Вселенная Г. Ф. Лавкрафта. Свободные продолжения. Книга 4

Брайан Ламли Оборотень

Солнце уже клонилось к закату, когда я, неторопливо шевеля ластами, доплыл до мелководья, бросил перед собой ружье для подводной охоты, и оно спокойно опустилось на песчаное дно в тихой воде, не более шести дюймов глубиной. Потом я перевернулся и сел лицом к морю. Сняв маску, загубник и ласты, я побросал все назад, на желтый песок у самой кромки воды. Я нисколько не боялся, что вещи унесет приливом или волной, ведь Средиземное море недаром зовется «бесприливным», не приходилось опасаться и больших волн в такой безветренный и ясный вечер, когда поверхность моря чуть морщила лишь легкая рябь — только что оставленный мной же след, нагнавший меня и лизнувший берег.

Когда я подплыл сюда примерно сорок пять минут назад, по берегу бегали люди — группа англичан, приехавших на выходные, — они как раз собирались в двухмильное обратное путешествие в многолюдный пансионат на выступающем мысу, который был не виден и не слышен из этого отгороженного скалами залива. Это скрытое от любопытных глаз местечко (залив? а может, бухта?) было совсем невелико, не больше ста ярдов из конца в конец, просто промоина, оставленная океаном в желтых утесах. Мягчайший песок и уединенность, а точнее, полное безлюдье, кристально-чистая вода, подводные скалы, образовавшие что-то вроде неглубоких рифов, огораживали бухту в шестидесяти футах от берега — в общем, всю картину в целом можно было описать одним слово: идиллия. Неудивительно, что художники так любят писать греческие острова, с их восхитительным освещением и выразительными ландшафтами, то пышными, то сдержанными, то выжженными подчистую. И снова, как в первый раз, я, осторожно спускаясь по грубо вытесанным из камня ступеням к отмели, подивился, что до этого тихого места, буквально рая земного, не добрались торговцы и предприниматели. Собственно, меня всегда тянуло к подобным уголкам — и Греция привлекала меня именно этим, — да, тянуло к таким уединенным бухтам, а особенно к этой безмятежной водной глади, к кротким волнам, лениво наползающим на берег.

Но где же неизбежная, почти (как мне иногда казалось) против воли навязанная таверна? Где ряды лежаков и пляжных зонтов — не говоря уж о загорелом служителе с его кошельком для купюр и звякающим на шнурке мешком, полным мелочи? Их не было здесь! Никакого намека!

О нет, по крайней мере одна попытка привнести сюда цивилизацию была сделана, а может быть, и не одна. Например, эти ступени, ведущие к заливу: кто-то должен был их вырезать. А немного дальше, у восточной оконечности залива — в том месте, где я вышел на сушу, прибыв сюда днем, — эта небольшая бетонная плита круглой формы и с отверстием в центре определенно служила некогда основанием для пляжного зонта, от которого не осталось и следа… хотя кое-что от него все же осталось: ржавеющий остов, без тканевого купола, полузарытый в песок у подножия утесов.

Разумеется, владельцы курорта едва ли одобрительно отнеслись бы к попытке посторонних лиц затеять здесь какой-то доходный бизнес, особенно если это могло составить им конкуренцию. Но почему же они сами не освоили этот местечко, чтобы разгрузить собственный пляж, довольно тесный? Впрочем, я, иностранец, не был знаком с тонкостями земельного права в Греции. Не исключено, к примеру, что залив находился под охраной государства или — почему бы и нет — вообще являлся чьей-то частной собственностью! Как полноправный и единоличный владелец небольшой коммерческой компании в Англии (которая имела дело с коллекционными монетами), я, с одной стороны, считал упущением и расточительством, что такой изумительный участок до сих пор не освоен, но с другой — возможно, легкомысленно и эгоистично — был счастлив, что залив сохранился в первозданном виде. По крайней мере на время моего визита.

Никто не рассказывал мне об этом потаенном месте, так мне, во всяком случае, помнилось, — когда бы не моя нелюбовь к компаниям и не пристрастие к прогулкам в одиночестве, я бы никогда и не нашел его. Но как-то после обеда я, выйдя из пансионата, пошел мимо зарослей кустарника, сосняка, ежевики и чахлых олив — по маршруту, который на карте выглядел невыразительным желтым пятном, граничившим с ярко-синим морем, — решив осмотреть местность. Оттуда я намеревался спуститься к морю и поискать пологую отмель или обрывистый склон, место, где можно было бы плавать и ловить рыбу…

… Именно так и произошло.

Раньше, после первой вылазки в море с маской, когда, налюбовавшись подводными сценами у рифов, я выбрался на берег, то обнаружил рядом с моими вещами парня (одного из десятка отдыхающих, слонявшихся по берегу). Он разглядывал мой вещмешок и другие пожитки, однако ни к чему не прикасался. Кажется, его особенно заинтересовало обрезиненное ружье для подводной охоты, которое я бросил на песке, отправляясь обследовать риф с маской и ластами.

Место, которое я присмотрел для себя в качестве приюта и базы, располагалось, как я уже говорил, у восточной оконечности залива, где во время штормов океан усердно трудился, вымывая в утесах ниши. Кругом во множестве валялись отколовшиеся от слоистых скал громадные плоские камни, наполовину ушедшие в песок. Одна из таких пластин, лежавшая горизонтально, служила мне превосходной скамьей, обращенной к морю. Вот там-то, прямо перед этим огромным камнем — рядом с тем местом, где давным-давно кто-то установил бетонное основание для зонта (я упоминал о нем), ныне полуразрушенное, — там и дожидался меня этот юнец-англичанин.

Я приметил его раньше, пока спускался по каменным ступеням. Вместе с другим парнишкой примерно того же возраста, лет шестнадцати-семнадцати, они пытались вытащить прибитую к берегу сучковатую корягу (или, скорее, семи-восьмифутовый ствол дерева, походившего на древнюю, скривленную оливу), которая покачивалась на мелководье у самого пляжа. Они тянули бревно то за один конец, то за другой, оставляя на песке извилистую борозду, похожую на след гигантской гремучей змеи. Странно, потому что все это происходило примерно в пятидесяти ярдах к западу от места, где я находился сейчас, — однако и здесь, всего в нескольких шагах от своих плавательных принадлежностей, я увидел точно такие же борозды в песке.

Что ж, возможно, было еще одно старое бревно, которого я не приметил… но не менее странно и то, что не заметил я и мальчишек, которые с ним возились. Впрочем, мое внимание тогда почти безраздельно принадлежало морю. Все мои мысли были сосредоточены на том, что я обнаружу в расщелинах и нишах подводных скал, на этих убежищах, в которых на мелководье могут прятаться рыбы…

Я заговорил с юнцом, спросил, не могу ли чем-то быть ему полезным, и выяснил, что не ошибся: он сообщил, что его заинтересовало мое ружье. Я продемонстрировал ему защелку предохранителя, объяснил, как заряжать и разряжать ружье, а потом убрал его под полотенце, от греха подальше. После этого я поинтересовался группой, с которой он прибыл — как они нашли сюда дорогу?

