Вырла

Глава вторая. Индетерминизм Береньзени.

Ежели выдернуть из круглого розового цветка полевой «кашки» пук лепестков и съесть – изо рта продолжит нести перегаром. Народная мудрость.

Недалече шел поезд. С неба капало. Па шчоках Виктора Васильевича Волгина, автослесаря, быццам слёзы, цяклі дажджынкі.

ВВ лежал в поле. Усики пшеницы щекотали его коричневые руки. Обветренным языком он ловил целительную влагу.

«Харе пить. Не вообще, но… ТАК. Жена уйдет, я останусь», – думал он не без усилий. Повод, вроде, был. Пёс пропал. Славный. Дети его любили. Растолковать им, что Дика, скорее всего, застрелил богатый дядька? Или пускай надеются, что прибежит дружок?

Со временем гипс надежды заменится костылём воспоминаний. Всяко лучше, чем в их годочки узнать правду про этот брошенный, брошенный, брошенный Богом мир.

Колонка с водой синела метрах в десяти. Оазис. Мощная, холодная струя.

Дабы умыть полыхающую рожу, выплюнуть кошачий нужник изо рта – необходимо. Стараться. Еще немного. Еще.

– Господи, за что ты меня? – Боец. Партизан.

Дополз.

А колонка не работала.

– Сууука!

Мимо прокряхтел автобус «Ритуал». Похороны.

Похороны, следовательно, поминки, – соображал Василич.

Береньзеньских он знал наперечет. И даже предрекал кое-кому кончину. Крабынчуку, тут просто – чиновник, баран и ворюга. Озимой, директрисе школы: мужа сожрала, коллег затравила, учеников задолбала… стерва! И Плесову, шиномонтажнику. У него, шепчутся, печёнка из-под рубахи выпадает. Ну и фашист он, проклятый.

Пенсионеры не в счет. «Ритуал» остановился на главной площади Победы. Где кафе «Журавль», элитное! Бабкам с дедами не по карману.

«Шашлыком накормят. С лучком, помидоринами». – Мотивация побудила Витю встряхнуться. Омыть физиономию в луже под колонкой, застегнуть пиджавчик, поставить естественным жировым гелем челку Элвисом.

Импозантный мужчина образовался!

Пожевав елочки, он ринулся штурмовать пункт общепита.

– Не, не идешь, – молвил нерусский страж на входе в «Журавль».

– Дык мы с покойным…

– Не идешь.

Виктор Васильевич сплюнул около туфли охранника. Удар под дых его отрезвил. В самом деле, что он…

– Пусти, Таймураз, – велел усталый женский голос. – Нам водки не жалко.

Толчок Таймураза переместил Волгина в алое, мигающее пространство зала, где играла светомузыка. На подставке в центре находилось парадное фото Роберта Константиновича, хозяина лесопилки, перечеркнутое траурной лентой. Кругом стояли пластиковые веночки, дочки Роберта Константиновича количеством девяти штучек и постные береньзеньские рыла: Крабынчук, Озимая, Плесов. Настоятель церквушки Тутовкин со смазливеньким дьяконом и глава администрации с патриотической фамилией Рузский.

– Гамон… («кранты» – бел.) – У Виктора Васильевича от потрясения десница и шуйца задрожали студнем. – Робик, блин! Робушка!

Он вспомнил все сдутые контрольные, все работы на уроках черчения, выполненные усопшим когда-то, двадцать лет тому, за себя и за три четверти восьмого Б класса. И прослезился.

– Жыў дзеля іншых! Человечище!

Горе накрыло Волгина девятым валом. Он даже о напитках не помышлял. Гости огибали его, журналист газеты «Береньдень» Веня Невров, творческая личность, снимал: Стенька Разин! Емельян Пугачев! Только без бороды. Зато мордатый, красный и на коленях стоит, крестным знаменем осеняется. Фактура!

– А мы не сомневались, что папаня нас переживет. – Одна из Робертовных, бойкая самая, скомкала стаканчик и сковырнула туфли-шпильки. – От малокровия он помер! А куда дел ту, что насосал?

– Обналичил, – фыркнул Николай Тутовкин, он же отец Поликарп, известный среди местных грешников как чудо-юдо: полу поп, полу карп.

– А хоронили в спортивном, – сморщила подпиленный носик Озимая. – Что, костюма не нашли?

– Не нашли! – огрызнулась говорящая дочка, массируя отекшие лодыжки. – У вас вот туфли?

– Manolo Blahnik.

– А у меня за тыщу рублей!

– Господь мне свидетель, куркулек был Роб Константинович, – подтвердил Тутовкин. – Ох, куркулек! Я ему говорю: баня церкви нужна, чтобы сирым и убогим омываться, оздоравливаться.

– Ты спа просил, батюшка, – добродушно ухмыльнулся Рузский. – Сауну финскую, японскую эту…

– О-фуро, – кивнула О-зимая.

– Какая разница, что я просил? Он не дал! Церкви зажидил!

