Всемирный следопыт, 1926 № 12

Американские трампы[14].

Трамп, по-американски, — бродяга.

В Европе трампы в свое путешествие обычно направляются по шоссе и большим дорогам.

В Америке дело обстоит не так, потому что тут почти все шоссейные дороги заменены железными, прорезающими огромные пространства от Атлантического до Тихого океана, от прерий на границах Канады до Мексиканского залива.

И между двумя блестящими стальными полосами, убегающими в бесконечные дали, не спеша, бредет трамп качающейся, но равномерной поступью, свойственной только американцам.

Конечно, этот легкий шаг прерывается, когда начинается песок или камни.

Железнодорожные мосты по-американски примитивны: они представляют собой стальные скелеты, как паутина висящие над рекой или пропастью, и в пролетах этих решетчатых ферм положены лишь перекладины и рельсы. Настилка моста и перила считаются роскошью, и между перекладинами зияет пустота. Если прибавить к этому значительную высоту моста, то надо сознаться, что для перехода через мост понадобятся крепчайшие нервы. На некоторых линиях железных дорог, на особенно длинных мостах, из похвальной бережливости проложена только одна колея.

Когда на таком мосту трампу повстречается мчащийся поезд, то для трампа — три выхода: быть раздавленным колесами, прыгнуть вниз, или повиснуть на руках на перекладине (последнее весьма редко кончается удачей).

Вопрос питания трампа решается просто: со стола щедрой здесь кормилицы-земли падает много крох, и равнинный американец гостеприимен, надо только во время поспеть к фермерскому обеду или ужину, так как в промежутке между ними в доме нет даже хлеба, который к каждой еде пекут в виде бисквитов из маисовой муки.

Ночлег для трампа на каждом шагу, и в законах пока еще нет параграфа, запрещающего сон на свежем воздухе. При дождливой или холодной погоде к услугам трампа — пустые товарные вагоны.

Постель трампа всегда при нем, это — газета, могущая, благодаря своей величине, служить и матрацом и одеялом. О приличном виде и чистоте американский трамп печется в гораздо большей степени, чем его европейский коллега; это относится и к свеже выбритым щекам, — поэтому бритва и зубная щетка обязательный, но, увы, и единственный багаж трампа. Со свертком путешествовать он не любит, изношенная рубашка или стоптанные башмаки им тотчас же выбрасываются, — новые можно заработать в один день.

Про документы, жандармов, убежища для беспризорных, про высылку на родину здесь никто не слыхал. «Сам себе помогай» — американское жизненное правило. Никто не печалится о жизни трампа, никто, конечно, не будет плакать и о его смерти. А в безлюдных пылающих пустынях и в бушующих бурунами прериях смерть найти легко.

В лексиконе трампа есть важное слово, играющее большую роль в его жизни, это слово — «прыжки», под которыми разумеется вспрыгиванье в вагоны и проезд «зайцем». Прыжки делаются на станциях, где поезд останавливается для наполнения паровоза водой. Взобравшись в вагон, трамп залезает куда-нибудь в укромный уголок или в пустую тормозную вышку; на скорых поездах он укрывается между колес на осях или газовых резервуарах. При большой скорости этих поездов, не зря названных «летунами», конечно, нужны и американские нервы.

Нельзя сказать, что такого рода пассажиры особенно желанны железнодорожной администрации. Последняя устраивает за ними охоту, и пойманные «зайцы» получают в награду шесть месяцев принудительных работ. В свою очередь, и трампу не покажутся уж так желанными эти полгода, и так как он более энергичен, чем его собрат в старой Европе, то он и «прыгает» в поезд не один, а в составе хорошо вооруженного взвода товарищей и кулаками и револьверами защищает свои права на бесплатное путешествие.

