Второй день на царствии

I

В эту ночь в поселке, кажется, никто и не ложился спать, включая флегматичных чукотских лаек, благо, день и ночь не сильно то и отличались друг от друга. Те, кто был непосредственно занят в эксперименте и несли положенную вахту, лихорадочно заканчивали сбор материалов по результатам крайних (здесь не принято говорить «последних») испытаний самой установки и сопутствующей ей аппаратуры для отправки на Большую Землю. Гражданские и свободные от дежурства, как наскипидаренные бегали из дома в дом, делясь последними новостями, полученными из скупых сводок телетрансляций, повторяемых и перемежаемых нескончаемыми концертами классической музыки, призванными подчеркнуть траурные настроения в стране.

Сначала ошарашенные внезапной гибелью всего руководства, люди по всей необъятной российской земле думали, что власть опять вернется к Ведмедеву – мутному и противоречивому клеврету покойного президента. Ан, не тут-то было! После весьма затянувшейся информационной паузы, которая вот-вот грозила обрушить не только индексы завтрашних биржевых торгов, но и вовсе погрузить население всей страны в панику и анархию, народ наконец-то догадались проинформировать о текущем положении вещей. Однако и тут ясности было – воробью на один поклев. Председателем траурного комитета был назначен никому доселе неизвестный и второразрядный эмчээсовец – Нечипоренко, а с обращением к народу выступил почему-то не спикер Думы – Володихин, к которому по закону должны были перейти все полномочия вследствие устранения первых лиц, ни Председатель верхней палаты – Матвейчева, а Начальник Генерального штаба – генерал армии Афанасьев. О «сладкой парочке», как в народе называли Володихина с Матвейчевой, не было ни слуху, ни духу, как не была известна судьба и самого главного претендента на «шапку Мономаха» – Ведмедева. В атмосфере еще до вчерашних событий витало протестное настроение. И причин для его возникновения было – хоть отбавляй. Тут и протест, связанный с долгим пребыванием у руля власти одних и тех же лиц, набивших оскомину пустой болтовней с обещаниями. Масла в разгорающийся огонь добавила и скандальная пенсионная реформа. И не прошли стороной непонятные карантинные меры, запрещавшие посещать людные места, но не запрещавшие приходить на пункты голосования по неизвестным и маловразумительным поправкам к Конституции. Да много чего еще поднакопила власть за двадцать лет управления. Страна была, что называется «беременна» революцией, а потому, готова была уже вот-вот взорваться. И хотя взрыв произошел, в прямом смысле слова, но не тот, который все ожидали, да и не такой. Он буквально в куски разметал объект ожидаемой революции, оставив народные массы в полном и молчаливом недоумении о своей дальнейшей судьбе. Все те, против кого намечался протест – разом сгинули в пламени взрыва. Объекта недовольства не стало. И тут на экранах телевизоров появляется «комодообразный» гражданин в военной форме и ведет та-а-кие задушевные беседы, что ох и ах! Тут было, отчего чесать в затылках. К тому же речь генерала, несмотря на свою революционность, была какая-то уж больно выверенная и к месту. И неудивительно, что в головах обывателей невольно начинали закрадываться мысли о генерале Франко, Пиночете и греческой хунте «черных полковников». Ну, еще бы!? Речь Афанасьева смутила и внесла еще большую сумятицу в и так не слишком крепкие мозги, как системной, так и маргинальной оппозиции. И, правда. Мыслимое ли это дело, чтобы человек, занесенный на вершину власти, сам признался в том, что не чист на руку?! Да, николи такого не случалось. Испокон веку повелось на Руси, что каждая вновь пришедшая власть начинала дела с того, что во всех нынешних бедах и неудачах винила своих предшественников. Этот же, ненормальный, мало того, что сам признается в грехах, так еще и обещает сподвигнуть к этому спорному, со всех сторон, поступку, всех своих соратников. Куда мир катится?! Не к добру все это! Не к добру!

Так, или приблизительно так рассуждало большинство обывателей от Калининграда до Находки. Но те, кто имел счастье (или несчастье) проживать в поселке Белушья имели свою точку зрения на данный вопрос. Они, пожалуй, как никто другой, напрямую зависели от политического климата, царившего на вершинах государственной власти. Сложилась довольно парадоксальная ситуация. Чем напряженней была обстановка вокруг России, тем вольготнее чувствовали себя обитатели Белушьей и все те, кто был связан с ней. А все потому, что 90 % ее жителей напрямую зависели от финансирования ВПК, а остальные имели зависимость опосредованную. И не удивительно, что те несколько часов между известием о московском теракте и выступлении по телевидению генерала Афанасьева прошли куда как более нервно, чем в каком либо другом уголке необъятной страны. Все опасались возвращения к власти пролиберальных, а значит откровенно компрадорских сил, в лице какого-нибудь Ведмедева или того хуже – Чайбуса со товарищи. Вот поэтому они и бегали из дома, в дом, делясь по большей части слухами, чем реальными новостями. Однако выступление генерала Афанасьева хоть и несколько успокоило обитателей поселка, но ясности в будущее страны и ее курсе не добавило. Какой дорогой пойдет Россия? Будут ли и дальше у власти оставаться военные или только на переходный период? Что будет с заявленными и разрекламированными поправками к Конституции? Каким видится общественный строй новым властям? И что на самом деле означают слова генерала о попытке второй раз войти в реку времени? Пищи для размышлений обывательскому разуму было хоть отбавляй. А вот информационных подсказчиков для формирования общественного настроения как раз и не было к вящей досаде большинства жителей. В связи с объявленным трауром, разом с телеэкранов страны пропали пропагандисты-аналитики вроде Воробьева, Шейкина, Коркина и прочих обладателей второго гражданства и заграничной недвижимости. Бежать – не представлялось возможным, ибо карантинные меры перекрыли все пути для отхода. А то, что новая власть в них не слишком-то и нуждается, они поняли сразу по окончании выступления главаря хунты, иначе бы, невзирая на траур, им разрешили бы петь свои старые песни, которые уже всем порядком поднадоели, мягко говоря. И хотя они нет-нет, да говорили правду, доверия им все равно не было, потому что вся страна знала, как и каким образом оплачиваются их услуги. Если бы у того же записного внесистемного оппозиционера Анального хватило бы денег для их перекупки, то без сомнения, они пели бы совсем иные песни. Поэтому они сидели тихо по домам и ждали, когда за ними придут: не то с наручниками, не то с чемоданом наличных. Никто ничего не мог толком разъяснить, поэтому все находились словно в подвешенном состоянии.

Когда Афанасьев начал зачитывать свое обращение к народу, генерал Иванов со всеми сопровождающими его из Москвы лицами в мрачном сосредоточении обедал в гарнизонной столовой, ожидая результатов экспертизы объекта, выловленного накануне из воды. Гарнизонная столовая, по потребности – ресторан, кафе и зал для проведения свадебных торжеств или ритуальных мероприятий, была гордостью Митрича. Хоть и одноэтажное, но очень просторное и светлое помещение, со всегда чисто прибранными столами, разнообразным меню и приветливыми официантками из числа вольнонаемных, радовало глаз, ранее непривыкших к комфорту местных обитателей. Главной ее отличительной особенностью от подобных заведений казенного общепита было отсутствие граненых стаканов, оставшихся еще с советских времен, гнутых алюминиевых вилок, да толстых и неопрятных теток, стоящих на раздаче и хамящих налево и направо. В такую столовую, в которой сейчас сидел и ковырялся в шницеле Иванов, не стыдно было бы пригласить и самого президента. Мрачности обеда добавлял, по чьей-то злой иронии и показ по каналу «Россия» уже традиционного для чрезвычайных ситуаций «Лебединого озера», трансляция которого осуществлялась из громадного плазменного экрана, подвешенного почти у самого потолка. На других каналах, включая и Первый, шли передачи, записанные накануне, а потому никак не добавляли информационности. Будто кто-то нарочно убрал из сетки вещания все передачи политической направленности. Новостной блок, повторяемый ежечасно уже набил оскомину своими повторами утренней трагедии. Кто-то из доброхотов, пытался было переключиться с балета на что-то более содержательное, но генерал только тряс головой, решительно возражая, потому что он всем своим многоопытным седалищем чувствовал, что этого делать, никак не следует. Так бы и закончился обед под аккомпанемент финального крещендо, если бы балет внезапно не прервался текстовой заставкой, призывавшей прослушать «важное сообщение». Аппетита у Иванова и до этого не было, а сейчас он вообще забыл о том, что шницель с гарниром безнадежно остывают. На голубом глазу телеэкрана он с глухой обреченностью готов был увидеть кого угодно, вплоть до мэра Москвы Себейкина по кличке «Оленевод», влияние которого на внутреннюю обстановку в стране постоянно росло. Но то, что с обращением к народу выступит Начальник Генерального штаба – личность насколько было известно самому Иванову, крайне аполитичная, он и представить себе был не в силах. Все, кто в это время находился в зале столовой, начиная от московского генерала со всей своей немалой свитой и кончая посудомойками, высунувшимися из кухни, замерли, ловя каждое слово своего будущего, а в этом не было никаких сомнений, правителя. И если в начале выступления лица у присутствующих имели одинаковое выражение – смесь скорби и озадаченности, то уже к концу наметился явный разлад в выражениях лиц. Меньшая часть присутствующих, среди которых превалировало число гражданских и вольнонаемных, так и застыла с недоумением и растерянностью, ибо плохо представляла себе свое существование в рамках «военного режима», а все говорило, как раз за данную форму правления. У большей же части людей, слушавших обращение, состоящей в основном из военных, наоборот выражение растерянности медленно, но верно уступало заинтересованности и проблескам робкой надежды. Эту группу, без сомнения возглавлял сам генерал Иванов. Он уже не ковырялся вяло в своей тарелке, а сидел, вольно откинувшись на спинку стула, сложив руки на груди, и его лицо, до сих пор носившее отпечаток угрюмой сосредоточенности, явно начинало оттаивать и принимать благообразные черты. И если оно еще не сияло от радости, как только что начищенный самовар, то уж во всяком случае, не собиралось предаваться растерянности и унынию. Он достаточно неплохо знал оратора. Ему довольно часто приходилось встречаться с ним на коллегиях, где по результатам военной экспертизы, которую он – Иванов нередко возглавлял, решалась судьба того или иного образца нового вооружения. По мнению военного эксперта, Афанасьев, хоть и принадлежал к славной плеяде танкистов, однако не слыл, как большинство из них, завзятым ретроградом и не чурался внедрению новшеств в боевое оснащение армии и флота. Это вселяло определенные надежды на то, что он и дальше не изменит своей проторенной колее, а значит, есть все основания считать, что и последнее изделие, которое они сейчас испытывают, найдет свою сферу применения. А судя по тому, что об этом оружии рассказывал Вострецов, оно вообще грозило перейти в область прорывных разработок, призванных в недалеком будущем переформатировать все мировое сообщество. Иванов, слушая Начальника Генштаба, мысленно примерял к должности Главы Высшего Военного Совета, о которой тот сообщил по ходу выступления, кого-нибудь еще из числа высшего состава генералитета, и раз за разом, к своему удивлению, приходил к выводу о правильности кем-то сделанного выбора в пользу именно кандидатуры Афанасьева. Он понимал, что с приходом к власти Афанасьева и тех, кто, безусловно, составит костяк его будущей команды, у Вострецова с Боголюбовым появится более чем реальный шанс не только на принятие со временем на вооружение данную установку, но и существенное продвижение в деле ее дальнейшей модернизации и адаптации к различным условиям применения. А значит, он – Иванов, был абсолютно прав, заявляя, что ему нужно, как можно быстрее, попасть в столицу и уже там – на месте продвигать идеи этих двух ученых, на всех уровнях власти. Потому что врагам, как, оказалось, надоело топтаться на одном месте, и они уже перешли к активным действиям глобальном споре о том кому выжить, в конце концов, а кому кануть в небытие. А противостоять этому напору с набором добротного, но уже стремительно устаревающего вооружения уже не представляется возможным. Выступление Афанасьева закончилось, зато вокруг генерала закипели страсти среди членов его комиссии. Одни сомневались в способности генералов навести должный порядок в стране, другие же, напротив, уповали на «сильную армейскую руку», которая, по их мнению, единственная, кто действительно еще не растеряла вконец остатки своего авторитета в глазах народа. И те и другие апеллировали к мнению бывалого генерала, но тот только загадочно улыбался своим мыслям, казалось, не принимая во внимание мнение ни одной из спорящих сторон.

