Война в небесах

Глава 20 РИНГЕСС

Наставшее утро не принесло радости ни Данло, ни Тамаре. Ночью, завершив свое бдение у моря, они молча вернулись в квартиру Тамары. Как только они закрыли за собой дверь, Тамара ушла в спальню и с плачем повалилась на кровать. Данло не мог сказать или сделать ничего, чтобы хоть немного облегчить ее страдания. Со временем слезы у нее иссякли, и она лежала тихо, глядя в черную пустоту своей жизни. Казалось, что она приказывает себе умереть. Данло серьезно опасался за ее жизнь — боялся, что она вскроет себе вены кухонным ножом или просто выйдет из дому без шубы, ляжет на лед в каком-нибудь безлюдном переулке и даст холоду унести ее на ту сторону дня.

И он стерег ее — стерег и ждал, когда его собственная боль, жгущая его каленым железом, остынет до более терпимой температуры. Но этого так и не случилось. Он пил кровяной чай чашку за чашкой, глядя на нетронутую чашку Тамары, и припоминал все мгновения, которые провел с Джонатаном. Обладая почти феноменальной зрительной памятью, он легко мог представить, как Джонатан играет со своим легким кораблем, и увидеть его восторженные глаза, когда он слушал рассказы отца о красках (и ужасах) мультиплекса. И эта память не давала Данло покоя.

Он открыл, что память порой бывает страшна. Снова и снова он перебирал в уме все свои решения и поступки, приведшие к смерти Джонатана. Он с поразительной ясностью видел ту ночь, когда они с Тамарой создали Джонатана из своей любви и страсти, и хорошо помнил, как отрицал возможность беременности Тамары, покидая Невернес. Если бы он тогда нашел ее и вместе с ней растил Джонатана, он, возможно, предугадал бы войну и увез их из города в более безопасное место. И если бы, вернувшись в город после долгого отсутствия, он нашел их пораньше или не тянул бы так с охотой, Джонатан не отморозил бы себе ноги, не заболел бы и не умер.

Если бы, если бы… Если бы он мог остановить поток образов, прожигающих его мозг, и положить конец разламывающей голову боли. Он понимал, что с помощью памяти пытается уйти в прошлое и изменить его, как будто это могло вернуть ему Джонатана и создать иной вариант настоящего.

Когда-то он хотел стать асарией, человеком великой души, способным сказать “да” всему сущему. Теперь он сидел в темной пещере памяти, хватаясь за проплывающие мимо яркие фантасмагории, то есть совершал нечто противоположное утверждению. Он, в сущности, терпел адские муки и думал, прижимая большой палец к пульсирующему глазу, что вечно будет падать сквозь эту пустоту.

Ближе к утру Тамара, словно очнувшись от страшного сна, наконец поднялась. Потирая опухшие глаза и сведенный болью живот, она взглянула прямо на Данло.

— Спасибо, что посидел со мной, но больше тебе нет нужды оставаться здесь.

— Очень даже есть, — возразил он. — Ты…

— Со мной ничего не случится. Я решила, что должна жить дальше.

— Правда?

— Я не единственная мать, потерявшая ребенка во время этой страшной войны. Таких сотни в одном этом городе.

— Боюсь, что тысячи.

— И детей, которые потеряли родителей, тоже много. Я решила остаться, чтобы помочь им.

— Остаться здесь, в Невернесе?

— Остаться среди живых, Данло.

— П-понимаю.

— Война теперь долго не продлится. — Она взяла свою остывшую чашку и отпила глоток. — Она просто не может продолжаться. А когда мы победим или проиграем, в городе снова появится еда, и я буду свободна.

— Нет, нет. — Он коснулся ее спутанных, смоченных слезами волос. — Я не хочу потерять еще и тебя.

— Я знаю, тебе было бы тяжело — но ведь ты давно уже потерял меня, когда Хануман украл мою память.

— Это другое. Я не хочу потерять тебя безвозвратно.

— Прости, Данло.

— Хануман, — прошептал он, словно произнося запретное слово. — Чем глубже я заглядываю в прошлое, тем яснее вижу, как он смотрит на меня своими шайда-глазами.

— Сейчас ты должен ненавидеть его больше, чем когда-либо прежде.

— Совсем наоборот. Я должен найти способ не чувствовать к нему ненависти. Должен найти способ простить его всей полнотой своей воли.

— Я его простить не могу. Жаль, что ночью мы сожгли Джонатана, а не его.

— Нет, нет, — печально отозвался Данло. — Никогда не убивай, ни к кому не питай ненависти, никому не причиняй вреда, что бы ни сделал тебе он.

— Ты остался верен ахимсе после всего, что произошло?

— Я должен. Больше, чем прежде.

— Но разве тебе не пора приступить к выполнению своего плана?

— Да. Пора.

— Значит, завтра ты уйдешь от меня?

— Если можно, то да.

— Ты покажешь мне тайник, где спрятал медвежатину, прежде чем уйдешь? Я хотела бы поделиться с Пилар и Андреасом — и с другими тоже.

— Конечно. Это шайда — терять попусту хорошее мясо.

Они допили чай и уснули, измученные своими переживаниями, а назавтра проснулись задолго до рассвета. Смазав Тамарины лыжи, они отправились по пустынным улицам в Пущу. В лесу стоял такой мороз, что Данло разжег у своей хижины костер, чтобы немного отогреть Тамару. Солнце еще не всходило, но на звездном небе над Уркелем уже брезжил свет.

— Мясо может храниться здесь всю зиму, — сказал Данло. — Если ты не знаешь какого-нибудь безопасного места поближе к дому, лучше оставь его тут. Сейчас многие способны на убийство ради этого мяса.

— Я не собираюсь долго его хранить. Хочу раздать его тем, что больше всех нуждается.

— Да, конечно, — только и себе оставь что-нибудь. Пожалуйста.

Тамара промолчала, глядя в огонь. Ее красивое лицо в оранжево-красных бликах не выражало ни надежды, ни страха, ни малейшего беспокойства за себя и свою жизнь.

— Мне нужно приготовиться, — тихо сказал Данло. — Извини.

Он вошел в хижину, заваленную пакетами с мясом, и достал из груды одежды на лежанке свежую пилотскую форму.