Это две семьи, сообщил парнишка, в Англии они живут по соседству и иногда вместе проводят каникулы. О заливчике им рассказал местный таксист, работавший в пансионате. Шофер сказал, что это отличное место для пикника — только не стоит задерживаться здесь допоздна. Это место необычное, «особое», говорил он, и безлюдное — и он якобы слышал, будто изредка сюда наведываются «чужие». А больше таксист им ничего не рассказывал, только попросил помалкивать и больше никому из туристов про залив не говорить: это может быть невыгодно пансионату, тогда не в меру болтливого водителя там перестанут привечать и он сам тоже лишится заработка! Так что, конечно, они не стали никому не рассказывать о заливе, вот только жалко, что завтра им уже надо уезжать, их ждет аэропорт на другом конце острова и дорога домой, в Англию, где он проведет остаток лета, вот скука-то будет.

Ну, ничего не поделаешь. Парнишка потрусил по берегу туда, где расположилась его компания под стайкой принесенных с собой солнечных зонтов, предоставив мне в одиночестве поедать апельсин и сэндвич с яйцом и помидором, запивая тепловатым пивом прямо из горлышка. Хотя у меня не было такой роскоши, как навес от солнца, тень можно было поискать под нависшим утесом слева от меня…

Тень была там и тогда, и сейчас. С меня все еще капала вода. Я собрал вещи и побрел по пляжу к огромному плоскому камню, где оставил вещмешок, полотенце и одежду. Там-то я и увидел незваного гостя.

По тому, как его черный плащ, а может быть, сутана — трудно было определить в лучах вечернего солнца, тем более что глаза щипало от морской воды, все еще текшей по лбу с мокрых волос, — но по тому, как это просторное одеяние ложилось на плоский камень, где он сидел на расстоянии вытянутой руки от моих пожитков, я сначала принял его за священника из местной греческой православной церкви. Подойдя ближе, я убедился, что ошибаюсь — передо мной был не священник, а просто какой-то местный житель, эксцентричный, а то и вовсе выживший из ума старик.

— Приветствую! — заговорил я, взял полотенце и, снова отступив назад, стал вытираться.

Кивнув большой головой, он ответил любезно, но на удивление странно звучащим, гортанным, бесстрастным голосом:

— Доброго вечера и вам, сэр.

И в то же мгновение словно что-то внезапно изменилось. Что-то такое слышалось в этом голосе… в общем, приятной атмосферы, которой я только что наслаждался, вдруг как не бывало. Того, что было — чем бы это ни было, — теперь не стало. Я почувствовал холодок внутри, кажется, даже задрожал и подумал: возможно ли, чтобы кто-либо одним своим присутствием и голосом мог так на меня воздействовать?

Я продолжал пятиться и наткнулся ногой на другой плоский камень, размером поменьше. Я резко сел, почти упал, на камень и оказался лицом к лицу с незнакомцем. Повинуясь внезапной тревоге, я бросил на песок ласты, маску и трубку, а ружье прислонил к камню поближе к себе.

Поводов для беспокойства у меня было немало. Прежде всего я вспомнил слова таксиста: что не стоит оставаться здесь поздно вечером, что этот маленький залив странный, что сюда может наведываться какой-то чужой народ.

Вначале я подумал: но разве большинство отдыхающих в пансионате, включая британцев, не являются здесь в какой-то степени чужаками? А сейчас пришла другая мысль. О! Но ведь могут быть чужие как иностранцы, а могут быть чужие в значении иноземцы, пришельцы или просто странные и непонятные люди.

Отвечая на возможный вопрос, скажу, что у моей явной нервозности имелись и другие причины.

Например, запах, которому я не придал значения сначала, странный запах, явно усиливавшийся в непосредственной близи от незнакомца. Он стал более чем заметен — я даже мог бы назвать его настойчивым, — когда я подошел, чтобы взять полотенце: запах высохших водорослей в полосе прибоя во время отлива… запах океана, в котором есть приливы и отливы, вот что это было.

Беспокойство вызывал и облик этого человека, весьма странный. Тело под струящимся, полностью его окутавшим плащом (сутаной? мантией? неважно) казалось тучным, даже жирным и давно немытым, — впрочем, такое впечатление, вероятно, возникало из-за запаха. Что же до его лица…

Но лицо было скрыто в тени просторного капюшона, имевшегося сверху на плаще, этом темном одеянии, которое как будто отливало фиолетовым в лучах постепенно слабеющего света. Но хотя я из элементарного приличия — так сказать, учитывая, что бедняга может испытывать неловкость, сознавая, насколько уродливы и нелепы его черты, — не решился рассматривать его слишком пристально или слишком долго, все же я успел увидеть довольно, и лицо его показалось мне поразительным. К собственному смущению, я чувствовал, что меня так и тянет смотреть на него.

— Кажется, я потревожил вас, — заметил он своим надтреснутым, квакающим голосом. — Вы не ожидали, что столкнетесь здесь со мной. Что ж, приношу извинения за свое… присутствие. Однако это место — можно даже сказать, место уединения — я люблю порой посещать. Так что, хотя вам кажется, что это я, хм, нарушил ваше уединение, можно сказать, что и вы нарушили мое.

Прежде чем я успел ответить — возразить ли, принести ли извинения, но в любом случае, прежде чем я успел подобрать нужные слова, — он повел плечами, так что по его плащу пошла мелкая рябь, отчего складки на миг вспыхнули пурпуром, и продолжал:

— Но ничего страшного, совсем скоро я отбуду. Жаль, в сущности…

— Жаль?

(Того, что он скоро отправится в путь? Не из-за того же, что я здесь сижу!)

Но сказанное им походило на правду: это заброшенное, унылое место казалось очень уединенным — для меня, как и для него, — однако теперь его настроение пропало, ушла особая атмосфера, ушел, если хотите, его genius loci, гений места, — и, как ни странно, теперь это место казалось мне более принадлежащим ему, чем мне.

— О да! — Он кивнул, как мне показалось, сердито (хотя выражение лица в тени накидки было трудно различить) и поерзал под складчатым плащом, как бы от неловкости, возбуждения или разочарования. — Очень жаль, потому что я-то надеялся воспользоваться случаем и насладиться беседой, пусть краткой. Вы, я вижу, англичанин и, осмелюсь предположить, весьма образованный? За прошедшие десятилетия мне крайне редко доводилось вступать в общение с людьми хотя бы мало-мальски грамотными. С людьми, более, чем прочие, способными понять и подивиться жизни — существованию — таких, как я: ее происхождению, различным стадиям мутаций и эволюции, приведших… приведших к зарождению подобных мне. И ее тайнам, разумеется.