На этой почве часто развертываются, особенно в малонаселенных западных областях, регулярные бои между отрядами трампов и кондукторской бригадой. Дошло до того, что целый ряд железнодорожных обществ вынужден был заключить договоры с сыскными учреждениями, и теперь каждый товарный поезд сопровождается патрулями из сыщиков, вооруженных до зубов. Найдя запрятавшегося трампа, сыщик первый приветствует его словами: «Руки вверх». Ответ должен последовать немедленно, так как малейшее промедление вызывает выстрел. Второе приветствие: «Считаю до трех! Раз, два…» — перед «три» трамп должен добровольно спрыгнуть, иначе после «три» он волей-неволей повторит «прыжок», но уже с пулей в черепе, и тогда малейший след трампа уничтожат ястребы и вороны прерий Скалистых гор.

Слепые пассажиры.

Однажды, в зимнюю ночь, по восточным отрогам Аллеганских гор громыхал товарный поезд Пенсильванской железной дороги.

В воющей тьме ночи слабо мерцала бегущая белая полоска вагонных крыш, покрытых снегом. Широкий снежный фонтан крутился в свете паровозных фонарей, освещавших только несколько шагов впереди; дальше стояла стена тьмы.

Внезапно на путях загорелся красный треугольник. Раздался пронзительный свисток, тормоза завизжали, и поезд стал. Из локомотива спрыгнул кочегар и перебросил толстую кишку водокачки к паровозу. Человек отвернул кран, и вода зашумела в котле. Кочегар стал прогуливаться вдоль паровоза, закрывая руками лицо от порывов снежного вихря.

— Сидят, наверное, как крысы в норах, — проворчал он. — Пожалуй, сегодня свободно могут к нам забраться все трампы нашего благословенного штата.

Кочегар положил кусочек жевательного табаку за щеку и взобрался на буфер. чтобы протереть стекла больших фонарей паровоза.

Едва отошел он от машины, как из снежного циклона вынырнули две тени и вспрыгнули на площадку тендера, закрытую сверху и со стороны паровоза.

Оба ночных гостя были высоки ростом. Первый, нащупывая ногами маленькую платформу, наступил на чье-то тело.

— Кто тут? — прошептал он.

— Мы, сэр, нас двое, — ответил голос.

Два маленьких скорчившихся человека услужливо отодвинулись, предоставив место прибывшим.

— Эге-ге, трампы, — сказал один из новых, заглянув в лицо сидевшим. — Алло, Карл, — продолжал он по-немецки своему спутнику, стряхивавшему с платья снег, — да тут два китайца.

— Вот как хорошо! Они бы вскипятили нам сейчас своего знаменитого чая. Я мокрый и мерзну, как щенок, — проворчал второй.

Все четверо прижались друг к другу и примолкли.

— Пожалуй, скоро тронемся, — произнес Карл. — Алло! — он вдруг весь сжался. Чья-то холодная мокрая рука схватила его руку.

— О, Исусе! — крикнул из темноты пьяный голос, и дыханье теплого винного перегара пахнуло в лицо немцу; перед ним выросла заснеженная шапка и пролезла вперед.

В это время поезд рванулся и пошел.

— О, Исусе, — снова печально промычал новичок.

— Вы, небесные сыны, подвиньтесь-ка еще, надо дать место джентльмену с прямым билетом до Питсбурга — сказал китайцам Карл. — Этот уж вдребезги, — прибавил он по-немецки.

— О, Исусе! Детчмен[15]! — крикнул пьяный.

— Слушай, Падди[16], если хочешь, чтоб мы были друзьями, не ругайся и, главное, не кричи, иначе мы выбросим тебя из этого пульмановского купэ, — проговорил Фред тихо, но грозно, и силой усадил ирландца между собой и китайцами.

Пьяница поперхнулся, глядя изумленно то на одного, то на другого, но взгляд его был уже по ту сторону нормального.

