Всемирный следопыт, 1928 № 12

ЭПОПЕЯ «КРАСИНА»

Очерки участника похода Н. Н. Шпанова

(Окончание)

19 июля с раннего утра на «Красине» необычайная сутолока. Сегодня один из самых торжественных моментов нашего похода — мы подходим к бухте Кингсбей, где стоит «Читта-ди-Милано», которому мы должны сдать наши живые трофеи.

Передо мной задача: надо сменить мои изодранные брюки и затрапезный пиджак на приличный костюм, в котором не совестно было бы показаться итальянцам. Но когда я вчера вытащил свой костюм из чемодана, у него был такой вид, словно он побывал в желудке белого медведя. Каютная уборщица Ксения, неусыпно пекущаяся о штанах всего командного состава, дала мне слово, что и у меня будет аккуратно заглаженная складочка на брюках. Но на горизонте показался уже вход в Кингсбей, а до моих брюк очередь еще не дошла.

Кончилось тем, что мои брюки были кое-как отглажены; однако чистой рубашки у меня не оказалось. Я прицепил к совершенно грязной, заношенной до темно-серого тона, рубашке белоснежный крахмальный воротничок, купленный в Бергене.

Вид у меня получился довольно непрезентабельный. Весь день при встрече с итальянцами мне приходилось нелепо сутулиться и сдвигать плечи, чтобы как-нибудь скрыть несоответствие цветов воротничка и рубашки.

По свободной ото льда, гладкой, как зеркало, воде «Красин» входил в Кингсбей, второй по величине порт Шпицбергена и следующий за Айсфиордом центр добычи угля.

Я представлял себе, что мы увидим живописные берега фиорда, застроенные домами, ряды кораблей у длинных молов. Однако мы подходим к самому концу фиорда и скоро окажемся под высокой стеной огромного глетчера, а города Нью-Олесунда все еще не видно. Где же резиденция «сюсселмана» (губернатора) Шпицбергена?..

Наконец у подножья полосатых желто-белых гор (похожих на зебр, подобно всем горам Шпицбергена) я увидел высокое решетчатое сооружение — исторический эллинг Нобиле, послуживший приютом дирижаблям «Норвегия» и «Италия». Раз здесь находится эллинг, значит, где-то поблизости должен быть и город. Однако ничего похожего на город я не нахожу и обращаюсь за разъяснениями к вышедшему на мостик профессору Хулю. К моему удивлению, Хуль утверждает, что те немногочисленные хибарки, которые я принял за сторожки и сараи, и есть город Нью-Олесунд.

У небольшой деревянной эстакады стоит закопченный угольщик. Крошечные паровозики бегают по берегу, подвозя уголь от виднеющихся вдали черных штабелей к пристани. Там, за этими штабелями, должны находиться и самые копи с шахтами, расположенными выше уровня моря.

На рейде Кингсбея, подавляющем своим гладким сверкающим простором, совсем небольшим кажется темно-серый «Читта-ди-Милано» и окончательно пропадают крошечные «Квест» и «Тания»[1]).

На противоположной стороне залива, имеющего в ширину около пяти километров, у подножья обрывистых скал ютятся девять избушек. Это тоже «город» — Нью-Лондон. Здесь находились когда-то разработки английской компании по добыче мрамора. В силу каких-то геологических преобразований этот мрамор настолько хрупок, что его невозможно доставлять на поверхность сколько-нибудь значительными кусками. Разработки оказались невыгодными, компания лопнула, и весь «город» Нью-Лондон служит теперь пристанищем для двух охотников…

От борта «Читта-ди-Милано» отделяется нарядный катерок и идет нам навстречу. Круг за кругом описывает он около нас, пока на мостике «Красина» не появляется длинная фигура Вильери. Тогда с катерка раздается радостный крик: «Вильери!» Официальная торжественность подготовлявшейся встречи нарушена, и дальше все идет уже вне рамок этикета.

Вскоре катерок принял у нас и перевез на «Читта-ди-Милано» всех итальянцев. Вместе с Мариано уехал и наш доктор Средневский, которого итальянцы настоятельно просили сделать Мариано ампутацию ноги.

В этот день у нас на борту побывали итальянские и шведские летчики из группы Маддалена и Торнберга — тех самых, о которых в эти дни говорила пресса всего мира.

Однако меня мало интересуют официальные встречи; при первой же возможности я удрал на берег. Для этого мне пришлось воспользоваться катером инженера Кисса, заведующего сооружениями на копях Нью-Олесунда. Киссу так понравился наш спирт, что, угостившись из моей фляжки, он не покидал уже меня в течение всего дня. Гулко шлепая большими красными резиновыми сапогами, он водил меня по Ныо-Олесунду. Впрочем, это слишком сильно сказано «водил», вернее будет сказать, «провел», так как для обозрения города нужно не более десяти минут. Весь он состоит из двадцати небольших деревянных домиков.

У края поселения, на берегу небольшого заливчика, с которого в 1925 году стартовал на своих самолетах Амундсен и где в память этого воздвигнут теперь небольшой каменный монумент, стоят два-три домика, отличающиеся от остальных некоторой нарядностью. Здесь живут директора и инженеры копей.

Что касается построек самого поселка, то по внешнему виду они отнюдь не производят впечатления домов, приспособленных к северному климату. Дома сооружаются здесь из очень тонкого леса, зачастую даже из досок, обшитых толем. Над крышей каждого домика возвышается труба чугунной печки. Иногда от крыши идут стальные тросы к кольям, вбитым в землю (для предохранения крыш от срывания ветром). В центре города, посреди так называемой «площади», где, лениво позевывая, лежит большой мохнатый пес, потомок знаменитой своры, завезенной сюда Скоттом, расположены почта, лавка и клуб углекопов. Лавка является в Нью-Олесунде единственным местом, где можно что-нибудь приобрести. Содержит ее угольная компания. Впрочем, угольной компании принадлежит здесь не только лавка, но и все, что можно видеть вокруг, начиная с построек и кончая единственной лошадью, понуро развозящей воду по домам.

