Всемирный следопыт, 1926 № 09

I. Покупатели жемчуга.

В Паумоту открывался сезон ловли жемчуга, и сотни скупщиков его ежедневно прибывали на архипелаг для торговли с туземцами.

Шкуна «Арефура» совершала свой долгий путь из лагуны Малии на атолл Тахеу, где она должна была выгрузить немца Вайзмана и француза Первиса, одного американца, четырех испанцев и одного грека; за исключением Первиса и Вайзмана, все ее пассажиры были закупщиками жемчуга.

Первис и Вайзман были компаньонами. Но встретились они всего три недели тому назад в Пепите, где Первис, с'емщик кинематографических картин, высадился на берег с украденной прожекторной камерой и двадцатью пятью сотнями футов бракованных кинематографических картин, потеря которых все еще оплакивалась в далекой Калифорнии продавцом сенсационных фильм.

Вайзману были уже знакомы местные условия жизни. Это был не первый его сезон ловли жемчуга. Два года тому назад у него в Тахеу была палатка с дешевым кондитерским товаром.

Ему повезло. Жемчужина, вымененная на сласти у одного молодого, неопытного канака, превосходила своей ценностью все его барыши за сезон.

Итак, эти джентльмены решили на этот сезон образовать своего рода фирму; условия вступления в нее отличались необычайной простотой и состояли лишь из нескольких пунктов.

Вайзман должен был доставить парусину для воздвигаемого из тряпок и палок театра и оплачивал дорогу в Тахеу, Первис давал картины, аппарат и знания спеца. Вайзман обязывался стоять у дверей и принимать плату в виде перламутровых раковин, или кокосовых орехов. Первис взял на себя обязанность демонстрировать картины, пока ему не удастся приучить к этому делу какого-нибудь мальчика-туземца.

Первый завтрак только что окончился, и компаньоны, сидевшие в носовой части шкуны в некотором расстоянии от остальных, занимались подсчетами и разрешением некоторых спорных вопросов.

— Ну-с, — заметил Первис, закрывая свою истрепанную записную книжку и беря новую папиросу, — если только какой-нибудь другой кинематограф не забредет в эту вашу старую лоханку, называемую атоллом, мы хорошо заработаем. Шесть раковин, мелкая жемчужина, или четыре кокосовых ореха; в среднем пятьдесят человек на каждом сеансе и шесть часов демонстрации в день; никаких налогов, ни трат на прислугу, только содержание одного мальчика, который будет вертеть аппаратом, когда я научу его этому. Да, мы должны иметь удачу.

Единственно, что мне не по нутру, это наши картины. Когда я хорошенько рассмотрел их, мне захотелось бросить их в бухту, но тут я встретился с вами. Особенно смущает меня то, что их уж очень мало. Пять минут ковбойской истории, затем девушка на мотоциклетке, которую преследует артиллерист на быстроходном автомобиле, за ней проделки Чарли Чаплина и, наконец, Мутт, сажающий Джеффа в бочку с патокой. Этого не так уж много, и, кроме того, не будет цельности впечатлений.

— Не беспокойтесь об этом, — спокойно возразил Вайзман. — Ведь это картины, так ведь? И при том кино-фильмы, так ведь? Ну, так чего вам еще нужно? Вы заставите канаков таращить глаза, пока я буду знакомиться с содержанием их карманов, и нечего вам забивать себе голову фантазиями о высоком искусстве и цельности впечатлений. Наше дело — жемчуг. Жемчуг, говорю я, — и нам надо бороться с господами, вроде вот этого.

Он указал на грека Миланти, который только что вышел на палубу, вытирая лицо красным шелковым платком.

— Вот такие-то знают где раки зимуют, и могут нам свинью подложить, — заметил он.

— Каким же это образом? — спросил Первис.

— Да вот как, — ответил ему компаньон. — Молодчик, вроде Миланти, приезжает на какой-нибудь атолл, скажем хоть на Тахеу, начинает разнюхивать и наблюдать и, наконец, выбирает пару лучших ловцов жемчуга из туземцев. Он не дает в долг денег, потому что в деньгах мало толку в таком месте, как Тахеу, а попросту принимается продавать им в кредит разный хлам: игрушечные часы, десятицентовые граммофоны, шелковые сорочки, брилльянты с северного полюса и вообще всякую мерзость, которую вы только сможете придумать. Он приезжает сюда сезон за сезоном и настолько запутывает своих ловцов жемчуга, что они у него в долгу от шкуры до души.

— Так, так, — согласился Первис, — именно таков этот Миланти. И, мне кажется, Билли Вайзман, эти торговцы так хорошо сняли здесь все сливки, что их уже ни для кого не осталось, по крайней мере, их не осталось для таких, как мы с вами. Я могу прозакладывать полный зрительный зал против лопнувшего прожектора, что мы ничего не выгадаем в Тахеу, раз тут шатаются подобного рода типы. По моему, нам следует притаиться, работать с нашим кинематографом для отвода глаз, но не упускать из вида суб'ектов вроде Миланти, а затем налететь на одного из них и отнять все, им накраденное.

— Я вовсе не желаю попасться в уголовщине, благодарю вас покорно, — отвечал Вайзман.

II. Жан Франсуа Калабасс.

В полдень показались едва заметные с палубы смутные очертания пальмовых верхушек над далеким горизонтом. Это был Тахеу.

Два часа спустя, вместе с приливом, «Арефура» вошла в обширную и спокойную, как внутреннее море, лагуну, с северным берегом, терявшимся в синеве горизонта. Белый, как соль, пляж окаймлялся рощицами хлебных деревьев и кокосовых пальм; между стволами их мелькали соломенные крыши деревни.

Направляя дешевый театральный бинокль на покрытый густой толпою берег, Первис продолжал разговаривать через плечо с Билли Вайзманом.

— Поскольку я вижу, здесь нет ни одного кинематографа, — заметил он, — но по виду публика здесь самая жалкая, пригодная только для галерки. Тут больше детей, чем женщин, и больше женщин, чем мужчин.

Он передал своему товарищу бинокль в ту самую минуту, когда грохот якорной цепи «Арефуры» разбудил эхо рощ Тахеу, и в первой же лодке компаньоны отправились на берег.

