Восхождение тени

Глава 1 Фальшивая корона

Храмовый колокол звонил, призывая паству к полуденной молитве. Сердце Бриони сжал стыд – она опаздывала уже на час от назначенного времени, большей частью из-за лорда Джино с его – кажется, бесконечными – каверзными вопросами.

– Я искренне прошу прощения, мой лорд, – сказала она, вставая, – но я в самом деле должна идти: мне нужно увидеться с моими друзьями, – после долгих месяцев суровой жизни так трудно было вновь вернуться к изяществу и женственности в манерах и речи – это казалось ей столь же фальшивым, как и все её роли в представлениях труппы. – Умоляю меня простить.

– Под друзьями вы подразумеваете комедиантов? – Эразмиус Джино приподнял изящно выщипанную бровь. Сианский лорд мог показаться пижоном, но в его стране просто было принято следовать моде: Джино был широко известен своей проницательностью, а кроме того, победил в трёх дуэлях Суда Чести, убив своих противников. – Право же, ваше высочество, вы всё ещё делаете вид, что такая, как вы, может водить дружбу с такими… как они? Они обеспечили ваше инкогнито на время путешествия – удачная стратегия, когда едешь сквозь недружелюбную страну по опасным дорогам, – но пришло время положить конец этому обману.

– В любом случае, мне нужно встретиться с ними. Это мой долг, – ей приходилось признать, что большая часть сказанного лордом – правда. Она не относилась к бродячим актёрам как к настоящим друзьям, держа в секрете все самые важные сведения о себе. Они приняли её с открытой душой, но она, Бриони Эддон, не ответила взаимностью, даже не сблизилась с ними: актёры были честны, она же, напротив, нет. Ладно, почти все они были с ней честны. – Как я понимаю, вы отпустили всех, кроме Финна Теодороса. Он заявил, что передавал сообщения вашему королю от лорда Броуна. Я – законный сюзерен Авина Броуна, и он не скрыл бы их от меня, я знаю. И я желаю услышать эти сообщения.

Джино улыбнулся и погладил бородку.

– Возможно, вы их услышите, но это решать королю Энандеру, моему господину, принцесса Бриони. Он встретится с вами позднее.

Титулы их шли в таком порядке не случайно: этим Джино напомнил ей, что первенство принадлежало королю Сиана – и оставалось бы за ним, даже находись принцесса в своей стране, от которой она, увы, вне всяких сомнений, была сейчас далеко.

Лорд Джино неторопливо поднялся – с грацией, какой могли бы позавидовать многие женщины:

– Пойдёмте, я провожу вас к комедиантам.

«Отец, Кендрик, Баррик… Все покинули меня… – Бриони отчаянно пыталась сдержать внезапную слезу, так и стремившуюся скатиться с нижнего века. – Шасо, а теперь и Давет…» Все оставили её: многие мертвы, а может быть – и все они. Принцесса постаралась успокоиться, пока не заметил сианский придворный. «А теперь я должна сказать „Прощайте!“ и труппе Мейквелла», - оно было странным, это ощущение одиночества. Прежде оно всегда казалось ей чем-то временным, чем-то, что необходимо пережить, переждать, пока всё не образуется – и теперь впервые Бриони осознала, что это чувство, быть может, вовсе не временное, и что ей придется научиться жить с ним: гордой и бесстрастной, как статуя, твёрдой, как камень, но пустой внутри. Совершенно, абсолютно пустой…

Джино провёл её через всю резиденцию, затем – сквозь обширные сады Бродхолла – в тихий коридор, проложенный вдоль замковой стены изнутри крепости – столь огромной, что она могла бы вместить весь Южный Предел – и город, и цитадель. И здесь не было ни одной знакомой души, никого, кому можно было бы довериться…

«Союзники. Мне нужны союзники в этой чужой стране».

Актёры из Южного Предела сидели на скамье в комнате без окон под присмотром нескольких стражников. Лица почти у всех были испуганными, и появление Бриони, одетой в богатое платье, присланное ей Джино, – в которой теперь комедианты признали своего монарха, – ничуть их не успокоило. Эстир Мейквелл, чьи последние слова, обращённые к Бриони, были сердитыми и нелюбезными, даже побледнела и вжала голову в плечи, будто ожидая удара. Из всех актёров на скамье лишь юный Фейвал не выказывал страха. Он оглядел Бриони с головы до ног.

– Гляди-ка, во что они тебя нарядили, – одобрительно воскликнул он. – Но выпрямись-ка, дева, и носи это так, как должно!

Бриони невольно улыбнулась:

– Кажется, я утратила сноровку.

Распутник Невин Хьюни тоже разглядывал её, сдвинув в изумлении брови.

– Клянусь богами, они не соврали! Подумать только, если б я чуть постарался, мог бы посадить на свой корень принцессу!

Эстир Мейквелл охнула. Её брат, Педдер, свалился со скамьи, а два стражника опустили алебарды на случай, если это окажется зачином какого-нибудь восстания черни.

– Благая Зория, спаси нас! – просипела Эстир, уставившись на грозные лезвия. – Хьюни, идиот, ты всех нас приведёшь на плаху!

Хоть Бриони и было трудно удержаться от улыбки, но она чувствовала, что не может позволить себе излишней фамильярности перед солдатами и Джино.

– Будьте уверены: если я сочту это за оскорбление, только Хьюни придётся отвечать за свой неуправляемый язык, – она сурово взглянула на драматурга. – И раз уж мне пришлось бы предъявлять ему обвинения за каждую мелочь, то мне следовало бы начать с того момента, как он назвал меня и моего брата «двойней щенков, заделанных Глупостью суке Привилегии». Или, быть может, с момента, когда он отозвался о моем отце как о «никчёмной игрушке короля Лудиса Дракавы». Мне кажется, любое из высказываний заслуживает палаческого топора.

Невин Хьюни застонал – чуточку слишком громко, чтобы это послужило свидетельством искреннего раскаяния: то ли оттого, что он был почти бесстрашен, то ли годы пьянства притупили его разум.

– Видите? – патетично воззвал он к соратникам. – Вот они, плоды юности и трезвенности! Память её устрашающе остра. О, что за проклятие – невозможность забыть ни единого слова глупости! Ваше высочество, как мне жаль вас!

– Ох, закрой рот, Хьюни, – прервала его Бриони. – Я не собираюсь призывать тебя к ответу за то, что ты наговорил, когда не знал, кто я, но ты и вполовину не так очарователен и умён, как сам полагаешь.

– Благодарю вас, ваше высочество, – сочинитель и актёр изобразил лёгкий поклон, – за такую оценку, потому как, учитывая, как высоко я себя ценю, она оставляет мне внушительную долю очарования.

Бриони только головой покачала. Она повернулась к Довану, добродушному великану, к которому относилась с особенной нежностью.

– На самом деле я пришла лишь попрощаться. Я постараюсь сделать всё возможное, чтобы вызволить Финна поскорее.

– Так это всё взаправду? – растерянно спросил он. – Ты и правда… как они там сказали? Госпожа? Её высочество?

– Боюсь, что так. Я не хотела лгать вам, но опасалась за свою жизнь. Я никогда не забуду твою доброту, – Бриони повернулась к остальным и даже нашла в себе силы улыбнуться Эстир. – Вашу доброту. Да, и даже мастера Невина, хотя в его случае и щедро сдобренную распутством и бесконечной любовью к звучанию собственного голоса.

– Хех, – Педдер Мейквелл снова уселся на скамью, теперь явно чувствуя себя лучше. – Она снова тебя сделала, Хьюни!

– Да и пускай, – легко отмахнулся драматург. – Всё, что угодно, для властительницы всего Южного предела, объявившей, что я наполовину самый обаятельный мужчина в мире.

– Но я не властвую над всем Южным пределом, – Бриони оглянулась на Эразмиуса Джино, который наблюдал за спектаклем с вежливой улыбкой театрала, только прошлым вечером побывавшего на куда лучшем представлении. – И вот почему вы не должны туда возвращаться – пока не должны.

Она повернулась к сианскому аристократу:

– Новости о том, что я здесь, достигнут Южного предела, не так ли?

Тот в ответ пожал плечами.

– Мы не станем держать это в секрете – у нас нет войны с вашим государством, принцесса. В действительности, нам сообщили, что Толли только защищает трон от вашего отца… и, предположительно, от вас.

– Это ложь! Он пытался убить меня!

Джино развёл руками.

– Я уверен, что вы правы, принцесса Бриони. Но это всё… довольно сложно…

– Видите? – девушка вновь повернулась к актёрам. – Вот поэтому вы и должны оставаться здесь, в Тессисе, по крайней мере до тех пор, пока я не буду точнее знать, что делать. Играйте свои пьесы. Но, боюсь, вам придётся поискать новую актрису на роль Зории, – она вновь улыбнулась. – Уверена, найти кого-нибудь получше меня не составит труда…

– Правду сказать, я всегда считал, что ты вполне вписывалась в роль, – сказал Фейвал. – Не настолько, конечно, чтобы все позабыли обо мне – спасибо Зосиму и всем другим богам – но выходило недурно.

– Он прав, – согласился Дован Бёрч. – Ты могла бы стать отличной актрисой однажды, если бы немного поработала над собой.

Великан оглянулся, краснея, на смеющуюся труппу.

Бриони, однако, не засмеялась. От его слов девушку пронзила внезапная острая боль – краткий промельк другой, невозможной, жизни, где всё было иначе, где она могла жить так, как захочет.

– Спасибо, Дован, – принцесса встала. – Не бойтесь – скоро мы найдём вам место, где остановиться. – А тем временем она, Бриони, сможет держать актёров подле себя и обдумать пришедшую ей в голову мысль. – Что ж, прощайте, до следующей встречи.

Пока актёров выводили из комнаты в сопровождении двоих стражников, Хьюни отделился от труппы и вновь подошёл к Бриони.

– Честно признаться, – прошептал он, – в этой роли, дитя, ты нравишься мне больше. Королеву ты играешь весьма убедительно. Продолжай в том же духе – и я предвижу, что в будущем люди станут отзываться о тебе с почтением.

Актёр легко чмокнул её – его поцелуй отдавал вином (да где же он сумел раздобыть вина, находясь под арестом у короля Энандера – удивилась Бриони) – и последовал за остальными.

– Ну, клянусь добрым Сироткой, – произнёс лорд Джино, – всё это было более чем… занимательно. Когда-нибудь вы должны рассказать мне о том, как это – путешествовать с такими вот людьми. Но сейчас вам надлежит присутствовать на спектакле более благородном – представлении по королевскому указу, как их называют.

Бриони поняла не сразу:

– Король?

– Да, ваше высочество. Его августейшее величество, король Сиана, желает вас видеть.

Бриони первой готова была признать, что тронная зала там, в Южном Пределе, могла быть величественной, даже впечатляющей, но никак не внушающей благоговение. Потолок был испещрён старинной резьбой, но её было трудно разглядеть в сумрачном покое – кроме праздничных дней, когда зажигали все свечи сразу. Сам по себе потолок был высок, но только в сравнении с остальными помещениями – во множестве благородных домов в Королевствах Пределов потолки поднимались и выше. А цветные окна, поселившие в воображении маленькой Бриони самое яркое представление о Небесах, уступали даже окнам в главном храме Тригоната в наружной части города, за Врановыми воротами. Тем не менее Бриони всегда полагала, что не может быть большой разницы между её домом и другими королевскими дворцами Эйона. В конце концов, её отец – король, и его отец и отец его отца были королями – и много, много поколений их рода. Конечно же, ни один правитель Сиана, Бренланда или Перикаля не может жить более роскошно, думала она. Но попав в знаменитый Бродхолл, Бриони быстро избавилась от иллюзий. С первого же часа её пленения, когда вагончик, окружённый солдатами, проехал под подъёмной решёткой ворот на территорию дворца, принцесса почувствовала себя глупо: как могла она счесть, что её семья – нечто большее, чем кучка деревенщин, захудалых провинциальных дворянчиков, над которыми они с Барриком так любили потешаться дома? И вот сейчас Бриони сама стояла рядом с Джино в обширной тронной зале, которая не только считалась сердцем всего континента на протяжении многих веков, но и теперь всё ещё оставалась оплотом одного из самых могущественных государств в мире, – и её собственные нелепые притязания застряли, как кость, у неё в горле.

Тронный зал Бродхолла был, прежде всего, просторен, потолок – вдвое выше, чем в главнейшем храме Южного Предела, к тому же с такой прекрасной, удивительно искусной резьбой и росписью, над которой будто целое столетие трудилась вся община фандерлингов. (Как позже узнала Бриони, так оно в точности и было, хотя здесь, в Сиане, низкорослый народ называли калликанами). Сквозь множество сверкающих яркими цветами витражных окон, каждое из которых, казалось, не уступает размерами Воротам василисков – там, в её городе, – просвечивало солнце, так что огромная зала казалась увенчанной радугами; на полу плитками чёрного и белого мрамора был выложен закручивающийся орнамент – замысловатый повторяющийся узор, называемый «Глаз Перина» – и всемирно знаменитый, как не преминул сообщить ей Джино, пока вёл её через залу. Она проследовала за ним мимо исполинского, но пустого трона, отряда закованных в латы рыцарей в голубом, красном и золотом, которые стояли в почётном карауле у высоких стен тронной залы, недвижные и молчаливые, будто статуи.

– Вы должны однажды позволить мне показать вам сады, – заметил маркиз. – Тронный зал, конечно, очень хорош, но королевские сады – это нечто поистине примечательное.

«Я поняла твой намёк, приятель – вот как должно выглядеть настоящее королевство, – Бриони сохраняла на лице радостно-бессмысленное выражение, но от кичливости Джино её просто скрутило. – Ты невысокого мнения о Южном пределе и наших маленьких трудностях и хочешь напомнить мне о том, как выглядят настоящие великолепие и мощь. Да, я поняла твой намёк. Ты полагаешь, что корона моей семьи стоит не больше, чем бутафорский венец из дерева, покрытого золотой краской, который я носила на сцене. Но то, что королевство мало, не означает, что оно малозначимо», - думала она.

Джино провёл её в дверь позади тронного зала, охраняемую солдатами в одежде иных, хотя и сходных с одеяниями стражей в зале, оттенков голубого и красного.

– Королевский кабинет, – Джино открыл перед принцессой дверь и жестом пригласил её войти. Герольд в ярком небесно-голубом табарде[1] с вышитым на нём знаменитым сианским мечом с цветущей веткой миндаля, спросил её имя и титул, а затем ударил в пол позолоченным жезлом.

– Бриони те Мериэль те Крисанта М'Коннорд Эддон, принцесса-регент Королевств Пределов, – возгласил он таким обыденным тоном, словно она была уже четвёртой или пятой принцессой, проходившей сегодня в эту дверь. Насколько могла судить Бриони, это было вполне вероятно: из двух или трёх дюжин стражников, слуг и прекрасно одетых придворных, заполнявших богато убранные комнаты, смотрели на неё многие, но мало кто выказывал явный интерес.

– А, конечно, дитя Олина! – бородач, восседавший на диване с высокой спинкой, жестом подозвал её. Он был одет в строгое тёмное платье и обладал сильным, глубоким голосом. – Как ты похожа на него лицом. Такая приятная неожиданность.

– Благодарю вас, ваше величество, – Бриони присела в реверансе.

Энандер Караллиос был могущественнейшим из правителей Эйона, и образ его тому соответствовал. В последние годы он несколько располнел, но, поскольку король был человеком крупным, на нём это не особенно сказывалось. Тёмные, почти чёрные волосы были едва тронуты сединой; лицо, хотя и слегка округлившееся с возрастом под стать телу, оставалось сильным и выразительным, с высоким лбом, широко расставленными глазами, крупным хищным носом – по этому лицу всё ещё ясно было видно, почему в юности он считался завидным красавцем и блестящим кавалером.

– Подойди, дитя, присядь. Мы рады видеть тебя. Твой отец очень нам дорог.

– Дорог всему Эйону, – добавила сидящая рядом женщина в красивом расшитом жемчугом одеянии.

Должно быть, это Ананка те Воа, догадалась Бриони, влиятельная аристократка в своём праве, и, что гораздо более важно – любовница королей.

Принцесса была потрясена тем, как свободно эта женщина позволяет себе появляться в обществе короля. Вторая жена Энандера умерла несколько лет назад, но сплетни, которые Бриони услышала в труппе Мейквелла, говорили о том, что он связался с Ананкой лишь недавно, после того, как она бросила своего прежнего любовника, Геспера, короля Джаэла и Джеллона.

Геспер! Этот предатель, у которого руки в крови по локоть!..

От одной мысли о нём Бриони чуть не потеряла равновесие, делая реверанс.

Геспер был одним из тех немногих людей, чьи мучения она хотела бы наблюдать, и сейчас не переставала гадать, была ли Ананка с ним в то время, когда этот предатель решил заточить в тюрьму её отца Олина, а затем продать его Лудису Дракаве. Встретив острый, жёсткий взгляд этой женщины, поверить в такую возможность было нетрудно.

– Вы очень добры к нам, – Бриони изо всех сил старалась говорить спокойно. – Мой отец всегда отзывался о вас с огромным уважением и приязнью, король Энандер.

– И как он? Получала ли ты весточку от него?

Король забавлялся с чем-то у себя на коленях, и это отвлекло её внимание. Мгновение спустя она заметила, как из-под тяжёлого бархатного рукава сверкнули маленькие глазки какого-то зверька – то ли комнатная собачка, то ли хорёк.

– Да, несколько писем – но ещё до того, как я покинула Южный предел, – Бриони страшно хотелось узнать, о чём думают эти двое: они вели себя так, словно это была всего лишь обычная аудиенция – неужели они не знали, в каком она положении?

– Вашему величеству, несомненно, известно, что я оставила дом… скажем так, не по собственной воле. Один из моих подданных… то есть, подданных моего отца, Хендон Толли, предательски захватил трон Королевств Пределов. Я подозреваю, что он убил моего старшего брата – как и своего собственного.

По правде говоря, она не могла с уверенностью возложить вину за смерть Кендрика на Хендона Толли, но свою роль в гибели брата, Гейлона, он признал сам.

– Лорд Толли утверждает иное, как ты, возможно, знаешь, – обеспокоенно проговорил Энандер. – Мы пока не можем принять ничью сторону – не до тех пор, пока узнаем больше. Я уверен, ты понимаешь. Лорд Толли заявляет, будто ты сбежала, будто всё, что он делает – защищает оставшегося наследника Олина, младенца Алессандроса. Так, кажется, зовут мальчика? – уточнил он у Ананки.

– Да, Алессандрос, – она повернулась к Бриони. – Бедное ты дитя.

Ананка была хороша собой, но слишком увлекалась пудрой, которая подчеркивала морщинки на её узком лице вместо того, чтобы скрывать их. Несмотря на это, она оставалась такой женщиной, рядом с какими Бриони всегда начинала чувствовать себя неуклюжей и бестолковой девчонкой.

– Как ты, должно быть, страдала. До нас дошли такие невероятные слухи! Это правда, что сумеречный народ напал на Южный предел?

Король Энандер бросил на женщину раздражённый взгляд, – возможно, потому, что не желал слышать напоминаний о том, в каком долгу оказался Сиан перед родом Англина во время прошлых войн со Страной Тени.

– Да, так и было, моя леди, – согласилась Бриони. – И насколько мне известно, мы всё ещё на осадном положении…

– Но мы слышали, что ты спаслась, укрывшись среди крестьян, и в их компании добралась сюда из Южного предела! Как умно! Как смело!

– На самом деле это была труппа бродячих артистов… мадам, – Бриони научилась глотать резкие ответы, но они горчили на языке. – И я бежала не из-за осады, а из-за предательства собственного…

– Да, мы слышали – что за история! – Энандер прервал её прежде, чем она успела сказать ещё хоть слово. И прервал не случайно. – Но доходило до нас немногое, лишь самые общие сведения, что как голые кости – надеюсь, вскоре ты обрастишь их мясом подробностей для нас. Нет-нет, – он вскинул руку, только Бриони собралась продолжить. – Больше никаких разговоров сейчас, моя дорогая – ты, должно быть, чрезвычайно устала после таких испытаний. Мы уделим беседе достаточно времени, когда ты окрепнешь. Увидимся сегодня за ужином.

Она поблагодарила его и вновь присела в реверансе. «Так кто же я – гость или узница?» Чёткого ответа у Бриони не было.

Пока Джино вёл её прочь из королевского кабинета, принцесса боролась со злостью и унынием. Энандер принял её любезно и радушно, да и вообще сианцы отнеслись к ней со всей добротой, на какую только она могла надеяться. Ожидала ли Бриони, что король встанет пред нею, присягнёт в вечной верности роду Англина и немедленно отрядит с ней армию, чтобы вернуться и сбросить Толли с трона? Конечно, нет. Но видя отношение людей короля, она явственно ощущала, что поход на Толли не просто откладывается – он не состоится никогда.

Бриони настолько погрузилась в свои мысли, что почти столкнулась с человеком, пересекавшим тронный зал по направлению к покоям, которые она только что покинула. В последний момент девушка отпрянула, и твёрдая рука подхватила её, удерживая от падения.

– Мои извинения, госпожа! – произнёс обладатель руки. – Вы в порядке?

– Ваше королевское высочество, – поклонился Джино, – вы вернулись прежде, чем мы начали вас искать.

Чтобы скрыть смущение, Бриони принялась поправлять юбки. Его высочество? Значит, этот молодой человек и есть принц Энеас. Поднимая взгляд, Бриони почувствовала, как у неё слегка перехватило дыхание. Неужели это действительно тот мальчик, о котором она в детстве одно время так много думала? Он был в точности таким, каким она представляла себе прекрасного принца: высокий и стройный, широкоплечий, с непослушной копной чёрных волос, небрежно взбитой, как лошадиная грива после долгой скачки.

– Нам о многом нужно поговорить, – промолвил принц. – Я быстро ехал, – он озадаченно посмотрел на Бриони. – Кто это?

– Ваше высочество, позвольте мне представить вам Бриони те Мериэль те Крисанту… – начал Джино.

– Бриони Эддон? – перебил его принц. – Вы в самом деле Бриони Эддон? Дочь Олина? Но что вы делаете здесь?

Внезапно вспомнив о приличиях, он схватил её руку и поднёс к губам, но глаз от лица не отвёл.

– Я объясню вам всё позже, ваше высочество, – обратился к нему Джино. – Но ваш отец пожелает услышать от вас новости о южных армиях. Всё ли прошло гладко?

– Нет, – бросил Энеас. – Не гладко.

Он повернулся к Бриони:

– Вы ужинаете сегодня с нами? Скажите, что да.

– Д-да, конечно.

– Прекрасно! Значит, тогда мы и поговорим. Так удивительно видеть вас здесь. Я недавно вспоминал вашего отца – знаете, я очень им восхищаюсь. Всё ли у него хорошо?

Не дожидаясь ответа, принц продолжал:

– Джино прав, я должен идти. Но я буду с нетерпением ждать возможности пообщаться с вами позднее.

Он вновь поцеловал её руку, едва коснувшись кожи сухими, обветренными губами, но взглядом словно старался запомнить каждую чёрточку.

– Я говорил им, что вы станете красавицей, – промолвил он. – И я оказался абсолютно прав.

Несколько секунд Бриони смотрела вслед Энеасу, прежде чем осознала, что стоит, открыв рот, словно какая-нибудь пастушка из Дейлсмана, впервые в жизни приехавшая в настоящий город.

– Что он имел в виду? – спросила она, больше у себя. – Откуда ему вообще было знать, что я существую?

Джино слегка нахмурился, но совершил над собой усилие, растягивая губы в улыбке.

– О, но принц никогда не солгал бы вам, ваше высочество, и никогда не опустился бы до лести, – придворный грустно усмехнулся. – Он желает добра и, конечно же, он выдающийся молодой человек, но вот его учтивость и манеры оставляют желать лучшего, – аристократ выпрямился и подал ей руку. – Позвольте мне проводить вас к вашим покоям, принцесса. Мы все будем счастливы, если вы вновь почтите нас своим присутствием за ужином, но сейчас вам действительно необходимо отдохнуть после столь ужасного путешествия.

Собственные манеры Бриони, на взгляд сианцев, были слегка провинциальными, но она прекрасно поняла, что хочет сказать Джино: «Пожалуйста, дитя, прекрати путаться у меня под ногами, чтобы я наконец смог заняться делами действительно важными – делами настоящего королевства, а не вашего стоячего болота». Это ещё раз напомнило Бриони о том, что сианцы считают её – в лучшем случае – лишь забавной диковинкой, хотя гораздо вероятнее – досадной головной болью. Так или иначе, она не имела здесь ни власти, ни друзей, на которых могла бы положиться. И Бриони позволила ему провести себя обратно через сверкающую, полнившуюся эхом шагов тронную залу мимо стаек придворных, таращившихся на неё, мимо более сдержанных – но столь же любопытных – слуг, по пути размышляя о том, как склонить чашу весов на свою сторону.

Глава 2 Дорога под морем

Кремень поднял сломанный диск, белый, как кость, – и помахал им, зажатым в пальцах, Сланцу.

– Что это? – потребовал он ответа, но его приёмный отец шёл на несколько шагов впереди и не видел, что нашёл мальчик.

– Мы что, будем идти пешком до самого Сильверсайда, а, старик? – спросила Опал, догоняя их. Она заметила, что их сын что-то держит. – Что это у тебя там, малыш?

Она взяла находку и аккуратно соскребла грязь, а затем поднесла бледный полукруг поближе к свету коралловой лампы.

– Ого, Сланец, глянь-ка, это же половинка морского империала. Интересно, почему он лежит здесь внизу, а не на берегу? Как думаешь, может, его кто-то обронил?

– Должно быть, – Сланец внимательно осмотрел скалу над их головами, но она выглядела надёжной: совершенно сухая и целая. – Здесь ниоткуда не капает. К тому же, море не просачивается внутрь потихоньку, если находит щель: вся эта масса воды, с её огромным весом, заполнит пещеру мгновенно – глазом не успеешь моргнуть.

Он не мог не вспомнить жуткие истории, рассказанные ему отцом, о трагедии в Горняцком забое, названном так по гильдии, строившей там свои жилища.

Первый – и древнейший – закон Города фандерлингов гласил, что никакие серьёзные земляные работы не должны проводиться под береговой линией, поскольку одной лишь ошибки довольно, чтобы привести воды моря в подземелья и тем разрушить Округ мистерий и храм Метаморфического братства, а также всё остальное, что расположено в нижних пещерах. Но в то утро, наступившее шестьдесят или семьдесят лет назад, бригада Гильдии горняков, сбившись с намеченного курса, прокопала глубже, чем следовало. Позднее обнаружилось, что они прорезали туннель слишком далеко: к самому краю огромного каменистого острова у горы Мидлан, на котором стоял Южный Предел.

В тот день вслед за грохотом посыпавшегося камня в пещеру копьём ударила струя холодной морской воды, сбившая землекопов-фандерлингов с ног. В мгновение ока под чудовищным напором трещина расширилась до размеров бочонка, и тонкая струя превратилась в неудержимый поток. Землекопы отчаянно пытались закрыть пробоину, но их борьба против невообразимой мощи самого Повелителя морей была безуспешной – вырытые ими пещеры уже начали наполняться. Один из работников, не слушая приказов старшего мастера, помчался наверх, чтобы рассказать всем, что происходит. Те члены гильдии, что находились поблизости, поспешили к месту происшествия, и Советом хранителей было решено замуровать всю эту часть разработок. Дюжину фандерлингов смогли они вытащить с затопленных уровней, но почти вдвое больше оказались отрезанными поднимающейся водой с другой стороны туннелей, и времени на их поиски не осталось. Приходилось выбирать, говорил отец Сланца с мрачным удовлетворением, между двадцатью тремя фандерлингами, обречёнными на гибель идиотом-мастером, – и сотнями других, живущих ниже уровня моря, в остальных районах Города фандерлингов.

По удачному – хоть и в таком страшном смысле! – стечению обстоятельств Гильдии каменотёсов недавно было разрешено использование чёрного пороха – в разумных пределах, на особенно трудных участках разработок; если бы пришлось поднимать камни вручную, повторял отец, для нижних уровней не было бы спасения.

Попавшие в ловушку мужчины услышали, должно быть, как где-то один раз громко бухнуло – словно ударил молот самого Повелителя Бесконечных небес, – когда порох обрушил своды зала, соседнего с разработками под бухтой. А потом наступила тишина, разрываемая только их собственными отчаянными криками и шумом поднимающейся, грозящей утопить их воды.

Мысль о последних минутах замурованных горняков наполняла ночи юного Сланца кошмарами, и даже теперь дети фандерлингов шёпотом рассказывали друг другу о населённых призраками скрытых глубинах Горняцкого забоя.

– Нет-нет, здесь нет трещин, – поспешил уверить семью Сланец, помотав головой – словно желая стряхнуть воспоминания детства, всё ещё заставлявшие сердце трепетать, и через силу улыбнулся, – что хорошо, раз уж мы находимся под морем, а я не люблю сырости.

– И тем не менее, то, что нашёл малыш – действительно морской империал, без сомнений, – Опал отдала его обратно Кремню и взъерошила мальчику волосы.

Опал разбиралась в ракушках.

Ей всегда нравилось подниматься в холодный сезон на поверхность с другими женщинами, чтобы собирать моллюсков в приливных заводях на краю бухты Бренна, а потом, дома, варить, нагревая воду раскалёнными камнями. Сланец их обожал – они были даже вкуснее многоногих кораби, обитателей расщелин, которые ползали по мокрым скалам вдоль Соляного бассейна, – да и сама Опал очень любила, но уже давненько не случалось ей выбираться за ними. С тех самых пор, как они взяли на попечение Кремня.

– Империал..? – переспросил мальчик, разглядывая диск.

– Верно. Потому что они похожи на монетку, видишь? Но это ракушка, скелет маленького морского гада, – Сланец легко потянул ребёнка за локоть. – Пойдём, и я расскажу тебе кое-что об этом месте…

– Надеюсь, ты сейчас скажешь заодно, что мы почти пришли, – заявила Опал. – И кому могло прийти в голову прокладывать так глубоко такой длинный путь? Разве что каким-нибудь безумцам.

Сланец рассмеялся.

– Да, мы почти пришли, моя дорогая старушка. Практически, – он завёл руку за спину и похлопал по мешку. – И помни, что это я несу вещи.

– Надеюсь, ты не хочешь сказать, – нахмурилась его жена, – что моя ноша намного легче? Потому что это вовсе не так!

– Конечно нет, – Сланец убеждал её не брать половину вещей, что она положила в свой мешок, но это было всё равно что просить кошку оставить хвост или усы. Как могла Опал отправиться куда бы то ни было, не прихватив с собой хоть парочку горшков? А её замечательные ложки – матушкин подарок на свадьбу?

– Ладно, ничего, – сказал он то ли семейству, а то ли себе, – просто идите – а я расскажу вам об этой дороге: кто и зачем её здесь проложил.

В те времена, когда правил второй король Келлик, – если мой дедушка не напутал, пересказывая эту историю мне, – жил один великий фандерлинг – Азурит из клана Меди – но в те дни кристаллы азурита называли чаще «шторм-камнем», так все звали и его. Как я и сказал, Шторм-камень был великим мужем, редкого характера, что было хорошо, ибо родился он в трудные времена.

– Как давно это было? – спросил Кремень.

Сланец наморщил лоб:

– Задолго до рождения моего деда – значит, больше века назад. Король Келлик Первый был добр к фандерлингам, вознаграждая их по чести во всякой сделке, и относился к ним не хуже, чем к любому другому своему подданному – а иногда и лучше, поскольку высоко ценил их искусство.

– Ты имеешь в виду «искусность»? – Опал тихонько фыркнула.

– Я имею в виду «искусство», что значит больше, чем просто умение подступиться к камню с резцом. Я говорю о знаниях. Келлик Первый был одним из немногих королей, ценивших знания, которыми наш народ обладает. И он был единственным королём, воевавшим с народом сумерек, который при этом не относился к нам как к каким-то гоблинам, сбежавшим из-за Границы Тени, – Сланец покачал головой. – Но ты отвлекаешь меня от сути, женщина. Я пытаюсь рассказать вам о переходе, по которому мы идём.

– Ах, как грубо с моей стороны было прервать вас, мастер Голубой Кварц! Говорите же! – но в её голосе чувствовалось веселье. Они шли с самого утра и прошагали порядочно – и, конечно, устали, так что немного отвлечься было весьма кстати.

– Так что когда Келлик Первый умер, все думали, что правление его сына, Барина, окажется столь же удачным, поскольку он во многом походил на своего отца. И так оно и сталось – за исключением одного: Барин ненавидел сумеречное племя и фандерлингов тоже не жаловал. Во время его правления из Восьми ворот Города фандерлингов семь были запечатаны, и у нас остался лишь один путь на поверхность и обратно: те самые ворота, какими мы пользуемся и по сей день. И на этих воротах стоял караул из королевских стражников, день за днём проверяя наши телеги и задерживая жителей подземного города только затем, чтобы напомнить им, что они имеют значимость меньшую, нежели Высокий народ. Для всех фандерлингов это стало большим ударом, особенно после долгого и счастливого сотрудничества с отцом Барина.

И вот, вышло так, что Барин проправил даже дольше, чем Келлик Первый – почти сорок лет, и хотя для нас всё ещё находилась работа в Южном Пределе, то не были счастливые дни. Многие из нас покинули насиженные места и расселились по другим городам и странам, больше всего здесь, на севере, где армия кваров сожгла и разрушила так много. Когда Барин в конце концов почил и трон занял его сын, Келлик Второй, названный так в честь деда, старый мудрый Шторм-камень Медь собрал на встречу других глав гильдий и задал им вопрос: «Знаете ли вы, как Высокий народ охотится на кроликов? Они замуровывают все входы в нору, кроме одного, по которому пускают хорей, и дают им выгнать на поверхность всех кроликов до единого – включая детёнышей».

Когда же другие фандерлинги спросили его, зачем он толкует им о кроликах, когда на троне воссел новый король и столько нужно обсудить, Шторм-камень презрительно усмехнулся: «Зачем, как вы думаете, король Барин замуровал все входы в наши норы? – бросил он. – Да потому что так, если они только захотят от нас избавиться, им достаточно будет послать вниз солдат с копьями и факелами – точно так, как они посылают хорей в кроличьи норки – и Городу фандерлингов придёт конец. Мы дураки, что позволили им запереть нас, и будем дураками ещё большими, если не придумаем, как это исправить – и чем скорее, тем лучше».

Не нужно говорить, что это заявление вызвало множество споров: многие не хотели верить, что Высокий народ может причинить им вред. Но Шторм-камень сказал: «Этот Келлик совсем не похож на первого, как и Барин не походил на своего отца. Разве вы не замечаете, как Высокий народ смотрит на нас нынче, как они шепчутся за нашей спиной? Они думают, будто мы едва ли отличаемся от народа сумерек, который осаждает город. И если нас станут бояться ещё сильнее, кто знает, на что окажется способен Высокий народ в страхе и ярости?»

«Но что мы можем поделать? – спросил один из мастеров. – Что, нам молить нынешнего короля изменить закон и позволить нам вновь открыть остальные семь ворот?»

Шторм-камень опять расхохотался: «Неужто лиса просит у гончей позволения бежать? Нет. Мы сделаем то, что нам нужно, и никому о том не скажем».

И они поступили так, как он предложил.

Сланец прочистил горло.

– Глядите, мы снова идём в горку, а это значит, что конец пути близок. Признаю, это был кружной путь, зато безопасный.

Он положил руку на плечо Кремня и почувствовал, как сердце неприятно кольнуло, когда мальчик быстро вывернулся.

– Если хочешь, я расскажу до конца. Ну что, будешь слушать, что было дальше?

Сначала мужчина решил, что мальчик опять игнорирует его, но затем увидел, как тот еле заметно кивнул.

– Гильдия каменотёсов поступила в точности так, как сказал мудрый Шторм-камень. Они взяли деньги из казны и за следующие двенадцать лет нашли среди Высоких людей таких, которые слишком любили золото, чтобы задавать вопросы, и тайно выкупили несколько домов в беднейших районах на окраинах Южного Предела. А затем они начали рыть туннели прямо под приобретёнными домами и соединили их с галереями на внешних пределах Города фандерлингов, на самых дальних концах безымянных ходов, о которых Высокий народ ничего не ведал, и которые они не могли бы обнаружить, даже имей они карты.

Наконец ходы были готовы. Те из наших, кто получил от короля Келлика Второго разрешение пребывать на поверхности после заката, поскольку они трудились над королевским зернохранилищем, которое днём использовалось по назначению, приводили с собой в качестве строительной бригады целую толпу – большей частью затем, чтобы запутать стражников и не дать им подсчитать, сколько работников вошло и сколько вышло.

Ночью же половина их покидала хранилище и по глухим переулкам пробиралась к домам, тайно купленным Гильдией, и там пробивала последние локти земли и камня, остававшиеся до подземных туннелей. Когда же они заканчивали работу, то маскировали отверстия полом из каменных плит, одна из которых в каждом доме могла подниматься, открывая ход в далёкий Город фандерлингов. Не все из этих новых ходов оканчивались во внешнем круге города, хотя многие разместили именно там. Некоторые из них вели, проходя прямо под водой, к зданиям и другим местам на материке.

Он хотел упомянуть о том, что и сам воспользовался одним таким ходом, чтобы добраться до лагеря кваров, когда передавал зеркало Кремня сумеречным созданиям, но не стал из опасений расстроить Опал.

– Вообще, – продолжил мужчина, – говорится, что Шторм-камень даже построил один туннель, ведущий куда-то во внутренний круг города – к самому Тронному залу! Через несколько месяцев, когда наши работники закончили перестройку зернохранилища, были завершены и все подходы к этим Новым воротам, как между собой называли их старейшины гильдии. И с тех пор всегда существовали тайные пути в и из Города фандерлингов. С того времени Народ сумерек не тревожил страну лет сто или больше, так что многие из тех тайных ходов пришли в запустение, но мне говорили, что мы сохранили за собой те дома и другие места наверху, которые скрывают входы.

– Тебе лучше не заговаривать нам зубы этой историей, если ты собрался под сурдинку заставить нас прошагать весь путь наверх, – погрозила ему Опал.

– О, нет, мы уже почти пришли, любовь моя. Причина, по которой я вам всё это рассказываю, в том, что сейчас мы находимся в одном из этих переходов.

– Почти пришли куда? – подал голос Кремень.

– Туда, куда и собирались, в храм метаморфных братьев.

– Но почему мы ушли так далеко? – по голосу мальчика чувствовалось, что он не особенно возражает: просто ему любопытно.

– Потому что солдаты из верхнего города ожидают на главных воротах и основных улицах Города фандерлингов, – объяснил Сланец. – И ищут они некоего малого по имени Сланец, его жену Опал и ребёнка Высоких людей по имени Кремень, который живет с ними.

– Это наши имена, – серьёзно произнёс мальчик.

Сланец не мог решить, поддержать ему шутку или нет:

– Да, об этом я и говорю. Они ищут нас, сынок – и ничего хорошего это нам не сулит.

Брат Сурьма ждал их на тропинке посреди обширных грибных огородов, принадлежащих храму, и его молодое широкое лицо было непривычно хмуро от тревоги. Из-за колонн на фасаде храма Метаморфического братства позади него выглядывали и другие обеспокоенные лица.

– Братья вам не рады, – сказал Сурьма Сланцу. – Просто, чтобы ты знал. Старик Сера провёл всю ночь на ногах, стеная, что вот, настают Дни наводнения.

Он кивнул Опал:

– Здравствуй, госпожа, да благословят тебя Старейшие. Я рад видеть тебя вновь.

Сланец поискал глазами Кремня, который отбежал вглубь огорода, отвлёкшись на пещерного сверчка и следуя за его беспорядочными прыжками.

– Они что, так всполошились из-за мальчика?

Сурьма пожал плечами:

– Лично я бы предположил, что их куда больше беспокоят остальные двое из Высоких людей, не считаешь? – он рассмеялся, но не слишком громко: за ними всё ещё наблюдали из-за колонн. – Не говоря уж о том, что происходит наверху: война с фаэри и опасения, что мы можем быть в неё втянуты. Тем не менее, есть те, кому кажется, что небольшая встряска нам бы не помешала, – монах энергично кивнул. – Может, ты удивишься, мастер Голубой Кварц, но жизнь в храме не всегда бьёт ключом. Я не жалуюсь, не думай, но вы действительно стали для нас единственным долгожданным глотком ветра перемен за последние сезон или два.

– Благодарю… видимо, я должен сказать.

Опал наконец поймала мальчика.

Сланец поманил их обоих к парадным дверям храма.

Глаза его жены расширились, когда она взглянула на украшенный колоннами фасад:

– Я и забыла уже, какой он большой!

По мере того, как она приближалась к зданию, её шаги всё замедлялись, как будто женщина боролась против сильного ветра. В каком-то смысле так и было: на протяжении столетий соблюдалась негласная традиция, позволявшая находиться в храме лишь самим метаморфным братьям и некоторым важным гостям.

Хотя Сланец бывал здесь уже дважды, он ещё не видел храма изнутри, и когда Сурьма вёл их сквозь портик в пронаос[2], был, признаться, впечатлён размерами креплений потолка и тем, с каким мастерством они были сделаны. Потолок поднимался над их головами почти так же высоко, как и в самом Городе фандерлингов, хоть и вполовину не так замысловато украшенный. Вместо этого создатели храма сделали своим девизом умеренность, стараясь придать каждой линии максимальную чёткость и простоту, как это было в обычае в их давно минувшую эпоху. Потому крестовые своды с красиво округлёнными краями не пестрели изображениями листьев, цветов или животных, а были расчерчены широкими линиями. От этого стены и потолок зала походили на внезапно замёрзшую жидкость, как будто сам Повелитель плеснул из ведра расплавленным камнем, застывшим в одно мгновение.

– Это… прекрасно, – прошептала Опал.

Сурьма расплылся в улыбке:

– Некоторым нравится, госпожа. Но как по мне, выглядит немного… угрюмо. Дни проходят за днями, и замечательно, когда есть, на чём задержать взгляд, но мне кажется, что у меня от него в глазах рябит и всё колышется…

– Сурьма, – окликнул его кто-то сердито, – тебе что, заняться больше нечем, кроме как языком трепать?

Это оказался кислолицый брат Никель, которого Сланец запомнил ещё в первый свой визит – и приветливее он с того времени не стал.

Молодой монах аж подпрыгнул от неожиданности:

– Прости, брат. Конечно же, у меня есть дела…

– Тогда пойди и займись ими. Мы позовём, если ты понадобишься.

Сурьма, огорчённый, как предположил Сланец, в большей степени тем, что беседу оборвали, нежели тем, что его поймали за праздной болтовнёй, коротко кивнул и, неуклюже переваливаясь, поплёлся прочь.

– Хороший парень, – отметил Сланец.

– Шумный, – Никель нахмурился. Он едва кивнул Опал, а Кремня и вовсе предпочёл не заметить. – Полагаю, он рассказал тебе, какая тут сейчас кутерьма, – монах провёл их в одну из дверей, выходивших в обширный зал, и дальше, по боковому коридору с нишами вдоль стен. Полки были пусты, но смазанные следы в пыли свидетельствовали о том, что там что-то стояло и лишь недавно было убрано. – Мы жили гораздо более мирно до встречи с тобой, Сланец Голубой Кварц.

– Уверен, не я один виноват в этом.

– Полагаю, нет, – Никель бросил на мужчину сердитый взгляд. – Неприятные вещи теперь происходят повсюду, это верно. Наступили худшие дни со времён Хранителя Шторм-камня.

– Да, я только что рассказывал о нём своей семье…

– Как жаль, что Высокий народ не может просто оставить нас в покое. Мы им ничего не сделали, – злился Никель, – мы лишь хотим следовать своими древними путями, служить Старейшим Земли!

– Возможно, Высокие люди – тоже часть великого замысла Древнейших, – мягко возразил Сланец. – Может быть, они только исполняют то, что те пожелали.

Никель долго смотрел на него, затем сказал:

– Ты пристыдил меня, Сланец Голубой Кварц, – что явно его не радовало.

Мгновением позже монах остановился и толкнул одну из дверей. За ней оказалась комната с развешанными по стенам ведёрками, наполненными фосфоресцирующими кораллами, так что по сравнению с тёмным коридором она просто сияла светом.

– Заходи, присоединяйся к своим друзьям. Они здесь, в служебном помещении библиотеки.

По сравнению с громадной главной залой это была весьма скромная комната, из-за чего два человека – Высоких человека, не фандерлинга, – казались здесь гротескными великанами. Целитель Чавен улыбнулся, но с места не встал – возможно, потому что боялся удариться головой о потолок. Феррас Вансен, который был на полголовы выше врача, поднялся, неловко пригнувшись, и взял руку Опал в свою.

– Госпожа, я счастлив вновь видеть вас и вашу семью. Никогда мне не забыть то кушанье, что вы приготовили для меня в день, когда я вернулся – лучшее блюдо, какое мне только доводилось есть!

Ещё чуть-чуть – и смешок Опал перешёл бы в девичье хихиканье:

– Не могу поставить это себе в заслугу. Готовить для голодного человека – это как… как…

– Ловить согретую солнцем саламандру? – предположил Сланец – и тут же пожалел об этом: Опал, похоже, обиделась. – Ты принижаешь свои заслуги, женщина. Всякий знает, что твой стол – один из лучших!

– Это точно, меня она потчевала знатно, – поддакнул Чавен, – никогда не думал, что буду так восхищаться отлично приготовленным кротом! – он улыбнулся Кремню, наблюдавшему за доктором со своей обычной серьёзностью. – И тебе привет, мальчик. Смотрю, ты подрос, – Чавен опять обернулся к Сланцу. – Мы ждём только последнего гостя…

Дверь со скрипом отворилась. Внутрь сунул голову встревоженный аколит и позвал:

– Брат Никель? Прибыл один из городских магистров, и он хочет использовать ваш кабинет в монастыре для проведения совета!

– Мой кабинет?! – ахнул Никель и помчался отстаивать свою территорию.

– Это вот он и должен был быть, – договорил Чавен. – Ох. Ну, боюсь, магистру Киновари и брату Никелю друзьями никогда не стать.

Сланец вытащил из кармана свой старый тупой резец по камню и сунул его Кремню вместе с куском стеатита[3], чтобы занять мальчика:

– Посмотрим-ка, что ты сможешь из этого сделать. Только будь внимателен и думай прежде, чем резать – это хороший, чистый кусок.

Дверь открылась снова, и в комнату вошёл Киноварь Ртуть, провожаемый эхом пронзительных воплей брата Никеля.

– Этот парень думает, что он уже аббат, – поморщился Киноварь. – Сланец Голубой Кварц, я рад видеть тебя – и вас, госпожа Опал! Хорошо ли приняли вас братья?

– Мы только прибыли, – ответила Опал.

– И вы, и мальчик можете смыть дорожную пыль, всё к вашим услугам, – кивнул ей Киноварь, – но, боюсь, мне придется похитить вашего мужа на время, госпожа. Хотя и вы можете прийти тоже, разумеется. Частенько случается, что проблемы, над которыми Хранители бьются час, моя Вермильон решает в минуту.

В комнату прошёл брат Никель и, сердито глядя исподлобья, как человек, пришедший домой и вдруг обнаруживший, что в его любимом кресле развалился какой-то незнакомец, напустился на гостей:

– Вы что, начали без меня? Повели разговор, а меня не дождались? Не забывайте, что это вы в гостях у Метаморфического братства.

– Никто не забыл о тебе, брат Никель, – успокоил его Киноварь. – Кроме того, мы же собирались перенести совет в твой кабинет, помнишь?

Пока монах бросал на магистра взгляды, способные испепелить гранит, рядом заёрзал лекарь:

– Боюсь, наш разговор займёт почти всю вторую половину дня, а мы с капитаном Вансеном и так уже прождали некоторое время. Найдётся у нас что-нибудь перекусить и освежиться?

