Вы сотворили нас!

4

В верхнем левом углу манильского конверта[6] неровным почерком был написан обратный адрес Филипа Фримена. Сидя в кресле возле открытого окна, я неторопливо крутил конверт в руках, гадая, с чего бы это Филипу писать мне. Разумеется, мы были знакомы; он даже был мне симпатичен; однако связывали нас лишь те уважение и восхищение, которые мы оба испытывали по отношению к великому старцу, погибшему несколько недель назад в автомобильной катастрофе.

Сквозь окно доносился говорок реки, тихая, невнятная беседа, которую вела она с окрестностями, скользя меж берегов. Я сидел, слушал звуки этого разговора, и они вызывали у меня воспоминания о тех временах, когда мы с отцом рыбачили, сидя на берегу, — я всегда отправлялся на рыбалку с ним вместе, а в одиночку никогда. Река была слишком опасной для десятилетнего мальчика. Совсем другое дело ручей — разумеется, если я обещал быть осторожным.

Ручей был другом, сверкающим летним другом, а река таила в себе волшебство. «И это волшебство сохранилось, — подумал я, — волшебство, связывающее детские мечты со временем. И вот наконец я снова здесь; я еще поживу здесь…» И только в этот момент я понял, что в глубине души все время боялся: если прожить рядом с ней слишком долго, то можно узнать ее слишком хорошо, настолько, что волшебство исчезнет, и она превратится просто еще в одну реку, бегущую по земле.

Все вокруг было тихо и мирно — такие мир и тишину можно теперь отыскать лишь в немногих захолустных уголках земли. Здесь человеку хватит времени и места, чтобы поразмыслить, не опасаясь вторжения радиоголосов, вещающих о новостях коммерции или мировой политики. Натиск прогресса едва коснулся этих краев.

Едва коснулся, предоставив им жить со своими старыми идеями. Эти места не знают, что Бог умер; в маленькой церкви в верхней части поселка священник по-прежнему может проповедовать о пламени и сере, а паства будет восхищенно внимать каждому его слову. Это место не ведает социальной вины; здесь все еще верят, что человеку надлежит и подобает трудиться, чтобы заработать на жизнь. Это место не согласилось с дефицитным бюджетом и таким образом сдерживало рост налогов.

Добродетели некогда полезные и надежные, но — увы — не сопоставимые с современностью. И все же, подумал я, не погребенные в обыденности внешнего мира, а сумевшие избежать не только материальной обыденности, но также интеллектуальной, моральной и эстетической заодно. Здесь живут люди, все еще способные верить — в мире, который верить перестал. Живут, все еще крепко держась за определенные ценности — в мире, где ценностей стало совсем мало. Живут, все еще держась за привычные основы существования и образа жизни, в то время как большинство людей во всем мире давно ударилось в цинизм.

Я осмотрел комнату — простую, маленькую, яркую и чистую, с минимумом мебели, панелями на стенах и без ковра на полу. Монашеская келья, подумал я, и так оно и должно быть — ведь человек тем меньше работает, чем больше окружает его удобств.

Мир и спокойствие, подумал я, но как же быть с гремучими змеями? Может быть, эти мир и спокойствие — лишь обманчивая поверхность, как вода мельничной запруды, скрывающая стремительность водоворота? Я вновь увидел ее — грубую, словно высеченную из кости голову, нависшую над моим лицом, и вспомнил, как застыло в страхе тело.

Кому понадобилось задумывать и осуществлять столь странную попытку убийства? Кто это сделал, как — и почему жертвой должен был оказаться именно я? Зачем понадобились эти две неотличимых друг от друга фермы? И что же думать о Снаффи Смите, о застрявшей машине, которая на самом деле вовсе и не застревала, и о трицератопсе, появившемся и тут же исчезнувшем без следа?

Я сдался. Ответов не было. Единственно возможное объяснение сводилось к тому, что в действительности ничего этого не происходило; но я был уверен в обратном. Допускаю, что человек может вообразить себе что-то одно из этого набора — но не все вместе, разумеется. Я понимал, что какое-то объяснение должно существовать, — просто у меня его не было.

Отложив в сторону конверт, я просмотрел остальную корреспонденцию, среди которой не оказалось ничего, заслуживающего внимания. Несколько записок от друзей, желавших мне хорошо устроиться на новом месте, причем в большинстве из них проскальзывала какая-то нотка неестественной веселости — и я не был уверен, что мне она нравилась. Похоже, все они пришли к выводу, что я малость спятил, отправившись в это захолустье, чтобы написать никому не нужную книгу. Кроме того, среди почты были счета, которые я забыл вовремя оплатить, пара журналов и несколько приглашений.

Я вернулся к манильскому конверту и распечатал его. Оттуда выпала тоненькая пачка ксерокопий с приколотой к ним запиской, гласившей:

Я отцепил записку и, отложив ее в сторону, посмотрел на документ, страницы которого были исписаны мелким, неразборчивым почерком моего друга, разительно непохожим на него самого.

Никакого заголовка не было. Ни малейших указаний на то, что он собирался с этой рукописью делать, тоже.

Я поудобнее устроился в кресле и приступил к чтению.