Пока он говорил — приводя меня в изумление как выражениями, так и смыслом своей речи, казавшейся бессмысленной, учитывая, что мы впервые друг друга видели и его излияния мало походили на обмен первыми репликами между незнакомыми людьми, — я поймал себя на том, что черты его странного лица, да и вся фигура снова притягивают к себе мой взгляд. У меня уже начало складываться представление о том, что этот несчастный, должно быть, совершенно обезображен… к чему бы иначе ему кутаться в свое нелепое, гротескное одеяние, если не для того, чтобы скрыть от глаз еще более уродливое тело? Но лицо, его лицо!

Даже сейчас, вспоминая, как я отводил взгляд, стараясь не смотреть слишком пристально и не выдать любопытства, даже сейчас я вздрагиваю, пытаясь описать его или… или это. Я имею в виду его лицо — так мне кажется. Ибо до сих пор воспоминания меня ужасают.

А ведь с тех пор прошло много лет, и время вкупе со здравым смыслом должны были бы ослабить, а то и вовсе стереть из памяти немыслимое или невыносимое. Итак, я продолжаю.

Голова, сама по себе крупная, казалась непропорционально маленькой на его округлых, чрезвычайно широких плечах и, судя по всему, лежала прямо на них. Безобразное лицо было «украшено» плоским носом, подбородок отсутствовал или был настолько мал, что и говорить не о чем, а глаза — мало сказать, что они были навыкате. Похожие на рыбьи, глаза эти, казалось, вылезли из глубоких орбит и не мигали, а мертвенная, чешуйчатая иссиня-серая кожа вокруг них была покрыта глубокими рытвинами. Короткая шея его с обеих сторон — насколько я мог рассмотреть там, где ее не скрывал капюшон — была покрыта не то параллельными складками, не то глубоко прорезанными горизонтальными бороздами. Тогда, помнится, я принял их за рубцы, результат племенных или культовых ритуалов самокалечения. По крайней мере, таково было мое первое впечатление — подкрепленное видом его изуродованных щек.

Под глазницами от скул ко рту и от нижней губы вниз к округлой капле атрофированного подбородка шли полосы, только уверившие меня в версии о самокалечении. Восемь извилистых выпуклых линий, чем-то напоминавших закрученные раковины ископаемых аммонитов.

Нельзя обойти молчанием лягушачий рот несчастного создания, с толстыми желтоватыми губами, такими широкими, что они буквально упирались в щеки, а те, в свою очередь, поддерживали пару явно рудиментарных ушей, также почти неразличимых в тени капюшона. Металлический диск (что-то вроде серьги, свисающей с тощей мочки правого недоразвитого или деформированного уха на золотой цепочке не менее дюйма длиной) тускло поблескивал при каждом движении головы своего владельца.

Остальная часть его непомерной туши и конечности были скрыты под странным, огромным, как палатка, одеянием… и за это обстоятельство я безотчетно, хотя, пожалуй, неоправданно, был благодарен судьбе.

Как я ни старался скрыть свое отвращение к его облику и особенно запаху — становилось все более очевидно, что волны зловония исходят именно от незнакомца, — оно не осталось незамеченным.

— Вы находите меня отвратительным! — давясь и кашляя, выкрикнул он с негодованием. — Я не соответствую вашим вкусам… разве не так?

— Помилуйте, да ведь я с вами незнаком! — запротестовал я. — Вы совершенно чужой для меня человек, я видел вас всего несколько минут, и мы перемолвились лишь несколькими словами.

— Но вы меня рассматривали — и как! — Плащ на нем дрожал, выдавая возбуждение или гнев скрытого под ним человека.

— Если я чем-то невольно вас обидел, — ответил я, — уверяю вас, что не имел такого намерения, и приношу свои извинения. И в отношении этого места все легко исправить. Вы сказали, что вскоре покидаете его? Прошу вас, не беспокойтесь, потому что я собираюсь уйти еще раньше вас — прямо сейчас!

— Вы отрицаете, что глядели на меня? И к тому же неприкрыто изучающим взглядом? — Слова, хриплые и неясные, словно пузыри на черной глади болота, вырывались из его ужасной пасти. — Говорите, что не хотели меня оскорбить… однако это не означает, что вы не находите мой измененный облик неестественным, неприятным, даже омерзительным на ваш безусловно земной взгляд!

К тому времени я поднялся и пошел к нему. А почему бы и нет? Даже если у него и были недобрые намерения, я его почему-то не боялся. Я был уверен, что он попросту неспособен на сколько-нибудь серьезное физическое усилие, он был — не мог не быть — слишком тяжелым и жирным под своим черно-фиолетовым плащом-сутаной. К тому же я не приближался к нему вплотную, а лишь хотел забрать свои вещи, одежду и вещмешок, оставленные мной на огромном похожем на скамью камне… С неприятным чувством я заметил, что пожитки эти лежали гораздо ближе к нему, чем мне показалось вначале, — намного ближе, чем мне хотелось бы.

Когда, задержав дыхание, чтобы не вдыхать его ужасающий запах, я схватил свои вещи и отступил назад, в глаза мне бросился золотой диск. Свисая из усохшего уха незнакомца, он мерно покачивался, пока тот крутил головой, не спуская с меня глаз. Увидев серьгу с близкого расстояния, я опознал необычный стиль и понял, что видел подобные украшения раньше, и у меня мелькнула мысль, что я практически ничего не знаю о тайне их происхождения.

Но тут, прежде чем я успел привести в порядок мысли по этому поводу (я тем временем вернулся к скамье поменьше и, присев, начал одеваться), эксцентричный незнакомец, подавшись в мою сторону, вновь злобно, даже угрожающе набросился на меня с обвинениями.

— Что? — то ли прокашлял, то ли пробулькал он. — Неужели моя внешность для вас настолько устрашающа… поразительна… уродлива? Вы же продолжаете на меня таращиться, вот проклятье!

Что тут возразишь, я действительно посматривал на него, хотя бы из опасения! Но, положа руку на сердце, кто бы не стал этого делать? Но теперь у меня появилась возможность выпутаться из щекотливой ситуации, «объяснить» свой, безусловно, неприемлемый и неприличный интерес к нему. Я протестующе поднял руку:

— Но дело не в вас! И мне очень жаль, что моя любознательность кажется вам навязчивой и оскорбительной. Я просто заинтересовался серьгой или подвеской с необычным орнаментом, которую вы носите в ухе. Именно из-за этого, уверяю, вам показалось, что я веду себя неуважительно!

— Моя серьга? — пророкотал он, успокаиваясь и снова садясь прямо. — Вот эта золотая безделушка?

— Золотая? — переспросил я. — Неужели?