У обоих мужчин были в руках мешки. Остальной их багаж необходимо было выгрузить до наступления темноты, и они теперь отыскивали место, где можно было бы расположиться; гостиницей им должна была служить расставленная палатка кинематографа.

— А вот и подходящее место, — сказал Первис, когда они подошли к просеке возле врезавшейся в лесок бухты, — лучшего ничего нельзя было бы и придумать. Давайте измерим его.

Во время обмера компаньоны заметили, что к ним подошел старик, вышедший из маленькой, покрытой пальмовыми листьями хижины, стоявшей в восточном конце просеки.

— Пятьдесят один фут, — закричал Первис. — Достаточно, да еще с излишком; ну, теперь повернитесь, чтобы измерить боковое пространство. Алло, — он повернул голову в том направлении, где как раз за его спиной стоял старик. — Алло, отец, и откуда это тебя сюда ветер занес?

— Извиняюсь, сэр, — ответил вновь пришедший, в котором с первого взгляда можно было разглядеть белокожего, да и к тому же француза. — Мое имя Жан Франсуа Калабасс, и это моя земля. Зачем вам понадобилось измерять мою землю?

— Вашу землю? — удивился Первис.

— Да, сэр, мне принадлежит вся эта земля, включая мой дом.

Первис посмотрел на Жана Франсуа Калабасс, белокожего, но, благодаря многим годам, проведенным на атолле, почти превратившегося в туземца; на его бедную, хотя чистую и старательно вычиненную одежду; посмотрел на его нос, уличавший в нем алкоголика, на его дрожащие руки и блуждающие глаза и… кое-что смекнул.

Первис сразу оживился и принялся знаками что-то об'яснять ему, но Жан только покачал головой. Первис усмехнулся, подошел к своему мешку и вытащил бутылку. Жан вторично заявил, что не допустит никаких зрелищ в таком близком соседстве со своим, жилищем, но не отказался выпить стаканчик. После этого он отправился домой за тремя оловянными чашками, и они выпили все вместе. Не прошло и часа, как Жан уже сдал в аренду свой участок за постоянное бесплатное место в театре и два доллара в неделю, каковая плата должна была вноситься авансом.

— Но вы не должны ничего говорить моей дочке об этих деньгах, — сказал Жан, помогая остальным допить бутылку убийственной шнейдемановской водки.

III. Флотилия ловцов жемчуга.

Днем, когда «Арефура» вошла на всех парусах в лагуну, флотилия искателей жемчуга прекратила на короткое время свою работу. Мужчины и женщины курили папиросы, болтали, смеялись и перекликались с соседними пирогами. При виде шкуны все смолкли, папиросы и бананы оказались позабытыми, и глаза всех устремились на нее, когда она плавно подошла со слабо натянутыми парусами и рулем, повернутым на штирборт.

Когда грохот якорной цепи разнесся по воде, языки развязались, и дочь Жана Калабасс, Амама, стоявшая возле своего товарища по ловле жемчуга Дамеа, уныло свистнула сквозь зубы.

Амама была прекрасна красотой потомков, происходивших от двух разных рас, прекрасна и смугла и еще почти ребенок; теперь уже окончилось два сезона, как она ловила жемчуг вместе с Дамеа. Дамеа был так же молод, как и она, он был сын туземки и испанца Джуан Ложу, умершего от той же болезни, которая в настоящее время убивала Жана Франсуа Калабасс, отца Амамы. Она знала Дамеа с самого раннего возраста, они выросли вместе, играли вместе, стали неразлучными; это была коммуна из двух человек, с Дамеа в роли вожака и Амамой в роли последовательницы. Они жили, точно брат и сестра, но никогда не ссорились, хотя у Дамеа был нрав горячий, как пламя, и острый, как меч.

Единственное наследство, которое оставили Дамеа его родители, была пирога и право ловли жемчуга. Амама присоединилась к нему в качестве компаньона по ловле и в течение последних двух сезонов сторожила пирогу, пока он нырял, помогала ему справляться с лодкой, чистить и прибирать раковины. За это время они нашли три крупных жемчужины, не говоря о мелочах, жемчужинах уродливой формы и раковинах. Им необычайно везло, и их улов был целым состоянием для Миланти, так как он с первого взгляда распознал в Дамеа хорошего водолаза и простодушного малого и принялся действовать согласно этому. Жемчуг и раковины — все переходило в руки Миланти в обмен на коробки карамелек и сигар, бусы для Амамы, шелковые сорочки, — и в результате Дамеа еще оказался в долгу, в тяжелом долгу, по словам Миланти.

Не удивительно, что появление «Аре-фуры» заставило Амаму печально свистнуть сквозь зубы. Амама обладала более практическим умом, чем Дамеа, ей не нужны были раз'яснения друзей и соседей, чтобы понять, что Дамеа «надувают», и она умудрилась в прошлый мертвый сезон открыть глаза своему другу.

Но в этом было мало толку, в виду того, что счета Миланти на поставленный товар, пересланные почтовым судном до начала настоящего сезона, показывали, что за Дамеа числилось не менее трехсот долларов.

— Он должен был приехать на этом корабле, — сказал Дамеа на местном наречии. — Он будет ждать нас по окончании ловли.

— Миланти, — повторила Амама, — ах, этот Миланти! — Глаза ее гневно засверкали. Она тяжело перевела дух и собиралась уже вслух излить свои чувства, когда громкий крик заставил ее окаменеть на месте.

— Тарана! Тарана! (Раковина! Раковина!).

Быстро замелькал по воздуху от лодки к лодке топор с обвязанным кокосовыми нитями лезвием, пока не достиг пироги, в которой стояла отчаянно размахивавшая руками женщина.

Она схватила топор, размотала нити и нырнула с ним в воду, — ее товарищ, спустившийся в воду первым после перерыва на отдых, был захвачен «большой раковиной».

Так называемая «большая раковина» — двухстворчатая раковина, величиной с небольшую детскую ванну, — находится обычно на дне, покрытом густой тиной. Стоит она почти вертикально, раскрыв свои две створки; рука или нога человека, попавшая в эту ужасную пасть, заставляет ее защелкнуться с громким треском западни, — и неосторожный водолаз пойман. В Тахеу подобные несчастные случаи — большая редкость, но их так боятся, что всегда имеется наготове топор или большой нож, который обычно берут с собой на ловлю.