Поезд катился с возрастающей скоростью. Вихри снега хлестали лица пятерых путников. Пьяный, при сильных толчках вагона, качался из стороны в сторону. Когда его иногда отбрасывало к краю площадки, Карл схватывал его своими огромными руками и водворял на безопасное место. Китайцы сидели неподвижно, с'ежившись в своих тонких синих полотняных халатах. Снаружи бушевал снежный карнавал, воя по ущельям дикие мелодии. Изредка, на поворотах, долго и звонко свистел локомотив. Колеса монотонно грохотали. Ирландец что-то бормотал себе под нос. От времени до времени он вынимал из кармана бутылку и подавал белым и желтолицым.

Карл выпил глоток, Фред и китайцы отказались.

Ирландец стал их ругать.

Вверху, над их головами, вдруг что-то затрещало и зацарапалось; оттуда кто- то тихо спросил:

— Не найдется ли у джентльменов выпить? Я почти замерз.

— Выпить! О, Исусе.! Еще достаточно для тебя, дорогое дитя, — откликнулся ирландец.

Все увидели черное лицо, на котором ярко выделялись белки глаз. Карл подал негру бутылку; тот глотнул несколько раз.

— Благодарю вас, сэр. Скоро ли будет станция? Я думаю, что не выдержу. Я здесь уже около девяти часов. Ведь яиз Луизианы и не могу переносить холода.

— Увы, — сказал Карл. — Это порядочная разница в температуре. Ну, бодрись, через два часа мы будем в Блэк-Спринге. Там выйди и согрейся. Осматривал ли кто-нибудь поезд?

— Нет, сэр, до сих пор еще нет. Но самое плохое, что сыщики на этой линии стреляют чуть ли не в детей. Так я слышал.

Негр снова глотнул виски. Карл сел на свое место, проговорив:

— Прямо музей народов. Посмотри — белый, черный, желтый, еще не хватает красного — достойного сына Великого Духа.

Все пятеро опять с'ежились под ледяными порывами ветра. Слышно было, как наверху, по крыше, взад и вперед бегал негр, чтобы согреться. Бутылка виски у ирландца уже опустела, и он затеял ссору с китайцами. Те испуганно смотрели на него с каменной азиатской улыбкой.

— Вы, паршивые желтокожие, не хотите выпить с белым человеком! — с этими словами он совал в лицо одному из китайцев пустую бутылку.

Тогда Фред схватил его за шиворот и швырнул на прежнее место.

— Проклятый детчмен! — заорал ирландец и сунул руку в карман за револьвером.

— Оставь игрушку в покое, — спокойно сказал Карл.

Пьяный разразился проклятиями и бросился на Карла, но остановился, получив от Фреда пощечину.

— Еще одно движение или слово, и ты полетишь вниз, как мешок с песком!

Забулдыга с'ежился, злобно глядя в холодное лицо немца.

Поезд все мчался и мчался, со скоростью около восьмидесяти километров в час, спускаясь в долину. Слева загремело эхо, Карл выглянул вниз.

— Слышишь, мы проезжаем вдоль Черной реки, — сказал он.

Внезапно рядом раздался стук. Все прислушивались. Буря понесла к ним отрывки слов снаружи. И вдруг ясный звонкий голос прорезал шум метели и певучее стрекотанье колес:

— Прыгайте к дьяволу!

С минуту длилось тяжелое молчание, потом раздались испуганные возгласы, и глаза всех трампов уставились наружу.

Коротко и сухо прогремел выстрел, и эхо глухо повторило его. Китайцы бесшумно поднялись, размяли окоченевшие ноги и скрылись, нырнув во тьму.

— Пинкертон[17]! — воскликнул Карл. Фред кивнул головой. Ирландец стал взбираться на стену.

— Куда ты лезешь, пьяный чорт? Нас подстрелят из-за тебя, — прошипел Фред, крепко держа его за ногу.

Карл, кинувшись к выходу, схватился за поручни, но тут яркий белый свет упал сверху на его лицо, и Карл увидел фуражку с золотыми кантами.

В это время внезапный толчок вагона сбросил карабкавшегося наверх ирландца, и тот шлепнулся вниз. Тотчас же фонарь огненной полоской скользнул тоже вниз.

— Фред, ко мне, я его держу, возьми у него! — крикнул Карл.