Раздевшись, он облачился в этот шелковый комбинезон с плотно облегающим верхом и широкими шароварами, надел сверху свою белую шубу, взял кое-какие вещи и вышел к Тамаре.

— Сегодня будет очень холодно, — сказал он, нюхая воздух. Солнце уже озарило ясное, безоблачное небо, где осталось лишь несколько самых ярких звезд. — Холодно, но ясно.

Он разостлал на снегу у костра кусок синтокожи и положил на него мешочек с инструментами для резьбы по кости и нашейный образник, подаренный ему Святой Иви. За этим последовали две половинки белого шахматного бога, которого Хануман когда-то сломал в гневе и бросил ему в лицо, — и, наконец, бамбуковая флейта в черном кожаном футляре, пахнущая дымом и ветром. Данло любовно подержал ее в руках и положил к другим вещам.

— Ты сохранишь все это для меня? — спросил он.

— Конечно. — Тамара взяла в руки флейту, не спрашивая, надолго ли он оставляет ей свои сокровища. Либо его план осуществится, и тогда Данло вернется скоро, либо провалится, и тогда ему, вероятно, не придется больше играть на своей флейте. — У тебя все готово?

— Осталось еще кое-что.

Данло снял с мизинца пилотское кольцо. С недавних пор оно стало для него слишком тесным, и Данло пришлось смазать его медвежьим салом, чтобы снять. Посмотрев на кольцо, он положил его на ладонь Тамаре и снял с шеи серебряную цепочку, которую когда-то дал ему Бардо. На ней висело такое же пилотское кольцо из черного алмаза — кольцо, принадлежавшее некогда его отцу. Данло отсоединил его от цепочки и надел на палец. Оно подошло в самый раз — что было неудивительно, поскольку Констанцио выточил мизинец Данло по его размеру.

— Сбереги, пожалуйста, и его, — сказал Данло.

Тамара подняла кольцо вверх, и оно засверкало черными искрами при свете встающего солнца.

— Зачем ты поменял его на другое? — спросила она. — Они ведь одинаковы.

— Только на глаз. Каждое пилотское кольцо уникально. Его пропитывают иридием и железом, оставляя атомную метку, которую сканеры Пилотской Коллегии могут прочесть.

— Да? Я не знала.

— Об этом мало кто знает. Это один из секретов, разглашать которые пилотам не полагается.

— Зачем же тогда ты говоришь об этом мне?

Данло поднял к солнцу сжатую в кулак руку.

— Потому что я, надев это кольцо, перестал быть пилотом Ордена. Я Мэллори Рингесс, бывший Главный Пилот и бывший глава Ордена, а ныне Бог.

— Теперь понятно.

Он кивнул на кольцо, зажатое у нее в руке.

— Когда-нибудь я надеюсь вернуть себе это кольцо и снова стать пилотом.

Он обнял Тамару и поцеловал ее в лоб. Она собрала его вещи, положила сверток в карман и спрятала под шубой медвежий окорок, отчего живот у нее оттопырился, как у беременной.

— До свидания, Данло. Удачи тебе.

— Я провожу тебя до опушки.

— Не надо. Я найду дорогу сама.

— Как хочешь. Но будет лучше, если ты сегодня посидишь дома. На улицах может быть опасно.

— Да, пожалуй, — согласилась она.

— До свидания, Тамара. Удачи тебе.

Он снова обнял ее, и она, надев лыжи, заскользила прочь по сверкающему снегу. Когда сердце Данло отстучало несколько сотен раз, она скрылась между осколочными деревьями — гордая женщина, одна в диком белом лесу.

Началось, подумал он. Агира, Агира, дай мне сил сделать то, что я должен сделать.

Чувствуя голод, он развернул пакет с мякотью и зажарил на костре темно-красное мясо. Стряпал он долго, а ел еще дольше. Он сидел на заснеженном камне, ел мясо с кровью и смотрел, как поднимается солнце. Он не хотел объявляться ранним утром, когда на улицах недостаточно много народу, и потому ждал, набивая живот медвежатиной. Поняв, что ни есть, ни ждать больше не может, он вытер сальные губы и надел маску, чтобы никто не узнал его раньше времени. Потом пристегнул лыжи и направился в северную часть Городской Пущи.

Я больше не я. Я Мэллори ви Соли Рингесс, сын Леопольда Соли, сын Солнца, собрат Калинды, Эде, Маралаха, Чистого Разума и всех прочих галактических богов.

Он нашел дорожку, ведущую к Продольной, широкой магистрали, идущей от Гавани через Пилотский Квартал к Садам Эльфов у подножия Аттакеля. Это была вторая по величине артерия города, единственная, где лед окрашивался в голубой цвет.

Выйдя по ней из Пущи, Данло оказался чуть севернее Фравашийской Деревни. Всего через полмили, у пересечения с Длинной глиссадой, улица сделалась очень людной.

Раньше людей сюда привлекали такие достопримечательности, как Хофгартен и Променад Тысячи Монументов, где помещалось множество ресторанов. Но война и холода глубокой зимы побуждали наиболее благоразумных граждан сидеть дома, и Данло удивился такому количеству прохожих, среди которых попадались даже эталоны и пришельцы. Один коротышка, торговец алмазами с Ярконы, сообщил Данло новость, успевшую разнестись по всему городу: на Крышечные Поля будто бы прибыл огромный транспорт с рисом, и этот рис будут раздавать во всех бесплатных ресторанах от Элидийской Деревни до Академии. Данло, скользя по ярко-голубому льду, слышал повсюду взволнованный шепот и даже молитвы о скорейшем окончании войны, а лица людей выражали оптимизм, которого он не видел с самого начала голодных дней.

Не все невернесцы, конечно, голодали в равной степени.

В цивилизованных поселениях ни достаток, ни лишения никогда не делятся поровну. В роскоши мало кто жил, кроме червячников (да и у тех благополучие оказалось временным), но многих состоятельных горожан голод почти не затронул.

Данло, чей путь лежал к богатейшей части города, встречал немало таких людей: эталонов, астриеров и весьма многих специалистов Ордена. Они толпились на улицах, ведущих к Гиацинтовым Садам, Галливарову скверу и Гостиничной.