Почти посредине города по эстакаде проходит примитивный водопровод, действующий только летом. Нужда в воде зимой вызывает необходимость в устройстве снеготаялок. Несмотря на то, что Кингсбей является самым северным в мире пунктом, где добывается уголь, вопрос с водоснабжением обстоит здесь значительно хуже, чем во всех остальных угольных центрах Шпицбергена. Летом здесь таяние снега происходит гораздо интенсивнее, чем в более южном Айсфиорде или в Бел-Зунде; поэтому за снегом при первых морозах приходится ездить в гфы.

На половине пути от города к копям, расположенным приблизительно на расстоянии километра, Кисс вдруг вспомнил, что в кармане у него до сих пор лежит подаренная мною бутылка спирта. Он с конспиративным видом поднес палец к губам, огляделся кругом, удовлетворенно похлопал себя по карману и стремительно пошел обратно. На Шпицбергене— абсолютно «сухой» закон. Спиртное имеется лишь в домах администрации. На улице, не говоря уже о помещениях, где живут рабочие, спиртного быть не должно.

Мне пришлось сопровождать Кисса к нему домой для того, чтобы спрятать заветную бутылку спирта. К сожалению, он не удержался от того, чтобы еще раз не отдать должное высокому качеству русского спирта… На копи мы в этот день не попали, и пришлось закончить осмотр Нью-Олесунда в столовой администрации.

В небольшом зале со стенами, сверкающими не то от свежей покраски, не то от неустанного мытья, собираются человек тридцать служащих угольной компании. За столами, сплошь уставленными различными консервами, сырами, колбасами и ветчиной, идет оживленная беседа. За отсутствием спирта душистое какао и кофе достаточно хорошо развязывают языки.

Кисс уверяет, что, прослужив здесь четыре года, он за все время не истратил ни копейки. До сих пор валяются у него в столе две кроны, которые он выиграл в прошлом году в домино у капитана какого-то угольщика. И это естественно: ни служащим, ни рабочим угольная компания ничего не выплачивает на Шпицбергене в течение всей их службы. Полное содержание рабочих — за счет угольной компании. Одежду, кое-какие лакомства и мелочи можно забирать на книжку в лавке компании, торгующей по заготовительным ценам. Благодаря тому, что на Шпицбергене существует порто-франко[2]), товары в лавке значительно дешевле, чем в Норвегии.

Весь заработок выдается рабочим при уходе со службы (притом не раньше прибытия в первый норвежский порт), а заработки здесь не так малы. Поденные рабочие на поверхности получают по десять крон в сутки, под землей же вырабатывают от 15 до 30 крон. За удержанием стоимости содержания рабочих, составляющей примерно 5 крон в сутки, все остальное кладется на книжку рабочего.

Большинство рабочих — норвежцы. Все без исключения не только грамотны, но и образованы, так как окончили семиклассную школу. Свободное праздничное время они проводят главным образом за чтением в читальне при клубе. Тишина и порядок строго соблюдаются в общежитиях, где, несмотря на грязную работу углекопов, поддерживается безукоризненная чистота.

Я с интересом слушал рассказ инженера об условиях работы углекопов на Шпицбергене, когда широко распахнулась дверь столовой и на пороге появилась коренастая фигура с красным, как кирпич, лицом. Это был мой старый знакомый — Хельмар Нойс. Словно смутившись всеобщим вниманием, он неловко сел за стол и занялся ужином. Это был его последний ужин на Шпицбергене. На следующий день он должен был с угольщиком уйти в Норвегию. Тогда он еще не знал, что в Тромсе на набережной его встретит вместо сына… полицейский, для того, чтобы отвести в тюрьму. Правосудие вспомнило старые счеты со «шкипером» Нойсом…

На следующий день у нас на «Красине» перебывало почти все население Нью-Олесунда — 250 мужчин и 20 женщин; большинство приезжало по 2–3 раза.

22-го мы выгрузили самолет Чухновского на воду при помощи «Читта-ди-Милано», который немедленно посде этого покинул Кингсбей. Вслед за ним ушла и «Браганца». Эта лихая норвежская промысловая шхуна, на гротмачте которой развевается теперь итальянский флаг, смело лезет в битые льды, заполнившие всю бухту.

На глазах у нас из зеркально чистой поверхность бухты превратилась в сплошное скопление пловучих льдов; огромные льдины то-и-дело отрывались от двух глетчеров, спускавшихся с гор.

Весь день 23-го ушел на выгрузку имущества для летной группы, остающейся с Чухновским в Кингсбее. На берегу маленького заливчика, где укрылись две больших итальянских летающих лодки, выросла палатка Чухновского. В этой палатке его группе предстоит прожить до возвращений «Красина» на Шпицберген из Норвегии. Не скажу, чтобы жизнь в палатке даже в июле, при здешнем климате (термометр иной раз опускается ниже нуля), была особенно заманчивой.

24-го, когда мы выгрузили имущество Чухновского и собирались поднимать якорь, с моря накатилась волна густого тумана. Мы оказались запертыми в бухте. Туман полз вдоль полосатых шпицбергенских гор. Эллинг Нобиле, береговые эстакады, пришвартованные к ним угольщики— все исчезло из глаз. Дальше собственного флагштока не было ничего видно.

Поминутно натыкаясь на льдины, медленно плывшие по бухте, я пробирался на шлюпке к берегу. Как мало похожи эти льдины, отрывающиеся от глетчеров, на те, к которым успел привыкнуть глаз там, на севере! Это какие-то безобразные осколки, источенные водой; они носят на себе следы земли, по которой сползали в море из горных ущелий. Желтые, красные и черные полосы пестреют на поверхности льдин. К тому же эти льдины далеко не такие синие, как морские.

Через несколько минут «Красин» потонул в тумане. Берега также не было видно. Наугад направляя шлюпку, то-и-дело задевая веслами за лед, вышел я к берегу далеко в стороне от мола, около строящейся электрической станции.

Высоко над берегом на обрывистой скале сидят двое молодых альпини[3]); распевая веселую песню, они болтают ногами и наблюдают за кругами, образующимися от скатываемых ими в море камней.