В этой позе и с этим джокондовским выражением на лице его и застал Митрич, ввалившийся прямо в обеденный зал в пальто и галошах на валенках (по причине лета), чего не позволял себе никогда, даже в состоянии полного «нестояния».

– Слыхали, Владимир Всеволодович!? – обратился он совсем не по-уставному к Иванову, кивая на экран, где опять показывали балет.

– Только что, – коротко кивнул генерал, не размыкая скрещенных на груди рук.

– Что скажете? Вы ведь там наверху знаете гораздо больше, чем мы здесь в своем медвежьем углу. Что за человек – Начальник Генштаба? Вы-то ведь наверняка общались с ним?! Что нам от него ждать? Я ить не из праздного любопытства спрашиваю. Нам здесь жить. А уж как жить, это вон от него и будет теперь зависеть.

Полковник Виттель, которого Иванов, по долгу службы, знал уже не один десяток лет, был не тем человеком, перед которым хотелось надуваться спесью от своей мнимой значимости. Да и слухи о влиятельности полковника, несмотря на всю его дремучую внешность, ходили самые разнообразные. За обеденным столиком их было всего двое, никто не мог помешать их откровенной беседе. Поэтому Иванов не стал чиниться, а расцепив руки, просто сложил локти на чистую скатерть, отодвинув недоеденное, и оперев подбородок на сцепленные пальцы, начал вполголоса:

– Знаешь что, Михал Дмитрич? – тут он слегка призадумался, явно подбирая слова. – Я ведь, откровенно говоря, никак не думал, что власть в стране возглавит именно Афанасьев. По всем критериям он никак не подходил к этой должности. Я до этого его выступления все прикидывал, кто бы мог быть на этом посту. Ну не подходил он ни с какого бока, и все тут. Образован – не спорю, но безынициативен. Пунктуален и исполнителен, но нерешителен. Я помню, как на коллегии по вооружениям он не смог отстоять многие образцы, готовые к принятию на вооружение. И хотя он неплохо спланировал операцию по возврату Крыма, за которую, кстати, получил награду совсем другой, ныне уже покойный персонаж, не будем называть его фамилию, ибо о покойных или хорошо или – никак, но на этом месте гораздо лучше выглядел бы…

– Рудов! – воскликнул, перебивая его полковник.

– Да. Все говорило именно в его пользу, – согласился Иванов, нисколько не удивившись сходству своих мыслей с полковничьими. – Образован, умен, находчив, горяч в суждениях и оценках, не спорю, но одновременно и дисциплинирован. Все помнят, что именно он принимал участие в разработке марш-броска 52-й армии через Рокский тоннель в 2008-м. Он же руководил непосредственно операцией по возврату Крыма. И именно под его руководством были разработаны оперативные планы по вводу войск в Сирию. Причем последние две операции были настолько хорошо спланированы и реализованы, относительно продуманности в логистике и отвлечению внимания вероятного противника, что тот и ахнуть не успел, а не то, что среагировать. Это благодаря ему, наши «друзья» из НАТО сейчас спешно переписывают учебники по тактике десантных операций.

– Но по неизвестной нам причине, наверху произошла рокировка. Видимо, именно с этим и связана задержка с обращением к народу, – задумчиво пожевав губами почти беззубого (что вы хотите от Севера?) рта, проговорил Михаил Дмитриевич.

– Вполне возможно, – покивал головой генерал и продолжил. – Тем не менее, что есть, то есть. Данность именно такова. Но после его выступления, я, пожалуй, изменю, свое первоначальное мнение о нем. Наиболее удачно его могла бы охарактеризовать фраза «с плеча не рубит, но и Америку не открывает». Хотя, может быть именно такой человек и нужен на этом неспокойном месте? Не знаю. То, что Рудов на своем законном месте – месте будущего полководца, сомнений не вызывает. И как бы он показал себя со своим взрывным характером на месте президента – еще тот вопрос. А вот насчет Афанасьева, то я вам скажу так, он меня просто удивил. Даже не так, а с большой буквы – УДИВИЛ. А удивить, как вы знаете из поучений Суворова – значит победить.

Иванов, не торопясь, явно испытывая терпение бородатого полковника и смакуя вид его нетерпеливого ерзанья, взял стакан, с уже давно холодным чаем, мелкими глоточками отхлебнул изрядную порцию – по-русски, не вынимая лимона и чайной ложки, а затем продолжил еще более тихим голосом:

– Я внимательно наблюдал за лицами присутствующих в этом зале во время его выступления. Есть у меня такая привычка – вертеть головой в разные стороны, чтобы ориентироваться во мнениях. Уж извиняйте, ничего не поделаешь – карьерные соображения.

Виттель только крякнул и отмахнулся, как от ничего не значащего в данной ситуации.

– Да. Так вот, возвращаясь от отступления… Смотрю на них и вижу, что почти никто не понимает того, что на САМОМ ДЕЛЕ, – последние слова генерал особо выделил, – он говорил.

– Хм-м, – огладил озадаченно Митрич свою бородищу, – видимо я тоже отношусь к их числу. Ну, так потому и пришел к вам, а не к своему замполиту,[2] который мало того, что молокосос, так еще и дурак, прости Господи.

– Все акцентировали свое внимание, – меж тем продолжал полушепотом Иванов, – на его угрозах в адрес террористов и их хозяев, на нудном перечислении тривиальных составляющих режима чрезвычайного положения, тоже с угрозами и карами за нарушение. Наконец, сенсационно прозвучало для обывателя и никем доселе непроизносимая покаянная речь, которая, без сомнений была призвана сплотить вокруг себя простых сограждан, и скорее всего это и проделала. И никто. Я могу вас уверить с полной ответственностью, НИКТО не понял основной подоплеки выступления…

– Ну-ну! – подстегнул его Митрич, когда тот сделал очередную паузу.

– А он открытым текстом, правда, петитом[3] – шрифтом, используемым злыми банкирами для добавления в договор о банковском кредитовании дополнительных условий, сообщил о развороте государственной машины на 180°.

– Куда?! – вырвался невольно вопрос из уст ошарашенного полковника.

– Куда-куда, – несколько ворчливо передразнил его генерал, – к строительству коммунизма, конечно.

– Слава тебе, Господи! Услыхал молитвы, нас, грешных! – просияв лицом, закрестился старик, не понимая, как противоречиво выглядит со стороны православная радость от ожидания коммунизма. – Да, неужто?!

– Представьте себе. Никак иначе фразу о втором шансе и проклятии преданных нами предков я трактовать не могу.

– Это же тогда совсем другой коленкор, дорогой мой Владимир Всеволодович! – чуть не бросился к нему в объятия потомок европейских королей.

– Оно, конечно, все так, – прокряхтел Иванов, вновь откидываясь на спинку стула и складывая пальцы в замок на объемном своем животике. – И я перед лицом своих сопровождающих, – шевельнул он бровями, в сторону сидевших за соседними столиками, – обязан всем своим видом выражать оптимизм. Да вот только прежнего президента ухлопали сегодня за куда менее радикальные поползновения. А ведь он не покушался на основы государства, просто хотел слегка его реформировать, угождая при этом, всем кто справа и слева.

– То есть, вы хотите сказать, что его ждет та же самая участь в недалеком будущем?! – с испугом спросил Митрич. Выражение испуга на лице заматеревшего в медвежьей берлоге полковника тоже бросалось в глаза своим противоречием.

– Боюсь, Михал Дмитрич, что участь эта теперь будет грозить не только ему, но и всем нам.

– Это вы про залужных супостатов изволили выразиться? Ну, так мы уже как-то сжились с этой перманентной угрозой, – пренебрежительно хмыкнул Виттель, хоть и слышавший утром лекцию, произнесенную в бункере Вострецовым, но так до конца и не поверивший его предостережениям насчет методов устранения конкурентов западными спецслужбами. – К тому же, судя по отсутствию продолжения, которое могло бы вылиться в военный конфликт между сверхдержавами, это дело рук местной оппозиции.