В магазинах на Продольной наблюдалось почти прежнее оживление, хотя и без прежнего веселья. Если слух о транспорте с провизией окажется ложным, настроение горожан снова изменится к худшему, но сейчас, под ярким солнцем, они радовались обещанному рису, как манне небесной.

Данло, согласно своему плану, направлялся к Большому Кругу, где сходятся Продольная и Поперечная. Хотя Круг помещался не в географическом центре Невернеса, многие считали его сердцем города. Две самые крупные улицы, пересекаясь здесь, делили Невернес на четыре неравные части.

Сам Круг представлял собой открытый участок голубовато-белого льда диаметром чуть больше четверти мили. Вокруг него располагались проезжие улицы, в том числе и оранжевые, ведущие к Кварталу Пришельцев и Академии. На протяжении трех тысяч лет жители Невернеса выписывали на Кругу фигуры своими коньками и беседовали с друзьями за чашкой кофе. До войны в киосках по его периметру продавалось все что угодно — от воздушного курмаша до горячего летнемирского чая с медом и пряностями. Сейчас почти все ларьки позакрывались, за исключением нескольких, еще торгующих тоалачем и прочим куревом. Но на ярких коврах сидели музыканты со своими арфами и барабанами, и множество богато одетых конькобежцев, покуривая трубки, обменивались новостями.

На желтой эстраде в центре Круга музыкантов, однако, не было. Здесь обычно выступали оркестры или гастролирующие куртизанки со своими экзотическими танцами, но по традиции взойти на сцену и обратиться к согражданам мог всякий, кто пожелает, В прежние времена Хранитель Времени объявил отсюда войну ордену воинов-поэтов, а Нармада читал свои “Сонеты к Солнцу”. Здесь аутисты делились с городской элитой своими реальными грезами, а хибакуся, обнажая изъеденные радиацией лица, призывали покончить с войнами навсегда. Многие мнимые пророки пользовались этой сценой, чтобы огласить свои рецепты насчет того, как сделать вселенную более справедливой, и много безумцев топотало по ее звучному настилу, взывая к Богу. Данло сам не раз слушал их, стоя среди возмущенной толпы. Когда он сам взошел на эстраду по пяти деревянным ступеням, его не удивило, что почти никто не смотрит в его сторону.

Я Мэллори Рингесс. Я Мэллори Рингесс. Я…

Он медленно снял очки и стянул через голову маску. Холодный ветер взъерошил его черную бороду и ожег лицо, кряжистое лицо алалойского охотника, изваянное Констанцио дважды: один раз для Данло, другой — для его отца. Данло смотрел ярко-голубыми глазами на снующих внизу людей. Некоторые оборачивались к нему, как будто силились вспомнить, кто этот странный, но смутно знакомый человек. Данло откинул капюшон шубы, подставив солнцу массивную голову с длинными черными волосами. Одна из зрительниц, астриерская матрона плотного сложения, изумленно ойкнула, сложив губы буквой “О”. Двое мужчин оглянулись посмотреть, что привлекло ее внимание. Увидев Данло, гордо стоящего над ними, они отпрянули назад и заслонили руками глаза, точно не веря собственному зрению.

— Погляди! — крикнул один. — Погляди на него!

— Нет, — ответил другой, — быть того не может.

— Да он это. Точно он.

К ним присоединился эталон, и эсхатолог в голубой шубе, и четверо божков в золотых одеждах. Данло все это время стоял молча и ждал. Ветер свистал в его ушах — дикий западный ветер, несущий дыхание его умершего сына и его пропавшего отца. Данло набрал в грудь воздуха, выдохнул его назад, приобщаясь к дыханию мира, и произнес шепотом:

— Я — Мэллори Рингесс. — Теперь на него смотрели многие. Сможет ли он вести себя так, будто это правда? Поверят ли эти люди, собравшиеся у сцены, что перед ними стоит человек, который стал богом? — Я Мэллори ви Соли Рингесс.

— Что? Что он сказал?

— Не знаю. Вы слышали, что он сказал?

Данло сглотнул, увлажняя пересохший рот, и стиснул челюсти. Играя желваками, он считал удары своего сердца. Подождав немного, он открыл рот и выкрикнул:

— Я Мэллори ви Соли Рингесс, и я вернулся в Невернес!

Какое-то мгновение никто не шевелился. Голос Данло — низкий, звучный голос его отца — разнесся по всему Большому Кругу. Полсотни человек застыли в изумлении; еще полсотни, прервав разговоры и оторвавшись от трубок с тоалачем, устремились к сцене.

— Я Мэллори ви Соли Рингесс, и я вернулся!

Молодой купец с Триа, увешанный бриллиантами и прочими драгоценностями, громко засмеялся, показывая на Данло пальцем:

— Глядите: еще один сумасшедший, возомнивший себя Мэллори Рингессом!

— Это он и есть, — сказала старуха в золотом одеянии рингистки, с благоговейным выражением на морщинистом лице. — Не видите разве — это Рингесс!

— Быть не может. Ты сама, наверно, рехнулась, — сказал купец, но тут же вполголоса признался другому купцу, что видел голограмму Мэллори Рингесса только раз, да и то давно. — Ведь правда же, это невозможно? Не могли же мы все спятить!

Когда сердце Данло отсчитало еще несколько сотен ударов, у сцены собралась большая толпа. Весть о чуде на Большом Кругу почти мгновенно распространилась по близлежащим улицам, по Продольной и Поперечной, и сотни любопытных запрудили ледяную площадь. Люди стояли теперь на льду плечом к плечу, сбившись в кучу, как стая китикеша.

Астриеры, червячники, послы, мозгопевцы, хибакуся, специалисты Ордена в новых золотых одеждах — все старались пробиться поближе к сцене, чтобы рассмотреть человека, объявляющего себя Мэллори Рингессом.

На краю Круга Данло заметил трех Подруг Человека и двух пушистых белых фраваши. Тот, что повыше, мог быть даже Старым Отцом, наставником его юных лет, подарившим ему бамбуковую флейту и многое помимо нее. Данло казалось, что это великолепное создание смотрит на него своими золотыми глазами и ждет, что он скажет дальше, и что того же ждет все разнообразное население города.