— Алло, камрады, где ваш капитан Сора?

— А, буоно джиорно, синьор «Красин» руссо!

Молодые стрелки кубарем скатываются с обрыва вслед за брошенным камнем и, как школьники, вприпрыжку бегут впереди, провожая меня к крошечному, сколоченному из желтых сосновых досок, домику, где живет капитан Сора. Эта постройка носит название «домика Нобиле» и находится у высокой решетчатой стены исторического эллинга.

С капитаном Сора я познакомился на «Читта-ди-Милано». Меня очаровал этот маленький смуглый горец, у которого так мало общего с фанфаронами-офицерами «Читта-ди-Милано» и теми членами экипажа «Италии», которых мне довелось знать.

В серой тужурке, плотно облегающей его стройную фигуру, и в серой фетровой шляпе с петушиным пером, Сора вышел мне навстречу. Мы вместе пошли к морю. В туманной дали едва намечались высокие массивы гор. Грязная почва Нью-Олесунда сменилась мягким мхом и гладкими скалами.

Сидя у обрыва над морем с трубкой в зубах, я наслаждаюсь беседой с Сора. В голосе этого маленького горца сквозит нескрываемое презрение к людям, которые не сумели справиться со льдом и для которых лыжи представляют собой нечто более сложное, чем простые сапоги. Недаром у него на «Читта-ди-Милано» в каюте, в углу около вешалки, стоят зеленые узкие лыжи — три пары. Столько же, сколько в каюте у Вильери стоит элегантных ботинок…

Докурив сигаретку до самого золотого мундштука, Сора воткнул ее в зашипевший снег и начал свой правдивый рассказ. Я не стану передавать его целиком. В данном случае меня интересует лишь поход Сора к острову Фойн, последний из серии вылазок, сделанных по направлению к группам Мальмгрена и Вильери.

«На этот раз моими спутниками были голландец Ван-Донген и датчанин Ворминг. «Браганца» забросила нас до пролива Беверли-Зунд. Дальше к востоку лед стоял непреодолимой преградой. Полярная весна запоздала. «Браганце» пришлось спасовать. Восемнадцатого июня мы сошли на берег Беверли-Зунда, имея с собой продовольствия на двадцать четыре дня. Снаряжение наше состояло из лыж, рюкзаков и спальных мешков. Для упряжки у нас было девять собак с одной нартой. Наш путь лежал на северо-восток, и первый день прошел вполне благополучно.

На следующий день, когда мы приближались к Кап-Платену, Ворминг почувствовал себя не совсем хорошо. Его глаза не выдержали действия ослепительного полярного солнца, и он заболел снежной слепотой. Дальше итти Ворминг не мог. Возвращаться с ним на «Браганцу» мы также не могли — у нас не было времени: там впереди блуждали во льдах люди, беспомощные, как дети, которых нужно было вывести к земле.

Мы оставили Ворминга на Кап-Платене, снабдив его продовольствием на весь обратный путь до «Браганцы». Ему нужно было только как следует отлежаться с завязанными глазами, после чего он свободно мог потихоньку итти один к «Браганце».

Я знал, что где-то в этом же районе бродит лыжная партия норвежцев Нойса и Танберга, к которым присоединились двое моих альпини — Маттеода и Альбертини. На всякий случай в том месте, где мы покинули Ворминга, я оставил записку на имя Нойса о том, что один из нас заболел и идет в одиночку обратно. Такую же записку я оставил на следующем этапе. Но, оказывается, впопыхах во второй записке вместо Ворминга упомянул имя Ван-Донгена. Норвежцы нашли эту записку. Позже они нашли записку, которую оставил на своем пути, возвращаясь к «Браганце», сам Ворминг. Таким образом, у Нойса создалось впечатление, что оба моих спутника заболели и что я иду на север один. Вот почему они и сообщили на «Браганцу» о том, что я один продвигаюсь на Фойн.

Мои надежды на Ворминга оправдались. Север приучает людей не быть детьми. Немного оправившись в своей берлоге на Кап-Платене, Ворминг перебрался к Норд-Капу и оттуда — к Беверли-Зунд, где стояла «Браганца». Мы же с Ван-Донгеном продолжали свой путь во льдах. Не верьте тому, кто будет уверять, что езда на собаках — самый надежный способ передвижения во льдах при всяких условиях. В торосистых льдах собаки никуда не годятся. Хотя мы с Ван-Донгеном шли совсем налегке, но зато нам все время приходилось возиться с собаками, помогая им перебираться через полыньи и торосы. Но не верьте и тому, кто говорит, что может всегда обойтись без собак. Правы норвежцы, которые ни шага не делают без собачьей упряжки в тех случаях, когда собаки могут итти. Собака не только тащит ваш груз, она может иногда спасти и вас самих.

Однажды мы с Ван-Донгеном шли впереди нарт, прокладывая лыжницу для упряжки. Это было ошибкой. Один всегда должен итти сзади. Но как бы там ни было, на этот раз на полном ходу мы оба попали на тонкий лед, едва прикрывавший поверхность широкого разводья на заливе вблизи мыса Вреде. Лед нас не выдержал, мы оба провалились, и если бы не собаки, которые, выбиваясь из сил, тащили по кромке надежного льда наши нарты, мы бы неизбежно погибли. Только схватившись за упряжку, мы вылезли на лед. Покрытые коркой льда, мы бежали до полного изнеможения, чтобы дать просохнуть белью и не простудиться.

По пути мы подробно осмотрели острова Шюблер и Брок, но нигде не нашли следов Мальмгрена. С Брока мы видели, что начинается сильная подвижка льда. Разводья делались все шире, и нужно было торопиться, если мы хотели добраться до Фойна. Дело было рискованное. Льдины лезли одна на другую, и нам предстоял тяжелый переход.

Я решил итти во что бы то ни стало, но мне не хотелось подвергать излишней опасности молодого Ван-Донгена. Однако он и слышать не хотел о том, чтобы итти к берегу Норд-Остланда и ждать меня там. Он непременно хотел лезть со мной в это рискованное предприятие. Я навсегда сохраню самые лучшие воспоминания об этом моем спутнике. Смуглый, как мулат, крепкий, как истый спартанец, Ван-Донген — настоящий лыжник. Он — служащий угольной компании в Адвентбее — пошел со мной добровольцем.