Он сжимал горло сыщику, и они клубком скатились на площадку. Фред сверху, как кошка, бросился на врага.

— Фред, бежим, револьвер у меня, — тяжело дыша, закричал Карл.

Сыщик бежал через вагон, тревожно свистя; из соседнего вагона к ним несся кондуктор с фонарем.

Оба трампа подскочили к подножке. Колеса загремели глухо, как в пустоте, — поезд мчался через мост.

— В воду, всего хорошего, Альфред!

— Всего хорошего, Карл!..

Оба с братской любовью посмотрели друг на друга.

Со сжатыми бледными губами стоял Фред над серой рекой, где бесновались снежные облака,

— Пора, — сказал он коротко и громко.

Почти одновременно просвистели их тела через мост, в черные волны.

Холодные, как лед, почти останавливающие биение сердца, замкнулись они над двумя смельчаками. Фред вдруг почувствовал под ногами твердую почву и выплыл вверх. Инерция летящего поезда пронесла их почти к берегу.

Фред вышел из воды первым, Карл выкарабкался немного дальше по течению. Он крикнул. Фред подбежал к нему, у него кружилась и горела голова. Оба трампа, мокрые и в снегу, стояли и смотрели на исчезавший красный огонек последнего вагона.

— Довольно благополучно. Но негр- бедняга… — медленно произнес Карл. — Посмотри-ка, видишь, вон там, светящееся окно. Ага, слышишь трескотню, это водяная мельница. Ну, они нас обогреют. Что с тобой?..

Фред поднял руки и тяжело свалился на товарища.

— Фред, дорогой, что с тобой творится?

Карл заглянул в его бледное лицо, — по лбу к глазам бежала струйка крови. Дрожащими пальцами ощупывая голову Фреда, Карл нашел в затылке отверстие от пули, но кость не была повреждена. Он беспомощно осмотрелся вокруг, — в долине спокойно и густо падал снег, пело молчание зимней ночи, и слабо где-то громыхали мельничные колеса.

Тогда трамп поднял своего товарища на руки и поспешил по глубокому снегу к приветному огоньку вдали.

Отель в бочке.

В Сан-Луи сегодня было 42° жары. «Величайший в мире пивоваренный завод А. Буш» шумел на берегу Миссиссипи, едва поспевая за усиленным спросом на пиво.

Два загорелых, запыленных парня медленно брели вдоль улицы. Они заглянули на момент в открытую калитку на лихорадочную спешку во дворе и поплелись дальше. Вечернее красное солнце освещало беззаботные, смелые лица и окрашивало потертые синие блузы в нежный фиолетовый цвет. Оба озирались вокруг, словно ища чего-то.

Вправо от дороги было железнодорожное полотно, слева тянулся бесконечный деревянный забор. Солнце, честно исполнив свой долг, поспешило откланяться и юркнуло за горизонт.

Путники зашагали быстрей. Шум города сзади стих. Какой-то пароходик на реке свистнул: «Спокойной ночи». Легкий туман появился над водой.

Забор кончился. Один трамп нырнул в заборную дыру и позвал товарища. Тот безмолвно последовал его примеру. Оба пошли вдоль забора. Скоро они остановились и осмотрелись.

Они очутились на складе порожних бочек. Одна из них, колоссальной величины, привлекла их внимание.

— Как ты думаешь, можем мы заночевать в этом отеле? — спросил один.

Другой вместо ответа заглянул в бочку, — она была как раз для двух человек, внутри лежали два пустых мешка. Трампы, решив, что до ближайшего полицейского поста было не меньше мили, влезли в бочку, закурили трубки и вытянули усталые ноги.

Один из них, широкоплечий парень, буркнул:

— Так, и табаку конец. Клянусь, завтра надо садиться на воду.

— Знаешь, первая моя водная прогулка, собственно, не оставила у меня приятного воспоминания, но сейчас другого ничего не остается. Я тебе расскажу интересную историю про «Меррик», — сказал второй спутник и заложил руки под голову.