— Я Мэллори Рингесс, — повторил Данло голосом, звучащим странно и в то же время невероятно знакомо. — Я Мэллори Рингесс, и я вернулся к людям своего любимого города.

Под самой сценой стояла маленькая женщина в длинной голубой шубе. От восторга ее пошатывало, словно от вина, но она, собравшись с силами (и с мыслями), воскликнула:

— Мэллори Рингесс, я рада видеть тебя снова после стольких лет.

Данло улыбнулся ей, сияя глазами, как двумя солнцами.

Он знал эту женщину по Академии: Мария Палома Шакти, мастер-эсхатолог, специалист по Кремниевому Богу. Об ее отношениях с отцом Данло не знал ничего, но помнил, что другие мастера часто называли ее Божественной Марией — вполне возможно, что и отец обращался к ней так.

— Взаимно, Божественная Мария, — наклонив голову, сказал Данло.

Стоящие рядом академики одобрительно загудели.

— Я рад и тебе, Алезар Квамсу, — продолжал Данло, кланяясь историку в золотой одежде божка. Теперь он разглядел в толпе Еву ли Сагар, и Рави Армадана, и Вишну Сусо, Главного Горолога, сохранившего свою кроваво-красную форму. — Здравствуйте, лорд Сусо, — говорил он, называя их всех поименно. — Здравствуйте, мастер Ким, Вивиана Чу, Виллоу с Утрадеса, Ригана дур ли Кадир. Я рад, что снова вижу всех вас.

Он назвал двадцать имен и еще двадцать, выбирая самых старых мастеров, наверняка подвизавшихся в Академии во времена Мэллори Рингесса. Он поклонился каждому и обвел взглядом тысячи других обращенных к нему лиц.

— Я рад вернуться к вам даже в это смутное время. Я рад вернуться, чтобы вернуть городу и всем Цивилизованным Мирам порядок и благоденствие.

У сцены шаркал коньками по льду молодой человек в ярко-желтой форме неологика. Он был еще только кадетом, не старше восемнадцати лет, и прибыл в Невернес с Геенны, пока Данло исследовал Экстр. Данло никогда его раньше не видел, но знал, что он юноша способный, гордый, скептически настроенный, и золотой наряд рингиста ему ненавистен пуще чумы. Знал он также, что этот кадет известен своим товарищам и мастерам в колледже Лара-Сиг критическим отношением к рингизму и словесным вывертам Ханумана ли Тоша.

Поэтому никто из стоящих тут же друзей молодого человека не удивился, когда тот задрал голову и громко сказал:

— Значит, ты бог? Ну и каково это — быть богом?

Пятьдесят тысяч пар глаз смотрели на Данло, и пятьдесят тысяч человек ждали его ответа.

Надеро девам акайер, подумал Данло. Только бог способен поклоняться богу.

Но кадету-неологику и тысячам других он ответил иначе:

— Это значит видеть больше, чем доступно зрению, и знать больше, чем доступно разуму.

Кадет выпятил подбородок и задал новый вопрос:

— Что же ты знаешь такого, чего бы не знали мы?

Группа божков, одетых в золото, уже проталкивалась к нему — возможно, с намерением побить его за столь немыслимую дерзость. Данло вскинул руку, улыбнулся и покачал головой, давая им понять, что к насилию прибегать не нужно. Он думал, что ответить кадету, и вдруг увидел в уме его имя. С Данло это случалось не впервые — точно так же он когда-то вспомнил незнакомые ему стихи и увидел в недавнем прошлом битву при Маре.

— Тадеуш Дудан, — сказал он кадету. — Так ведь тебя зовут?

Кадета действительно звали так, и его голова дернулась назад, как от удара. Вокруг него тут же зашептались о новом чуде, а сам Тадеуш, запинаясь, проговорил:

— Откуда… вы знаете?

— Я знаю многое. — Голос Данло катился по Большому Кругу, как волна, и его слова передавались из уст в уста среди толп, собравшихся уже и на ближних улицах. — Я знаю маршрут между любыми двумя звездами; знаю, что звезд во вселенной не счесть и что везде они светят одинаково. Я знаю черную пустоту Детесхалуна, знаю сердца людей и умы богов. Знаю одиночество белой талло в небе и грезы снежного червя в его ледяной норе. Знаю крик матери, рожающей на свет дитя, и великую речь моря. Знаю я также, что все это — люди и боги, звезды, талло, снежные черви, матери и дети — должно существовать, пока существует сама жизнь. Я знаю, что мы не роботы, слепо подчиняющиеся своим программам; знаю, что мы способны создавать себя по своей воле и выбирать, какое нам создать будущее. Я знаю Старшую Эдду, ибо проник в нее глубоко, как кит, ныряющий в пучину Великого Северного океана. В Старшей Эдде есть все — покой и движение, тьма и свет, память обо всем, что было, и все возможности грядущего. Как сказать вам о том, что я знаю? Я знаю, что внутри света есть еще свет, который сияет повсюду. Он как танец звездного огня, как бесконечный поток фотонов, он всегда движется и прекрасен, хотя и недоступен обыкновенному зрению. И эти краски, перетекающие одна в другую, эти бесчисленные искры серебра, аметиста и живого золота — все краски, известные человеку, и те, которых он себе даже представить не может. Я знаю, что глубокое сознание всех вещей — это единая блистающая субстанция, ярче всяких красок и быстрее всякого света. И все, что создается, происходит из этого сознания. Это и есть тайна жизни. Я знаю, что жизнь продолжается, сознавая себя и создавая себя, что она струится в золотое будущее без конца и границ. И мы с вами продолжаемся тоже. Мы, держащие в руках все многоцветные лучи звездного света, должны наконец овладеть нашими бесконечными возможностями. Но мы не увидим ничего и не создадим ничего, если будем слепить себя водородными взрывами и взрывать звезды. Если мы и дальше будем воевать сами с собой, продолжения у нас не будет. Я знаю, что в этой войне уже погибли миллиарды людей. Я знаю, что в ней погибли боги и целые звездные туманности. Я знаю, как покончить с этой войной. Для этого я и вернулся. Я, Мэллори ви Соли Рингесс, Главный Пилот и глава Ордена, вернулся, чтобы принести мир.