Итак, мы пошли к Фойну. Поминутно наши лыжи проваливались в большие проталины на льдах. Собаки увязали в тающем снеге. Полярная весна вступала в свои права, и вода, наступая со всех сторон, начинала побеждать лед. У меня возникло сомнение, не следует ли вернуться к земле. Но это было лишь минутное колебание, о котором Ван-Донген даже не знал.

Три недели нашего путешествия в невероятно тяжелых условиях сказались на нашей упряжке. Почти одновременно пять собак из девяти околели от истощения, так как нечем было их кормить. Мы использовали павших собак для поддержания сил остальных. Не думайте, что под «остальными» я подразумеваю только их четвероногих собратьев. В числе этих «остальных» были и мы с Ван-Донгеном. Но собаки ели мясо сырым, а мы делали вид, что поджариваем его над жиденьким пламенем из нескольких крошек сухого[4]) спирта. Но от этого мясо не делалось вкуснее. Когда ешь мясо полярной собаки, состоящей из одних сухожилий и мускулов, можно подумать, что во рту у тебя перекатывается из стороны в сторону кусок автомобильной шины самой высокой прочности. Пожуешь-пожуешь, да так и проглотишь целым куском…

К четвертому июля мы добрались до Фойна. Здесь, на островке, после того, как мы излазили вдоль и поперек его неуютные серые скалы, мы впервые по-настоящему выспались. Все-таки незаменимая штука — твердая земля! Особенно, когда попадешь на нее после скитания по пловучему льду. Никогда не верьте льду, даже когда толщина его бывает в несколько метров. Это предательская вещь! В любой момент он способен устроить вам какую-нибудь неприятность.

Запасы нашего продовольствия подходили к концу, но я решил во что бы то ни стало про- вобраться насколько возможно к северо-востоку от Фойна и сделать все для отыскания следов группы Мальмгрена. Лед расходился все сильнее, и не было никакого смысла брать с собой собак, так как они только связали бы нам руки. Тащить нарты на себе также было невозможно, поэтому мы пошли налегке.

Для меня было совершенно ясно, что запас наших сил на исходе. Нужно было экономить каждую калорию. Я запретил Ван-Донгену говорить. Все шло гладко до тех пор, пока запасы пищи не уменьшились до нескольких огрызков собачьего мяса. Тут мой молодой друг не выдержал. Сначала, словно невзначай, он заговорил о необходимости вернуться. Потом его речь стала убедительнее, и, наконец, со слезами на глазах он стал на меня кричать.

Тяжело было слушать истерический крик юноши, которого я тащил на смерть!.. Но лед не знает жалости. Это чувство должно быть чуждо и тем людям, которые хотят бороться со льдом…

Ван-Донген начинал слабеть. Он опустился на лед и в порыве отчаяния сказал, что будет спать и ему нет никакого дела до дальнейшей своей судьбы. Пожалеть в этот момент Ван-Донгена значило его погубить. Нарочито злым голосом я обругал его самыми скверными словами, но он не обратил на это никакого внимания. Тогда я сразмаху ударил его ногой, взял за шиворот и стал поднимать. Юноша не подозревал, что это были мои последние силы. Он открыл глаза и, ошарашенный, поднялся на ноги. Я утверждаю, что если бы он в этот момент не стал на ноги, то я сам бы лег рядом с ним, и мы навсегда остались бы на льду. А мы не могли себе этого позволить: ведь там, на севере, во льдах, быть может, на расстоянии всего нескольких миль, находились беспомощные люди, не знавшие дороги к земле. Их необходимо было вывести оттуда…

Прошло почти двое суток с тех пор, как мы покинули Фойн.

Вскоре я стал понимать, что испытывал бедняга Ван-Донген, когда я тряс его за воротник. Мои веки смыкались, и нужно было время от времени поднимать очки и тереть глаза кулаком для того, чтобы они не закрылись.

На вторые сутки нашего пути мы попали на быстро дрейфующий лед. Лыжи уже не скользили по снегу, а хлюпали по воде. Как-то раз, оглянувшись, я увидел, что Ван-Донген стоит на другой стороне широкой черной трещины, успевшей образоваться во льду в течение одной минуты. Мы были разделены, и впереди, насколько хватал глаз, лед был изрезан такими же черными трещинами. Я приказал Ван-Донгену ждать меня на той стороне и стал быстро (как только может человек, которому лыжи кажутся пудовыми гирями) обходить трещину.

Необходимо было итти назад. Двое суток мы побеждали лед, на третьи лед победил нас. Но я не намерен был сдаваться. Отступить — это не значит признать себя положенным на обе лопатки. Мы отступили. Быть может, наше отступление было несколько поздним. Льды расходились у нас на глазах. Временами я вставал в тупик перед тем, как преодолеть нараставшие полыньи.

Несмотря на почти полное истощение, путь, который мы проделали в сорок часов, идя от Фойна, возвращаясь к нему, мы прошли в тридцать часов. Я не стану вас уверять, что не испытал бешеной радости, когда у меня под ногами закачалась последняя льдина, в то время как я отталкивался от нее для прыжка на серый отрог берега Фойна…

Ван-Донгена я успел толкнуть к берегу еще раньше, и теперь он лежал уже у самого края воды, погруженный в мертвый сон. Он не слышал, как собака, одна из трех, еще державшихся на ногах, навалилась ему на лицо своей мохнатой мордой и лизала его сухим горячим языком. Две других собаки так ослабели, что лежали без движения около нарт.

Я также не выдержал пути в несколько десятков шагов, что отделяли меня от спальных мешков, и повалился на землю… Не знаю, сколько времени мы проспали. Проснувшись, мы развели огонь на последней горсти спирта и поджарили несколько лохмотьев жесткого собачьего мяса. Отныне нам предстояло есть его сырым.