Амама, твердо держа в руке передний из шестов, которыми управляют лодкой, и Дамеа, положив руку ей на плечо, наблюдали, пока вода не расступилась и из нее не показалась женщина, втаскивавшая своего товарища на борт колыхавшейся лодки. Левая рука его исчезла, и женщина крепко держала его за предплечье, чтобы остановить кровоизлияние.

Амама вздохнула. Это было одно из тех несчастий, которые — она всегда так боялась! — могли случиться с Дамеа. Внезапно она опять вспомнила о Миланти, — о Миланти, не подвергающемся никогда никакому риску; о Миланти, бравшем все и дававшем так мало; о Миланти, который будет ожидать их на берегу, когда они вернутся. Но она ничего не сказала, и, докурив папироску, Дамеа снова принялся нырять в поисках жемчужин.

Два часа спустя Дамеа прекратил свою работу на этот день, и они принялись вскрывать выломанные им за день раковины, ибо в Тахеу не разрешалось оставлять устрицы гнить на взморье. Раковину надо было раскрыть и обыскать прежде, чем высадиться, и на берег можно было привозить только пустые раковины[7].

Дамеа счищал каралловую поросль и паразитов с раковин; Амама, сидя против него, клала каждую сросшейся частью на доски и, искусно всунув нож, перерезывала сдерживающий створки мускул. Раковина сейчас же раскрывалась и, вырезав устрицу, девушка привычными пальцами перебирала ее в поисках жемчужины.

Сегодня им не везло, но обстоятельство это их мало тревожило. Они по опыту знали, что ловля жемчуга — самая трудная из всех работ и похожа на азартную игру.

Амама раскрыла последнюю и самую меньшую из всех раковин и держала устрицу в руке, перебирая ее пальцами; вырвавшийся у нее слабый сдержанный крик заставил Дамеа оторваться от якорного каната, который он только что собирался тянуть.

— Ах, посмотри-ка! — закричала Амама.

Наклонившись вперед и взяв устрицу в пальцы, Дамеа нащупал в глубине мяса что-то, напоминающее камешек; едва переводя дух, он стал наблюдать, как девушка, разделив мясо, выдавила на яркий дневной свет что-то, похожее на сверкающий белый мыльный пузырь — жемчужину гранов в пятьдесят, идеально круглую и совершенную по цвету.

Амама держала ее на ладони и радостно смеялась; ее товарищ, сидя на корточках и положив локоть на снасть, смотрел, не говоря ни слова.

Но их радость быстро омрачилась печальной мыслью — Миланти!

Тогда они начали обсуждать положение. Они не хотели обманывать Миланти; по их расчету, при помощи добытого ими с начала сезона и того, что они еще добудут до конца его, им не только удастся удовлетворить все его требования, но, кроме того, купить еще и те вещи, о которых они давно мечтали, — в числе их была и губная гармония. Однако, они хорошо знали, что стоит только Миланти пронюхать об этом богатом улове, как он его выманит теми особыми чарами, которые ему присущи: по выражению Амамы, «он выговорит ее у них» и оставит их не только без жемчужины, но еще и в долгу у него.

И они решили скрыть свою находку.

— Я спрячу ее на берегу, — сказал Дамеа, пряча жемчужину в опоясывавший его стан и составлявший всю его одежду кусок бумажной материи. — Мы зароем ее у подножья большого дерева, растущего возле двери дома твоего отца, дерева, подобного которому нет на всем Тахеу.

Они вытащили якорь и взялись за весла. Когда они под'ехали к берегу, там собрались уже и другие пироги, и берег начал покрываться толпой.

Среди толпы, действительно, бродил Миланти в своем неизменном пальто из альпага и старой панаме, с вечной сигарой во рту, засунутыми в проймы жилета большими пальцами и большим брилльянтом на четвертом пальце волосатой левой руки.

Он поздоровался с Дамеа, и оба поговорили друг с другом несколько минут. Затем Дамеа при помощи девушки понес раковины, наловленные ими в этот день, в склад, находившийся возле дома Дамеа.

Покончив с этим, Амама направилась домой. Но ее слуха еще коснулись произнесенные шопотом слова товарища:

— Когда взойдет луна…

IV. Когда взошла луна.

Подходя к своему дому, Амама заметила Первиса и Вайзмана за работой на небольшой просеке.

Девушка простояла некоторое время, смотря на двух компаньонов, затем заговорила с ними и поинтересовалась узнать, что они здесь делают. Первис, посмотрев на нее через плечо, громко рассмеялся.

— Что это она там бормочет? — спросил он у Вайзмана.

— Желает узнать, что мы делаем на участке ее отца, — ответил тот.

— Скажите ей, чтобы она убиралась к чорту, — посоветовал Первис.

Амама не стала ждать, чтобы ей перевели эти слова. Первис ее пугал, хотя она видела его только в профиль со скошенными на нее глазами и приподнятой верхней губой, выставлявшей на показ его длинные желтые зубы.

Она пошла дальше, но, дойдя до дома, остановилась на пороге.

Жан Калабасс был дома; он громко храпел. Девушка почувствовала запах водки. Амама села у большого дерева, единственного на Тахеу красного дерева, росшего к востоку от входа.

Она была дочерью Жана Калабасс, но дело обстояло так, как будто Жан Калабасс был ее детищем. Дочь обшивала его, готовила для него и заставляла быть опрятным; она хранила его деньги, когда они у него были; когда это было возможно, удерживала его от глупостей.

Отец где-то добыл себе водки, — и Амама сразу же инстинктивно поняла, что получил он ее от тех двух незнакомцев, которые работали на небольшой просеке, лежавшей к востоку от хижины.

Амама это поняла, и знала она также, что в данном случае она беспомощна. Ни разу в жизни не упрекнула она своего отца за его многочисленные мелкие прегрешения, — влияние ее всегда выражалось во внушении, никогда в упреках или обвинениях, и заставить отца сознаться в своей вине было совсем не по силам девушки. Она сидела в глубоком раздумьи, совсем позабыв об ужине, пока солнце не исчезло окончательно за горизонтом и огромные золотые звезды не засверкали над лагуной.