– Не уверен. Это могла быть просто некая рассогласованность действий между внешними и внутренними силами, поэтому я бы не стал разделять ваш оптимизм на данный счет, – возразил Иванов. – С учетом успешности проведенных утром испытаний установки, которая в корне может изменить мировой расклад глобальных игроков, дело может принять совсем уж дурной для всех нас оборот. Мало того, что как изволил выразиться наш уважаемый академик, что-де нет таких средств и методов, которыми погнушались бы наши враги, дабы уничтожить нашу установку вместе с персоналом, так еще и речь нового правителя должна придать им дополнительный толчок к радикальному решению «русского вопроса».

– Я, конечно, со своей стороны, сразу же усилил охрану и призвал к повышенной бдительности, но вы всерьез полагаете, что они могут решиться на это безумие?!

– Я полагаю, что у них просто нет иного выхода, – с апломбом заявил генерал. – На их месте, я бы поторопился с устранением всеми доступными методами любых реальных угроз своему существованию.

– Но ведь, это же – Третья Мировая война!

– С чего вы взяли?! – удивленно воззрился на него Иванов. – Нисколько не война, и уж тем более – никакая не Мировая. Просто локальная операция. Возможно с привлечением наемников для десантирования на местности и тотальной зачистки территории. Но скорее всего, это будет – тактический ядерный заряд, килотонн этак на 15–20. Так и скажут: «Летел самолет. Уронил. Случайно. Просим великодушно извинить. Готовы на любую разумную компенсацию. Тем более, господа русские, вы сами говорили, что у вас там ничего такого нет, и не предвидится» кроме РЛС.

– А сами вы, что скажете? – как-то сразу сник Митрич.

Иванов поерзал на стуле, кряхтя по-стариковски, а затем через минуту после глубокомысленного молчания выдал:

– Завтра с утра мы вылетаем на материк. Буду лбом таранить министерские двери на предмет ускорения принятия установки на вооружение, – пожал плечами генерал, а затем, пожевав губами, добавил, – Это, конечно не мое дело… И вы уж простите меня за то, что влезаю в вашу личную жизнь, но вы как-то говорили, что ваша супруга проживает здесь с вами, не так ли?

– Ну да, говорил, – вскинул кустистые седые брови Митрич.

– У меня имеется в салоне самолета несколько свободных мест, – туманно заявил Иванов, глядя Митричу прямо в переносицу.

– И?! – окончательно обалдел Митрич.

– Я был бы рад видеть вашу супругу в числе своих попутчиков до столицы, – четко выговаривая слова, произнес генерал. – Извините еще раз, но больше я ничем, к сожалению, не могу вам помочь.

– Неужели все так фатально?!

– Увы, мой друг, но жизненный опыт подсказывает, что представленный мною сценарий дальнейшего развития обстановки, более чем вероятен, – не меняя позы, проговорил Иванов. – Мы с вами связаны присягой, но за что должны страдать наши родные и близкие?

– Да-да, Владимир Всеволодович, я вам чрезвычайно благодарен за заботу и откровенность, а потому обязательно переговорю сегодня с супругой на эту тему, – сказал, совсем уже нахохлившийся полковник. До него только сейчас стала доходить реальность угрозы уничтожения не только установки и его самого, как одну из ключевых фигур обслуживающего персонала, но и своей жены, в которой, чего уж греха таить, он души не чаял, особенно после ее возвращения. Мысль о том, что в предсказанном инциденте могут пострадать гражданские лица (к своей смерти он всегда был готов), казалась для его рыцарской души, совершенно уж несообразной и дикой.

– Что же касается непосредственно вас, Михал Дмитрич, не в моих правилах заниматься поучениями, ибо умного учить – только портить, но пользуясь своим старшинством по званию, все же рискну посоветовать… – сделал он паузу в ожидании ответной реакции со стороны Виттеля.

– Да-да, я весь – внимание, Владимир Всеволодович! – нисколько не обиделся полковник.

– У меня нет абсолютно никаких оснований сомневаться в вашей компетенции, как начальника гарнизона и фактического главы населенного пункта. И я уверен, что в плане охраны, как самого объекта, так и всей прилегающей к нему территории, включая населенный пункт, вами приняты все полагающиеся меры. Но я взял бы на себя смелость рекомендовать вам организацию персональной охраны для носителя государственной тайны высшей категории.

– Вы имеете в виду…

– Да. Так как академик Вострецов завтра утром вылетает вместе со мной, то здесь остается его соратник – Боголюбов, а это величина никак не меньшая, чем сам академик, а по некоторым параметрам – даже бо́льшая. Ведь по сути, то, что испытывалось сегодня, по своему значению, которое еще не все осознали, слава Богу, далеко превосходит даже запуск первого искусственного спутника Земли. К двум китам российской оборонной науки – Курчатову и Королеву, незаметно добавился и третий. Тандем – Вострецова и Боголюбова. По большому счету, их бы обоих следовало эвакуировать незамедлительно, но они сами меж собой договорились о том кто останется доводить до ума установку и собирать второй – мобильный экземпляр, а кто поедет вместе со мной штурмовать бюрократические форты Управления военно-технического обеспечения Вооруженных Сил. Этот факт меня больше всего и беспокоит в данный отрезок времени.

– Я понимаю вас, Владимир Всеволодович, и со своей стороны, приложу все надлежащие усилия к обеспечению безопасности товарища Боголюбова, – кивнул он генералу. – А вы считаете, что у нас завелся «крот»?

– Ну, завелся он там или не завелся – не будем гадать. Лучше всего – исходить из позиции, что он имеется. На всякий случай.

– Хорошо, – поднялся полковник во весь свой немалый рост, который вкупе с его знаменитой бородищей делал его похожим на одного из былинных героев русского эпоса, – я приму все надлежащие меры, – сказал он, козырнув генералу, и вышел из зала на своих полутора ногах.

II

Выйдя из столовой, Митрич расстегнул форменное пальто (зимой-то не возбранялось в нарушение Устава носить полушубок). Припекало. По ощущениям его старого, хотя и все еще мощного тела, на улице было чуть выше нуля по Цельсию, что по местным меркам означало жару. Разговор с генералом Ивановым внес смятение в доселе безмятежную душу полковника. На свежем воздухе нужно было еще раз все, как следует обдумать. В это время года сильных ветров, как правило, не бывает, а свежий ветерок, дующий в сторону поселка со стороны залива, приятно щекотал ноздри своей чуть солоноватой свежестью. Крякнув и высморкавшись в остатки талого снега, он решил обойти расставленные им дополнительные посты и «секреты» усиленного состава по результатам объявленной утром тревоги. И хотя ожидания внезапного нападения не оправдались, бдительность терять не следовало, тем более Иванов (башка!) предупредил, что провокации не исключены, и даже более того, наиболее вероятны, причем, в ближайшее время. Это давало обширную пищу для старческих размышлений. На дворе уже двадцать лет как стоял XXI век и шагнувшие вперед технологии вполне себе позволяли осуществлять контроль над всей территорией бывшего ядерного полигона, а ныне опытной площадке по отработке новых методов ведения боевых действий, сидя в мягком и теплом кресле операторской. Но Митрич всегда слыл отчаянным ретроградом, а потому никогда до конца не доверял технике, со своей крестьянской хитринкой, выработанной десятилетиями, полагая, что хозяйский догляд за всем происходящим надежнее любой, даже самой «навороченной» аппаратуры.

Битой и траченной молью своей шкурой он осознавал правоту московского гостя и вместе с ней ожидал чего-то грозного и малопонятного, но в любом случае, ставящего жирную точку на его и так не сложившейся карьере. Годы были уже не те. Жизнь стремительно клонилась к своему естественному закату. Он это как-то сразу осознал для себя сегодня, после утреннего инцидента с этим недоноском из ведения Уржумцева. Как, бишь, его фамилия? А, впрочем, какая разница уж теперь? Случись это лет хотя бы с десяток назад, он просто размазал этого наглеца, и вся недолга. А теперь его запала всего то и хватило на то, чтобы надавать тому увесистых оплеух, после которых еще долго не мог унять дрожавших рук. Может все-таки послушать свою ненаглядную шестипудовую «половину», да и подать в отставку? Супруга, носящая кондовое имя – Серафима Фроловна, хоть и вернулась к нему после более чем десятилетней разлуки, нет-нет да заводила свои «старые песни о главном». А, как известно, нет ничего более действенного для убеждения законченного упрямца, как «ночная кукушка», которая рано или поздно, но перекукует дневную – служебную. Нет, ну а что? Ценз уже давным-давно выслужен. Дети возмужали без отцовского догляда, а теперь вот и внуки оканчивают школу, видя дедушку только в редкие его приезды в отпуск, а там, глядишь, и правнуки пойдут. Нехорошо-с. Кости по ночам ломит – спасу нет. Даже давно ампутированная нога и та болит, хоть и нет ее уже почти три десятка лет. А солнышко в летнее время, хоть и стоит высоко над горизонтом, но не греет. И чует он от того постоянную зябкость, чего не случалось с ним прежде. Нет. Пора, пора перебираться в среднюю полосу – к детям, внукам и Фима, безусловно, права, когда по вечерам начинает «клевать» его уже и без того обширную лысину. Хотя… С другой стороны… Пятьдесят с лишком лет в строю – не фунт изюма. Это, пожалуй, будет поболее, чем у графа Игнатьева.[4] Вот так вот все взять и бросить? Пятьдесят лет службы, более сорока лет, из которых он провел здесь – среди диких скал и белого полярного безмолвия, часто прерываемого жестокими порывами ветра с румбов норд-оста. Да, карьера не сложилась. На заре юности мечтал о славе своих кумиров – Жукова, Рокоссовского и Конева, чьи фотографии висели в изголовье его узенькой курсантской кровати, застеленной куцым байковым одеяльцем. А вместо маршальских регалий – скромные полковничьи погоны без всяких дальнейших перспектив.

С другой стороны, он уже всей душой прикипел к этим суровым местам, где ему были знакомы не то, что каждая тропка, но даже каждый камень в округе. Он пользуется реальным, а не мнимым авторитетом у сослуживцев и подчиненных. Его уважают и прислушиваются ученые, с некоторых пор весьма существенно разбавившие собой военных. Да и начальство, в своих посланиях всегда с пиететом отзывается о его заслугах перед страной. И хотя в звании его регулярно обходят, но то материальное содержание, которое с некоторых пор превратилось в полноводную реку, весьма неплохо скрашивало его карьерную обиду. А это по нынешним кризисным временам стоило дорогого. Да и внуки, что те галчата, с постоянно открытыми ртами, требовали своей доли от материальных щедрот Министерства обороны. И любимый дедушка никогда не отказывал им ни в новых планшетах, ни в айфонах, набравших в последнее время необычайную популярность среди молодежи. А уйди он сейчас в отставку, хоть и с хорошим пенсионом, разве сможет он в прежнем объеме оказывать им помощь? Нет, конечно.