– Вы можете поесть вместе с братьями в установленное время, – холодно отозвался Никель. – Вечерняя трапеза всего через несколько часов. Мы обещали мастеру Киновари относиться к вам, как к одним из нас, пока вы гостите здесь. Наша пища простая, но полезная.

– Да, – согласился Чавен, чуточку погрустнев, – уверен, так оно и есть.

– …И вот я внезапно обнаружил, что стою здесь – не за много миль от Границы Тени, а в центре Города фандерлингов, на огромном зеркале, – Вансен нахмурился, взгляд его был тревожен. – Нет, во время путешествия между «здесь» и «там» происходило больше всякого… но остальное ускользает от меня… как сон…

– То, что вы здесь, с нами, это подарок судьбы, капитан, – произнёс Чавен, – так же, как и знать, что когда вы виделись в последний раз, принц Баррик был жив и здоров.

Но и доктор выглядел озабоченным.

Сланец заметил, как он начал хмуриться при словах Вансена о том, как тот понял, что стоит на зеркальном полу Зала совета Гильдии, между двумя одинаковыми изображениями грозного бога земли Керниоса.

– Что он был жив – я ручаюсь, – откликнулся солдат, – а что здоров – тут я не так уверен…

– Прошу прощения, – вставил Киноварь, – но сейчас вы должны послушать меня, поскольку мои новости касаются молодого принца. Кое-кому из наших всё ещё позволено работать наверху, в замке, – трудиться над заказами Толли, – и один из них – с величайшим риском – доставил новость о вашем прибытии Авину Броуну.

– Лорд-констебль, – кивнул Вансен. – Как он?

– Он больше не лорд-констебль, – покачал головой Киноварь, – а об остальном вы узнаете сами. Он послал вам вот это, и мой человек тайком передал записку мне.

Вансен пробежал глазами письмо, беззвучно шевеля губами, и спросил:

– Могу я прочесть вам это?

Киноварь кивнул.

- «Вансен, я рад слышать, что ты цел, и ещё более рад узнать новости о наследнике Олина. Я не понимаю, что произошло и как ты оказался здесь – эти коротышки передавали послание один через другого»… Я прошу прощения за манеры графа, – Вансен покраснел.

Киноварь только отмахнулся:

– Мы слышали о себе и худшее. Продолжайте, пожалуйста.

- «…но и едва ли я могу что-то в этом понять. Важно другое: ты ни в коем случае не должен подниматься на поверхность. Люди Т.» – это, конечно, означает «Хендон Толли» – «следят за мной днём и ночью, и только то, что солдаты ещё доверяют мне и многие из них остаются мне верны, служит для Т. препятствием тому, чтобы меня убрать. Сумеречное племя – да будет оно проклято всеми богами, – попритихло, но, как я думаю, они просто что-то замышляют. Мы можем выдержать осаду лишь потому, что у них нет кораблей, но у них явно есть оружие и кроме видимого нам. Они наводят ужас на всякого, кто пытается с ними бороться – как ты и сам наверняка знаешь…» И я знаю, – подтвердил Вансен, поднимая глаза от бумаги. – Страх и смятение – их мощнейшее оружие, – он вернулся к письму. – «Всё ещё ничего не известно, – тут он запнулся, как будто внезапно ощутил комок в горле, – и о принцессе Бриони, хотя некоторые утверждают, что Шасо, совершая побег, захватил её как заложницу. Однако же то, что мы ничего не слышали о нём, хотя скрылся он достаточно давно, не сулит ничего хорошего, – прежде чем продолжить, Вансен сделал глубокий вдох. – Вот каково наше положение: Т. правит Южным Пределом от имени младшего сына Олина, инфанта Алессандроса; племя теней стоит под нашими стенами, и пока они остаются серьёзной угрозой, он не осмеливается убить меня или заточить в темницу. Ты же, Вансен, сейчас должен оставаться в укрытии, хотя – я надеюсь – настанет такой день, когда я смогу поприветствовать тебя лицом к лицу, услышать твою историю и поблагодарить за все оказанные тобой бесчисленные услуги…» – слегка смущённый, Вансен прокашлялся. – Остальное неважно. Всё значимое вы услышали. Квары притихли, но не ушли, стены будут защищать нас ещё долго, даже несмотря на чары фаэри…

– Если квары захотят проникнуть в замок, они не станут возиться со стенами, – заявил Сланец. – Они пройдут через Город фандерлингов… и через храм, в котором мы сейчас сидим.

Вансен поглядел на него как на сумасшедшего:

– Что ты хочешь этим сказать?

– Что?! – Никель, дрожа, вскочил. – Да что ты говоришь? Зачем им сдались и мы, и наш священный храм?

– К храму это не имеет почти никакого – или совсем никакого – отношения, – угрюмо отозвался Сланец.

– А какое отношение это имеет к Городу? – спросил Киноварь. – После того, как они преодолеют стены замка, зачем бы им связываться с нами? – он осёкся и глаза его расширились. – Стой! Клянусь Старейшими, ты сейчас говоришь совсем не об атаке сверху!

– Теперь ты понимаешь меня, магистр, – Сланец повернулся к Вансену. – Есть много такого, чего ты всё ещё не знаешь о нас и нашем городе, капитан. Но, может быть, пришло время тебе узнать…

– Ты не имеешь права говорить о таких вещах! – Никель почти выкрикнул это. – Не перед этими… Высокими людьми! Не перед чужаками!

Киноварь поднял руки:

– Успокойся, брат. Но, Сланец, возможно, он и прав – это не обычное дело, и только Совет Гильдии может принимать такие решения…

Сланец треснул кулаком по столу – да так, что все подпрыгнули:

– Вы что, не понимаете? – сейчас он был действительно зол: на Высокий народ, который своими интригами втянул фандерлингов в чужие войны; на Никеля и других, кто был слишком труслив, чтобы открыть глаза на правду… Злился даже на Опал, как осознал он внезапно, – за то, что привела домой Кремня, странного тихого маленького мальчика, из-за которого в жизни Сланца и началась вся эта неразбериха. – Вы что, не видите? Ничто больше не обычно! Никель, мы больше не можем скрывать такие секреты, как дороги Шторм-камня. Мы не можем притворяться, что всё идёт как раньше. Я сам видел кваров – почти так же близко, как капитана Вансена сейчас. Я говорил с их леди Ясаммез, и от неё веет такой жутью, что слюна пересыхает во рту. И ничего обычного в ней нет! Мой мальчик, который сидит здесь, принёс волшебное зеркало с той стороны Границы Тени – то самое, что, по словам Вансена, принц Баррик, может быть, несёт сейчас обратно в столицу кваров. Это что, обычное дело? Разве хоть что-то из этого обычно?

Он замолчал, тяжело дыша.

Все сидящие за столом глазели на него: большинство – с изумлением, Опал – с беспокойством, Чавен – с каким-то даже удовольствием.

– Думаю, капитан Вансен всё ещё ждёт ответа на свой вопрос, – проговорил Чавен. – Да и я тоже. Почему вы полагаете, будто Город фандерлингов в опасности? Как квары могут попасть сюда, не прорвав оборону стен Южного Предела?

– Сланец Голубой Кварц, – прошипел брат Никель резко и зло, – ты не имеешь права! Мы дали тебе убежище!

– Так вышвырните меня отсюда, и я отведу этих людей куда-нибудь в другое место и расскажу им всё там! Потому что квары уже о них знают – а значит, должны узнать и другие. Помолчи, Опал, – и не таращись на меня! Кто-то должен сделать первый шаг – и пусть это буду я, например, – Сланец посмотрел на Чавена. – Но не думайте, доктор, что при этом я буду хранить ваши секреты. Я дам вам возможность самому рассказать свою историю, если хотите, но если нет – я сам расскажу им то, что вы поведали мне.

Выражение удовольствия сползло с лица придворного лекаря.

– Мою историю?

– О зеркале. Что, как не оно, доставило мне недавние неприятности – откуда бы взялись все эти стражники из Высокого народа, снующие туда-сюда по всему городу, а? И ещё одно зеркало здесь замешано: то самое, что впервые привело моего мальчика сюда – то самое, которое вёз сумеречный приятель капитана Вансена, и которое он передал принцу Баррику. Так что если мы собираемся говорить о дорогах Шторм-камня, то мы будем говорить и о зеркалах. Итак, я начну. Слушайте все.

Второй раз за день он начал эту историю: «Больше века тому назад, во время правления Келлика Второго, жил очень мудрый фандерлинг по имени Шторм-камень…»

К тому времени, как Сланец завершил рассказ, брат Никель погрузился в мрачное молчание, а Феррас Вансен слушал, открыв рот.

– Невероятно, – вымолвил он наконец. – Так ты говоришь, что по этим дорогам мы могли бы даже пересекать залив под водой?

– Скорее уж проклятые дети теней воспользуются ими, чтобы пробраться в Южный Предел, – возразил Киноварь. – И первыми встретим их мы, фандерлинги.

– Да, но дорога-то ведёт в обе стороны, – заметил Вансен. – Быть может, в крайней нужде мы могли бы сбежать из замка этим путём – это действительно возможно?

– Конечно же, – Сланец уже устал и проголодался. – Я и сам так поступил. Я провёл полу-квара по имени Гил по одной из старых потайных троп, прямо под бухтой Бренна – и к самому подножию трона тёмной госпожи.

– Так вся скала, словно улей, пронизана потайными ходами-туннелями, о которых я ничего не знал, даже когда был начальником королевской стражи! – Вансен покачал головой. – Этот замок просто кишит секретами – их больше, чем я предполагал. И этот вот самый мальчик был послан сюда через всю Границу Тени с магическим зеркалом, без сомнений – как некий лазутчик кваров, – и всё это происходило у нас под носом?

– Он не лазутчик, – вступилась Опал, – он просто ребёнок!

Вансен сурово посмотрел на Кремня:

– Чем бы он ни был, я всё ещё не вижу в происходящем разумного зерна. Что тут творится? Это похоже на паутину, где каждая ниточка задевает другую.

– И все они клейкие и опасные, – добавил Чавен. Феррас Вансен повернулся и бросил на доктора внимательный взгляд.

– И да, не бойтесь, что я забыл про вас, сэр. Сланец что-то говорил про вас и зеркала – и вот пришёл ваш черёд рассказывать. Выкладывайте всё, что знаете. Мы больше не можем позволить себе хранить секреты друг от друга.

Целитель тихонько застонал и похлопал себя по сильно уменьшившемуся животику.

– Моя история длинная и огорчительная – для меня, по крайней мере. Я надеялся, что мы найдём, чем перекусить, прежде чем я начну, – просто для подкрепления душевных сил.

– Признаюсь, я тоже голоден, – сказал Киноварь, – но думаю, что твоя речь будет полнее и ближе к сути, улосиец, если ты будешь знать, что сможешь поесть лишь после окончания рассказа. Сдаётся мне, прежде чем кончится вечер, ещё многим историям предстоит быть рассказанными, так что, Чавен, сначала – ты, потом – ужин.

Врач вздохнул:

– Я опасался, что именно это ты и скажешь.

Глава 3 Лес шелков

– У меня есть план, птица, – Баррик Эддон высвободил руку из цепкого болезненного захвата очередного когтистого побега. – Очень умный план. Ты отыщешь мне дорогу, которая не будет вести через каждую паршивую колючку Страны Тени… и я не размозжу камнем твою мерзкую маленькую черепушку.

Скарн перепрыгнул на ветку пониже – предусмотрительно оставаясь при этом вне досягаемости принца – и взъерошил замызганные перья.

– С высоты-то всё выглядит по-другому, что, не так? – мрачно огрызнулся он. Оба не ели со вчерашнего полудня. – Мы не всегда можем различить!

– Тогда лети пониже, – Баррик встал и потёр руку там, где осталась цепочка кровоточащих ранок, и снова натянул донизу драный рукав.

- «Лети пониже» говорит он, – проворчал ворон. – Как будто он – хозяин, а Скарн – его слуга, а не равнозначный товарищ, как стал п’соглашению… – он хлопнул крыльями. – Да, п’соглашению!

Баррик застонал.

– Тогда почему же мой… товарищ продолжает вести меня по самым колючим местам этой страны? За целый день нам удалось пройти всего несколько сотен шагов. Таким ходом, когда мы принесём… – внезапно Баррику пришло в голову, что тёмный лес, в котором на каждом шагу может скрываться неизвестно сколько чужих ушей, не лучшее место, чтобы говорить о зеркале Леди Дикобраз, вещи, которую он поклялся доставить к трону кваров. – Таким ходом, к тому времени, как мы их найдём, даже бессмертные успеют помереть.

Скарн, кажется, несколько смягчился.

– С высоты не видать земли, потому что деревья больно густые, особенно эти их оленеудавки. Но мы не смеем слететь ниже. Не понимаешь, что ли? Шёлковые силки развешаны на верхних ветках, а некоторые даже вьются над верхушками, чтобы поймать таких вот славных молодцов как мы.

– Силки? – Баррик продолжал продираться вперёд и, когда подлесок становился совсем уж непролазным, расчищал путь древним, покрытым ржавчиной наконечником копья, который он нашёл у дороги из Глубин. Это был не самый густой лес из тех, что ему доводилось видеть здесь, за Границей Тени, но он был полон упрямо цепляющихся колючих побегов, из-за которых каждый шаг давался так тяжело, словно принц пробирался сквозь грязь. Одних этих колючек да сумерек, царящих в здешних землях безраздельно, было достаточно для того, чтобы даже в самое храброе сердце проникло отчаяние.

– Ага, это Лес шелков, эти места, – прокаркал ворон. – Где энти шелкины и водются.

– Шелкины? Что это ещё за шелкины? – название на слух не было особенно пугающим, и это казалось приятной переменой после Джека Чейна с его чудовищными слугами. – Они что, фаэри?

– Если ты имеешь в виду Высшее племя, то не-а, – Скарн перепорхнул на другую ветку и дожидался, пока Баррик всё так же медленно и монотонно преодолеет новый участок пути вслед за ним. – Они не разговаривают, да и на рынок не ходят.

– Не ходят на рынок?

– Не-а, не как все правильные фаэри, нет, – ворон поднял голову. – Т-с-с! – резко прошипел он. – Слышу, кажется, тут помирает что-то мелкое и глупое. Время ужина!

Птица соскочила с ветки и, хлопая крыльями, скрылась за деревьями, оставив Баррика в одиночестве и сбитым с толку.

Он расчистил себе местечко там, где шипастые ветки казались тоньше всего, и присел. Его больная рука пульсировала уже несколько часов, так что принц даже почти порадовался нежданному отдыху, но ворон, несмотря на всё раздражение, что он вызывал у юноши, был единственным его собеседником в этом месте бесконечных теней и серого неба, и зловещих деревьев, увешанных чёрным мхом. И теперь, когда Скарн улетел, тишина сгустилась вокруг принца, словно туман. Он обнял руками колени и сжался посильнее, чтобы не дрожать.

Баррику подумалось, что прошло уже больше половины декады с тех пор, как Джаир и Вансен пали, а он сам еле спасся из подземного лабиринта-королевства Джикуйина. В бесконечном сумраке Границы Тени было трудно определять ход времени, но он знал, что спал с тех пор больше полудюжины раз – забывался долгим, тяжёлым, не дающим сил, но почему-то ослабляющим сном, который был почти единственным его отдыхом здесь. Кернейя наступила и окончилась во внешнем мире, пока они сидели в плену под землёй – Баррик знал это, потому что чудовище Джикуйин намеревался принести принца и остальных в жертву Повелителю Земли, чтобы отпраздновать именно этот день. Поскольку принц знал также, что он и его спутники покинули Южный Предел в Ондекамене, направляясь на битву с сумеречным народом, это значило, что он не был дома уже более четверти года. Что успело случиться за это долгое время? Достигла ли армия теней города? Терпит ли его сестра Бриони осаду?

Возможно, впервые за всё время с того ужасного дня на Колкановом поле Баррик Эддон так ясно увидел противоречивость собственных мыслей: он всё ещё ощущал загадочную, почти рабскую преданность страшной женщине-воину, которая выдернула его с поля битвы и послала через всю Страну Тени (хотя он так и не смог вспомнить, почему или что она поручила ему), но в то же время он знал теперь, что эта тёмная женщина – леди Ясаммез Дикобраз, бич войны кваров, целеустремлённая в своей ненависти к Живущим-под-солнцем… народу самого Баррика. Если квары сейчас осаждают Южный Предел, если его сестра и остальные обитатели замка в опасности или даже убиты – то всё это сделано по мановению бледной и смертоносной руки той женщины. И теперь он взялся выполнить вместо Джаира второе поручение для Ясаммез и кваров.

Баррик не мог припомнить, каково было первое, которое она дала ему в тот день, когда пощадила его на поле битвы: ощущение было такое, как будто Ясаммез влила в него это знание, как масло в кувшин, и запечатала так крепко, что даже он сам не мог вытащить пробку. Другую же миссию он принял, положась исключительно на слово Джаира, безликого, доверенного слуги Ясаммез, который поклялся, что это послужит на благо людей так же, как и на благо фаэри, – прямо перед тем, как пожертвовал жизнью ради спасения Баррика. И теперь, когда принц был наконец свободен, он не бросился со всех ног к границе Страны Тени и дальше, за неё, в освещённые солнцем земли, как поступило бы любое благоразумное существо, а продвигался всё глубже и глубже в дебри страны туманов и безумия.

Баррик невольно отметил, что всё вокруг снова затягивает молочно-белой пеленой. С тех пор, как ворон улетел, заметно похолодало, и повсюду от земли заструились вверх дымчатые завитки. Казалось, юноша сидит в поле призрачной колышущейся травы; туман грозил через несколько мгновений накрыть его с головой. Баррику мысль об этом была неприятна, и он поспешно поднялся.

У земли туман сгущался, закручивался вокруг стволов серых деревьев, как вода – и даже взбирался по ним вверх. Скоро всё уже затягивала бледная пелена – и под ногами, и над головой.

Где же эта проклятая птица?! Как он мог вот так просто улететь и оставить своего спутника – что это за преданность? Когда он вернётся? И вернётся ли он вообще?

Эта мысль сжала его сердце ледяной рукой, сбив ритм. Старый мешок перьев не давал Джаиру никаких обещаний – в отличие от Баррика. Скарна мало заботили чаяния как Живущих-под-солнцем, так и кваров – а уж если начистоту, так его не заботило вообще ничего, кроме желания набить брюхо всякой пакостью, которую он обожал лопать. Возможно, ворон внезапно решил, что зря тратит здесь, с ним, время.

– Скарн! – позвал Баррик неожиданно слабым голосом, затрепетавшим, как стрела, спущенная с порвавшейся тетивы, и растворившимся в бесконечном туманном вечере. – Проклятье, дурная птица, где тебя носит? – он услышал сквозившую в своём голосе злость и постарался совладать с эмоциями. – Вернись, Скарн, пожалуйста! Я… я позволю тебе спать у меня под рубашкой.

Ворон пытался прятаться у него за пазухой и раньше – с тех пор, как похолодало, но Баррик всегда это запрещал: от одной мысли о том, что этот старый вонючий падальщик с боги знают какими паразитами в перьях будет прижиматься к его груди, у него по коже начинали бегать мурашки – так он ворону и сказал, причём очень грубо. Сейчас, однако, принц начинал сожалеть о вспыльчивости своей натуры.

Один. Он старался не останавливаться на этой мысли, опасаясь, что она сведёт его с ума. Всё детство он был частью «близнецов», неким существом, о котором отец, старший брат и слуги говорили не как о двух детях, но как об одном ужасающе несносном двухголовом ребёнке. К тому же близнецы почти постоянно были окружены придворными и слугами – настолько часто, что они отчаянно искали случая побыть одним; почти всё детство Баррика Эддона прошло в попытках отыскать потайные места, где он и Бриони могли бы скрыться ото всех и остаться наедине с собой. Однако сейчас переполненный людьми замок казался принцу прекрасной мечтой.

– Скарн? – внезапно юноше пришло в голову, что выдавать своё одиночество криками – не лучшая идея. В последние дни пути они не встретили почти никаких других существ, но большей частью лишь потому, что Джикуйин и голодная армия его слуг опустошили местность, не оставив на мили вокруг никого крупнее полевой мыши. Но теперь он был далеко от копей полубога…

Баррик снова поёжился. Он знал, что ему следует оставаться на месте, но туман продолжал подниматься и принцу всё казалось, что он замечает какое-то движение далеко в колышущемся мареве – словно некоторые из жемчужно-белых прядей двигались не влекомые ветром, а будто сами по себе.

Ветер, между тем, усилился и стал холоднее. По листьям над головой принца словно пробежал печальный шёпот. Баррик покрепче сжал сломанную рукоять своего копья и пошёл вперёд. Молочное марево мешало видеть, но он смог идти почти не спотыкаясь, хотя время от времени ему всё же приходилось пробовать концом копья пятна теней под ногами, чтобы убедиться, что он не наступит в какую-нибудь нору и не повредит лодыжку. Но тропа перед ним оставалась на удивление ровной, и идти по ней было намного легче, чем по задушенной разросшимися как попало кустами местности, по которой они тащились последние несколько часов.

Только после того, как он сделал уже не одну сотню шагов, принц сообразил, что больше не выбирает дорогу, а следует ей: поскольку путь был чист, Баррик шёл туда, куда он вёл его. «А если кто-то… что-то… хочет, чтобы я туда шёл?»

Он едва успел задаться этим вопросом – и понять его истинное значение, – и тут краем глаза заметил, как что-то промелькнуло в белёсой пелене. Баррик резко обернулся, но между деревьями уже ничего не было – только завивалась спиралью дымчатая прядь, потревоженная его собственным движением; он повернулся обратно – и нечто того же цвета, что и туман, метнулось через тропу далеко впереди, слишком быстро, чтобы разглядеть, что это было.

Баррик застыл. Трясущимися руками юноша выставил перед собой обломок копья с зазубренным наконечником. Действительно, какие-то тени перемещались в тумане между самых дальних деревьев: высокие, в рост человека, но бледные и видимые настолько неясно, что это сводило с ума.

Над ним снова пронёсся шёпот – на этот раз он гораздо меньше походил на бессловный свист ветра, а напоминал скорее шипение на непонятном придыхающем языке. Шорох позади, легчайший, еле различимый шум шагов по листьям – Баррик крутанулся и на мгновение увидел невероятное существо: высокая, почти в человеческий рост, но скрюченная, будто корень мандрагоры, фигура была замотана с головы до ног, как покойник из королевской семьи, в бинты и лохмотья, белые, как туман.

«А может, это и есть туман, – подумал он в суеверном ужасе, – туман, принявший размытые человеческие очертания».

Кое-где в кисейных лохмотьях виднелись прорехи, под которыми что-то пузырилось и откуда сочилась блестящая серо-чёрная жижа. Хотя у призрачного существа не было глаз, казалось, оно ясно видит Баррика: мгновением позже того, как принц заметил его, бледное создание вновь растворилось в тумане рядом с тропой. Опять пробежал и отразился эхом над его головой свистящий шёпот.

Испугавшись, что его возьмут в кольцо, Баррик развернулся вперёд, но опутанные вервиями существа вмиг канули назад в туманную пелену.

Шелкины. Вот как птица называла их, а имя этого гиблого места – Лес шелков.

Что-то тонкое и липкое, как паутина, мазнуло его по лицу. Юноша ухватился за неё, но неведомым образом нить опутала его предплечье. Баррик не стал дёргать паутину второй рукой, чтобы не попасться и ею – а вместо этого принялся пилить связавшие его нити лезвием копья, пока они не лопнули – с резким, но почти бесшумным хлопком. Тут же к нему потянулась другая прядь, казалось, свободно вьющаяся по ветру – но обмотавшаяся вокруг него с пугающей точностью. Принц резанул её наконечником копья и почувствовал, как волокно натягивается, сопротивляясь, а подняв глаза, увидел, что одно из существ в белых обмотках скрючилось в ветвях и дёргает за свои длинные шелковины, словно кукольник за нити марионетки. Вскрикнув от страха и отвращения, Баррик ткнул его копьём и почувствовал, что кончик погрузился во что-то плотнее тумана или даже шёлковых нитей, но, тем не менее, совсем не похожее на плоть ни человека, ни животного: будто он проткнул связку прутьев, завёрнутых во влажный пудинг.

Шелкин издал странный певучий вздох и, вскарабкавшись обратно по стволу в гущу кроны, исчез за завитками тумана и завесой из шёлковых прядей, растянутых между ветками. Баррик отважился глянуть вперёд и увидел, что тропа, казавшаяся столь широкой и гостеприимной всего мгновение назад, сузилась до того, что он едва мог протиснуться, и превратилась в туннель, сотканный из белёсых тенёт – в точности логово хищного паука.

Твари пытались заманить его в ловушку, завести поглубже, туда, откуда он бы уже не вернулся, завяз бы в силках руками и ногами, беспомощный, как попавшая в паутину муха. Как это могло произойти так быстро? Кровь застучала у него в висках. Только что он сидел и вспоминал дом – а теперь чуть не погиб.

Уловив движение слева от себя, Баррик взмахнул копьём, описав его остриём широкую дугу, в отчаянной попытке удержать опасных существ на расстоянии. Шеи его легонько коснулась паутинка – ещё один шелкин выпустил на него сверху свои колышущиеся нити. Заорав от омерзения, Баррик принялся шлёпать себя ладонью, пытаясь стряхнуть липкие пряди. Он понимал, что если останется стоять вот так посреди тропы – он обречён. «Укройся за стенами или прижмись к чему-нибудь спиной», - не уставал повторять Шасо.

Недолго думая, Баррик прыгнул с тропы и начал прокладывать себе путь через подлесок, распинывая кусты. Он знал, что совсем ему из леса не убежать, но по крайней мере он сможет сам выбрать место для обороны. Уворачиваясь от тянущихся к нему вервий, он прорывался к небольшой полянке с одиноко стоящим посреди неё громадным сероствольным деревом с красно-золотистыми листьями, формой напоминающими тарелки, и перекрученной, морщинистой, как шкурка ящерицы, корой. К нему и прислонился Баррик, прикрыв спину. С кем бы ему ни пришлось драться, противник не сможет так легко забраться на ветки, поскольку дерево, кажется, нигде не касается соседних.

Баррик напряжённо вглядывался в густеющий сумрак; туман клубился у ног юноши, иногда доставая до пояса. Изувеченная рука уже горела огнём в местах давних переломов, но он крепко сжимал обломок копья обеими ладонями, опасаясь, что оружие могут выбить. Теперь они приближались к нему, выступая из мрака – бледные, призрачные фигуры, сами едва отличимые от тумана. Однако же шелкины были вполне материальны – что он почувствовал сам, ткнув одного копьём. А раз их оказалось возможно ударить, значит, их можно и убить.

Что-то пощекотало Баррику лицо. Слишком сосредоточенный на подступающих спереди существах, принц уже бездумно поднял руку, чтобы это смахнуть – и, вдруг осознав, что это такое, быстро отскочил в сторону. Ещё один шелкин подкрался сзади, готовясь набросить на Баррика свои шёлковые путы, – а когда юноша обогнул ствол и атаковал врага лицом к лицу, не-человек склонил свой обмотанный шёлком, лишённый всяких черт нарост-башку в почти комичном изумлении – как собака, застигнутая за проказой. Баррику почудился влажный блеск темноты – это могли быть глаза, вперившиеся в него из щели в сложной путанице повязок.

Принц что было сил ткнул существо копьём в живот, почти целиком погрузив ржавый наконечник в плоть. Тот с хлюпаньем вошёл в тело твари так глубоко, что Баррик уверился, что убил его, но потянув копьё назад, едва смог выдернуть сломанную рукоять, и когда она вышла, из дыры в пеленах вытекло лишь немного вязкой пузырящейся тёмно-серой жидкости. Тем не менее шелкин отшатнулся – совершенно точно от боли – потом повернулся и поспешно скрылся в тумане.

Принц обернулся как раз вовремя, чтобы заметить другую тварь, спешащую к нему через поляну, с тянущимися от пальцев прядями шёлка. Он уклонился, и нити зацепились за кору рядом с его головой, тем самым на несколько мгновений поймав существо в его же ловушку. Оно отдёрнуло скрюченную кисть, обрывая шелковины, но Баррик уже успел вонзить копьё ему в грудь. У него не было возможности вложить в удар достаточно силы, так что наконечник вошёл неглубоко, но юноша поудобнее перехватил рукоять и, дёрнув копьё вниз, вспорол твари брюхо, разорвав пелены от груди до пояса. К его изумлению, на этот раз из пореза буквально хлынул серый кисель, и пока остальные шелкины продолжали неслышно подкрадываться к Баррику в тумане, раненый сполз на землю и извивался там, как обезглавленная змея, хрипя и булькая.

Эти существа внутри состояли почти из сплошного желе, как мозг в варёных костях.

«Наверное, их обмотки – это не одежда, – подумалось Баррику, – а что-то вроде панциря или шкуры, что защищает их мягкие тела. Если так, то для борьбы с ними нет оружия хуже, чем копьё».

Здесь пригодилось бы что-нибудь с длинным острым лезвием – меч, или, на худой конец, нож, – но ничего этого у принца не было. Если хоть один из той полудюжины, что подбираются сейчас к нему, его схватит, то барахтаться Баррику недолго. Твари скрутят его в момент – точно как паук опутывает свою добычу паутиной.

Ему вспомнилась Бриони, которая – он в этом не сомневался, – уже считает его мёртвым. И ещё он вспомнил темноволосую девушку из своих снов – видение той, которой, возможно, даже и не существует на самом деле. Немногие же будут скучать по нему! Тут он подумал о Джаире и зеркале, которое отважный безликий фаэри вложил в его руку, и даже о Вансене, что сгинул во тьме и смерти, пытаясь спасти его, Баррика. Так позволит ли он, Баррик Эддон, чтобы его схватили, как глупую зверушку? Позволит победить себя этим… безмозглым тварям?

– Я – принц дома Эддонов! – его голос, вначале тихий и дрожащий, делался всё громче. Он поднял копьё так, чтобы шелкины могли его видеть. – Дома Эддонов!

Баррик закрепил своё оружие между корней дерева, заклинив наконечник в коре, и с силой наступил, обламывая большую часть сохранившегося древка. Оставшийся наконечник он ухватил здоровой рукой на манер кинжала.

– И если вы, жалкие призраки, думаете, что можете одолеть Эддонов, – его голос почти сорвался на крик, – тогда давайте, подходите!

И они подошли, и шелковые вервия их развевались.

Если бы они набросились на него скопом, атакуя и сверху, и спереди, Баррику точно пришёл бы конец: их движения были быстры и неслышны, и сложно было различить их в окружающей мгле. Но они, кажется, не обладали человеческим разумом, и потому вместо этого кинулись к нему как голодные бродяги: то один, то другой хватались за него, пытаясь опутать цепкой паутиной. Баррик, изловчившись, поймал одного за липкие пряди, подтянул поближе и рассёк шелкину брюхо обломком своего копья. Омерзительное чудовище рухнуло рядом с первым трупом, истекая пузырящейся серой жижей и завывая, как далёкий ветер.

И тогда остальные шелкины бросились к нему.

Баррик приложил все усилия, чтобы вспомнить уроки Шасо, полученные им так давно – тогда, когда мир ещё сохранял ясность рассудка – но старый мастер-туанец практически не учил их обращаться с ножом. И принцу оставалось лишь задействовать все свои навыки и стараться удержать оружие, чего бы ему это ни стоило.

Он дрался как во сне, с руками и ногами, облепленными белыми тенётами, как и лицо, впрочем, – что очень затрудняло обзор. Он вцеплялся в шелкинов, удерживая их за их собственные нитяные, с прилипшими к ним листьями покровы, и вспарывал копейным лезвием. Каждый раз, как он отбрасывал одного, его место занимал другой; и через некоторое время Баррик уже не видел ничего, кроме узкой полосы пространства перед собой, как будто весь остальной мир погрузился во тьму.

Он наносил удар за ударом, удар за ударом, пока силы его не иссякли, а потом просто упал без чувств, не уверенный даже, жив он или мёртв – да его это уже и не заботило.

– Пчбу ы уо оуда? – какой-то голос продолжал задавать Баррику вопрос, на который он не мог дать немедленного ответа.

Принц открыл глаза и встретился лицом к лицу с ночным кошмаром – существом, напоминавшим гниющую куклу из сушёных яблок[4]. Он завопил, но из его пересохшей глотки вырвалось едва слышное шипение.

Ворон отлетел немного, громко хлопая крыльями, затем вновь уселся на землю и выплюнул очередную пакость, свисавшую у него из клюва.

– Почему ты ушёл оттуда? – повторил он опять. – Мы же сказали тебе оставаться на месте. Сказали, мы возвернёмся.

Баррик перекатился на спину и сел, озираясь в приступе внезапной паники, но ни следа атаковавших его существ не было видно.

– Где они, эти шёлковые твари? Куда они подевались?

Ворон покачал головой, будто ему пришлось иметь дело с прискорбно глупым слётком.

– Точно так, как мы и сказали. Это есть земля шелкинов, и неуместно тебе здесь бродить.

– Я сражался с ними, тупая ты птица! – принц, шатаясь, поднялся на ноги. Все его мускулы нещадно болели, но покалеченная рука ныла в сто раз сильнее. – Должно быть, я убил их всех.

Но даже трупы шелкинов исчезли. Они что, испаряются после смерти, как роса?

Баррик углядел кое-что и наклонился, чтобы подцепить предмет концом сломанного копья.

– Ага! – он с торжествующим видом ткнул находкой в сторону Скарна – даже здоровая рука его дрожала от усталости. – А это что тогда?

Ворон оглядел липкий чёрный комок, облепленный обрывками грязно-белых нитей.

– Чей-то навоз – когой-то, кто был нездоров, – птица с интересом рассматривала неаппетитный ком. – Как мы полагаем.

– Это от одной из тех шёлковых тварей! Я разил их – распарывал им брюхо, и они истекали такой вот дрянью!

– А. Тогда нам следует поторопиться, – кивнул Скарн. – Съешь-ка это по-скорому. Шелкины вот-вот вернутся – и приведут своих сородичей.

– Ха! Погляди! Я ведь убил нескольких! – тут Баррик неловко запнулся. – Погоди-ка. Что съесть?

Скарн подтолкнул к нему брошенную на землю тушку.

– Прихвостень это, он и есть. Молодой ещё, но страсть какой тяжёлый, еле донёс.

– И ты хочешь… – Баррик выпучил глаза на трупик. – Ты хочешь, чтобы я съел это?!

– Ничего лучшего тебе сегодня не найти, – сварливо отозвался ворон. – Мы пытались оказать тебе любезность, да!

Баррику едва удалось сдержать мгновенный и жестокий рвотный позыв.

Собравшись с силами, он поднялся на ноги. Как бы то ни было, ворон был, без сомнения, прав в одном – слишком долго оставаться на том месте, где он убил шелкинов, было бы неразумно.

– Если собираешься съесть эту жуткую погань – ешь, – скривился юноша. – Но меня от этого зрелища избавь.

– Мы это, возьмём его с собой – на случай, если ты передумаешь…

– Да не собираюсь я это есть! – Баррик замахнулся, чтобы шлёпнуть чёрную птицу, но ему не достало сил. – Лопай давай скорее и пойдём!

– Слишком большой, – прокаркал ворон довольно. – Мы станем есть его медленно, с аппетитом. Но оно слишком большое, и нам его далеко не унести. Ты мог бы…?

Баррик сделал долгий, медленный вдох. Как бы он ни стыдился этого, он нуждался во вредной птице. Принц не мог забыть чувство одиночества, которое охватило его всего час тому назад, когда он решил, что ворон улетел насовсем.

– Ну, хорошо. Я понесу, если ты найдешь листья или ещё что, чтобы завернуть эту дрянь, – Баррика передёрнуло. – Но если оно начнёт вонять…

– Тогда могёт быть так, что ты проголодаешься, уж мы знаем. Не боись, до тех пор мынйдём место, где остановиться.

Когда они покрыли расстояние, достаточное для того, чтобы Баррик почувствовал себя в относительной безопасности, то устроились в выбоине на краю лощины, прикрытой от ветра и тумана большим скальным выступом. Баррик отдал бы почти что угодно за костёр, но его кремень и огниво пропали где-то в Глубинах, а другого способа добыть огонь он не знал. «Уж Кендрик бы обязательно что-нибудь придумал, – с горечью подумал он. – Да и отец тоже».

– Ну, по крайней мере, кажется, мы покинули обиталище этих шелкинов, – произнёс он вслух. – Мы столько шли и ни одного не встретили.

– Лес шелков простирается далеко-далеко, – ответил, помолчав, ворон. – Думается нам, что мы не прошли и половины пути до середины.

– Боги и весь их род, да ты шутишь! – Баррик почувствовал, как отчаяние накрывает его подобно тучам, затмевающим солнечный свет. – Нам что, обязательно идти через него? А не можем мы его просто обойти? Или это единственный путь в… – он с трудом выговорил гортанное, чуждое слово, – Кул-на-Квар?

– Мы могли бы обогнуть его, как мы думаем, – сообщил Скарн, – но это заняло бы много времени. Мы могли бы направиться посолонь и пройти по владениям Слепого Плута, например. Или противосолонь – и тогда бы мы шли по Землям червей. Но на любом пути нас ждали бы неприятности, в конце концов.

– Неприятности?

– Ага. Посолонь, во владениях Плута, нам бы пришлось всё время зорко высматривать, не появится ли Старый Жгучий Глаз и Сады железных дубинок.

Баррик сглотнул. Большего ему узнать совершенно не хотелось.

– Тогда давай обогнём лес с другой стороны.

Скарн с серьёзным видом кивнул.

– Дпустим, что мы пойдём противосолонь, и тогда мы попадем в болотистое место, которое, как мы слышали, зовётся Расплавь-кости, и даже если мы не встретим древесных червей, нам надо глядеть в оба, чтобы не попасться засасывающим зубастикам.

Баррик закрыл глаза.

Он обнаружил, что вспоминает, как это – молиться, хотя после встречи с полубогом Джикуйином ему как-то не верилось, что боги всегда пеклись о его благополучии. Но когда выбор встаёт между кровожадными шелкинами и чем-то, что называется железными дубинками и засасывающими зубастиками, молитва уж точно не повредит.

«О, боги! О вы, Великие в небесах… – он запнулся, придумывая, что бы сказать. – Всего несколько коротких дней назад случилось так, что мне пришлось ехать через эти ужасные, неизведанные земли демонов и чудовищ только с двумя спутниками: воином-фаэри и капитаном моей королевской стражи. И я всё ещё продолжаю это путешествие – теперь в компании одной только нахальной птицы-дерьмоеда. Если вы хотели облегчить моё бремя, о Великие, вам стоило бы придумать что-нибудь получше».

Баррик понимал, что это не очень-то похоже на молитву, но, по крайней мере, между ним и богами вновь установилась связь.

– Разбуди, если что-нибудь захочет меня убить, – растягиваясь на бугристой земле, принц слышал, как чавкает ворон, принимаясь за дохлого прихвостня. У него болели все рёбра, а в увечную руку будто натолкали острых осколков разбитого горшка. – Хотя знаешь… Лучше уж не буди. Может, мне повезёт и я умру во сне.

Глава 4 Без сердца

Ребёнок взял её руку и приложил к своей худенькой груди в жесте, который, как знала Киннитан, означал: «Мне страшно». Она притянула его к себе, обняла, а движение ксисского корабля укачивало обоих.

– Не волнуйся, Голубь. Он не причинит тебе вреда. Он притащил тебя сюда только затем, чтобы быть уверенным, что я не спрыгну за борт и не поплыву обратно в Иеросоль. Мальчик укоризненно посмотрел на неё – он ведь боялся не только за себя.

– Правда, с нами всё будет в порядке, – сказала девушка, хотя оба они знали, что это ложь. Киннитан понизила голос до шёпота:

– Вот увидишь, мы улучим момент и сбежим прежде, чем нагоним корабль автарка.

Дверь каюты внезапно распахнулась. Человек, который схватил их на улицах Иеросоля, уставился на плеников – взгляд его и само лицо ничего не выражали, как если бы мужчина думал о чём-то совершенно постороннем. Пока он скрывался под личиной старухи, он изображал эмоции достаточно убедительно, но теперь отбросил их, словно человеческие чувства были для него не более чем маской.

– Чего ты хочешь? – с вызовом спросила Киннитан. – Или боишься, что мы ускользнём сквозь закрытую дверь? Или, может, взберёмся на мачту и упорхнём на облако?

Он прошёл мимо, не обратив на неё ни малейшего внимания, с силой подёргал планки на окошке, проверяя их прочность, затем повернулся и оглядел крошечную каюту.

– Как тебя зовут? – настаивала девушка.

Он скривил губы:

– Какое это имеет значение?

– Мы вместе пробудем на этом корабле до тех пор, пока не догоним автарка и ты не получишь свои грязные деньги. Ты, конечно же, знаешь и моё имя, и много чего ещё – ты ведь преследовал меня неделями, повторяя каждый мой шаг. Клянусь Священным ульем, ты даже оделся старухой, чтобы шпионить за мной! Назвать своё имя – меньшее, что ты можешь сделать.

Он не ответил, и лицо его оставалось столь же бесстрастно, как у мертвеца, когда он повернулся и вышел – каждое движение выверенное и плавное, будто у храмового танцора. Киннитан наблюдала за ним почти с восхищением, но ясно сознавала, что оно сродни восхищению мыши перед смертоносной грацией кота. Вдруг она почувствовала на своей руке что-то мокрое. Голубь плакал.

– Ну-ну, – прошептала девушка, – тише, ягнёночек, не бойся. Я расскажу тебе кое-что. Хочешь послушать? – и не дожидаясь ответа, продолжила:

– Ты когда-нибудь слышал подлинную историю Хаббили-Горбуна? Я знаю, что о нём ты наслышан – он был сыном великого бога Нушаша, но когда его отца предали изгнанию, к Хаббили стали относиться очень плохо – и Аргал, и все остальные боги-демоны. Долгое время казалось, что ему не выжить, но в конце концов он расправился со своими врагами и спас отца, да и все Небеса впридачу. Хочешь об этом послушать?

Голубь всё ещё всхлипывал, но ей почудилось, будто он кивнул.

– Кое-какие места этой истории чуточку страшные, так что тебе придётся быть храбрым. Будешь? Ну, тогда слушай.

И она рассказала ему эту историю – так, как слышала её от отца.

– Давным-давно, когда лошади ещё умели летать, а Великая красная пустыня Ксанда вся цвела и зеленела, и в ней росли деревья, великий бог Нушаш ехал однажды верхом и повстречал Суйю, Рассветный Цветок. И красота её пленила его сердце. Он отправился к её отцу, богу Аргалу Громовержцу, который приходился ему единокровным братом, и просил позволения жениться на ней. Аргал дал свое согласие, но задумал жестокий и бесчестный обман, потому как он и его братья завидовали Нушашу.

Когда же Нушаш увёз Суйю, дабы познакомить со своею семьёй, Аргал призвал своих братьев – Ксергала и Эфийяла, и сказал им, будто бы Нушаш похитил его дочь. Братья собрали всех своих слуг и воинов и поскакали к Лунному клыку, дому Ксоша – брата Нушаша и Господина Луны, где остановились жених и невеста. Началась долгая кровопролитная война, и в те годы, пока она длилась, у Нушаша и Суйи родился сын. Назвали его Хаббили, и был он храбр и красив, отрада для глаз своих родителей, добрый и мудрый не по годам.

Светлый Нушаш и род его были в конце концов побеждены из-за предательства его единокровных братьев. Суйя Рассветный Цветок спаслась из разрушенного Лунного клыка, но заплутала в дикой глуши и бродила там долгие годы, пока Ксергал, Повелитель Глубин, брат Аргала, не отыскал её и не сделал своей женой.

Ксош, Господин Луны, был убит в сражении, а Великий Нушаш схвачен. Но он был слишком силён, чтобы его уничтожить, и братья разрубили его на множество кусков и разбросали останки по всем землям. Юный же Хаббили, сын Нушаша, подвергся издевательствам Аргала, его родного деда, и всего клана демонов. Они пытали его и изувечили ему ноги, а после вырезали ему сердце и сожгли, а мальчика бросили мёртвым в руинах Лунного клыка.

Но мать всех змей приползла в руины в поисках места, где можно было бы отложить яйцо – и она снесла его, и спрятала в зияющей дыре на груди Хаббили. И вот, с ядовитым яйцом в груди, он вновь пробудился к жизни, исполненный ненависти, и поклялся мстить.

«Как ты можешь так со мной поступить? – спросила его мать всех змей. – Я возвратила тебя к жизни, но моё дитя заключено в твоей груди и не может вылупиться. Если сейчас ты пойдёшь с оружием на своих врагов, ты отплатишь мне злом за добро».

Хаббили задумался над этим и увидел, что слова её правдивы.

«Хорошо, – отвечал он ей, – я доверюсь тебе, хоть моя собственная родня и предавала меня больше раз, чем я могу сосчитать. Возьми обратно своё яйцо, но пойди и вынь уголёк из огня, горящего в развалинах, и вложи в мою грудь вместо него».

И Хаббили запустил руку меж рёбер и вынул змеиное яйцо – и опять упал замертво.

Мать всех змей была честна. Она могла бы оставить его там, но вместо этого поползла и добыла уголь из огня, горящего среди руин башни, и принесла к Хаббили, хоть и сильно обожгла им рот – вот почему с тех пор змеи не разговаривают, а только шипят. Она вложила уголь мальчику в грудь, и он ожил. Хаббили поблагодарил её и пошёл прочь, согнувшись и хромая так сильно из-за множества ран, что смертные, кто встречали его, прозвали мальчика Горбуном.

Долгие годы он скитался по свету, и пережил много приключений, и многому научился, но всегда помнил о зле, причинённом ему дедом и дядьями. Наконец он почувствовал, что готов возобновить священную кровную вражду и возродить отца своего, Нушаша, к жизни. Но тело его отца было порублено на куски, а куски эти затем рассеяны от севера до юга, так что Хаббили пришлось долго и трудно отыскивать их. И вот он собрал все части, кроме головы, которая хранилась в хрустальном ларце в доме Ксергала, бога земных глубин и мертвецов, которого северяне зовут Керниосом. Хаббили отправился в твердыню Ксергала и с помощью чар и заклятий, которым научился, сумел прокрасться мимо стражи в самое сердце дворца. И когда он пробирался по крепости в темноте, так случилось, что жена Ксергала наткнулась на него. Сперва Горбун не признал её – но она узнала его тотчас, ведь то была его мать, Суйя Рассветный Цветок, которую Ксергал похитил и насильно сделал своей женой.

«Ты должен бежать отсюда, сын мой, – предупредила она его. – Повелитель земли скоро вернётся, и тогда рассердится и убьёт тебя».

«Нет, – отвечал Хаббили. – Я пришёл выкрасть голову отца, чтобы вернуть его к жизни».

Суйя была напугана, но не смогла переубедить сына.

«Ксергал Тёмный хранит голову твоего отца в самом глубоком подвале своего дома, – наконец поведала она, – в хрустальном ларце, который нельзя разбить ничем, кроме молота Аргала Громовержца, его брата. Но тебе не удастся выкрасть молот без сети Эфийяла, Повелителя вод, который приходится братом им обоим. Все три брата нынче на охоте, и сокровища их не охраняются, так что ты должен похитить их сейчас, иначе, как скоро они вернутся домой, тебе ни за что не удастся этого сделать».