Говоривший был настоящий американец: длинен, худ, мускулист, с большими живыми глазами и энергичным спокойным лицом.

— Это случилось в тот благословенный день, когда я был выброшен из университета в Балтиморе за невзнос платы за ученье. Я взглянул на свои руки: они были достаточно сильны для того, чтобы зарабатывать доллары. Один продавец душ продал меня, в качестве кочегара, за 3 доллара 50 центов на пароход «Меррик». Эта галоша перевозила бананы с Ямайки в Балтимору. И я помогал в этом. Пожирая массу угля, она при хорошей погоде делала восемь морских миль, при плохой — половину, ковыряясь в волнах, как пьяный негр. Старый «Меррик» был здорово размалеван, да, пожалуй, краска и была единственным, что скрепляло эту посудину. Зато капитан и штурман слыли опытными моряками.

У старины капитана было маленькое пристрастие к ямайскому рому. В последний рейс он нелегально купил большую партию этого зелья и очень дешево. К заливу Чэзпик капитан имел полную нагрузку. В это время старик сам был на вахте, направляя свой пловучий ящик на великолепную, острую скалу. Это было под Новый Год, в одиннадцать часов вечера. Помню я бежал по палубе с чайником в руках, — мы хотели смастерить пунш. И вдруг загремело, затрещало, фокмачта кувыркнулась на сторону. У меня из глаз посыпались искры.

Старый «Меррик» прыгнул, как козел, затем что-то сильно ухнуло, и половина судна тихо опустилась на двадцать футов под воду. Затем настал отдых и для второй половины, она тоже легла на бок.

Я с непостижимой быстротой скользнул вниз, сидя на чайнике, как на санях, успев увидеть капитана, легко прыгающего в воду. Потом все скрылось, и я, Годфри Тальбот, бывший студент философии, рухнул в Атлантику.

Такая прекрасная прогулка и такой конец! Проклятый старик предвидел все, кроме существования скалы, и вот, по поверхности моря ничего не стало видно, кроме сотен плавающих ящиков с бананами. Куда не проникал мой взор, всюду были бананы, бананы, республика из бананов. Я поплыл к ним.

Была чудесная тихая ночь, штиль, — свинство со стороны старика допустить гибель в такую ночь! Где же были спасательные лодки? Ром и скала! А на кухне была свеже изжаренная индейка, теперь ею поужинала какая-нибудь акула. Моих товарищей по несчастью, сколько я не кричал, я не видел. На совести старого чорта было много душ, будь он проклят!

Далеко, на западе, около мыса Мак-Генри, блестел огонек. Вода была тепла, я был без куртки и плыл бодро около часа. Вдруг меня охватила жуть, — огонь исчез из вида. Однако, о причине этого я скоро догадался, — его поглотил туман. Надежда доплыть до суши была так же крепка, как и найти потонувшую новогоднюю индейку. Но я все-таки упорно плыл вперед, изредка отдыхая на спине. Куда? Разве я знал об этом? В новый год или, быть может, в вечность.

Это — обычная история: думается, плывешь прямо, на самом деле делаешь круг, так как удары правой руки сильнее и, таким образом, все время сворачиваешь влево. Руки и ноги мои одеревянели. И вот я приплыл к банановому ящику и взобрался на него. Тут все-таки я мог набраться сил.

Туман вокруг меня был густой и белый, словно саван. В голове стучали кузнецы, мускулы отказывались служить, туман перед глазами краснел. Измученный, одинокий на всем пространстве, носился я по волнам, изредка глотая соленую воду, как бы приготовляясь этим к принудительному исследованию морских глубин. Неужели я, как новорожденный котенок, утону у берегов родной страны?! Мысль уносила меня через широкие прерии к бушующим жизнью огромным городам. Машинально я сделал еще несколько движений, кровь запела в моих ушах… песню вечности.