О том, что он – прямой наследник баварских королей, основная ветвь которых прервалась в первой трети ХХ века, находящийся в родстве почти со всеми аристократическими домами Европы и имеющий право смело претендовать сразу на семь корон европейских монархов, даже и думать не хотелось. В самом начале пресловутых 90-х, кое-кем почитаемых за «святые годы», мать их ети, была реальная возможность эмигрировать, или, по крайней мере, с комфортом обустроиться в новых политико-экономических реалиях. Неведомо, каким кружным путем ему сюда – в закрытый от всех глаз «медвежий угол» доставили письмо от черт-те знат какого-юродного брата, носящего титул наследного принца Пруссии и сочлененного, как гусеница имени – Георг Фридрих Фердинанд. В пространном письме, тот довольно прозрачно намекал, что он, негласный глава всех германцев, магнат, крупнейший акционер и постоянный член Совета Директоров многих немецких концернов, включая «Фарбен Индустри» «Рейнметалл» и «Даймлер-Бенц» с нескрываемой радостью готов видеть на посту законного представителя бизнес-интересов объединенной ныне Германии, в постперестроечной России, своего дорогого и многоуважаемого брата – Михаэля. А родовой замок Лёвенштайн, недавно отреставрированный, находящийся вроде бы под Мюнхеном, ждет не дождется своего наследного хозяина, застрявшего где-то на бескрайних просторах Сибири по непонятным для всех причинам. Откушав литровку «первача» собственной выгонки (с доставкой настоящей водки были проблемы), Митрич в ответном письме кузену, в достаточно недипломатичной форме указал на то, что он в отличие от своего германского родственничка свято блюдет заветы первого, из славного рода Виттельсбахов – рыцаря Гроба Господня, завещавшего своим потомкам служение с мечом в руках своей Родине и Христу, а не посредством манипуляций с ценными бумагами. На этом, начавшаяся было переписка, и завершилась, к вящему неудовольствию супруги, находящейся к тому времени в Воронеже у детей и непонятно как узнавшей о письме немецкого родственника. Ей же он ответил, чуть ли не матом, что если она со своим не слишком-то арийским профилем, мечтает поместить свое обширное седалище на троне королей Баварии и Пфальца, то он нисколько ей не препятствует в ее искреннем желании пополнить собой тевтонскую аристократию. Но тогда она – «выдра старая», пусть даже и не надеется на его денежное содержание, которое он ей высылает при каждой удобной оказии, по мере поступлений из казны, ибо он – русский офицер, а потому не намерен кормить за свой счет всяких там колбасников. К тому же он, в свою очередь, «мужчина еще видный и в самом соку» в любой момент не против того, чтобы привести в свою вынужденно холостяцкую берлогу, по выбору одну из местных жительниц, что и так беспрестанно атакуют его на предмет сожительства. И он не идет им навстречу, исключительно из чувства офицерской чести и супружеского долга, о котором она – «курица мокрая» уже основательно подзабыла. Всерьез напуганная таким возможным оборотом дела, «старая выдра», она же «мокрая курица» быстренько заткнулась, глубоко запрятав свои аристократические вожделения. И еще немного поворчав, для приличия, успокоилась, здраво рассудив, что синица в руке, в виде денежного аттестата мужа – предмет более реальный, нежели призрачный журавль в небе, осиянный королевскими регалиями.

Так, или примерно так рассуждал он, бодро ковыляя, при обходе, как тот Мороз-Красный Нос, своих владений. Хозяйство было обширным. Почти двадцать квадратных километров самого полигона, включая поселок с портовыми сооружениями и объекты военного назначения. И это только на поверхности. То, что пряталось от недоброжелательных глаз в выработках скальных пород и уходило глубоко под землю, прорастая как щупальцами галереями, на сотни метров расходящимися в стороны, было отдельным разговором. Уже с начала нулевых под его непосредственным командованием находился не тот жалкий усиленный взвод охраны, состоящий из недокормленных срочников, а почитай целый батальон внешней и внутренней охраны, оснащенный по последнему слову техники всем необходимым. К этому надо было прибавить еще отдельный саперный батальон майора Зуева, который тоже входил в его непосредственное подчинение. Сам-то майор уже давно получив звание подполковника ушел в отставку, но название «зуевский» за батальоном так и закрепилось. Плюс команда базового тральщика «Герман Угрюмов», хоть и имела своего командира из флотских, а все ж таки тоже подчинялась формально коменданту гарнизона, как команда судна охранного предназначения. А если к этому списку присовокупить еще и ребят из контрразведки, которые тоже в некоторой степени подчинялись и ему тоже, то выходило на поверку, что он – полковник Михаил Дмитриевич Виттель имеет в своем распоряжении почти что целый полк. Ну а с учетом всех гражданских лиц – вообще получалась без малого целая дивизия с хорошо развитой инфраструктурой. Он уже второй раз за день устраивал этот обход, проверяя караулы и скрытые огневые точки, где были рассредоточены на случай внезапного нападения бойцы части гарнизона. Он подходил к ним. Кого-то, ободряя, кого-то строжа за нерадивость и отсутствие должной скрытности. Ему задавали вопросы по текущей обстановке. Он отвечал, стараясь быть честным в своих ответах. Как мог, старался объяснить непростое и тревожное положение в стране и опасения связанные с ним. Ему верили. Заходил в казематы и подземные переходы, соединяющие ДЗОТы.[5] Ходил, обходил, не оставляя при этом своих тяжких дум.

Он уже заканчивал свой обход, когда за этими своими думами совсем потерял бдительность, а потому не сразу заметил, как тропинку, вьющуюся меж скал и нагромождения каменных валунов, ему заступила громадная и матерая белая медведица с медвежонком, шустро перебирающим своими лапами позади матери, но, не отставая от нее. Еще совсем недавно выбравшаяся из берлоги, где она родила своего малыша в самом разгаре новоземельских морозов, а значит отощавшая за время многомесячного вынужденного поста, медведица выглядела, несмотря на свою худобу, очень устрашающе – свалявшаяся и висящая грязными сосульками когда-то белая, а теперь желтоватая обвисшая шкура, выглядела неопрятной и мерзкой. Митрич вот уже сорок лет наблюдал за медведями весенней порой, но таких безобразно худых, как эта, видел впервые. Весенние медведи, а по меркам средней полосы, конец июня в этих широтах вполне можно было отнести к марту, были крайне опасны. А медведицы с потомством – опасны во стократ, так как за время нахождения их в берлоге, родившиеся медвежата, кормящиеся исключительно материнским молоком, «выдаивали» мамашу почти досуха. У этой, к счастью, был только один малыш, но и он, как было видно невооруженным взглядом, постарался как можно основательнее лишить родительницу остатков жировых отложений. Зато сам он выглядел аккуратным и белым колобочком, вполне довольным жизнью, что положительно характеризовало его мать как ответственную и до крайности самоотверженную особу. Подтянутое почти до самых ребер брюхо с отставшей от голода шкурой, мощные, но худые лапы, так что видны были когти, маленькие, налитые кровью и одновременно гноящиеся глазки и нервно подергивающийся в поисках хоть чего-нибудь съестного нос, выглядели отталкивающе и жутко. Не спеша, она сама стала подходить к неосторожному человеку. Это была его старая знакомая. Он ее сразу узнал, не смотря на перемены в ее внешнем виде. Узнал, скорее по особой, чуть прихрамывающей походке, из-за которой она раскачивалась при ходьбе, как пьяный матрос по палубе корабля в штормовую погоду. Лет десять назад, когда она была еще молодой и неопытной охотницей, ей не повезло нарваться на матерого моржа, который не только смог дать ей достойный отпор, но и сильно повредил своими клыками одну из ее задних лап. Эта хромота и роднила их – человека и зверя. Он тоже при ходьбе раскачивался и если был к тому же пьян, то и размахивал нелепо руками, для равновесия, как ему думалось. Они иногда встречались друг с другом и даже один на один. Правда, то были встречи на куда большем расстоянии друг от друга, и она никогда не подходила к нему так близко, да еще и с малышом. И во всех прежних их встречах она всегда ему уступала дорогу, хотя и с явной неохотой. Но то было раньше. Сейчас был совсем другой случай. Ей отступать не позволял голод и материнский инстинкт. А ему человеческая гордость, увечье и усталость от долгой и трудной жизни. Она остановилась в десяти шагах от него, поводя своим черным носом и слегка скалясь. Как на грех, по своей извечной привычке, он и на этот раз не взял с собой никакого оружия. Даже старенький, как и он сам «макарыч»[6] покоился в верхнем ящике, запертом на ключ, письменного стола в здании комендатуры. Впрочем, ПМ против медведя, это все равно, что пригласительный билет на детский утренник для маньяка-педофила. Шкура у медведя толстая и многослойная, что тебе бронежилет из кевлара,[7] а скошенная вперед морда, как бронеплита танка под углом к летящему снаряду. Мягкие пули того же «макарыча» просто срикошетят от нее. Чисто механически – из презрения к самой смерти, полковник сунул руки в карманы.

Оп-па!