Пятьдесят тысяч человек разом изъявили свой восторг, услышав это, и по Большому Кругу прокатилось громовое “ура”. Пар от дыхания многих людей слился в сплошное серебристое облако. Данло, видя, что момент настал, приказал Тадеушу Дудану:

— Ступай в Академию и найди лорда Палла. А также лорда Кутикоффа, лорда Мор, лорда Парсонса, лорда Харшу, лорда Чу — всех лордов Ордена. Вели созвать всех мастеров, живущих в Борхе, Ресе, Упплисе и Лара-Сиг. Скажи им, что я вернулся. Пусть идут в собор Пути Рингесса и ждут меня там. Пусть возьмут с собой Бертрама Джаспари и Демоти Беде. Я буду говорить с ними там — с ними и с Хануманом ли Тошем, именующим себя Светочем Пути Рингесса.

На протяжении трех ударов сердца Тадеуш колебался. Затем он поклонился и сказал:

— Слушаюсь, лорд Мэллори. — Он стал прокладывать себе путь к восточной окраине Круга, а люди в толпе вытягивали шеи, чтобы лучше рассмотреть человека (или бога), стоящего на эстраде. Тадеуш добрался до Академической глиссады и скрылся из глаз, став еще одним пятнышком в пестрой толпе.

Одна дверь, и только одна, ведет в блистательное будущее, которое я видел. Но которую дверь выбрать? И где найти ключ от нее?

Данло стоял на сцене, переводя дыхание, и смотрел на горожан. Он видел среди народа Гамалиэля с Темной Луны, прославленную диву Махамиру и сотни других знакомых лиц.

В южном квадранте Круга, ближайшем к Кварталу Пришельцев, он заметил женщину, похожую на Тамару. Но когда он вгляделся пристальнее, пытаясь различить грустные карие глаза самой прекрасной и неистовой из женщин, она исчезла в людском море. На самом краю Круга сверкнули на солнце два красных кольца. Сердце Данло стукнуло дважды, и за одним из закрытых киосков ему померещился Малаклипс. Воин-поэт, если это действительно был он, в простой бурой шубе пробирался между киосками, обходя Данло сзади. Никто, казалось, не замечал его. В этот солнечный день, когда в будущее открывалось десять тысяч дверей, людям не было дела до воина-поэта: все их внимание принадлежало человеку, которого они почитали, как бога.

— Кто со мной? — громко спросил Данло. — Кто готов идти со мной в собор?

Пятьдесят божков, как он и ожидал, тут же ринулись к сцене, и пятьдесят тысяч других, ударив коньками в лед, вскричали разом:

— Мы! Мы!

Данло медленно сошел со сцены. Божки, отталкивая друг друга, наперебой старались коснуться его белой шубы и даже тянулись к его лицу. Данло потерпел несколько мгновений, а затем поднял руку, сверкнув черным пилотским кольцом, и скомандовал им: — За мной!

Двенадцати ближайшим божкам (один из них оказался Мадхавой ли Шингом, с которым Данло делил комнату в Доме Погибели) он велел никого больше не подпускать к нему и направился, окруженный этим золотым эскортом, к восточному квадранту Круга. Люди медленно, как по волшебству, расступались перед ним и тут же смыкались позади, устремляясь следом.

Через некоторое время Данло дошел до Академической и двинулся мимо Гиацинтовых Садов. Здесь, где в воздухе горел аромат огнецветов, толпа стала еще гуще. Весть о возвращении Мэллори Рингесса бежала от улицы к улице подобно электрическому току, опережая Данло. Перед Музеем путь ему преградила плотная человеческая стена, но и она тут же раздалась, и собравшиеся примкнули к армии его последователей. Тысячи новых валили от Галливарова сквера и Посольской улицы.

У Консерватории Куртизанок, где когда-то обучалась Тамара, возглавляемая Данло процессия составила около полумиллиона человек. На пересечении с Серпантином она повернула на юг и через пять длинных кварталов оказалась в самом сердце Старого Города. Ликующие толпы позади Данло несли его вперед, как огромный пенистый вал, и казалось, что даже камни в окружающих Данло башнях содрогаются от рева их голосов. Еще несколько кварталов — и эта волна разобьется о собор, и Данло постучится отцовским кольцом в его двери, и Хануману волей-неволей придется открыть и впустить его.

Они будут ждать меня там. Хануман, Сурья Лал и Бертрам Джаспари. И лорды Палл и Харша, хорошо знавшие моего отца. И Малаклипс с Кваллара — он тоже постарается пробиться внутрь.

Воин-поэт попытается настигнуть его — в соборе или где-нибудь на темной улице — и убедиться, действительно ли он бог. Быть может, он попросит Данло закончить какое-нибудь четверостишие, что доступно только человеку, отказавшемуся стать богом. Или решит, что Данло, он же Мэллори Рингесс, уже вышел за пределы человеческого естества, и убьет его за то, что он дерзнул стать богом.

Только бог способен убить бога.

К югу от площади Данлади перед ними во всем своем великолепии возник собор Пути Рингесса. Своей красотой он затмевал соседние здания, многие из которых, со своими стенами из органического камня, были очень красивы. Приблизившись, Данло увидел высокие разноцветные окна, изображающие сцены из жизни его отца. При ярком солнечном свете казалось, что их яркие краски обволакивают радужным ореолом весь собор. Над перекрестьем, где крылья собора соединялись с главным зданием, высилась центральная башня, глядящая сверху на летящие гранитные контфорсы и фигурную кладку. Смотрела она и вверх, поскольку Бардо распорядился увенчать ее золотым куполом. Там, на самом верху, проводит свои ночи Хануман ли Тош, оттуда он смотрит в небо на Вселенский Компьютер и Золотое Кольцо. Туда, под самый купол, должен был взобраться кто-то из божков, чтобы сообщить ему о пришествии Мэллори Рингесса.

Я Мэллори Рингесс. Я Мэллори Рингесс. Я Мэллори ви Соли Рингесс.

То же самое кричали божки, выстроившиеся золотыми рядами вдоль примыкающих к собору улиц:

— Мэллори Рингесс! Мэллори Рингесс! Мэллори ви Соли Рингесс! — Желание ринуться к своему богу переполняло их, но дисциплина удерживала на месте. Им было приказано пропустить Данло, и они ограничивались тем, что выкрикивали имя его отца.