Поднялась луна, и звуки ночи стали меняться; с корабельной пристани доносились громко кричащие голоса матросов, скрип весел, призывы женщин. Затем, по мере того, как луна поднималась все выше на небе, молчание стало мало-по-малу овладевать землею, и немного спустя у края леса по твердому песку раздались знакомые шаги.

Это был Дамеа.

Он принес с собой большой нож с широким лезвием, которым можно было взрыть землю, и жемчужину в круглой желтой жестянке из-под папирос, данной ему когда-то Миланти. Дамеа открыл жестянку и показал девушке жемчужину, тщательно запрятанную в гнездышко из той хлопчатой бумаги, которую закупщики жемчуга употребляют для упаковки своего товара. Затем он выкатил жемчужину на ладонь, и оба стали любоваться ею, точно малые дети.

Положив жемчужину обратно в жестянку, Дамеа опустился на колени и начал рыть своими ножом песок у корня большого дерева. Песок был всего на несколько дюймов глубины, дальше шла красная земля, влажная и легко поддававшаяся ножу, затем отросток корня задержал конец ножа. Но глубина оказалась уже достаточной и, поместив небольшую жестянку в ямку, Дамеа прикрыл ее, сгладил над нею песок и сделал надрез в твердой коре дерева, как раз над маленькой могилкой.

Если бы наблюдавшая за ним Амама повернула голову, она могла бы рассмотреть человеческую фигуру, только что вышедшую из дома и почти соприкасавшуюся с ее темной тенью.

Это был Жан Калабасс, у которого тяжелый сон опьянения сменился каким-то тревожным чувством.

V. Преступление Жана Франсуа Калабасс.

В течение недели и трех дней «Большой кинематограф Первис-Вайзман» был переполнен публикой с заката солнца до полуночи, и казалось, что он будет пользоваться таким же успехом до конца сезона. Однако, в одиннадцатый вечер сбор вдруг упал, и можно было подумать, что таинственная театральная болезнь, которая равно нападает как на худшие, так и на лучшие драматические предприятия, наложила руку и на предприятие «Первис-Вайзман».

Компаньонов тревожило не столько уменьшение толпы зрителей, как понижение увлечения посещающей театр публики, не сопровождавшей уже таким громким криком и визгом приключения девушки на мотоциклетке, преследуемой артиллеристом в быстроходном автомобиле Ройс, проделки Чарли Чаплина и впихивание Джеффа в боченок с патокой.

В четырнадцатую ночь представлений, когда Жан Франсуа Калабасс пришел требовать арендную плату авансом, Первис посоветовал отправиться ему к чорту за песнями, и после того, как Вайзман перевел ему этот совет, Жан Франсуа ушел, опечаленный и разочарованный.

Он не мог прибегнуть к защите закона; сделай он это, Амама узнала бы, что он получал деньги и скрыл это от нее; не мог он даже пожаловаться своим друзьям из опасения, что это дойдет до ушей его дочери. То, что старик покучивал, не имело особого значения, но, скрыв от нее деньги и умолчав про свою сделку с Первисом и Вайзманом, он совершил подлость.

Итак, не подкрепившись ни одним глотком водки и предвидя впереди плохие времена, Жан Франсуа вернулся домой и лег на свой спальный мат, стараясь заглушить свое горе при помощи пачки крепкого табаку.

В доме Жана было всего две комнаты: одна для него, другая для Амамы; обед же стряпался на открытом воздухе. Перегородка между двумя комнатами состояла из переплетенных ветвей, и, когда он лежал, жевал табак и размышлял, уставившись на сверкавшую, под лунными лучами полосу воды, видную через вход, он мог расслышать сквозь шелест ветра в пальмовых листьях и ропот прибоя на внешнем взморье звук слабый, живой и ритмичный, звук дыхания спавшей Амамы.

Вдруг, пока он лежал, работая челюстями и уставившись на сверкавшую полосу воды, в голове у него зародилась совершенно неожиданная мысль: — «А почему бы и нет?»

«Почему бы и нет? — раздумывал про себя Жан. — Почему? Гм!.. Нет, нет, это было бы совсем дурно. Дамеа — хороший парень и всегда был добр к нам, да и, кроме того, я надеюсь, что он впоследствии женится на Амаме. Это сокровище, без сомнения, он бережет к тому времени, когда они поженятся. Да, но женится ли он когда-нибудь на ней? Несомненно, женится. Кроме того, я не мог бы продать этой жемчужины. Однако, почему бы я не мог ее продать? На всякую вещь найдется покупатель; дело только в цене. Нет, нет, и не думай, Жан Франсуа Калабасс, это недостойная мысль… А все же…».

Он повернулся на левый бок и закрыл глаза; видя его в таком положении, можно было подумать, что он крепко спит.

Прибой на рифе пел, и ветер шелестел листьями, производя звук, похожий на звук дождя. Казалось, что Жан Калабасс грезит, погруженный в глубокое забытье, умерший для всего окружающего; вдруг, приподнявшись на локте, он осторожно повернулся и начал ползти по матам к входу.

За порогом он встал на ноги.

Не было никого, кто бы мог подсмотреть и увидеть.

Старик подошел к маленькой полке у входа, где обычно лежал нож, употреблявшийся для различных хозяйственных целей, от чистки рыбы до вырезывания тростника; затем, приблизившись к большому дереву, он опустился на колени в том же месте, где опускался на колени Дамеа, и начал отрывать сокровище. Не в первый раз уже проделывал он эту работу; любопытство подстрекнуло его к ней в ту же самую ночь, как жемчужину похоронили. Но старик скрывал с тех пор сделанное им открытие, скрывал его совершенно невинно, без малейшей мысли или желания обокрасть Дамеа, — эта мысль пришла ему в голову всего десять минут тому назад. Заровняв ямку и разгладив песок, Жан Франсуа встал и с маленькой жестянкой в руках вернулся домой, вполз в свою комнату и лег.

Он принялся прислушиваться. Сквозь ропот прибоя и шелест ветра в листьях он расслышал тихое и спокойное дыхание спящей девушки.