В правом кармане нащупал универсальный складной нож – всегдашний атрибут разведчика в тылу врага и опытного туриста. Там тебе и лезвие, и штопор, и шило с двоезубой вилкой, и открывашка для пробок, и консервный нож. Лезвие-то, пожалуй, так себе – курам на смех, всего в ладонь длины. От перочинного ножа его отличали только более качественная сталь, да лезвие ножа, выглядевшее хоть и маловатым, но все же не таким смешным. Зато в левом кармане оказалась банка сгущенного молока, неизвестно, как и по каким причинам, попавшая в карман пальто, не иначе как по промыслу Божьему. Это было если и не спасение, то уж во всяком случае – неплохой шанс на него. Стараясь не делать резких движений, он одной рукой вытащил банку с бело-голубой этикеткой, а другой – универсальный нож. Все также – не спеша вскрыл жестянку, под которой оказалась густая желтоватая и чрезвычайно ароматная масса. Голодный, а от того и еще более чуткий нос медведицы сразу учуял этот новый манящий запах. Она с шумом втянула воздух трепещущими ноздрями. Глухо заворчав и пригнув голову, неуверенно заковыляла, слегка подволакивая левую заднюю ногу, навстречу дурманящему запаху. Она, может быть, и не решилась подойти к нему, но от этого долговязого двуногого исходил уже знакомый ей не первый год запах, да и голод, буквально выворачивал ее желудок наизнанку. Несостоявшийся баварский король сделал неуклюжую попытку присесть на корточки, чтобы зверю было удобнее ловить запах, не поднимая высоко голову. Подойдя почти вплотную к Митричу, она оглянулась, ища глазами замешкавшегося где-то отпрыска. Найдя того, резво перебирающего лапами, слегка рыкнула предостерегающе, чтобы близко не подходил, потому что, как ей рассказывала в свое время мать, а со временем и она сама узнала, что нет на свете существа коварнее, чем это двуногое от которого всегда пахло железом и костром. Однако, сама она уже была не в силах справиться с соблазном, доносившемся из верхних лап двуногого. Последний раз с шумом втянув в себя воздух, она осторожно, то и дело косясь на Его Величество, опустила морду к самому краю банки и высунув фиолетовый язык, погрузило его в желтоватую массу. Уже через несколько секунд, она урчанием, как собака лакала сгущенку быстрыми и резкими движениями языка. Человек, сверху, что-то там приговаривал, явно ободряющее, но она не обращала на его слова никакого внимания. Медвежонок, тоже учуявший сладкий аромат, пытался вклиниться и даже встать на задние лапы, но мамаша довольно бесцеремонно отпихнула свое чадо, игнорируя его обиженные взвизги. Что одна маленькая баночка сгущенки для отощавшей от голода медведицы? Да нет ничего. Даже на один зуб, и то маловато будет. Внимательно разглядывая зверя, в те немногие секунды, что тот досуха облизывал изнутри банку, он понял, почему медведица выглядела аномально истощенной. Нынешняя зима, не в пример предыдущим пришла гораздо раньше, чем ожидалось по прогнозам, поэтому медведице пришлось залечь в берлогу, не успев нагулять, как следует жировых отложений. И весна «подгадила» – пришла раньше, чем обычно. Любимое лакомство белых медведей – моржи, загодя почуяв скорый приход весеннего тепла, тоже постарались пораньше вывести свое потомство, поэтому обычно флегматичные они, к пробуждению медведицы сделались агрессивными в защите своего молодняка от ослабевшей от голода хищницы. Полутораметровые клыки матерых самцов яростно высекающих искры от их ударов о прибрежную гальку, недвусмысленно давали понять о безнадежности безнаказанного нападения на свой молодняк и кормящих самок. К тому же медведица опасалась и встречи со своими сородичами, которые, как и она кружили вокруг лежбищ моржей в надежде поживиться каким-нибудь молодым растяпой, еще не отрастившим клыков достаточного размера. А встреча с голодным и злым медведем, который и в прежние-то времена частенько занимался поеданием молодняка собственного вида, не сулила ослабевшей мамаше ничего хорошего. Митрич понял, что, в принципе, медведица обречена. Ей грозило либо пасть жертвой крупного самца, не исключено, что даже собственного мужа, либо просто умереть от голодной смерти. Несмотря на всю свою кажущуюся воинственность и тридцать поколений королевских предков, Митрич обладал сентиментальностью русского «деда Мазая». Глядя в отчаянные и безнадежные глаза медведицы, ему почему-то показалось, что она – это и есть Россия. Вернее ее живое олицетворение – голодное и изможденное, оболганное купленными политологами, затравленное экспериментами над собой, уже никому и ничему не верящее, а потому обозленное на себя и на весь белый свет. А еще ему почуялось каким-то шестым чувством, что спаси он сейчас эту бедолагу с ребенком, то и Россия каким-то неведомым чудом тоже спасется, а значит теперь все дело в нем самом. И это ему, и только ему – Его Величеству, королю семи европейских королевств, а заодно уж и Царю природы нужно было принимать какое-то решение. Причем, нетривиальное.

Быстро покончив с содержимым жестяной банки, медведица подняла голову и уставилась на полковника своими маленькими злыми и слезящимися от гноя глазками. Решение созрело мгновенно. Выпустив из рук, тут же куда-то откатившуюся банку, Митрич спокойным, но уверенным голосом проговорил, нисколько не сомневаясь, что будет понят слушательницей:

– Вот что я тебе скажу, мать, – жестко резюмировал он положение, сложившееся вокруг нее. – Еще пара-тройка деньков и ты протянешь лапы. Это факт, не требующий лишних доказательств. Еще через день – умрет твой малыш.

Словно бы понимая, то о чем ей сейчас говорил этот странный двуногий, от которого веяло спокойствием и уверенностью, она огляделась, ища своего медвежонка, который рядом уже мял лапами пустую жестянку.

– Да-да, – подтвердил тот, правильно поняв ее беспокойство, а сам продолжил все тем же негромким, но, безусловно, командирским голосом, – поэтому у тебя есть только два выхода из сложившейся ситуации.

Медведица наклонила голову набок, как это обычно делают собаки, когда выражают удивление и заинтересованность.

– Первый, это как я уже говорил, означает для вас обоих смерть. А второй выход – довериться мне, строго и неукоснительно следуя руководящим указаниям. Ты хорошо меня поняла?

К его явному удивлению, медведица не бросилась на него, в порыве голодного отчаяния и даже не выдавала никаких признаков агрессии, а напротив, присела на задние лапы, всем своим видом выражая внимание к доводам говорившего человека. А тот продолжал, даже не говорить, а вещать, как Совинформбюро.

– В общем, так. Я предлагаю вам следовать за мной, гражданка Медведева. С ребенком, разумеется. Тут до поселка – метров триста, не больше. Вон, видите? – кивнул он назад, где виднелись крайние дома. – Предлагаю вам оформить контракт с Вооруженными Силами Российской Федерации в моем лице. Разносолов не обещаю, но и с голоду помереть не дам. Вам, мамаша – усиленный паек вольнонаемного служащего, учитывая несовершеннолетнего иждивенца на ваших лапах и отсутствие супруга в качестве кормильца. Ребенку – безопасность и вполне приемлемое содержание. Это, что касается столования. За проживание, вам придется расплатиться со мной, как с собственником жилой площади, выполнением служебных обязанностей по охране моего личного подсобного хозяйства. Роль сторожевой собаки, за неимением у меня оной, я полагаю, вам может и придется не по нраву, но не в вашем положении выбирать и чваниться. Вакансия пока свободна, мадам, но в вашем положении тянуть с принятием окончательного решения, не стоит, – продолжал он нести откровенную и несусветную чушь. Да он и сам это прекрасно знал. Просто, тем самым, он давал ей привыкнуть к нему, его голосу, его запаху и его уверенности. С медведями иначе нельзя никак. Если неподдающийся никакой дрессуре дикий зверь, хоть на секунду усомнится в человеке или почувствует его неуверенность, то сразу и без всякого предупреждения бросится на него. Медведи, у которых напрочь отсутствует хоть какое-то подобие мимики на морде, тем и опасны, что о своем нападении заранее не предупреждают, в отличие от каких-нибудь кошачьих, например, которые перед тем как напасть – рычат, бьют хвостом и выгибают спину, подбирая лапы для броска. Медведица, казалось, слушает очень внимательно, то и дело, наклоняя голову и шумно вдыхая прохладный воздух.

– Итак, гражданка Медведева, я слушаю ваше решение, – все так же уверенно и безапелляционно произнес он, глядя ей прямо в глаза, что само по себе было крайне вызывающе, ибо дикие звери терпеть не могут прямого и пристального взгляда.

Медведица еще раз шумно вздохнула, встала, не без труда, опять на все четыре лапы, и вытянула морду в сторону поселка.

– Отлично, – подытожил бородач. – Тогда, прошу вас следовать за мной, соблюдая, положенную по нормам карантина, дистанцию в три шага. По пути следования и в районе расквартирования придерживаться дисциплины, встретившихся обывателей не пугать, собак – не задирать. Циркуляр понятен?

Она понятливо кивнула, соглашаясь с требованиями начальства.

– Тогда, шагом марш! – скомандовал он, и, не оглядываясь, бодро, руки в карманы, поковылял к населенному пункту.

Она неуверенными шагами последовала за ним, постоянно оглядываясь на семенящего рядом медвежонка. Он чувствовал это спинным мозгом, по которому, то и дело пробегал холодок, от медвежьего сопения за спиной и глухого урчания на нерасторопного отпрыска, но шаг не сбавлял и оглядываться не собирался. Со стороны было непонятно кто кого сопровождает и конвоирует, но как бы там ни было, они вскоре добрались до Белушьей, никого, к счастью не встретив на своем пути. Это было тем более удивительно, что операторы, сидящие перед мониторами, передающими картинку с видеокамер, должны были фиксировать каждый их шаг еще задолго до того, как они вошли в поселок. Фроловны дома не было. Он это точно знал. Еще утром, она – фельдшер-акушер по специальности, умелась в амбулаторию, где сегодня должны были состояться роды у одной из офицерских жен, а потому ее помощь местному хирургу была как никогда, кстати, потому что акушерским отделением поселок пока не обзавелся, несмотря на настойчивые просьбы его коменданта. Когда вошли на двор, хотя понятие «двор», при полном отсутствии каких-либо оград и садово-дачных насаждений, имело довольно, относительный характер, он велел «гражданке Медведевой», как уже вовсю окрестил он свою питомицу, остановиться. Та послушно остановилась, отдуваясь от ходьбы. «Двор» Митрича состоял из небольшого, но теплого и уютного щитового треххкомнатного домика на сваях (здесь все было на сваях, как и положено в таких высоких широтах), да такого же щитового сарая, только стоящего на полозьях из кое-как сваренных труб и служащего одновременно погребом и складом для всякой всячины. Вот и все хозяйство. Нашарив в кармане ватных штанов ключи от сарая, который он всегда запирал, остерегаясь набегов местных, хоть и флегматичных, но нахальных собак, он отпер его и скрылся внутри. Через некоторое время, кряхтя от натуги, вытащил на свет полть оленьей туши, которую он – любитель домашних котлет из оленины, выменял на прошлой неделе у одного якута за четверть медицинского спирта. Та же, досталась ему, в свою очередь, за оказание помощи в монтаже карантинного блока при больнице на случай пандемии, от местного главврача. Вытащив это мясное добро на свет, он жестом подозвал к себе вольнонаемную Медведеву, кивая подошедшей и делая ей последние наставления:

– Вот, Мария Потаповна, это вам, значить, в качестве аванса за будущее служение Отечеству, в Вооруженных Силах России. Милости просим, к столу-с.