Я отчетливо представлял себе нашу судьбу — мы отрезаны на Фойне: сообщение с берегом преграждали широкие разводья, в которых сверкала на солнце черная поверхность воды. Со стороны моря путь для судов преграждали массы тяжелого пловучего льда. Таким образом, ни партия Нойса с земли, ни «Браганца» с моря не смогут к нам подойти.

Я сказал: «Ван-Донген, вы молоды, и вам хочется жить. Но не всегда жизнь длится столько времени, сколько хочет человек. И тот мужчина может считать себя человеком, который спокойно встретит смерть не тогда, когда он хочет ее встретить, а тогда, когда она приходит сама. И тот мужчина не может считать себя человеком, который умирает, омрачая свои последние минуты отчаянием или страхом. Мы будем бороться до последней возможности. У нас есть еще четыре собаки. При желании, этого хватит на месяц, и мы еще посмотрим, кто кого победит: мы — льды или льды — нас! Слышите, Ван-Донген, мы будем бороться за жизнь, но если жизнь от нас, уйдет, мы весело пошлем ей последний привет…»

Я держал эту речь к Ван-Донгену, так как видел, что молодой человек напрягает все силы, чтобы не предаться отчаянию. Он держался молодцом. Мне его не в чем было упрекнуть. Но кто же станет спорить с тем, что юноше хочется жить и что смерть, в каком бы виде она ни пришла, его мало прельщает?!.

Целую неделю мы наблюдали смену дней и ночей на циферблате наших часов. Яркое солнце сменялось туманом; тогда мы снимали очки и давали немного отдохнуть усталым глазам…

Так наступило двенадцатое июля. В этот день мы доели труп одной из собак, встретивших нас на Фойне по возвращении с моря. Труп другой лежал в запасе. Жизнь двух остальных еле теплилась. Теперь у нас уже не хватало сил, чтобы заниматься гимнастикой и прогулками, но я все-таки заставлял себя и Ван-Донгена каждый день обходить весь остров. Это было единственное средство бороться с упадком сил и подкарауливавшей нас цынгой. Все остальное время мы спали в своих мешках.

Было уже заполдень, когда мне показалось, что я слышу вой пароходной сирены. Я разбудил Ван-Донгена и с северной оконечности Фойна, обрывающейся в море высокой скалой, мы увидали совершенно неожиданное зрелище.

Колыхаясь в сплошном море нагроможденных льдов, мимо нас с запада на восток медленно двигался корабль. На двух огромных желтых трубах его я ясно различил в бинокль пятиконечные красные звезды. Я догадался, что это— ваш «Красин», хотя к тому времени, когда я покинул «Браганцу», мне еще ничего не было известно о вашей работе. Нам было известно только, что вы вышли на север.

Вы не заметили наших сигналов и продолжали двигаться к востоку. У нас еще оставалась слабая надежда на то, что, возвращаясь на запад, вы нас заметите. Но кто же мог знать, когда это случится!.. Много часов мы с унынием наблюдали за клубами вашего дыма, расстилавшегося по горизонту; наконец исчез и он.

Однако в этот же день, или, вернее, в ночь этих же суток, мы услышали гул самолетов. Это по вашему радио за нами пришли из Кингсбея шведские самолеты. Я сомневался в том, что им удастся сесть около Фойна, так как не видел ни одной достаточно крупной льдины. Однако на небольшом поле, примерно метров двести в диаметре, посадка была совершена.

Напрягая последние силы, мы с Ван-Донгеном бросились к нашим спасителям. Проваливаясь в воду, перелезая на-четвереньках через торосы, мы доползли до летчиков. За нами слышался жалобный визг двух псов, оставшихся еще в живых. Один из них сделал попытку следовать за нами, но он был слишком слаб, чтобы удержаться на береговой крутизне, сорвался и кубарем скатился в море. Его товарищ, оставшийся в одиночестве на Фойне, жалобно выл, подняв худую морду к небу…»

Сора замолк. С удивлением смотрел я на своего собеседника. В этом маленьком теле, затянутом в серую куртку альпини, оказалось достаточно сил, чтобы победить коварные льды полярного моря. В серых глазах, задумчиво уставившихся на дым сигаретты, нельзя было угадать железной воли, толкавшей на смерть молодого Ван-Донгена…

Моя трубка потухла, и мы медленно побрели к Нью-Олесунду, над которым оставались лишь редкие клочья тумана. В середине бухты Кингсбея одиноко торчали из комка белой ваты желтые трубы «Красина».

В час ослепительно яркой ночи из этих труб повалил черный дым, и, подняв якорь, «Красин» покинул Кингсбей. В углу крохотной бухточки на пестром ковре прибрежной гальки желтеет палатка Чухновского. Полы ее опущены, шесть человек в ней спят, завернувшись в меховые мешки.

На высоком утесе, обрывом спускающемся к морю, видна маленькая серая фигурка в шляпе с петушиным пером. Это — капитан Сора, остающийся зимовать на Шпицбергене.

На севере ослепительно сверкают белые полосы на серых горах Фореланда. Форпост Шпицбергена провожает нас точно таким же видом, каким встретил больше месяца назад, когда мы шли вырывать из объятий льдов семерых итальянцев. Те же серо-белые склоны, прикрытые ватными хлопьями тумана. А над ними яркое сияние серебристых шапок вершин…

Кругом нас было открытое море, пестревшее редкими пловучими льдами, когда в наушниках вахтенного радиста прозвучал сигнал: «Молчите все!» Вслед за ним из точек и тире сложилась депеша капитана немецкого парохода «Монте-Сервантес», сообщавшая, что этот корабль находится в тяжелом положении в бухте Решерш-Бей залива Бел-Зунд. Имея на борту 1500 человек пассажиров и 300—команды, туристский пароход «Монте-Сервантес», шедший к Кингсбею для осмотра исторической бухты и эллинга Нобиле, наткнулся на льдину. Он имеет пробоину и просит какое-либо судно, находящееся поблизости, осмотреть его повреждения.