VI. Янтарное ожерелье.

Вот уже несколько дней, как Жаном Франсуа овладела полная апатия, он не выказывал ни малейшего интереса к происходившему вокруг него и совсем лишился аппетита. Дело дошло до того, что Амама, решив, что он болен, предложила пропустить ловлю и остаться с ним на весь день, чтобы сварить ему обед, но он сердито отверг ее предложение. Если она вдруг готова поступить таким образом, почему она не подумала об этом раньше, вместо того, чтобы вечно где-то бегать с этим негодным Дамеа.

Амама слушала его с ужасом. Никогда он не говорил с нею таким образом, никогда не смотрел он на нее так косо, точно ненавидел ее. Немного позднее, когда Амама была на лагуне с Дамеа, юноша мог бы заметить, что с девушкой творится что-то неладное, но мысли его были заняты другим. Для Дамеа, как для ребенка, все заключалось в моменте и в деле, которым он в данную минуту занимался.

Амама стояла теперь на коленях в своей пироге, принимая раковины, которые Дамеа вытаскивал из моря, и раздумывала все время о своем отце, об унынии, в котором он находится уже несколько дней, и о резкой перемене его обращения с нею.

Они вернулись за час до солнечного захода и, под'езжая к берегу, заметили, что там происходит что-то необычайное: женщины смеялись, а дети кричали и толкались, следуя за двигавшейся по берегу фигурой человека, размахивавшего лодочным веслом над головой.

Это был Жан Франсуа, совершенно пьяный, громко взывавший к своим предкам, чтобы они следовали за ним в бой за истинную веру с языческим населением Тахеу.

Вид Амамы заставил его уронить весло, позабыть о своих предках и дать спокойно увести себя домой на спальный мат, где его прикрыли одеялом и предоставили собственным думам.

На следующий день, без малейших признаков стыда и снова приведенный в приподнятое состояние водкой, добытой из какого-то таинственного источника, он призвал к себе Амаму и подарил ей ожерелье из поддельного янтаря, стоившее по меньшей мере два доллара.

— Мне его подарили, — сказал Жан, громко икнув, — оно твое, и ты имеешь полное право носить такие вещи; разве ты не дочь Жана Франсуа Калабасс? У меня есть добрые друзья. Человек моего происхождения никогда не останется без друзей, если он знает, где их искать. Опустись на колени.

Она исполнила его приказание, и он надел украшение ей на шею.

Вблизи дома она увидела шедшего к ней Дамеа; он шел звать ее на ловлю; девушка инстинктивно стащила с шеи свое украшение и зажала в руке.

— Что это у тебя? — спросил Дамеа.

— Ничего, — ответила Амама, — только вот это. — Она разжала руку и показала ему бусы. — Отец мне их дал, но я их не хочу носить теперь.

Она побежала обратно в дом и спрятала янтарь у себя в комнате, затем оба отправились на ловлю. Дамеа не стал задавать ей никаких вопросов, так как мысли его были заняты совсем другим — западней для рыб, которую он собирался испробовать на следующий день в глубоких местах у внешнего взморья.

VII. Нож для акулы.

Позади дома Жана Калабасс находилось место, куда старик относил всякий ненужный хлам, пустые бутылки и жестянки, рыбьи кости и всевозможные об'едки, пожиравшиеся разбойниками-крабами.

На следующее утро, проходя мимо этого места, Амама увидела полуобнаженную жестянку, вырытую крабами или детьми, копавшимися в мусоре. Девушка подняла ее. Это была жестянка, в которую Дамеа положил жемчужину. Уверенность в том, что это именно та жестянка, усилилась при виде вдавленного места на ее боку, замеченного девушкой в ночь, когда закапывали находку; кроме того, в ней еще находился хлопок, прикрывавший жемчужину.

Не выпуская из рук жестянки, девушка побежала к большому дереву и, опустившись на колени, осмотрела песок у корня, как раз под маленькой надрезкой на коре дерева. Песок казался нетронутым.

Было еще очень рано. Дамеа мог отправиться на ловлю не раньше, чем через полчаса, а Жан ушел в деревню. Никто не мог видеть ее, и, бросившись в дом, она схватила с полки большой нож и вернулась к дереву.

Это был нож, заключенный в ножны, и, вытащив его, девушка заметила слабые следы красной земли в том месте, где лезвие было вделано в рукоятку.

Она ничего не нашла. Нож проник до древесного корня, обыскал землю во всех направлениях, — ничего не было.

Медленно и точно во сне девушка начала заполнять яму, затем тщательно разгладила песок над нею ладонями; слезы скатывались по ее лицу и падали на маленькую могилу, в которой навсегда остались ее любовь к отцу и вера в него.

Слабости, делавшие его почему-то достойным ее любви и сожаления, исчезли, точно их никогда не бывало; не осталось ничего, кроме образа вора, жестокого и бессердечного. Амама встала, вошла в дом и, положив нож обратно на полку, скрыла жестянку в своей комнате под матами. Затем она остановилась, подбирая волосы руками, точно ничего не случилось, но в сущности не сознавая, что она делает; после этого она в отчаянии бросилась на маты, под которыми была скрыта проклятая жестянка.

Снаружи раздались шаги. Дамеа пришел звать ее на ловлю, но она, сославшись на болезнь, просила оставить ее в покое. Юноша пошел искать Оти, сына старика Тиму, иногда помогавшего ему. Амама слышала, как он удалился, и продолжала лежать, прислушиваясь к шелесту ветра в пальмовых листьях.

Кто-то прошел перед домом. Это был Жан, возвращавшийся из деревни; он принес курицу, ощипанную и совершенно готовую для жаренья. Выйдя из дому, девушка застала его стоявшим на коленях возле углубления в земле, служившего очагом, с лежавшей рядом курицей. Увидев дочь, он крикнул ей, чтобы она принесла несколько листьев для завертывания курицы, и осведомился в то же время, почему она не на ловле с Дамеа.

Она ничего не ответила, но подошла прямо к нему и стала рядом с ним на колени возле печной ямы.

— Отец, — начала Амама, — некоторое время тому назад, когда я была с Дамеа в его пироге, он нашел жемчужину, крупную жемчужину, жемчужину гораздо более крупную и прекрасную, чем я когда-либо видела, чем кто-либо у нас здесь находил!