Он было сузил подозрительно глаза, но я опередил возможный ответ и быстро продолжил:

— Ну, конечно же, это золото! Разумеется, если это украшение аналогично тем, которые мне приходилось видеть, в том числе и нескольким, которые мне посчастливилось приобрести для своей коллекции, оно выполнено из золота — скажем, золота своего рода, — хотя материал этот невысокой пробы и с весьма необычными примесями.

— Материал? — в свою очередь переспросил он, после чего кивнул. — Что ж, можно сказать и так, но материал этот исключительно редок, уверяю вас! Так вы видели похожие? И даже владеете несколькими? В самом деле? Теперь вы меня заинтриговали и должны рассказать об этом подробнее. А если я показался вам слишком резким или чрезмерно агрессивным, умоляю вас простить меня! Но позвольте мне пояснить, что хотя среди своего народа я считаюсь — как бы это получше выразить — отклонением? Да, среди родных и любимых я своего рода подменыш, оборотень, и все же для них я совершенно приемлем. Это делает меня весьма чувствительным к невежественному мнению неучтивцев, дурного семени и заставляет меня скрываться. Я высоко ценю уединение, потому-то и прихожу изредка сюда, в мой любимый уголок, где не рискую встретиться с кем бы то ни было — особенно ближе к вечеру, как сейчас. Но даже и это не всегда позволяет укрыться, о чем свидетельствует ваше здесь присутствие.

Неучтивцы, дурное семя? Как неуклюже он подбирает слова, подумал я. Или, напротив, выражается очень точно, если имеет в виду себя самого. Надо сказать, к тому времени я уже почти не сомневался, что мой собеседник, судя по внешнему виду, как раз и мог быть плодом кровосмешения, приведшего к врожденному уродству. С другой стороны — отвлекаясь от наружности, — он производил впечатление человека разумного и развитого интеллектуально, хотя рассуждения его казались странно непоследовательными, а суть их по-прежнему оставалась для меня неясной. (Но, разумеется, какие бы мысли о нем ни приходили мне в голову, я ни за что не позволил бы себе — да и не решился бы — выдать свои чувства, не справившись со смущением. Странная наружность незнакомца объясняла его чувствительность к малейшим проявлениям эмоций и реакциям, незаметным для обычных людей, да и элементарное чувство такта не позволяло мне проявлять признаки неприязни.)

Итак, я предпринял новую попытку успокоить его.

— Я отлично понимаю, насколько вы цените возможность побыть в одиночестве, — заговорил я. — Я и сам необщителен и как раз поэтому, подобно вам, тоже полюбил это место.

(Так оно и было, по крайней мере, до того дня.)

— Но, видите ли, я страстно интересуюсь монетами и медальонами, особенно из редких или драгоценных металлов. Интересуюсь настолько, что сделал их не только своим хобби, но и профессией. Именно этим я зарабатываю на жизнь.

Мой собеседник неожиданно замер, потом выпрямился и стал пристально вглядываться вдаль, куда-то за утесы.

— Вы только посмотрите! — воскликнул он. — Вон там, прямо у вас за спиной! Неужели дельфины, там, в заливе?

Я поспешно обернулся, но ничего не заметил: разве что брызги, так где плеснула рыба, но только совсем маленькая — выпрыгнула и на краткий миг замерла в воздухе. Я прищурился, вглядываясь в спокойную гладь за скалой. Но и там не на что было смотреть…

Зато я кое-что почувствовал!

Что-то мягко шлепнулось на полотенце, которым я, стягивая плавки и надевая шорты, прикрылся из стыдливости, да так и оставил на коленях: что-то приземлилось прямо на него. Я резко повернул голову, чтобы посмотреть, что это, — мог ли я хоть на миг представить, что передо мной окажется украшение из уха незнакомца. Однако на полотенце лежало именно оно: золотой медальон на дюймовой тонкой цепочке.

Подняв глаза на ее владельца, я успел заметить, как всколыхнулась от движения его одежда: по ее плотной однородной поверхности расходилась пурпурная зыбь. Очевидно, он был не менее стыдлив, чем я. И все же невольно возникал вопрос: что за беда, если бы я увидел, как он высовывает из-под мантии руку, вынимает из уха украшение и бросает мне на колени? Зачем он отвлек мое внимание, прибегнув к обманному маневру с несуществующим дельфином?

Да, и еще одно: насколько я мог разобрать, в его одеянии, на вид цельнокройном, не было отверстий и разрезов. Больше всего похожее на монашескую рясу, оно не застегивалось и не запахивалось спереди, нельзя было различить ни рукавов, ни чего-то похожего на проймы! Но об этом, вспоминая его облик, я размышлял уже впоследствии, тогда же мое внимание было занято медальоном.

Он и в самом деле походил на те три, которые мне удалось добыть за многие годы, тот же металл с серебристым отблеском. Однако свои экземпляры я давным-давно проверил, и анализ не выявил ни серебра, ни платины — ни других примесей, которые можно было бы идентифицировать. Тот образчик, который я сейчас разглядывал в лучах угасающего света, был не более двух дюймов в диаметре. Однако всю его поверхность покрывал витиеватый орнамент, непостижимо тонкий и искусный, так что его хитросплетения (не говоря уже о таинственных, по большей части подводных, сюжетах) действительно наводили на мысли о странном и даже неземном происхождении. Пожалуй, именно загадка происхождения так привлекла когда-то меня в этих произведениях. Не меньше она будоражила мое воображение и сейчас.

Как я уже упоминал, высочайшее качество отделки поражало воображение, хотя это выглядело не резьбой, а скорее чеканкой, как на монетах из драгоценных металлов. Несомненную красоту тонких рельефных узоров, на мой взгляд, несколько портило изображение устрашающих, зловещих чудовищ. Неудивительно: и на экземплярах из моей личной коллекции также красовались фантастические рельефы, изображавшие странных существ, подобных рыбам или лягушкам (причем некоторые обладали чертами и тех, и других), не только странно похожих на людей позами и жестами, но и облаченных в почти человеческую одежду, напоминавшую наряды конца XVIII — начала XIX века! Эти мелкие фигурки как бы служили или даже поклонялись более крупным, куда более уродливо-чуждого вида тварям.

Что касается родины этих орнаментов и странного сплава, из которого медальоны были выполнены, — здесь ничего нельзя было сказать с определенностью. Мои друзья дома, в Англии, довольно авторитетные эксперты, предлагали самые разные гипотезы на этот счет — от Камбоджи или Папуа Новой Гвинеи до островов южной части Тихого океана, в частности, Гавайев. Однако я — несмотря на знакомства за границей — не имел выходов на эти отдаленные регионы, а свои образцы приобрел на аукционах или в нумизматических магазинах на юго-западе Англии, а именно в девонширском Эксетере и корнуолльском Пензансе.

