему, что ткань его длинного пальто хлестнула как кнут.

— Это пять лет, — уголок рта Риодана приподнялся в насмешливой улыбке. — Уверен, ты как-нибудь справишься без меня такой короткий промежуток времени. В мире Фейри с Мак для тебя может пройти всего месяц лили два, — в том пограничном месте, где древние Фейри держали официальный двор, время еле ползло.

— А если что-то пойдёт не так? Ты не продумал это до конца, — прорычал Бэрронс.

Риодан выгнул бровь. В этом его никогда прежде не обвиняли. Он учитывал каждую деталь, часто смотрел на столетия вперёд, терпеливо перенастраивал. Теория стержня была его специальностью. Он тот, кто знал, как разрушить вещь, личность, общество, контролировал это.

— Ты забыл, с кем разговариваешь?

— Я разговариваю с грёбаным идиотом, который считает подобное приемлемым вариантом, — сорвался Бэрронс.

— Я принял меры предосторожности. Дэни будет в безопасности.

— Она — не единственная наша забота. Есть ещё Дэйгис…

— Лор даст тебе знать, если услышит что-то о Трибунале. Ты знаешь, где меня найти, — кажется, что время также медленнее двигалось в том странном, ужасающем месте, где обитал Трибунал; в логове, которое они никогда не могли найти. Могли пройти десятилетия до того, как обрушится возмездие. Иногда он рассматривал вариант, что Трибунал нарочно не торопился, позволяя провинившемуся члену Девятки думать, что они взяли человека, и им это сошло с рук, чтобы когда этого человека украдут у них, это резало больнее. Опять-таки, этого могло не случиться. Их всегда было десять. Трибунал приходил только тогда, когда это число увеличивалось. Со смертью сына Бэрронса они могут никогда не прийти.

— Это, черт подери, не ответ, Риодан, — нетерпеливо сказал Бэрронс.

— Я убил без причин и не для кормления. Я не забираю жизнь без повода. Пусть нас мало что отличает от Фейри, но это одна из определяющих черт.

— У тебя была причина. Я делал то же самое.

Риодан печально улыбнулся.

— И оставить за ней след трупов?

— Она не оглядывается назад.

— Так и есть. Но однажды обернётся. И возненавидит меня за это. Она защищает невинных. Она не убивает их потому, что что-то её взбесило.

— Ты не знаешь, был ли он невинным.

— Не был. Но согласно её кодексу, он не заслуживал смерти.

— Ты не убил Танцора.

Взгляд Риодана отгородился. Это другое. Она любила Танцора. Нежность аккомпанировала эротическим изображениям, бомбардирующим его через их связь, смягчая его зверя ровно настолько, чтобы он сумел запереть себя в клетке под Честером, забаррикадироваться, с Лором, Фэйдом и Кастео, стоящими на страже.

Дэни не чувствовала никаких эмоций к мужчине, которого он разорвал на куски, лишь голод в её костях, желание не быть одинокой. Чувствовать вокруг себя руки мужчины и с закрытыми глазами притворяться, что он тот, кто умер в её постели. Чувствовать себя такой, какой заставлял её чувствовать Танцор: лелеемой.

Это не сработало. Мужчина не вернул того, что способна была дать эта женщина. Неземная страсть встретилась с тупой, плебейской похотью. А затем, когда она остановилась, ублюдок попытался взять то, чего изначально не заслуживал.

Она ушла более пустой и более одинокой, чем пришла, и горе, которое она испытывала в глубине души, уничтожило цепи на его звере.

Он отказывался наполнять её жизнь трупами.

Бэрронс смотрел на него каменным взглядом через всю комнату. Риодан бесстрастно смотрел в ответ. Он знал, какой большой ценой обходилось его старшему брату пребывание здесь; он поклялся, что ноги его больше не будет в этом месте. После бесконечно долгого молчания, в течение которого они осознали, что оба просидят здесь маленькую вечность, пока один из них не отведёт взгляда, Бэрронс резко отвернулся и бросил через плечо:

— Есть другой вариант. Скажи ей, что…

— Нет, — прорычал Риодан. — Это не её проблема. А моя. Ей нужно дышать, жить на своих условиях, определить себя. Не от противного, а по своему выбору. Никаких границ. Никаких лимитов. Ни единой грёбаной клетки, — он знал Дэни. Если бы он сказал ей, она либо ограничит свои действия, чтобы соответствовать, либо снова срежет татуировку — как сделала это в Зеркалах. Ни то, ни другое неприемлемо. Свобода — это то, чего она никогда не знала. Он хотел, чтобы она упивалась ею.

— Но Дэни просила тебя сделать ей татуировку.

— Она не знала, о чем просит. Я предложил это как оружие, щит. Она хотела защиты, ничего больше, — пауза, затем, со льдом в серебристых глазах, Риодан сказал: — Я убью вновь. Это моя проблема. Не её.

Давным-давно, они бегали в звериной шкуре, не подчинялись никаким кодексам, не знали никаких законов. Они были на волоске от превращения в существ ничуть не лучше бессмертных, скучающих, монструозных Фейри. Бэрронс утащил их от этого края. Сделал из них дикарей с кодексом, который удерживал их южнее монструозности. В редких случаях, когда один из них срывался, Бэрронс и Риодан делали все необходимое, чтобы его вернуть. Разделяясь, они быстро забывали предписания, которые служили им совестью, защищали их секреты и обеспечивали их процветание. Бэрронс силой внедрял закон, Риодан удерживал их вместе. Ни один из них не нарушал их кодекс в последние столетия. Но Риодан совершил кровавое убийство, ведомый примитивной, неконтролируемой яростью на ситуацию, а не на мужчину, которого он убил.