Настороженные радиоуши нашей станции следили за тем, какой ответ последует на призыв «Монте-Сервантеса». Однако эфир молчал. Наконец пропищал ответ парохода «Берлин», также нагруженного туристами, о том, что он не рискует итти во льды. «Монте-Сервантес» повторил свой призыв. Тогда «Красин» ответил, что он торопится на юг, чтобы чинить свои собственные повреждения и поскорее вернуться на север для поисков остальных итальянцев и Амундсена. Времени мало, нет возможности возвращаться обратно к Шпицбергену для осмотра повреждений «Монте-Сервантеса»…

Эфир замолк на один час. Затем в наушниках — новые точки и тире: «Монте-Сервантес» просит немедленной помощи. Капитан рассчитывает продержаться на воде не больше 16 часов, в опасности жизнь 1800 человек…»

Морские законы так же суровы, как и законы льдов. Когда просит о помощи бедствующее судно и угрожает опасность людям, мы должны итти на выручку. Как ни печально было отдалять прибытие в док и, следовательно, начало второго похода, «Красин» переложил руль на новый курс и, повернувшись носом к недавно исчезнувшему за горизонтом Фореланду, пошел на север. Не жалея машин, на полном ходу режем мы темную воду, с треском расталкивая попадающиеся на пути небольшие скопления льдов.

Нас отделяет от «Монте-Сервантеса» 80 миль. Капитан Эгге полагает, что при состоянии нашего корабля, у которого повреждены винт, руль и вследствие поломки винта сильно расшатан вал левой машины, понадобится не менее двенадцати часов, чтобы добраться до Решерш-Бея. Однако вопреки пессимизму капитана стрелочка лага резво накручивает милю за милей, и ход определяется в десять узлов в час. Около полуночи при свете ярко сияющего на безоблачном небе солнца перед нами открывается вход в залив Бел-Зунд. Решерш-Бея еще не видно. Его скрывает длинная гряда серых скал, ограждающая бухту от натиска морских волн и льдов.

Только обогнув этот естественный волнолом, я вижу в глубине бухты крохотный кораблик, ярким черно-красным пятном выделяющийся на голубом фоне сверкающего глетчера. Постепенно кораблик растет, превращаясь в огромный пассажирский пароход. Но пароход имеет чрезвычайно странный вид. Две белых трубы с красными полосами вырастают из какой-то бесформенной массы, подобно гроздьям смородины, покрывающей все деки и палубы корабля. Среди розовой массы человеческих лиц пестреют голубые, желтые и синие пятна дамских шапочек.

Приблизившись на расстояние, с которого слышен человеческий голос, мы различаем неистовое «ура», несущееся нам навстречу из 1800 немецких глоток. Разворачиваясь на малом ходу, мы подходим к высокому борту «Монте-Сервантеса» и сразу теряемся рядом с его громадой. Наш верхний капитанский мостик приходится вровень с его нижним прогулочным деком. Своим чередом идут официальные сношения между командирами «Красина» и «Монте-Сервантеса», а между пассажирами парохода и нашей командой начинаются самые оживленные сношения совсем не служебного свойства. Хорошие отношения устанавливаются сразу и не прерываются до конца нашего долгого стояния в Бел-Зунде.

«Монте-Сервантес»— линейный пароход компании «Гамбург— Южная Америка», водоизмещением в четырнадцать тысяч тонн, с машинами мощностью в восемь тысяч лошадиных сил. Подобие другим немецким пассажирским судам крупнейших компаний, он отправился на Север с немецкими туристами, жадно стремящимися к осмотру исторических мест, служивших сценой для трагедии «Италии».

Однако не всем кораблям, сделавшим попытку проникнуть в запретную зону, охраняемую, как верными часовыми, пловучими льдами, это прошло безнаказанно. «Монте-Сервантес» поплатился огромной пробоиной с правого борта. Через сделанную льдиной прореху размером 3½ х 1½ метра вода хлынула в корпус судна, затопила форпик, прорвала переборку и проникла в два первых отсека[5]). Через люки вода проникла на нижнюю жилую палубу. Здесь расположены общие каюты на 25 и 50 человек.

Поднялась суматоха. Десятки чемоданов и целая флотилия стоявших на палубе пассажирских ботинок поплыли к правому борту, на который стал сильно крениться корабль. Капитан скрывал от пассажиров опасность, но корабль все больше кренился на правый борт, и публика решила, что дело неладно. Положение стало ясным, когда прекратился доступ к иллюминаторам нижних жилых палуб, так как они были задраены железными крышками, как во время аварии. К моменту нашего прихода пассажиры уже знали, что если «Красин» через несколько часов не придет на помощь, им придется переезжать на летние квартиры на бережок Решерш-Бея…

Однако «Красин» пришел. Наши водолазы несколько дней подряд возились с пробоиной «Монте-Сервантеса» и соорудили отличную заплату, свежей сосной желтевшую под поверхностью воды. В ночь на 28 июля большая помпа «Красина» стала откачивать воду из «Монте-Сервантеса». Эта помпа выбрасывает тысячу тонн воды в час; между тем в трюме «Монте-Сервантеса» ее должно было быть не больше тысячи тонн. По четырем рукавам, впившимся, словно лапы спрута, в борт парохода, час за часом перетекает вода через борт «Красина» в море, а «Монте-Сервантес» не поднимается ни на дюйм. Снова полезли наши водолазы в воду и обнаружили с левого борта «Монте-Сервантеса» еще одну пробоину в четыре метра длиной, о которой не знал капитан парохода.

Снова под водой заработали водолазы, а наверху, в просторных изящных салонах, гремели оркестры, под которые немцы пьют утренний кофе, завтракают, обедают, ужинают и танцуют фокстрот по вечерам. Еще несколько дней имеют возможность туристы разгуливать по берегу Решерш-Бея в шляпе с тирольским перышком, в выутюженном костюме, с пледом, переброшенным через руку. Чинно, гуськом отправляются они к глетчеру на строго отмеренное капитаном число часов. Сотни туристов с утра и до позднего вечера упорно лазят по нашему «Красину». Сотни кодаков день и ночь общелкивают «Красина» со всех сторон, и неутомимый кинооператор то-и-дело крутит ручку своих двух аппаратов.