Все двери в западном портале собора были распахнуты настежь. Божки из соборной стражи Ханумана стояли под сводом центральной, встречая Данло. Несмотря на остроту момента, он заметил, что былые изваяния христианских святых и пророков над аркой заменены скульптурами из органического камня, изображающими Катарину-Скраера, Шанидара, Балюсилюсталу, Калинду Цветочную — всех, кто помог Мэллори Рингессу преобразиться в бога.

Сняв коньки, Данло поднялся по отлогим ступеням портала. Шум, издаваемый полумиллионом человек, заглушал стук его ботинок по камню, а звон в его ушах почти перекрывал сердцебиение. Он прошел в дверь, где божки чуть не падали ниц, склоняясь перед ним. Они пропустили Данло и его эскорт, но сомкнули ряды перед теми, кто не носил золотых одежд. Их, однако, было слишком мало по сравнению с идущей за Данло толпой. Через несколько мгновений члены Ордена в своих разноцветных одеяниях, а также хариджаны, хибакуся и прочие смяли охрану и хлынули в собор.

— Мэллори Рингесс! Мэллори Рингесс! Мэллори ви Соли Рингесс!

Тысячи божков, заполняющие собор, стоящие вдоль стен и между колоннами, выкликали имя его отца. Их голоса, отражаясь от камня и окон, взмывали к самому своду. Тысячи свечей в золотых подсвечниках пылали в честь возвращения Мэллори Рингесса, но в их желтых трепещущих огоньках почти не было нужды, ибо полуденное солнце лилось в окна собора алыми, изумрудными и кобальтовыми параллельными полосами. Данло проходил сквозь них, как сквозь звездный огонь, и чувствовал на себе обжигающее пламя множества взглядов. Он шел между рядами восторженных божков прямо к алтарю. Справа от покрытых красным ковром ступеней стояли Сурья Лал, Томас Ран, Нирвелли и Мариам Эрендира Васкес, бывший Главный Эсхатолог Ордена. Тут же выстроились в молчаливом ожидании Делорес Лайтстон, Лаис Мотега Мохаммад и прочая элита Пути Рингесса.

Слева от алтаря по велению Данло собрались лорды Ордена — сто двенадцать человек: Джонат Парсонс, Родриго Диас, Махавира Нетис, Никобар Югу в новой золотой мантии и другие. Со времени визита Данло в Коллегию Главных Специалистов многие лорды сменили разноцветную форменную одежду на божественное золото. Коления Мор, нынешний Главный Эсхатолог, первой открыто перешла в рингизм, и ее примеру последовали Саша Чу, Оклани ви Нури Чу и еще около семидесяти пяти человек. На рукаве Евы Зарифы, Главного Фабулиста, виднелась пурпурная повязка, знак ее профессии, — прежде лорды-рингисты поступали наоборот, нося золотые повязки на цветном. Бургос Харша, Главный Историк, сохранил, однако, свою старую коричневую форму и заявил, что никогда не снимет ее. Лорд Палл тоже, как прежде, носил оранжевую мантию цефика.

Этим он как глава Ордена желал отмежеваться от Ханумана ли Тоша и Пути Рингесса. Лорд Палл претендовал на автономию, в которую теперь мало кто верил; чуть ли не вся Академия подозревала, что Хануман скрытно управляет им, как вирус мастер-программиста управляет операционной системой робота, проникнув в нее. Тем не менее лорд Палл по-прежнему держался так, будто распоряжался Орденом безраздельно. Вот и теперь этот ужасный старец с мертвенно-белой кожей и черными зубами расставил лордов и мастеров Ордена у алтаря согласно их рангу.

Дальше всего, почти рядом с толпящимися у прохода божками, он поместил мастер-академиков числом около трехсот человек. Чуть ближе стояли второстепенные лорды наподобие Лилит Хесусы и Джона Райзеля. Демоти Беде, хотя тот больше не принадлежал к Ордену, лорд Палл поставил рядом с собой, в нескольких футах от алтаря, вместе с Коленией Мор, Мератой Просвещенным и Бургосом Харшей. Лорд Беде, который летел в Невернес на корабле Данло и провел рядом с ним много дней, теперь явно не узнавал его. Лорд Палл тоже, очевидно, полагал, что видит перед собой Мэллори Рингесса: в его розовых альбиносских глазах читалось горькое сожаление на то, что этот человек имеет больше прав называться главой Ордена, чем он сам.

— Мэллори Рингесс! Мэллори Рингесс! Лорд Мэллори ви Соли Рингесс!

Еще один человек ждал с ненавистью и страхом приближения Данло — Бертрам Джаспари. Он как самозваный Святой Иви и командующий флотом, грозящим уничтожить Звезду Невернеса, стоял здесь со скованными руками. Ему бы следовало потупить голову от стыда за все совершенные и замышляемые им зверства, но он вместо этого вызывающе стиснул свои синие губы и жег глазами предполагаемого Мэллори Рингесса.

— Хакра! — бросил он, когда Данло поравнялся с ним.

Согласно тому, как толковал он учения своей церкви, не было для человека преступления более тяжкого, чем сделаться богом. Виня Мэллори Рингесса в грехе гордыни, себе он почему-то все грехи отпускал.

— Хакра! Чудовище!

Данло замечал всех этих людей (и многих других, вроде Тадеуша Дудана и мастера Джоната, своего бывшего наставника в Борхе), пока шел по проходу, но затем все его внимание почти целиком сосредоточилось на Ханумане ли Тоше, который ждал его, стоя на алтаре. Рядом с Хануманом помещался стол с золотой урной и голубой чашей, которые использовались на ежедневных калла-церемониях. Светоч Пути был великолепен в своей длинной золотой мантии, алмазная кибершапочка на его бритой голове переливалась миллионами лиловых огней — признак того, что Хануман держал постоянный контакт с каким-то цефическим компьютером, может быть, даже с Вселенским.