– Фамилия-то! – проснулся Крабынчук. – Жидовская! Недуйветер!

– Хохляцкая же, – возразил Плесов.

– Ты на Украину баллон не кати!

– На или в? И че за баллон? Хазовый?

– От ты, баребух песий!

Они сцепились, рыча, опрокидывая стулья. Веня фотографировал. Кадры получались сочные, не хуже, чем с боев североамериканских рестлеров. Алые капли крови, бесцветные пота и бесценные водки разлетались по залу. Рузский подбадривал своего зама Крабынчука, культработники – прилизанного блондинчика Плесова.

– По печёнке ему!

– Справа, справа, секи! Во имя отца, и сына, и ядреной матери!

Виктор Васильевич взял обоих нарушителей вечного покоя за шкиртосы и совокупил лбами. Охранник Таймураз не мешал. К шайтану петухов.

Волгину захотелось вернуться в поле. С холодненькой. Сервелата прихватить, кастрюльку пельмешей (скорбящие не оголодают). Лечь средь колосьев. Уставиться в бесконечность звездную. Кузнечикам подцырвикивать.

Кузнецы не пиздят.

Вдоль шеренги дочек, бережно прижимая к груди кастрюлю и аппетитно позвякивающий пакет, ВВ добрался до выхода. Гости мероприятия безмолвствовали. Двое без сознания, остальные в телефонах.

Снаружи наступила ночь. Сладкая. Жаркая. Мокрая. Гудели береньзеньские комариллы, как их называл старший дитёнок Виктора Васильевича Виктор (не в честь отца, за Цоя крещенный). Улица Забытого Восстания была темной, окна и фонари не горели. ВВ аккуратненько переставлял стоптанные сланцы, чтобы не упасть и не грохнуть романтику. Соседи не спали. И не исчезли, словно в рассказе фантаста Рея Брэдбери, которого будущий слесарь пытался читать в школе. Здесь они. Электричество экономят просто. Телевизор на задний двор вынесли, сидят кружком, умных людей из столицы слушают. Либо на красивых смотрят. Комарилл гоняют.

Супруга Волгина тоже. Грибы перебирает и глядит передачу, но – без внимания. Она хорошая, Эля. Татарка, себе на уме. Ей со скотиной лучше, чем с людиной. Поэтому корова у них холеная, круглобокая Маня. Лошадка, Ирмэ, лоснится. Баран Крабынчук ласковый, точно кот. Овечки мягонькие, шампунем пахнут.

Витя свернул на Красную. Показалась луна. Высеребрила металлические крыши, лужи в ямах, озерцо Мохнатое впереди.

Шагая вниз, прихлебнув, Василич затянул что-то про фартового. И казака. Песни он не запоминал, так, «ла-ла-ла». Попурри.

– Бееееелую руку ей дал… атомаааан!

Грооооохнули, суки, был четкий пацаааан!

Маааатери крики и слезы женыыыы!

Мыыыыы никому не нужны, никому не нужныыыы…

Около колонки мужик в ватной курточке пинал кашляющий мопед с рисованными костерками на бортах.

– Сдохла ласточка? – хихикнул слесарь. Посерьёзнел. – А у меня друг. Не друг, одноклассник.

– Нормальный хоть дядя? – хрипло спросил мопедист. С зареченских сёл он. Говор ихний. Будто еле-еле языком ворочает.

– Нууу… Не конченный. И не начатый.

– Это как?

– Денег набрал. Че купил? Лодку резиновую!

– А что надо покупать?

– Дом строить надо. Крепкий, кирпичный. Машину брать, внедорожник. Поле гектаров пять. Подсолнечником засеять: семки всегда актуальны.

– Ну ты бизнесмен! – Смех у зареченского приятный оказался. Легкий и грустный, учительский.

– Отойди! Табуретку свою доломаешь только! – Василич забрал у мопедиста инструменты. – Ща разберемся, и полетишь. Что с пациентом? Щелкает? Дергается? Искра слабая?

– Дергается.

ВВ отвернул защитный кожух крыльчатки охлаждения, проверил генератор. Ни черта не понял, все собрал назад и… заработало! Загромыхало!

– Спасибо! От души! – Мопедист оседлал драндулет. – Пока, Витяй! Мой совет тебе, съябывай из Береньзени. В ней индетерминизм сплошной.

– Че?

– Да хрень всякая, без причины и следствия.

– Пиздуй, советчик! Антисоветчик. – Волгин ему еще по багажнику наподдал. Для ускорения.

Валяясь в поле, он думал о завещании Роба Константиныча. Резиновая лодка кому достанется? Дочкам она – тьфу! Но лодка-то – мечта. Выплыть бы на ней на середину озера, когда самый жор. Если до Лесного доехать, где старик Аверин русалок видывал, есть шансы словить сома. Он хоть и гадкий на вкус, зато трофей статусный. Дед говорил, что мужик должен за жизнь одолеть трех зверей: сома, кабана и белку.

ВВ погружался в сон.

По небу летел мопед.