Немцы страдают тяжелым недугом автографомании. Каждый из 1500 пассажиров должен получить по автографу от каждого из 138 красинцев… Наши кочегары дарили туристам куски негодного дерева, оставшегося от приготовления заплат для «Монте-Сервантеса» в качестве остатков самолета Лундборга.

С возгласами: «О, Lundborg, das ist kolossal!.. Kolossal!..» немцы восторженно заворачивали эти щепки в носовые платки…

Мне совестно было надувать старого физика, приставшего ко мне с просьбой подарить что-нибудь, что он мог бы повесить в Висбадене у себя в классе в поучение мальчикам как сувенир, полученный на борту легендарного корабля. Однако не подарить ему ничего было немыслимо, и я преподнес умиленному толстяку старую синоптическую карту с предсказанием погоды за истекшие две недели, сделав на ней соответствующую трогательную надпись…

Но вот закончилась возня водолазов с починкой, корпус «Монте-Сервантеса» снова стройно выпрямился над водой. Звуки «Интернационала», исполняемого двумя оркестрами немцев, провожали нас, когда мы отходили от берегов Решерш-Бея. Теперь мы твердо шли на юг. Надо было спешить, но мы боялись развивать полный ход до тех пор, пока не убедились, что «Монте-Сервантес» починен на-совесть и может итти самостоятельно. По просьбе немецкого капитана, подтвержденной данным ему на борт третьим помощником нашего капитана, мы предоставили «МЬнте-Сервантеса» самому себе и пошли прямо на Гаммерфест, куда и прибыли несколькими часами раньше немцев.

По пути около Медвежьего острова, замечательного тем, что редким морякам приходится его видеть (он постоянно затянут туманом), мы повстречали «Зеефальк» — немецкое спасательное судно, вышедшее на помощь «Монте-Сервантесу». Теперь мы уже наверное знаем, что если бы «Зеефальк» дошел до Бел-Зунда, то спасать ему пришлось бы не «Монте-Сервантеса», а лишь флаг компании «Гамбург — Южная Америка» с кончика гротмачты…

Гаммерфест расположен далеко за Полярным кругом — на 70°40′11» северной широты. Этот крошечный городок раскинулся по берегу глубокого фиорда, защищенного от моря длинной грядою гор. Городок — чисто рыбачий. Вся его индустрия представлена одним заводом для вытапливания тюленьего жира. Живут тут 1200 человек, но это не мешает городку иметь центральную площадь с фонтаном. Хотя площадь эта величиной не больше цветочной клумбы на любой из наших площадей, но на ней, как пестрые птицы на жердочке, выстроились в ряд десять блестящих кузовов таксомоторов. Каждый дом в Гаммерфесте имеет электричество и телефон.

Ровной, как стол, извилистой улицей, мимо желтеющих бананами и кучами апельсинов витрин крошечных магазинов, мы несемся к окраине. Здесь на узком мысу, вдающемся в фиорд, высится гордость Гаммерфеста — гранитный монумент, сооруженный в память окончания работ русских и шведских ученых, измерявших с 1816 по 1852 г. меридиан от Севастополя до данной точки.

Это — единственная достопримечательность, которой гордятся жители Гаммерфеста. Но мне кажется, что подлинной достопримечательностью Гаммерфеста являются розовые, упитанные ребятишки, которые в три часа ночи, как ни в чем не бывало, катаются на лодках по фиорду. Хотя ночь в Гаммерфесте— понятие относительное, ибо солнце сверкает так, как не сверкает оно в полдень в Москве, но все же я представлял себе, что дети в этот час должны спать. Ничего подобного — они отсыпаются зимой, когда солнце уходит за горизонт на долгие месяцы. Летом, насколько хватает сил, они пользуются солнцем. И не только дети. Многочисленные группы молодежи снуют по тротуарам в этот поздний час с таким видом, словно вышли пройтись после обеда. Удручающий контраст представляет погруженная в мертвый сон громада «Монте-Сервантеса», стоящая на рейде.

Но вот исчезают за поворотом фиорда и домики Гаммерфеста. Снова мшистые склоны гор обступают нас слева и справа. Снова беленькие домики рыбаков лепятся на крохотных лужайках у отвесных береговых скал. Мы идем к Тромсе.

Тромсе— не чета Гаммерфесту. По норвежским понятиям — это большой порт. Здесь 12 000 жителей. Такси то-и-дело мелькают по улицам, сверкающим большими витринами многочисленных магазинов. Десятки рыболовных судов приютились у длинных амбаров Рыбной пристани. Кажется, широкий утюг «Красина» должен занять половину бухты, и ему негде будет развернуться, тем более, что грязно-серая масса французского крейсера «Страсбург» уже заняла изрядный кусок пространства.

Не успевает отгрохотать якорная цепь «Красина», как к нашему борту уже пришвартовываются моторные баржи с углем и пресной водой. Работа кипит.

Весь расцвеченный яркими флажками, мимо нас пробегает небольшой пароходик «Москен»[6]). Крики «ура» и взрывы ракет приветствуют «Красина». Это— экскурсионный пароход, на котором норвежские журналисты в тысячный раз объезжают свои фиорды, набираясь впечатлений для бесчисленных очерков в своих бесчисленных газетах.

Тромсе со своими 12 000 жителей имеет три газеты. И в каждой из них кипит работа. Глядя на сидящего за огромным бюро в одной жилетке потного редактора, можно подумать, что он выпускает в свет, по крайней мере, юбилейный номер «Таймса»…

В два часа ночи мы покидаем уютные стены «Гранд-Отеля», где отдыхали за хорошим ужином от надоевшей консервной харчевки. В крошечном зале «Гранд-Отеля» я с интересом выслушал от Ван-Донгена повторение истории, рассказанной Сора. В Тромсе Ван-Донген — проездом в Голландию, куда отправляется на побывку к родным.