Хаббили-Горбун поспешил из дворца Ксергала и сделал, как научила его мать: прыгнув в большую реку, он нырнул на самое дно, к дому Эфийяла. С помощью своего искусства сумел он справиться с крокодилами, охранявшими трон речного бога, и выкрал сеть. Затем взобрался он на Ксандос, великую гору, к обители Аргала на самой её вершине. На сотню стерегущих её могучих воинов набросил он сеть Эфийяла, так что они уснули по его приказу, и тогда взял Хаббили огромный молот, висевший у двери, сдернул волшебную сеть и спустился с горы прямо в земные глубины, во дворец своего дяди Ксергала, господина глубин, туда, где стоял его трон и хранились сокровища.

«Будь осторожен, сын мой, – заклинала его мать. – Если Ксергал найдет тебя здесь, он убьёт тебя. Он бог царства мёртвых. Он ввергнет тебя в мир теней и ты останешься там навеки».

Но Хаббили спустился по лестницам вниз, в самые глубокие подземелья замка Властелина смерти и нашёл голову отца в ларце из золота и хрусталя, плавающем в бассейне, наполненном ртутью. Когда же он достал голову, глаза её открылись. Но хотя имелись у неё глаза и рот, не было у неё сердца – и голова Нушаша не узнала сына и стала громко взывать: «На помощь! Ксергал, великий господин! Кто-то хочет украсть меня!»

Ксергал в это время как раз возвращался с охоты и услышал вопли головы Нушаша. Он поспешил вниз по подземному ходу, ведущему к глубочайшей сокровищнице, и шаги его отдавались громовым эхом. Хаббили испугался, несмотря на то, что уголь жарко горел в его груди: он знал, что ему со своими калечными ногами не перегнать Властелина смерти – поэтому он опустил голову отца на пол, взял в руки молот Аргала и сеть Эфийяла, и стал ждать. Когда Ксергал ворвался в хранилище – борода и одежды черны, как безлунная, беззвёздная ночь, глаза пылают красным, как рубины, – Хаббили набросил на него сеть. На мгновение Ксергал остановился в изумлении, скованный морской магией собственного брата. И тут же Горбун метнул в него молот и сшиб Властелина земли с ног. Не мешкая, Хаббили подхватил молот и голову отца в хрустальном ларце и бросился бежать вверх по лестнице, и Ксергал нёсся за ним по пятам, приближаясь с каждым мигом.

Суйя, мать Хаббили, вцепилась в плащ Ксергала, когда он пробегал мимо.

«Супруг мой, – вскричала она, – ты должен съесть свой ужин, не то он остынет!»

Властелин земли попытался оттолкнуть её, но Суйя не отпускала.

«Женщина, уйди с дороги! Кто-то украл то, что принадлежит мне!»

Но жена держалась за него крепко.

«Пойдем же, я приготовила постель! Возляг со мной прежде, чем она станет холодной!»

Ксергал всё пытался оторвать женщину от себя:

«Пусти! Кто-то украл то, что принадлежит мне!»

Но Суйя не сдавалась:

«Пойдем же, останься со мной! Мне нездоровится, думаю, я скоро умру!»

Ксергал же вскричал: «Ты умрёшь сию минуту!» – и сшиб её мощным ударом.

Но к тому времени Хаббили-Горбун уже выбрался из подземного дворца и бежал на юг, в леса вокруг Ксандоса. Там он молотом Аргала разбил ларец и вынул голову отца – и все части тела Нушаша Белого Пламени соединились, и Повелитель Солнца ожил вновь.

«Отец, – воскликнул Горбун, – ты вернулся к жизни!»

«Ты хороший и верный сын, – похвалил его Нушаш. – Ты спас меня. Но где же твоя мать? Я желал бы увидеть её».

Когда Хаббили рассказал ему, что Суйя Рассветный Цветок пожертвовала жизнью для того, чтобы они могли ускользнуть от Властелина земли Ксергала, великий Нушаш исполнился печали. Тогда возвратился он в свой дом – высоко, выше всего в небесах – и вновь принялся каждый день пересекать небо на солнечной колеснице. Хаббили же остался на земле и рассказал сынам людей правду об Аргале Громовержце и клане богов-предателей, открыв, что все они – враги Нушаша Белого Пламени. Так что люди изгнали сторонников Аргала, и во всех землях вокруг Ксандоса почитали после того лишь Нушаша, истинного Повелителя Небес.

Голубь сжал её руку. Киннитан поглядела на него – в глазах мальчика застыл вопрос.

– Да, – кивнула она, – это и есть правда. И вот почему я рассказала тебе эту историю: Хаббили-Горбун был мёртв, из его груди вырезали сердце, и всё же он вернулся, чтобы победить своих врагов – а это были боги и демоны! Да, он был напуган, но не поддался страху. Вот почему для него всё закончилось хорошо.

Голубь сжал её руку снова.

– Пожалуйста. Так что не бойся, малыш. Мы найдём способ. Боги помогут нам. Небо сохранит нас.

Она продолжала обнимать мальчика ещё долго, пока не заметила, что звук его дыхания изменился. Голубь в конце концов уснул.

«Вопреки всему хромой мальчик Хаббили выжил, – подумала девушка про себя. – Вопреки всему. Но чтобы он мог спастись, его мать умерла».

– Правоверный ли вы человек, король Олин? – золотые глаза автарка, казалось, сверкали ярче обычного.

– Правоверный?

– Да. Веруете ли вы в Небеса?

– Я верю в своих богов.

– А… Значит, вы из неверных – по крайней мере, в старинном понимании.

– Что это значит, ксандианец? Я сказал тебе, что я верю…

- «В своих богов» – так вы сказали. Я это слышал, – Сулепис развернул руки ладонями вверх, изображая две чаши весов. – Что означает: вы признаёте, что другие люди имеют другую веру… других богов. Но те, кто истинно верует в своё учение, полагают, что другие боги существовать не могут, – что чужая религия есть суеверие либо идолопоклонничество, – автарк улыбнулся. Для внешне привлекательного человека у него была ужасная, пугающая улыбка; даже спустя более года служения ему Пиннимон Вэш так ещё и не смог к ней привыкнуть. – Я заключаю, что вы – человек не этого типа.

Олин пожал плечами, но слова подбирал осторожно:

– Я пытаюсь понять мир, в котором живу.

– Что говорит о том, что вы находите трудным верить в столь явную нелепость, как убеждение, что каждое слово в Книге Тригона является правдой. Ах, нет, не стоит начинать гневаться, Олин! То же самое с лёгкостью говорят о книге моего народа – «Откровениях Нушаша». Сказки для детей на сон грядущий.

Даже Вэш, несмотря на все годы выучки, не смог сдержать вздоха изумления.

Автарк повернулся к нему, усмехаясь:

– Я обидел вас, министр Вэш?

– Нет-нет, Сиятельнейший. Ничто, исходящее от вас, никогда не могло бы обидеть меня.

– Хм-м, звучит как вызов, – Сулепис рассмеялся: тонко, беззаботно и весело, как счастливый ребёнок. – Но в данный момент я вовлечён в глубокий философский диспут с королём Олином, так что, возможно, тебе было бы спокойнее, займись ты чем-нибудь другим, – он резко перестал улыбаться. – Иными словами – ступай, Вэш.

Вэш поклонился и незамедлительно исчез из поля зрения Сиятельнейшего. Проходя мимо скотарка Прусуса, развалившегося в своём кресле, Вэш подумал, что замечает нечто помимо обычного страха и замешательства в этих слезящихся глазах. Неужто легкомысленное богохульство автарка так задело калеку, оскорбило это слабоумное создание? – с холодным изумлением отметил про себя Вэш. Возможно, Сулепис отослал от себя не того.

Только скрывшись в главной каюте, Пиннимон Вэш стал карабкаться на верхнюю палубу – настолько быстро, насколько позволяли старые ноги, а затем развернулся так, чтобы как можно лучше слышать голос автарка. Не тем достигает первый министр преклонных лет на своем высоком посту, что пропускает мимо ушей важные разговоры, и поскольку здесь, на корабле, он был отрезан от обычных своих источников информации, приходилось ему шпионить самому, как бы унизительно и опасно это ни было.

Когда Вэш приблизился достаточно, чтобы слышать голоса, Сулепис ещё продолжал говорить:

– Нет нужды в скромности, король Олин. Мудрые мужи знают, что древние вложили в великие религиозные книги секреты слишком могущественные, чтобы те могли открыться простым людям. Знание такого рода принадлежит избранным – подобным вам и мне, кто углубился в тайные искусства и узнал правду, укрытую за вычурностью исторических мистерий.

Вэш немного подался вперёд, и ему стал виден затылок Олина, стоящего на палубе под ним. Автарк оставался вне поля его зрения, хотя напряжённая поза Олина говорила о том, что тот стоит близко: как хорошо было знакомо первому министру это чувство нервного страха, которое вызывал любой, даже самый, казалось бы, дружелюбный, разговор с Сулеписом.

– Ты заблуждаешься на мой счёт… – начал Олин, но автарк только пуще развеселился.

– Нет, не спорьте, мой добрый друг – человек, которому так мало осталось дышать этим миром, не должен тратить ни вдоха зря. Я знаю о вас гораздо больше, чем вы знаете обо мне, Олин Эддон. Я наблюдал за вами и вашей семьёй, видите ли.

Северянин будто врос в палубу рядом с леером. Если бы не зелёные беспокойные воды Остейанского моря, продолжавшие вздыматься и плескать, порождая белую пену, позади плеча Олина, Пиниммон Вэш решил бы, что весь мир внезапно замер, как сердце, пропустившее удар.

– Ты наблюдал за нами?..

Сулепис продолжал вещать, словно и не заметил слов Олина:

– Я знаю, что вы, ваши королевские врачи и другие философы-исследователи вашего двора изучали старые доктрины, утраченные искусства… и дни богов.

– Не понимаю, что ты имеешь в виду, – холодно отозвался Олин.

– Возможно, поначалу вы занимались этим по собственным причинам – чтобы узнать больше о загадке вокруг порченой крови вашей семьи, – но за годы изучения вы не могли не узнать о том, как на самом деле устроен мир, намного больше тех простаков, которые окружают вас и называют монархом, помазанным на царство богами, в действительности ничего не зная об этих самых богах.

На мгновение Сулепис попал в поле зрения Вэша, и министр отшатнулся, но автарк только придвинулся поближе к Олину, повернувшись к убежищу Вэша спиной. Охранников видно не было, но министр знал, что им не нравится то, как близко стоит автарк к пленному иноземцу.

Это было до странности обыденное зрелище: двое мужчин склонились друг к другу у леера – если бы не церемониальное одеяние автарка: высокий остроконечный головной убор, называемый Беленная корона, поскольку она напоминала ядовитое семя этого растения, огромный золотой амулет-Солнце на груди и, конечно, золотые напальчники, – Сулепис мог бы сойти за обычного ксандианского жреца, обсуждающего храмовую десятину и содержание со своим северным коллегой. Но Вэш знал, что один лишь прямой взгляд в эти золотые глаза мог сказать нечто совершенно иное о том, что представлял собою автарк.

Северный король казался человеком удивительной храбрости: всякий иной, почувствовав так близко жар, исходящий от автарка, горячку мыслей Сиятельнейшего, постарался бы уклониться. Придворные в Садовом дворце шептались, что стоять рядом с Сулеписом – всё равно, что брести с непокрытой головой под палящим солнцем пустыни, и что если находиться близ него достаточно долго, то сначала твои мысли, а потом и самые кожа и кости будут сожжены им дотла.

Вэш слегка вздрогнул. Однажды он назвал такое высказывание чушью. Теперь же чувствовал, что мог бы поверить чуть ли не во что угодно из того, что болтают о его господине, вселяющем ужас живом божестве.

– Возможно, всё это трудно уяснить с первого раза, – автарк простёр длинные пальцы к западному горизонту, будто хотел сдёрнуть висевшее в небе солнце, как спелый инжир с ветки. – Возможно, я задумывался над этими вопросами больше, чем вы, Олин, но я знаю, что вы можете ухватить суть – что вы в состоянии понять истину. И когда вы поймёте… ну, возможно, вы станете относиться по-другому ко мне и моему плану.

– Сомневаюсь.

Автарк безмятежно, довольно хмыкнул.

– Вы знаете историю Меларха, короля-героя древнего Джурра? Уверен, вы её слышали. Его жена была проклята злыми богинями Судьбы, и потому не могла подарить ему сына. Однажды он спас сокола от огромной змеи, и в благодарность сокол отнёс его на Небеса, где Меларх похитил Семя Рождения у самих богов.

Олин поднял голову и выражение лица его было столь странно, что Вэш не смог понять, о чём король думает.

– Я слышал нечто подобное, но только о великом герое Гилиометесе.

– А, вот вы приводите наглядный пример моей точки зрения. Ныне большинство из тех, кто слышит эту историю, верят, что это правдивый рассказ. «Вот что Меларх – или Гилиометес, если они слышали историю в таком переложении – вот что сделал этот великий герой», - на миг рука короля-бога поднялась опять, и напальчники засверкали огнём в лучах заходящего солнца. – Но так, конечно, мыслят простаки из простаков. Более умные люди – клерики и другие мудрецы, вожди простого народа, рассудят так: «Конечно, Меларх, может, и не летал на соколе к Небесам и не похищал Семени Рождения, но притча учит нас тому, что секреты богов могут быть раскрыты храбрецами, что смертные могут изменять свои судьбы». А умы безумнейшие, самые одинокие философы, живущие вдалеке от чужих неодобрений, могут даже подумать: «Поскольку не существует сокола, способного поднять в небо взрослого мужчину, возможно, сказание о Мелархе, поднявшемся к небесам, есть ложь. И если это сказание ложно, то, наверное, и все остальные. А раз сказания есть неправда, то и все истории, о которых они повествуют, также неправда. Возможно, что и самих богов не существует в природе!» Но от такой ереси даже мудрейшие отрекаются в ужасе, ибо они знают, что подобные мысли могут низвергнуть сами небеса и оставить смертных одних в пустоте.

Тон автарка изменился, становясь мягче, проникновеннее, и Вэш, проклиная свои старые уши, вынужденно приник к настилу так близко, что спина его, итак уже затёкшая, начала немилосердно ныть. Кроме того, он боялся, что доски скрипнут под его немалым весом, выдав присутствие шпиона.

– Но вот что скажу я им всем: и глупым, и пытливым, и храбрым, – продолжал автарк, – все они правы! И в то же время все они ошибаются. Только я понимаю, где правда. Только я из всех живущих могу заставить богов склониться пред моей волей.

У Вэша перехватило дух. Такого разгула безумия ему прежде видывать не приходилось – а ведь он был свидетелем множества дичайших и самых жестоких выходок автарка.

– Я не… я не понимаю вас, – голос Олина теперь звучал слабо и болезненно.

– О, думаю, понимаете. Ну, или, по крайней мере, уловили ход моих мыслей – потому что и сами задумывались о подобном. Признайте, Олин, вы удивились, услышав подобные рассуждения – замыслы более грандиозные, но всё же не столь далёкие от ваших собственных догадок – исходящими от кого-то, кого вы представляете совершенно от себя отличным. И вы правы – я отличаюсь от вас. Потому что пока вы открывали для себя эти секреты и думали эти думы, погрузившись во тьму отчаяния и пытаясь дознаться, за что же вы и ваш род несёте столь тяжкое проклятие, я выступил вперёд и сказал так: «Вот тайны, которых искал я, и буду я не наковальней, но молотом. Я буду тем, кто придаёт форму», - автарк снова ликующе рассмеялся. – Видишь ли, я знаю, что скрыто под твоим замком, Олин из Южного Предела. Я знаю, что за проклятие терзало членов твоей семьи поколениями, и мне известно, что стало тому причиной. Но в отличие от тебя, Олин, я силой своей воли придам этой мощи форму. В отличие от тебя я не позволю Небесам управлять мною с помощью старых сказок и ребяческих угроз! Могущество богов будет принадлежать мне – и тогда я сам покараю Небеса за то, что они пытались отвергнуть меня!

После того, как автарк вернулся в свою каюту, король Олин остался стоять у леера, молча глядя на воду. Пиннимон Вэш, чьи колени теперь тоже дрожали, не осмелился сдвинуться с места из опасений, что северный король заметит его. В конце концов Олин отвернулся и позволил охране увести себя обратно в его маленькую каюту. На мгновение министр ясно увидел его лицо: кожа настолько дряблая и такая призрачно-бледная, словно чужеземный король уже был мёртв. В самом деле, Олин выглядел так, будто увидел не только собственную смерть, но и гибель всего, что было им любимо.

И Пиннимон Вэш, который никогда не испытывал ни к кому ни капли жалости, подумал о бескровном лице Олина – и поймал себя на мысли, что в душе желает, чтобы боги смилостивились и этой ночью послали северному монарху лёгкую смерть во сне.

Глава 5 Капелька покоя

– Нет! – барменша швырнула монету на мокрый засаленный прилавок и удалилась.

Мэтт Тинрайт хотел, чтобы женщина взяла её, но не мог не признать некоторой двойственности своих чувств. Это были его последние деньги, единственный серебряный осётр, и то взятый взаймы (вместе с тремя другими, которые он уже истратил за прошедшие две недели) у старого Пазла – ценою героического умасливания: подвига лести, искусного превозношения и откровенного нытья, коий будут воспевать в веках все профессиональные попрошайки. Не то чтобы Тинрайт уж очень преувеличивал, описывая Пазлу причины, должные заставить того вынуть монеты из вонючего мешочка, который шут хранил в башмаке: поэт действительно нуждался в деньгах, и это был действительно вопрос жизни и смерти.

– Пожалуйста, Бриджид, – взмолился он негромко, когда барменша вновь прошествовала мимо. В это время дня в «Колыбели поэта» людей было немного, а те, кто всё же сидел здесь, без сомнений, ни за что бы не отличили голосов извне от голосов внутри головы, но вопрос был не из тех, что следовало обсуждать во всеуслышание. – Пожалуйста. Мне больше некому помочь.

– А мне плевать, – женщина остановилась перед поэтом, уперев руки в боки и наклонившись вперёд, так что лицо её оказалось всего на расстоянии ладони от его лица. При других обстоятельствах Мэтт непременно бы отвлёкся на грудь, изрядно обнажившуюся в этой позе, но даже самые сильные его инстинкты увяли под гнётом страха перед грандиозной ответственностью. – Мои братья помогли тебе вытащить её из комнат, а я помогла тебе доставить её на новое место – я даже несла эту чванливую корову, когда ты сбежал, обмочив панталоны.

– Абсолютная ложь, – запротестовал он и понизил голос, – мне пришлось уйти и отвлечь тех людей. Это же были священники-клерики из замковой счётной палаты. Они – люди здравомыслящие и сразу бы учуяли неладное.

Тинрайт вспомнил тот жуткий миг, когда услышал их, идущих по проулку, в то время как он и подавальщица перетаскивали оглушённую, босую Элан м'Кори в арендованную и приготовленную им для неё комнату близ Лагуны скиммеров. Это было даже страшнее, чем в тот раз, когда он решил, что Авин Броун намерен его казнить: тогда поэт не понимал, в чём его вина, но сейчас Тинрайт помогал молодой аристократке отравиться – хоть и не позволил ей в самом деле достичь своей цели. А теперь ему приходилось прятать выздоравливающую Элан от Хендона Толли и остальных. За чем его почти поймали с поличным – и по правде говоря, хотя он бы ни за что не признался в этом Бриджид, его одежда почти дошла до описанного состояния.

– Знаешь, Мэтти, это забавно, но мне всё ещё нет до тебя никакого дела, – Бриджид отбросила назад вьющиеся волосы. – Мне больше не интересны твои беды. Я нашла себе нового мужчину – и у него есть деньги. Не те скудные гроши, что у тебя и у того жалкого старого сморчка, у которого ты их клянчишь, а хорошее содержание. У него есть дом в Оскасле, и лавка, и справная одежда, и трость с рукоятью из настоящего китового зуба…

– И жена дома? – добавил Тинрайт не слишком приветливо.

– И что с того? Ворчливая старая корова – он сам мне сказал. Он поселит меня в моём собственном доме, и мне больше не придётся жить в этом проклятом месте и позволять Конари лапать меня за сиськи только чтоб заработать на еду.

– Но Бриджид, я влип по уши!

– И кто тебя в это втравил, Мэтт Тинрайт? Ты сам. И кто теперь должен тебя вытаскивать? Тот же самый человек. Усвой этот урок – и ты на полпути к тому, чтобы стать мужчиной, а не мальчишкой и дураком.

Она повернулась и быстро пошла прочь, но через несколько шагов остановилась и обернулась. Её лицо несколько смягчилось.

– Я не желаю тебе зла, Мэтти. У нас с тобой были свои радости, и парень ты, в общем-то, неплохой. Но нельзя построить дом на воде. Тебе нужно место для опоры.

Потом она ушла. После стольких лет, что Мэтт гонялся за поэтической музой, он впервые не нашёл слов.

– О, это вы, – тёмные глаза девушки, казалось, занимали пол-лица. Элан м'Кори была ужасающе худа – она так толком и не поела ни разу с тех пор, как выпила зелье торговки водорослями много дней назад. – Я думала, это та жестокая краснолицая женщина.

Тинрайт вздохнул:

– Бриджид не жестокая.

– Не защищайте её только потому, что у вас с ней свои отношения. Я не ребёнок – я знаю, как делаются дела в этом мире. И она жестокая. Она пыталась влить суп мне в горло и почти утопила.

– Она пыталась заставить вас поесть. Вы должны есть, Элан, – он присел на край кровати. Дешёвая шаткая мебель заскрипела под весом мужчины. – Пожалуйста, моя леди, вы доведёте себя до дурноты.

– До дурноты? А кто меня до этого довёл, я вас спрашиваю? Кто обманул меня, когда я могла бы покончить со всем этим?

Тинрайт опустил голову. Она вела себя так с тех самых пор, как проснулась: то гневная и спорящая, то печальная и молчащая – но всегда несчастная. Понятное дело, что Бриджид в конце концов отказалась приходить. Он не мог винить себя в нежелании видеть, как женщина, которую он любил, лишит себя жизни, но уж точно хотел, чтобы всё сложилось удачнее.

– Я, – вот и всё, что он ответил. Проще было не спорить. И всё же, её причитания ещё долго звучали у Мэтта в голове после того как он ушёл. Уже много дней ему не удавалось сочинить ни строчки – и это как раз в то время, когда он начал думать, что нашёл свой путь.

– Всё, чего я просила у вас – самую малость! – проявить доброту ко мне, – она закрыла глаза и вновь откинулась на подушки. – Вы говорите, что любите меня, и повторяете это день за днём, но дали ли вы мне то, чего я хотела? Капелька душевного покоя – вот и всё, о чём я просила. Это так просто.

– Не так это просто – убить кого-то, – возразил он, – тем более, если вы печётесь о том человеке как я пекусь о вас, леди Элан.

Она открыла глаза, и на мгновение ему показалось, что сейчас девушка закричит на него, но буря эмоций схлынула, и глаза её наполнились слезами.

– Если бы ваши любовь и участие могли спасти меня, Мэтт Тинрайт, я уже была бы спасена. Но я обречена. Я принадлежу Керниосу и его тёмной стране.

– Да нет же! – он уже взмахнул руками, готовый хлопнуть ими о постель, но передумал. – С вами дурно обращался гнусный негодяй. Если бы убить Хендона Толли было в моих силах, я бы это сделал – но я не боец. Я поэт – хотя временами мне кажется, что поэт я тоже неважный.

Если он и надеялся, что она с ним не согласится, то был разочарован.

– Это так… так тяжко – быть живой, – проговорила девушка тихо. – Кошмар, от которого я не могу очнуться. Я думаю иногда, что все мы – слуги Смерти, и она только временно одалживает нас в услужение другим господам.

Мэтт ненавидел, когда она так говорила.

– Но теперь-то вы в безопасности, Элан. Хендон Толли вас даже не ищет.

На лицо женщины вернулась некоторая твёрдость.

– О, Маттиас Тинрайт, вы глупец! Конечно, он ищет меня. Не потому, что ему меня недостаёт, и даже не потому, что он ненавидит меня – это я могла бы пережить, – но потому, что я принадлежала ему, а он не позволит никому у него украсть.

– Вы не…

Элан остановила его, подняв ладонь.

– Пожалуйста. Не стоит говорить о таких вещах – вы ничего не знаете, – выражение её лица изменилось вновь, став более тревожным. Теперь в ней не осталось жёсткости – девушка выглядела абсолютно беззащитной, как мягкотелое существо, с которого сорвали панцирь.

– У него есть зеркало. Он может… там… там внутри что-то есть. Что-то, что… смеётся… и… и говорит. Ему известны ужасные тайны, – её пронзила дрожь, и прижатые к болезненно слабой груди руки затряслись. – Он заставил меня заглянуть туда…

Тинрайт не мог вымолвить ни слова, даже двинуться не мог – тогда как больше всего на свете ему хотелось сжать девушку в объятиях, защитить от жутких воспоминаний, которые причиняли ей столько страданий, но от полнейшей, беспросветной безнадёжности в её голосе его конечности будто тяжелели и от них отливала кровь.

– Он заставил меня заглянуть, – произнесла Элан уже шёпотом, – он привёл меня в подвал и держал мою голову. И оно… оно говорило со мной. Эта штука со мной говорила. Оно знало, кто я! Оно знало обо мне то, что никто не мог знать – не только Хендон Толли, но даже мои отец и мать! Я пыталась убежать, но не могла. Что бы ни жило там, оно удерживало меня и играло со мной, как… как кошка забавляется с мышью – хватает, потом выпускает из когтей, позволяет отбежать, а потом ловит снова… Я… я… – теперь она плакала навзрыд, но даже не подняла руки, чтобы вытереть слёзы, – я не хочу жить в таком мире, как этот, Мэтт Тинрайт. В мире, в котором такие… мерзкие, такие страшные вещи прячутся в каждом зеркале… в каждом отражении…

Тинрайт наконец нашёл слова.

– Это был трюк… Он сотворил такое, чтобы напугать вас…

Леди Элан покачала головой – слёзы всё ещё текли по её щекам.

– Нет. Он и сам боится его. Думаю, именно поэтому он и притащил меня к нему. Оно как зверь в клетке. Он думал держать это как домашнюю зверушку, но оно требует много. Хендон собирался дать ему кормиться мною. И это ещё одна причина, по которой он не расстанется со мной так легко, Мэтт. Моё назначение было в том, чтобы… занимать внимание чудища.

Прошло немало времени, прежде чем Мэтту удалось успокоить Элан м'Кори настолько, чтобы она смогла выпить холодного бульона и уснуть. Видеть её отдыхающей, позабывшей ненадолго свои горести, было большим облегчением, но сколько он сможет сидеть здесь и охранять её? Как долго ещё сможет он тайком убегать по своим делам, прежде чем кто-то из придворных Хендона Толли заметит его отсутствие? Во внутреннем круге полно доносчиков и подхалимов, и все они грызутся за внимание своего господина – а некоторые даже завидуют бедному Мэтту Тинрайту, которому удача, кажется, улыбалась лишь затем, чтобы в конце со смехом посадить его в навозную кучу.

«Если Бриджид не будет приходить, я должен найти кого-нибудь ещё, чтобы помогать мне ухаживать за Элан, – но кому я могу доверять? И, что не менее важно – кого я смогу себе позволить?» Он взглянул на серебряный осётр, который ему, если только не произойдёт чуда онира Диотродоса с кувшинами пива, предстояло растянуть на две недели. Это казалось невозможным. Любой нищеброд из тех, какие только и согласятся на такую плату, сумеет определить статус Элан и пронюхав, что Тинрайту необходимо скрывать её, тут же запишет его первым в список кандидатур для шантажа. Ему нужен был человек безденежный и не слишком совестливый, но который не отступится мгновенно от слова и не ударит в спину – ну, или хотя бы сделает это не сразу.

На первый взгляд задача казалась неразрешимой. Однако, Тинрайт, увы, знал ответ.

«Во всём Южном Пределе есть только один такой человек, – признался он себе с тяжёлым сердцем. – Моя мать».

Но прежде чем нанять, её требовалось найти.

Несмотря на жизнь среди удобств и великолепия сианского королевского двора, время для Бриони тянулось невыносимо медленно. У принцессы не было причин жаловаться на то, как с ней обходились – ей были отведены покои согласно её положению: череда комнат в длинном восточном крыле Бродхолла, с окнами, выходящими на реку. Ей также были предоставлены в услужение горничные и фрейлины, и сундуки, наполненные драгоценностями и одеждой, – всё, как ей рассказали, было отобрано лично фавориткой короля, леди Ананкой. Бриони выросла на нянюшкиных сказках о завистливых ведьмах и злобных фаэри, и прежде чем надеть ту или иную вещь, тщательно осматривала их на предмет отравленных булавок.

Придворные, завидя её, выказывали своё почтение, однако же на деле принцесса поначалу редко покидала свои комнаты. Её смущал этот странный мир, где всё было не то и не так, и в котором, как Бриони обнаружила, она не была ни настоящей принцессой, ни комедианткой среди комедиантов (хотя временами у неё возникало сильное ощущение, что она опять играет роль): было трудно обмениваться любезностями с изнеженными, разодетыми в пух и прах обитателями блестящего Энандерова двора и не чувствовать, что поступая так, выжидая время, она некоторым образом предаёт свою семью и свой народ. Но при чужом дворе, без верных друзей, она могла только жадно прислушиваться к тем крупицам новостей о доме, которые сюда доходили.

Город, выяснила Бриони, всё ещё находился под осадой, но с тех пор, как в последние месяцы фаэри стали вести себя более мирно, сианцы вспоминали Южный предел всё реже и реже. Толли всё ещё правил, как номинальный регент самого младшего сына короля, Алессандроса. Судьба же Бриони для Южного Предела по-прежнему оставалась загадкой – кое-кто полагал, будто она похищена, и, может быть, даже автарком Ксиса. До недавнего времени самые расхожие слухи в Тессисе были о том, что принцессу убили, а её тело спрятали, но появление Бриони во дворце Бродхолла поумерило пыл сторонников этой версии.

Четыре юные девицы, присланные королевской любовницей Ананкой прислуживать ей (а больше того – шпионить, как была уверена Бриони), казались довольно милыми, но принцессе было трудно и просто разговаривать с ними – не то, что доверять, – даже с самой младшей, малюткой Талией, которой не исполнилось ещё и двенадцати. Она так томилась одиночеством в первые недели после смерти Шасо и своего побега из Лендерз-порта, что только и мечтала, что о разных домашних радостях: чтобы её причесали, чтобы было, с кем поболтать о том и о сём, – но то ли эти девушки были намного глупее её любимых камеристок, Розы и Мойны, то ли Бриони утратила вкус к подобным беседам. Возбуждённое обсуждение честолюбивого придворного или какого-нибудь романа, острые замечания о тех, кто метил слишком высоко, и бесконечные теории вокруг принца Энеаса, его амурных дел и приключений не слишком-то её интересовали. Конечно, при встрече принц произвёл на Бриони впечатление, но всё, чего она хотела – это помощи её подданным и трону семьи; и вот, она никак не могла придумать достойного повода даже подойти к нему, не то что попросить о помощи. Что же до визита к самому королю – ну, Ананка уже ясно дала ей понять, что считает короля Энандера своей собственной, личной территорией.

Покинутая в своих комнатах, словно матрос на необитаемом острове, Бриони вдруг поняла, что страстно желает услышать что-то более осмысленное, чем болтовня сианских придворных, и жаждет лучшей компании, нежели та, какую могут предложить ей сианские леди.

Как-то утром Агнес, одна из фрейлин, прибежала к Бриони: её юное миловидное личико просто светилось от возбуждения:

– Ваше высочество, вы ни за что не догадаетесь, кто здесь!

– Здесь – это где? – уточнила Бриони, садясь прямее. Может, это принц, пришедший навестить её по собственному почину? Если так, то как бы это вывести разговор на Южный предел и его нужды?

– Здесь, во дворце, – пояснила девушка. – Он прискакал только прошедшей ночью – весь разодетый в меха, как глава вуттских купцов!

– Даже не представляю, – значит, это точно не принц, поскольку тот уже находится в резиденции. Должно быть, это какой-то из тех аристократов, известных всему Сиану и бывших постоянными объектами дворцовых сплетен. «Да если бы и сам Перин спустился на землю, помахивая священным молотом, – подумала вдруг Бриони, – всё, что стали бы обсуждать эти люди – его башмаки. Ну и, возможно, соответствуют ли сезону цвета его одежд. Милостивая Зория, и это мы с братом считали, что аристократы Южного предела – пустышки?..»

Агнес чуть ли не подпрыгивала от волнения:

– О, ну вы должны догадаться, ваше высочество! Он же ваш соотечественник!

– Что? – на мгновение её сердце ёкнуло: «Баррик!», затем мысли перескочили к Шасо и даже к Феррасу Вансену – все трое пропали по-разному, но пропали – совершенно точно. Внезапно Бриони охватила такая глубокая грусть, что на мгновение она испугалась, что сейчас расплачется, и минутку посидела, восстанавливая дыхание. – Не томи, говори скорее. Кто это?

– Его зовут Дженкин Кроуэл! – девушка сцепила ладони перед затянутой в корсаж грудью, едва сдерживая эмоции. – Вы знаете его?

В первый миг это имя ничего не сказало Бриони – так давно в последний раз думала она о ком-либо из этих людей и мире, который с ними делила… но затем вспомнила, и грусть сменилась раздражением.

– О, да, знаю. Брат Дарстина Кроуэла, барона Грейлока – хотя, я уверена, нынче он больше, чем барон, раз уж он столько времени числился среди первых лизоблюдов Хендона Толли, – одна мысль о Кроуэлах пробудила в ней желание хорошенько что-нибудь пнуть. – Зачем он приехал?

– Он – новый посланник в Бродхолле от имени вашего брата Алессандроса.

Бриони фыркнула:

– Алессандросу меньше полугода. Полагаю, ты имеешь в виду: «посланник от запятнавшего себя кровью узурпатора Хендона Толли»?

Глаза молодой леди расширились.

– Конечно, ваше высочество, как скажете.

Бриони изо всех сил постаралась держать чувства в узде. Эта девушка не виновата в предательстве Толли, даже если она – одна из шпионок Ананки.

– Спасибо, что рассказала мне, Агнес.

– Но как вы поступите, ваше высочество? Он испросил позволения увидеться с вами.

– Что, правда? Клянусь всеми богами, у этих людей наглость – второе счастье… – принцесса оборвала себя. Использовать речь, уместную среди бродячих актёров, означало только добавить масла в огонь тех слухов, что ходят о ней в Сиане. Если до того ей скрутило живот от досады, то теперь всё внутри засвербело от ужаса – но в то же время девушку окатило мощной волной жгучей ярости. – Ну что ж, прекрасно. Конечно, я с ним увижусь. Если он человек Толли, нам найдётся, о чём поговорить, мне и ему. Но сначала мне требуется сделать кое-какие приготовления.

В конечном счёте, она выучила всё, что следовало знать о надёжности хозяина этого Кроуэла. Если она будет говорить с ним, то пусть солдаты короля Энандера стоят внутри и снаружи комнаты.

Тот, кто не знал их обоих, подумал бы, что это Дженкин Кроуэл оказывает любезность, а Бриони – с благодарностью её принимает. Он привёл с собой двух собственных стражей и тщедушного кислолицего клерика, одетого в чёрное, как будто здесь должны были состояться переговоры.

Сам Кроуэл был крупен, но не толст, с румяным лицом, выступающим носом и ямочкой на подбородке. Одет он был в то, что сам, очевидно, полагал писком сианской моды: когда мужчина старательно раскланялся, его узкие панталоны и обильно отделанные рюшами, чрезмерно объёмные рукава зашуршали и заскрипели.

– Ваше высочество, какой приятный и неожиданнейший сюрприз! Я едва смог поверить, когда мне сказали. Ваши люди будут счастливы узнать, что вы живы и в добром здравии. Как вы попали сюда? Я немедля пошлю домой весть о вашем спасении, что наполнит радостью сердца горюющих подданных!

Бриони взглянула на своих фрейлин. Те прилежно уткнулись в шитьё. В сравнении с этим идиотом капризно инфантильные и утончённо жестокие обитатели сианского королевского двора вдруг показались ей меньшим из зол. И тем не менее: если Кроуэл затеял с ней игру, что ж, у неё, Бриони, тоже есть любимые забавы.

– Ах, да, – согласилась она, – я так скучаю по дому, лорд Кроуэл. Расскажите же, как поживает мой юный брат Алессандрос? И моя мачеха, Анисса? И, конечно же, мой дорогой кузен Хендон, который так хорошо о них всех заботится?

Мужчина помедлил.

– Разве наместник… Хендон Толли действительно ваш кузен? Я… о, я не думал, что между вами такие тесные семейные связи.

Бриони легко отмахнулась.

– О, но Толли всегда были мне ближе, чем семья. Вот почему я зову Хендона «кузеном». Знаете, в ночь, когда я покинула Южный Предел, у нас состоялся очень откровенный разговор. Хендон поведал мне обо всех своих планах относительно меня, моей семьи и трона. Я была тронута тем, что он так много думал о нас и потратил на нас столько сил – о, да, тронута. В самом деле, меня так страшно – просто не могу выразить, как сильно – огорчает тот факт, что я всё ещё не отплатила ему сторицей. Но я тщательно прослежу за тем, чтобы и лорд Толли, и его сподвижники получили по заслугам, можете быть уверены! Да, я много размышляла над этим, и, полагаю, придумала несколько воздаяний столь необычных, что даже Хендон не сможет угадать, что это будет.

Кроуэл таращился на неё, открыв рот.

– А, – вымолвил он наконец, – а, да, конечно, ваше высочество.

– Так что когда будете писать дражайшему Хендону, не забудьте упомянуть об этом. Как вы вскоре обнаружите, у меня много друзей здесь, в Сиане, много влиятельных друзей, и все они согласны, что столь благородное, верное управление должно быть вознаграждено как полагается.

Среди сотен мужчин и женщин, живущих при дворе короля Энандера, лишь очень немногие отвлекались от своих дел, чтобы поговорить с Бриони, или искали чего-то большего, нежели поверхностное знакомство. Одной из таких была Ивгения и'Дорсос, юная дочь виконта Териона – небольшого, но значимого владения в центральной части Сиана, к югу от столицы. То, что девушка сама искала внимания принцессы, для Бриони означало, что ей нельзя доверять – слишком велика была вероятность, что она действовала по приказу любовницы короля, – но принцесса обнаружила, что общество Ивгении ей всё же приятно.

Познакомились они на одном из тех неуютных пиров в главном зале, где были расставлены дюжины столов, между которых сновали сотни слуг, а от гула голосов дрожали стены. Ивгению усадили напротив Бриони, сидевшей, в свою очередь, рядом с пожилым дворянином, который пил слишком много вина и всё пытался заглянуть девушке в корсаж. В разгар ужина он хлопнулся со стула на пол, и слугам пришлось поднимать его. Когда барон поплёлся спать, темноволосая девушка перегнулась к Бриони через стол и с совершенно серьёзной миной заявила: «Нам, провинциалам, следует ещё столько перенять у сих просвещённых тессианцев». Бриони так хохотала, что едва не подавилась кусочком хлеба – и так в тот вечер началась их дружба.

Ивгения была послана ко двору, чтобы получить образование, и чему она действительно научилась – так это обращать внимание на всё, что происходит вокруг: она становилась первоисточником слухов и забавных наблюдений, лишённая чувства такта почти так же, как Баррик. Ивгения сама была одиночкой – не из-за происхождения (с которым-то уж всё было в порядке), но из-за её ума – добродетели, не слишком ценимой сианцами в девушках – во всяком случае, в тех из них, которые были достаточно молоды и прелестны, чтобы в нём не нуждаться. Разум, как говорилось в народе, есть оружие честолюбивых мужчин и уродливых женщин.

Сиан в некотором смысле был местом более свободных нравов – женщины больше обнажали тело, а мужчины – ноги, чем это было принято при дворе в Южном Пределе, но в других вопросах придерживался взглядов более консервативных, что, возможно, объяснялось сильной местной позицией религии Тригоната. Сам знаменитый храм тригонарха возвышался на каменистом холме в сердце Тессиса, и башни его возносились даже выше шпилей дворца Бродхолл, и влияние церкви ощущалось повсюду. Все без исключения носили трискелион, и чуть ли не каждый день был отмечен каким-то религиозным праздником. И как по левую руку от короля Энандера всегда находилась леди Ананка, так по правую его всегда сопровождал самый влиятельный священник тригонарха, иерарх Фимон, о котором шла молва, что быстрее его слов до ушей тригонарха долетают лишь слова самих троих братьев-богов.

– Если ты, ваше высочество, хочешь чего-то здесь добиться, – сказала однажды Ивгения, когда они сидели с Бриони в её покоях, – тебе непременно нужно склонить на свою сторону иерарха. Говорят, что тригонарх обычно делает всё, о чём тот попросит. Может быть, он поможет тебе вернуть королевство!

Ивгения, как и все в Бродхолле, хоть немного, да знала о положении дел Бриони: не каждый день встретишь принцессу, бежавшую из собственной страны, – даже в таком большом и значимом городе, как Тессис.

Бриони пробрал холодок – ею что, пытаются управлять? Не побежит ли сразу Ивгения докладывать её ответ Ананке?

– Я уверена, что у иерарха Фимона полно своих забот, – осторожно ответила она. – Я же подожду решения короля Энандера о том, что он собирается сделать для Южного предела. Я уверена, он поступит мудро.

Ивгения пожала плечами.

– Возможно и так, ваше высочество, тем более раз уж ты не из тех, кто может заинтересовать иерарха. Говорят, что Фимона привлекают лишь три типа людей: юные мальчики с мелодичными голосами, престарелые дамы с объёмными тугими кошельками – и тригонархи.

– Но Ивви, тригонарх может быть только один, – смеясь, возразила Бриони.

– О, да, что сильно сокращает третью категорию, – согласилась Ивгения, – и ты не мальчик, хотя, как я слышала, и пыталась выдать себя за такового. Так что лучше бы тебе наскрести побольше монет, бабуля.

– Ах, ты! – Бриони запустила в компаньонку подушкой. Если девушка и была предательницей, то чертовски ловкой – но иметь пусть даже фальшивого, но такого интересного друга, как Ивгения, было лучше, чем жить в изоляции. И всё же, с каждой новой ночью, что Бриони Эддон проводила в роскошной спальне в Тессисе вдали от украденной родины, заснуть ей оказывалось всё труднее.

– Сегодня я опять слышала, что несколько человек упомянули в разговоре калликанов, – вспомнила она. – Кто такие калликаны?

Несколько фрейлин тихо испуганно заохали, но не Ивгения.

– Хочешь их увидеть? Уверена, ты найдёшь их весьма занятными.

Они покидали Цветочный луг, самый большой рынок Тессиса, и Бриони была переполнена впечатлениями. Раскинувшийся широко базар поразил её: казалось, что здесь сегодня толкалось между прилавками и ковриками торговцев больше народа, чем можно было насчитать жителей во всех Королевствах Пределов, а сказочное разнообразие товаров, выставленных на продажу, заставляло Бриони почувствовать себя не только бедной, но и невежественной: она никогда прежде и не слыхивала о половине из них, как и о половине мест, откуда их привезли.

– Занятными?.. – медленно повторила принцесса, оборачиваясь, чтобы поглазеть на воловью упряжку, доверху наполненную выкрашенными золотом маленькими святилищами. До Большого Зосимия – популярного празднества, знаменующего конец зимы, – оставалось всего несколько недель. У неё дома это был всего лишь повод увить виноградными лозами и осыпать сухоцветами статуи богов, но в Сиане, очевидно, к празднику готовились куда тщательнее. – Боюсь, если я сегодня увижу ещё хоть что-нибудь занятное, у меня голова раздуется и лопнет, как мыльный пузырь… но, пожалуй, можно. Наша охрана не будет против?

Ивгения глянула на четверых солдат в голубых табардах и возвела очи горе.

– Они здесь, чтобы шпионить за тобой, а не чтобы указывать нам, куда идти, – заявила она. – Они пойдут, куда мы скажем.

Бриони придвинулась к подруге.

– Думаешь, это правда? – спросила она, понизив голос.

– Что? Что они последуют за нами, или что они здесь, чтобы шпионить? – Ивгения состроила рожицу. – Может, и не все из них соглядатаи, ваше высочество, но могу тебя заверить, что хотя бы один из них по возвращении докладывает королевской фаворитке, где ты сегодня побывала. Надо же дать им, о чём рассказать.

Подобрав юбки, чтобы не подметать ими уличную грязь, темноволосая девушка повела Бриони, фрейлин и солдат прочь с рынка, но вместо того, чтобы вернуться во дворец, они пересекли широкую, суетливую Фонарную аллею возле Фонтанной площади Девоны и свернули в то, что показалось Бриони обычным узким проулком, хотя, судя по линии крыш, он проходил выше, чем улочки по бокам от него. Только когда они протолкались через бурлящую толпу, принцесса поняла, что высокая улица на самом деле была ничем иным, как мостом через реку, с выстроенными вдоль по сторонам домами и лавочками.

– Вон там, – указала Ивгения, – на дальней стороне Эстер. Они называют его Подмостье.

– Кто называет?

– Увидишь. Идёмте! – подруга потянула Бриони, невозмутимых солдат и взволнованных девушек в людской поток на мосту.

Еще стоял холодный и ветреный димен – с начала года прошло меньше двух месяцев, – так откуда здесь взялось столько народа? Бриони гадала, на что же похоже это место в гекзамене, когда солнце жарко греет, а прилавки завалены свежими фруктами, овощами и цветами. И всё же удивление от этого поразительного места пробудило в ней тоску по дому: неказистой Рыночной площади (хотя раньше она едва ли считала ее неказистой) и даже Ярмарочному ряду, который в сравнении с главными улицами Тессиса казался простым проулком – да хотя бы рядом с одной Фонарной аллеей, широкой как ристалище, с устроенными посредине пешеходными дорожками из каменных блоков, чтобы люди могли найти место, куда можно встать, не опасаясь тяжёлых экипажей, запруживавших оживлённую улицу. Кое-где на этих приподнятых над мостовой дорожках люди умудрились даже втиснуть крошечные домишки! Бриони едва верила глазам: улица, до того широкая, что посредине можно построить дом!

Но, конечно, это место не было ей родным. И что важнее – никто здесь в ней не нуждался, да и видеть не особенно хотел.

На дальнем конце моста Ивгения остановила солдат. Девушка пообещала им, что она и Бриони будут на виду, и оставила фрейлин развлекать охрану – задача, которую девушки охотно предпочли встрече с калликанами, которых они заранее считали противными – кем бы там они ни оказались. Ивгения повела Бриони вниз, в гущу домов и магазинчиков столь миниатюрных, что сперва принцесса решила, будто их построили для королевского ребёнка – целую кукольную улицу вместо простого домика. Дверные притолоки едва доходили ей до плеч.

Пока Бриони разглядывала миниатюрную улицу, жалея, что у неё нет скамеечки, чтобы заглянуть в окна верхних этажей, всего несколькими домами дальше из дверей вышла выплеснуть помои женщина, ростом едва ли в половину принцессиного, а за юбку её цеплялись двое крошечных детишек. Дети увидели Ивгению и Бриони сразу же и уставились на них с нескрываемым любопытством, – но женщина обнаружила, что за ней наблюдают, только закончив вытряхивать содержимое миски. Замерев, как застигнутая врасплох мышь, она в изумлении глядела широко раскрытыми глазами на благородных дам, а затем схватила детей, юркнула обратно в дом и заперла за собой дверь.

– Если б мы были мужчинами или привели с собой солдат, кто-нибудь зазвонил бы вон в тот колокол, – Ивгения указала на храмовую башню, такую же карликовую, как и всё вокруг. – И тогда, скорее всего, к нам бы никто не вышел. По всей улице живут такие же, как та женщина. Сотни и сотни.

– Фандерлинги?

– Калликаны, глупышка! Ты же хотела их увидеть.