Та, уже достаточно привыкнув к повелительным ноткам голоса двуногого, шустренько, несмотря на крайнюю степень истощения, подбежала к оленьей туше и, вцепившись в нее длинными своими когтями, принялась с остервенением рвать зубами мороженое мясо. Зрелище было, конечно, не слишком презентабельным, поэтому он отошел к крылечку дома и там уселся на ступеньку, чтобы не смущать своим видом обедавшую (как-никак) женщину. Глядя с крыльца, как рычит и чавкает медведица, и как тявкает и повизгивает по-собачьи, суетящийся у нее меж задних лап медвежонок, он умом бывалого человека понимал, что поступает вопреки всем писаным и неписаным правилам обращения с дикими животными. И вполне осознавал, что белые медведи, в отличие от своих бурых собратьев, а тем более уже взрослые особи не поддаются дрессировке, хоть ты тресни. Знал, что нельзя было приводить в жилой поселок дикого хищника и тем самым приваживать его к людям, что грозит в будущем огромными неприятностями обоим сторонам. Знал, но ничего не мог с собой поделать. Медведица довольно шустро управилась с полтью оленины, и уже не отталкивала своего медвежонка, давая и ему, возможно впервые в жизни, попробовать на вкус что-то помимо своего молока. Дождавшись, когда от оленя останутся одни задние копыта, Митрич уже без всякой боязни сам подошел к ней. Увидев подходящего к ней человека, она опять уселась на задние лапы, явно готовясь опять выслушивать наставления. Он уже почему-то нисколько не сомневался в том, что она прекрасно понимает не только интонации его голоса, но даже и смысл произносимых им речей, а потому просто продолжил начатый давеча разговор, правда в менее повелительном тоне.

– Наелась? – спросил он ее, подойдя вплотную. Та, сунулась к нему мордой в руки, как бы благодаря за угощение, а, в общем-то, за спасение жизни. Да так и замерла, по-прежнему шумно вдыхая в себя его запах, уже не казавшийся ей таким пугающим и коварным. Он осторожно погладил ее морду своими заскорузлыми пальцами и со вздувшимися венами на старческих руках. Медвежонок ухватился передними лапами в его валенок и с интересом пробовал его на зуб. Ему очень хотелось подхватить его на руки и потискать, как ребенка, но он понимал, что делать этого никак не следует, потому что в этом случае реакцию мамаши, и без того нервной, будет довольно трудно предсказать. Наконец она подняла свою большую голову к его лицу.

– Ну, вот и хорошо, что наелась, – продолжил он уже мягким и домашним голосом не командира, а старого и убеленного сединами деда, слезшего с печи, дабы самому встретить дальних родственников, слегка нарушивших его покой. – В общем, так, уже дело к вечеру, пора определять вас на постой. К себе домой не зову. У самого дома такая же – вроде тебя, обретается. Неча двум бабам на одной кухне толкаться – грех один. Поэтому поживите пока вон в сараюшке, – мотнул он головой на открытую дверь сарая на полозьях. Медведица, словно поняв, о чем тот говорит, оглянулась в ту сторону, куда он указал.

С этими словами он подошел к сараю и сделал приглашающий жест. Медведица сделала несколько осторожных шагов в том же направлении, но у входа замешкалась. Заходить в человеческую постройку она явно опасалась. В ней боролись два чувства. С одной стороны, опыт многовекового жительства их медвежьего рода рядом с человеческим, запрещал ей доверять людям, от которых они – медведи, испокон не видали ничего хорошего для себя. А с другой стороны, этот странный с качающейся походкой двуногий, уже спас ее и малыша от лютой и голодной смерти. «Может и вправду, – думала она, – времена изменились и люди, наконец решили жить по законам природы и в ладу с ней». Оба они в этот момент чувствовали взаимную неловкость и нерешительность. Митрич ее хорошо понимал. Он и сам, всю жизнь старался быть осторожным, никому не доверяющим, медведем, поэтому не торопил ее. Еще подумав несколько мгновений, она вздохнула горестно и протяжно, как та баба перед целым чаном грязного белья, которое ей предстояло выстирать в студеной проточной воде, и осторожно перебирая лапами, полезла в сарай. Малыш сунулся было вслед, но сарай слишком высоко для его роста стоял на полозьях, и ему никак не удавалось взобраться внутрь. Он скулил и повизгивал, но ничего поделать не мог, потому что передние лапки едва-едва дотягивались до порога, а силенок заскочить, опершись ими о край порога – не было. Его Величество, подставив ладони под мохнатую попку, слегка подтолкнул его и тот радостно перебирая передними и отталкиваясь задними от рук, наконец, смог преодолеть, притяжение Земли, кубарем ввалившись, матери под бочину. А мамаша уже, тем временем устроилась в просторном даже по ее меркам сарае, тут же подгребая к себе передней лапой своего отпрыска. Вещей в сарае было немного, да и те на полу не валялись, а висели по стенам на гвоздях и крючьях.

– На голом полу лежать оно, конечно, не то, что на перине, – рассуждал вслух Митрич, – а все ж таки и не на голом снегу. К тому же пол с деревянным настилом, опять же. Да и не поддувает с боков. Какое-никакое, а все же жилье. Зато без ипотеки, – ввернул он новомодное словечко, некстати вспомнив жалобы старшего внука на разорительные платежи. – Ну да я каких ни-то тряпок поспрошаю у своей, авось не откажет, по-свойски.

Медведица удобно распласталась на полу, мордой ко входу, как и положено любому дикому зверю, широко раскинув передние и задние лапы, заполнив, таким образом, собой почти все свободное пространство. На ее морде можно было читать если и не полное удовлетворение от жизни, то, по крайней мере, покорная смиренность с дальнейшей своей участью.

– А теперь, вот что, – присел он возле ее морды на корточки, – слушай меня, мать, внимательно. Я двери закрывать не буду, но и у тебя все же сознательность должна быть. Тут тебе не тундра, а поселок, где проживают разные люди, не всегда и добрые, сама понимаешь, чай не маленькая уже. А потому, без особой нужды, вылезать отсюда не рекомендуется – враз подстрелят и поминай, как звали. По нужной надобности можешь сбегать недалече, вон в ту распадинку, что за домом, – указал он рукой в сторону своего жилища. – Там и ручей летом протекает. Найдешь. Теперь, дальше слушай. Свежего мяса много не обещаю. Тут все больше тушенка в ходу, зато рыбы – хоть жопой ешь, в ассортименте. Кормить буду приходить раз в день. Без особого повода не рычи, да старуху мою не пугай, а то она такой тарарам подымет, что не только тебя, но и меня со свету сживет. Все ли поняла, Потаповна?

Потаповна слегка приподняв голову, лизнула его руки, давая понять, что согласна на все предложенные ей условия содержания.

– Вот и договорились, – удовлетворенно кивнул он головой, вставая в полный рост. – У меня сейчас по расписанию вечернее построение, а потом надо будет еще в одно место наведаться. Так что, зайду к вам попозже. Ладно, бывайте, – сказал он уже совсем будничным голосом и, не оборачиваясь, вышел из сараюшки.

III

На вечернем построении, опять призывая подчиненных сохранять особую бдительность и спокойствие при несении службы, не смог удержаться и рассказал о том, что временно приютил у себя медведицу с медвежонком. А посему, от военнослужащих свободных от несения службы требуется особая бдительность при нахождении неподалеку от комендантского дома, а так же ответственное осознание того факта, что белые медведи занесены, как в российскую, так и в международную Красную Книгу, и следовательно охота на них строго воспрещена. После команды «Разойтись!», все обступили полковника, наперебой предлагая помощь в содержании неожиданной постоялицы.

После окончания построения, полковник подозвал к себе командиров рот и о чем-то еще минут десять говорил с ними наставительным тоном, однако стараясь не привлекать к разговору излишнего внимания со стороны. Когда, в конце концов, толпа военнослужащих полностью рассосалась естественным образом, полковник, зыркнув глазом туда-сюда и, убедившись, что никто за ним не наблюдает, скорой походкой направился в свой кабинет. Там, не раздеваясь, прошел к громадному несгораемому шкафу, и недолго повозившись с ключами, погрузился в его чрево, то и дело, высовываясь наружу и воровато оглядываясь. Наконец через непродолжительное время вылез из его недр, что-то старательно пряча под полой своей форменки. После всех этих таинственных действ, еще немного покряхтев, вышел из комендатуры и направился прямиком к находящемуся неподалеку довольно просторному коттеджу, в окнах которого уже горел свет (хоть день и полярный, а все ж таки нечто подобное сумеркам имело место быть). Было ясно, что хозяева пребывали дома. Оббив у крылечка мокрый снег, налипший на калоши, полковник постучал в двери. В поселке, в отличие от материка, не принято было устраивать допросы входящим, типа «Кто там?» и домофонов отродясь не бывало. Хозяева не заставили себя долго ждать. Почти сразу двери открыл сам Алексей Сергеевич Боголюбов. Нисколько не удивившись позднему, на часах уже было далеко за 7 вечера, гостю, он улыбаясь своей «фирменной», чуть застенчивой улыбкой доброго но рассеянного человека, пропустил того внутрь дома.

– Здорово бывали еще раз! – весело поздоровалось Его Величество с хозяином и хозяйкой, выглядывавшей из-за головы мужа, так как она была намного выше и крупнее его.

– И я приветствую вас, Михал Дмитрич! – бодро щурясь из-под очков с толстыми линзами, поздоровался Боголюбов с полковником.