Однако, волна все еще качала меня. Чорт побери, это был не шум в ушах, это прибой, это берег! Ликуя, я заработал руками туда, к этому драгоценному шуму. Тут меня опрокинуло назад, закружило, снова швырнуло вперед, и я почувствовал под ногами нечто, что было потверже, чем вода. Изможденный, дрожавший, едва дыша, вполз я на четвереньках на землю и поцеловал ее, завопив, как юная школьница. Через минуту я свалился, как сноп…

Я очнулся, ощутив на своем языке вкусные капли настоящего Элимен-виски; солнечный свет ослепил меня.

«Ага, — подумал я, — это пламя ада. Видишь, Годфри, ты всегда был безбожником, вот и попал к дьяволу».

Ну, в конечном счете, я находился на той же старой планете и нашел свое «я» на прекрасной белой постели, стоявшей рядом с кроватью какого-то джентльмена. Последний, при виде моей изумленной физиономии, расхохотался, за ним и я. Джентльмен оказался нашим вторым штурманом; он был немец, но так, вообще, хороший парень. Мы находились в доме рыбака, он подобрал на берегу семь человек с нашего судна. Десять утонуло, капитан тоже, к его же счастью, потому что все равно его фигура украшала бы собой высокую яблоню у дома.

Три дня спустя нас вызвали в морское министерство, где мы сказали, что ничего не знаем. Дело, видишь, шло о пенсии вдове старика капитана.

Долго еще я чувствовал во рту соль, словно сидел в бочке, полной сельдей. Я решил перейти лучше на сушу, проработал в Техасе два месяца и теперь, вот, с немцем опять, избиваю подметки, — закончил свой рассказ американец.

— Да, уж будь покоен, кому суждено быть повешенным, никогда не утонет, — ответил немец.

Янки тихо засмеялся, ничуть не обидевшись. Наступило молчание. Пространство перед складом было залито белыми лучами полной луны.

Тут произошло нечто интересное. Ночной сторож, худощавый, с вз'ерошенными волосами старик, подошел к бочке, намереваясь влезть в нее, но быстро ретировался, пятясь, как рак. Затем он задумчиво почесал бороду, опять подкрался к бочке и вдруг увидел четыре неимоверно стоптанных ботинка.

— Без сомненья, два несчастных трампа. Ну, погодите, — пробормотал он, тихонько взял деревянный брусок и плюнул на ладони.

— У тебя тоже что-то было там, в Пасифике[18]? — спросил американец в бочке.

— Да, было, сейчас припомню, — флегматично ответил немец.

Старик над бочкой навострил уши.

— В моем несчастном плаваньи виновато золото, открытое на прекрасной Аляске, где зимой одному зверю от'ели ноги. Я был тогда в Сан-Франциско, хотелось мне очень помочь парню. Северо-Западное береговое пароходство подняло тогда проездные цены в четыре раза. Я, в отместку, понизил их на 100 %, залезши в трюм угольщика «Мак-Кинлей». Однако, черти нашли меня, когда мы стояли еще в бухте, и, так как я добровольно не хотел выходить, то началась дикая охота за понижателем цен. Целые полчаса длилось состязание по всем углам парохода, пока, наконец, меня поймали. На вахте был штурман. Усмехнувшись, как горилла, он спросил меня тихо и очень вежливо:

— Ну, заяц, что с тобой делать?

Этому морскому волку не скажешь про Аляску.

— Что? Очень ясно, взять меня с собой кочегаром, — ответил я.

— Ах, ты, дьявол, мошенник! — С этими словами горилла ударила меня по лицу так, что полное собрание звезд всей вселенной засверкало пред моими глазами.

Но в следующий момент и он заработал от меня хороший удар по переносице. Тогда он, как техасский зверь, бросился на меня, схватил меня лапищами за шиворот и безо всяких слов, как кошку, швырнул за борт. Я отчаянно заработал руками и ногами, чтобы не попасть под пароходный винт. Пароход, изрыгая красные искры, сорвался во тьму, и горящие окна кают смотрели на меня весьма иронически. Я тут же дал себе слово никогда не ездить за золотом на Аляску. Было темно, я был избит, как ростбиф. В этих местах водились акулы, но они обычно плывут на большой глубине, и с этой стороны я был почти спокоен. Как автомат, двигал я руками, взбираясь на водяные холмы и падая в водяные пропасти.