– У себя на родине мы зовём их фандерлингами. Я не знала, что они живут и здесь у вас, – Бриони покачала головой: всё это казалось каким-то сном. – Разве не странно – даже имя у них другое! Наши живут в собственном большом городе под замком Южного Предела. Они выдолбили его весь прямо в скале, и там есть знаменитый свод с листьями и птицами, и…

– Король и остальные – они заставили наших строиться здесь, наверху, где все могли бы их видеть, – сказала Ивгения. – Знаешь, они ведь могут быть дурными. Они крадут.

Бриони не слышала, чтобы такое говорили о фандерлингах у них дома – ненадёжными считались скиммеры, которые и выглядели, и говорили странно.

– А скиммеры у вас тоже есть? – спросила она.

Но Ивгения уже ушла вперёд, поманив принцессу за собой вниз по узкой ветреной улице, глубже в кварталы калликанов. Однако теперь встревоженная охрана поспешила за ними, и Бриони услышала, как захлопываются наверху окна, задвигаются на место засовы, охраняя секреты маленького народа от Высоких людей.

К тому времени, как они вернулись в Бродхолл, ужин в большом банкетном зале уже завершился. Ивгения отправилась на поиски какой-нибудь еды, но Бриони слишком устала. Однако, она всё же проголодалась, так что позже послала Талию, самую младшую из камеристок, вниз на кухню, попросить для неё чашку супа и кусок хлеба, пока остальные девушки помогали ей расшнуровать тесный жилет, в котором она ходила на ярмарку, и снять обувь и чулки. В камине гудело пламя, и ей не хотелось ничего, кроме как усесться перед ним и согреть озябшие пальцы ног.

Она устроилась поудобнее и, кажется, даже задремала немного, когда ужасные стук и звон в коридоре заставили её подпрыгнуть. Одна из камеристок подбежала к двери, выглянула – и завизжала. Бриони отпихнула испуганную девушку и увидела Талию, лежащую в холле ничком в луже разлитого супа среди черепков посуды. Она перевернула девочку – лицо малышки посинело, а глаза выкатились, будто в ужасе. Принцесса вскочила, сдерживая тошноту: маленькая камеристка была мертва.

«Яд! – ноги у Бриони дрожали так сильно, что ей пришлось прислониться к стене. Остальные фрейлины и дамы, сбившись в кучу в дверном проёме, таращились на происходящее. – Бедняжка, она, должно быть, отпила немного супу по пути. Она же говорила, что голодна. О милостивая Зория, – яд ведь предназначался мне!»

Глава 6 Сломанные зубы

Баррик всегда укорял свою сестру Бриони за неряшливость. Она позволяла собакам спать в своей постели даже тёплыми ночами, бросала обувь, где сняла, и готова была нянчиться с любым, даже самым грязным и отвратительным существом в мире, лишь бы это был детёныш – неважно, щенок, жеребёнок, котёнок, ягнёнок или цыплёнок. Однако, несмотря на все случаи, когда Бриони доводила своего более брезгливого брата до бешенства, сейчас ему больше всего хотелось вновь поговорить с сестрой и извиниться за то, что когда-то он назвал её самой большой грязнулей на свете… ведь теперь он узнал, что бывают и хуже.

Ни одно существо, даже какой-нибудь слепой червь, обитающий в самой глубине владений Керниоса, не мог быть более отвратителен, чем ворон Скарн с его вечными пирами из лягушачьей икры и разлагающихся мышиных трупиков, с его изгвазданными, кишащими паразитами перьями и неизменным душком крови, гнили и нечистот.

Большая чёрная птица постоянно что-то жрала: голова так и ходила вверх-вниз то над одной гадостью, то над другой – с жутким постоянством мельничного колеса в сильном течении. А трескал он всё подряд: вылавливал в воздухе жуков, склёвывал птичий помёт с деревьев, подбирал слизней и улиток, да и вообще тащил в свой острый чёрный клюв всё, что не успевало от него увернуться. Едоком ворон был тоже неаккуратным: на грудке всегда засыхали ошмётки того, что он слопал в последний раз – частенько даже ещё слабо подёргивающиеся. Другие его привычки были и того кошмарней. Скарн не особенно заботился о том, где испражняется, и в лучшие дни, но если пугался, терял последние остатки мозгов – и тогда шальные капли помёта могли попасть Баррику на плечо или даже на волосы.

– Но мы же срём на тебя не сумыслу, – укорил его Скарн после одной из таких случайностей, когда он испугался упавшей ветки. – И надо сказать к тому ж, что мы д’сих пор уводили тебя от шелкинов.

Ну, по крайней мере, в этом он не солгал. С тех пор, как вернулся, Скарн помогал Баррику пройти через Лес шелков так, чтобы как можно меньше сталкиваться с существами, давшими ему название. Парочка их тихо кралась за путниками несколько ночёвок назад, но не спускалась ближе нижних ветвей. «Должно быть, – думал Баррик не без гордости, – молва о том, как я разделался с их сородичами, разнеслась далеко». (Хотя, как вынужден был признать юноша, гораздо вероятнее было, что они просто выжидают, пока их не соберётся побольше.)

Ни вчера ни сегодня он не замечал признаков их присутствия вокруг и даже смог поспать несколько часов, пока ворон нёс караул – ну, или клялся, что нёс: Скарн не только заботился прежде всего о себе, но ещё и был стар. Однажды Баррик своими глазами видел, как тот задремал прямо в полёте, потерял контроль над крыльями и, треснувшись головой о ствол, свалился на землю кучкой чёрных листьев. Баррик поспешил к нему, уверенный, что ворон свернул себе шею.

«Интересно, – невольно подумал тогда принц на бегу, – не ересь ли это: молиться богам, в которых ты не очень-то веришь и в чьей доброте сильно сомневаешься, о спасении тупой птицы, которая тебе даже не нравится?»

– Да ты вообще соображаешь, куда нас ведёшь? – заорал он на ворона. – Мы же ходим кругами!

– Вовсе не кругами! – запротестовал Скарн. – Всё выглядит похоже, да, птому как лес всё тянется и тянется!

– Я тебе не верю!

Туманы, густые деревья и вечный сумрак никак не давали Баррику представить точно, где он находится или как выглядит эта часть Страны теней – они шагали через бесконечный, почти не изменяющийся лес так долго, что он уже отчаялся увидеть хоть какой-нибудь ориентир. Поэтому-то, несмотря на страшное недовольство Скарна, принц начал взбираться на холм, с которого, как он надеялся, можно будет немного осмотреться, если между деревьями откроется просвет.

– Держись подальше от возвышенностей и низменностей, – прокаркал ворон, нервно взмахивая крыльями в попытках уклониться от нависавших над головой ветвей. – Это же здравый смысл! Все это знают!

– А я – нет, – Баррику не хотелось разговаривать: рука уже начала болеть и он старался сохранить дыхание для подъёма.

Сердито бормоча себе под клюв, ворон, перепархивая, стал подниматься вверх по склону, но вскоре вернулся.

– Мы думаем, мы узнаём это место. Тут водятся шило-феи. Они гнездятся здесь в округе.

– Шило-феи? Гнездятся? – Баррик помотал головой. – Они что, ещё хуже шелкинов?

Скарн втянул голову между основаниями крыльев, что у ворона означало то же, что у людей – пожатие плечами.

– Не думаю, что так. На самделе, их даже можно бы схлюпать, если удастся оторвать от них оружие.

– Тогда оставь меня в покое.

– Мжет, и не хужее тех шёлковых, – проворчал ворон. – Но и что славные, мы не сказали бы.

Прошло около часа, а Баррик всё ещё тащился вверх по склону, стараясь не обращать внимания на руку, которая будто горела огнём, когда он перебирался через поваленные деревья и густой, запутанный подлесок – гаже всего были усеянные мелкими шипами ползучие побеги, чьи бархатно-чёрные цветы, огромные, как кочаны капусты, покачивались на концах самых крупных стеблей. Эти ползучки, казалось, захватили все холмы, задушив остальные растения, даже небольшие деревья, и росли так густо, что прорваться сквозь них можно было бы только орудуя косой, хотя и в таком случае работа предстояла бы тяжелая и утомительная. Всякий раз, как Баррик натыкался на лозы черноцвета – а они встречались тут повсюду – ему приходилось поворачивать и идти в обход.

И всё же у вечного сумрака было единственное преимущество, состоявшее в том, что хотя на землю никогда не спускался настоящий свет, никогда не наступала и настоящая темнота. Так что по крайней мере принцу не нужно было бояться того, что ночь застигнет его на открытом склоне холма.

Но откуда исходил этот сумеречный свет? Баррик знал, что облака и туман могли, покрыв землю, не пустить к ней солнечные лучи, но как они могли сохранять свет в мире после того, как солнце закатилось и день угас? Неужто, удерживая Страну теней в сумраке, они впитывали сияние солнца, как сухая тряпка – лужицу воды, так что свет продолжал просачиваться в небо ещё долго после захода самого светила?

Хотя какое это имеет значение? Наверняка всё дело в магии фаэри. Но загадка сумерек заставила его задуматься о богах, которые, исходя из того, что он слышал, по-видимому, мало чем отличались от смертных, по крайней мере в том, как они жили. Возможно, Перин и Керниос, и остальные стали владычествовать над людьми не потому, что были богами – а напротив, стали богами как раз потому, что были достаточно могущественны, чтобы провозгласить себя повелителями рода людского…

Скарн свалился с небес прямо Баррику на плечо, заставив того подскочить и громко выругаться.

– Тихо, ты, – прошипел ворон ему в ухо. – Чтой-то двигается впереди, за деревьями.

С быстро бьющимся сердцем принц вытащил из-за пояса обломок копья, сделал глубокий вдох и шагнул вперёд, отодвигая ветки, за которыми обнаружилась узкая прогалина, относительно открытое место на холме. В деревьях действительно кто-то возился, шурша листьями, но существа, которые там копошились, были меньше Баррикова мизинца.

– Это же… маленький народец! – воскликнул юноша. – Как в сказках!

Его слова едва успели отзвучать, как в зелени рядом с ним запищал горн и на принца обрушился ливень мелких острых предметов. Две или три штуки вонзились в тыльную сторону его ладони; Баррик вскрикнул от боли и попытался стряхнуть крошечные стрелы с кожи, но уже новый шквал малюсеньких щепочек жалил его в лицо и в голову, как стая слепней.

Он крикнул: – Хватит! – и снова крутнулся, но куда бы принц ни поворачивался, его отовсюду встречал рой жалящих игл. В конце концов он закрыл лицо локтем и бросился бежать вперёд, пока не добрался до ближайшей ветки, какую увидел. Крошечные люди кинулись врассыпную, и Баррик успел заметить у них хитиновые панцири, будто у жуков. Он поймал ветку прежде чем все человечки успели убраться с неё, и тряс до тех пор, пока крошки не попадали на землю. Принц ухватил их, сколько мог – может, около полудюжины, – и поднял над собой, брыкающихся, но в целом вполне живых и здоровых, на манер щита. Из кроны над ним раздался пронзительный писк, и дождь крошечных стрел резко прекратился.

– Да, Скарн, скажи им, чтобы перестали стрелять! – закричал юноша. – Скажи им, что мы не причиним вреда!

– А мы говорили сторониться возвышенностей, – мрачно напомнил Скарн, но миг спустя Баррик услышал, как птица издала череду громких и быстрых трелей и щелчков. После паузы Скарн заговорил снова – и принц предположил, что голос того, кто выступал от имени маленького народца, слишком тих для его слуха. Карканье ворона и мнимые паузы чередовались довольно долго.

– Мы думаем, шило-феи можут дать нам свободный ход, если ты выпустишь тех, что у тебя в руке. Мы сказали им, что ты не оставишь для еды больше двух – трёх.

– Трёх для еды? Трёх чего…? – и тут Баррик догадался. – Проклятье богов на тебя, ты, злобная птица! Мы не будем их есть!

– Эт не тебе, – обиженно прокаркал Скарн. – Знаемо, ты не стал бы. Мы больше думали взять их для себя…

– Послушай только, какие гнусности ты говоришь! Это же люди… в некотором смысле. Уж куда больше, чем ты, – Баррик глянул вниз. Один из малюток в латах из кусочков коры отчаянно пытался покрепче уцепиться за его рукав, дрыгая ногами на, должно быть, ужасающей для него высоте. Шлем крохи, сделанный из птичьего черепа, свалился, и стали видны вытаращенные в ужасе глаза.

– Тригон меня благослови, да у них даже доспехи есть!

Всё ещё прикрывая голову, Баррик, тем не менее, придвинул руку ближе к телу, чтобы крошечный мужчина мог надёжно встать на его драную куртку.

– Доспехи-то довольно легко слущить, – откликнулся Скарн. – А внутри они так очень сочненькие, да. Особно которые молоденькие…

– Ох, заткнись, птица! Ты отвратителен! Не говоря уж о том, что пока ты там вещаешь с дерева, это я получу стрелу в глаз, если что-нибудь пойдёт не так. Скажи им, что я собираюсь опустить их вниз, если это то, чего они хотят, и чтобы они не набрасывались на меня. Скажи им, что я отпущу их всех, или, клянусь богами, Скарн, я тебе все перья из хвоста повыдергаю!

Пока ворон передавал его слова шило-феям, Баррик медленно опустил руки от головы к земле, позволяя маленьким человечкам, которые из страха – или практических соображений – перестали вырываться, аккуратно соскользнуть в безопасное место. Он понадеялся, что никого не убил – не потому, что устыдился (всё-таки они стреляли в него!), а потому, что теперь это затруднило бы его положение. Так когда-то учил его отец. «Не мешай побеждённого врага с грязью, – частенько повторял Олин, – если после ты намерен вновь дать ему подняться. Обиды исцелить сложнее, чем раны». Раньше принц никогда не придавал этим словам особенного значения, поскольку тем, кого смешивали с грязью, обычно ощущал себя именно он, но теперь начал понимать их смысл. Жизнь была сродни походу через этот жуткий лес: чем меньше оставишь у себя за спиной недругов – тем меньше придётся опасаться нападения сзади и тогда можно будет сосредоточить внимание на том, что ждёт тебя впереди.

Когда пленники все оказались в безопасности, остальные шило-феи медленно спустились с деревьев и повылезали из-под кустов на прогалину – всего набралось что-то около сотни. Приглядевшись, Баррик решил, что от нормальных людей фей отличает не только миниатюрный размер: черты их лиц были чуждыми и удлинёнными, особенно остренькие носы и подбородки, а у иных конечности казались совсем тонюсенькими, как паучьи лапы – в остальном же они довольно сильно походили на людей во много раз превосходящих их ростом.

Доспехи фей были хитроумным образом собраны из кусочков коры, ореховой скорлупы и панцирей насекомых, а похожие на шпильки копья, кажется, изготовлены из остро заточенных косточек. Лица их выражали в точности то же, что и лица солдат армии обычного размера во время шаткого перемирия: пока Баррик подползал к ним, малютки глядели на него со страхом и недоверием, явно готовые моментально дать дёру в подлесок при одном намёке на вероломство с его стороны.

Когда принц устроился поудобнее, из рядов шило-фей выступил один человечек и запищал, как птенец. Несмотря на тоненький голосок, выглядел он очень воинственно: щит сделан из блестящего сине-зелёного жучиного панциря, бородка переплетена лентами, на голове – шлем из черепа хищной рыбы.

– Он говорит, что готов соблюдать уговор, – перевёл Скарн, – но если ты пришёл выкрасть священное золото из ульев его народа, он и его люди в любом случае будут вынуждены сражаться с тобой до смерти. Такова их древняя клятва предкам: защищать ульи и медовых лошадок.

– Ульи? – Баррик помотал головой. – Медовые лошадки? Это он о пчёлах, что ли?

На миг юноша почувствовал на языке вкус мёда – уже долгие месяцы к нему в рот не попадало ничего слаще кислых ягод, – и сглотнул слюну.

– Скажи им, что я не причиню им вреда, – потребовал он. – Что я пытаюсь попасть в Кул-на-Квар.

После обмена серией щелчков Скарн вновь повернулся к Баррику.

– Он говорит, что если ты не намерен красть их сокровище, тогда они должны возвращаться и выслеживать тех, кто намерен, – ворон зарылся клювом в перья на груди, выкусывая блоху. – Они обычно не задерживаются на открытых местах – им и так уже беспокойно от того, что они так надолго вышли из тени, – Скарн склонил голову – маленький вождь снова заговорил. – Но поскольку ты благороден, они не желают тебе ужасной смерти, и поэтому говорят, чтобы ты не подходил к Проклятому Холму.

– Проклятый Холм? Что это?

– Мы слыхали о нём, – ответил ворон серьёзно, – но ничего хорошего. Нам пора отправляться.

Но вождь не уходил – он пропищал что-то несколько раз, взволнованно указывая на птицу.

– Что он говорит?

– Ништо, – Скарн усиленно изображал безразличие. – Обычнейшая болтовня. Прощания и благодарности, и всё такое.

Вождь запищал ещё громче и пронзительнее. Предводителю шило-фей, видно, уж очень сильно хотелось подобающе попрощаться.

– А, ну, передай им моё спасибо и… – Баррик сузил глаза. – Ска-арн, что это там у тебя под лапой?

– Что? – ворон глядел в небо, упорно не желая опускать глаза туда, куда указывал принц. – Ничего. Совсем ничего, хозяин.

Даже если бы юноша уже не заметил тщетно вырывающегося крошечного человечка, обращение «хозяин» всё равно выдало бы птицу с потрохами.

– Это же один из них, так? Один из раненых! Проклятье на твою голову, живо отпусти беднягу, а не то я точно повыдергаю тебе все перья и клюв оторву впридачу!

Ворон посмотрел на принца с упрёком и поднял чешуйчатую чёрную лапу. Полдюжины Шило-фей подбежали, чтобы унести пострадавшего товарища. Забрав раненого, всё племя коротышек мигом исчезло в зарослях.

– Ты отвратителен!

– Да он и так был сильно помят, – мрачно проворчал Скарн. – Ничем особо они ему не помогут – а глянь, какой он был упитанный.

«Я беру свои молитвы назад, – про себя обратился Баррик к богам. – Я не имел права просить вас помогать этому пернатому подлюке».

В переводе сварливой птицы было трудно до конца разобрать, что пыталась сказать напуганная мелюзга, но по крайней мере Баррик догадался, что они с вороном поднялись на увал, который протянулся далеко через лес, а сейчас им следовало опять спуститься с него, чтобы обогнуть место под названием Проклятый Холм. За что он получил такое название, Баррик не знал. Скарн теперь сердился, и из него удалось только вытянуть, что «те, кто бродит там, возвращаются сумасшедшими или изменившимися».

В любом случае, если он правильно понял слова маленького народца, как только они минуют это нехорошее место, им останется примерно один дневной переход до более безопасных земель за границей владений шелкинов.

Не то чтобы Баррику нравилось, когда в лицо выпускают сотни стрел-иголок, но он всё-таки пожалел, что шило-феи ушли. Ребёнком он слышал много историй о маленьком народце, но никогда не думал, что увидит их вживую – прямо сказать, толпами по замку Южного Предела они не сновали. Но вот, пожалуйста, они есть и теперь он их встретил. Ещё один нежданный поворот в его жизни, которая на поверку оказалась даже более странной, чем Баррик мог бы ожидать.

«Конечно, – добавил он про себя, – в последнее время жизнь обернулась к тому же ещё и хуже, чем я думал, что она может быть».

Они продолжили путь к гребню увала и в конце концов нашли скальный выход, на несколько футов поднимавшийся над деревьями, так что Баррик смог немного осмотреть окрестности. Устало карабкаясь на скалу, он напомнил себе, что ощущение, будто время просто летит, хоть в целом, возможно, и верное, по большей части всё же – иллюзия: до заката ещё далеко – каким бы там тёмным ни выглядело небо. Да, вскоре ему придётся сделать привал, но он не останется в темноте. Через несколько часов он встанет, но солнце не поднимется. Здесь не изменится ничего.

«Может статься, что и Южный предел, и все Пределы выглядят теперь точно так же, – думал принц. – Может быть, квары протянули своё сумрачное одеяло над всеми землями людей. И может быть, Бриони и все прочие в Южном Пределе видят ту же самую картину». И это была пугающая, безотрадная мысль.

Он устремил взор на растрёпанное туманное море древесных верхушек. Маленький народец был прав: юноша сидел на вершине длинного гребня, прорезавшего лес, словно насыпная дамба. На горизонте впереди, там, где туман был гуще всего, над лесом и грядой возвышался одинокий громадный холм – величественная зелёная шапка в дымчатой опушке, увенчанная кольцом высоких голых камней, похожих на сломанные зубы. Может быть оттого, что холм плыл над морем тумана и при этом был окутан собственной плотной дымкой, он выглядел древним и таинственным, как старик-нищий, так обмотавшийся лохмотьями, что его и не заметишь на груде тряпья, пока он не шевельнётся.

У Баррика даже сомнения не возникло, стоит ли следовать совету шило-фей: ему ни капли не хотелось оказаться рядом с Проклятым Холмом.

Принц страшно устал, но сон не шёл к нему, и он сидел, уставившись в никуда и надеясь, что всё-таки сможет заснуть. Старый ворон, нахохлившись, прижался к Баррику и тоненько сопел во сне. Над головами их листья подрагивали под ударами дождевых капель, а вокруг расстилалось плоское, серое одеяло сумрака.

– Когда же я в последний раз видел солнце? – спросил себя принц. – Или луну, например? Клянусь Тремя Братьями, как здешние существа могут так жить? Им даже звёзд не видно!

В преданиях говорилось, что Племя Теней создало завесу около двух веков назад, укрывшись под ней от мира, как под пологом, когда их вторая атака на земли людей завершилась неудачей – но зачем? Неужто они настолько боялись человеческой мести, что предпочли навсегда забыть и солнце, и чистое небо – вычеркнуть из жизни даже сами ночь и день? Он видел воинов фаэри на поле битвы – даже будучи в меньшинстве они разгромили армию Южного Предела. Трусами они уж точно не были. Неужто их было настолько меньше или они воевали настолько хуже двести лет тому назад…?

От этих мыслей Баррика отвлекло какое-то движение в ветвях высоко над головой. Он остался лежать неподвижно, а глаза сощурил так, будто они были закрыты, оставив лишь узкие щёлочки. Вот оно! Что-то пробиралось сквозь крону наверху, словно гигантский белый паук – шелкин!

Откуда-то рядом бесшумно выползло второе бледное существо и оба они затаились на дереве, глядя вниз. Баррику оставалось только лежать тихо. В конце концов он притворился, что только просыпается – зевнул и потянулся. Шелкины на мгновение замерли, а затем отступили обратно в густую тень, но сердце Баррика ещё долго не переставало учащённо биться.

Так значит, они всё ещё были поблизости. Чего эти мерзкие твари ждут? Зачем бы ещё этим гадам преследовать его, как не затем, чтобы выждать случая и напасть, но ведь он уже несколько раз спал, а они ничего не предприняли. Так чего они дожидаются?

Вероятнее всего, подкрепления.

Моросящий дождь стучал по листьям над головой и время от времени капли срывались вниз, щекоча принцу лицо, но это было неважно: всё равно в ближайшее время спать ему не придётся.

Баррик со Скарном шли по хребту увала сколько это было возможно, но постепенно холмы начали понижаться – каждый последующий оказывался меньше предыдущего. Проклятый Холм маячил впереди, закрывая собою небо, как купол исполинского храма, молчаливый и таинственный. Баррик не особенно хотел углубляться в темноту лощины, где деревья заслоняли даже тот скудный свет, что источало здешнее небо, но если это был лучший способ обойти место со столь дурной славой, ну, что ж, решил он, пусть будет лощина.

Даже Скарн, кажется, подрастерял уверенность.

– Пахнет она всё хуже, та гора, как мы ближимся, – и это было самое внятное из его объяснений. – Смердит древностью да мёртвыми богами – хуже, чем в Глубинах. Даже шелкины там не показываются.

«Хуже, чем в Глубинах…» – Баррик поёжился и отвёл взгляд. До последнего вздоха не забыть ему кошмарных туннелей и одноглазого Джикуйина, чудовищного короля бездны.

Поэтому они начали спуск под мелкой моросью, вдоль по заросшим лесом расщелинам, вертикальными складками окаймлявшим основание высокого холма, и вершина нависала над ними, словно погружённый в раздумья великан. Мрак, царивший в лощинах, заставлял Баррика чувствовать себя намного более уязвимым, чем когда он шёл наверху, по гребню увала. Даже Скарн, который обыкновенно улетал далеко вперёд, иногда пропадая, казалось, по целому часу, теперь жался к Баррику, перепархивая вперёд лишь на несколько деревьев зараз, и ожидая, пока юноша догонит его. Так что ворон первым заметил, что их опять преследуют.

– Трое этих, шелкинов, – прошипел он на ухо Баррику. – Прям позади вон тех деревьев, – ткнул он клювом в нужном направлении. – Не смотри!

– Проклятье, они нашли себе дружка, – принц изо всех сил постарался не поддаться страху. В прошлый раз на него напали по меньшей мере полдюжины, и он победил их – и уж троим никогда не одолеть Баррика Эддона, мастера копья-рвущего-шёлк! И всё же, где три шелкина, там в скором времени может оказаться и больше…

«Да когда ж мы выберемся из этого треклятого леса? Я больше тут ни дня не вынесу!» – но память о нескончаемой череде древесных крон за Проклятым Холмом была свежа: Баррик знал, что на открытое место они выйдут ещё нескоро.

Скарн пролетел немного вперёд, чтобы присмотреть более-менее безопасное место для ночлега. С каждой минутой голод терзал принца всё сильнее. В последние несколько дней он ел очень мало: ягоды да птичьи яйца, которые он высасывал сырыми из скорлупы. Мясо и огонь для его приготовления казались невиданной роскошью, вещью, о существовании которой он даже вспоминал с трудом.

Все принцы, решил он, должны поплутать по годику за Границей Тени – это научило бы их ценить то, что у них есть. Боги свидетели, научило бы!

Движение где-то рядом заставило юношу вздрогнуть. Он поднял глаза и увидел, как что-то белое исчезло за деревом, а затем ещё одно неясное бледное пятно мелькнуло подальше в лесу, – и понял, что твари подобрались ближе. «Может, они решили, что мы остановились, потому что я ранен?» Принц поднял камень и стал напоказ точить конец сломанного копья – в надежде на зрителей. Он обмотал кусок ткани, оторванный от рукава, вокруг рукояти, чтобы оружие удобнее было держать, и всё же страстное желание обзавестись мечом или хотя бы приличным ножом не оставляло его.

Скарн спорхнул с дерева, и, хлопая крыльями, уселся на землю у ног Баррика.

– Четверо, – выдохнул он. – Ох, крылья, держите меня крепче, мы так быстро летели, чтоб сообщить! Четверо, и тащат сеть.

– Я видел их, – тихо сообщил Баррик, указывая большим пальцем, где. – Вон там.

– Там? Не, эти вона, впереди. Если и ты видал кого-то, это уж будут другие.

Вскакивая на ноги, Баррик сотворил знак Тригона.

– Ублюдочные твари! Они пытаются нас окружить! – на принца нахлынула та же леденящая беспомощность, какую он чувствовал на краю леса у Колканова поля, в тот момент, когда он и его соратники поняли, что фаэри их обманули – что Народ Сумерек не обратился в бегство, но удвоенным числом атакует их со всех сторон. Крики ужаса, исторгнутые людьми Баррика, когда они в один миг из охотников превратились в добычу, будут звучать у него в ушах до конца жизни. – Бежим!

Он понёсся вперёд, уходя в сторону как от того места, где, по словам ворона, ждали четыре шелкина с сетью, так и от того, где сам видел их. Мгновением позже его обогнал Скарн.

– Позади их тьмища! – прокричал он.

Баррик оглянулся. С полдюжины замотанных в шёлк существ перескакивали по веткам или мчались по земле странными прыжками, одновременно напоминая движениями и больших обезьян, и насекомых.

Обратно вперёд он повернулся как раз вовремя, чтобы заметить ещё двоих, выступивших из теней меж двух шишковатых стволов и раскручивавших нечто похожее на рыболовную сеть. Баррик едва успел метнуться в сторону – и почувствовал, как на миг его руки вскользь коснулся липкий кончик одной из нитей. Скарну пришлось резко взмыть вверх, чтобы избежать сетей, и он исчез среди веток.

Ещё больше бледных фигур заскользило к Баррику, сжимая круг. Почва была предательски каменистой, так что юноше всё время приходилось следить за тем, куда он наступает, но даже бросив мельком взгляд на преследователей, Баррик, как ему показалось, насчитал не меньше дюжины – если не больше. Твари пытались создать перед ним живую стену, отступая по бокам медленнее, чем впереди – ещё чуть-чуть, и он будет окружён.

– Нет! – заорал Баррик и резко затормозил, ухватившись за ветку, чтобы не упасть. На миг его ноги в самом деле оторвались от земли, и больную руку, на которой он повис всей тяжестью, от локтя до плеча и шеи словно пронзила раскалённая молния. Четверо или пятеро новых шелкинов, которых он даже не заметил, сползали вниз по стволам – ещё десяток шагов, и принц бы просто врезался в них.

– Назад, птица! – крикнул Баррик, надеясь, что ворон его услышит, потом развернулся и бросился бежать обратно откуда пришёл – вверх по склону. Тот оказался круче, чем помнилось юноше, так что бежать было особенно некуда – пора было подумать о том, чтобы защищаться.

«Если у тебя нет выбора, – твердил ему Шасо, – пусть хотя бы решение о том, где принять бой, останется за тобою. Не позволяй врагу диктовать тебе условия.»

Шасо. На мгновение Барриком овладели печаль и горечь потери, и даже ужас – не столько от мысли, что он умрёт в лесу, сколько от осознания того, как много вещей он никогда не узнает, никогда не разгадает и не поймёт.

Может, когда умираешь, то узнаёшь всё. А может – и ничего.

– Не туда! – Скарн летел рядом, изо всех сил стараясь ни во что не врезаться на лету. – В той стороне Проклятый Холм! Вспомни, что говорили феи!

Баррик споткнулся о корень, но быстро выровнялся и продолжил лезть вверх. Что ж, почему бы и нет? Разве ворон не сказал, что даже шелкины туда не суются? И если уж придётся держать оборону, места лучше ему не найти – на открытом пространстве, со скалами, прикрывающими ему спину.

– Хозяин! – в отчаянии воззвал Скарн, видя, что Баррик стал карабкаться ещё упорнее. Ворон спланировал на камень прямо перед ним. – Хозяин, на том холме ждёт верная смерть!

– Делай, что хочешь, – ответил он птице, – но я иду туда.

– Не хотим бросать тебя, но там мы точнёхонько сгинем!

Вскоре уклон стал таким крутым, что Баррику пришлось почти встать на четвереньки, и чтобы подтянуться, он ухватился за низко висящие ветки. Принц слышал, как шелкины продираются сквозь листву позади и всё громче бубнят свою странную охотничью песню.

– Давай! Улетай, бестолковая птица! – выдохнул он. – Если пришёл мой час, я хочу хотя бы умереть на просторе.

– Кар-р! – раздражённо прокаркал ворон, – Неужто все, кто живёт под солнцем, такие… такие упрямые, пустоголовые идиоты?

Но ответа он ждать не стал. Вместо этого Скарн расправил крылья, взмыл в небо и исчез.

Глава 7 Королевский стол

– Гнев и печаль овладели мною, когда я получил известие об этом ужасном событии, ваше высочество, – сказал Финн Теодорос, – об убийстве вашей служанки! Даже в темнице, где меня держат, все только о том и говорят.

– Для семьи Талии, погибшей малышки, это намного больнее, – Бриони грустно улыбнулась ему. – «Высочество» – так странно слышать это от тебя, Финн.

– Ну, наверняка тебе было ещё непривычнее, когда во время путешествия с нами к тебе обращались «парень» или «Тим», - он рассмеялся, – и впрямь Зория в бегах!

Она вздохнула.

– Честно сказать, я скучаю по тем временам. Пусть Тима кормили не так роскошно, как особу королевской крови, зато и отравить его никто не пытался.

– Но это и в самом деле кошмарный случай, ваше высочество. Есть у вас предположения, кто бы мог сотворить такое?

Бриони взглянула на дверь комнаты Теодороса, которую Эразмиус Джино нарочно оставил приоткрытой. В щель ей была видна цветная накидка одного из стражей. Глупо будет сболтнуть что-нибудь, не предназначенное для чужих ушей.

– Яд, от которого погибла девочка, предназначался мне – вот всё, что я знаю. Лорд Джино пообещал, что найдёт преступника.

– Лорд Джино? – Финн Теодорос горько усмехнулся. – Знаю его – настойчивый парень. Иногда прямо до ужаса. Уверен, он до чего-нибудь да докопается.

– Ох, Финн, они плохо обращались с тобой? – Бриони очень хотелось обнять его поникшие плечи, но девушка подавила в себе это желание: она ведь снова стала принцессой, а принцессам так себя вести не подобает. – Я говорила им, что ты хороший человек.

– Тогда похоже – простите, ваше высочество, – что они не доверяют и вашим словам.

Девушка бросила на дверь быстрый взгляд, а затем встала и тихо её затворила – если уж так жаждут подслушать, ну, пусть тогда открывают снова.

– Расскажи мне теперь, – попросила она, понизив голос, – у нас, пожалуй, не так много времени – что Броун хотел, чтобы ты сделал здесь, в Тессисе?

Лицо у драматурга стало совсем несчастным.

– Пожалуйста, ваше высочество, не карайте меня за то, что я вмешиваюсь в дела вашей семьи. Я делал лишь то, что лорд Броун приказывал мне делать – клянусь, я никогда не стал бы служить ему, если бы думал, что он замышляет дурное.

– Сомневаюсь, что предоставленный им выбор был столь лёгким, – ответила Бриони с кислой ухмылкой. – Скорее предположу, что он пообещал наградить тебя за хлопоты, но и припугнуть не забыл – на случай, если ты окажешься несговорчив.

Теодорос уныло кивнул:

– Он сказал, что никогда больше не даст нам разрешения выступать в Южном пределе.

– Так чего он от тебя хотел?

Теодорос вынул из рукава платок и промокнул блестящий от пота лоб. Он немного похудел за время заключения под стражей в Сиане, но всё ещё оставался весьма грузен.

– Я доставлял письма к здешнему королевскому двору, как вам уже известно, но я понятия не имею, о чём в них говорилось. Мне также было приказано оставить сообщение для Давета дан-Фаара в определённой таверне – что я и сделал. В сообщении говорилось, что мы будем ждать его в «Притворщице» – что у меня есть для него новости из Южного предела. Но мне так и не удалось поговорить с ним. Не представляю, как он смог ускользнуть от тех солдат…

– Полагаю, они дали ему уйти, – сказала Бриони. – Тогда я несколько растерялась, но всё это дело выглядит как… – она поднесла палец к носу, – молчаливое согласие между Даветом и стражниками.

Девушка покачала головой: шпионаж – безумная, опасная трясина.

– И что же ты должен был сообщить Давету при встрече?

– Мне было велено передать, что… что сделка всё ещё может состояться, но Дракава не только должен вернуть Олина, но и послать с ним вооружённый отряд, чтобы предотвратить предательство Толли, которые пытаются узурпировать трон.

Бриони была потрясена.

– Сделка? Он имеет в виду сто тысяч золотых дельфинов или мои руку и сердце? Броун что, предлагал меня Дракаве? Сделал то, чего не сделали мои отец и брат?

Финн Теодорос пожал плечами.

– Я и раньше выполнял поручения Авина Броуна. Я получаю от него не более необходимого – обычно это запечатанное письмо. В случае с дан-Фааром он не доверился бумаге и сказал мне лишь то, что нужно передать.

Бриони откинулась назад, жаркая кровь прилила к её лицу.

– Вот, значит, как? Возможно, у графа Лендсендского есть собственные планы – или скорее даже тайны!

Драматург явно чувствовал себя неуютно.

– Я… Я… Я не знаю больше ничего о том, что он хотел от туанца Давета, клянусь. Пожалуйста, не гневайтесь на меня, ваше высочество.

Бриони поняла, что напугала Теодороса, одного из немногих людей, которые отнеслись к ней как к другу, хоть и не были ничем ей обязаны: сочинитель пьес весь дрожал, и на лбу у него крупными каплями выступила испарина.

«Я и вправду снова стала одной из Эддонов. Как и отец, я часто хочу, чтобы люди относились ко мне так, как если бы я была кем угодно, но только не особой королевской крови, но при этом забываю, что мой гнев может заставить людей опасаться за свою жизнь…»

– Не волнуйся, Финн, – она расслабилась, – ты не сделал ничего такого, что навредило бы мне или моей семье.

Теодорос по-прежнему выглядел явно удручённым, но всё же сумел выдавить:

– Спасибо, ваше высочество.

– Но твоя служба Южному пределу не окончена – у меня ещё есть для тебя поручения. Мне нужен секретарь. Я не могу доверять никому из сианцев, но мне нужен человек, который легко может влиться в общество придворных – кто-то, у кого есть слух… и вкус… к сплетням.

Финн Теодорос поднял к ней лицо, на котором смешались облегчение и растерянность.

– Вы ведь не меня имеете в виду, ваше высочество?

Бриони рассмеялась:

– Вообще-то, я имела в виду Фейвала, если честно. Ему случалось играть придворных обоих полов, так почему бы не сыграть разок и для меня? Нет, на тебя у меня другие планы, Финн. Я хочу, чтобы ты и остальные люди Мейквелла стали моими глазами и ушами здесь, в Тессисе. Разузнайте, что здешние жители думают обо всём, но особенно – о Южном Пределе. Меня интересуют любые новости о войне и узурпаторе Толли, – она встала. – Я не могу принимать решения, не владея информацией. Не имея своих источников, я услышу только то, что король Энандер и его прихлебатели позволят мне услышать.

– Как вам угодно, принцесса, но только как мне выполнить ваш приказ – я ведь сижу в тюрьме!

– Ненадолго. Я займусь этим. Храбрись, друг Финн. Теперь ты мой поверенный, и я позабочусь о тебе.

Бриони подошла к двери и резко её распахнула.

– Актёры! Ох, как же я рада, что отделалась от них! – заявила она громко, чтобы слышала стража. – Отведите его обратно в камеру! Я устала от общества профессиональных лжецов!

Войдя, он поклонился.

– Доброе утро, моя госпожа. Вы убьёте меня сегодня?

– А что, Кайин? У тебя были другие планы?

Эта фраза стала их обычным приветствием. Шуткой – с долей правды. Глаза леди Ясаммез были закрыты. Мысли её блуждали далеко и только сейчас возвратились к ней, в это чуждое место, город Живущих-под-солнцем на берегу океана – того же самого океана, которому принадлежало и чёрное, бессолнечное море, бьющееся о скалы под Кул-на-Кваром, – но всё же совершенно иного и по виду, и по ощущению. Да, Мантия изменила ход вещей всего за несколько коротких столетий – великий покров, создать который для защиты научил их Горбун, – но только ли Мантия стала причиной перемен? Не изменилось ли что-то с тех пор в сердцах самого народа кваров – её народа, – разлюбившего солнце? Она задумалась о Кайине, стоящем перед ней со странной печальной улыбкой на губах. Кто из кваров когда-либо выглядел так, на чьём лице появлялось это выражение страха, вины и смирения, свойственное лишь смертным? «Они отличаются от нас не так сильно, как тебе может показаться», - так сказал ей Кайин однажды. Тогда Ясаммез сочла это очередной попыткой вывести её из себя, вынудить убить его, оборвать его неестественную полужизнь. Затем, позднее, она много размышляла над его словами. Что, если это правда? И теперь, внезапно, когда в сознании её ожил образ прибоя, непрестанно перекатывающегося под стенами Кул-на-Квара, другая мысль пришла ей в голову: что если Живущие-под-солнцем, смертные насекомые, которых она веками мечтала раздавить и на чьих мечах с радостью умерла бы, сперва заставив врагов заплатить за то великой кровью… что если смертные не просто похожи на её народ – но лучше, совершеннее его? Как долго существо может жить, согнув спину, прежде чем потеряет способность выпрямляться обратно? Как долго пещерные животные продолжают существовать такими, будто завтра вернутся к свету дня, прежде чем глаза их в конце концов угаснут и кожа станет мертвенно-бледной? Как долго можно пресмыкаться подобно жалкой твари, прежде чем действительно станешь жалкой тварью?

– Вы так и не начали сражение, моя леди, – наконец сказал Кайин, нарушив молчание.

– Сражение?

– Всего несколько дней назад вы поклялись разрушить лежащий перед нами город смертных. Вы помните? Тогда, когда вы взяли в заложницы двух женщин из осажденного Южного Предела. Вы производили тогда глубочайшее впечатление, моя леди – сам ужас во плоти. «Вопли вашего племени прозвучат музыкой для моих ушей», - сказали вы им. Однако я не могу не заметить, что вот, вы сидите здесь, а воплей так и не слышно. Может ли статься, что вы, обдумав всё снова, решили отказаться от своей беспричинной ненависти?

– Беспричинной? – раздражённая, Ясаммез повернулась к нахалу.

Её раздражало уже само собственное раздражение – Кайин жил лишь для того, чтобы приводить её в бешенство, и она ненавидела доставлять ему это удовольствие. Но то, что он говорил сейчас, казалось неожиданным, почти злонамеренным.

– Их хранит в живых лишь неколебимое благоразумие. Только глупец не раздумывая совершает то, чего уже не воротишь – а мои планы насчёт смертных именно такого рода. Когда умрёт бог, смертные тоже умрут, – Ясаммез взглянула на собеседника, позволив себе на миг – и только на миг – выказать лёгкое удивление. – Ты действительно желаешь, чтобы я напала на них сегодня, Кайин? Хочешь ускорить их кончину? Мне казалось, ты сблизился с ними.

– Я хочу, госпожа, чтобы вы понимали, чего желаете вы сами. Многое, сдаётся мне, будет зависеть от этого.

– Что за вздор ты несёшь?

– Вздор, который что-то нашептало мне прежде, чем я вновь вспомнил, кто я, – Кайин помолчал минутку, будто подыскивая слова. – Это не имеет значения. Может, вы и не поверите мне, но я боюсь за наш народ, о мать моя, и боюсь ваших решений. Потому я и задаю вопросы, полагаю. Как и непослушное дитя, ожидающее возвращения родителей, наказание страшит меня меньше, чем ожидание.

– Это потому, что ты и есть дитя, Кайин, в сравнении со мной. Когда я решу нанести удар, он будет скор, жесток и смертелен. Я обрушу свою мощь на место сие, и уничтожу всё живое, даже птиц в поднебесье и кротов в подземельях.

Впервые сквозь маску удивления на лице её сына проступило нечто, похожее на страх.

– Что? Что вы сделаете с ними?

– Тебе незачем знать об этом, жалкий предатель. Но поскольку разрушение будет столь полным, я не начну, пока не буду совершенно уверена.

– Так вы признаёте, что у вас есть сомнения?

– Сомнения? Ха! – она взяла Белый Огонь, лежавший у неё на коленях, и встала, разминая свои длинные ноги, а затем положила меч на стол для совещаний.

Большой зал, в котором раньше заседало городское правление, покинули даже привидения. Её охрана ожидала снаружи. Подобно Кайину, они все пребывали в нетерпении и горячились из-за долгой паузы, наступившей в уже, казалось, почти выигранной войне. В отличие же от Кайина они были солдатами, и воинская дисциплина требовала от них держать свои чувства при себе.

– Рассказать тебе одну историю?

– Правдивую?

– Ты сердишь меня меньше, чем сам думаешь, но всё же больше, чем позволяют правила вежливости. Твоему отцу было бы стыдно за тебя – он был созданием, исполненным глубокого достоинства.

– Эту историю вы хотели поведать мне? О моём отце?

– Я расскажу тебе о Битве в Содрогающейся долине. Твой отец тогда ещё не родился, но один из твоих предков, твой пра-пра-прадед Айям, был там. Это была одна из последних битв между кланами Дуновения и Влаги – и их смертными союзниками. Мы сражались на стороне Белого Пламени против троих его единокровных братьев-предателей, которых эти болваны-смертные почитают. Я была одним из трёх военачальников короля Нуманнина – Нуманнина Осторожного, как его прозвали. Мы схватились с полубогами и армиями смертных, и долгие дни бились бок о бок с великим богом, и силы наши истощились. Ночь почти наступила, и воины мечтали лишь о том, чтобы разбить лагерь прежде, чем на землю опустится тьма. Брат Белого Пламени, Господин Луны, был убит, и луна окрасилась в красный и почти угасла в небесах – боги могли сражаться и без света, но для нас это было намного труднее. Нуманнин, однако, взял с собою провидицу, и она сообщила королю, что под покровом тьмы некто бежит с поля в сопровождении охраны из нескольких сотен смертных воинов.

«Должно быть, это какое-то важное лицо, – сказал Нуманнин. – Один из королей смертных, дезертирующий с поля боя, или, возможно, посланец от людей к богам Ксандоса. Мы дожны схватить его».

«Ваши солдаты измотаны», - возразил ему один из военачальников.

Тогда я не смела оспаривать королевскую волю, но всё же была обеспокоена. От моих воинов итак уже потребовали очень много, и следующий день ещё грозил стать самым кровопролитным. Даже свирепейшие из нашего племени нуждаются в отдыхе.

«Что-то в этом кажется мне недобрым знамением, – заговорил третий полководец. – Не отправить ли нам Элементалей полететь туда и поближе взглянуть на этого беглеца? Я чую ловушку».

«Если никто из моих командиров не берётся исполнить сие для меня, – разгневался Нуманнин, – я возьму отряд и отправлюсь сам!»

Все мы были пристыжены. Как самая молодая и единственная, кто не возразил вслух, я почувствовала, что обязана принять это задание на себя. Я созвала своих верных соратников, Вызывающих Слёзы, мы вскочили в сёдла и выступили. С врагами мы столкнулись на переправе через реку Среброследную, вьющуюся у подножия холмов, кольцом охватывающих огромный заиндевевший луг. Как и говорила провидица: около сотни смертных воинов мчались во весь опор. Они были сильны и хорошо вооружены, но казалось, что единственной их целью было защитить одинокий паланкин, несомый полуголыми рабами. Когда мы окликнули их и предложили сдаться, всадники развернулись и бросились в бой, конечно – другого мы и не ждали: если тот, кого защищают воины, достаточно богат или важен, чтобы обзавестись столь многочисленной охраной, то так просто они его не отдадут. Но несмотря на всю их доблесть и воинское искусство, это были всего лишь смертные, едва ли превосходившие нас числом – и драться с ними для нас было все равно что драться с сильными, но неуклюжими детьми. Когда мы разбили отряд, рабы бросили паланкин и обратились в бегство. Смертный, выбравшийся наружу, был невысок и темноволос. Я не узнала его в лицо, однако что-то в нём всё же казалось знакомым.

«Не причиняйте мне вреда, – взмолился он испуганно. – Отпустите меня, и я сделаю вас всех богачами».

«Да что ты можешь дать нам? – закричали мои воины, смеясь. – Золото? Скот? Мы – Народ, истинный Народ. Ты не можешь дать нам ничего такого, чего бы мы ещё раньше не дали вам, каменные обезьяны! – глумились они. – Довольно разговоров! Ты нужен нашему королю, так что ты пойдешь с нами».

И они грубо забросили мужчину на спину лошади, связав ему руки за спиной.

Представ перед королём, пленник заговорил вновь, но хотя в голосе его всё ещё звучала мольба, появились в нём и странные нотки.

«Прошу, о король Нуманнин, Господин кваров, Повелитель Ветров и Мыслей, пожалуйста, отпусти меня и я одарю тебя. Я не желаю навредить ни себе, ни тебе».