Божки, бросая взгляды на алтарь, видели на лице Ханумана лучезарную улыбку, показывающую всем, что он ждет Мэллори Рингесса с радостью и любовью. Но улыбка эта была притворной. Хануман не зря учился на цефика — он умел придать своему лицу любое выражение, изобразить любую эмоцию. Его глаза — бесконечно холодные, бледные, шайда-глаза — смотрели не внутрь, созерцая неземные красоты и сбывшиеся пророчества. Они со страшной, ледяной яростью смотрели на Данло. Один только Данло во всем соборе знал, что чувствует Хануман на самом деле, — да и он сумел проникнуть сквозь его показную улыбку только потому, что знал Ханумана лучше, чем кто-либо другой.

Ему страшно, думал Данло, ему страшно, потому что я несу с собой то единственное, чего он действительно боится.

Каждый удар сердца Данло напоминал взрыв звезды в Экстре, и глаза его не отрывались от глаз Ханумана. Холодные, немигающие, они влекли его вперед, в самую глубину собора. Хануман сильно постарел со времени их последней встречи: глаза у него налились кровью и ввалились, как будто он не спал много дней и почти не прикасался к еде. Когда Данло дошел до самых ступеней алтаря, Ярослав Бульба и еще трое воинов-поэтов преградили дорогу Мадхаве ли Шингу и другим сопровождавшим Данло божкам. Данло один, как в ту новогоднюю ночь шесть лет назад, взошел наверх и стал рядом со своим смертельным врагом и ближайшим другом.

Ему самому было страшно — он вполне это сознавал. Его взгляд упал на одно из восьмидесяти двух окон собора, где Мэллори Рингесс благословлял Бардо перед тем, как вознестись на небеса. Солнце, струясь сквозь золотое стекло, озаряло сильное, благородное лицо Мэллори. В тот прошлый раз, когда Данло стоял здесь, порыв ветра выбил это окно, и цветное стекло градом посыпалось на алтарь, едва не убив Ханумана. В ту ночь сломанных богов и разбитой мечты Данло сам едва не убил Ханумана. Одержимый ненавистью и страхом, он чуть не вышиб ему мозги тяжелой урной, но в последний момент совершил обратное и спас его. Сегодня, в знаменательный день возвращения Мэллори Рингесса, страх снова овладел им. Больше всего он боялся, что ненависть к Хануману и ко всему, что Хануман сотворил, захлестнет его, и он себя выдаст. Но я не должен ненавидеть. Я Мэллори Рингесс, стоящий выше ненависти и страха. Я Мэллори Рингесс. Я Мэллори ви Соли Рингесс.

— Мэллори Рингесс! Мэллори Рингесс! Лорд Мэллори ви Соли Рингесс!

Тысячи людей в соборе, раскачиваясь, выпевали имя его отца. Хануман низко склонился перед Данло. Данло, намного выше его ростом, поклонился в ответ — ровно настолько, чтобы не прерывать электрическое соединение глаз.

— Лорд Мэллори! Глава Ордена! Светоч Пути!

Если я хочу сойти за отца, то должен проявлять только божественные эмоции, думал Данло. Я должен быть настолько же выше ненависти и страха, насколько солнце выше земной грязи. Но гнев — чистый и ослепительный, перед которым содрогаются сами небеса, — это нечто иное. Гнев вполне приличествует богу, который вернулся в Невернес, чтобы покарать зло и восстановить попранную войной справедливость. Ему подобает наказать виновных и даже казнить тех, кто причинил вред невинным.

Казнить я его не могу, зато могу лишить сана Светоча Пути — прямо сейчас. Я сам Светоч Пути, Мэллори Рингесс, и…

— Лорд Мэллори ви Соли Рингесс! — внезапно произнес Хануман и поднял руку, утихомиривая впавших в экстаз божков. Если он и подозревал, что Мэллори Рингесс поддельный, то не подавал виду. Стоя среди сияющих золотых канделябров и ваз, наполненных свежими огнецветами, он смотрел на Данло так напряженно, словно каждая клетка в его теле пылала огнем. Их разделяло всего несколько футов красного ковра, но их желания, мечты (а может быть, и души) отстояли друг от друга на много световых лет. — Лорд Мэллори, я говорил народу, что ты вернешься, — и вот ты пришел, подтвердив истину Первого Столпа рингизма.

Данло сделал шаг к Хануману, и люди в соборе понемногу начали утихать. Данло скинул шубу, как только взошел на алтарь, и стоял теперь в своей пилотской форме — единственный в соборе человек, одетый в черное. Избранные Пути Рингееса, а также лорды и мастера Ордена нетерпеливо ждали у алтаря, божки наполняли собор, как взволнованное золотое море. Кое-где между ними виднелись хариджаны в пестрых лохмотьях, архаты, мозгопевцы, астриеры и прочие представители невернесского населения. Толпа, не умещаясь в соборе, выплескивалась из его раскрытых дверей и заполняла ближние улицы. Чуть ли не весь Старый Город был наполнен людьми, ожидающими грозного и справедливого божьего суда.

Вот он, момент, подумал Данло. И мои слова станут ключом, который отопрет дверь.

И все же он боялся говорить. Боялся, что Хануман благодаря своей цефической выучке и их близкому знакомству узнает его по каким-нибудь нюансам речи и разоблачит. Может быть, он открыто бросит Данло вызов и предложит доказать, что он Мэллори Рингесс, — на этот случай Данло и надел отцовское кольцо.

Одна дверь, и только одна, ведет в будущее. Но позволит ли мне Хануман открыть ее?

Данло, взглянув на черное кольцо, сверкающее на его правом мизинце, сделал еще шаг к Хануману и набрал воздуха в грудь. Он боялся, что Хануман помешает ему говорить. Хануман должен знать, что Мэллори Рингесс — настоящий Мэллори Рингесс, исполненный гордости и гнева, — захочет наказать его за те злодеяния, которые он творил его, Рингесса, именем, иль, может, Хануман попытается убить его — прямо здесь, на вершине алтаря, на красном, как кровь, ковре? Быть может, он распорядился впустить в собор Малаклипса с Кваллара и намерен разыграть ужас, когда Малаклипс, прорвав кордон соборной стражи, набросится на Данло со своим ножом? Или убьет Данло сам — отравленной иглой или скрытым на себе лазером, а затем объявит, что сильный бог убил более слабого, и Путь Рингесса станет отныне Путем Ханумана ли Тоша.

Он не может позволить мне говорить, ибо я Мэллори Рингесс. Я Мэллори Рингесс. Я Мэллори ви Соли Рингесс.