— О, — сказал Жац, — он нашел жемчужину?..

Не поднимая глаз на дочь, он взял в руки курицу и держал, как бы взвешивая ее.

— Он спрятал свою находку под большим деревом, — продолжала девушка, — а теперь жемчужина исчезла, и я знаю, кто ее взял.

Старик ничего не сказал, сознаваясь во всем своим молчанием; он стал теребить кожу птицы и повертывать ее в руках.

Он был уверен, что Амама видела, как он взял жемчужину, потому что иначе она не стала бы говорить с ним таким тоном.

— Однажды ночью, — сказал Жан, — подойдя к своей двери, я увидел, как Дамеа прятал что-то в моей земле. Ты тоже была с ним. Вы скрывали что-то от Жана Франсуа Калабасс, который разрыл землю и нашел спрятанное вами. Разве он не имел права рыть землю на собственном участке и разве то, что оy нашел, не принадлежит ему? Верно?

— Отец, — сказала девушка. — Эта жемчужина принадлежит Дамеа, и, если я ее не найду и не отдам ему, я привяжу обломок коралла к своему поясу и брошусь в лагуну, как бросилась Тару, когда ее обманул Омара.

— Правда, я взял жемчужину; но что из этого? Кто такой, в сущности Дамеа, этот ублюдок испанца, человека, кроме всего — преступившего закон. Затем, откуда я взял жемчужину? — Из собственной земли. Разве человек не имеет права рыть собственную землю и оставлять у себя то, что найдет в ней?

Все это было очень хорошо. Все звучало прекрасно, пока он говорил, но угроза Амамы разбивала все в прах.

Жан знал хорошо, что она сделает, что сказала; он хорошо знал свою дочь. Слова ее сильно его напугали.

— Но, хотя она и была найдена на моей собственной земле, ты получишь ее обратно. Ведь я всегда исполнял все твои желания. Слушай: жемчужина эта у Вайзмана — у этого большого человека, который показывает подвижные картины. — Жан смолк на минуту, затем продолжал: — Он одолжил мне пятнадцать долларов, взяв себе жемчужину в обеспечение. Вот тебе двадцать долларов.

Он вытащил из кармана две десятидолларовых бумажки, перевязанных кокосовыми нитями, и, разгладив, передал их Амаме.

— Я истратил было все деньги, кроме одного доллара, — рассказал Жан, — но вчера вечером я на этот доллар выиграл двадцать у китайцев-игроков. Мне повезло. Отнеси эти деньги Вайзману, возьми у него свою жемчужину и дай ему пять долларов в виде процентов.

Амама глубоко вздохнула и спрятала деньги в свой пояс. Она встала и, не говоря ни слова, быстро исчезла за большим деревом в направлении лагеря Первиса и Вайзмана.

Когда Амама добралась до места, где стояла палатка кинематографа, она никого там не нашла. Первис и Вайзман никогда особенно не заботились о завтраке, а в это время пошли в деревню повидаться с Джарвисом, агентом компании «Бэрнс-Филипп», с целью получить проезд из Тахеу. Они стремились поскорее и куда угодно выбраться отсюда.

Кинематограф окончательно прогорел. Артиллерист никогда уже больше не станет гоняться за девушкой на мотоциклетке, и Чарли Чаплин уже больше никогда не запрыгает. После отчаянных попыток продать свою машину, Первис напился пьяным и разбил ее, — это было единственное удовольствие, которое он смог себе доставить со времени своего приезда в Тахеу.

В это утро, повидавшись с Джарвисом, они направлялись назад в свой лагерь под тень деревьев. Первис был в отвратительном настроении духа; после ликвидации кинематографа у него осталось всего на всего двадцать долларов. Вайзман, громко заявивший, что двадцать долларов — это все, что у него самого осталось в карманах, все же казался более весело настроенным.

Когда они добрались до своей палатки, Амама уже ждала их.

Она сидела на стволе упавшей пальмы спиной к провисшей парусине, служившей западной стеной кинематографа; при виде компаньонов она поднялась на ноги. Девушка не стала праздно тратить времени и слов. Протянув две десятидолларовые бумажки Вайзману, она потребовала свою жемчужину.

Вайзман, изобразив из себя картину кроткого изумления, спросил ее, что она хочет этим сказать, и, когда она ему об'яснила, в чем дело, сделал вид, что ровно ничего не знает. Он никогда не слышал ни о какой жемчужине, — Жан Франсуа был пьян или сошел с ума; хитрец отказался дотронуться до десятидолларовых бумажек и велел девушке убираться вон.

Первис наблюдал за этой сценой с величайшим интересом. Он не мог понять наречия Тахеу, на котором они разговаривали, но разобрал туземное название жемчужины, так часто повторявшееся на атолле во всех разговорах. Девушка предлагала Вайзману две десятидолларовые бумажки, она казалась сильно взволнованной; больше того: она, повидимому, очень рассердилась. Что все это могло значить?

Вдруг в его лисьем уме зародилось подозрение истины. Говорили о какой-то жемчужине, и девушка предлагала его компаньону деньги. Вероятно, Вайзман выманил у Жана Франсуа жемчужину, когда Жан был пьян, и девушка пыталась получить ее обратно.

Когда девушка ушла, Первис повернулся к своему компаньону.

— За что это она предлагала вам свои бумажки? — спросил он.

— Какие бумажки? — удивился Вайзман, весь вспотевший и вытиравший лоб рукавом.

— Десятидолларовые бумажки.

— Ах, это. Она сумасшедшая, совсем сумасшедшая. Она желает, чтобы мы отсюда поскорее убрались; предлагала мне деньги, чтобы мы поскорее очистили место.

— Вранье, — заявил Первис.

— Что вы этим хотите сказать?

— Я знаю все с самого начала, — я видел, как вы это сделали.

— Что сделал?

— Взяли жемчужину у этого вшивого француза. Я смеялся, смеялся все время, пока вы мне говорили всю эту ерунду о том, что двадцать долларов покроют все, что имеется у вас в карманах. Ну, а теперь перестаньте дурить; половина этой жемчужины принадлежит мне, а также половина ваших банковых билетов, или, клянусь всем дорогим мне, я вас выдам.