Король холодно улыбнулся – и это испугало меня, хоть я и не знаю, почему – но я почувствовала нечто подобное тому, что ощущаешь, когда громадный камень сдвигается с места и катится вниз по склону. Что-то происходило, но что именно, я не понимала, и ещё мгновение – и этого будет не остановить.

«Тебе нечего предложить мне кроме того, что тебе известно, – отрезал Нуманнин. – А уж это ты выложишь, хочешь сам того или нет. Теперь ты принадлежишь мне. Кто ты и куда направлялся?»

Смертный долго стоял, потупив глаза, как если б он стыдился или был напуган, но когда он поднял взгляд, ни одно из этих чувств не отражалось на его лице: глаза сияли ярко, а улыбка была столь же холодной и жёсткой, как у самого Нуманнина.

«Ну что ж, королёк. Я только надеялся улизнуть отсюда, от этих непрестанных сражений, для которых я не подхожу никоим образом, и вернуться в свой дом на вершине Ксандоса. Но ты помешал мне и стал допрашивать. Ты решил захватить меня в плен. Ну что ж, – мужчина поднял руки. Стражники рядом с ним обнажили мечи, но незнакомец больше не двигался. – Ты хочешь знать моё имя? Слуги мои зовут меня Зосимом, но тебе я больше известен как первый и величайший Ловкач».

Это действительно был бог собственной персоной в обличье смертного мужа – и он ещё даже не закончил говорить, но уже начал обретать свою настоящую божественную форму. Он вырастал всё больше и больше, глаза его сверкали, а над головой плясали молнии. Я была молода и не так сильна, как теперь – мне невозможно было даже прямо взглянуть на принимающего истинный облик бога, столь ужасен был его вид. И ведь Зосим был одним из наименее воинственных богов!

Мы поймали его удирающим с поля битвы! Но теперь он собирался сражаться, теперь он собирался карать. Кожа его стала чернее воронова крыла, а глаза пылали красным, как горящие уголья. Броня его, красно-голубого металла, нарастала прямо на нём, как мох на камне, пока не покрыла тело с головы до ног. Все мы, приближённые короля, взирали на божество, открыв рты, как пташки, заворожённые змеёй. Он взмахнул одной рукой – и в ней возник огненный хлыст; протянул другую – и в ней оказался хрустальный жезл. И тогда он начал наносить удар за ударом – и даже песнь, что он пел, была жуткой.

Ты никогда не видел бога, Кайин. Божество в боевом облачении – самое кошмарное, что только можно себе вообразить. Надеюсь, моя долгая жизнь окончится прежде, чем я вновь увижу что-либо подобное. На самом деле в случае с божеством, подобным Ловкачу, хозяину причуд и загадок, именно внешность отчасти делала его столь пугающим – наш собственный ужас придавал ему величия. Но не пойми меня превратно – сила Зосима была более чем настоящей.

Одни говорят, что боги слеплены из того же теста, что и мы – что изначально они вышли из тех же, что и мы, семени и праха, но отличие их было в том, чем они могли становиться и чем были способны управлять. Другие утверждают, что боги – суть совершенно иные создания. Я не знаю, Кайин. Я лишь солдат, и хоть я стара, боги состарились куда раньше, чем я пришла в этот мир. Но если даже они и приходятся нам братьями, или праотцами, или предшественниками, никогда не совершай этой ошибки: не думай, будто бы они похожи на нас, ибо это не так.

Король Нуманнин был убит одним из первых, разрубленный гудящим оружием Ловкача пополам, как полено, расколотое для растопки очага. Двое других полководцев погибли, защищая его, как погибло и множество их солдат – и умирая, они вопили, словно самые зелёные новобранцы смертных. Если бы собственная охрана Ловкача не сбежала, подвывая от ужаса, когда он принял свой истинный вид, они могли бы уничтожить половину нашей армии – так страшен был урон, нанесёный разгневанным божеством.

Но бог сказал правду: он не любил воевать. Когда первый порыв ярости угас, Ловкач отвернулся и зашагал прочь, сжимаясь, как кусок пергамента в пламени свечи, пока не осталась лишь его смертная оболочка-маска. Никто из выживших и не двинулся в его сторону – я сомневаюсь даже, что кому-нибудь это вообще пришло в голову. В первые же мгновения меня сбил с ног случайный удар божественной руки в латной перчатке, я пролетела через всё поле, а щит мой был расколот на пылающие куски хлыстом Ловкача. Я лежала без чувств очень долго, и очнулась лишь тогда, когда твой пра-пра-пра-дед Айям нёс меня обратно к моему войску.

Он служил ординарцем у одного из других полководцев и был ранен, защищая своего господина. Айям был верным воином и, наверное, пошёл за мной потому, что чувствовал, будто подвёл своего командира и своего короля.

Как бы то ни было, мы стали друзьями, а спустя время – и больше, чем друзьями, но мы никогда не говорили о той ночи, в которую встретились. Она легла на нашу память, перечеркнув её, словно шрам от ужасного ожога.

Ясаммез смолкла, и будто бы собралась произнести что-то ещё, но время шло, а она продолжала молчать.

– Так почему вы рассказали мне эту историю? – наконец решился спросить Кайин. – Должен ли я извлечь некий урок из преданности моего прадеда?

Она медленно подняла на него взгляд, словно уже успела забыть о его присутствии.

– Нет, нет. Ты спросил меня, почему я не уничтожила смертных, прежде поклявшись в этом перед всем миром. Мой возлюбленный слуга Джаир погиб, и Стеклянный договор обратился в ничто, как я и опасалась. И я разрушу замок смертных, разберу по камушку, если придётся, чтобы получить то, что мне нужно. Но это вовсе не значит, что я буду действовать с поспешностью – пусть и вопреки твоему нетерпению… и даже своему.

Кайин чуть подался вперед, готовый слушать.

– Ибо то, что спит и мучается своим тяжким сном под этим замком, есть бог, глупое ты дитя. Он также и мой отец, но это важно лишь для меня, – лицо Ясаммез было бледно и страшно, как небо в ожидании грозы. – Ты разве так ничего и не понял из той истории, что я рассказала тебе? Боги не такие, как мы – они превосходят нас так же, как мы превосходим божьих коровок, копошащихся на листе. Только дурак спешит потревожить то, что не в силах понять и чем управлять неспособен. Теперь ты понимаешь меня? Это будет предсмертная песня нашего народа. И я хочу быть уверена, что как бы она ни завершилась, это будет та мелодия, которую мы выберем сами.

Кайин склонил голову. Мгновение спустя то же самое сделала и Ясаммез. Чужак, случайно заглянувший сюда, решил бы, что это молятся двое смертных.

– Вы действительно собираетесь надеть на встречу с принцем именно это, ваше высочество? – неодобрительно спросил Фейвал. Ему страшно нравилась его новая роль – даже чересчур, как думала Бриони: он придирался к её внешнему виду по каждой мелочи, больше, чем тётушка Мероланна, Роза и Мойна вместе взятые.

– Да ты, ваше высочество, верно, шутишь, – пожурила её Ивгения. – Почему же ты мне ничего не сказала? Он и правда придет сюда – принц Энеас?

Бриони не могла не улыбнуться, наблюдая за реакцией девушки. Энеас был всего только сыном короля, таким же, как и собственные братья Бриони – хотя, надо заметить, являлся он принцем намного более пышного двора гораздо более могущественной страны, но казалось, каждая женщина в Бродхолле боготворит его.

– Да, он придёт, – принцесса обернулась к другим девушкам. – И не вздумайте глазеть на него, когда он будет здесь, ясно вам? Продолжайте вышивать, – только произнеся это, Бриони тут же пожалела о сказанном: сегодня впервые за много дней с тех пор, как жуткая смерть настигла малышку Талию, они хоть к чему-то проявили интерес. – Ну, или хотя бы сделайте вид, пожалуйста. Иначе вы его отпугнёте.

Она смутно подозревала, что Энеас, как и её брат Баррик, не любит, когда перед ним лебезят, разве что, может, у него на то совсем иные причины.

Вошедший принц явил собою образец похвального отсутствия показной пышности: без телохранителей и свиты, в одежде, какую при дворе в Тессисе могли бы назвать исключительно неформальной – простые, хотя чистые и добротно сшитые камзол и дублет, модные нынче широкие мешковатые бриджи до колен, дорожный плащ, испачканный в дороге, и широкополая плоская шляпа, которая тоже выглядела так, будто долгое время её трепала непогода.

Бриони заметила, что Фейвал впечатлён тем, как хорош собою принц, но и разочарован – тем, как просто он одет.

– У него гардеробные, должно быть, размером с Оскасл, – прошептал молодой актёр ей на ухо, – и всё же совершенно очевидно, что он в них никогда не заглядывает.

«Похоже, Энеас единственный человек во всём королевском дворе, не влюблённый в своё отражение», - подумала принцесса.

Всё в сочетании придавало Энеасу в глазах Бриони вид деловой и привлекательный – насколько она вообще давала себе труд об этом задуматься: он представлялся человеком, облачившимся в чистый и опрятный костюм для визита к даме, но которого, однако, ждали и другие дела – так что к прочей одежде добавились повседневные плащ и шляпа.

– Принцесса Бриони, – принц поклонился, – как и остальные, я пришёл в ужас, когда узнал о том, что произошло с вами здесь, в самом сердце отцовского королевства.

– По счастливой случайности, принц Энеас, со мной ничего не случилось, – мягко ответила она. – Однако к бедной Талии, моей горничной, удача повернулась другой стороной.

Принц очаровательно покраснел.

– Конечно, – согласился он. – Простите, я могу лишь предполагать, как горько будет её семье получить это известие. Для всех нас это был кошмарный день.

Бриони кивнула. Энеас снял шляпу, открыв тёмные, цвета сушёной гвоздики волосы – довольно ухоженные, хотя и заметно было, что расчёска их давно не касалась.

– Пожалуйста, присаживайтесь, ваше высочество, – девушка указала на сиденье с подушкой. – Вы, конечно, знакомы с леди Ивгенией и-Дорсос, дочерью виконта Териона.

Принц с серьёзным видом кивнул девушке.

– Конечно, – ответил он, но Бриони усомнилась, что принц помнит виконтессу, даже несмотря на то, что Ивгения была весьма хороша собой.

Принц Энеас был известен тем, что старался проводить при дворе как можно меньше времени – тем примечательнее был его сегодняшний визит и тем больше он льстил Бриони.

– Как ваши дела, принцесса – я имею в виду, на самом деле? – спросил принц, когда они уселись. – Не могу и сказать, как больно мне было слышать об этом ужасном убийстве. Только подумать, что кто-то мог почувствовать себя вправе совершить такое в нашем собственном доме!

Бриони уже давно уверилась, что дворец Бродхолл немногим безопаснее змеиного гнезда, но усомниться в искренности Энеаса было сложно. Что там Финн говорил о нём, когда они только прибыли в Сиан, сто лет назад? «Он терпелив. Ещё о нём отзываются как о хорошем человеке, добродетельном и храбром. Конечно, так говорят обо всех принцах, пусть даже на деле они оказываются чудовищами…» Бриони подумалось, что она, к своему сожалению, повстречала уже достаточно чудовищ, чтобы судить о людях, и ей казалось невозможным, чтобы этот юноша когда-нибудь стал одним из них. Он действительно был довольно обаятелен, а его визит в покои Бриони несомненно вызовет жгучую зависть у всех остальных женщин Бродхолла – и юных, и старых.

– Я чувствую себя настолько хорошо, насколько можно было бы ожидать, – произнесла она. – Мой трон захвачен врагом, который пытался убить меня – почему мне и пришлось бежать, – и убил моего брата Кендрика, – правда ли последнее, она не знала наверняка, да и Шасо, вроде, в этом сомневался, но сейчас Бриони не свидетельствовала истину пред всеведущими божествами в храме, а пыталась привлечь на свою сторону могущественного союзника. – И теперь он пытается достать меня и здесь, чтобы всё же убить – как я подозреваю.

– Нет! – это был возглас потрясения и отвращения, а не отрицания. – В самом деле? Вы думаете, Толли осмелились бы совершить нечто нечто столь глупое здесь, прямо под носом у короля?

«Королевский нос сейчас повёрнут в другую сторону», - подумала Бриони, но вслух не сказала.

Жизнь с труппой Мейквелла – теми ещё похабщиками – не прибавила ей подобаюшего принцессе очарования, зато она стала куда как искуснее в актёрстве.

– Я могу лишь сказать, что некоторое время жила здесь в безопасности, но всего день спустя после прибытия посланника Толли кто-то попытался отравить меня.

Энеас сжал свои широкие, с крупными костяшками ладони в кулаки, встал и принялся мерять шагами комнату. Девушки тут же впились в него глазами – благо принц повернулся к ним спиной и стало можно глазеть сколько угодно.

– Прежде всего, теперь вы будете получать все блюда с королевского стола, принцесса, – постановил он. – Таким образом вы сможете пользоваться услугами личных пробователей моего отца. Когда вы будете есть не с нами, еду вам будет приносить один из моих собственных слуг, чтобы мы были уверены, что она осталась безвредной, – он немного помолчал, раздумывая. – Кроме того, если это не заденет вас, я оставлю несколько своих людей охранять ваши покои. Я снова должен уехать и не смогу лично следить за вашей безопасностью, но капитан моей стражи обеспечит вам бдительную охрану как во дворце, так и вне его. И последнее: я прикажу Эразмиусу Джино – надёжному человеку, которому я доверяю, – следить за вашим благополучием постоянно – в особенности, когда меня нет при дворе.

Бриони не была уверена, что ей нравится его последнее предложение (под острым взглядом лорда Джино она чувствовала себя крайне неуютно), но у неё хватало ума не спорить с этим влиятельным и великодушным молодым человеком, когда он пытался помочь ей. Однако при упоминании капитана стражи сердце уколола печаль: она не смогла не вспомнить Ферраса Вансена – который, если верить всем доступным ей источникам, исчез вместе с её братом Барриком после разгромного поражения на Колкановом поле. Признаться, принцесса почувствовала неясное смущение, как будто она позволила этому красавцу-принцу ухаживать за ней, а не просто принимала его помошь и защиту – и как будто бы она обещала что-то Вансену, хотя на самом деле ничего такого Бриони не делала. Сама эта мысль казалась ей глупостью.

И всё же боль ушла нескоро, и девушка надолго погрузилась в молчание, чем, наконец, даже озадачила Энеаса. Пытаясь спасти положение, Ивгения заговорила:

– Куда вы поедете на этот раз, принц Энеас, если мне позволено будет спросить? Весь двор скучает по вам, когда вы в отъезде.

Он поморщился, но Бриони подумалось, что его гримаса относилась больше не к вопросу Ивгении, а к мысли, что люди судачат о нём.

– Я должен вновь отправляться на юг. Маркграф Акионский осаждён с юга ксиссцами, и я поведу своих Храмовых Псов – вместе с остальной армией мы посланы прорвать осаду.

– А затем вы освободите и сам Иеросоль, ваше королевское высочество? – спросила виконтесса.

Он покачал головой.

– Я боюсь, Иеросоль пал, моя леди. Говорят, что только внутренние стены всё ещё держатся – и что даже Лудис Дракава бежал оттуда.

– Что?! – Бриони чуть не упала со стула. – Я ничего не слышала об этом. Нет ли новостей о моём отце, короле Олине?

– Простите, принцесса, но мне ничего не известно. Не думаю, что даже такой варвар, как ксисский автарк, причинит ему вред, но я не верю также, что иеросольцы вообще отдадут его Сулепису. Не забывайте, что они ещё не сдали свой город и могут продержаться довольно долго. Какой-нибудь благородный муж занял место Дракавы, как я полагаю. И всё же, хотел бы я принести вам более счастливые вести.

Бриони почувствовала, как глаза наполняют жгучие слёзы. В обычной ситуации она старалась сдержать их – но не сейчас.

– О, боги, уберегите моего бедного дорогого отца! Я так по нему скучаю!

Фейвал склонился к ней с платком.

– Ваше высочество, ваша пудра! Она сейчас потечёт, как свежая краска под дождём!

– Простите меня, леди! – Энеас выглядел огорчённым. – Пожалуйста, не принимайте так близко к сердцу всё, что я наговорил о вашем отце или Иеросоле! Государство в состоянии войны и ничего нельзя сказать наверняка. Возможно, Лудис, желая сохранить столь ценного для обмена заложника, как ваш отец, при побеге забрал его с собой.

Бриони шмыгнула носом и издала вымученный смешок.

– Едва ли мысль о том, что отчаянно драпающий Лудис Дракава тащит моего отца с собой через всё поле битвы, способна поднять мне настроение, принц Энеас.

Молодой человек ещё больше растерялся.

– О, клянусь честью богов, я действительно, Бриони – то есть принцесса, – я и сам уже не рад, что вообще заговорил об этом…

Но принцесса не собиралась шантажировать его вечно.

– Пожалуйста, принц Энеас, не беспокойтесь так. Вы желали мне только добра, – а уже так много тех, кого я считала друзьями, меня предали, – что я могу лишь благодарить вас за то, что вы сказали мне правду. Теперь же, прошу, не позволяйте мне дольше занимать ваше время. У вас ещё столько дел. Благодарю вас за всё.

Когда слегка сконфуженный Энеас удалился, Бриони вытерла глаза, жестом отсылая от себя и Ивгению с её утешениями, и Фейвала с его попытками поправить ей макияж. Сказавшись утомлённой и расстроенной, она выставила обоих, хотя они просто умирали от желания обсудить с ней принца.

Бриони страдала вовсе не так сильно, как старалась показать. Конечно, ей было жаль отца, и конечно, она боялась за него, но это продолжалось месяцами – и почувствовать больший ужас, сильнее страдать от собственной слабости и беспомощности девушка уже не могла. Так что вместо этого она строила планы преодоления той самой беспомощности – и теперь начала воплощать их в жизнь.

Глава 8 Сокол и коршун

Пиннимон Вэш тщательно отёр кончик пера о промокательную бумагу и вывел петельку буквы «бре». И снова вытер перо, прежде чем начать другую букву. Аккуратность в письме была ему важнее скорости.

Первый министр Ксанда делал запись в своём календаре.

Кое-кто из других знатных юношей, отпрысков семейств по меньшей мере столь же старинных, сколь и род самого Вэша, насмехался над ним за то, что большую часть молодых лет он прокорпел над буквами. Какой же истинный сын пустыни, в чьих жилах кипит ярко-красная кровь, предпочёл бы часами сидеть, скрестив ноги, – сперва затачивая перья, смешивая чернила и подготавливая пергамент, а затем выводя на листах закорючки слов? Пусть бы даже слова эти повествовали о деяниях, достойных мужчины, как, например, битва, – это ведь далеко не то же самое, что сражаться самому; да и к тому же упражнения в каллиграфии, которым юный Пиниммон отдавал так много времени, чаще всего сводились к переписыванию домашних счётных книг.

Не то чтобы Вэш не умел ездить верхом или стрелять из лука. Он всегда проделывал это достаточно хорошо, чтобы не быть осмеянным, никогда не оказываясь на праздничных играх в числе лучших, – но не оказываясь и среди худших, никогда не ударяя лицом в грязь. Так и получилось, что в то время, как его сверстники прозябали в средних чинах в армии или вынужденно били баклуши в семейных особняках, Вэш поднимался по карьерной лестнице в тени одного автарка за другим: как писец, потом счетовод, чиновник – пока не достиг той высокопоставленной должности, которую занимал и поныне, будучи вторым по влиятельности человеком в самой могущественной империи мира.

На деле же это, однако, означало лишь то, что он был секретарём опаснейшего в мире безумца.

Вэш закончил страницу и вздохнул. Да, за долгие дни на борту корабля он успел завершить неоконченную работу, разобрать различные политические и экономические вопросы и ответить на залежавшиеся письма, но даже навёрстывание дел привело Вэша в уныние: выходило так, будто он готовится к смерти, пересчитывая имущество и составляя завещание. Вот уже много месяцев министр чувствовал себя всё более неуютно рядом со своим повелителем, а с тех пор, как сбежала та храмовая девчонка, которую Сулепис по какой-то нелепой прихоти выбрал в качестве сто седьмой невесты, дела пошли ещё хуже. Автарк, казалось, всё более погружался в какой-то свой мир, о существовании которого другие люди, вроде первого министра, могли только догадываться, но куда не могли войти: Сулепис изрекал какие-то бессвязные фразы о странных вещах, часто религиозных, совершал раз за разом какие-то действия, подобные этому вот морскому путешествию, не давая себе труда объяснить их смысл – а даже если бы и дал, то вряд ли кто-то смог бы этот смысл постичь.

И всё же, что было поделать? Многие из предыдущих автарков Ксиса были слегка не в своем уме, по крайней мере по сравнению с обычными людьми. Начинали сказываться поколения близкородственных союзов, не говоря уж о том, что даже сильнейшие и разумнейшие мужи не всегда могли справиться с искушениями абсолютной власти. Слова одного чиновника, пережившего правление Васписа Тёмного, – о том, что быть приближённым к автарку так же опасно, как спать рядом с голодным львом, – вошли в поговорку. Но Сулепис, казалось, отличался даже от самых свирепых своих предшественников. Всё в действиях автарка говорило о грандиозности его замыслов, но уразуметь значение этих действий было решительно невозможно.

Вэш хлопнул в ладоши и встал, позволяя утреннему халату соскользнуть со старого дряхлого тела. Юные слуги поспешили к нему, чтобы одеть: на миленьких личиках было написано крайнее сосредоточение, будто бы тот, к кому они собирались прикоснуться, являл собою величайшее сокровище. В каком-то смысле так оно и было, ибо власть первого министра включала право убить слуг, если они поранят его или вызовут неудовольствие. Не то чтобы Вэш и вправду когда-нибудь убил кого-то, кто его рассердил. Это было не в его привычках. Лет десять тому назад он даже нарочно стал повсюду искать мальчиков с характером, слуг, которые бы дразнили его, а то и притворялись иногда непослушными – умных, шаловливых, обольстительных мальчиков. Но когда ему перевалило за восемьдесят, Вэш стал куда как менее терпелив. Ему надоело прежде развлекающее, а ныне изматывающее занятие – муштровать подобных слуг. Теперь он задавал каждому новому рабу всего по два-три удара плетью для острастки, и если они не выказывали молчаливого смирения, каковое министр теперь предпочитал в рабах, – просто передавал их кому-нибудь вроде Пангиссира или нынешнего регента автарка в Ксисе, Музирена Чаха – кому-нибудь, кто обожал ломать непокорных и не испытывал раскаяния, причиняя боль.

«Я видел слишком много боли», - внезапно осознал Вэш. – «Она перестала забавлять меня и даже приводить в трепет. Теперь она кажется мне тем, чего следует избегать.»

Пиниммон Вэш притворился, будто случайно столкнулся с Пангиссиром на палубе перед огромной каютой автарка. Грузный священник с помощником, похоже, только что открыли алтарь Нушаша.

– Доброе утро, мой старый друг, – приветствовал жреца Пиниммон Вэш. – Видели ли вы сегодня Сиятельнейшего? Здоров ли он?

Пангиссир кивнул, отчего его несколько подбородков спереди расплющились. В менее официальной обстановке путешествия на корабле он перестал носить свою высокую шапку, надевая её лишь на время церемоний; теперь голова его и широкое лицо, обрамлённое лишь простым чепцом-койфом, казались нелепо и бесстыдно голыми. Тем не менее одет Пангиссир был в чёрную торжественную мантию. Вместо сокола автарка или золотого колеса Нушаша, однако, на ней был вышит пылающий золотой глаз.

– Что это? – спросил Вэш. – Никогда раньше я не видел такого знака.

– Ничего особенного, – легко отмахнулся Пангиссир. – Каприз Сиятельнейшего. Сегодня он спит с маленькими царицами.

Так называли его сто одиннадцатую и сто двенадцатую жён, двух юных сестёр знатного происхождения, племянниц короля страны Михан, посланных Сулепису в качестве подношения. К ним, в отличие от беглянки из храма, он проявлял интерес обычного свойства. Обычного, во всяком случае, для автарка: под аккомпанемент их воплей пассажиры корабля ворочались в своих постелях без сна уже несколько ночей кряду.

– Замечательно, – кивнул министр. – Да пошлют ему боги здоровье и бодрость.

– Да, здоровье и бодрость, – эхом откликнулся священник. Готовый удалиться по своим делам, он снова слегка сплющил подбородки в сторону Пиниммона Вэша.

– А, позвольте ещё только один вопрос, добрый Пангиссир. Найдётся у вас для меня минутка? И нельзя ли нам уединиться в месте не столь ветреном? Мои старые кости уже продрогли – я всё ещё не привык к этим северным водам.

Старший жрец смерил его безразличным взглядом, но на лицо нацепил улыбку.

– Конечно, старый друг! Пойдёмте ко мне в каюту. Мой раб приготовит вам отличного горячего чаю.

Каюта священника была просторнее его собственной, но в ней не было окон. Тщательный расчёт положения человека при дворе десятилетиями оставался для Вэша жизненно важным, так что министр не мог сразу же не задаться вопросом, что бы это значило – и пришёл к утешительному выводу: его собственный статус нисколько не упал несмотря на то, что Пангиссир проводил с автарком много времени в последние полгода.

Зато здесь имелась дымовая труба – приятное обстоятельство, поскольку оно означало, что в каюте можно разместить небольшую печку. Прислужник начал готовить чай, а Вэш пока опустился на скамью, сознательно избегая обычной игры в вежливость, когда двое условно равных по положению пытаются вперёд усадить друг друга – он желал видеть священника Нушаша в благодушном настроении, поскольку надеялся на откровенность – или что-то к ней близкое.

– Итак, – произнёс Пангиссир, когда пиалы с чаем оказались у них в руках, – чем я могу быть вам полезен, дорогой мой старый друг Вэш?

Вэш улыбнулся в ответ, вспоминая, как много раз представлял в красках, что привозит из провинции одного из родственников – и тот втыкает нож Пангиссиру в глаз. Но жизнь при дворе такова, что в любой миг можно нежданно обзавестись как другом, так и врагом. И как раз сейчас министр обнаружил, что думает о жреце почти с нежностью: Пангиссир, может, и своекорыстная собака, но он один из «старой гвардии», а их осталось в живых немного, особенно после той резни, что сопровождала приход Сулеписа к власти.

– Речь, конечно, о Сиятельнейшем, – вслух сказал он. – Денно и нощно пекусь я о том, как бы получше услужить ему.

Жрец глубокомысленно кивнул.

– Как и все мы, да хранит Повелитель Огня его вечно. Но чем я могу вам помочь?

– Вашей мудростью, – Вэш отхлебнул чая, намеренно растягивая паузу. – И вашим доверием. Потому как я вовсе не хочу, чтобы вы думали, будто я желаю вторгнуться в пределы того, что, безусловно, является вашей и только вашей вотчиной.

– Продолжайте.

– Я подразумеваю ваши взаимоотношения с Сиятельнейшим и то, что вы наставляете его в вопросах служения божественной воле. Я не желаю вмешиваться в столь значимое водительство, и, конечно же, мне не дано постичь до конца и пути бога живого на земле, не говоря уж о бессмертных небесных богах.

Пангиссир почти развеселился:

– Похвально, похвально. И для какой же цели вам требуется моя… мудрость?

– Я буду честен с вами, старый друг. Вот как я докажу вам свою преданность и доверие. Оба мы с вами знаем, что при дворе много таких людей, которые готовы искать и использовать в своих целях любой признак слабости или недоверия к другому министру – донести на него, например, или попросту шантажировать.

– Ох уж эти молодые сановники, – серьёзно кивнул Пангиссир. – Ничего не знают о верности и усердном труде.

– Истинно так. Но вам, посвятившему годы праведному служению, я доверяю распознать разницу между сомнениями в мудрости автарка и простой – и совершенно понятной – заботой о его благополучии.

Пангиссир забавлялся происходящим.

– Вы заинтриговали меня, Вэш. Но в верноподданническом усердии ваша мысль уже простирается куда дальше, чем у любого из нас.

Вэш предупреждающе взмахнул рукой, не желая вступать в состязание в искусстве лести, которое ксисские придворные могли продолжать часами.

– Я жажду лишь процветания Ксиса и исполнения воли богов, особенно могучего Нушаша, кто есть царь над всеми небесами так же, как автарк – повелитель всей земли. И здесь мы подходим к моему вопросу, – он вновь прервался на глоток чая, и впервые почувствовал всю серьёзность задуманного – риск, которому он в действительности подвергал себя. – Куда мы плывём, добрый Пангиссир? Что собирается делать автарк? Почему мы взяли с собой так мало солдат, когда так сильно удалились от нашей могучей армии и направляемся в эту чуждую нам северную страну?

Теперь, когда сомнения были облечены в слова и сказанного было не вернуть, он качнул чашку, заставив чай всколыхнуться маленьким водоворотом, и смотрел, как листья, кружась, складываются в узоры, такие же сложные и прекрасные, как стихи, выведенные изящным почерком. На миг министру представилась совершенно другая жизнь, в которой он отвернулся от власти и богатства и вместо этого проводил дни, намечая чернильными линиями границы меж суетным миром и вечностью, переписывая слова великих поэтов и мыслителей с одной лишь целью – сделать их настолько красивыми, будоражащими душу, настолько истинными, насколько это вообще возможно.

«Но тот Вэш, от которого отреклись бы родители, сейчас бы голодал, – подумал министр, – так что ничего такого мне бы и в голову не пришло». Тут он осознал, что даже в сей решающий момент ум его занимают посторонние мысли – и удивился этому: «А я действительно старею».

– Ах да, наше путешествие на север, – первосвященник нахмурился: не в ярости или негодовании, но как человек, которому подбросили интересную задачку. – А что сказал вам Сиятельнейший?

Вэш уже открыл было рот, чтобы произнести «Ничего», но вовремя одёрнул себя. Это прозвучало бы так, будто автарк его отдалил.

– Разные вещи. Но, боюсь, я не всегда могу понять их: речи нашего господина столь возвышенны, а разумение моё так скромно. Я надеялся, что, возможно, вы могли бы разъяснить мне их смысл полнее.

Пангиссир расплылся в улыбке и кивнул.

«Ах ты, самодовольная ты жаба. Поэтому-то ты и решил стать священником, да? – подумал Вэш. – Чтобы помыкать остальными, утверждая, будто тебе одному известна воля богов».

– Прежде всего, – начал речь первосвященник, – вы должны понимать, что Сиятельнейший не только правитель, но и учёный. Он отыскал и прочёл книги древних знаний, и самые названия которых известны немногим из образованных людей. Честно признаюсь вам – по пути познания сущности и помыслов богов он прошёл дальше, чем даже я, высший жрец величайшего из них.

Вэш не усомнился в правдивости его слов: Пангиссир никогда не был дураком, но власть любил гораздо более работы учёного.

– И всё это… познание? Каким-то образом оно ведёт нас на север, в промозглую дождливую варварскую страну – но зачем?

– Затем, что Сиятельнейший замыслил план столь дерзкий, столь захватывающий, что даже я едва в силах его постигнуть, – жрец похлопал себя по обширному животу. – И во всем Ксанде, и даже во всем Эйоне, есть лишь одно место, где он может быть осуществлён: замок в жалком государствишке, зовущемся Королевство Пределов. В стране короля язычников Олина.

– Но что это за план, Пангиссир? В чём он заключается?

– Хозяин Великого шатра, наш благословенный автарк, собирается пробудить самих богов от их долгого сна, – священник осушил чашу с чаем и держал её, пока подоспевший раб не принял посудину из его рук. – И стоить это будет всего только жизни северному королю. Ничтожная цена за то, чтобы благость небес сошла на нашу погрязшую в грехах землю, не так ли, дорогой мой первый министр Вэш?

Министр Вэш не знал, что и думать. Пока он медленно поднимался по ступенькам из каюты первосвященника на верхнюю палубу, на него накатила волна усталости, тяжёлая, как само пенное море. Что мог противопоставить такому безумию один человек, тем более человек старый? Конечно, Пангиссир и его жрецы были совершенно довольны безумием автарка – он хватался за их пустые фантазии, как кот за вьющуюся перед ним верёвочку. Не это ли стало причиной беспощадного вторжения в Эйон, так сильно опустошившего казну Ксиса и оставившего стране армию, такую огромную, голодную и опасную, что её приходилось постоянно гнать в сражения, чтобы, вернувшись, она не причинила бед на родине? Но если так, зачем эта внезапная смена действий: сначала дорого им стоившее нападение на Иеросоль, затем этот странный бросок – словно по мановению руки фокусника – к дальним пределам северного континента?

Неужто автарк и жрецы действительно верят, что под замком северного короля в ожидании пробуждения дремлют боги? Или они ищут что-то менее невероятное – какой-нибудь предмет великого могущества или ценности? Но что могло бы так сильно влечь человека, подобного Сулепису? Ведь он уже итак могущественнейший в целом мире владыка. Не разорит ли он Ксис, бросив каждого взрослого мужчину в пасть войны, уничтожив, возможно, целое поколение, для того только, чтобы заполучить себе нечто, в императорских масштабах равнозначное более блестящему мечу или роскошному дому?

«И что же теперь делать мне? Примкнуть к этому безумию или попытаться остановить его? Но даже реши я пойти против автарка, что я могу, кроме как умереть несогласным? Его постоянно охраняют: даже на этом крохотном судёнышке он всегда окружён пробователями, слугами и Леопардами, и даже, волей случая, застань я его в одиночестве, он намного моложе и сильнее меня. Нет, глупо даже думать о том, чтобы первый министр мог в одиночку напасть на автарка, а первая же неудача немедленно обернётся ужаснейшими пытками перед неминуемой казнью, – Вэш вспомнил о судьбе Джеддина, прежнего командира Леопардов, и содрогнулся. – Нет, поспешность в действиях безрассудна…»

Он нашёл иностранного короля на передней палубе: тот сидел на скамье, сняв шляпу и откинув капюшон плаща, подставляя лицо прохладным, но ярким солнечным лучам. Дюжина стражников выстроилась у леера по сторонам от него, и ещё двое стояли наверху над ним, на галерее вокруг выхода на оружейную палубу.

Удивительным было то, в какой компании Вэш обнаружил северянина – всего в нескольких шагах от Олина Эддона сидел калечный скотарк Прусус. Занавеска на его паланкине была отдёрнута, чтобы солнечный свет падал и на юношу. В первые дни морского путешествия скотарк совсем разболелся, но даже сейчас, когда ему стало лучше, он всё ещё выглядел крайне измождённым: голова свешивалась на грудь, а руки и ноги судорожно подёргивались. Даже просто глядя на Прусуса, Вэш преисполнялся раздражения и страха. Выбор такого жалкого существа был первым признаком опасности, непостижимости замыслов нового автарка.

Министр повернулся к северному монарху спиной. Какое бы безумство ни задумал автарк, оно – было ясно – означало смерть Олина, так что все разговоры следовало вести, держа в уме данное обстоятельство. Беседовать с ним было всё равно, что гладить животное перед жертвоприношением – так поступали только для того, чтобы успокоить жертву, поскольку привязываться к ней по-настоящему не было никакого смысла.

Вэш улыбнулся чужеземцу.

– О, доброго дня, король Олин. Вижу, вы наслаждаетесь солнечной погодой?

– Как я могу не радоваться солнцу, если каждый раз, когда я вижу, как оно садится, может оказаться для меня последним?

Первый министр склонил голову, весьма правдоподобно изобразив сожаление.

– Не отчаивайтесь, ваше высочество. Возможно, Сиятельнейший пощадит вас. Он изменчив в своих решениях, наш великий повелитель.

Сулепис и в самом деле был изменчив, однако обычно это не сулило никому ничего хорошего.

Олин приподнял бровь:

– А, ну, тогда действительно, чего мне бояться? – и вернулся к созерцанию горизонта.

За дни, проведённые на борту корабля, тюремная бледность на его лице постепенно сменилась лёгким загаром, и даже медный отлив на его каштановых волосах стал казаться рыжее и ярче. Вэш оценил иронию. Приближаясь к своей кончине, Олин Эддон, тем не менее, всё больше оживал.

– Может быть, вам что-нибудь нужно? – спросил он короля.

– Нет. Я наслаждаюсь ветром, обдувающим мою кожу, и пока этого достаточно. Но вы можете ответить на мой вопрос. Я спросил его, – Олин указал на Прусуса, сидящего под своим навесом, – но… скотарк, кажется, так вы его называете… не слишком разговорчив.

– Вы правы, ваше высочество, – он всего лишь жалкий выродок, которого следовало умертвить ещё при рождении. Только такая богатая женщина, как его мать, могла позволить себе оставить сына-калеку, – глупо было так горячиться, но блуждающий взгляд водянистых глаз Прусуса всегда нервировал Вэша. – Я расскажу вам то, что вы желаете знать, если смогу.

– Замечательно. Кто такой «скотарк»? Я так понимаю, что этот парень в каком-то смысле наследник автарка?

– Да, понимаю, как для вас, должно быть, это странно, – ноги Вэша начали ныть от долгого стояния. Он подошёл и присел на противоположный от северянина конец скамьи. – Говорят, что эта традиция восходит к древним дням нашего народа, когда мы жили в пустыне и кочевали кланами. Раз в году мы собирались вместе вокруг ксавадиса, очень почитаемого места, где вода никогда до конца не исчезала, и выбирали вождя всех кланов – Великого Сокола. Тогда же мы избирали и Коршуна, высоко парящего орла пустыни. Обычно им становился пожилой человек из рода, достойный доверия и мудрый, но полагаемый не тщеславным. Он уходил с родом Сокола и становился Соколом, если с главой всех родов что-нибудь случалось.

Спустя века, когда мы переселились в города, отношения между Соколом и Коршуном, которые теперь назывались Автарком и Скотарком, стали более хрупкими и сложными, и подчас они практически воевали друг с другом – у каждого имелись свои приверженцы, свои кланы, свои армии. После краха первой Ксисской империи все выжившие вожди вместе явились туда, где сейчас стоит город Ксис и где были утверждены Законы Ксисского шахства. Главнейший из них устанавливал круг обязанностей и полномочий автарка и скотарка. Или я рассказываю то, что вам уже известно, ваше высочество? – любезно поинтересовался министр.

– Нет-нет, прошу, продолжайте!

– Хорошо. Итак, Закон шахства Ксис гласил, что автарк всегда сам выбирает скотарка, и что скотарк может править ксиссцами только в случае смерти автарка, и то лишь до тех пор, пока совет благородных семейств не соберётся, чтобы одобрить кандидатуру следующего автарка, почти всегда являющегося наследником автарка умершего.

– Это не кажется столь уж необычным, – кивнул Олин. – У нас, в некоторых из Королевств Пределов, есть схожие законы.

– Да, но там, где кончается это сходство, и начинается самое интересное, – объяснил Вэш. Он быстро глянул на Прусуса, но скотарк, похоже, уснул; тонкая нить слюны протянулась от его нижней губы к воротнику. – Если скотарк умирает, автарк тоже должен отойти от власти, пока представители высшего сословия не соберутся и не решат, достоин ли он продолжать править. В продолжение этого времени он лишён божественной защиты и может быть свергнут и казнён по решению знати. Такое случалось уже не раз.

Олин удивлённо изогнул бровь:

– Если скотарк умирает, автарк может быть свергнут? Да как вообще такое возможно?

Вэш пожал плечами:

– Это давало возможность избежать захвата власти каким-нибудь завистником из соперничающих кланов. Нет никакого смысла становиться скотарком, если ты ищешь только власти, потому что когда автарк умирает, ты можешь править лишь до тех пор, пока не будет избран новый автарк. И нет смысла убивать автарка, особенно если ты – нетерпеливый наследник, потому что на его место заступит скотарк, так что ты можешь и не подняться на трон.

– И каждый автарк выбирает нового скотарка, – продолжил Олин, поглядев на Прусуса. Тот уже храпел, слегка вздрагивая даже во сне; руки его покачивались, как стебли маков на сильном ветру.

– Но если автарк всегда бывает отстранён от власти, по крайней мере, на время, когда умирает его скотарк, не разумно ли выбирать самого молодого и здорового скотарка, какого только удастся найти?

– Конечно, ваше высочество, – кивнул Вэш. – И в прошлом автарки устраивали пышные церемониальные игры с борьбой, бегом и соревнованиями в боевых искусствах просто чтобы отобрать самых сильных и здоровых кандидатов среди знатных семей.

– Но этот автарк, очевидно, так не поступил.

– Сиятельнейший во многом не похож на своих предшественников, да продлятся его дни, – покачал головой министр и немного понизил голос, так, чтобы стража не могла его слышать. – На церемонии, где Прусус получил Корону Коршуна, его благороднейшее величество Сулепис сказал нам: «Пусть все, кто сомневаются во мне, посмотрят, кого боги заберут первым: этого человека Прусуса или моих врагов», - Вэш снова выпрямился. – С тех пор множество врагов Сиятельнейшего покинули сей мир, а Прусус всё живёт и дышит.

Министр с трудом поднялся со скамьи. Теперь он чувствовал себя лучше. Разговор с иноземцем прояснил его прежние мысли и развеял тревоги. Конечно же, решать, остановить ли Сулеписа или нет, было обязанностью богов, но никак не Пиниммона Вэша. Если бы небесам было угодно низвергнуть Сиятельнейшего или хотя бы помешать ему, богам нужно было всего-навсего переломить тоненькую соломинку жизни калеки Прусуса. Для них это должно быть не труднее, чем прихлопнуть муху.

– Можно ещё один вопрос? – задержал его Олин.

– Конечно, ваше высочество.

– Если кто-нибудь – да не допустят этого боги – просто столкнёт Прусуса за борт, потеряет ли автарк власть в этом случае?

Вэш кивнул.

– Такие мысли возникали и у других. И да, это возможно.

– Возможно? Я думал, таков закон вашей страны.

– Да, но хорошо известно также, что Сулепис – сам себе закон. К тому же, есть и другая причина, по которой никто ещё не осмелился сделать этого, как я подозреваю.

– И что же это за причина?

– Что бы ни произошло потом, убийца скотарка понесёт наказание, и наказание очень жестокое – внутренности преступника бросят в клетку львам, – пока он ещё жив и соединён с ними, если я правильно помню. Так что никто никогда не убивал скотарков – ещё даже до того, как Сулепис занял трон.

– Спасибо, – кивнул Олин. – Вы дали мне много пищи для размышлений, министр Вэш.

– Я рад был услужить вам, ваше высочество, – ответил он и, поклонившись, направился к себе в каюту.

После неожиданно беспокойного утра и тягостной компании обречённого человека Вэш внезапно почувствовал, что не прочь немного поесть и выпить сладкого вина.

Человек, который никогда не улыбался, стоял в дверях каюты.

Голубь, почти в любой другой ситуации закрывший бы собой Киннитан, как верный пёс, спрятался у неё за спиной, тихонько поскуливая от ужаса.

Девушка изо всех сил старалась не показать, как ей хочется сделать то же самое.

– Чего тебе надо? – требовательно спросила она.

Неулыбчивый мужчина едва глянул на неё и зашарил глазами по маленькой каюте, где было жарко, как в бане, несмотря на холодную погоду снаружи, поскольку ставни были заколочены; духота усугублялась и вонью, исходящей от немытых тел и ночного горшка, который опорожняли лишь раз в день.

– Я собираюсь в город, – ответил он наконец. – И не вздумайте что-нибудь выкинуть, пока меня не будет.

– Что за город? – название могло бы хоть примерно подсказать ей, где они сейчас, как далеко уже уплыли.

По изменениям в движении корабля и звукам девушка поняла, что судно встало на якорь, и последние несколько часов провела в страхе – что, если они нагнали корабль автарка? Но, возможно, происходило что-то другое… Киннитан постаралась не дать надежде слишком укрепиться в сердце.

Похититель не ответил на её вопрос, а только в последний раз осмотрелся.

– Если не вернусь до захода солнца, еду вам принесёт кто-нибудь из команды. Я запретил им убивать тебя, девка, но если вздумаешь бунтовать или опять примешься за свои штучки, мальчишку им позволено пытать сколько влезет, – его бледные, мёртвые глаза остановились на Голубе. – Вот для чего он здесь. Как гарантия, что ты сделаешь всё, что тебе сказано. Поняла?

– Да, – Киннитан сглотнула.

Похититель вновь уставился на неё своими тусклыми стекляшками, пустыми, как у серебристо-красных рыб в прудах Обители уединения.

– Мне нужна ванна, – заявила пленница. – Чтобы вымыться. Не думаю, чтобы даже ты стал передавать меня автарку такой вонючей.

Он отвернулся и шагнул к двери:

– Возможно.

– Почему ты не скажешь мне своё имя?

– Потому что мёртвым не нужны имена, – веско уронил мужчина и захлопнул за собой дверь.

Девушка услышала, как тяжело упал на место затвор.

Кто-то заговорил с ним в проходе снаружи: голос был похож на капитанский – одного из лучших моряков автарка, как выяснила Киннитан из подслушанных ею разговоров команды. Ещё ей удалось узнать, что капитану не особенно нравится подчиняться приказам их похитителя, кем бы и чем бы тот ни был. Киннитан высвободилась из объятий Голубя и тихонько подкравшись к двери, приложила ухо к щёлочке.

– …Но с этим ничего не поделаешь, – оправдывался моряк перед безымянным человеком. – Не бойтесь. У нас быстроходнейший корабль – мы догоним флот автарка в несколько дней.

– Раз нужно – делайте, – после долгого молчания произнёс её тюремщик. В его голос вкралась нотка чувств – нетерпения, может, даже ярости. – Я вернусь к ночи. Проследите, чтобы к тому времени мы были готовы отчалить.

Теперь уже капитан не смог сдержать раздражения:

– Новый руль не приладишь в мгновение ока, даже в таком порту, как Агамид. Я сделаю всё, что смогу, но мы предполагаем, а боги располагают. Всё в их руках.

– Неверно, – грубо оборвал его похититель. – Если мы не догоним автарка, даже боги не в силах будут тебя спасти. Это я тебе обещаю, капитан.

Киннитан на цыпочках вернулась к кровати и устроилась рядом с Голубем. Простыни отсырели, а на коже ребёнка выступил пот. «Может быть, у него жар?» – подумала она почти с надеждой. Вот смеху-то будет, если убийца-похититель останется с носом, потому что они оба умерли от какой-нибудь заурядной горячки, пока он вёз их навстречу их судьбе.

– Ш-ш-ш, тише, цыплёночек, – прошептала она дрожащему ребенку. – С нами всё будет хорошо. Всё будет хорошо…

Но мысли её бешено скакали, как несущаяся вниз под горку арба. По словам капитана, они причалили в Агамиде, и милостью пчёл священного улья она узнала название – город на юго-восточном побережье Эйона, к северу от Девониса. Одна из прачек Цитадели была родом отсюда. Киннитан тщательно переворошила память, но не смогла вспомнить больше ничего из рассказов той девушки, кроме того, что владение портом так долго оспаривали Девонис и Джаэл, что население говорило сразу на нескольких языках. Правда, пользы в этом знании не было никакой. Нужно было найти способ улизнуть с корабля, пока враг далеко.

– Ты доверяешь мне? – спросила она немого мальчика чуть спустя. – Голубь, ты мне доверяешь?

Долгое время казалось, что ребёнок её не слышит, и Киннитан забеспокоилась, не слишком ли он болен, достанет ли у него сил хотя бы двигаться – не то что пытаться сбежать, рискуя жизнью. Но потом мальчик открыл глаза и кивнул.

– Отлично. Потому что у меня есть идея, но чуточку страшноватая. Обещай мне, что не будешь слишком бояться, что бы ни случилось.

Его тонкая ручонка высунулась из-под единственного ветхого одеяла и сжала её ладонь.

– Тогда слушай. У нас будет только один шанс.

И если что-то пойдёт не так, один из них – а то и оба – умрут. Она не сказала этого вслух, но Голубь и без того это знал. Пленники крали у смерти каждый свой новый день с тех пор, как Безымянный проволок их по сходням флагмана ксисского флота.