– Ой, дядя Миша, да проходите же! Чего встали на пороге, как не родной?! – засуетилась Наталья Константиновна – супруга ученого, радостно улыбаясь и кидаясь помочь тому раздеться. Супруги Боголюбовы были женаты уже более тридцати лет и все это время никогда не расставались. И даже когда перед Алексеем встал вопрос о переезде на длительное время из Москвы сюда, в этот дикий и пустынный холодный край, Наталья, подобно женам «декабристов» не оставила его прозябать в одиночестве. Вместе с детьми она перебралась сюда, к мужу, пожертвовав карьерой кандидата искусствоведческих наук. Школы тогда еще не было. И поэтому супруги Боголюбовы сами взялись за школьную программу с детьми, которую с успехом и освоили, что подтвердили экзамены на аттестат, успешно сданные ими в Красино, где имелась средняя общеобразовательная школа полного цикла. А потом дети уехали поступать в московские вузы и супруги остались одни в просторном, но уже обделенном шумными детскими голосами, доме. Энергичная и деятельная натура Натальи Константиновны не давала ей спокойно наслаждаться жизнью домохозяйки, и желая найти свое место в обществе, она хлопотала об открытии в Белушьей филиала воркутинского музея Севера, экспозиция которого была бы посвящена истории создания ядерного полигона и поселка, связанного с этим полигоном. И надо отметить, что ее усилия не пропали даром. Медленно, но верно, местное министерство культуры при поддержке федерального, склонялось к реализации этой идеи.

Сняв пальто и калоши с валенками, а также бережно поставив в угол сверток, который принес с собой, Митрич прошел в просторную и светлую гостевую. Коттедж Боголюбова был гораздо просторнее комендантского домика, да и обставлен мебелью более приличествующей московским зажиточным квартирам, чем типовая и грубоватая мебель местных постоянных обывателей. Ну, да оно и неудивительно. В последнее время ученым, занимающимся в сфере обороны страны, власти всех уровней стали уделять куда больше внимания в плане создания им удобных бытовых условий, чем прежде. Митрич нисколько не комплексовал по этому поводу. Он и сам мог позволить себе иметь не менее просторный и хорошо обставленный дом. Просто он смолоду был привычен к спартанской обстановке, да и смысла перед кем-то выпендриваться на старости лет не видел никакого. Как уже говорилось ранее, он поддерживал дружеские отношения с обоими соруководителями проекта, но с Боголюбовым его связывали более теплые отношения, чем с Вострецовым. Объяснялось это просто. Несмотря на то, что по возрасту они с Вострецовым казалось бы больше подходили друг другу (он был всего на четыре года младше академика), тем не менее в присутствии Игоря Николаевича он не чувствовал себя таким свободным, так как слегка робел перед его маститостью и научным авторитетом. Боголюбова же, несмотря на приличную разницу в возрасте (почти 20 лет) считал за своего брата – трудягу, который не только может с кафедры читать заумные лекции, но и в случае чего сам сможет заменить протекающий на кухне кран. Это то и сближало больше всего полковника, привыкшего все и всегда делать своими руками и из подручных материалов и доктора технических наук, которому не понаслышке знакомо обращение с разводным ключом. Поэтому полковник был довольно частым гостем у четы Боголюбовых. Пока нежданный визитер, с удовольствием умащивался в просторное и мягкое кресло, предложенное хозяином, Наталья, живо метнувшись туда-сюда, накрывала на стол, первым делом выставляя бутылку «беленькой», на которую тот взирал, зажмурившись, будто кот на сметану. В углу, сияя плазмой качественного изображения, тихо транслировал какую-то оперную постановку телевизор. Наталья – женщина возрастом около пятидесяти, была почти во всем полной противоположностью мужа. В отличие от застенчивого, невысокого, круглого, как колобок с тихим голосом и плавными и неторопливыми движениями всех частей тела мужа, она была высокой, худощавой, громогласной и всегда улыбающейся с резкими и порывистыми телодвижениями женщиной. За это супруг частенько называл ее в кругу знакомых «моя ртуть». И, тем не менее, при всей ее порывистости, открытости и хлебосольстве, она отнюдь не была лишена чувства такта. Поэтому скоренько собрав на стол, она не стала напрашиваться в мужскую компанию, а еще раз улыбнувшись гостю, без лишних слов оставила мужчин, заявив, что если что понадобится, то она тут – в соседней комнате. Виттель, молча и с восхищением, подивился жене Боголюбова. Другая бы на ее месте, после утренних событий, всколыхнувших всю страну, завалила бы расспросами и причитаниями, а эта, словно жена партизана на допросе. Тут было чему позавидовать. Уйти-то ушла, однако дверь за собой не прикрыла, оставив небольшую щель. «Ай да, молодец» – подумал про себя еще раз полковник.

– Прошу, вас, Михал Дмитрич, как говорится, чем Бог послал, откушать за наш сегодняшний общий успех, – с улыбкой пригласил Алексей Сергеевич полковника. Два раза Митрича звать не надо, тем более на столе в запотевшей с холода бутылке плескалась манящая жидкость, поэтому он быстренько переместился с кресла на стул – напротив гостеприимного хозяина. Однако же и тянуть с основной темой предстоящего серьезного разговора не стал.

– Слыхал, – мотнул он головой в сторону телевизора, – что у нас теперь за новые власти?

– Да. Еще днем в сборочном цеху, – кивнул тот в ответ.

– И что думаешь, по этому поводу, Сергеич? – спросил он у Боголюбова, откупоривая и разливая по рюмкам самарский «Родник».

– С точки зрения человека, связанного с ВПК, могу только приветствовать новый провозглашенный курс, – не стал увиливать ученый.

– Omnis gens dignus est eius rectores[8] – так надо понимать? – спросил Митрич, любивший иногда щегольнуть в обществе скудными познаниями в латыни.

– Absolute ius,[9] – согласился с ним Боголюбов.

– Значит, ты тоже понял, что курс поменялся на противоположный?! – удивился полковник.

– Ну, это трудно было не понять думающему человеку, – улыбнулся своей фирменной улыбкой Боголюбов и снял очки, намереваясь начать опять их протирать.

– А я спервоначалу-то и не понял, как следует. Думал, что «тех же щей, да пожиже влей», – признался Митрич. – Да спасибо умным людям. Растолковали. Ну, ин ладно. Давай тогда за упокой христианских и не только христианских душ – по маленькой и не чокаясь.

Выпили. Митрич привычно крякнул и, подцепив вилкой соленый огурец, с хрустом откусил от него едва не половину.

– Ты, Сергеич, сейчас сказал, что с точки зрения человека, связанного с ВПК приветствуешь новый курс.

– Да.

– А если с точки зрения не связанного с ним обывателя? – взялся допытываться полковник.

– С точки зрения простого обывателя, – как вы сказали Михал Дмитрич (несмотря на близость и доверительность отношений, Боголюбов никогда не переходил на «ты» в разговорах с Виттелем), – я предвижу очень большие сложности с возвратом нашего паровоза на старую колею.

– Ты имеешь в виду экономические сложности, о которых предупреждал в свое время Ленин в своем небезызвестном очерке «Карл Маркс»?

– Не только, – вздохнул Боголюбов, разливая по второй, и тут же добавил, – вернее даже не столько экономические трудности, сколько социально-психологические. С момента рассада социалистического уклада хозяйствования прошло почти тридцать пять лет. А это – почти два поколения людей, которым идеи провозглашенные сто лет назад – абсолютно чужды и непонятны.

– Э-э, нет, Сергеич! Тут я с тобой вынужден не согласиться, хоть и уважаю тебя, как ученого человека. Идеи социальной справедливости вкупе с жаждой «социального лифта» отнюдь не являются отличительной особенностью уходящих со сцены поколений. Они будут присутствовать всегда. И переход будет не столь болезненным, как ты мне сейчас напророчествовал.

– Это почему же? – удивился ученый.

– Да потому… Ты вот думаешь, почему с таким трудом шел переход сознания людей от капиталистической оценки мира к социалистической в двадцатых годах прошлого века? – задал он вопрос Боголюбову и сам же на него ответил. – А все потому, что не было опыта. Никто не знал, включая и самих большевиков, чем это обернется и чем это пахнет. Шли на ощупь. От того и перегибы были как наверху, так и на местах. И сравнивать было не с чем. Социализм – новое и неизвестное направление. Капитализм же, хоть и дурно пах, но все же был укоренившимся укладом в сознании масс. Нынче все по-иному. Под носом современной молодежи, находится в лице их родителей, живой пример того, что можно жить не по волчьим законам рынка. А родительская пропаганда, несмотря ни на что, гораздо действеннее той, что льется из зомбоящика. Морально-этическая закалка нашего, да и вашего поколения настолько была велика, что ее хватило на передачу детям и внукам. Рассказы своих родителей об обыденных, с их точки зрения, вещах их прошлой повседневной жизни, воспринимаются поколением next, как прекрасная история и в то же время сказка. Реальная сказка – парадокс!

– Ладно, сдаюсь! – шутливо поднял руки вверх Боголюбов, не любивший философские споры. – Уели, вы меня, Михал Дмитрич! Как есть, уели! Однако я не могу понять, что кроется за вашими речами? – хитро улыбаясь из-под очков, поинтересовался он.

– Раз налито, то давай сначала тяпнем. Речи после продолжим, – предложило Его Величество, поднимая вверх рюмку.

– За что пьем?

– За то, чтобы все получилось!

– Согласен!

Они, чокнувшись, залпом выпили, покряхтывая и шумно выдыхая.

– Вы, салатик, салатик отведайте, Михал Дмитрич! Это фирменный салат моей жены! Пальчики оближете! – зачастил Боголюбов.

– Да. Так вот, – продолжил прерванную мысль Митрич, – с этой стороны, то бишь изнутри, я не наблюдаю какой-либо опасности, за исключением злого шипенья по углам от олигархов. Да и от них я ничего страшного не ожидаю, по большому счету. Те из них, кто будет поумнее, сумеют понять и приспособиться к новой обстановке, тем более, как я понял, в этом плане, новые власти не собираются рубить с плеча.

– А откуда тогда, по-вашему, грозит опасность?

– Как и во все века – извне, – констатировал Виттель, налегая на «фирменное» блюдо Натальи Константиновны.

– Вы всерьез опасаетесь интервенции, как в восемнадцатом?! – не понял Алексей Сергеевич.

– Интервенция – слишком сильно сказано, – поморщился комендант. – Скорее всего, лишь локальная операция, возможно даже м-м-м под чужим флагом. Утренний теракт – наглядное тому подтверждение.

– Я смею полагать, что новые власти учтут печальный опыт и предпримут все необходимые контрмеры по обеспечению собственной безопасности.