У мшистых камней старинной набережной нас ждет мотор, принадлежащий гостинице. Молодой портье, который час назад деятельно распоряжался в гостинице, теперь выполняет роль рулевого. На голове у него фуражка клубмена, пышный галстук повязан у белоснежного воротничка. С сознанием своего достоинства он стоит у рулевого колеса. А впереди — некий джентльмен в длиннополом сюртуке и блестящем котелке занимается тем, что наливает бензин в бак мотора из большого красного бидона. Он делает это так аккуратно, словно в бидоне не бензин, а драгоценное вино. Да. и сам бидон вовсе непохож на вместилище горючего для мотора — так он сверкает свежей краской. Через пятнадцать минут мы — на борту «Красина», куда попадаем в момент поднятия якоря. Дальше— на юг!

Путь к Ставангеру лежит открытым океаном. Атлантика на этот раз встречает нас при выходе из фиордов не так приветливо, как на пути к северу. Хотя и не видно больших волн, но «Красина» сразу начинает кренить на 25°. Разгуливая по мостику, я в одну сторону взбираюсь, как на альпийскую кручу, а в другую — стремительно качусь вниз. В нашем лазарете размеренно, как секундная стрелка, звякают склянки, болтаясь в гнездах. Наконец, при крене, превосшедшем расчеты человека, приготовлявшего гнезда, склянки выскакивают из них и, описывая дугу, падают на пол. В кают-компании уже валяется куча тарелок, перемешанных с коробками папирос, остатками масла и колбасы.

Так продолжается сутки. Сильно клонит ко сну.

Наконец мы снова входим в фиорды. Скоро — Ставангер, место отдыха «Красина», где ему предстоит залечивать раны, полученные в боях с северными льдами. 10 августа в лучах яркого заходящего солнца перед нами вырастают знакомые серо-зеленые громады гор, окружающих Бергенфиорд. Где-то высоко со стороны Бергена гудит мотор самолета. Это норвежские летчики приветствуют нас, спускаясь крутым виражем к самому нашему борту. Вздымая пенистые волны, гидросамолет садится в сторонке и начинает кружить по воде. Так провожает он нас, как чайка, колыхаясь на волне, идущей от наших винтов.

Но вот Берген остался позади; исчез и самолет в темнеющей выси. Настоящие сумерки плотной завесой окутывают высокие горы. На склонах ярко загораются электрические огоньки, которых мы не видели уже два месяца. И у нас на борту неожиданно ярко вспыхивают фонари, заливая палубу желтоватым светом. Как отраден этот свет, бессильно пытающийся вырвать корабль из темноты спустившейся ночи, и с каким наслаждением сижу я со штурманом Петровым на погруженном в полную темноту верхнем мостике! Далеко впереди из черной, как чернила, ночи вырастают красные и зеленые огни встречных кораблей. Желтые огоньки расставленных по скалам мигалок сторожко предостерегают нас от грозящей опасности. В эту ночь я почти не ложусь.

Наутро с совершенно новым чувством, словно я не видал его давным-давно, встречаю яркое солнце, заливающее ослепительным светом голубые воды фиорда и ярко-зеленые берега с высящимися на них белыми башнями маяков. Мы подходим к Ставангеру. С открытого рейда навстречу нам тянется вереница судов. На переднем кораблике, расцвеченном флажками и накренившемся от тяжести сгрудившихся у борта людей, оркестр играет «Интернационал». Это — пароход «Зауде», первым встретивший нас, с представителями рабочих организаций Ставангера на борту.

На внутренний ставангерский рейд мы входим, уже окруженные целой флотилией моторных лодок и парусных судов. Над городом на маленьких башенках газового завода реет кольцо из поднятых в нашу честь флагов. В ответ на мачте «Красина» взвивается красный флаг с синим норвежским крестом, и от носа до кормы тянется полоса ярких сигнальных флажков, украшающих корабль, словно на празднике.

Следующий день по прибытии нашем в Ставангер был объявлен муниципалитетом «днем Красина». Город украсился флагами, тысячи ставангерцев сплошной вереницей потянулись на «Красина». Но это не помешало нам встать в док, откуда пенистыми каскадами отливалась вода. Огражденный целой сетью упоров, «Красин» возникал из воды ржавыми ободранными боками своего корпуса.

Ставангер мне понравился лучше всех остальных норвежских городов, которые мне довелось видеть.

Особенно интересны в Ставангере окрестности, в которых живет значительная часть населения. За хребтом, разделяющим Ставангерфиорд на две отдельных бухты, по лесистому зеленому склону рассыпались белые коттеджи, утопающие в садах. Многие сотни белоснежных, как чайки, яхт распластались по бухте.

Мелкая рыба в этом году обошла фиорды Норвегии из-за холодной погоды. Улов не удался. Суда приходили пустыми. Консервные фабрики сократили производство почти в пять раз. Над консервной промышленностью Ставангера навис кризис. Рабочие заняты лишь два часа в день.

Шершавый пузатый буро-красный корпус «Красина» заполнил док Розенберга[7]). Из сотен заклепок, как из дырявой кастрюли, текут струйки воды. Десятки пневматических молотков наполняют док звоном и гулом. Удары тяжелой кувалды по огромным ключам сворачивают гайки, крепящие жалкий огрызок бывшей лопасти «Красина». Под светло-голубым пламенем кислородной горелки красной струйкой льется металл разрезаемого ограничителя руля. Полным ходом идут работы по залечиванию красинских ран. Синяя прозодежда норвежских рабочих мелькает на высоких лестницах, обступивших «Красина», и седой инженер «обнюхивает» со всех сторон его корпус.

Однако мне не суждено пробыть до конца при процессе залечивания красинских ран.

Тихим ставангерским вечером, простившись с крАсинцами, перехожу я на маленький катер, который доставляет меня на борт норвежского парохода, идущего в Берген. С грустью гляжу я на желтеющие в сумерках высокие трубы «Красина». И хочется думать, что путеводные красные звезды, ярко горящие в лучах заходящего солнца на этих неуклюжих трубах, так же удачно поведут «Красина» снова на север в поисках за Амундсеном, как водили его в течение двух месяцев среди предательских льдов, доведя до успеха, создавшего ему мировую славу…