«Жар или пламя, – подумала Киннитан. – Так или иначе, а я сгорю прежде, чем позволю автарку вновь дотронуться до меня».

Глава 9 Смерть во Внешних залах

– Должен признаться, Чавен, из сказанного вами я не понял ровным счётом ничего, – Феррас Вансен покачал головой. – Боги, полубоги, чудовища, чудеса… а теперь и зеркала! Я-то думал: ведьмовство – это яды и дымящиеся котлы.

Доктор улыбнулся – немного вымученно.

– Мы здесь рассуждаем не о ведьмовстве, капитан, а о науке, – мягко поправил он. – Разница в том, что учёные мужи ведут изыскания и делятся своими наблюдениями с другими учёными мужами, закладывая таким образом фундамент научного знания. Вот почему мне нужна ваша помощь. Прошу, расскажите всё ещё раз.

– Я рассказал вам всё, что смог вспомнить, сэр. Я упал во тьму в Глубинах. Я падал очень долго. Тогда мне казалось, будто я спал и грезил. Я помню лишь обрывки того сна – и я уже пересказал их вам. Затем я вышел из тьмы – и да, эту часть я помню очень твёрдо. Я упал в мир теней – но вышел оттуда своими ногами. И обнаружил, что нахожусь в центре Города фандерлингов – хотя вначале я этого не понял, конечно, потому что никогда прежде тут не бывал.

– Но вы стояли на зеркале, я прав? Огромном зеркале, отражающем статую бога, которого фандерлинги зовут Повелителем жидкого мокрого камня, а мы, тригонатцы, Керниосом?

Вансен уже начал уставать и никак не мог понять, для чего Чавен продолжает задавать ему столько вопросов о том, как он вернулся к горе Мидлан. Разве он не объяснил всё в первый же день?

– Я стоял на зеркале, да. Я не знал, что фандерлинги зовут его по-своему, но это определённо было изображение Керниоса. Теперь-то я понимаю – тот одноглазый монстр, Джикуйин, спланировал всё с самого начала: он хотел открыть двери в дом Керниоса, что бы это ни значило. Но я недолго об этом размышлял, поскольку быстро обнаружилось, что моего внимания требуют и другие срочные вопросы, – он слегка улыбнулся. – Орда фандерлингов, вооружённая разномастными острыми штуками, например. И если я помню верно, как раз вы и возглавляли их, Чавен, так что мне нечего вам поведать более такого, чего бы вы уже не знали.

– Это всё имеет некий смысл, – медленно проговорил доктор, как будто не слышал последних слов капитана. Собственно, слушать он, похоже, перестал сразу после того, как Вансен упомянул дом Керниоса. – Возможно, в рудниках Глубин, куда вы упали, было второе зеркало, – задумчиво пробормотал он. – Или что-нибудь, что сработало похожим образом – мы ведь даже предположить не можем, какими знаниями всё ещё владеют квары или какими однажды поделились с ними боги, – Чавен принялся мерить шагами трапезную – одно из немногих помещений в храме Метаморфического братства, кроме самого священного молельного зала, которое было достаточно просторным для того, чтобы два человека могли встать во весь рост и свободно двигаться. – А на другом конце – религиозное место Города фандерлингов, посвящённое тому же богу – под другим именем, да, но тем не менее. Это как если бы в некоем доме одна дверь открывалась в Эйон, а другая – в солнечный Ксанд!

– И вновь, доктор, я вас не понимаю, – Феррас Вансен уже устал обсуждать всё это, бесконечно обдумывая и взвешивая – всё-таки он был солдатом, его страна подвергалась опасности и он страстно желал что-нибудь для неё сделать. – Но, пожалуйста, не тратьте силы на объяснения – я слишком простой человек для таких материй.

– Вы, как всегда, недооцениваете собственный ум, капитан Вансен, – рассмеялся Чавен. – Насколько вы сами убеждены в этом – вот вопрос. В любом случае, не обращайте на меня внимания. Мне нужно как следует поразмыслить, прежде чем я смогу увидеть в этом хоть какое-то здравое зерно. Самое ужасное, что брат Окрос – один из больших знатоков именно в этой области, и я просто до смерти хочу поделиться с ним узнанным и услышать его мнение – даже если часть меня жаждет вырезать ему сердце.

– Боюсь, я с ним незнаком.

– С братом Окросом? Предатель, грязный предатель! Я считал его коллегой и другом, но оказалось, что всё это время он был шпионом Хендона Толли.

На минуту лекарь аж онемел от захлестнувшего его негодования. Пока он пытался справиться с чувствами, дверь открылась и вошёл Киноварь.

– Добрый день, господа! – он махнул рукой, приветствуя собравшихся.

Вансен говорил с ним лишь дважды, но низкорослый мужчина успел ему понравиться, и капитан понимал, почему Сланец отзывался о нём так тепло.

– Боюсь, нам придётся поверить вам на слово, магистр Киноварь – не в том, что день хорош, но в том, что сейчас день. Перед тем, как попасть сюда, я был узником в рудниках Страны Теней – уж и не помню, когда я в последний раз видел небо.

Ещё ему страшно хотелось увидеть солнце. Вансен даже грезил об этом иногда – как грезят о любимом, но умершем родственнике.

– Всё потому, что люди наверху больше думают о том, как бы всадить в вас стрелу, капитан, а не о том, чтобы дать вам глотнуть свежего воздуха, – жизнерадостно пошутил глава фандерлингов. – Но тут уж я не виноват, а? Да, собственно, я пришёл сюда за Сланцем Голубым Кварцем, но вижу, что разминулся с ним.

– Он в верхних помещениях, устраивает свою семью, – пояснил Вансен. – А мы с Чавеном рассуждали тут о всяком разном. Должен признаться, я и знать не знал, как много всего происходило у вас, в Городе фандерлингов – тайные туннели, Сланец и Опал с их найдёнышем из-за Границы Тени, магические зеркала. Как подумаю, что я жил над таким чудным местом и даже не подозревал об этом!

– Опять зеркала? – насторожился Киноварь. – Что там ещё с зеркалами?

– Ничего, – вмешался Чавен. – Зеркала – это неважно, магистр, – вопреки проявленному ранее интересу – врач просто измучил Вансена вопросами – теперь он внезапно торопился сменить тему. – Важно другое: нас так мало здесь, и мы зажаты между отступником Хендоном Толли в замке над нами и армией кваров за воротами. И если квары знают о туннелях Шторм-камня, как полагает Сланец, долго они там, снаружи, не останутся…

Не успел лекарь договорить, как дверь открылась и вошёл Сланец Голубой Кварц собственной персоной – двигаясь медленно, будто нёс что-то тяжёлое.

«В некотором смысле так оно и есть», - подумалось Феррасу Вансену.

От Сланца ожидали, чтобы он участвовал чуть ли не в каждом собрании, где требовали высказаться по всем вопросам, – хотя очевидно было, что такая ответственность его тяготит. И всё же Сланец произвёл впечатление на Вансена – он усмотрел в нём черты своего старого командира Донела Мюрроя – особенно в его мрачноватой манере шутить, которая, увы, не могла скрыть доброй натуры фандерлинга.

Киноварь распахнул объятия:

– А, вот и ты, Сланец, дружище! Несомненно, только что из-за стола! Его жена отменно готовит, вы знали?

– С теми крохами, что выдают нам скупердяи монахи, хорошо, если Опал удастся сварить хотя бы похлёбку из гальки[5], - фыркнул Сланец. – Метаморфные братья расценивают наслаждение едой как путь к нравственному падению, – он закатил глаза. – Как Никель заявил мне: «Скажи спасибо, что хотя бы можешь сверчков нажарить. Нашим послушникам сверчковая тюря перепадает хорошо если раз в неделю, и для них это пир!»

Упомянутый Никель, как всегда хмурый, заявился минутой позже.

– Никак не могу заставить братьев работать. Им только бы сплетничать о Высоком народе да о фаэри – вместо того, чтобы трудиться во славу Старейших, – пожаловался он.

– Наступили странные дни, – пожал плечами Киноварь. – Не будь к ним слишком строг, брат Никель.

Магистрат Ртуть был представителем Хранителей Гильдии, и именно ей предстояло – о чём напомнил Никелю Киноварь – решать, станет тот настоятелем или нет. Даже Феррас Вансен не мог не заметить, как мгновенно изменилось поведение монаха.

– Вы, конечно же, правы, магистр, – поспешно согласился Никель. – Абсолютно правы.

Капитан поймал взглядом выражение отвращения на лице Сланца Голубого Кварца и прикусил губу, чтобы не рассмеяться.

– Так вы говорите, что удержать оборону в вашем городе невозможно? – спросил Вансен.

– Нет, капитан, – ответил Киноварь. – Но наш город не защищен стенами, как верхний, Южный Предел. Чем ближе от храма к Городу фандерлингов, тем больше туннелей, которые нужно удерживать. Десятки!

– Тогда защищать нужно сам храм, – неожиданно предложил Сланец.

– Что за чушь ты несёшь, Голубой Кварц? – было ясно, что Сланец нравится Никелю не больше, чем сам Никель Сланцу. – Это священное место, а не поле битвы.

– Поле битвы там, где случается битва, брат Никель, – наставительно заметил Киноварь. – И мы пытаемся сделать так, чтобы ни храм Метаморфического братства, ни Город фандерлингов ими не стали. По крайней мере, я полагаю, именно об этом говорит Сланец.

– Более или менее, – низкорослый мужчина огляделся, как будто внезапно смущённый всеобщим вниманием. – Итак, что мы имеем? Племя теней, скорее всего, воспользуется теми из древних дорог, которые, начинаясь на материке, пересекают бухту и проходят через храм на большом расстоянии от города. Кроме того, эти дороги и пути, с которыми они соединяются, прямо над нами начинают разветвляться, так что к городским предместьям несколько первоначальных ходов разделяются более чем на сотню туннелей – слишком много, чтобы защищать.

– А что, если их перекрыть? – предложил Вансен. – У вас тут есть камень – просто горы камня, боги свидетели! В Глубинах я видел, как рабы Джикуйина используют порох…

– Здесь мы зовём его взрывчатым порошком, – Киноварь покачал головой. – Да, у нас имеются и порох, и камень, но на то, чтобы перекрыть подступы к Городу фандерлингов, потребуется год работы и вдесятеро больше людей, чем у нас есть. Из города дороги ведут в полдюжины других каменоломен, к бассейнам с пресной водой, в десяток соседних поселений, не говоря уже о естественных пещерах и проходах, которые мы даже не облагораживали. Нам пришлось бы перекрыть их все до единого, – он вздохнул. – Сланец прав. Если народ сумерек пойдёт под бухтой дорогами Шторм-камня, тогда мы должны остановить их здесь, где ещё можно сократить количество входов в подземелья до разумного, с охраной которого есть шанс справиться, или мы вообще их не остановим.

– Вы же не хотите превратить храм в военный лагерь?!.. – завёлся Никель, но громкий стук в дверь оборвал его тираду, и молодой дородный брат Сурьма влетел в комнату. Лицо его раскраснелось.

– Прошу прощения, господа, извините! Просто… кое-кто из братьев… там были… они услышали какие-то звуки…

Киноварь удивлённо приподнял бровь:

– Что, во имя смертоносного обвала, ты такое говоришь, парень? Звуки? Какие звуки? И почему они не должны их слышать, эти звуки?

Сурьма постарался собраться с мыслями и объяснил:

– В Скважинах во Внешних залах, магистр – в скоплении каверн, соединённых ходами далеко за самыми дальними огородами храма. Несколько послушников услышали голоса, исходящие из глубин, и послали одного сообщить нам.

– Почему они сначала не пришли ко мне? – возмутился Никель.

Киноварь жестом приказал старшему монаху замолчать.

– Не уверен, что понимаю твоё беспокойство, брат Сурьма. Эти послушники – они ведь постятся? Когда желудок долгое время пуст, он частенько вводит в заблуждение глаза и уши.

Сурьма склонил голову в знак согласия, но упрямо продолжил:

– Так и есть, магистр. Они постятся, и им является разное. Но несколько братьев слышали одно и то же: голоса, похожие на шёпот ветра, и голоса эти говорили на языке, который был послушникам незнаком.

Сланец подался вперёд:

– Сурьма, скажи, эти туннели как-то соприкасаются с дорогами Шторм-камня?

Сурьма кивнул:

– Да, конечно, за Скважинами, мастер Голубой Кварц. Там ниже проходит Коридор потайных светильников, а дальше начинаются дороги Шторм-камня.

– Значит, если племя теней – квары – решат спуститься сюда с материка, как мы и обсуждали, это один из путей, по которому они могут прийти, – подытожил Вансен.

– А мы ещё даже не начали укреплять подходы к храму, – помрачнел Киноварь. – Обвалы и оползни! Как мы сможем защитить все туннели, если сумеречное племя уже начало вторжение? Ходов слишком много! Не уверен, что мы справились бы даже заручившись поддержкой всех наземных солдат с лошадьми и пушками впридачу.

– И тем не менее, кто-то должен пойти и проверить эти Скважины, как вы их назвали. Воспряньте духом – быть может, это всего лишь бурчало в желудках у голодных монахов. Но мы должны действовать быстро – на случай, если это всё же не так.

– У нас, фандерлингов, нет армии, капитан Вансен, – напомнил солдату Киноварь.

– Но есть же кто-то, кто способен сражаться! – мужчина оглядел собравшихся. – Кем были те, кто окружил меня, когда я только появился у вас в городе? Большинство сжимали в руках лопаты да кирки, но кое-кто помоложе и посноровистее держал что-то, похожее на настоящее оружие.

– Стражи Гильдии, – пояснил Киноварь. – Они выполняют роль караульных – нет, скорее даже смотрителей. Помогают охранять Дом Гильдии и другие важные места и вещи. Но им уже давно не приходилось сталкиваться ни с чем серьёзнее обычных преступлений вроде кражи или пьянства в общественном месте, или редких нарушений общественного порядка.

– Это неважно, – сердце Вансена забилось быстрее. Наконец-то у него появилось настоящее дело, он действительно мог чем-то помочь, а не просто отвечать на бесконечные вопросы Чавена о зеркалах. – У них ведь должна быть какая-то подготовка – и оружие, по крайней мере, настоящее. Пришлите мне отряд этих Стражей – столько, сколько сможете выделить, – и, с разрешения Гильдии, я поведу их вниз, чтобы взглянуть, кто это там шепчется и разнюхивает.

– Пока гонец доберётся до Гильдии и обратно, пройдёт уйма времени, – погрустнел Киноварь.

– Быть может, монахи смогут пойти с капитаном Вансеном? – предположил Сланец.

– Не смогут, – нахмурясь, отрезал Никель. – Они приняли священный сан, чтобы служить только Старейшим!

– Да неужели? – ехидно возразил Сланец. – Может, Старейшие предпочитают, чтобы квары жили в храме и резвились в Мистериях?

– Хватит, – оборвал их магистр Киноварь. – Сюда со мной прибыли полдюжины Стражей – как почётная охрана Астиона, – как уяснил Вансен, Астион был чем-то вроде королевской печати Эддонов: каменный диск, означавший, что его обладатель выполняет официальное поручение Гильдии. – Они могут отправиться с капитаном, а гонцы тем временем доставят в Город письмо и сообщат Гильдии о наших опасениях и нужде в людях.

– Звучит разумно, магистр, – кивнул Вансен. – Может ли монах, что принёс весть, проводить нас туда?

– Он бежал весь день, – ответил Сурьма, – и упал в обморок, едва успев передать новости. Сейчас он в лазарете.

– Тогда нам надо придумать что-то другое. Сланец, можешь мне помочь с подготовкой? Я так мало знаю о ваших людях и этом месте.

– Конечно, – Сланец без энтузиазма пожал плечами, – брат Сурьма, не мог бы ты разыскать мою жену и сообщить ей, что я, возможно, не приду к ужину?

Он проводил взглядом выходящего монаха и тихонько пояснил Вансену:

– Лучше он скажет, чем я. Старушке моей это совсем не понравится.

Киноварь представил новоприбывшего слегка извиняющимся тоном, как человек, который привёл на поводке злобного пса.

– Это Молот Яшма, – обратился он к Вансену. – Предводитель парней, которых вы берёте с собой. Он хотел встретиться с вами.

Вошедший был ненамного выше Киновари, и головой едва доставал капитану до пояса, но при этом очень мускулист, так что размах его плеч почти равнялся росту; длинные руки оканчивались большими ладонями – едва ли не крупнее, чем у самого Вансена. Вид у фандерлинга был весьма воинственный: бритая круглая голова походила на пушечное ядро, брови грозно нависали, а подбородок яростно щетинился.

Суровый мужчина долго сверлил Ферраса Вансена глазами.

– Ты командовал людьми?

– Командовал. Я был… Нет, я и есть капитан Королевской гвардии Южного Предела.

– В бою?

– Да. В последний раз – на Колкановом поле, но не всегда моё командование заканчивалось так плачевно, хвала богам.

Вансена позабавила такая тщательная проверка, но он уже долго прождал возвращения Киновари и в нём нарастало нетерпение.

– А твои стражи – станут ли они делать то, что им сказано?

– Если там буду я, – заявил Молот, всё ещё яростно буравя капитана взглядом глаза в глаза, – они гранит будут рыть пальцами, если прикажу. Вот почему я иду с вами. Вопрос в том, кто командует – я или ты?

Вансену не хотелось вступать в глупые пререкания с этим мелким гоблином-грубияном.

– Как решит магистр.

– Командует капитан Вансен, Молот, – напомнил начальнику стражей Киноварь. – И ты уже это знаешь.

Вансен подавил улыбку: чего-то подобного он и ожидал.

– Тем не менее, я с радостью приму твою помощь, командир стражей Яшма. Мы позаботимся о том, чтобы с твоими парнями ничего не случилось. Нужно только проверить, что там был за шум – не думаю, что придётся драться.

Молот фыркнул, скрещивая мускулистые руки на бочкообразной груди.

– Конечно, думаешь – если б не думал, взял бы с собой ораву этих грибных огородников с мотыгами и корзинками. Магистру понадобились мои ребята, а значит – наверняка там найдётся, кому начистить рыло.

– Вот там и поглядим, – капитан повернулся к Киновари. – Я попрошу вас дать мне оружие, поскольку сюда я прибыл без него. Где остальные стражи?

– Ждут снаружи, – ответил магистр. – Мы подберём вам что-нибудь, годное продырявить фаэри шкуру, и можете выступать в любой момент.

– Вы ведь дадите мне попрощаться с Опал? – Сланец поднялся с места.

– Зачем? – удивился Вансен. – Ты же не идёшь.

– Но ты просил меня рассказать…

– Я просил тебя ответить на мои вопросы, и ты ответил. А в качестве проводника я получил разрешение взять с собой брата Сурьму, молодого парня, который отлично знает те места и не имеет семьи… в отличие от тебя. Так что, мастер Голубой Кварц, закрой рот и хотя бы на сегодняшний вечер вернись к жене и мальчику.

Сланец благодарно взглянул на него, не в силах подобрать подходящие слова. Феррас поспешил уйти, пока не повисла неловкая пауза. Встречи с ним ждали стражи Яшмы – мужчины, которых он поведёт к опасности, а некоторых, возможно – и к смерти. И в эту минуту тот факт, что ростом они были своему новому командиру по пояс, не значил абсолютно ничего.

Происходящее с ним сейчас представлялось Вансену столь же странным, как и всё, что он видел в Глубинах, даже нет – еще страннее. Только подумать – все эти годы, что он прожил в Южном Пределе, прямо у него под ногами скрывались такие удивительные места! Каскадная лестница оказалась широченным вертикальным туннелем, уходящим вниз громадной воронкой, как будто камень застыл вокруг водоворота, который позже иссох. Покачивающиеся огоньки коралловых ламп в руках спускающихся перед ним фандерлингов были похожи на пляшущие в грозовой туче звёздочки.

«Да у нас здесь есть своя Граница Тени, – продолжал размышлять капитан. – Два разных мира, но не бок о бок, а один под другим: наш Южный Предел наверху, а этот внизу».

– Смотри под ноги, кэп, – прорычал Яшма. – Если оступишься здесь, ещё не так страшно, а вот пройдём чуть дальше вниз – долго будешь падать. Так что лучше привыкай глядеть, куда прёшь.

– Ладно, – Вансен на минутку задержался, пристраивая оружие, выданное ему Киноварью, у стены – «топор стража», как назвал его магистр: одноручный боевой топор с булавовидным молотом на обухе, с противоположной лезвию стороны, – поправил кусок коралла, закреплённый у него на лбу в маленьком светильнике, и вновь поднял топор. Болезненный зеленовато-жёлтый свет позволял разглядеть не так уж много – фандерлинги видели в здешней темноте гораздо лучше, чем он. Сейчас капитан не отказался бы от старого доброго факела, но стоило ему лишь заикнуться об этом, как он тут же заработал полный недовольства взгляд предводителя стражей.

– Да они ж так чадят и трещат, что нас за милю учуют! Что, не согласен? Не говоря уж о том, как быстро огонь сожрёт воздух в узких проходах. Нет, кэп, думать уж предоставь старине Молоту.

«Но фандерлинги ведь пользуются огнём, правильно? Для приготовления еды и обогрева домов – я сам видел! Да и как же кузни?» – капитан задумался. Конечно, из того, что рассказал ему Чавен, он знал, что у фандерлингов имелись и тщательно продуманные системы вентиляции, в которых лениво крутящиеся лопасти винтов, похожих на водяные колёса, выгоняли дым из города, сперва подтягивая его вверх, а потом облачками выдувая в воздух над холмом, на котором стоял Южный Предел.

«Их дымоходы поднимаются к нашим жилищам, – эта мысль потрясла его. – Их дороги ведут под бухтой к материку, а туннели, вырытые ими, уходят глубоко под морское дно, если Сланец Голубой Кварц сказал правду…. Да эти фандерлинги владеют большей частью этой скалы, чем мы!»

У подножия Каскадной лестницы, где каменные стены вздымались так высоко, что свет от их маленьких ламп не достигал потолка, отряд вступил в огромную пещеру, полную бледных каменных колонн, сужавшихся к середине наподобие песочных часов. Пройдя по ней сколько-то времени, они наконец остановились у стены, в которой зияли открытыми каменными ртами несколько входов в туннели.

– Они называют это место Пять арок, – прошептал Яшма.

Брат Сурьма немного помолился на непонятном Вансену языке, с многочисленными грубыми «ках» и «з-з-з» в словах, тогда как дюжина стражей благоговейно склонила головы.

– Впереди, – закончив молитву, сообщил послушник новому командиру, – лежат Внешние залы. Теперь мы переходим из Того, что было построено, к Тому, что выросло.

Эти названия ничего не сказали капитану, но к такому он уже привык.

– Далеко мы от того места… как оно там называется… где ваши монахи?

– Скважины? Теперь недалеко, – ответил Сурьма.

– Достаточно близко, чтоб нам всем захлопнуть рты, – добавил Яшма и, протянув длинную волосатую руку, отвесил подзатыльник одному из стражей, обрывая его бормотание. – Всем нам, – сердито повторил он.

Схлопотавший затрещину юнец ответил командиру мрачным взглядом.

В свирепости Молота Яшмы капитан не сомневался, но опасался, что остальные стражи могут и не справиться с задачей, если дело дойдёт до дела.

– Прямо здесь, за углом, – прошептал Сурьма. – Позвольте мне пойти первому и найти кого-нибудь, кто мог бы с нами поговорить. Нам не следует беспокоить их больше, чем требуется – они идут Стезёю Старейших, всё-таки. Так мы называем время воздержания и молитв.

– Один ты не пойдёшь. Эй, Чугунная чушка, – приказал Яшма провинившемуся ранее стражу, – иди с ним. Смотри, чтоб он не влип в неприятности, и верни целым и невредимым.

Паренёк по имени Чугунная чушка, кажется, был очень доволен тем, что ему поручили настоящее мужское дело: он приосанился под своим тяжёлым плащом и опустил короткую фандерлингскую алебарду, больше похожую на копьецо со штыком. У него не было ни шлема, ни доспехов, и если бы не оружие, стража можно было бы принять за монаха.

«И как мы собираемся с кем-то сражаться, – мелькнуло в голове у Вансена, – когда наша армия – от горшка два вершка и закована в шерсть?»

Разведчики потрусили по извилистому коридору и быстро скрылись из виду. Вансен, у которого спина уже начала ныть от того, что ему по большей части приходилось идти, согнувшись почти вдвое, едва успел перевести дух, а парни, громко топоча, уже неслись обратно.

– Мертвы! – глаза Сурьмы распахнулись так широко, что казалось, теперь никогда не закроются полностью. – Все они, в своих кельях!

– Как? – вскинулся Яшма прежде, чем капитан успел открыть рот.

– Нельзя сказать, – возбуждённо выдохнул Чугунная чушка. – Но один из них – малыш Пьютер. Я его знаю, ему было не больше тринадцати!

– Но что их убило? – допытывался Яшма. – Там была кровь?

Феррас Вансен был для них чужаком, а Яшма – уже привычным командиром, и капитан мог понять, почему в такой момент стражам хотелось держаться за знакомый порядок вещей, но недопонимание сейчас могло в будущем стоить им жизней.

– Позволь мне задавать вопросы, командир стражей, – попросил он мягко, но твёрдо. – Брат Сурьма, что ты видел? Опиши только то, что действительно видел, а не то, что, как ты думаешь, случилось. И давайте говорить тихо.

Сурьма сделал глубокий вдох.

– Кельи находятся друг рядом с другом, на расстоянии нескольких шагов, и не имеют дверей. Отшельники все лежат в своих кельях так, как будто умерли сидя. Их четверо – нет, пятеро. Там их пятеро, остальные кельи пусты, – монах ненадолго замолчал – Вансен видел, что он старается успокоиться и собраться с мыслями. – Другие кельи, там, докуда мы дошли, были пусты. Около дюжины. После этого мы повернули назад.

– Было ли там что-нибудь, указывающее на то, что их убило? Тела остыли?

Сурьма выглядел озадаченным.

– Нет, крови не было, но они все мертвы. У кого-то были открыты глаза – но не у всех. Мы их не трогали. Мы не знали, кто ещё мог таиться там, наблюдая за нами…

Вансен нахмурился:

– Всё это звучит очень странно. Если они умерли вот так, в своих кельях, значит, они не сопротивлялись. Должно быть, их застали врасплох. Но крови нет? Очень странно.

Чтобы получше ухватить свой топор, солдат вытер руки о бриджи. Жена Сланца, Опал, потратила два дня, так и сяк складывая да перешивая фандерлингские одёжки, чтобы изготовить ему подходящую пару.

– Идёмте. Чугунная Чушка, веди нас, но когда мы доберёмся до места, первым пойду я.

Он повернулся к остальным; на лицах всех его спутников было написано немалое волнение, и только Молот Яшма, напротив, кровожадно скалился.

– Теперь мы пойдём молча. Если вам нужно будет что-нибудь сказать – действительно нужно – тогда, во имя богов, говорите тихо. Если это сумеречный народ, то помните: они бесшумнее, умнее и свирепее, чем вы можете себе представить – они них иначе как о врагвхспособны услышать шёпот за сотню шагов.

Говоря это, он, однако, почувствовал укол стыда. Разве Джаир не был в некотором роде его другом? Но капитан потерял и на Колкановом поле, и в других местах слишком много людей, чтобы не думать о других кварах иначе как о смертельных врагах.

– Вы меня поняли? Отлично. Яшма, ты идёшь следом за мной. Покажи своим парням, как должен мужчина идти навстречу опасности.

Феррас не хотел терять нетренированных (ну, по крайней мере, не бывших солдатами) спутников, в то время как он сам, зажатый за ними, при случае ничем не сможет помочь – и потому был намерен возглавить отряд, как только появится возможность. Но и это было по-своему рискованно: если на него нападут в слишком узком проходе, фандерлинги, скорее всего, не смогут помочь ему тоже, даже если и захотят.

«Как говаривал Мюррой, – вспомнилось Вансену, – если ты не годишься в солдаты, тогда вперёд – умри, чтобы стать щитом другому». Если его, Вансена, оттеснят в узкое место, то у остальных будет шанс отступить и донести весть до Города фандерлингов.

И всё-таки, было бы неплохо иметь при себе добрый солдатский щит. Особенно в тесных проходах, особенно в царящей вокруг тьме. Собственные тихие шаги стали казаться капитану барабанным боем – квары наверняка услышали их давным-давно.

Феррас и его маленькая команда наконец вышли из тесного туннеля на открытое место, которое Сурьма называл Скважинами – в подземную залу, напоминающую горную долину, чьи склоны, уходящие во тьму, недосягаемую для света коралловых ламп, были изрезаны вертикальными трещинами. Огромные складки камня между трещинами были все источены – некоторые пустоты оказались естественного происхождения, другие – явно выдолблены или, по меньшей мере, расширены умелыми руками. В тусклом зеленоватом свете Вансену удавалось разглядеть не многое, но то, что он увидел, напомнило ему о скалистых кручах Сеттленда, где старые мистики Тригоната укрывались от соблазнов мирской жизни. Но даже блаженные сновидцы, онири, нашли бы для себя невыносимой жизнь в этих мрачных, лишённых света глубинах. Капитан никогда не думал, что может мечтать о небе так же, как голодный мечтает о куске хлеба, но так оно и было. «О боги в небесах, – взмолился он про себя, – пожалуйста, позвольте мне дожить до того дня, когда я снова увижу солнечный свет!»

Сурьма указал на ближайший склон, похожий на каменные соты. Впервые за всё время Вансен пожалел, что они взяли с собой коралловые лампы: если им предстояло столкнуться с кем-либо, кто долго прожил здесь без света, или одним из многочисленных видов детей сумерек, для которых тьма была домом, фонари, какими бы они ни были тусклыми, превратят их отряд в лёгкие мишени.

Вансен теперь двигался во главе группы, огибая тёмные места на полу, которые, как он подозревал, могли оказаться колодцами: провалишься – так и долетишь до центра земли. Приблизившись, он разглядел, что ближайшая келья не пуста – её владелец лежал наполовину снаружи, раскинув неестественно вывернутые руки. В слабом свете кораллов убитый казался совсем юнцом. Вансен подался вперёд и дотронулся до кожи фандерлинга-послушника. Она была тёплой, но тело оказалось податливым, как тряпичная кукла, глаза юноши были полуоткрыты. Солдат приложил ухо к груди монаха, но ничего не услышал. Мёртв, значит, но как долго?

Как и говорил Сурьма, неподвижные тела обнаружились в нескольких скудно обставленных кельях нижнего яруса – одно из них такое маленькое, что даже зачерствевшее сердце Вансена болезненно сжалось. Пока Яшма и другие фандерлинги, склонившись над малышом Пьютером, бормотали проклятия, Феррас двинулся по краю выхода породы, размышляя о том, сколько ещё келий могут скрывать в себе мертвецов и как они умерли, что на них не осталось ни единой царапины. Монахи лежали каждый в своей келье – похоже было, что беда настигла их всех одновременно, или же нападавшие подобрались стремительно и бесшумно.

Первая келья в следующем каменном склоне была пуста, и Вансен уже собирался перейти дальше, как вдруг лампа высветила нечто, чего в других пещерках он не заметил – дыру в задней стене комнатушки, ведущую вглубь скалы. Он наклонился ближе и присмотрелся: пол, в других виденных им кельях тщательно выметенный, здесь был засыпан каменным крошевом и пылью. Дыру в задней стене, кажется, спешно продолбили колотушкой и долотом. Но зачем…?

И внезапно Вансен понял, на что смотрит. Тихо-тихо, как только мог, выбрался он из кельи и вернулся туда, где ждали его остальные; большинство из них теперь, когда злость их иссякла, выглядели испуганными.

– Думаю, я нашёл место, откуда они проникли сюда, – прошептал мужчина спутникам. – Идите за мной.

Яшма первым последовал за ним, позади него шёл Сурьма, но остальные, замешкавшись, поотстали. Беспокойство вновь всколыхнулось в душе Вансена. Эти необученные фандерлинги не были солдатами, надежды на них не было никакой – и об этом следовало помнить.

Молот Яшма обернулся и грозно уставился на своих стражей – и в свете их ламп лицо его напоминало гротескную маску. Парни повскакали на ноги, но видно было, что они колеблются.

– Это нора, прокопана с другой стороны, – уверенно заявил Сурьма, вглядевшись в отверстие на задней стене пустой кельи.

– И не фандерлингскими инструментами, – тихо прорычал Яшма. – И не с фандерлингским умением. Очень скверная работа. Смотрите, края обтёсаны кое-как.

– Те туннели, о которых говорит Сланец – дороги Шторм-камня, – спросил Вансен у Сурьмы. – Мы к ним близко?

– Не знаю. Дайте подумать… – Сурьма прекратил разглядывать дыру и выпрямился. – Да, полагаю, что так, хотя мы никогда не ходим к ним через Скважины – есть другой переход, намного ближе к храму. Но да, одна проходит прямо за этой каменной стенкой.

– Тогда это могли сделать квары, – заключил Феррас. – Возможно, их вторжение уже началось. Мы должны пробраться сквозь него до другого конца и посмотреть, что там, – обратился он к стражам. – Мы не можем возвратиться к Киновари и остальным с докладом, пока не выясним всю правду. Следуйте за мной. Держитесь вместе. И помните – тихо!

Низкий туннель за кельей оказался неровным ходом, с полом, усыпанным щебёнкой и большими отколотыми кусками камня, кое-где узкий настолько, что Вансену приходилось ползти на четвереньках, постоянно опасаясь застрять – что было более чем оправданно! Один раз его коралловый светильник замигал, начал тускнеть и совсем потух, на несколько минут оставив мужчину в почти полной темноте, пока один из идущих позади фандерлингов не передал ему запасной коралл. В конце концов проход расширился и солдат смог подняться на ноги; прошёл, спотыкаясь, несколько сотен шагов, пролез в очередную грубо обработанную дыру в камне и на другой стороне снова выпрямился во весь рост.

Здесь было куда просторнее; свет фонарей подошедших фандерлингов высветил ход шириной в полдюжины шагов, чьи потолок, стены и пол (исключая дыру над кучей каменного крошева, из которой они только что выбрались) были всюду гладко отшлифованы – настоящий памятник аккуратной работе и выдающемуся мастерству.

– Дорога Шторм-камня, – почти благоговейно проговорил Сурьма. – Эту я никогда не видел, она слишком далеко даже от храма.

– С этого момента Гильдии придётся лучше приглядывать за ними, – откликнулся Вансен. – Кто-то несомненно пробил ход отсюда до Скважин. Мы должны вернуться к Киновари и остальным и сообщить об этом.

Он повернулся и повёл их обратно в новый туннель, который теперь, когда капитан увидел добрую фандерлингскую работу, ещё сильнее напоминал ему звериную нору. Они успели пройти совсем немного, когда внимание капитана привлёк отблеск света. На мгновение он подумал, что это кто-то из фандерлингов неведомым образом опередил его, но та часть туннеля, где он стоял, была едва шире его плеч.

Секундой позже то, что двигалось им навстречу, встало во весь рост, загородив собою свет, и Вансен невольно отшатнулся: существо внешне напоминало человека – но лишь очертаниями, будучи гораздо массивнее и покрыто жёсткой чешуйчатой шкурой. Глаза его сидели так глубоко под сильно выступающими надбровными дугами, что едва отражали свет Вансенова светильника. Капитан только и успел заметить, что в морде твари было что-то от гориллоподобных рабов Глубин, а через миг здоровенный, с лопату могильщика, тяжёлый кулак уже летел ему в голову. Вансен в последний момент вскинул топор, но, не сумев сдержать сокрушительный удар, получил обухом своего же оружия по лбу и рухнул навзничь, оглушённый, – частью прямо на фандерлингов, орущих позади в ужасе и смятении.

– А-а-а, кр’яазел! – завопил кто-то. – Не может быть!

– Глубинный эттин! – выкрикнул Сурьма. – Бегите, капитан, это эттин!

Но бежать было некуда. Существо перед ним заворчало – гулкий звук отозвался дрожью у Ферраса в груди. Он ещё раз поднял свой топор, но в то же время из-за плеча твари высунулась длинная трубка, чей конец раскачивался угрожающей змеёй. Из отверстия вырвалось облачко не то дыма, не то пыли, и внезапно Вансену стало нечем дышать. Капитан уронил оружие и схватился за горло, пытаясь нащупать душившие его руки, но их не было – лишь только в лёгких всё разрасталась красная пустота. Беспомощно сползая на землю, Феррас Вансен почувствовал, как мысли его мечутся и гаснут, словно пламя брошенной в колодец свечи.

Глава 10 Спящие

Сначала все силы Баррик тратил лишь на то, чтобы оставаться на ногах. Склон был неровным, между деревьями беспорядочно плелись лозы и побеги куманики, и через каждые несколько шагов путь ему преграждали большие бледно-жёлтые камни, торчащие из зелени, словно обломки костей. Шелкины, однако, вроде бы начали отставать: он всё ещё видел их среди оставленных позади деревьев – белые призрачные фигуры, по-обезьяньи прыгавшие с ветки на ветку, но уже без прежней яростной спешки.

«А птица была права, – подумал принц. – Шелкины боятся этого места не меньше прочих обитателей Страны Тени».

Впрочем, и самому Баррику, похоже, пребывание здесь не сулило ничего хорошего, кроме разве что возможности отдохнуть и подумать. Эти твари будут выжидать, когда он спустится обратно – по-прежнему без оружия, способного дать им отпор, с одним своим обломком копья. И куда подевался Скарн? Неужели ворон в конце концов бросил его одного насовсем?

От карабканья по крутому склону у юноши разболелись ноги и закололо в лёгких. Когда преследователи исчезли из виду, принц остановился передохнуть, но мысли его всё время возвращались к их лишённым всяких черт обмотанным паутиной лицам, смоляно-чёрным глазам и к тому, что, возможно, прямо сейчас шелкины, неслышно крадучись меж деревьев, окружают его, так что после короткой остановки он заставил себя подняться на ноги и вновь полез вверх в поисках открытого места, более выгодного тактически.

А склон становился всё круче. Баррику часто приходилось хвататься руками за ветки и каменные выступы, чтобы подтянуться повыше, из-за чего изувеченная рука пульсировала и горела ещё сильнее лёгких, и от боли принц чуть не плакал. Безнадёжность собственного положения начинала угнетать его. Он оказался в чуждой стране – стране жуткой, незнакомой, полной демонов и кошмарных созданий – да к тому же совершенно один. Сколько ещё ему удастся продержаться вот так – зная, что никто не придёт на выручку, без еды и оружия, и даже без карты? Одно неудачное падение – и ему останется только беспомощно лежать, ожидая смерти.

Внезапно Баррик оступился и тяжело упал на четвереньки, так сильно при этом ударившись, что даже вскрикнул от боли. Он опустился на локти и уставился на землю, маячившую в нескольких дюймах от носа, невидящими от слёз и пота глазами. Что-то странное было в этой земле, понял он несколько мгновений спустя – что-то очень, очень странное.

На ней была надпись.

Принц выпрямился: коленями он упирался в светло-охристую каменную плиту. Глубокие царапины на её поверхности складывались в знаки, распознать которые ему не удалось, и хотя символы почти стёрлись от дождей и ветра, они, без всяких сомнений, были вычерчены разумной рукой. Баррик торопливо поднялся на ноги. Посмотрев вверх, он заметил, что гребень холма уже вовсе не так далеко, как ему казалось – может быть, даже он сумеет доковылять меньше чем за час. Юноша глубоко вздохнул и огляделся, высматривая шелкинов, но никого не увидел – лишь ветер шуршал в ветвях деревьев, – и возобновил подъём. Даже если на Проклятом Холме он найдёт свою смерть, то неплохо будет сперва увидеть вершину. Может статься, серое небо там покажется светлее – это было бы здорово. Баррику Эддону уже до смерти надоели туман и полумрак.

С трудом преодолевая последний подъём, он заметил, что те, кто жил здесь и кто приходил сюда, оставили больше, чем просто резные знаки на жёлтых камнях: кое-где полукруглые выступы скал были приспособлены под крыши для убогих хижин, сложенных под ними, хотя от построек уже мало что осталось, кроме редких случайно сохранившихся стенок из стасканных в кучу и тщательно скреплённых булыжников. Чем ближе он подходил к верхушке холма, тем больше встречалось ему желтоватых скал: огромных глыб и изогнутых каменных хребтов, торчащих из-под плотного одеяла цепляющейся за них зелени. Примитивные конструкции также стали сменяться более сложными, изъеденные ветром и водой выступы оголившейся гладкой каменной основы холма продолжались и объединялись уложенными друг на друга валунами и даже кое-где грубыми деревянными стенами и крышами – но все они пустовали, давным-давно покинутые прежними обитателями, которые, кем бы они ни были, не оставили никаких следов своего пребывания, кроме изредка встречающихся на поверхности камней знаков, похожих на муравьиные ходы.

Здесь, на вечнозелёных холмах, туман был едва ли не плотнее, и столь же обманчив, как и у подножий, но тишину этих мест не нарушали даже редкие птичьи голоса, которые Баррику случалось услышать внизу. И хотя вот уже час, а то и больше, принц не замечал никаких признаков присутствия шелкинов, окружавшее его гнетущее молчание начинало действовать на нервы, и намерение отсидеться здесь стало казаться юноше всё более нелепым. Всё, что ему оставалось – продолжать карабкаться на самый высокий гребень, до которого теперь было рукой подать, и за которым уже не видать было ничего, кроме жемчужно-серого сумеречного неба.

Подтянувшись, Баррик влез на выступ и увидел, что между ним и его целью осталась лишь одна груда камней среди зелени и грязи, и что там возвышается самая странная постройка из всех им здесь увиденных: из купы деревьев и густых зарослей выпирал под необычным углом круглый каменный купол с огромным продолговатым окном, разверстым среди зелени подлеска. Каменистая тропка, извиваясь, уходила вверх по последнему отрезку склона, выползая из мешанины ползучих стеблей, в которой он стоял, и убегая к тёмному навесу прямо под длинным окном. Частокол обломанных камней, виденный им издалека, тот, что походил на раскрошившиеся зубы, торчал над лесистым пиком чуть выше диковинного жилища.

Мгла и туман окутывали это странное место как венок из нарциссов, какие дети носят на праздник онира Заккаса. Здесь испарения не только сгущались сильнее, чем у подножия холма, но, кажется, отличались и цветом, и плотностью. Баррик довольно долго глядел на них, прежде чем сообразил, что к туману подмешивается дымок, поднимающийся из-за деревьев у самого гребня.

Дым. Дымоходы. Кто-то живёт в этом богом забытом месте. На вершине Проклятого Холма.

С бьющимся сильнее, чем даже во время изматывающего подъёма, сердцем, он повернулся, чтобы спуститься, но не успел сделать и шагу вниз по склону, как ниоткуда и отовсюду, мягко отдаваясь эхом и в завываниях несущегося по холму ветра, и в его голове, принца позвал голос.

– Приди, – шептал он. – Мы ждём тебя!

Вдруг оказалось, что руки и ноги Баррика больше не подчиняются ему – во всяком случае, не желают унести прочь от странного дома на вершине, дома, который ожидал его подобно заброшенному колодцу, куда юноша мог упасть и утонуть.

– Приди, приди к нам. Мы ждём тебя!

И принц с изумлением обнаружил, что в своём собственном теле он – всего лишь беспомощный наблюдатель. Оно развернулось и принялось карабкаться на выступ, пока не встало на каменистую тропу, а затем зашагало к каменному жилищу, как облако, подталкиваемое ветром, а Баррик просто смотрел изнутри, не в силах ничего поделать. Вытянутое окно и тенистый навес всё приближались и приближались. Высокая верхушка холма проплыла над ним, а в следующий миг он шагнул в проём и вошёл под тёмные своды дома.

Вскоре темнота уступила место рассеянному красноватому свету. К Баррику частично вернулась способность управлять своими конечностями, но её хватило лишь на секундную передышку – сердце его колотилось втрое быстрее обычного – прежде чем то, что лежало впереди, вновь неумолимо потянуло его к себе.

– Приди. Мы ждали долго, о дитя человеческое. Мы начали опасаться, что неправильно истолковали то, что было явлено нам.

Каменная комната наверху закруглялась куполом – странное, белёсое, похожее на пещеру помещение, около пяти или шести барриковых ростов в высоту, чей потолок покрывал бессистемный резной орнамент из корявых завитушек, едва видимый сквозь чёрную вуаль дыма. И красный свет, и дым источал маленький костерок в кольце камней на полу, засыпанном щебнем и грязью. Позади него на низкой каменной платформе сидели три сгорбленные фигуры примерно одного с Барриком роста.

– Ты устал, – сказал голос.

Кто это говорил? Фигуры перед ним не шелохнулись.

– Ты можешь присесть, если от этого тебе станет лучше. Мы сожалеем, что не можем предложить тебе ни еды, ни питья, но наши и твои пути в этом мире разнятся.

– Мы даём ему много, – грубо прервал его другой голос. Он почти не отличался от первого и был так же бесплотен, но по резковатым ноткам в нём Баррик понял, что говорит кто-то другой. – Мы даём ему больше, чем кому бы то ни было ещё за всё время.

– Потому что это и есть та цель, с которой мы были призваны. И то, что мы даём ему, не принесёт ему добра, – возразил первый голос.

Баррик хотел убежать, очень хотел, но едва мог двигаться. Ворон оказался прав – дурак он, что полез сюда. В конце концов принц совладал с собственным голосом:

– Кто… кто вы такие?

– Мы? – переспросил второй, более резкий, голос. – Нет такого истинного имени для нас, что мы могли бы назвать и ты бы знал его или понял.

– Скажи ему, – вмешался третий голос, похожий на первые два, но, кажется, более старый и слабый. – Скажи ему правду. Мы – Спящие. Мы – отвергнутые, нежеланные. Мы те, кто видит, и не может не видеть.

Голос был похож на бормотание призрака на верхушке пустой башни. Баррика трясло, но он не мог заставить ноги унести его отсюда.

– Ты пугаешь дитя Живущих-под-солнцем, – с мягкой укоризной произнёс первый голос. – Он не понимает тебя.

– Я не ребёнок! – Баррик не желал, чтобы эти существа беседовали у него в голове. Это было слишком схоже с теми последними мгновениями перед великой дверью Керниоса – теми, когда он почувствовал, как умер Джаир. – Просто отпустите меня!

– Он не понимает нас, – повторил и самый слабый из голосов. – Всё потеряно, как я и боялся. Мир изменился слишком сильно…

– Замолчите! – взвился второй, более резкий, голос. – Он чужак. Он из Живущих-под-солнцем. Кровь ничего не значит под Дневной звездой.

– Но под лучами Сребросвета цвет у всякой крови один, – возразил первый. – Дитя, отдыхай бестревожно. Мы не причиним тебе вреда.

– Говори за себя, – отозвался второй голос. – Я могу выжечь его мысли как сухую траву. Если он станет мне угрожать, я так и сделаю.

– Это ты помолчи, Хикат, – снова заговорил первый. – Твой гнев здесь не к месту.

– Весь мир отверг нас с презрением, – огрызнулся тот, чьё имя было Хикат. – Мы поселились в самых костях тех, кто уничтожил бы нас, балансируя на грани пробуждения. Мой гнев здесь не к месту, Хау? Это ты здесь не к месту, с твоими невыполнимыми планами и пустыми мечтами.

– Когда придёт дитя? – спросил третий, дрожащий, голос. – Вы говорили про дитя?

– Дитя уже здесь, Хуруэн, – ответил ему первый. – Он здесь.

– Ах, – слабый голос издал звук, прозвучавший в голове Баррика вздохом. – Мне всё думалось…

– Зачем вы делаете это со мной? – Баррик вновь попытался повернуть назад и сбежать из этой круглой пещеры, но не мог заставить руки и ноги повиноваться себе. – Вы все здесь сумасшедшие? Я не понимаю ничего из ваших речей, ни единого слова! Кто вы такие?