Данло, однако, не видел, каким образом Хануман может ему помещать. Даже если Малаклипс в соборе, Хануман не может рассчитывать на то, что воин-поэт попытается убить Данло. А попытка совершить убийство самому или руками наемника была бы отчаянным риском. Убийцу всегда могут схватить, подвергнуть пыткам и узнать, кто его подослал. Убийство самого Мэллори Рингесса в такое время и в таком месте вызвало бы повальные беспорядки, и подозрение скорее всего пало бы на Ханумана. Тем не менее Данло обводил глазами хоры, ища там убийцу или робота с лазером. Тем не менее он шагнул еще ближе к Хануману, чтобы предполагаемый убийца поостерегся стрелять в него из опасения попасть в Светоча.

— Лорды и мастера Ордена, — начал он наконец, и голос, прорезавшись, зазвучал ровно, чисто и властно. Тысячи божков разом умолкли, зачарованные его страшной красотой, и даже Хануман посмотрел на Данло как-то странно, словно не ожидал услышать подлинный голос Мэллори Рингесса. — Лорд Хануман ли Тош, принцесса Сурья Сурата Лал и все вы, надевшие золотые одежды в знак того, что идете Путем Рингесса! Посланники, граждане Невернеса и все, кто пытался разгадать тайну жизни, вспоминая Старшую Эдду! Я вернулся, чтобы мы все могли разгадать эту извечную тайну. Я прибыл к вам со звезд, чтобы восстановить справедливость в Цивилизованных Мирах и покончить с войной.

Данло сделал паузу, и божки, воспользовавшись ею, издали мощное “ура”, наполнившее весь собор и сотрясшее витражи в их переплетах. Данло набрал воздуха и заговорил снова:

— Я пришел восстановить справедливость, но не может быть справедливости, пока…

— Смерть аутархам! Смерть лжебогам!

От толпы божков близ алтаря отделился человек могучего сложения, по виду червячник, но в золотой одежде. Данло подобрался, услышав его крик, а Хануман в то же мгновение слегка повел глазами, подавая этому человеку цефический знак.

Вслед за этим произошло нечто ужасное: неизвестный выхватил пулевой пистолет и навел его прямо на алтарь.

— Смерть лжебогам! Смерть Хануману ли Тошу!

Все последующее случилось почти одновременно. Сто человек около алтаря закричали от ужаса, еще сто прикрыли руками головы и легли на каменный пол, а трое соборных охранников тут же бросились к человеку с пистолетом. Один из них, огненно-рыжий молодой божок, перехватил руку убийцы и вскинул ее вверх. Пистолет выпалил трижды, и пули ударили в гранитный свод. Одна из них выбила часть стекла из окна над алтарем — того самого злополучного окна, на котором Мэллори Рингесс прощался с Бардо, но на этот раз лиловых с золотом осколков, упавших на алтарь, оказалось не так уж много.

Данло, почти не задумываясь, заслонил от них Ханумана.

Это случилось помимо его воли, как будто пистолетные выстрелы отбросили его в тот далекий момент, когда его изначальная любовь к Хануману пересилила ненависть. Он видел словно со стороны, как обнимает Ханумана, принимая стеклянный град на свои густые волосы, на затылок и обтянутую черным шелком спину. Один из соборных стражей поспешил прикрыть от стекла их обоих, другие тем временем побороли и обезоружили убийцу. Третьи же, во главе с Ярославом Бульбой, взбежали на алтарь, образовав живую стену вокруг Данло и Ханумана.

— Спасайте его! — крикнул Хануман, освободившись от Данло. На один миг Данло встретился с его странным взглядом, и Хануман повторил, дернув за рукав Ярослава Бульбу: — Спасайте лорда Мэллори Рингесеа!

Пока охранники под алтарем вязали неудачливого убийцу жгучей веревкой, Ярослав и еще двадцать божков окружили Данло, прикрывая его от пуль и лучей других вероятных убийц — а заодно и от глаз всех, кто находился в соборе. Огражденный этой ширмой из золотого шелка, Ярослав Бульба вонзил в шею Данло иглу с черным наконечником.

— Нет! — крикнул, рванувшись, Данло, но другие божки удержали его.

Парализующее средство, впрыснутое Бульбой, почти мгновенно сковало его мускулы.

— Нет! — снова крикнул он. — Я Мэллори ви Соли Рингесс, и я… — На этом его речь прервалась, точно невидимая рука стиснула ему горло. Ноги под ним подкосились, и он рухнул на окружавших его божков. Пятеро из них двинулись вперед, расчищая дорогу, еще пятеро вместе с Бульбой подняли Данло на руки.

— Пустите! — крикнул Хануман, расталкивая оставшихся на алтаре божков и храбро, как могло, показаться, рискуя собой. Он повернулся лицом ко всему собору, ко всему городу, и его серебряный голос, как меч, рассек стоящий вокруг шум. — Дорогу лорду Мэллори Рингессу! Дайте унести его в безопасное место!

Данло не мог выговорить ни слова, не мог шевельнуться — ему оставалось только смотреть в безжалостные лиловые глаза Ярослава Бульбы и ждать дальнейшего развития событий. Долго ждать не пришлось. Его пронесли через неф, между рядами людей, наперебой спрашивающих, не попала ли в их бога пуля убийцы. Горячее дыхание Ярослава касалось лица Данло, по шее стекала струйка крови из пореза, нанесенного осколком стекла. Солнце и ветер проникали в пробитую пулей дыру, и сотни божков вокруг шумно дышали, охваченные страхом за жизнь Мэллори Рингесса.

Воины-поэты вместе с Данло прошли под аркой, увенчанной каменными шпилями и статуей Мэллори Рингесса, открыли дверь на лестницу и стали подниматься на башню. Лестничную клетку наполнил рев тысяч голосов, выкрикивающих:

— Мэллори Рингесс! Мэллори Рингесс! Мэллори ви Соли Рингесс!

Я Мэллори Рингесс, думал Данло. Я Мэллори Рингесс, и я вернулся сюда через тридцать тысяч световых лет, чтобы покончить с войной.

Дверь за ними захлопнулась, отрезав их от шума, и настала тишина.