— Что вы сделаете? — зашипел другой, и зрачки его расширились до того, что вместо светло-голубых, глаза стали казаться черными.

— Пойду к французу, который надсматривает за местами ловли, и заявлю, что вы похитили эту жемчужину у Жана… как его, чорт побери, зовут? Дочь его подтвердит мои слова.

Вайзман с минуту смотрел на своего компаньона. Первис всегда казался Вайзману существом, мало значащим. Он смотрел на него, как на полное ничтожество, как на яйцо, которое можно было высосать и бросить. Скорпион, внезапно вылупившийся из этого яйца, испугал и удивил его.

Губы его плотно сжались, он взглянул на ноги Первиса, потом поднял взгляд на его лицо.

— Нам надо уладить это дело между собой, — сказал он. — Мы были добрыми компаньонами. Я не стану отрицать, что позаботился немного о собственном кармане и сыграл свою собственную игру; не стану я отрицать и того, что вы имеете право быть в претензии на меня.

— Первым делом, — начал Первис, — первым делом вы должны дать деньги для того, чтобы мы могли выбраться из этого отвратительного корыта. Я не намерен зарабатывать себе проезд до Таити. Сколько у вас денег? Садитесь сюда, чтобы мы могли поговорить.

— Я не стану скрывать, что имею при себе двести пятьдесят долларов, — сказал Вайзман, садясь рядом с Первисом на ствол упавшей пальмы, — но это ведь мой оборотный капитал.

— Чорт возьми, ваш капитал! Его придется пустить в оборот на общее содержание и издержки. А теперь вытаскивайте-ка жемчужину.

— Ее нет при мне, — сказал Вайзман. — Она спрятана там, где растут эти густые деревья, — неужели вы думаете, что я так глуп, что стану носить ее при себе?!

— Ну, так пойдем и выкопаем ее.

— Вот вы опять сказали глупость, — возразил Вайзман. — Хороши бы мы были, если бы стали рыться в земле среди деревьев, на глазах у всех этих баб, заготовляющих копру. Нет, сударь мой; вот после заката солнца, когда они все разойдутся, я ничего не имею против.

— Что ж, может быть, вы и правы, — сказал Первис, — условившись встретиться, мы с вами пока разойдемся.

— Я вас буду ждать.

— И, пожалуйста, без всяких штук, Билли Вайзман!

— Силы небесные, да разве же у меня такой вид, будто я намереваюсь сыграть какие-нибудь штуки? — спросил Билли.

Вайзман ушел под тень деревьев отдохнуть, а Первис, оставив его, направился к деревне, где зашел к А-Фонгу, китайцу, торговавшему всевозможным товаром, и купил нож, употреблявшийся при охоте на акул, имевший острое, как бритва, лезвие в семь дюймов длины.

VIII. Ночь на внешнем взморье.

За час до захода Дамеа, вернувшийся пораньше с ловли, чтобы расставить свой капкан для рыб в вымоинах внешнего побережья, направился к дому Жана Франсуа Калабасс. Приблизившись к просеке и остаткам кино, сооруженного из тряпок и палок, он услышал громко спорившие голоса.

Это были голоса Первиса и Вайзмана. Дамеа не выносил этих господ и, будучи любопытен, как кошка, он замер на месте, чтобы подслушать. Из того, что они говорили, он мог понять очень немного. Приблизившись и выглянув из-за деревьев, он увидел обоих компаньонов, стоявших друг против друга. Затем он увидел, как Первис взял Вайзмана под руку, и оба они пошли в самую чащу рощи.

Юноша положил свою западню для рыбы на землю и последовал за ними: эти двое, очевидно, что-то затеяли, но что именно могло завести их в чащу?

Он следил за ними, пока они не исчезли. Они сели возле ствола огромного хлебного дерева. Юноша подкрался ближе и мог все видеть и слышать.

— Ну, вот мы и на месте, Джимми Первис, — сказал толстяк, когда его спутник сел против него. — Вот мы и на месте, — повторил он, — и я готов уладить это дело с вами. Вы говорите, что — половину жемчужины, и я согласен на это; вот только вопрос о долларах мне не по нутру. Слушайте, я согласен уплатить путевые расходы до Таити, где мы продадим жемчужину; но требовать от меня разделить деньги, представляющие мой оборотный капитал, это уж немного чересчур.

— Что ж, Билли, я вовсе не хочу грабить вас, — сказал Первис, — я не акула, и мы поговорим об этом деле позднее. Вы уплатите путевые издержки и проезд до Таити, что составит не больше сорока долларов с человека. Теперь же, выкапывайте жемчужину!

— Сейчас выкопаю, — ответил Вайзман, — она не лежит ни под каким деревом, а сохранно покоится у меня в кармане, где находилась и тогда, когда я разговаривал с этой девченкой, Амамой.

Это имя заставило Дамеа пододвинуться поближе, между тем Вайзман, засунув руку в карман, вытащил оттуда что-то, завернутое в хлопок. Он распутал хлопок, вытащил из него жемчужину и положил на ладонь левой руки.

Наблюдавший за ним Дамеа увидел, как в руке Первиса сверкнул длинный нож, увидел, как он ударил, промахнулся и упал на бок с чем-то торчавшим у него в груди.

— Вот это тебя успокоит, — начал Вайзман. — Проклятие!.. — вдруг вскрикнул он.

Перекатившись на бок, умирающий Первис попал в него своим ножом; быстро, словно жало скорпиона, проник нож в живот Вайзмана, затем, пока Вайзман лежа кричал, точно морская чайка, Первис с обезумевшими глазами и оскаленными зубами ударил еще раз и вонзил нож в грудь Вайзмана.

Четыре удара маятника, не больше, продолжалась вся эта трагедия. Первис лежал мертвый. Вайзман тоже казался мертвым, пока вдруг не приподнялся тяжело с земли, не встал на колени с лившейся изо рта кровью и не рухнул снова головой на руку убитого им человека.

Дамеа наблюдал с любопытством, пока тело крупного человека не перестало дергаться и извиваться, как только что пойманный угорь. Затем Дамеа подошел ближе, потрогал ногою один и другой труп. Поднял жемчужину, валявшуюся на земле возле Вайзмана.

Как попала жемчужина сюда и почему здесь было упомянуто имя Амамы?