– Безусловно, – согласился полковник. – Но многим людям со светлыми от лысин головами кажется, и я с ними вполне солидарен в этом, что следующий удар может быть нанесен совсем в другом месте, – с загадочным придыханьем сообщил Виттель Боголюбову, заглядывая ему прямо в зрачки.

– И где же он намечается, по-вашему, если не секрет?! – с интересом уставился Боголюбов сияющими линзами своих очков в немигающий взгляд Виттеля.

– А вы как думаете, любезный Алексей Сергеевич?! – продолжил тот сверлить совершенно трезвыми глазами ученого.

– Да не может быть! – сразу поняв, куда клонит полковник, воскликнул Боголюбов.

– Я тоже сперва так думал. Но умные люди, нечета мне сирому и убогому, – начал не к месту прибедняться комендант, – в достаточной мере аргументировали свою позицию. И у меня не нашлось слов, чтобы им возразить. Ну, да вы сами слышали, что говорил в операторской наш академик по этому поводу. Просто, видимо, не восприняли всерьез его слова.

– Но…

– Никаких «но», дражайший Алексей Сергеевич. По всем признакам выходит так, что именно ваша персона будет в центре предполагаемых дальнейших событий, – уже без всяких околичностей бухнул полковник правду-матку.

– И что мне прикажете делать? – спросил Боголюбов, трезвея прямо на глазах.

– Тебе, Сергеич, – опять перешел на «ты» комендант, – почти ничего, за исключением проявления осторожности, заключающейся в нежелательности нахождения одному в малолюдных и незнакомых местах. Остальное – не твоя забота. Я сейчас переговорил с командирами рот. Твой дом и тебя персонально с завтрашнего утра возьмут под особую охрану мои молодцы. А для окончательного спокойствия моей души я тут кое-что принес с собой.

Митрич встал, и, пройдя в прихожую, вынес оттуда длинный и на вид тяжеловатый сверток. Бережно водрузив на стол, отодвинув посторонь закуски, развернув брезент и промасленную бумагу, Митрич явил белому свету автомат. Правда, автомат какого-то странного вида, каких Боголюбову еще не приходилось встречать. С магазинным рожком, отнесенным чуть ли не к самому прикладу по схеме булл-пап, с толстым и коротким стволом, он смотрелся в этих стенах как пришелец из фантастических боевиков.

– Вот, – с какой-то затаенной любовью и гордостью сообщил полковник, – представляю вниманию широкой публике – ШАК-12, он же штурмовой 12,7-мм автомат Калашникова. Имеет сменный ствол, рожок на 20 патронов и планку Пикатини. Гордость отечественного ВПК.

– Откуда сие чудо чудное? – спросил Боголюбов, поправляя съехавшие на запотевший нос очки.

– Дык, о прошлом годе, приезжали тут вояки, все испытывали арктическое снаряжение, технику и новые образцы. Две недели, почитай бегали по скалам, да среди торосов. Вот я и выпросил у них парочку таких для дальнейшей проверки в экстремальных условиях. Покривились, конечно, но дали с условием, что я оформлю по итогам годичной эксплуатации свое экспертное заключение.

– Да-а, – протянул Боголюбов, любящий технику в любой ее ипостаси, – знатная должно быть вещица.

– А то! – согласился с ним полковник, прицокивая языком – Не перевелись еще на Руси «левши». Держи, Сергеич! Управиться сможешь?!

– Да я даже и не знаю, – растерялся Боголюбов. – Я ведь и простой 74-й «калаш» последний раз держал в руках лет десять назад – на сборах.

– Ну и ничего страшного. Принципиальных отличий от базового АК-74М нет. Просто улучшены все прежние характеристики за счет более качественного исполнения, да дополнительного «обвеса» в виде все той же планки Пикатини и тактического фонарика. Даже проблема большого калибра, который по идее должен своей отдачей валить с ног и задирать ствол кверху сводя на нет кучность попадания, решена в нем достаточно оригинально, – со знанием дела говорил комендант, прямо на весу разбирая автомат на части и складывая их прямо на скатерть стола, – хоть и не без откровенного заимствования идеи у АЕК-971.[10]

– Судя по калибру и мощному дульному тормозу, убойная сила должна быть весьма велика, – предположил Алексей Сергеевич, не отрываясь от ловко манипулирующего частями автомата полковника.

– Верно, говоришь, Сергеич! Бронебойный 12,7×55 патрон с закаленным сердечником с расстояния 50 метров запросто крошит кирпичную кладку. Сам пробовал. Результат ошеломительный. Магазин уже снаряжен. Я еще с собой в пачке принес штук тридцать патронов, да еще несколько – россыпью. Там в прихожей в узелочке оставил. Бери и владей, – сказал полковник, протягивая Боголюбову уже собранный автомат.

– А вы, Михал Дмитрич, точно уверены, что дела обстоят настолько серьезно, что мне придется его использовать по назначению? – спросил он, однако принимая подарок в руки.

– Сейчас ни в чем нельзя быть уверенным, но как говорит пословица «береженого Бог оберегает, а небереженого – «томагавк» настигает». Но и это еще не все…

– А что еще? – недоуменно спросил Боголюбов, прижимая автомат к груди и не зная, куда его положить.

– Да ты положи его, куды ни то, – видя трудноту ученого, подсказал комендант, – а сам садись. Думу будем думать.

– Да-да, – засуетился с автоматом Боголюбов, предчувствуя, что основной разговор начнется только сейчас.

– Прибери его куда-нибудь в шкаф, а лучше в сейф – под замок. А я пока остальное разолью, что осталось.

Пока хозяин дома относил в кабинет и запирал в сейф подарок коменданта, тот крякнув с сожалением от того, что бутылка рано показала свое дно, разлил остатнее по рюмкам. Когда Боголюбов вернулся, Виттель уже держал свою рюмку для заключительного на сегодня тоста:

– Остатнюю поднять хочу за женок наших, что десятилетиями делят с нами все трудности и невзгоды нашей житухи. Иной раз думаю, а есть ли в мире, что-либо сильнее духом и крепостью наших жен? И прихожу к однозначному выводу: нет. О них и пойдет разговор далее. А сейчас – выпьем.

Чокнулись. Выпили. Уже не шибко разбираясь в салатах и прочем, полковник наспех собрал вилкой с нескольких тарелок сразу, засунул в рот. К разварной картошке, что уже давно исходила паром в чугунке, поставленном на стол, даже не притронулись оба, налегая на холодные закуски. Наконец, прожевав, он продолжил:

– Давеча в обед, разговаривал я с Ивановым, – без лишних предисловий начал он. – Иванов прямым текстом заявил мне, что супостаты на этом не остановятся. И раз уж ты с большой вероятностью можешь оказаться в эпицентре предстоящих в ближайшем будущем событий, то и вместе с тобой в нем могут оказаться и те, кто находится непосредственно рядом.

– Вы полагаете, – с испугом начал этот, в общем-то, далеко не робкого десятка человек, но Виттель его тут же перебил.

– Я могу полагать, все что угодно, volens-nolens, другое дело, чем могут располагать они, и чем будут руководствоваться, – жестковато ответил он. – Исходя из того, что они демонстрировали до сих пор, та же самая «Дельта» или «Морские Котики» с «черной водой»,[11] ничего нельзя исключать, даже самого наихудшего. Эти нелюди не станут разбираться кто комбатант,[12] а кто нет – покрошат в сечку всех, кто им попадется.

– Но что вы предлагаете, Михал Дмитрич? – все еще не понимая, куда тот клонит, спросил Боголюбов.

– Наталья! – крикнул Виттель в чуть приоткрытую дверь соседней комнаты. – Ты там подслушиваешь?!

– А как же?! Конечно, Михаил Дмитриевич! – донеслось оттуда.

– Тады, подь сюды! Об тебе разговор вести будем, – улыбаясь каким-то своим мыслям, зычным голосом командира позвал он.

Наталья Константиновна не замедлила со своим появлением пред залитыми спиртным очами мужа и гостя. Тот же продолжал, как ни в чем, ни бывало:

– Я-то понятное дело – присягу давал, ты вон тоже Сергеич, весь, как есть, опутан тоже всякими расписками о «неразглашении» и «соблюдении». Оба мы знаем, чем занимаемся, и чем это нам грозит в случае чего. Но почему и за что должны страдать наши близкие, которым и так несладко живется рядом с нами?!

– А куда деваться-то, Михаил Дмитриевич!? Доля наша женская такова. Тут уж ничего не попишешь. Куда нитка, туда и иголка за ней, – спокойно восприняла полученную информацию супруга Боголюбова.

– Куда деваться, куда деваться! – прокаркал полковник, явно передразнивая ее. – А я скажу, куда деваться! Генерал Иванов конфиденциально сообщил мне, что в салоне самолета, на котором он завтра отбывает в Москву, есть свободные места, и он согласен принять на борт некоторое число гражданских пассажиров.

– А что, Наташ, Михал Дмитрич, пожалуй, правду говорит. Может тебе стоит прислушаться к его совету? – слегка щурясь после выпитого, попробовал уговорить Боголюбов свою благоверную.

– Да что ты такое говоришь, Лешенька?! – замахала на него руками Наталья. – Тридцать с лишним лет прожили бок о бок. Я и в прежние-то времена даже помыслить не могла о том, чтобы оставить тебя одного дольше, чем на сутки двое, а теперь-то, при нынешних обстоятельствах и подавно не оставлю.

Боголюбову было бесконечно приятно слышать такое от жены, но он все же сделал последнюю попытку отвести от любимой женщины грядущую опасность совместного проживания:

– Мы с Игорем Николаевичем еще днем уговорились, что через два месяца, как только закончим монтировать мобильный образец установки, я вместе с ним присоединюсь к нему. Так что долго в разлуке мы не пребудем с тобой.

– Ну вот, – подхватила мяч на лету Наталья Константиновна, – вместе и отбудем. И кончим на этом. Никаких разговоров на данную тему я вести больше не буду. Где ты, Кай, там и я – твоя Кая.[13] Что написано на роду, то пускай и будет. Вон, дали тебе автомат, им и защитишь меня в случае надобности.

Виттель и Боголюбов слишком хорошо знали эту упорную и принципиальную женщину, чтобы продолжать велеречивые уговоры. Посидев, ради светского приличия еще минут пятнадцать, Его Величество, обув валенки с калошами, побрело до дому, где его ожидал, он чувствовал это своей дубленой шкурой, еще один подобный разговор.