– Мы – братья, – начал Хау. – Дети…

– Братья? – это вмешался Хикат. – Болван! Ты – моя мать, а он – твой отец.

– У меня был сын когда-то, – произнёс дрожащий голос Хуруэна.

Сидевший посередине медленно поднялся. Его мантия распахнулась, и на мгновение взору Баррика предстала серая, иссохшая, лишённая признаков пола плоть. Сердце его дрогнуло и словно примёрзло к груди; если б ему только удалось, он бы отполз подальше от костровища. Такого же каменно-серого цвета кожу он видел у жестокого слуги Джикуйина, Уени’ссоха, но это существо выглядело высохшим и сморщенным, как мумифицированный труп.

– Но мы – не он, Баррик Эддон, – ответил ему Хау, как если бы принц высказал свои мысли вслух. – Мы не враги тебе.

– Откуда вы знаете моё имя? – такое казалось совершенно немыслимым здесь, на краю света, когда и сам он почти забыл его – и это напугало юношу. – Проклятье, да скажи же, откуда ты знаешь моё имя?!

– Он напал на нас! – вскричал Хикат. – Мы должны убить его!

– Кто здесь? – встрепенулся Хуруэн.

– Тише, братья. Он лишь испуган. Сядь, Баррик Эддон. Выслушай всё, что мы должны тебе рассказать.

То, что мешало ему сбежать, теперь помогло ему усесться возле огня. За пляшущими язычками пламени очертания фигур перед ним расплывались, как последние видения сна.

– Все мы были рождены давным-давно в городе под названием Сон, – начал Хау. – Хуруэн – старший среди нас, это правда, но это всё, что можно говорить с уверенностью. Даже Хикат, самый младший, теперь так стар, что мы и не упомним, когда он пришёл в этот мир.

– Она, – поправил Хикат, и впервые злая резкость в его голосе чуть смягчилась, и он зазвучал почти мечтательно. – Почему-то я чувствую, что была женщиной.

– Это неважно, – добродушно отозвался Хау. – Мы стары. Мы связаны кровью. Мы были рождены среди народа, что зовётся Бессонным, в городе под названием Сон, но они изгнали нас…

В животе у Баррика снова заворочался страх. «Бессонные!»

– Погоди, пока не услышишь нашу историю целиком. Не все, кто бродит под мглампами Сна, так жестоки, как тот, кого ты повстречал, но мы отличаемся от них от всех. Мы – Спящие.

– Они отослали нас прочь, – вставил Хуруэн. – Я единственный, кто помнит. Мы спали, и это пугало их. Мы видели сны…

– Да, – согласился Хау. – Среди Бессонных мы были единственными, кто видел сны, и наши сны не были лишь фантазиями, но истинными отблесками огня, горящего в пустоте. В них мы увидели, что боги падут, и что Бессонные повернутся против своих повелителей в Кул-на-Кваре. Мы прозрели также и приход смертных на эти земли. Всё это мы увидели и предсказали, но наш собственный народ не прислушался к нам. Они устрашились нас. Они прогнали нас.

– Я никогда не видела фонарей тьмы, – зло проговорила Хикат. – Дом, принадлежащий мне по праву, был отнят у меня!

– Ты видела их, – заявил Хау. – Ты просто не помнишь. Мы все потеряли так много и ждали так долго…

– Я… я не понимаю, – вмешался Баррик. – Вы… вы Бессонные? Но я думал, что Бессонные никогда не спят…

– Позволь мне показать тебе, – средняя фигура отбросила назад капюшон.

Кожа серого человека Глубин была гладкой и тонкой, как будто его костлявое лицо обтягивал шёлк, но кожа Хау была ещё изрезана сеточкой бесчисленных тонких морщинок, словно бы сотканная из паучьих тенёт. Более же всего они различались в другом: вместо круглых, навыкате, серебристо-голубых немигающих буркал Уени’ссоха у существа, стоявшего перед Барриком, под бровями пролегло лишь несколько глубоких морщин, а глазные впадины были пусты, как выжженные солнцем пески.

– Ты слеп!

– Мы не видим так, как другие, – уточнил Хау. – Будь мы похожи на своих неспящих собратьев, мы и в самом деле были бы слепы. Но в наших снах мы видим больше, чем кто бы то ни было.

– Я устал видеть так много, – печально промолвил Хуруэн. – Это никогда и никому не приносит счастья.

– Правда никого не делает счастливым, – сердито бросила Хикат. – Потому что правда всегда заканчивается смертью и тьмой.

– Тихо, мои милые, – Хау вновь опустился на землю и протянул руки собратьям. Поколебавшись, оба Спящих взялись за них, образовав полукруг. Затем Хикат и Хуруэн протянули оставшиеся свободными ладони Баррику. Принц пялился на троицу поверх костра, не понимая – или не желая понимать.

– Возьмись за наши руки, – подсказал Хау. – Ты пришёл сюда не случайно.

– Я пришёл потому, что заблудился – потому что эти твари, шелкины, пытались меня убить…

– Ты пришёл сюда потому, что был рождён, – возразила Хикат, и в её голосе опять сквозило нетерпение.

Протянутые к Баррику с двух сторон ладони всё ещё ждали, когда он ухватится за них.

– Быть может, всё началось даже раньше. Но ты здесь, и это подтверждает твою причастность. Никто не приходит к Холму двух богов без причины.

– Тебе отведена страница в «Книге Огня-в-Пустоте» – молвил Хау. – Давай прочтём её.

– Погоди! Ещё одна душа тянется к тебе, – перебил их Хуруэн. – Душа-близнец, что ищет тебя.

Бриони. Это помогло Баррику наконец решиться – боги всемогущие, как он по ней скучал! Он придвинулся ближе к огню, так, чтобы дотянуться до поданных ему серых рук. В пещере не было холодно, но даже теперь, когда принц сидел к костру почти вплотную, он не чувствовал, чтобы пламя источало хоть какое-нибудь тепло – а его трепещущие язычки лишь делали глубокие тени вокруг ещё резче. И пусть совершаемое им напугало юношу намного сильнее, чем должно бы, Баррик позволил своим ладоням сомкнуться вокруг сухих, скользких пальцев Хикат и Хуруэна. Мгновением позже глаза принца против воли закрылись, и вдруг он начал падать – падать! Стремительно проваливаться во тьму, беспомощно махая руками и ногами.

Но где же они – его руки и ноги? Почему он кажется себе лишь одинокою тяжкою мыслью, погружающейся в пустоту?

Он падал. Наконец в глубине под ним замерцало что-то, не бывшее тьмой. Сперва он решил, что это какое-то широкое круглое море, а через миг – что оно похоже на декоративный пруд с серебрящейся водой, окаймлённый бортиком из светлого камня. А затем увидел, что это на самом деле: зеркало, которое он принял от Джаира, но выросшее до огромных размеров. Баррик едва успел подивиться этому превращению, тому, что может упасть в предмет, находящийся сию минуту у него же в кармане, – как вдруг врезался в холодную поверхность и вынырнул с обратной стороны.

И остановился. Зеркало, однако, осталось, но теперь висело перед ним на беспросветно-чёрном фоне, как картина в Портретном зале там, в Южном Пределе, и принц видел в нём своё отражение.

Нет, не своё – черты отражения неуловимо изменились, перелились в новую форму, словно ртуть, и постепенно окрасились в новый цвет подобно башням его родного замка под лучами восходящего солнца. Лицо, глядевшее теперь на него с той стороны, было темнокоже, обрамлено чёрными волосами и очень юно – но также и очень встревоженно и искажено усталостью. И всё же принц подумал, что несмотря ни на что девушка прекрасна. Это была она, вправду она – никогда он не видел её так ясно! Лицо в зеркале принадлежало той самой темноволосой девушке, что так долго преследовала Баррика в снах.

– Это ты, – произнесла она удивлённо – значит, и девушка могла его видеть. – Я боялась, что ты исчез навсегда.

– Честно говоря, почти.

Он мог видеть и понимать её даже лучше, чем раньше – но их разговор всё равно казался похожим на сон: что-то, хотя и не произнесённое вслух, было понятно обоим, а другое оставалось неясным, хоть и было облечено в слова.

– Кто ты? И почему… почему я могу видеть тебя теперь?

– Это огорчает тебя? – спросила она чуточку игриво.

Девушка была младше, чем он представлял себе – в лице её сохранялось ещё что-то детское, но умный и добрый взгляд таил в себе отпечаток пережитых, но не забытых испытаний. Баррику казалось, что собеседницу отделяют от него всего несколько дюймов, но в то же время стоило ему отвести взгляд немного в сторону, как она начинала мерцать и почти исчезала, будто видимая сквозь густой туман, как случается со всем, что видишь во сне.

Всё происходило не наяву. И внезапно Баррик испугался, что не вспомнит это дорогое, теперь знакомое, лицо, когда проснётся.

Проснётся? Но он не мог вспомнить даже, где он есть, а не только спит ли, или бодрствует. Если он спит, то где лежит его тело? Как он попал сюда?

– Открой мне своё имя, друг-душа, – попросила девушка. – Я должна знать его, но не знаю! Скажи, ты нафаз – призрак? Ты так бледен. О, я надеюсь, что если ты призрак, то смерть твоя была лёгкой.

– Я не умер. Я… я точно знаю, что нет!

– Ну, это даже лучше, – она улыбнулась и зубы засияли белизной на фоне тёмной кожи. – И погляди-ка: все твои волосы огненные – как моя ведьмина прядь! Как странны бывают сновидения!

Незнакомка была права: прядь её волос рыжела так же ярко, как и шевелюра самого Баррика. Принц чувствовал, что это не просто совпадение.

– Не думаю, что я – сновидение. Ты спишь?

Она немного подумала.

– Не знаю. Наверное. А ты?

– Не уверен, – но как только мысли принца стали ускользать прочь от зеркала, подвешенного во тьме, он испугался, что больше не сможет его отыскать. – Отчего мы можем видеть друг друга? Зачем это нужно?

– Не знаю, – взгляд её посерьёзнел. – Но это должно что-то значить. Дары богов не бывают беспричинны.

Что-то подобное он слышал – или думал сам – раньше.

– Как тебя зовут?

Но он знал её имя, так ведь? Как можно, чтобы эта девушка ощущалась такой близкой, такой настоящей, такой… необходимой, но до сих пор оставалась безымянной?

Она рассмеялась, и смех её был словно прохладный ветерок, щекочущий разгорячённую кожу.

– А тебя?

– Не могу вспомнить.

– И я не могу. Во сне так трудно вспоминать имена. Для меня ты просто «он». Белокожий парень с рыжими волосами. А я… Ну, я – это я.

– Черноволосая девушка, – но это его огорчало. – Я хочу знать твоё имя. Мне нужно его знать. Мне нужно знать, что ты живая, что ты настоящая. Я потерял единственного человека, который мне важен…

– Твою сестру, – кивнула она, и лицо её вдруг стало печально, а после – удивлённо. – Откуда я это знаю?

– Возможно, я рассказал тебе. Но я не хочу потерять и тебя. Как тебя зовут?

Собеседница пристально глядела на юношу, губы её приоткрылись, будто готовые выпустить слова, но молчание её оказалось долгим. Зеркало будто бы начало сжиматься под давлением темноты, хотя Баррик всё ещё видел её мягкие густые ресницы, длинный тонкий нос и даже крохотную родинку на верхней губе. Он испугался, что если так и продолжит ждать в затянувшемся молчании, зеркало совсем съёжится и канет во тьму, и почти заговорил, но внезапно осознал, что если она сейчас не вспомнит своё имя, если не скажет ему теперь, то не скажет уже никогда – и он должен был ей довериться.

– Когда-то я была жрицей Улья, – проговорила она наконец – медленно, как будто читала вслух из старой потрёпанной книги. – А потом я перешла, чтобы жить с другими взрослыми женщинами. Там было так много женщин! Все они жили вместе, и все плели интриги и строили козни. Но хуже всего было то, что все мы принадлежали… ему. Кому-то жуткому. А потом я сбежала. О, спасите меня боги, я не хочу обратно к нему!

И опять Баррику невыносимо хотелось заговорить, но почему-то он знал, что нельзя. Она должна была обрести себя сама.

– И я не вернусь. Я останусь свободной. Я буду делать, что захочу. Я умру прежде, чем позволю ему себя использовать – всё равно, как игрушку или как оружие, – она замялась. – Киннитан. Моё имя – Киннитан.

И в эту минуту принц обнаружил в себе нежданную силу, давшую ему опору, несмотря на всеобъемлющую тьму, сквозь которую он пришёл, – давшую ему опору в его собственной крови, его истории, его имени. – А я – Баррик. Баррик Эддон.

– Тогда иди ко мне, Баррик Эддон – или я приду к тебе, – сказала Киннитан. – Потому что мне так страшно одной!..

И зеркало сорвалось во тьму – и полетело, крутясь, как серебряная монетка, обронённая в колодец, как светлая раковинка, заброшенная обратно в океан, как падающая звезда, исчезающая в бескрайнем поле ночи.

– Киннитан! – но юноша остался совершенно один в пустоте.

Он попытался вернуть ощущение той силы и уверенности, что дали ему его имя и знание о том, что его живая кровь бежит по венам, горячая, словно жидкий металл…

«Моя кровь…»

Вдруг он увидел её: как реку, красную реку, чьи исток и устье терялись вдали. Один её конец укрывал непроглядный серебристый туман; другой же, змеясь, исчезал во тьме – но тьме живой, полной движения и намёков. У Баррика возникло ощущение, что он может дотянуться до реки и пальцем проследить её путь, как по чернильной линии на карте – линии, что означала движение, дорогу, тропу, способную привести его к… к…

Серебро сверкнуло – раз, и ещё раз, ослепляя его. Он рухнул в эту горячую красную реку и в первый миг ждал, что она уничтожит его, выварит всё, составляющее его сущность, даже имя, которое он только что обрёл вновь.

«Баррик! – сказал он себе, и это осознавалось, как будто он стоит на берегу и зовёт другую свою половину, тонущую в багровом течении. – Баррик Эддон. Я – Баррик Эддон. Баррик из Реки Крови…»

И внезапно в речной красноте соткалось из волн другое лицо – точно так же, как лицо той девушки выплыло к нему из черноты. Это был мужчина, одновременно древний и юный, со струящимися белыми волосами и повязкой, закрывающей глаза – образ смутно знакомый, как будто виденный однажды на старинной монете.

– Приди скорее, человеческое дитя, – позвал слепец. – Скоро мир устремится вперёд слишком быстро, чтобы изменить путь. Мы несёмся во тьму. Спешим навстречу концу всего сущего. Поторопись, или тебе придётся научиться любить Ничто.

А затем всё вокруг Баррика погрузилось в темноту ещё более глубокую, и он снова падал, кувыркаясь, сквозь бесконечную чёрную пустоту, лишённую и мыслей, и чувств, тревожимую лишь хлёстким, стонущим ветром и затихающим шёпотом слепого мужчины: «… тебе придётся учиться любить Ничто…»

Глава 11 Пикировка

– Принцесса Бриони, – обратилась к ней леди Ананка, когда слуги унесли последнюю перемену блюд, – не расскажешь ли ты мне, как воспитывают детей на севере?

Вдоль королевского стола побежали шепотки, а кое-кто даже заранее захихикал. Как Бриони хотелось, чтобы подруга сейчас была рядом! Но Ивгению усадили за один из меньших столов в другом конце зала, и это было всё равно, как если бы её увезли в другую страну.

– Прошу прощения, баронесса, я не расслышала вашего вопроса.

– Как воспитывают детей на севере? – повторила королевская фаворитка. – Позволяют ли им бегать где вздумается, как поступают жители Пределов со своими овцами и другими животными?

Бриони натянула вежливую улыбку.

– Не все наши животные бегают, где им вздумается, миледи, но в тех областях, где травы в изобилии, представляется разумным воспользоваться щедрым даром богов.

– Но мне интересно узнать именно про детей, дорогая, – за наигранной мягкостью в голосе Ананки сочился яд. – К примеру, мне рассказали, что тебя учили обращаться с мечом и щитом. Уверена, занятие крайне увлекательное, но нам здесь оно кажется чуточку… нецивилизованным. Надеюсь, мои слова не оскорбили тебя.

Бриони изо всех сил удерживала на лице улыбку, но это становилось всё труднее и труднее. Она не ожидала нападения так рано за вечерней трапезой – только-только доели суп – но прекратить это было во власти лишь короля, а Энандера, похоже, куда больше занимали вино и беседа с привлекательной дамой, сидевшей по другую сторону от монарха.

«Представь, будто это один из уроков боя на ножах у Шасо, – сказала себе Бриони. – Совмещённый с репетицией одной из ролей у Финна. Если я не сплоховала там, то и здесь справлюсь».

– Как можно счесть оскорблением ваши слова, миледи? – Бриони не допустила в голосе ни намёка на иронию. – Когда вы и его величество проявили такую доброту, приютив меня здесь, и даровали мне бесценное сокровище вашей дружбы?

– Конечно, – медленно проговорила Ананка, словно пересматривая свою стратегию.

Ещё одна волна шепотков прокатилась по столу. Те, кто до того намеренно избегали Бриони, опасаясь навредить своей репутации, теперь глазели на неё открыто, получив, наконец, возможность удовлетворить своё любопытство.

– Но я расспрашиваю так настойчиво, ибо есть кое-что, что я желала бы узнать. Кое-что, что, как я надеялась, ты… поможешь мне понять.

«Что бы ни случилось, не позволяй втянуть себя в перепалку, – напомнила себе Бриони. – У неё здесь высокое положение и все его преимущества».

– Как вам будет угодно, леди Ананка.

Баронесса придала своему красивому узкому лицу серьёзное выражение:

– Правда ли то, что ты вызвала Хендона Толли на поединок? На бой на мечах?

Шум за столом усилился – послышались возгласы недоверия и отвращения, вздохи удивления, откровенные смешки. Женщины, никогда не державшие в руках ничего тяжелее иглы, взирали на принцессу так, будто она являла собою некий причудливый образчик наказания господня, вроде двухголового ягнёнка или безногой кошки. Гримасы придворных разожгли пламя ярости в груди Бриони, какое-то мгновение она едва сдерживалась, чтобы не вскочить и не сбросить посуду на пол.

Каждый вечер эта женщина изводила её!

«Боги, если б только со мной был мой меч!»

«Потеряешь голову – считай, бой проигран, – она услышала хрипловатый голос Шасо так ясно, будто тот стоял у неё за плечом. – Воин, способный сохранить ясность мысли, всегда вооружён». Бриони сделала глубокий вдох. «Чтобы сыграть спокойствие, вспомни это ощущение, – а такой совет дал ей Невин Хьюни – в один из тех редких моментов, когда бывал трезв. – Мысленно воссоздай его, распробуй, как ломтик фрукта».

Бриони пробудила в себе воспоминание о том, как широкая долина реки Эстер раскрылась перед ней радушными объятиями друга, когда их фургончик только-только пересёк границу Сиана.

– Да, я вызвала его на дуэль, миледи, – голос её звучал непринуждённо. – Теперь я сожалею о том, конечно. Поступок неподобающий, он, к тому же, испортил настроение другим моим гостям, – и решив, что сделать небольшой ответный выпад не повредит, она добавила: – Не пристало хозяйке принуждать гостей становиться невольными свидетелями её дурных манер.

За столом снова раздались негромкие смешки, но принцессе почудилось, что на этот раз они были самую чуточку одобрительными.

– Ты приставила меч к его горлу, не так ли? – спросила Ананка благожелательно, как будто тоже искала любой возможности сгладить неловкий момент.

– Так и было, моя леди, – согласилась Бриони, с удовольствием отметив, что почти вся её злость пронеслась в душе, как буря, и схлынула. – Я действительно сделала это, и, как уже сказала, стыжусь своей горячности. Но давайте не будем забывать, что этот человек узурпировал трон моей семьи. Представьте, что бы вы чувствовали, окажись один из ваших верных дворян… – Бриони с улыбкой обвела взглядом сидящих за столом, – предателем? В такое не верится, знаю, но ведь мы тоже доверяли семейству Толли.

В первый раз за весь вечер ей, кажется, удалось привлечь внимание Энандера.

– Так вы ничего не подозревали? – спросил он. – Разве герцог Толли не жил при вашем дворе?

– Герцог – это его брат Гейлон, ваше величество, – скромно поправила монарха Бриони. – И Гейлон, должна признать, оказался человеком более порядочным, чем я полагала. Хендон убил и его тоже, как выяснилось.

На этот раз шёпот не сопровождался смехом.

– Ужасно, – покачала головой одна из женщин, старая герцогиня в парике, похожем на птичье гнездо. – Бедняжка. Как сильно ты, должно быть, испугалась.

Бриони вновь улыбнулась – так застенчиво и кротко, как только сумела.

На лице сидящей во главе стола Ананки застыла маска вежливого сочувствия, но Бриони ничуть не сомневалась, что баронесса более чем недовольна тем, куда свернул разговор, бразды управления которым она потеряла.

– Испугалась? О, да, конечно! Просто до ужаса! Но я совершила единственное, что только может сделать молодая знатная женщина, когда трон её отца оказался в опасности, – я бежала в поисках друзей. Друзей, которым могла бы довериться, таких, как король Энандер. И вновь я благодарю его… и леди Ананку… за всё, что они сделали для меня, – Бриони подняла свой кубок и, повернувшись к королю Сиана, склонила голову. – Да даруют Три брата вам жизнь столь же долгую и здоровье столь же крепкое, сколь велика и ваша доброта, ваше величество!

– За его величество! – хором отозвались сидящие и дружно осушили кубки. Энандер выглядел удивлённым, но не раздосадованным. Ананка отлично скрывала своё раздражение.

Бриони засчитала себе победу на обоих фронтах.

Отослав камеристок, принцесса достала записку и изучила – уже в пятый или шестой раз с тех пор, как получила её прошлой ночью. «Приходите во Флюгерный дворик через час после захода солнца в камнедень».

Она обнаружила свиток, когда вернулась к себе: тот лежал на письменном столе, по-простому перевязанный верёвочкой, безо всяких восковых печатей. Почерк оказался незнакомым, но Бриони догадывалась, кто мог оставить ей послание. И всё же, чтобы на всякий случай обезопасить себя, принцесса прошла к сундуку и приподняла мальчишечью одежду, которую носила во время путешествия с труппой Мейквелла. Она отдавала её почистить, а затем уложила в сундук – кто знает, когда эти вещи могут ей вновь понадобиться. После событий прошлого года даже этот, возможно, величайший во всём Эйоне, дворец казался ей жалким и ненадёжным пристанищем.

Под грубыми одёжками лежал свёрток с ножами работы йисти.

Бриони задрала свои длинные юбки, с трудом, пыхтя и задыхаясь, нагнулась вперёд, преодолевая сопротивление корсажа на пластинах из китовьего уса, и только собралась привязать меньший из ножей к бедру, как сообразила, какую творит глупость.

«И что, мне попросить врага обождать, пока я буду кататься по земле, копаясь в нижних юбках в поисках кинжала? Как там говорил Шасо? „Осмотри свою одежду… и найди место, куда можно спрятать ножи так, чтобы выхватывать без труда“. Что бы он стал думать о своей ученице, если б увидел, как она, побагровев от напряжения, тянется к ноге?»

Она бросила это бесполезное занятие и разогнулась. Накинула плащ, и только успела спрятать меньшее из лезвий в рукав, как в дверь её комнаты кто-то постучал. Бриони подождала немного, но затем вспомнила, что отослала камеристок, а Фейвал отправился собирать сплетни в трапезную для слуг, так что сейчас она здесь одна, и спросила:

– Кто там?

– Всего лишь я, принцесса.

Бриони открыла дверь, но не посторонилась, чтобы впустить подругу.

– Сохрани тебя боги, Ивви. Думаю, я сегодня не спущусь к ужину.

Ивгения оглядела её наряд.

– Собралась куда-то, белый мишка?

Так подруга прозвала её в шутку – она любила играть, будто бы принцесса приехала с далёкого заснеженного севера.

– Нет-нет, просто замёрзла, – врать той, кого она считала другом, было трудно, но девушка не могла заставить себя довериться никому из придворных, даже милой и добросердечной Ивгении и’Дорсос. – Я слегка нездорова, дорогая – меня сегодня что-то чуточку знобит. Передай королю и леди Ананке мои наилучшие пожелания.

Когда Ивгения ушла, Бриони отыскала туфли и сунула в них ноги. Погода на этой неделе стояла замечательно ясная, что делало перспективу ожидания на свежем воздухе куда более приятной. И всё-таки пока девушка тихонько спускалась по коридору, она успела покрыться гусиной кожей.

Флюгерный дворик был назван так по громадному флюгеру, выполненному в виде крылатого коня Перина. Он был укреплён на шпиле находившейся с одной стороны дворика высокой башни, видимой через пол-Тессиса, из-за чего её часто использовали в качестве ориентира, указывая дорогу в пределах города. За самой высокой из стен, окружавших дворик, лежала Фонарная аллея, старинная широкая улица, по которой Бродхолл получил прозвание Дворца-на-Аллее; до девушки доносилось мычание волов, скрип и громыхание тележных колёс и крики уличных торговцев. На мгновение Бриони захотелось узнать, как это – выйти из дворца на ту широкую улицу и просто идти по ней, куда бы она ни вела, туда, где не будет ни льстивого лицемерия, ни семейного долга, в жизнь, где нет места ни монстрам, ни фаэри, ни предателям, ни отравителям.

Если б только она могла…

– Приветствую вас, леди, – услышала Бриони глубокий голос прямо над ухом.

Второй слог едва прозвучал, а принцесса уже вихрем развернулась и приставила кинжал к горлу говорившего.

– Полагаю, вы мне не рады, – заключил Давет дан-Фаар, чей голос лезвие, упирающееся в глотку, заставило звучать лишь чуть сдавленнее. – Не знаю, в чём я виноват, принцесса Бриони, но буду счастлив принести вам свои извинения сию же секунду, лишь только вы уберёте свой чудный ножичек от моей трахеи.

– Развлекаетесь? – девушка опустила нож и отступила на шаг. Она успела позабыть запах его кожи и мягкий рокочущий голос, и ей не понравилось то, какие чувства они у неё вызвали. – Прокрадываетесь в мои покои, чтобы оставить записку? Вы, мужчины, вечно ведёте себя как дети, когда дело доходит до подобного – играете в войну и шпионов, даже когда в том нет никакой нужды.

– Играем? – он приподнял бровь. – Случившееся с вами и вашей семьёй доказывает, что это всё не просто игры. На кону жизни.

– И кто же в этом виноват? Опять-таки мужчины! – она спрятала кинжал обратно в рукав. – Что, если вас здесь застанут, мастер дан-Фаар?

– Вам правду? Ничего такого, что нельзя было бы исправить. Но я предпочёл бы не тратить силы на восстановление, если можно избежать разрушений.

– Тогда пойдёмте вон туда, к скамейке под яблоней. Её почти не видно от колоннады.

Она провела его к скамье, аккуратно собрала юбки на одну сторону, чтобы сесть, и похлопала по деревянному сиденью на порядочном расстоянии от себя.

– Вот, присядьте. Расскажите, что случилось с вами с тех пор, как я видела вас в последний раз. В таверне нам так и не удалось побеседовать.

– Ах да, – хмыкнул её собеседник. – «Притворщица». И её мелкий грязный хозяинишка. То был неприятный вечерок – они почти схватили меня.

– О, перестаньте, – Бриони покачала головой, – говорю вам, эти игры меня утомили. Вы действительно ждёте, что я поверю, будто вам удалось сбежать совершенно самостоятельно?

Её слова, кажется, страшно удивили мужчину.

– О чём вы, принцесса?

– Ну право же, мастер дан-Фаар. Что там вы тогда сказали капитану? «Клянусь Зосимом Саламандросом, вы ловите не того!» Думали, я не догадаюсь, что клятва именем самого Ловкача – это пароль? А потом тот фарс с якобы побегом, которого никто не видел – удобно, правда? После того, как я провела несколько месяцев бок о бок с актёрской труппой, думаете, я не распознаю трюки и подыгрывание? Капитан стражи отпустил вас.

Края губ Давета растянулись в улыбке, едва видимой в свете факелов.

– Я… у меня нет слов, – вымолвил он наконец.

– Я даже могу предположить, с кем вы об этом сговорились, – добавила девушка. – С лордом Джино, начальником королевской разведки – случайно не с ним ли? Нет, можете не отвечать. Есть только один существенный вопрос, мастер дан-Фаар – о том, что в действительности связывает вас с сианским королевским двором. Тайный посланник Лудиса Дракавы Иеросольского? Или двойной агент, на деле работающий на короля Энандера, но притворяющийся верным слугой Дракавы?

– Я впечатлён, леди, – проговорил Давет. – Вижу, вы размышляли об этом, и обдумали всё тщательно… но, боюсь, вы ещё не та мастерица интриги, каковой себя мните.

– О, – с наступлением ночи воздух становился все холоднее, и принцесса спрятала кисти рук в рукава. – И что же я упустила?

– Вы самонадеянно полагаете, будто я вам друг, а не враг.

В следующее мгновение Давет стиснул её запястья поверх рукавов, крепко удерживая их оба одной рукой. В другой руке у него появился нож, длиннее и тоньше, чем у Бриони, и мужчина приставил лезвие к щеке девушки.

– Ты, ублюдок! Ты… ты предатель! Я доверяла тебе!

– Точно, моя леди. Вы доверяли мне… но почему? Потому что я восхищался вами? Потому, что мои ноги в шерстяных чулках уж очень хороши? А ведь я служил похитителю вашего отца, когда мы встретились – зыбкая почва для дружбы.

– А я отнеслась к тебе хорошо, чего никто больше не сделал! – Бриони старалась потихоньку перенести вес так, чтобы удобно было посильнее пнуть Давета в ногу, в надежде, что от боли он ослабит хватку, и это позволит ей вырваться и вытащить собственный нож.

Она бы с радостью ударила его повыше – Шасо подробно рассказал ей, куда лучше бить в рукопашной схватке, – но, увы, ни положение тела, ни ворох юбок не позволяли ей это проделать.

– Что ровным счётом ничего не значит, леди. И сейчас я пытаюсь сие до вас донести, – мужчина склонился к ней, так что узкое лезвие ножа оказалось так же близко к его лицу, как и к её. – Вы ошибаетесь, считая людей высоконравственными созданиями, как будто каждый должен соизмерить зло и добро, причинённые ему, и действовать в соответствии с этой мерой, будто он – неподкупный судья, выносящий приговор.

Бриони изо всех сил постаралась не выказывать напряжения:

– О, я, уж будьте уверены, знаю, что люди подкупны… и подкуплены…

И внезапно пнула его, надеясь застать врасплох. Но всё вышло наоборот: Давет, продолжая удерживать запястья девушки, подцепил её ногу своей и выбил из-под Бриони опору, ударив по второй ноге. Она соскользнула со скамьи и упала бы, но Давет поддёрнул её вверх, так что принцесса болталась между рукой шпиона и сиденьем, как оленья туша, подвешенная перед хижиной охотника.

Стыд и ярость в ней почти превозмогли страх.

– Пустите меня!

– Как пожелаете, леди, – посланник разжал пальцы и принцесса рухнула на землю рядом с ним – и моментально вскочила, уже с зажатым в руке ножом.

– Вы! Да как вы смеете?! Как…

– Как смею что? – выражение его лица было равнодушно, почти жестоко, что, пожалуй, было даже хорошо – если бы посланник улыбнулся, принцесса бы попыталась убить его. – Показать вам, какая вы дурочка? Вы умная девушка, Бриони Эддон, но тем не менее всего лишь девушка. Даже девица, в чём я не сомневаюсь. Вы понимаете, как рисковали собственной безопасностью и судьбой своей семьи, придя сюда вот так?

Клинок йисти задрожал в её руке.

– Вы… вы не намереваетесь причинить мне вред?

– Клянусь Великою Матерью, принцесса, вы полагаете, я так глуп, что напал бы на белокожую северную девушку в северном замке, в пределах слышимости сотни или более вооружённых стражей, даже не зажав ей рта? – мужчина покачал головой. – Скажите мне, что я не так уж неверно оценил ваш ум, или вы – мой.

– Вы приставили нож мне к горлу!

– Если бы я действительно хотел напасть на вас, я бы вас разоружил, – Давет сделал выпад, так же стремительно, как когда-то это проделывал Шасо, а то и быстрее, и своим кинжалом выбил оружие из её рук. Крутясь, клинок улетел в темноту и бесшумно исчез в укрытой тенью траве садика.

– Пойдите, разыщите его. Я подожду. Кажется, это оружие не из тех, с каким расстаются без сожаления.

Вернувшись, принцесса вновь спрятала кинжал йисти в рукаве.

– Если бы не это мерзкое платье, я вытащила бы оба ножа, и один из них уже торчал бы у вас в голени, по меньшей мере.

Давет широко, но невесело улыбнулся.

– В таком случае, давайте оба возрадуемся, что вы этого не сделали, поскольку я чувствую, что всё прошло бы совсем не так удачно и гладко, как вы полагаете.

– Но зачем вы набросились на меня? – Бриони вновь присела, на сей раз более осторожно, но Давет не сделал ни единого движения в её сторону. – Вы меня напугали.

– Замечательно, моя леди. Вот первые слова, что я рад слышать, из всего, произнесённого вами в нашу сегодняшнюю встречу. Я хотел, чтобы вы испугались. Вы в страшной опасности, понимаете вы это?

Девушка уставилась на собеседника, опять пытаясь припомнить как можно лучше преподанные ей уроки – теперь не боя, а актёрской игры. Нельзя было позволить слезам покатиться из глаз. Это было бы уж слишком… по-девчачьи.

– Да, мастер дан-Фаар, я осознаю опасность вполне, и особенно она стала очевидна, когда три дня назад кто-то попытался меня отравить. Но благодарю за напоминание.

– Ваш сарказм совершенно неуместен, принцесса. Вы должны благодарить меня за то, что я честен с вами в то время, когда другие не могут того или не хотят, – мужчина мягко положил руку на её предплечье. – По правде говоря, я желал бы для себя иной роли. Если бы мне только досталось играть человека более честного и доброго…

На сей раз он не предвидел удара. Принцесса оказалась так быстра, что кончик её клинка пронзил мясистую часть его кисти прежде, чем туанец успел отдёрнуть руку. Мужчина поднялся – от злости лицо его помрачнело – и сорвал перчатку, чтобы осмотреть рану. Впрочем, подумала Бриони, не так уж он и зол.

– Ты, мелкая…! Зачем ты это сделала?

– Вы сами посоветовали мне не доверять никому, мастер дан-Фаар, – она тяжело дышала, сердце колотилось в груди. – Вы твердите мне о том, какой вы добрый, какой заботливый, как печётесь о моих интересах, как никто другой. Что ж, отлично. Тогда начните, пожалуйста, с ответа на этот вопрос: кто вы? Враг, по непонятной причине проявивший ко мне благоволение? Или друг? Станете ли вы мне названым братом или поклонником? Всю свою жизнь я провела под пристальными взглядами – и мне не настолько льстит ваше внимание, чтобы потерять контроль над собой и забыть, кто я есть и какова моя цель, или о том, что вы, похоже, хотите получить всё и сразу, – Бриони посмотрела на собеседника в упор. – Итак, сударь, кем вы будете для меня?

Какое-то время Давет просто разглядывал её поверх руки, посасывая то место, куда пришёлся укол.

– Не могу вам ответить, принцесса. В действительности, я больше не уверен, что знаю, кто эта девушка передо мной. Время в изгнании очень вас изменило.

– Ну, думаю, в этом нет ничего удивительного, правда? – Бриони снова спрятала кинжал в рукав. – Если вы захотите вновь поговорить со мной – возможно, снабдить меня действительно полезными мне сведениями – о моём отце, к примеру, – вы знаете, где меня найти.

– Подождите, – Давет поднял руку, развернув ладонь к девушке, будто признавая поражение. – Довольно, Бриони.

– Принцесса Бриони, мастер дан-Фаар. Мы не слишком близко знакомы, да и дружбу свою вы ещё не доказали.

Он отступил.

– Вы жестоки, леди. Разве я не предупредил вас тогда, в Южном Пределе, что кое-кто при дворе замыслил недоброе против вас?

– Бросьте. Без конкретных имён что мне в том было пользы? Для кого из правителей во всём мире сие утверждение неверно? Вы не причинили мне никакого зла, посланник, но, насколько я могу видеть, ничем и не услужили, кроме оказания чести пребывать в вашем обществе, – Бриони теперь чувствовала себя достаточно свободно, чтобы послать собеседнику полуулыбку. – Дар, ценности не лишённый, но вряд ли служащий доказательством незыблемой верности.

– Вы стали железной леди, принцесса, – Давет покачал головой.

– Я оставалась жива, несмотря на то, что многие желали мне обратного. А теперь расскажите о моём отце или давайте попрощаемся и оставим эту холодную ночь за порогом.

– Рассказать я могу немного. Когда я покинул Иеросоль и отправился сюда, он всё ещё находился в плену у Лудиса Дракавы. С тех пор до меня доходили всё те же слухи, что и до вас – что Лудис бежал, что вашего отца передали автарку, что Иеросоль вот-вот падёт…

– Что? Передали… автарку? Я ничего подобного не слышала… О, милостивая Зория, скажите, что это неправда! Это же безумие!

– Но… вы непременно должны были об этом слышать. Весь Тессис судачит о том, что Лудис обменял его на свою свободу. Но не пугайтесь слишком, моя леди – это всего только слухи. Доподлинно ничего не известно…

– Клянусь кровью Братьев! – зло прошипела она. – Ни один из этих треклятых сианцев не обмолвился мне об этом ни словом!

Принцесса протянула руку, сорвала с ветки над головой цветок и покрутила его в пальцах. «Не плакать!» – напомнила она себе, раздавила цветок в кулаке и позволила лепесткам упасть на землю.

– Расскажите мне обо всём, что слышали, – слёзы высохли, даже не выступив на глазах. В её груди сжался холодный, твёрдый комок – будто сердце внезапно сковал лёд.

– Как я уже сказал, леди, это только сплетни, по большей части путаные, и…

– Не нужно успокаивать меня, дан-Фаар. Я больше не ребёнок. Просто… поставьте меня в известность, – она выдохнула. Ночь окутала их, и ледяная тьма в её груди встрепенулась, приветствуя сестру. – Может, я и потеряла трон моей семьи, но даю слово, я верну его, и враги наши понесут наказание за свои деяния. Да, я клянусь в этом головами самих богов!

Принцесса подняла взгляд на удивлённое лицо Давета, едва видимое в тусклом свете, льющемся из открытого наверху окна.

– Что вы так уставились на меня, сударь? Используем время с толком. Расскажите мне то, что я желаю знать.

Глава 12 Порядочная женщина, достойный мужчина и поэт

Уже целую десятицу каждую свободную минутку, что он не проводил при дворе или у постели медленно выздоравливающей Элан, Мэтт Тинрайт обшаривал крепость – и внешний, и внутренний круги – в поисках матери, и потому ему было особенно досадно найти её в конце концов возле Лагуны скиммеров во внешнем круге города – совсем недалеко от того места, где он снял комнату. Эта женщина, по всему, стала в некотором роде знаменитостью среди изгнанных из города на материке – сбившихся в кучу беженцев, влачивших теперь жалкое существование в осаждённом замке.

Увидев ту, которую он так долго искал, поэт не подошёл к ней сразу, но вместо этого последовал за высокой сухопарой женщиной, которая шла вниз по Главной торговой улице от одной грязной лавчонки к другой с корзиной в руке, по-видимому, собирая еду для своих страдальцев. Тинрайт угрюмо подумал, что его матери никогда не составляло труда найти того, кого она полагала несчастнее себя – у неё был такой же нюх на разных бедолаг, как у гончей – на дичь.

Тем не менее, поэт не мог не отметить, что, несмотря на бесспорную добродетельность её намерений, мать откладывала в карман каждый четвёртый или пятый кусок съестного: то чёрствую булку, то проросшую луковицу, – по-видимому, для себя. Хоть эта женщина и помогала обездоленным с великим упорством, даже если те не желали принять от неё помощи, не меньшую твёрдость Анамезия Тинрайт проявляла в отношении помощи самой себе.

Наконец он нагнал её возле главного храма на Рыночной площади, где она совала куски в руки беженцев, живших там в убогом палаточном лагере из ветхих одеял, растянутых на палках. Глядя на быстрые движения матери и её выдающихся размеров острый нос, Тинрайт невольно вспомнил, как отец, пребывая в далеко не благодушном настроении, однажды назвал жену «проклятой назойливой дятлихой».

Когда поэт приблизился, она как раз выговаривала какому-то старику:

– Если у тебя и болят зубы, то только из-за тебя самого, а не из-за того доброго хлеба, который я даю тебе безвозмездно.

– Мама? – окликнул женщину Мэтт.

Она обернулась и взглянула на него. Костлявая рука взметнулась к груди, к болтающемуся на шнурке вокруг шеи деревянному миндалевидному пузырьку – символу Зории.

– Тригон с нами, что я вижу! Клянусь богами-братьями, неужто это ты, Маттиас? – она оглядела сына сверху донизу. – Куртка твоя хороша, но грязна, как вижу. «Да не будет ваше одеяние изодрано и запятнано маслом», как говорит священная книга. Они что же, прогнали тебя от двора?

Мэтт почувствовал, как в нём закипают злость и раздражение.

- «Изодрано и запятнано грязью», а не «маслом». Нет, матушка, при дворе меня очень любят. И тебе сердечный привет. Рад видеть тебя в добром здравии.

Госпожа Тинрайт махнула рукой в сторону примерно полудюжины сгрудившихся вокруг неё мужчин и женщин в одеяниях, изодранных и запятнанных дальше некуда.

– Боги одаряют меня здоровьем, ибо я оделяю других лучшим из того, что имею, – мать обернулась к стоящему рядом старику, и глаза её сузились.

– А ты прожёвывай пищу, – велела она сердито. – Не глотай её кусками в надежде обвести меня вокруг пальца и выманить ещё!

– Где ты живёшь, матушка?

– Где боги пошлют, – небрежно отозвалась женщина, что, скорее всего, означало, что спит она где придётся, как и большинство остальных беженцев с материка в этом битком набитом людьми вонючем городе внутри города. – А что? Ты, никак, собрался предложить мне опочивальню во дворце? Неужто ты устыдился того, что гневишь богов пьянством и блудом, и вознамерился вернуть их благосклонность, проявив толику милосердия к женщине, тебя породившей?

Прежде чем ответить, Тинрайт сделал глубокий вдох.

– Тебя всегда чрезвычайно увлекал мой образ пьяницы и блудня. Интересно, приличествует ли образцовой матери настолько часто говорить о таких вещах?

К его полному удовольствию женщина залилась краской.

– Ах ты, дурной ребёнок – и всегда таким был! Я говорю об этом лишь для того, чтобы указать тебе на твои ошибки, не заботясь о собственном благе. Конечно, я всегда слышала в ответ одну лишь брань – сначала от твоего отца, а теперь и от тебя, но я не буду прятаться, зная, что воля богов не исполняется как надо.

– И какова же тогда воля богов, матушка? – Тинрайт уже почти готов был бросить всё и уйти, несмотря на свою отчаянную нужду. Ему вообще не следовало к ней подходить. – Скажи на милость.

– О, она проста. Тебе пришло время перестать прожигать свою жизнь, Маттиас. Вино, и женщины, и поэзия – ничто из этого не угодно богам. Труд, мальчик, – настоящий, серьёзный труд, – вот, что тебе нужно. В священной книге сказано: «Аще кто себя не утрудит, очи его да извергнутся из глазниц!»

Тинрайт вздохнул. Под священной книгой, конечно, подразумевалась Книга Тригона, но его матери, похоже, досталась версия, которую кроме неё никто никогда не видел. Мэтт был вполне уверен, что исходное изречение гласило: «Аще кто се не узрит, очи того да отверзнутся в глазницах», но спорить с матерью на эту тему было бесполезно.

– Боги свидетели, матушка, я не желаю затевать спор. Давай начнём разговор сначала. Я пришёл сказать тебе, что у меня есть место, где ты могла бы остановиться. Не во дворце, но там чисто и безопасно.

Женщина изогнула бровь.

– Правда? Ты наконец решил стать примерным сыном?

Тинрайт сжал зубы.

– Вполне возможно, матушка. Может, мы пойдём и я покажу тебе его?

– Когда я закончу здесь. Почтительный сын не откажется подождать.

«Неудивительно, что все её дети поспешили покинуть отчий дом,» – подумал Тинрайт. Он прислонился к колонне и наблюдал за тем, как мать раздаёт остатки жёсткого хлеба и суровых наставлений ожидающим беднякам.

Улыбка, начавшая расползаться на лице госпожи Тинрайт при виде чистенькой, хорошо обставленной комнаты, сделалась деревянной, словно сушёная рыбина, когда она заметила спящую девушку. У женщины отвисла челюсть.

– О святые братья! – она так истово начертила перед грудью знак Тригона, словно тот был призван отвести летящее копьё. – О мои небесные отцы и матери, защитите меня! Что это? Что это?

– Это леди Элан м'Кори, матушка… – начал Мэтт, но Анамезия Тинрайт уже пыталась пробиться мимо него обратно к двери.

– Я не буду в этом участвовать! – заявила она. – Я благочестивая женщина!

– И она тоже! – Тинрайт попытался схватить мать, ожесточённо прокладывающую себе путь на улицу, за руку и заработал шлепок тыльной стороной тяжёлой материнской ладони.

– Демоны забери, проклятье, матушка, остановись и выслушай меня!

– Я не стану делить кров с твоей девкой! – заверещала она, всё ещё пытаясь высвободиться из его хватки.

Кое-кто из прохожих останавливался поглазеть на эту занятную сцену, а соседи повысовывались из окон верхних этажей.

Тинрайт тихо выругался.

– Просто пойдём внутрь. Я всё объясню. Ради благоволения богов, мама, перестанешь ты уже?

Женщина бросила на него полный ярости взгляд – кожа её побледнела, а на щеках проступили красные пятна.

– Я не стану помогать тебе убить ребёнка этой девчонки, ты, блудодей! Я знаю этих господ при дворе и всю их извращённую жизнь! Твой отец всё читал тебе книжки, когда ты был мал, презрев мои предостережения, – а я знала, что это тебя испортит! Знала, что тебя вышвырнут из высшего общества!

– Проклятье и громы богов на всю эту путаницу, мама, помолчи и послушай!

Он втащил её назад в дом, закрыл дверь и прислонился к ней, перекрывая матери путь к отступлению.

– Эта девушка невинна, как и я – ну, ей я, во всяком случае, ничего не сделал. Нет никакого ребёнка, понимаешь? Никакого ребёнка нет!

Мать воззрилась на него в изумлении.

– Что, так ты уже содеял этот грех, убил невинное дитя божье, и теперь ещё хочешь, чтобы я её после выхаживала?

Мэтт схватился за голову, моля богов о терпении, хоть и не был уверен, кому из них лучше вознести свои мольбы. Зосим, его собственный покровитель, был известен тем, что оставлял сию добродетель без внимания, если не сказать – любую добродетель вообще. Поразмыслив, Тинрайт вознёс молитву Зории, которая славилась как лучшая помощница в подобных делах.

«Если она вообще услышит меня – я ведь так долго откладывал посвящённую ей поэму. Но как я могу что-нибудь с этим поделать, если моя муза, принцесса Бриони, земное воплощение милостивой богини, исчезла? И это стало началом моего падения. Но я возвысился так ненадолго! О Зория, я ведь заслужил толику сочувствия?»

Богиня ли ему помогла или нет, но поэт немного успокоился. Элан зашевелилась – будто всплывала из тёмных глубин, – глаза её оставались закрыты, а на бледном лице застыли тревога и смятение.