Зажав жемчужину в руке, он повернулся и побежал через лес, выскочил затем вблизи просеки.

Дом Жана Франсуа Калабасс стоял раскрытый всем ветрам небесным. Он весь представлял собой сплошной вход без всяких дверей, закрывавшийся только тростниковыми занавесками, да и то во время сильных дождей.

Жан был дома; он громко храпел. Дамеа заглянул в комнату Амамы, но ее там не было. Ожерелье висело на стене, накинутое на гвоздь, потому что в Тахеу никто никогда не крадет вещей, оставленных в доме. Когда Дамеа стоял, смотря на ожерелье, ему показалось, будто оно вдруг заговорило… Каким образом добыла его Амама? Почему она была так грустна все последние дни? Откуда доставал Жан Калабасс деньги на свои кутежи?

Дамеа вошел в комнату девушки; он осмотрелся по сторонам, чтобы увидеть, что еще она могла купить или добыть, кроме ожерелья; он перевернул сложенные в углу маты и вдруг перед его глазами появилась жестянка из-под папирос. Он поднял ее и вышел с нею из дома. Дамеа отбросил жестянку в самую чащу, точно она обожгла ему руку. Заметив нож на полке возле стены дома и схватив его, он бросился к большому дереву, где начал копать, как недавно копала Амама, надеясь все еще что-то найти.

Посторонний зритель мог бы подумать, что юноша играет в какую-то игру; да он и, действительно, играл игру со смертью, потому что, покажись в эту минуту Амама, он вонзил бы нож в ее сердце.

Он посмотрел на нож, повертел его в руках, затем швырнул его в лагуну. Порыв ярости внезапно перешел в поток слез, и юноша упал на песок с закрытым руками лицом.

Амама украла их жемчужину и продала ее. Ему казалось, будто солнце перестало сиять, будто лагуна пересохла, будто деревья внезапно увяли. Казалось ему, случилось что-то еще худшее, что-то погасло, засохло, увяло внутри его.

Амама его обманула.

Никогда еще не сознавал он, что Амама — часть его самого, что, хотя он и редко думал о ней, она была частью его души. Никогда, до настоящей минуты.

Он встал, весь дрожа, и прошел под деревьями. На маленькой просеке он увидел западню для ловли рыб, оставленную им, когда он следил за двумя компаньонами. Не сознавая, что он делает, — юноша поднял западню и, держа ее в правой руке, а жемчужину крепко зажатой в левой, он направился к внешнему взморью…

Вскоре он очутился на внешнем рифе перед морем в периоде его отлива, освещенным последним отблеском заката, и здесь, возле огромной лужи, сверкавшей точно золотой щит, с развевавшимися по ветру черными кудрями, стояла Амама.

Дамеа уронил свою западню.

Лицо девушки было обращено к нему, глаза ее уставились на него, и вдруг, когда они смотрели на него через разделявшую их сотню футов кораллов, его ярость остыла. У него явилось желание не ударить, и не убивать ее, даже не бранить, а подойти как можно ближе, заглянуть в нее…

Он прошел через коралл, крепко сжимая левую руку. Когда он приблизился к Амаме, рука его внезапно раскрылась, точно движимая сильной пружиной, и он протянул ее к девушке с жемчужиной на ладони, не говоря ни слова. Пораженная его взглядом и его молчанием, Амама не спускала глаз с большой жемчужины; вдруг она упала на колени и, охватив ноги Дамеа так крепко, что он не был в состоянии сдвинуться с места, начала громко молить о пощаде, о пощаде ее отцу.

— Ах, Дамеа, — рыдала девушка, — я знала, я знала, но было уже слишком поздно; он продал ее чужеземцам. Я пыталась выкупить ее, но большой человек не захотел меня слушать. Ах, мой отец! Он видел, как мы ее закапывали в ту ночь, и украл ее и продал иноземцам, продал твою жемчужину, Дамеа. Это изожгло мое сердце, потому что так сделал мой отец, Дамеа, и я пришла сюда, чтобы броситься в воду, когда настанет ночь и прикроет меня. Здесь я умру, как только стемнеет, потому что не могу перенести такого стыда.

Дамеа стоял и слушал, только наполовину понимая, что ему говорила девушка; затем он стал постепенно приходить в сознание, и жемчужина медленно скатилась с его руки на песок. Он совершенно позабыл о ней: Амама не обманула его — она была здесь, с ним, такая же, как и раньше, и все же настолько изменившаяся, что казалась новым существом.

Он оторвал ее руки от своих ног и поднял ее с земли; нежность его прикосновения и ласка его руки, когда он поднимал ее, заставили девушку онеметь…

Дамеа простил… он простил ее отцу. Да. Но что же это? Он держал ее в своих об'ятиях, он, который раньше почти никогда не дотрагивался до нее, держал ее у своей груди; крепко прижимал ее… Почему?

Губы его целовали ее волосы и, когда она подняла лицо, они стали прижиматься к ее глазам, к ее губам, к самой душе ее. Тогда, наполовину потеряв сознание от внезапного прилива счастья, она поняла, — она, никогда не знавшая любви, — как не знал и он до настоящего момента, — любви, внезапно поднявшейся, но давно уже таившейся где-то в глубине: любви, зародыши которой скрывались в их самом раннем детстве, цвет которой внезапно расцвел под влиянием горя и преступления Жана Франсуа Калабасс.

Когда они, обнявшись, сидели рядом на коралле во мраке, который уже в течение часа окутывал землю, Дамеа внезапно наклонился вперед. Жемчужина лежала там, куда он ее уронил, — молочно-белое пятно под лучами звезд, на расстоянии его руки; жемчужина, убившая двух человек, сделавшая Жана Франсуа Калабасс вором и едва не убившая Амамы; жемчужина, представлявшая собою богатство в едва ли не самой прекрасной его форме, но, по понятиям этих полуребят, — нечто смертоносное и страшное.

Он поднял жемчужину и выпрямился; затем, стоя рядом с девушкой, возле большой темной лужи, теперь увеличенной начавшимся приливом, он швырнул драгоценность в воду, куда она погрузилась, точно фосфорическое сияние, сопровождаемая полосой крошечных золотых пузырьков…