Он мог срезать татуировку с кожи Дэни. Он жаждал сбежать от жестокой интимности их связи. Интимности, о которой она не знала, не осознавала, как это работало.

И все же, если он срежет метку с её плоти, он не сумеет найти её, если она потеряется.

Он поклялся ей, что никогда больше не позволит ей потеряться.

Он поклялся самому себе. Их связь была гарантией, что она больше никогда не встретится лицом к лицу с опасностью в одиночку.

Дэни О'Мэлли была одна во всех неправильных смыслах и ни в одном правильном. Будучи заточенной в детстве, она была неспособна выбирать даже простейшие элементы её повседневного выживания. Он будет контролировать каждый её чёртов шаг, если останется в своём текущем несбалансированном состоянии. Он нанесёт непоправимый урон. Она отсидела свой срок в клетке. Он отсидит свой.

— Что, если она потеряется? — наконец, спросил Бэрронс.

Риодан ничего не сказал, лишь прислонился к решёткам и сложил руки за головой. Бэрронс знал, что если Дэни использует заклинание, врезанное в её телефон и плоть, ничто не помешает Риодану быть посланным к ней, даже учитывая то, что его брат собирался с ним сделать. Он также дал ему инструкции на тот случай, если она просто позвонит ему, что будет означать её готовность, и Бэрронс его освободит.

— Ты будешь голодать здесь, внизу, — настаивал Бэрронс.

— Я устрою резню там, наверху.

— Годы принесут с собой безумие.

— Я справлюсь с этим.

— Ты все равно будешь все чувствовать.

И вновь Риодан ничего не сказал. Нечего было говорить. Это правда. Будет. Но он не убьёт вновь.

— Ты можешь застрять в шкуре зверя. Не суметь превратиться обратно, — Бэрронс давил, его глаза мерцали кроваво-красным, когда он вспоминал другой день, другое время.

— В отличие от тебя, я предпочитаю человеческую шкуру. Я найду дорогу обратно.

— Тут темно. Под землёй.

Бэрронс знал его прошлое.

— Это было очень давно, — парировал Риодан с мягкой угрозой.

— Это будет адом.

— Я знаю, что такое ад, Бэрронс. И это не он, — однако маленький кусочек ада — это отнимать жизнь человека просто потому, что Дэни позвала его в постель. Куда больший кусок ада — знать, что он сделает это снова и снова. Огромнейшая порция ада — видеть презрение в её глазах. — Сделай это, — сказал он Бэрронсу. — Ты мне должен.

Пока он не начал вновь терять контроль и не решил, что его устраивает убить их всех. Пока он не убедил себя в том, что любовь — это активная забота и беспокойство о благополучии тела и души другого человека, как она однажды проинформировала его с презрением и пламенем, горящим в её глазах, и что это оправдывает уничтожение всей интимности кроме его собственной.

После долгого молчания Бэрронс пробормотал:

— Когда мы впервые расшифровали это заклинание, мы знали, что одно лишь его нанесение потребует высокой цены. Это не твоя вина. Ты даровал ей величайшую защиту, на которую только способен — готовность отринуть все, превратиться в машину для убийств, в которой она нуждается, в любое нужное ей время. Ты принимаешь необходимость жертвовать своей разумностью и жизнью всякий раз, когда она тебя призывает. Ты даруешь ей бесконечный контроль над собой и открываешь себя для связи, которая может стать для нас чистым адом. И одно лишь нанесение этой метки ослабляет узду твоего зверя. Это неизбежный побочный эффект.

И вновь Риодан ничего не сказал. Цивилизованный на протяжении тысячелетий, дисциплинированный, обладающий железной волей, он верил, что может справиться с этим. Ничто не выбивало его из колеи.

Кроме этой женщины.

— Мы переносим заточение не лучше, чем Фейри. Хуже, чем сжигание заживо, — рявкнул Бэрронс.

— Боль относительна.

— Что если пяти лет будет недостаточно?

— Лучше бы этого оказалось достаточно — она смертная, — пять лет, потраченных впустую. Пять лет её жизни, которые Риодан никогда не увидит. И это будут вторые пять лет её жизни, которые он потерял. Десятилетие в общей сложности. Он резко вдохнул, застывая, когда изогнутые черные когти вырвались из кончиков пальцев. Он ударил руками по полу, прорезая глубокие царапины в камне. Его скелет внезапно оказался слишком крупным для его тела, мышцы трансформировались и удлинялись.

Она пылала внутри, злилась на что-то, и он это чувствовал. Он чувствовал все, что чувствовала она, в этом и проблема. Он хотел, чтобы она попробовала на вкус все, что предлагает мир. Жадно поглотила это.

Затем выбрала его.

Потому что он — лучшее, что мир мог предложить.

Для самого беззаконного из мужчин, выбор был золотым: неважно, чем ты являешься; важно, что ты с этим делаешь.

— Сделай. Это. Сейчас же.

Бэрронс вздохнул, признавая, что это один из чрезвычайно редких споров, в котором он не победит.

— Наши браслеты связывают нас. Тебе нужно всего лишь потребовать, чтобы я освободил тебя, если ты передумаешь.

И из-за их браслетов Бэрронс будет чувствовать его боль, терпеть её в безмолвии и никогда о ней не говорить. Риодан опустился на мощные чернокожие ляжки с низким гортанным рычанием.

— Ах, брат, — Бэрронс пробормотал череду ругательств на языке, который давно умер, но склонил голову и закрыл глаза. Когда он открыл их вновь, они стали кроваво-красными озёрами. Замысловатые татуировки скользили и двигались под его кожей, пока он напевал слова древнего заклинания.

Риодан начал кричать.

Но настанет день, когда единственным звуком, наполняющим это адское место, будет мучительный лай полубезумного оголодавшего зверя в бесконечной боли.