Вдруг я заметил невдалеке какой-то мерцающий свет, откуда слышен был вой индейцев. Голос мой от соли звучал, очевидно, не громко, потому что они не обращали на меня никакого внимания.

Судно оказалось рыбачьей лодкой, оно шло тихо, видимо, ловило рыбу. Впереди меня и значительно глубже в воде обозначились два светящихся глаза. «Не акула ли подплывает», — подумал я. К счастью, я уже держался за якорную цепь и взбирался на палубу. Тут я грохнулся, как солдат на поле битвы. Индейцы приняли незваного гостя очень гостеприимно. Скоро они поставили меня на ноги, собрали восемь долларов и вернули Соединенным Штатам еще одного гражданина.

— Так ты не погиб тогда, щенок, получай еще! — крикнул ночной сторож, снова сплюнул на ладони и толкнул бочку под откос, к реке. Внутри бочки поднялся страшный шум. Четыре огромных рваных ботинка промелькнули в воздухе, и весь отель шлепнулся в воду.

Содержимое выскочило, выплыло на берег, и немец в бешенстве выстрелил в старого зубоскала. Но старик, как павиан, скользнул за забор и исчез.

Оба трампа встряхнулись, как пудели, так что в лунном свете заблестел фонтан брызг. Американец меланхолично смотрел на Миссиссипи, — там течение несло его шляпу, вместе с отелем и мешком.

Ночной набег.

Над темно-зелеными маисовыми полями дул теплый вечерний ветер. Из большой лужи гудело густое кваканье гигантских лягушек, из лесов поднималось голубое дыхание плодоносной земли.

Под огромным пробковым деревом лежали два трампа и ворчали друг на друга, как голодные тигры. Они были молодыми, отважными, худыми от голодовок людьми, опустившимися и одичавшими.

— Я тебе говорил, что негры ни черта не дадут. Лучше бы было поехать на Сан-Луи. Это ты виноват.

— Но ведь ты один не поехал бы.

— Один!?. Ах, вот как, ну, конечно… Святители небесные, я дьявольски голоден!

— Помолчи немножко!

— Не могу я молчать. Будь прокляты эти подлецы-негры с их так называемым городом. Однако, это не лучше подметок, — говоривший сплюнул и отбросил огрызок кукурузной шишки.

— Вон там, — указал его товарищ на два освещенных окна фермы в конце поля, — какая-то паршивая негритянка при мне зарезала на ужин индюшку, мне при виде этого даже сделалось дурно. Я ей показал табакерку, она страшно испугалась, приняв это за талисман.

— Эта сволочь суеверна до невероятия. Как раз здесь прошлый год проходили два крейсера и освещали прожекторами берег. Чернокожие повыскакивали из хижин, и одна старая негритянка закричала: «Это глаза бога, настает его суд», и свалилась замертво, — сердце разорвалось. Чорт возьми, нельзя ли эту глупость использовать для нашего ужина?

— Гмы, да что у тебя за идея? — поспешно спросил товарищ. Глаза его загорелись, как у голодного волка. — Поработаем можжечками.

Оба задумались.

— Генрих, найдется ли у тебя кусок мыла? — воскликнул один.

— Не знаю, кажется, есть. Вот, а что?

— Не торопись. Покажи мне эту ферму с индюшкой.

Оба достойных трампа побежали через маисовое поле. У низкого полуосевшего плетня фермы они остановились.

— Тише, Ганс, тут собака.

— Схожу на разведку.

Минут через восемь он вернулся, смеясь и потирая руки.

— Теперь пора показать, что я знаменитый художник. Давай свою рожу.

Товарищ беспрепятственно дал себя измазать.