Кстати, о последнем: это было совсем не удивительно, ведь в давние дни Пензанс корнуоллский славился своими пиратами, и остатки их трофеев — награбленного добра, привезенного из заморских стран после их кровавых плаваний — можно по сей день (хотя и все реже) встретить на небольших аукционах или распродажах в антикварных лавках по всем юго-западным графствам. Главное, разумеется, — знать, где искать.

Но не только пираты — еще относительно недавно, в VIII–XIX веках не было недостатка и в законопослушных мореплавателях, так что порты Плимута или Фалмута буквально кишели судами, вернувшимися с полным грузом заморских товаров. И, конечно, среди моряков находились те, кого интересовала не только обычная продукция — кое-кто даже привозил в Британию «компаньонок» — смуглянок с тропических островов, которые в плавании становились «женами» своим «мужьям»-морякам.

Из слухов, десятилетиями передававшихся из уст в уста бывалыми морскими волками, рождались байки, которые и сейчас можно услышать где-нибудь в портовом кабаке, о том, что некоторые из этих туземок носили диковинные, холодные, но притягательные золотые украшения. Эти истории я считаю не столько россказнями, сколько правдивой, достаточно точной передачей истинных событий, случившихся в прошлом, а необычные образцы из собственной коллекции, к моему удовольствию, служили тому достаточным и ярким свидетельством.

Сейчас, пока я изучал серьгу незнакомца, эти факты проносились в моих мыслях. Думаю, что выражение моего лица — на котором отражалось не изумление от первой встречи, а скорее радость узнавания, — по-видимому, показалось убедительным и определило ход нашей дальнейшей беседы.

Казалось, он принял на веру все мной рассказанное (хотя и не доверял сначала), потому что поведение его стало более непринужденным.

— Любопытно, не правда ли? — заговорил он, и я убедился, что в голосе его нет ни малейшего признака былого отчуждения и напряженности. — Я об этих миниатюрных рельефах на диске.

— Чрезвычайно, — согласился я, по-прежнему сдержанно. — В самом деле, они поразительны… чтобы не сказать уникальны.

Вспомнив о повышенной чувствительности незнакомца, я испугался, что эти слова его заденут. Но можно было не волноваться.

— Истинно так, — кивнул он. — А по выражению вашего лица я заметил, что вам и впрямь доводилось видеть нечто подобное и прежде — вы ведь утверждали, что даже владеете несколькими. Позволите ли вы спросить, каким образом они к вам попали? Поймите, я не подвергаю сомнению ваши слова, но любопытно узнать, каким образом англичанин мог получить в свое распоряжение эти… ну, скажем, раритеты… и чем объясняется ваш очевидный интерес к ним.

Сочтя, что ничто не мешает мне ответить на его вопрос, я, попутно складывая вещи, поведал о том, как пришел к своей профессии: рассказал о юности, о годах работы учителем математики в ньюквейской школе; о том, как, живя на берегу моря, интересовался океанологией во всех ее аспектах (но больше как хобби, чем профессионально), о том, как позднее во мне вспыхнула страсть к нумизматике, когда я получил в наследство от умершего отца его коллекцию монет и медалей (он собирал ее всю жизнь); как к тридцати годам сменил профессию учителя на любимое дело. И еще я подтвердил, что среди многих сотен экземпляров, которые мне оставил мой старик, действительно были монеты или медальоны, сходные с серьгой.

Более того, я пустился в рассуждения о своих теориях и открытиях (или, скорее, об отсутствии таковых) касательно происхождения этих необычных, чем-то странно отталкивающих и в то же время восхитительных украшений. На мой взгляд, рассказал я, они появились в Англии между 1820 и 1830 годами, вместе с островитянками из южных морей. В конце я описал, по возможности детально, образчики из своей коллекции и то, когда и как они ко мне попали.

Когда я закончил, уже совсем стемнело — солнце скрылось за отвесными утесами на западе залива. Мой собеседник, все это время молча внимавший рассказу, наконец подал голос — он не крикнул, а скорее полузадушенно пробулькал или проквакал: «Аххх! Юго-запад! Ну, конечно! Привезены в Англию… моим народом. Все сходится, да. Только одно не сходится: вы сами! Я хочу спросить, откуда эта ваша одержимость золотыми пустячками? Потому что это в самом деле всего лишь пустячки для тех, кто их создавал. Но по вас этого не видно — у вас не те глаза, не тот подбородок, губы, вам в целом недостает того несходства облика, которое складывается из отличий. Если на то пошло, нет у вас и дополнений (то есть того, что вы, на свой манер, считаете „аномалиями“), необходимых для сколько-нибудь продолжительного… продолжительной жизни там! А ведь возможно, для вас все это и впрямь не более, чем стечение обстоятельств, чистая игра случая — включая мой визит сюда. Весьма примечательно!»

Я понятия не имел, о чем он толкует, — а если и догадывался, то отдаленно и в самых общих чертах, — и встал, собираясь уйти. Дело в том, что меня внезапно, ни с того ни с сего охватило непреодолимое желание как можно скорее убраться подальше из этого — уже нисколько не идиллического — уголка и от моего собеседника. Я вдруг остро почувствовал, что и место, и он мне совершенно чужды. Но не менее сильным было… желание узнать все, что еще можно было узнать, все то, в чем я еще не разобрался и чего не понимал.

Так или иначе, не успел я встать, раздался его голос:

— Ах, погодите! Да не спешите же так!

Его слова, хотя и гортанно-булькающие, по крайней мере звучали нормально, в сравнении с тем, что он бормотал перед этим, и он, очевидно, постарался взять себя в руки. Вероятно, поэтому я уступил естественному любопытству и остался сидеть. К тому же я не мог показать даже самому себе, что испугался того человека, неважно, разумен он или страдает каким-то душевным расстройством. Тем временем он продолжал:

— Вероятно, чтобы объяснить причины моего появления здесь, которые я ошибочно применил и к вам тоже, я должен изложить факты… рассказать вам историю? Я услышал ее давным-давно, а родилась она в тех же юго-западных графствах, где, по вашим словам, вы отыскали свои — хм, должен ли я назвать их экзотическими, хотя для меня они таковыми едва ли являются? — словом, свои собственные образчики. А потом, в награду за ваше терпение, ваше общество, вы должны позволить мне подарить вам то украшение, которое вы теперь держите в руках. Надеюсь, оно станет неплохим дополнением к вашей коллекции.

Прежде чем я успел выразить протест или вернуть ему вещицу, он замотал головой:

— Нет, нет! Когда я закончу свою… свою историю, вы убедитесь, что эта побрякушка, этот пустячок — самое малое, что я мог бы отдать за удовольствие провести лишних несколько минут в вашем достойнейшем обществе.