— Вот, — сказал Ганс, — теперь любой негр Луизианы примет тебя за тень своего деда. Пусть меня повесят, если это не так. Теперь внимай, дуралей: ты подойдешь к окошку и будешь ждать, я влезу на крышу и буду орать в трубу, как буйно помешанный. В этот миг ты просовывай свою башку в окно и вопи, как больная корова.

Я убежден, что услышав этот прекрасный голос с небес, черномазые удерут из своей виллы. Когда это случится, ты бросишься в атаку на индюшку и хлеб и бежишь на ту полянку, где мы были. Я буду ждать тебя. Все это, конечно, делать надо молниеносно, ибо, если негры опомнятся от первого припадка страха, они непременно вырвут колья из плетня, чтобы побеседовать с приведеньями. Все понял?

Спрашиваемый рассмеялся.

— Ну, идем скорей, я опасаюсь за целость индюшки.

Бродяги подкрались к дому.

— Удастся ли мне проникнуть на крышу, она, кажется, рассыпется, как пуддинг под ногой у слона, — проворчал Ганс. — Дьявол, не дотрагивайся ты до физиономии, — прошипел он вдруг, — иначе ты будешь похож на зебру, а не на духа.

Ганс осторожно взлез на курятник. Один из брусьев под ним затрещал, петух внутри беспокойно заквохтал. Генрих внизу в волнении замахал руками.

Оба с минуту подождали, из дома доносился звон посуды и неясные голоса. Работая руками и ногами, Ганс выбрался на крышу, на ночном небе его фигура казалась гигантской обезьяной. Наверху он осмотрелся, согнулся над трубой и вобрал носом воздух.

Он уже начинал чувствовать себя, как дома, как вдруг несколько кирпичей подозрительно затрещали и загремели.

Генрих огромным прыжком потревоженной лягушки отскочил от окна и вонзился глазами в крышу. Но в этот миг приятель уже завопил громовым голосом:

— Небукаднеуар Сарданапал!..

Невообразимая суматоха закипела в доме, кто-то кричал дико и пронзительно. Генрих вспомнил о своей обязанности и пулей ворвался в окно.

Визг достиг необычайной силы. Генрих приготовился к удару стулом по своему черепу. С вытаращенными от страха глазами прыгал он по комнате, нацеливаясь на окно. Но в комнате уже никого не было.

С улицы доносились молитвы к божеству и топотали ноги бежавших. Из печки валил дым.

— Заходи же в комнату, ты, идиот! — кричал с крыши Ганс.

Но идиот задыхался от смеха и ничего не отвечал.

— Ах, скотина, он уже там и все пожрет, как саранча, а ведь моя идея, — с этими словами Ганс грохнулся в трубу, гениально — выбрав самый кратчайший путь.

Теперь и он был похож на чернейшего духа. Бросившись к Генриху, он стукнул его по шее, рванул индюшку со сковороды, набил карманы маисовым хлебом и одним прыжком выбросился в поле.

Генрих осмотрелся, накинулся на бутылку с каким-то напитком, мармелад и маисовый пирог.

На пороге трампу скатилась под ноги собака. Это была собака из породы, водящейся только у негров. Обычно собак этих кормят ремнем и пинками. Собака схватила повиснувшего на плетне Генриха за шаровары и, в свою очередь, повисла на нем. Брюки — единственная пара — жалобно затрещали. Генрих задрожал от злобы и страха.

Нагнувшись, он свободной рукой протянул пирог собаке. Еще теплый, он показался ей вкуснее каких-то брюк, и последние были выпущены на свободу. В то время, как благодарный пес ужинал, похваливая пирог, трамп бежал уже далеко в темном поле. На разорванных брюках белел треугольник.

Под пробковым деревом удачливые охотники встретились и присели.

Из тьмы доносился дальний вой.

— Ага, трусы вернулись и избивают собаку!

— Да, на этом свете всегда бывает бит именно невинный, — ответил Ганс, вытирая покрытые жиром губы.