После этого мне ничего не оставалось, как снова сесть и слушать, страдая от зловония. Между тем свет с каждой минутой мерк, а воздух становился прохладнее, но, увы, не свежее. После долгой паузы — видимо, он собирался с мыслями — незнакомец продолжал:

— Жил когда-то в Корнуолле юноша, влюбленный в море. Младенцем его нашли лежащим на берегу, там, где прилив не мог его достать. Сирота рос на попечении чужих людей, пока благодаря своим выдающимся способностям не заслужил стипендию для обучения в университете. Учился он превосходно, получил достойную специальность — он посвятил себя теоретической физике, — словом, встал на ноги.

Он жил один, зарабатывая более чем достаточно, и, подобно вам, много времени проводил у моря — бродил по берегу или плавал, но, главное, думал — полагаю, вы согласитесь, что это занятие свойственно людям подобного склада. А найдя какой-нибудь залив, похожий на этот — но куда более суровый, учитывая особенности Корнуолльского побережья, — он надевал маску, ласты и отправлялся нырять и обследовать поверхностные воды. Впрочем, этим, мне кажется, всякое сходство с вами и ограничивается.

Однажды, заплыв в море немного дальше и погрузившись глубже, чем обычно, молодой человек увлеченно наблюдал за громадной, но совершенно безобидной китовой акулой и не заметил приближения шторма. Меж тем ветер крепчал и небо начало темнеть. Когда, наконец, он осознал опасность, волны уже швыряли его, как игрушку, и ему никак не удавалось выгрести против течения и ветра.

Короче говоря, юноша понял, что попал в беду. Он решил, что это конец. Силы его были на исходе, легкие были полны воды — он более не мог удерживаться на поверхности бушующего моря… и достичь земли, такой обманчиво близкой и все же такой далекой.

Но оставим его на время…

Скажу лишь, что это был не конец, а начало совсем другой жизни — или существования!

Юноша пришел в себя в старом доме рыбака, в крохотной деревеньке невдалеке от границы Девона и Корнуолла. Выхаживала его необычного облика и очень смуглая женщина — жена того рыбака, — как вы и сказали, она могла в стародавние времена попасть в Англию из Тихого океана, в качестве матросской «жены»… или, по крайней мере, была потомком одной из таких островитянок. Со временем стало ясно, что так и было на самом деле, причем основными доказательствами послужили некие несомненные… как бы назвать их, природными?… природные свойства ее сына (что поначалу казалось вполне естественным медленно выздоравливающему герою нашего рассказа).

Но довольно об этом. Чтобы не затягивать рассказ, упомяну только, что единственный сын рыбака и его экзотичной супруги был весьма странным ребенком — его скорее можно было назвать мутантом, чем уродом, и скорее протеем — многоликим, изменчивым существом[4], чем мутантом… Но нет, даже это определение не вполне правильно, ведь слово «протей» обозначает способность принимать различные формы, а юнец из моего рассказа такой способностью не обладал, его внешность — или личина оборотня — была неизменной.

Позволю себе крохотное отступление: как человеку большой эрудиции, вам, я уверен, известно происхождение слова «протей». Разумеется, от Протея — греческого морского божества, способного принимать различные облики, какие только захочет. Ах, эти поразительные греки и их еще более поразительная мифология! Но какое же морское божество они имели в виду на самом деле, а? Филистимлянского морского бога Дагона, возможно? Или кого-то еще более древнего? Ведь и им, как римлянам, приходилось волей-неволей принимать так называемых богов других народов и цивилизаций. А может быть, Протей был наделен даже еще большей властью: что, если ему поклонялся и сам Дагон? Да и действительно ли он был таким изменчивым и многоликим, что даже имя его стало нарицательным? Или его дар был в другом — хотя и касался изменений, — что если то был дар видеть изменения в других?

Однако я должен излагать историю в том виде, в каком сам — э-э-э — слышал ее, и не слишком забегать вперед. Возвращаясь к выздоровлению моего героя, повторю, что протекало оно очень медленно и это — учитывая постоянный уход, необычные процедуры и особенные заморские снадобья, которыми лечил его рыбак (а точнее, жена рыбака) — было необъяснимо. Ведь после того как он тонул, был спасен и поднят на борт рыбачьей лодки (об этом он почти ничего не помнил), никаких ужасных ранений или болезней у молодого человека не было обнаружено. Придя в себя, он выглядел совершенно целым, разве что ослабел от долгого бездействия, но во всех отношениях был, как говорится, здоров, как бык.

К чему же тогда были все непрестанные заботы смуглой леди? И почему за все это время его ни разу не показали настоящему, квалифицированному врачу? Но хотя он и несколько раз решался задавать такие вопросы, однако удовлетворительного ответа ему не давали — по крайней мере, в течение довольно долгого срока…

Впрочем, прошло еще не так уж много времени, и начали проявляться кое-какие изменения. Вот тогда-то, наконец, его сиделка, смуглая хозяйка дома стала более разговорчивой.

Прежде она не хотела пугать или шокировать его, объяснила женщина, но теперь он находится — как бы выразиться? — в состоянии изменения, и теперь она видит, что пришла пора ему узнать правду вот о чем: ему лгали, будто он чуть не утонул во время страшного шторма. В действительности он как раз именно утонул, одним словом, умер. Правда, ненадолго, так как ее мужчины выудили его из бушующего моря. Так что сначала все ее усилия были направлены на то, чтобы оживить его… И она буквально вернула его к жизни!

Конечно, ему было трудно в это поверить. Юноша ведь был человеком ученым, пусть даже в основном теоретически, но метафизика никак не укладывалась в его картину мира! С другой стороны, однако, те изменения, о которых я упомянул — едва заметные и куда более заметные изменения его физического состояния, — говорили сами за себя, вынуждая поверить в невероятное. В самом деле, если только он не сходил с ума, эти изменения казались невозможными и все же были реальны!

Оказалось, однако, что смуглой хозяюшке, потомку обитателей далеких морей, под силу объяснить по крайней мере некоторые из этих трансформаций: это знание или способность к пониманию она получила от своих предков. Это было у нее в крови, в самых генах — замечу, не целиком человеческих! Вот почему ее сын имел такой странный облик, хотя все же мог сойти и сходил за человека, хотя бы уродливого и недоразвитого! Так вот странности, которые герой моего рассказа замечал у мальчика, отчасти, хотя и совсем немного, походили на те изменения, что происходили сейчас с ним самим!

Облик несуразного юнца наводил на мысли об атавизме, демонстрирующем черты более примитивных и малоразвитых организмов. Да, регресс, откат… но к чему? Не к тем ли чудовищным, чуждым существам, изображенным на диске, который я дал вам? Ведь диск этот есть не что иное, как одно из нескольких подобных украшений, вверенных позже смуглой леди нашему поверженному в ужас и отчаяние герою!..

Ужасно, да: такой эпитет точнее всего характеризует эту невероятную, поистине невообразимую историю.

Взволнованный рассказчик прервался, чтобы сделать несколько шумных, с сопением и присвистом, вдохов, и я не мог не отметить, как он возбужден: он так и колыхался всем телом, ходил ходуном, будто огромная порция недавно застывшего желе. Пока я пытался успокоить и немного привести в порядок собственные мысли, он снова заговорил:

— Взгляните, однако, уже довольно поздно и нам с вами пора расходиться… вскоре. Я обещаю, что не задержу вас надолго — ведь я вижу, что вам давно не терпится отправиться восвояси, — однако рассказ еще не закончен. Не вполне…

Разумеется, он был прав: казалось, я вижу, как тени от скал ползут в нашу сторону по песку, и мне стало не по себе от того, что — человек ли? — сидящий напротив меня, собирается продолжать пересказывать свою фантастическую выдумку (потому что чем еще мог быть его рассказ), сказку, в которую — я не сомневался в этом — сам он верил до последнего словечка, хотя было очевидно, что это лишь плод больного воображения.

Из-за этого (а также из-за волнения, которое, как казалось мне теперь, чуть ли не меняло его физически) мне теперь казалось, что движения его грузного, по-прежнему скрытого от меня тела, заставляющие колыхаться и собираться в складки плащ, отражают глубокие внутренние переживания; он между тем раскачивался из стороны в сторону и потряхивал ужасной головой, а его квакающий голос звучал все более хрипло и монотонно, — видя все это, я снова попытался вскочить.

Мне страшно хотелось поскорее оказаться как можно дальше отсюда, от этого места, теперь уже совсем не идиллического, от этого странного греческого залива и от странного незнакомца, таких непонятных, таких чуждых мне. Но я едва держался на враз ослабевших ногах — после плавания или от вполне понятного страха, поднимавшегося во мне, трудно сказать, возможно, по обеим причинам. Ведь к тому времени я все отчетливее понимал, что оказался один на один с буйно помешанным — но вместе с тем (я едва ли смог бы объяснить себе причину) я вдруг понял, что отчаянно надеюсь и мечтаю, чтобы дело обстояло именно так! Но, попытавшись было вскочить, я споткнулся и сел на место. Не в силах заставить себя вернуть на место отвисшую челюсть, я будто примерз к месту и потрясенно вглядывался в изменения в удивительном облике моего незнакомца, принимавшем все более чудовищные черты.

Я и раньше обращал внимание на то, как его плащ или сутана, словом, одежда — шевелилась, когда он казался взволнованным или возбужденным. Теперь, однако, колыхалась вся ее поверхность, морщась мелкими волнами, как поверхность воды, если бросить в нее камень. Прозрачно-пурпурные складки эти, бледного оттенка выцветшей пастели, вызвали в памяти опалесцирующие тельца медуз, исподы тропических раковин и фантастические переливы меняющих свой цвет каракатиц… казалось, одеяние непостижимым образом отражает чувства владельца, его страсть! Но подумать только, что эти самые эмоции сотворили с самим человеком; под капюшоном сутаны — также чудовищно подвижным: он так и трепетал вокруг лица незнакомца, будто пытаясь заставить его отвернуться, — тяжелая голова его казалась переменчивой массой оплывшей, трясущейся плоти. Его глаза, еще сильнее вылезшие из орбит, вперились в меня, когда незнакомец подался вперед, — и мне пришло на ум, что за все время ни разу не видел, чтобы эти глаза мигнули! Но само его лицо… эти пульсирующие щели или, может быть, заходящие одна за другую складки по бокам шеи… подрагивающий и явно бескостный пузырь на месте, где должен был бы быть подбородок… недоразвитый нос и рудименты атрофированных ушей… и самое ужасное, его шрамы — точнее, странные вытатуированные изображения, которые я принимал за шрамы и которые, казалось, перекручивались и сплетались, пульсировали и трепетали, то сжимаясь, то расширяясь! Все это было совершенно, совершенно ужасно. У меня промелькнула мысль, что передо мной пришелец, невозможное, чуждое существо из какого-то немыслимого далекого мира — в определенном смысле так оно и было — или в лучшем случае нечто, что некогда могло быть человеком! И тут…

— Ну вот! — Он будто вторгся в мои мысли и кошмарные догадки, — Вот вы опять! Я все вижу по вашему лицу… страх… отвращение! Но я-то, я сам не ощутил ни страха, ни ужаса при виде того несчастного неуклюжего юнца… эту жалкую пародию на человека, которого лишь местные недоумки могли принять за умственно отсталого или идиота, потому что чувствовал, что нас что-то роднит! И его смуглая мать, выходец с каких-то странных островов, откуда она явилась, тоже приметила это во мне… она мгновенно, инстинктивно поняла, что моя кровь сродни ее крови, наследие древней расы… Вот почему она спасала меня холодными компрессами из морской воды, умащивала своими маслами из угрей и осьминогов, всевозможными экзотическими бальзамами, зельями, ядами, даже заклинаниями, взывая к изменчивым богам океана.

Увы, как могла, коряво и неловко, коверкая слова, она объяснила мне, как, пытаясь спасти и сохранить мне жизнь, невольно ускорила мою… мою трансформацию. К несчастью, она не сумела вовремя остановиться и слишком далеко зашла. А теперь уж пути назад не было.

Я отказывался верить услышанному — этого не могло быть, ведь я всегда был полноценным и нормальным человеком, настоящим мужчиной, твердил я ей… покуда она не поинтересовалась, знал ли я своих родителей? Я был вынужден ответить, что не знал, меня нашли на берегу, во время отлива, закутанного в водоросли. «А!» — воскликнула она: меня оставила мать, а может быть, отец или оба, так как поняли… поняли, кого они явили этому миру, и не смогли это пережить. А может, они надеялись, что море возьмет их дитя к себе… примет того, кто ему принадлежит! Смуглая леди знала, что она здесь не единственный выходец из тех дальних земель — не единственный потомок древнего племени, — и не только она бродила по песчаным берегам омывающего Англию океана, чувствуя его приливы и отливы в своей крови оборотня.

Но я спросил ее: а что же теперь станется со мной? И что будет с твоим сыном, который выходит в море со своим отцом, чтобы подманивать рыбу своим видом?

Он не сможет пойти дальше, отвечала она. Ему придется навсегда остаться таким, как есть, и молча страдать от одиночества до конца дней. Потому что он не завершен, плохо подготовлен, и если бы даже попытался уйти в море, оно убило бы его. Но что касается меня…

— Ну же! — торопил я ее. — Что же будет со мной?

— Ты ушел дальше, намного дальше по дороге к морю! И если выживешь, ты уже не сможешь остаться здесь. Пока никто не увидел, что ты… переменился, тебе лучше уйти. Для тебя теперь найдется место в любом из океанов, так как жить там теперь твой удел.

Еще она рассказала мне, что знает про одно место в срединном море, очень глубокое и совершенно незнакомое людям, жители которого примут меня, так что я смогу прожить там всю жизнь… о! очень-очень долгую и счастливую жизнь — которую она мне подарила. Туда я и отправился, чтобы завершить начавшееся преобразование. И теперь история — моя история, о чем, я уверен, вы уже догадались — рассказана до конца.

С этим словами он встал и подошел ко мне. Но, говоря «встал», я выражаюсь неточно. Потому что на всем протяжении своего рассказа, все это время он толком не сидел и даже не полусидел. Нет, он лишь привалился к массивному обломку скалы, но я понял это только теперь, когда он отделился от камня, став при этом чуть выше, но ненамного, прежде чем двинуться в мою сторону.

Все еще оцепенев, как под гипнозом, я замер с открытым ртом, не в силах шевельнуться. Я попытался было издать хоть какой-то членораздельный звук, но разом забыл все слова и потому молчал. Затем я снова сел, уронив пожитки себе на дрожащие колени. Мое никчемное ружье так и стояло рядом, прислоненное к камню — никчемное, потому что я не находил в себе сил протянуть за ним руку, да и не хотел будоражить этого безумца (или это существо?), и без того уже взбудораженного донельзя.

— Но видите, — он будто выкашливал слова и, наклонившись совсем близко, обдал меня отвратительным смрадом гниющих водорослей, — даже сейчас я не могу удержаться… Меня все равно тянет к этой земле, такой манящей, но недоступной. Ведь я не могу — не имею права — оставаться здесь, в вашем мире, который принадлежит людям по праву рождения. Мой мир теперь не здесь, он там, далеко… в глубинах!

— Я… я… — кое-как сумел я выдавить, чуть было не задохнувшись от этой попытки, заикаясь и бессмысленно повторяя слова, но он оборвал:

— Нет, нет — не нужно мне «я… якать»! Молчите — и просто смотрите! Потому что хотя я все вам рассказал и даже заплатил, чтобы вы выслушали меня, но пока еще почти ничем не подтвердил свои слова. Остается предъявить доказательства — напоследок. А засим прощайте…

С этими словами он улыбнулся (если можно улыбкой назвать то, что он проделал со своей кошмарной физиономией), и я увидел зубы за его жирными рыбьими губами — очень мелкие, треугольные и острые, как у пираньи. Затем, издав булькающий звук — то ли смех, то ли рыдание, он, наконец, повернулся, чтобы уйти. Тут ко мне вернулась-таки способность двигаться и я сделал то, чего он от меня требовал: повернул голову и следил за каждым его движением, пока он развернулся и направился к потемневшему морю. Все случилось так, как он сказал, — напоследок я получил доказательство.

Да, он развернулся, и тогда я воочию убедился, что глубоко заблуждался. Все это время я думал, что он облачен в плащ или сутану. Ошибка! На самом деле этот окутывающий его со всех сторон пурпурный покров был частью его самого: да, это, пожалуй, была мантия, но никоим образом не предмет одежды. Скорее, можно сравнить это с мантией моллюска — мягким наружным покровом вроде «кожаного» мешка осьминога или защитной складки у улиток. Капюшон, теперь откинутый назад, оказался частью этой складки, и уродливой формы голова под ним…

… похожая на голову рыбы или лягушки, с этим выпяченным бородавчатым пузырем… и шея с этими трепещущими жаберными щелями… и это лицо, когда он обернулся напоследок… эти восемь закрученных отметин, которые поначалу казались мне татуировками или рубцами, — но нет, ничего подобного, это были корявые, дюймов двенадцати длиной, щупальца, которые теперь раскрутились и шевелились! На самое ужасное случилось, когда его мантия приподнялась, будто юбка, подрагивая от соприкосновения с влажным песком на берегу… я увидел его тело, громадное, грузное и все же какое-то усеченное, как обрубок. Его поддерживали (я не могу точно сказать, сколько их было) жирные, иссиня-черные щупальца — это было похоже на кишащее гнездо потревоженных змей, блестящих, злобных. А над тем, что было, по всей вероятностью, нижними конечностями, мне открылись верхние — мягкие, пурпурные, тоже ничем не походившие на нормальные человеческие руки! Я смотрел на след, оставленный на песке массой извивающихся щупальцев, зигзаги и волнообразные узоры — я уже видел их и решил, что это след бревна, которое раньше тащили по берегу юнцы, чтобы снова бросить его в море. Теперь мне стало ясно, что это след существа, которое выбралось из воды и ползло по берегу, пока я плавал!

И вот, наконец, он возвращался в свою стихию, оставив меня в живых, целым и невредимым, хотя и потрясенным до глубины души и не уверенным, что все это мне не снится. Но в этот миг, в самом конце, произошло еще нечто, что как бы собрало воедино все, до тех пор виденное мной, и высветило жуткую, леденящую кровь картину, которая отпечаталась в моей памяти навечно. А речь идет всего-навсего вот о чем: уже окунувшись в воду, это создание, этот оборотень обернулся ко мне и помахал на прощание. Но чем же, если у него не было рук? Отвечу: махал он самим своим чудовищным лицом! Не помню, как я выбирался оттуда, карабкался по отвесным утесам, как вернулся в пансионат, но потом пережитое преследовало меня в неизбежных снах. Вероятно, следовало зашвырнуть золотой медальон в морскую пучину, но я этого не сделал. Как и прочие образчики из моей коллекции, эта вещица обладает несказанной притягательной силой. И, возможно, как ни противлюсь я, не желая с этим мириться, на то есть веская причина.

Потому что теперь я постоянно задаю себе несколько вопросов:

Какое безотчетное стремление — образ странного рая — вообще влекло меня в этот уединенный залив? И что же было такого в рассказе чудовищного существа, что и сейчас все еще меня завораживает, как ни пытаюсь я отрицать это? Ведь несмотря на то, что я рос на попечении у любящих и заботливых родителей, они не были мне родными. Попав к ним из приюта, я никогда не знал своих истинных матери и отца. Правда, тот, кого я звал отцом, однажды упомянул, что он приходится братом тому, кто меня породил. Только это он сказал мне, не прибавив больше ни слова. Но, учитывая это сомнительное родство, монеты, которые он мне завещал, те самые зловещие диски обретают особое, роковое притяжение. Возможно, он унаследовал их от своего брата, моего реального отца?

Кроме того, несмотря на кошмарный случай в том крошечном греческом заливе, я не утратил своей любви к морю и вижу удивительные сны о морских глубинах, которые могу описать не иначе как райскими, хотя и совершенно чуждыми.

И все же, не решаясь допустить, что мои страхи могут иметь реальное основание, я что есть сил уверяю, убеждаю себя, что рожден на земле и являюсь ее детищем, что мой удел — твердь под ногами, а не зыбкая океанская пучина. Временами мне удается почувствовать уверенность в этом, да…

И все же я знаю, что до конца жизни, как бы далеко он ни отстоял, буду скрупулезно следовать ежедневному ритуалу и осматривать себя — от макушки до пальцев ног, — очень, очень тщательно осматривать…