– Послушай внимательно, матушка. Я спас леди Элан от кое-кого, кто желает ей зла.

Он не осмелился рассказать, что этим кое-кем был Хендон Толли, самопровозглашённый регент замка: госпожа Тинрайт питала глубокую и необъяснимую почтительность ко всем власть имущим и могла прямо отсюда пойти и донести на них обоих.

– Она больна, потому что я дал ей снадобье, чтобы тайно вынести из дворца и вырвать из когтей этого человека. Она не сделала ничего дурного, понимаешь? Она жертва – как Зория, видишь? Как сама благословенная Зория, вынужденная бежать в снега, одна, без друзей.

Мать поэта переводила подозрительный взгляд с него на Элан.

– Почему я должна в это поверить? Откуда мне знать, что ты не пытаешься одурачить меня? «Боги споспешествуют тем, кто восполняет поля свои», как говорит нам книга.

– Возделывает. Возделывает поля свои. Но если ты не веришь мне, можешь спросить её сама, когда она проснётся.

Мэтт указал на угол комнаты, где примостился крохотный столик.

– Здесь таз и суконка. Ей нужно помыться, и… мне кажется неправильным, если это сделаю я. А я принесу вам обеим какой-нибудь еды, да ещё одеял из дворца.

Слова об одеялах из дворца явно её заинтриговали, но Анамезию Тинрайт не так-то легко было уговорить.

– Ну и сколько мне придётся здесь оставаться? Где я буду спать?

– Ты можешь спать на кровати, разумеется, – он уже открыл дверь и стоял одной ногой за порогом. – Кровать большая. И очень удобная. Матрас набит мягкой, чистой, свежей соломой… – Мэтт сделал ещё шажок назад. Он уже почти ушёл. Почти…

– Это будет стоить тебе одну звезду, – объявила женщина. – В неделю.

– Что? – поэт аж закипел от возмущения. – Серебряную морскую звезду? Да какая мать станет так обдирать родного сына?

– А с чего это я тут должна работать задаром? Если не желаешь помочь мне, родной крови, так и найми какую-нибудь девицу из тех таверн, где ты вечно ошиваешься.

Поэт уставился на мать. Сейчас она напустила на себя тот вид, который он терпеть не мог: её яростный румянец сменился победным – госпожа Тинрайт знала, что всё будет так, как захочет она. Может, боги и вправду говорят с ней? Могла ли она как-то узнать, что Бриджид поклялась больше ни за что не помогать ему, что он загнан в угол, бежать ему некуда и жизнь его под угрозой?

– Матушка, ты ведь понимаешь, что если ты хоть словом проболтаешься о том, что леди Элан здесь, Хе… человек, который её ищет, убьёт меня? Не говоря уж о том, что он сделает с ней, бедной невинной девушкой?

Его мать скрестила на груди длинные руки.

– Тем более тебе не стоит скаредничать, когда я прошу сущую мелочишку. Безопасность этой девушки дороже всех денег. Не могу поверить, что кто-то из моих детей упирается из-за медной монетки.

Мэтт продолжал смотреть на неё в упор.

– Я не буду платить тебе звезду каждую десятицу, мама. Я не могу себе этого позволить. Ты будешь получать по две каждый месяц до тех пор, пока леди не поправится настолько, чтобы уехать. Впридачу ты будешь сыта и сможешь называть эту комнату своей.

– Я буду делить комнату и кровать, ты хочешь сказать? Делить их с этой несчастной женщиной, которая больна боги знают какой заразой, бедняжка. Две с половиной в месяц, Маттиас. Небеса вознаградят тебя за праведные деяния.

Мэтт сильно сомневался, что небеса так уж заботят какие-то там ползвезды в месяц, но он нуждался в матери больше, чем она в нём, и она чувствовала это, как и всегда.

– Ладно, – нехотя согласился он. – Две с половиной в месяц.

– И где задаток? – женщина протянула к нему длинную руку.

– Задаток?

– Ты ведь хочешь, чтобы я за ней ухаживала? Что, если мне придётся идти к аптекарю?

Мэтт сунул ей свою последнюю звезду.

Он шагал мимо шатких причалов на северо-западном крае Лагуны скиммеров, пиная высохший кусок корабельного вара. Воздух пропах солью и рыбой. Вопреки тому, что он собственноручно навлёк на свою голову страшные беды, чтобы купить толику свободы действия, возвращаться во дворец поэт не торопился.

«Женщина, которую я люблю и ради которой рискнул жизнью, испытывает ко мне отвращение, будто я какой-то клоп. Даже нет – клопа в сравнении со мной она нашла бы безупречным! Я до сих пор сохраняю место при дворе лишь по благоволению того, у кого похитил жертву, и кто убьёт меня без раздумий, если только всё вскроется. А теперь вдобавок я был вынужден отдать последние деньги, чтобы нанять в сиделки собственную мать – женщину, которой с радостью приплатил бы и ещё, только чтоб подольше её не видеть. Может ли моя жизнь быть ужасней?»

Увы, лишь гораздо позже Мэтт Тинрайт понял, что в тот самый миг, когда он произносил в уме свою дерзкую речь, боги, несомненно, услышали его и расхохотались – пожалуй, это была забавнейшая шутка из всех, что они слышали в тот день.

– Хэй, – здоровенная туша заступила ему дорогу. – Хэй, вот так сюрприз! Я тебя знаю! Ты ж тот слизняк, которому я задолжал хорошую взбучку.

Тинрайт вскинул голову и сморгнул. Перед ним стояли двое верзил, одетых как рабочие из доков. Поэту было равно неприятно лицезреть обоих, но бледное, рыхлое лицо того, что стоял ближе, показалось ему до отвращения знакомым.

«О боги, что я за дурак – ввёл вас в искушение! Это же тот проклятый стражник из „Башмаков барсука“, который грозился сделать из меня отбивную за то, что я отбил у него бабу!»

Однако здоровяк сегодня был не в солдатской форме.

«К добру это или к худу?»

– Боюсь, вы обознались, сударь, – Мэтт опустил глаза, отступая в сторону.

Молниеносным броском ручища, огромная, как окорок, приберегаемый до Сиротин, ухватила его за воротник куртки, не дав увернуться и пригвоздив к месту.

– Сомневаюсь, приятель. Сдаётся мне, я тебя знаю очень хорошо – хоть и понятия не имел, что это будешь именно ты, когда нас послали тебя искать. И теперь вот прикидываю, не выбить ли из тебя дух, рискнув серебром, которое нам заплатят за то, что мы доставим тебя куда надо? – детина обернулся к своему не менее уродливому товарищу. – Как считаешь, его милость всё-таки заплатит нам, если мы притащим ему этот мешок дерьма уже с парочкой разбитых костей?

Его напарник, кажется, серьёзно задумался.

– Начальник-то у нас чутка вспыльчив, и мне б неохота его злить. Я знаю только, что парень был нужен ему живым.

– Ну, давай скажем, что он споткнулся и несколько раз налетел на стену, – предложил мучитель Тинрайта, ухмыляясь. – Чай, не впервые у нас узник немножечко ломается… случайно.

«Узник? Начальник? Да что здесь происходит?» – до этого заявления у поэта только всё зудело в предчувствии обещанной трёпки. Что ж, ему уже не раз перепадало в прошлом, хотя от одной мысли о грядущих тумаках и делалось дурно. Но, похоже, эти двое задумали кое-что похуже.

Толли? Они поймали его для Хендона Толли? Неужели мучитель Элан узнал, что он, Мэтт Тинрайт, сотворил? Сердце Мэтта внезапно забилось так быстро, что голова у него закружилась и скрутило желудок.

– Честно, это какая-то ошибка, – он попытался вывернуться, но стражник поднял вторую здоровенную руку и отвесил поэту такую затрещину, что у того глаза застило белым светом, а в ушах зазвенело, будто голова его враз сделалась громадным часовым колоколом, бьющим на башне время. Когда Мэтт пришёл в себя, его волокли по улицам, и ступни его бились и царапали о мостовую, поскольку мужики тащили его исключительно небрежно.

– Будешь опять болтать, и я с радостью врежу тебе вдвое сильнее, – предупредил бледнорожий. – А лучше просто схвачу тебя за яйца и буду выкручивать, пока не завизжишь, как девчонка сопливая. Как тебе такое, а?

Тинрайт только исступлённо молился. Он обращался и к Зории, и к Зосиму, и к Трём братьям, и ко всем божествам, каких только мог припомнить, включая тех, кого, кажется, сам же и придумал для своих виршей.

Впрочем, быстро выяснилось, что два неприятных типа тащат его не к замку, а в какое-то совершенно другое место. Они проволокли Тинрайта по целой череде узких улиц, затем через мост на восточную сторону лагуны, и наконец остановились у таверны, поставленной на сваях, торчавших прямо из воды. Вывеска отсутствовала, и вместо неё над входной дверью висел ржавый крюк остроги. Внутри было темно, а когда стражники грубо подняли пленника и перенесли через порог, Мэтту показалось, что они тащат его прямиком в промёрзлый тронный зал самого Керниоса. Но вообще-то пахло там скорее как во владениях морского бога Эривора – поэта окружил холодный сырой воздух, провонявший рыбой, кровью и морской солью.

Похоже, в эту таверну заглядывали одни только скиммеры. Пока Тинрайт и его похитители пересекали низкий главный зал, лодочники провожали их безразличными взглядами из-под тяжёлых век, как лягушки в пруду, которые ожидают, пока чужак пройдёт мимо, чтобы потом возобновить своё хоровое кваканье.

«Зачем меня сюда притащили? – гадал поэт. – Я не знаю ни одного скиммера, кроме той ведьмы. Я никогда никому из них не делал зла. Зачем же кому-то из них желать зла мне?»

Вперёд выступил высокий, но согбенный скиммер. Он был стар – судя по его толстой огрубелой коже, – и одет в настоящую рубаху с рукавами – весьма необычно для народа, которому на верхней части тела носить одежду было в общем не свойственно, даже в холодную погоду.

– Что вам нужно, господа? – спросил он гортанным голосом. Все взгляды в комнате по-прежнему были обращены на них, спокойные, но пристальные.

Стражник с одутловатой рожей не стал церемониться.

– У нас есть дела в задней комнате, рыбья морда. И тебе уже заплачено.

– Да-да, конечно, – старый скиммер уступил им дорогу. – Проходите. Он ждёт вас.

Дверь в заднюю комнату оказалась низкой, и Мэтту пришлось наклониться, чтобы пройти. Похитители ещё и помогли, пригнув его голову так резко, что чуть не сломали шею. Когда они позволили парню выпрямиться, он увидел, что попал в малюсенькую каморку, едва вмещавшую крупного бородатого человека, сидевшего за столом из ободранных досок.

– Смотрю, вы его нашли, – ухмылка Авина Броуна напомнила Тинрайту о зубастых волках и голодных медведях. – Вышел из своего любовного гнёздышка, а?

Мэтт, и без того перепуганный, едва сдержал вскрик ужаса. «Так Броун знает? Нет, не может быть! Наверное, он думает, что у меня в доках было назначено тайное свидание».

– Не знаю, милорд, – ответил тот стражник, который был не прочь подсобить Тинрайту «упасть» о стенку разок-другой. – Мы просто ждали на улице, которую вы нам назвали.

– Прекрасно. Приходите как-нибудь попозже – получите свою награду за находку. Отличная работа, парни.

– Спасибо, ваша светлость, – поклонился стражник. – Это вечером? Нам прийти вечером?

– Что? – Броун уже задумался о чём-то другом. – Хм, ладно. Что, ваше доверие ко мне не простирается до последня?

– Простирается, ваша светлость. Только… нам нужно всякое, – бледнорожий повернулся к товарищу, и тот согласно кивнул.

– Тогда договорились, – граф махнул рукой, и оба мужчины вышли.

В маленькой комнате надолго воцарилась неуютная тишина – Броун внимательно оглядывал Тинрайта сверху донизу, как мясник, прикидывающий, с чего начать разделку туши. Мэтт, у которого тряслись поджилки, мучительно раздумывал, не играют ли с ним злую шутку. Что, теперь, когда стражи ушли, предполагается, что он попытается сбежать? Не ищет ли Броун повода убить его? Нет, в этом нет смысла. Время, когда лорд-констебль грозил ему расправой, давно миновало, и с тех пор многое изменилось. Авин Броун, фактически, больше не распоряжался в Южном Пределе – Тинрайт знал, что граф потерял должность несколько месяцев назад, и его место занял один из приспешников Толли, жестокий Беркан Худ. В бороде графа Лендсендского сильно прибавилось седины, и выглядел он вроде бы даже ещё более грузным, чем прежде. Но с чего бы ему всё ещё желать зла бедняге Тинрайту?

– Зачем я здесь, мой лорд? – робко подал он голос.

Броун ещё немного поглядел на поэта, а потом склонился вперёд. Его нахмуренные брови, казалось, вот-вот сорвутся с лица и полетят, как два нетопыря. Граф поднял руку и наставил толстый указательный палец на пленника.

– Я. Терпеть. Не могу. Поэтов.

Тинрайт с большим трудом протолкнул в горло слюну.

– Пр-про… простите, – заикаясь, выдавил он. – Я не хотел…

– Заткни пробоину, Тинрайт, – Броун резко хлопнул рукой по столу, да так, что стены комнатёнки содрогнулись.

Мэтт нехотя признался себе, что тонкий, почти девичий взвизг, огласивший каморку, всё-таки, похоже, издал никто иной, как он сам.

– Я всё о тебе знаю, – продолжал гигант. – Мошенник. Подхалим. Бездельник и пустышка. Свои крупицы успеха ты насобирал, примазавшись к тем, кто превзошёл тебя, и большинство из них – люди наподобие Невина Хьюни и его шайки, которые сами те ещё отбросы общества.

Граф нахмурился ещё сильнее; если бы сейчас он сказал Мэтту, что съест его живьём, как злобный великан из сказки, поэт поверил бы, не раздумывая. Но вместо этого правитель Лендсенда заговорил тише, голос его стал глубже и задрожал от ярости, обещая пленнику невообразимые кары.

– Но затем ты явился во дворец. Под стражей. Соучастник преступления, имевшего целью обман королевской семьи. И вместо того, чтобы лишиться башки, как и положено всякому грязному предателю из трущоб, ты получаешь дар, достойный героя – покровительство самой принцессы Бриони и место при дворе. О, как ты, наверное, ликовал в душе.

– Не… не так уж ликовал, мой лорд…

– Заткнись. И как ты отплатил за столь поразительную доброту? Похитил высокородную леди из королевской резиденции и держишь у себя как пленницу! Клянусь Тремя, парень, пыточных дел мастера будут просиживать до поздней ночи, измышляя новые способы содрать с тебя шкуру!

Он знает! Тинрайт не смог сдержаться и разрыдался.

– Клянусь всеми богами, это не так! Она была… она ещё… О, умоляю, лорд Броун, не дайте им пытать меня! Я человек простой. И хотел лишь как лучше. Вы не знаете Элан, она такая хорошая, такая добродетельная, а Толли был так жесток с ней…

В ужасе он осёкся, полагая, что только ухудшил своё положение, обвинив нынешнего повелителя Южного Предела.

– Нет, я… она… вы… – Тинрайт никак не мог придумать, что ещё сказать – его кончина была предрешена и неминуема. И потому он замолчал и только изредка всхлипывал.

Колючая бровь Броуна поползла вверх.

– Толли? Причём тут Толли? Говори, парень, или я сам начну вершить суд здесь и сейчас, и оставлю от тебя ровно столько, чтобы хватило выдохнуть признание перед лордом-протектором.

И Тинрайт заговорил: торопливо, забыв о своём обычном напускном глубокомыслии, спотыкаясь и комкая слова – объяснения и извинения мешались и путались, порой шмякаясь наземь, как овцы, которых гонят вниз по крутой горной тропе. Закончив наконец, он сел, утирая слёзы и сквозь пальцы поглядывая на Броуна, впавшего в молчание и глубокую задумчивость, но продолжавшего при этом гневно хмуриться, как будто он нарочно не давал этому выражению сойти со своего лица, зная, что вскоре оно вновь ему понадобится.

– Ты молод, не так ли? – внезапно спросил граф.

Тинрайту сразу же пришли на ум все его обычные возражения, но он только облизал пересохшие губы и сказал:

– Мне двадцать, мой лорд.

Броун покачал головой:

– Полагаю, некоторые из совершённых тобой ошибок мог в твоём возрасте допустить и я, – он бросил на Тинрайта быстрый взгляд. – Но не похищение Элан м’Кори из замка. Это серьёзное преступление, мальчишка. Это плаха.

Глаза поэта вновь наполнились слезами.

– О боги. Как я вообще до этого дошёл?

– Дурная компания, – живо отозвался Броун. – Водить знакомство с сочинителями и рифмоплётами – всё равно, что якшаться с ворами и безумцами. Что хорошего из этого может выйти? Впрочем, если удастся скрыть историю с госпожой м’Кори, у тебя ещё есть шанс дожить до преклонных лет. Но зная о твоём проступке и скрывая это ради тебя, я беру на себя определённый риск, поскольку таким образом я становлюсь соучастником… – грузный мужчина решительно и печально покачал головой. – Нет, боюсь, я не могу взять на себя такой риск. У меня ведь есть семья, земли, вассалы. Это не будет справедливо…

– О, прошу вас, лорд Броун! – кажется, граф слегка заколебался, склоняясь к проявлению милосердия, и Тинрайт приложил все старания к тому, чтобы слова его звучали любезно и убедительно. – Пожалуйста! Я совершил это всего-навсего, чтобы спасти невинную девушку! Я сделаю для вас что угодно, если вы соблаговолите избавить меня от сей ужасной участи. Сердце моей бедной матушки будет разбито!

Что было, разумеется, совершенной неправдой: Анамезия Тинрайт, пожалуй, испытала бы настоящее удовольствие от того, что сбылись её самые зловещие предсказания.

– Возможно, возможно. Но если я на свой страх и риск отпущу тебя, когда ты виновен – и покрою твоё преступление! – тогда ты должен будешь кое-что для меня сделать.

– Всё, что угодно. Может, мне разносить для вас сообщения? – однажды он слышал краем уха, что Невин и другие служили Броуну подобным образом. – Поехать к чужеземному двору? – Мэтт легко мог бы вообразить участь куда худшую – и не одну! – чем оставить позади мать, свои беды и весь этот мрачный город на несколько лун.

– Нет, думаю, ты окажешься мне полезнее ближе к дому, – возразил Броун. – Говоря по существу, мне нужен человек, вхожий к Хендону Толли и его приближённым. У меня есть ряд вопросов, на которые я хочу получить ответы, и ты, Мэтти Тинрайт, ты станешь моим шпионом.

– Шпионом? Шпионить за… Хендоном Толли?

– О, не только за ним. У меня много вопросов и много нужд. Существует ещё и некий предмет, местонахождение которого мне необходимо выяснить – и возможно, я даже попрошу тебя достать его для меня. Подозреваю, что он хранится в палатах Окроса, нового придворного лекаря. Не гляди так испуганно, Тинрайт, предмет не особенно ценный – просто зеркало.

«Зеркало? Не то ли это зеркало, с помощью которого Толли мучил Элан? Но только дурак или безумец мог бы подойти к такой вещи!..» Мэтт Тинрайт воззрился на графа, осенённый ужасной догадкой.

– Вы… вы даже не думали ничего говорить Толли. Он отдалил вас от двора! Вам только нужен был шпион!

Авин Броун откинулся назад и сплёл пальцы рук на обширном животе.

– Не забивай себе голову выяснением правды, поэт. Ты в этом не мастак.

Сердце у Тинрайта бешено билось, но сейчас он был зол, зол и унижен – его обвели вокруг пальца, как простачка!

– Что, если я пойду к Толли и расскажу ему, что вы пытались сделать из меня шпиона в его окружении?

Броун расхохотался, запрокинув голову.

– И что с того? Хочешь, чтобы он услышал мою часть истории – правду о леди Элан? И если уж из-за этого дела обернутся для меня так же худо, как и для тебя, у меня есть поместье, так удачно расположенное вдали от Южного Предела, и люди, которые могут защитить меня. А что есть у тебя, мелкий ты щелкопёр? Только шея, которую топор палача перерубит, как свежую сосиску.

Рука Тинрайта сама собой потянулась к горлу.

– Но что если Толли поймает меня? – он опять едва не плакал.

– Тогда ты окажешься в том же положении, как если бы я сказал ему, что ты сделал. Разница в том, что если ты поступишь, как я скажу, то попадёшь ли ты в беду, будет зависеть только от тебя. Если же я расскажу обо всём Хендону Толли – ну, неприятности найдут тебя очень быстро, можешь в том не сомневаться.

Тинрайт уставился на пожилого мужчину:

– Вы… Да вы демон!

– Я политик. Но ты ещё зелен понимать разницу. А теперь слушай внимательно, поэт, я расскажу, что ты должен будешь сделать для меня…

Глава 13 На острие иглы

Баррик Эддон.

Что за странное, странное имя. Лёжа в темноте, Киннитан всё твердила и твердила его про себя, и никак не могла понять, отчего оно так привязалось к ней и непрестанно повторяется в мыслях, как слова молитв, которым научил её в детстве отец.

Баррик. Баррик Эддон. Баррик…

А потом все события сна всплыли в памяти. Она попыталась сесть, но руки и ноги маленького Голубя, разметавшегося рядом, переплелись с её, и высвободиться, не потревожив сон мальчика, было бы очень трудно.

Что оно значило, это видение? Юноша с огненно-рыжими волосами уже не раз являлся ей в снах, но в этот, последний, всё было иначе: хотя Киннитан и не помнила всего, что они сказали друг другу, зато помнила, что во сне они разговаривали будто бы по-настоящему. Но за что боги наградили её таким подарком, если это и вправду был подарок? Что они хотели этим сказать? Если это видение было послано священными пчёлами Золотого улья Нушаша, которым она когда-то служила, то разве не должен был вместо него явиться ей кто-то из прежних друзей, вроде Дьюни? Почему вдруг какой-то северный юноша, которого она никогда не знала и даже не видела в реальной жизни?

И всё же она не могла выбросить Баррика Эддона из головы – и не только потому, что наконец узнала его имя. Киннитан проникалась его отчаянием, как своим собственным – его она ощущала не так, как несчастье Голубя, а так, словно она и вправду могла постичь душу незнакомца, будто в них двоих неведомым образом текла единая кровь. Но такое, конечно, было невозможно…

Киннитан почувствовала, как Голубь вновь заворочался во сне, и уставилась в темноту. Она не знала даже, ночь сейчас или утро – в каюте не было окон, а шум, производимый командой, ничего ей не говорил: девушка ещё не настолько изучила корабельный распорядок, чтобы различать время по голосам и звону судового колокола.

Как же она тосковала по свету! Матросы не давали ей лампу из боязни, что она подожжёт себя – какая глупость! Киннитан не слишком беспокоилась о собственной жизни – и с радостью бы с ней рассталась, окажись это единственным способом вырваться из лап Сулеписа, – но никогда не стала бы жертвовать мальчиком, пока оставалась хоть слабая надежда спасти его.

А свеча или лампа всё же помогли бы скоротать тягостно бесконечные ночные часы. Уснуть ей удавалось лишь ненадолго (зато Голубь, казалось, мог спать когда и сколько угодно), и Киннитан совершенно не возражала бы, если б могла, лёжа с открытыми глазами, что-нибудь рассматривать. А лучше того – почитать: Баз’у Джева или другую поэзию – что угодно, лишь бы отвлечься от происходящего вокруг. Но ничего подобного она не получит – по крайней мере, пока это зависит от их похитителя. Он жесток и умён, и, похоже, напрочь лишён сердца. Киннитан перепробовала всё: невинность, игривость, детский ужас – ничто не тронуло его. Как могла она надеяться перехитрить такого человека – словно высеченного из холодного камня? Но и сдаваться было нельзя.

Свет. Самые обыденные вещи, когда не можешь получить их, обретают вдруг огромную важность. Свет. Что-нибудь почитать. Свобода ходить, где вздумается. Свобода от страха быть растерзанной и убитой, оказавшись в руках безумного властелина. Дары, о которых имеющие их едва ли задумываются – а для Киннитан стоящие всего золота мира.

Эх, вот бы сейчас у неё была лампа!

И тут девушку осенило – идея, пришедшая ей на ум, пугала до дрожи, но выкинуть её из головы уже не получалось. Голубь застонал во сне и сжал её руку, как будто почувствовал, о чём она думает, но Киннитан едва обратила на это внимание. Корабль покачивался на якоре, доски палубы тихонько поскрипывали; мальчик крепко цеплялся за девушку во сне, а она лежала в тёмной каюте и обдумывала план их бегства – или же смерти.

Дайконас Во по обыкновению поднялся до рассвета. Он никогда не нуждался в долгом сне, и в этом была своя польза: в доме его детства, куда постоянно заходили незнакомые мужчины и где вечно закатывались пьянки, поспать подольше было невозможно.

Он успел поговорить и с капитаном корабля, и с оптимархом – командиром солдат на борту, разбудив обоих ещё до того, как первый рассветный луч коснулся облаков в вышине, и внушил им, что если в его отсутствие с девчонкой что-то случится, то ещё неизвестно, что окажется для них хуже – гнев автарка или ярость самого Дайконаса Во. И капитан, и оптимарх терпеть не могли гончего – но нравился ли он вообще хоть кому-нибудь? Зато у него имелись полномочия, переданные автарком – и этим всё было сказано. Лучше того – он видел отблеск страха в глазах обоих мужчин: капитан успешнее скрывал его за грозным пристальным взглядом, чем оптимарх (который был лишь немногим выше по рангу, чем сам Во), но страх сидел в них, и Во его видел. И этому страху доверял больше, чем их трепету перед властителем Ксиса. Сулепис был и в самом деле страшен – но находился сейчас далеко; Дайконас Во находился прямо здесь и хотел, чтобы мужчины запомнили, что гончий вернётся к ночи.

Он выбрался из лодки на причал и зашагал вперёд, не оглядываясь, оставив гребцов качать головами и делать знаки, отвращающие зло. Во упивался своей дурной славой. Другое дело, когда ему приходилось жить со своим отрядом – одними и теми же людьми – долгие годы: он вовсе не хотел вызвать в них такую неприязнь, чтобы однажды солдаты договорились и прирезали его во сне. Но на борту корабля, где несколько человек были выше его по званию и только поручение автарка внушало остальным почтение к нему, Дайконас Во предпочитал держать спутников на расстоянии. Основная угроза, впрочем, исходила не от явных врагов, но от предполагаемых союзников. Как раз ими люди и оказываются застигнуты врасплох. Как раз ими и бывают предательски убиты короли и автарки.

Перед гончим раскинулся Агамид – три вершины знаменитых его холмов свысока взирали на город, выросший у подножия самого внушительного из исполинов и растянувшийся прямо до края широкой бухты. Даже на рассвете жизнь в нём кипела ключом: дороги были запружены тяжело гружёнными повозками, поднимавшимися от доков к базару с утренним уловом рыбы и первыми товарами с торговых кораблей, пришвартовавшихся в порту ночью, волы мычали, люди перекликались друг с другом, дети визжали и смеялись, когда их прогоняли с дороги – в общем, здесь царила в точности та картина всеобщей оживлённости, при виде которой Во начинал страстно мечтать о ледяном шторме, который бы обрушился с севера и сковал эти земли морозом, укрыв пеленой холодного молчания. Вот на что стоило бы посмотреть! Все эти болтливые пучеглазые рожи, застывшие, как рыбы в замёрзшем пруду, – и ни звука, кроме чудесной, безжалостной песни ветра.

Во переходил от прилавка к прилавку, расспрашивая владельцев, где найти аптекаря по имени Кимир; это имя назвал ему один из матросов – впридачу к рассказу, как в прошлое плаванье на корабле разгулялась оспа. Кое-кто из торговцев злился, что всякие проходимцы, да ещё такие, с которых ни на грош прибытку, отвлекают их от подготовки к новому базарному дню, но одного взгляда в холодные глаза путника хватало, чтобы лавочники делались вдруг подобострастны и загорались желанием помочь. Наконец он отыскал магазинчик в ряду тёмных, оплетённых виноградными лозами домишек в нескольких сотнях шагов вверх по первому холму, в самом конце базара.

Лавка в точности отвечала его ожиданиям: к потолку подвешена целая сеть бечёвок с листьями, цветами, фруктами, ветками и корешками, пол уставлен корзинами, коробами и глиняными горшками, частью запечатанными – больше воском, но какие-то и свинцом. У стола напротив одной из стен стоял комод выше человеческого роста, со множеством маленьких ящичков – самая дорогая, много дороже прочей, мебель во всей комнатушке. Рядом на табуретке, как на жёрдочке, восседал долговязый бородатый старик в грязном балахоне и чёрной островерхой шляпе, какие часто носили в здешних краях. Он коротко взглянул на вошедшего поверх ящичка, содержимое которого проверял, но более никак не поприветствовал нового покупателя.

– Ты Маламенас Кимир? – спросил старика Во.

Тот медленно кивнул, как будто сам только сейчас понял это.

– Так говорят люди, да, но вместе с тем они часто говорят и неправду. Чем я могу помочь тебе, незнакомец?

Во плотно прикрыл за собой дверь. Старик вновь взглянул на него – теперь с некоторым интересом.

– Есть в твоей лавке ещё кто-нибудь? – продолжил гончий расспросы.

– Никого. Со мной и работает-то всегда только моя сестра, – ответил Кимир с лёгкой улыбкой. – И она ещё старше меня, так что если ты собрался убивать или грабить, думаю, бояться тебе нечего.

– Она сейчас здесь?

Старый аптекарь покачал головой:

– Нет. Лежит дома, спина у неё побаливает. Я дал ей разбавленную настойку цикуты. Прекрасное лекарство, но вызывает желудочные колики и газоиспускание, так что я уговорил её не приходить сегодня.

Он склонил голову и уставился на посетителя, как птица на блестящую штуковину:

– Итак, ещё раз спрошу тебя, господин – чем я могу помочь тебе?

Солдат придвинулся ближе. Большинство людей невольно отступали перед Дайконасом Во, если он подходил к ним, но аптекарь остался неподвижен.

– Мне нужна помощь. У меня внутри… сидит нечто. Оно предназначается, чтобы убить меня, если я не исполню волю хозяина. Я делаю всё возможное, но опасаюсь, что даже при успешном исходе дела он меня не излечит.

Кимир кивнул. Кажется, история его заинтересовала.

– Да-да, наниматель, проделывающий подобное ради пущей уверенности в том, что подручный исполнит задание в точности, не обязательно из таких, в чью последующую благодарность верится без труда. Случайно, не красный ли змеиный корень он заставил тебя проглотить? Не было ли сказано при том, что должно пройти два или три дня, прежде чем ты умрёшь от яда?

– Нет. Эта дрянь во мне уже не один месяц.

– Может, это аэлийское слабительное? Не предупреждал ли он тебя ни в коем случае не есть рыбу?

– С тех пор я ел рыбу множество раз. Такого предупреждения не было.

– Хм-м-м… Любопытно. Тогда ты должен в точности рассказать мне, что произошло.

Дайконас Во пересказал случившееся в тронном зале автарка, однако ни словом не упомянул о личности своего нанимателя. Когда он описывал предсмертную агонию двоюродного брата Сулеписа, глаза Кимира расширились, и старик расплылся в широкой желтозубой улыбке.

– А потом он сказал мне, что в моём вине было то же самое, – завершил Во рассказ. – И что если я не сделаю, как он скажет, со мной будет так же.

– Несомненно, – аптекарь потёр руки. – Ну-ну. Довольно удивительная история. Все признаки указывают на то, что это – подлинная басифая. Никогда не думал, что в моей практике встретится такой случай.

– Я хочу от неё избавиться, – перебил Во. – Мне плевать, что она для тебя значит. Поможешь мне – и я тебя вознагражу, попытаешься обдурить – и смерть твоя будет очень болезненной.

Кимир издал короткий смешок.

– О, да. Не сомневаюсь, что ты это можешь, мастер…?

Не получив ответа, старик поднялся.

– Никто не стал бы подобным образом… воодушевлять ничтожного слугу, исполняющего мелкое поручение; и никто, способный отыскать, оплатить и умеющий правильно применить басифаю, не стал бы нанимать на службу человека бестолкового. О, я более чем убеждён, что ты в самом деле отличный убийца. Присядь здесь и дай мне осмотреть тебя.

Усевшись на табурет, Во поднял ладонь.

– Правда, нет нужды произносить это вслух, – опередил его аптекарь. – Я прекрасно знаю, что если я чем-то тебя расстрою, со мной случится нечто ужасное, – он потрогал свой нос. – Доверься мне – я много лет имел дело со скрытными и опасными покупателями.

Руки Маламенаса Кимира быстро скользили по животу Во, проминая и ощупывая. Затем старик принялся осматривать его лицо: оттянул веки, понюхал дыхание и проверил цвет языка. К тому времени, как он закончил задавать своему пациенту вопросы об особенностях его испражнений, урины и флегмы, прошёл час, и Во услыхал звон храмовых колоколов, возвещающих окончание утренней молитвы. Его пленники должны были уже проснуться, что означало – маленькая сучка из Улья опять думает, как добавить ему неприятностей.

– Я не могу ждать вечно, – заявил солдат, поднимаясь с табурета. – Дай мне что-нибудь, чтобы прикончить дрянь внутри меня.

Старик смерил его проницательным взглядом:

– Этого сделать невозможно.

– Что? – пальцы Во потянулись к ножу на поясе.

– В применении к ней силы есть некоторые ограничения, видишь ли, – спокойно произнёс Кимир. – Но если ты собираешься меня убить, зачем мне тратить свой последний вздох на объяснения?

– Говори.

– Прими решение.

Во отпустил рукоять ножа.

– Говори.

– Ограничения в применении силы. Таковых два. Единственное средство, которое может убить это существо, басифаю, что у тебя внутри – пусть она и мала, как спора папоротника, убьёт и тебя тоже. Это ли не ограничение?

– Ты сказал «два». Говори же. Я не люблю игр.

Старик фальшиво осклабился.

– Вот и второе. Если б ты убил меня, то никогда бы не узнал, чем я могу тебе помочь, – торговец снадобьями встал, прошёл к высокому комоду и начал копаться в ящичках.

– Это где-то здесь, – приговаривал он. – Дурнишник – не то, трава Перикала – не то, сусло Заккаса, морской лук – ага! А я-то думал – куда он запропастился? – аптекарь обернулся. – Знаешь, среди моих покупателей бывали и такие, что войдя, сразу хватались за нож – прямо вот как ты. Помню, последний из них в конце концов купил у меня столько аконита, что его хватило бы отравить целую семью, включая стариков, дядюшек, кузенов и слуг. Я частенько размышлял о том, для чего он оказался ему нужен…

Наконец Кимир нашёл, что искал, и выудил из недр комода пузатую чёрную бутылочку высотой с указательный палец Во.

– Нашёл. Тигриный яд из далёкого Янедана. Тамошние земледельцы и скотоводы пользуются им, чтобы смазывать концы копий, когда тигр – создание более крупное и опасное, нежели даже лев, – забредает в деревню. Готовят сей яд из горного цветка, называемого ледяной лилией. Он убивает человека мгновенно.

Нож опять выскочил из ножен, однако Дайконас пока оставался на месте.

– Что за чушь ты несёшь? Я не хочу умирать – или ты хочешь, а, старик?

Кимир покачал головой.

– Янеданцы погружают свои копья в яд так же глубоко, как макают куски хлеба в хумус. Человеку же, даже такому сильному, как ты, довольно и малейшей, крохотнейшей капли.

– Довольно для чего? Ты сказал, что дрянь внутри меня нельзя убить.

– Да, но её можно… убаюкать. Это живое существо, не только чистая магия, и потому оно восприимчиво к аптекарскому искусству. Совсем, совсем крошечная доза тигриного яда в день поможет держать это существо… в состоянии сна. Так же, как жаба спит в высохшем иле в ожидании весенних дождей.

– Хм. И откуда мне знать, что эта отрава не убьёт меня? – широкое длинное лезвие ножа Во замаячило перед носом пожилого торговца. – Ты покажешь мне, сколько нужно отмерить. Ты выпьешь первым.

Маламенас Кимир пожал плечами.

– С превеликим удовольствием. Однако я уже очень долго не принимал его. Боюсь, не много дел я смогу переделать за остаток дня, – он снова растянул губы в ухмылке. – Но, несомненно, твоя щедрая благодарность позволит мне не жалеть о том, что пришлось закрыть лавку на весь день.

Он вытянул пробку из чёрной бутылочки и принялся обшаривать лавчонку в поисках некоего предмета.

– И отчего же ты так уверен, что я не убью тебя, заполучив то, что мне нужно, а, старик?

Аптекарь вернулся к нему, держа между пальцами серебряную иглу.

– Потому что яд этот очень редок. Можешь обыскать хоть сотню лавок и не найдёшь его. А если оставишь меня в живых, я достану ещё; и когда он понадобится тебе в следующий раз, ты найдёшь его здесь. Имени твоего я не знаю, и даже если бы знал, не стал бы болтать о своём покупателе, так что тебе нет никакой пользы в моей смерти.

Какое-то время Во пристально разглядывал торговца, затем сказал:

– Покажи мне, сколько принимать.

– Не больше такой капли, какую ты можешь поднять на острие этой иглы – всегда не больше семечка редиски, – Кимир погрузил иголку в пузырек и вытащил: с кончика свисала крохотная сверкающая, янтарно-красная круглая капелька. Аптекарь опустил её на язык и, обхватив иглу губами, всосал ядовитый шарик. – Единожды в день. Но будь осторожен: большее количество за один раз способно остановить даже такое сильное сердце, как твоё.

Во просидел, наблюдая за стариком, почти час, но никаких изменений в поведении того не обнаружилось. Он даже начал, испросив на то у Во позволения, прибирать свою лавку, хотя все движения его при этом были как будто несколько замедленными.

– Это может быть почти приятно, – один раз обратился старик к нему. – Я не пробовал этого снадобья очень долго. Я позабыл. Кажется, однако, губы мои ощущаются немного странно.

Гончего же ощущения Кимира насчёт своих губ не волновали совершенно. Когда он решил, что времени прошло достаточно для доказания того, что старик его не обманул, он и сам принял каплю чуточку поменьше, начисто облизав иглу.

– И это удержит тварь внутри меня в состоянии сна?

– Если ты продолжишь принимать тигриный яд, то да, – кивнул аптекарь. – Того, что я дал тебе, должно хватить до конца лета. Оно стоило мне двух серебряных империалов, – вновь эта ухмылка – улыбка лиса, наблюдающего за семейством жирных перепёлок, – и я продам его тебе за ту же цену, потому что ты станешь постоянным покупателем.

Во швырнул монеты на стол и вышел. Старик даже не оглянулся, слишком занятый перебиранием содержимого ящичков аптекарского комода.

Гончий чувствовал себя немного необычно, но не хуже, чем после того, как выпьешь залпом кружку пива в жаркий день. Он привыкнет. Это не ослабит его бдительности, он позаботится об этом. А если всё же ослабит – что ж, он станет принимать и того меньшую дозу. К тому же, ещё оставался шанс, что когда Во доставит девчонку Сулепису, тот признает его полезным и вознаградит избавлением от существа, что сейчас сидит у него внутри. Кто сказал, что чудес не случается? Если автарк собирается править двумя континентами, ему потребуются сильные, умные люди. И повелителю не сыскать наместника лучше, чем Дайконас Во – человек, не раздираемый суетными страстями, – в отличие от большинства своих собратьев. Править собственной страной – а ведь действительно, любопытно было бы попробовать…

Гончий остановился, почувствовав – что-то не так, но сперва не поняв, что именно. Он стоял на мысу, на месте, где главная базарная дорога уходила за поворот, а холм круто обрывался с одной стороны, открывая вид на гавань. Утреннее солнце поднялось уже высоко в безоблачное небо… над облаками, висевшими прямо у поверхности воды.

Дым.

Дайконас вгляделся в сизые клубы и что-то в его настроении, весьма сходное с удовлетворением, испарилось, сменившись яростью и неким другим чувством – возможно даже, как раз так выглядел страх.

Внизу, в гавани, горело ксисское судно – корабль Во.

Солнце встало, насколько могла судить Киннитан, не менее часа назад, а человек-без-имени, кажется, покинул корабль – по крайней мере он не пришёл пошарить по каюте своими пустыми глазами, как делал каждый день сразу после рассвета с самого начала плавания.

Итак, ушёл… возможно. И если все же ушёл, то это, скорее всего, последний раз, когда они оказались вне досягаемости своего пленителя до тех пор, пока он не передаст их прямо в золотые когти автарка. Так что если и пытаться сбежать – сейчас самое время.

Она громко заколотила по двери, не обращая внимания на встревоженный взгляд Голубя. Наконец засов подняли, и один из охранников заглянул внутрь. Киннитан сказала ему, чего хочет – стражник в сомнении нахмурился, а затем поспешил за командиром. Ещё два начальника пришли и ушли, прежде чем явился сам капитан, и тогда девушка уверилась, что безымянного нет на борту. Но ясно было, что капитан всё равно опасается этого человека, если судить по тому, как настороженно он к ней относился: моряк явно ничего не знал о девушке, кроме того, что её везли к автарку.

– Я жрица Улья, – в третий раз повторила Киннитан, – и мне должно быть позволено сегодня молиться Нушашу. Наступил День Чёрного солнца.

Девушка очень надеялась, что выдуманное название покажется достаточно зловещим.

– Ты что же, думаешь, будто я позволю тебе ради этого выйти на палубу? – мужчина покачал головой. – Нет, нет, и ещё раз нет.

– Хочешь навлечь на свой корабль неудачу? Лишить бога его молитв в такой день?

– Нет. Но мне пришлось бы поставить вокруг тебя солдат, а я, говоря откровенно, в этой гавани не рискну так открыто демонстрировать величину своего отряда. Мы не дома, в конце концов, – он осознал, что сболтнул лишнего, и рявкнул на Киннитан:

– Можешь молиться хоть до хрипоты, но только в своей каюте! – будто она была виновата в том, что у него язык без костей.

– Но я не могу взывать к солнцу, не видя солнца. Это преступление против бога! – теперь она взмолилась по-настоящему, отчаянно надеясь, что капитан сам додумается до нужного ей решения. – Я должна видеть перед собой всепобеждающее солнце – ну, или огонь. А у меня ничего нет.

– Огонь? Да ты смеёшься. Впрочем, пожалуй, я мог бы дать тебе лампу. Или свечу. Да, так даже безопаснее. Достанет ли свечи, чтобы умилостивить бога?

– Богов ты обманываешь на свой страх и риск, – сурово ответствовала Киннитан, хотя внутри вся дрожала от облегчения. – Ладно, лампы мне хватит.

– Нет уж, обойдёшься свечой. Так или никак, а ответственность перед богами я возьму на себя.

Киннитан изо всех сил постаралась изобразить избалованную жрицу, всегда получавшую то, что захочет.

– О, ну что ж, хорошо, – поколебавшись, ответила она. – Раз уж это всё, что в твоих силах исполнить.

– И расскажи богам, что я не препятствовал тебе, – напомнил капитан. – Будь честна! Ты всегда должна говорить небесам только правду!

Потекло время томительного, изматывающего ожидания; и вот наконец матрос принес ей свечу в глиняной чашке: малюсенький – едва ли длиннее большого пальца девушки – огарок, на котором теплился огонёк с ноготок. Когда пленники вновь остались одни, Киннитан поставила свечу на пол и принялась разрывать одеяло на длинные лоскуты. Голубь поднялся и сел на кровати; глаза его округлились, и он сложил пальцы в вопросительном жесте. Девушка улыбнулась ему – как она надеялась, ободряюще:

– Я всё тебе покажу. А теперь помоги-ка. Отрывай куски вот такой ширины.

Когда от одеяла осталась кучка десятка в два полос, Киннитан вытащила из-под кровати кувшин с водой. Она приберегла воду с прошлой ночи, смочив губы всего несколькими каплями, и теперь передала её Голубю.

– Окунай туда лоскуты, вот так, – девушка опустила одну полоску в кувшин и вынув, отжала лишнюю воду обратно в сосуд. – Теперь давай ты. Смочи несколько, а остальные оставь сухими.

Пока озадаченный мальчик старательно смачивал полоски шерстяного сукна, Киннитан взялась за крохотный пузырёк духов, подаренный ей ещё в Иеросоле одной из прачек: вынула пробку и вылила содержимое на один из лоскутов, который затем принялась запихивать в щель между досками на потолке. Пока Голубь наблюдал за происходящим со всё растущим ужасом, она поднесла свечу к смоченной благовониями тряпке. Мгновение – и на той расцвёл призрачно-голубой цветок огня.

– Ложись, – велела Киннитан Голубю, – ложись на пол. Закрой этим рот – вот так.

Она взяла мокрый шерстяной лоскут и прижала ко рту ребёнка. Как и всем прочим жрицам, ей рассказывали о страшном пожаре, случившемся что-то около семидесяти лет назад, когда внезапно занялись гобелены в залах Улья и погибла большая часть пчёл – а также много жриц и послушников. Древняя мать Мадри, тогда молоденькая девушка, а ныне – единственная свидетельница этого события, которую ещё застала Киннитан, выжила в том жутком пожаре, потому что тогда как раз возвращалась из купальни, в мокрой одежде и с мокрыми волосами, которыми и закрыла рот. Это помогло ей продержаться в удушливом, ослепляющем чаду достаточно, чтобы пробиться к свободе. Но теперь перед Киннитан и Голубем стояла гораздо более трудная задача.

– Мы должны остаться в живых до тех пор, пока кто-нибудь не сломает дверь, – объяснила она мальчику, стараясь говорить громче, чтобы её было слышно сквозь толстую, заглушающую звуки ткань. Кое-где наверху, там, где между брусьями было затолкано сукно, пламя зализало потолок до черноты и, кажется, только разгоралось. Киннитан понадеялась, что когда оно доберётся до внешних досок, просмолённых для защиты от протечек воды, огонь уже будет не остановить. – Не поднимайся, прижмись к полу и дыши только через мокрую тряпицу. Когда она высохнет и ты почувствуешь вкус дыма, смочи её снова, – девушка указала на кувшин. – А теперь ляг!

– О храбрый Нушаш, – зашептала она, и лишь затем сообразила, что в то время, как она сама устроила пожар, обращаться к богу огня будет не самым лучшим решением. Да и разве автарк – не сын Нушаша? А Киннитан противится его воле – вряд ли Нушаш воспримет сие благосклонно.

Суйя Рассветный Цветок. Ну конечно – Суйя сама ведь была похищена из дома супруга и вынуждена скитаться по миру. Из всех богов она первая внемлет и поймёт её.

Прошу тебя, о Рассветный Цветок, – взмолилась Киннитан, прижимая к себе дрожащего мальчика, в то время как дым понемногу начал затягивать потолок маленькой каюты. Она уже чувствовала сквозь мокрую шерсть его запах, но хотела сберечь воду – одним богам известно, как долго им придётся ждать. – Помоги нам в сей час нужды, яви мне свою милость и покровительство. Дай мне защитить этого ребёнка. Помоги нам спастись от тех, кто желает нам зла. Славная своим милосердием, будь добра к нам…

Закончив молиться, Киннитан крепко зажмурилась, чтобы глаза не щипал едкий дым, и стала ждать.

Опущенный в кувшин до самого дна лоскут одеяла вышел из горлышка, кажется, даже ещё более сухим, чем был, да и тот, который она прижимала к губам, тоже совершенно высох – Киннитан вдыхала один только дым. Хрупкое тельце Голубя, лежавшего рядом, сотрясал и скручивал надрывный кашель, так что сердце девушки готово было разорваться от жалости.

За серыми плотными клубами дыма уже стало не разглядеть двери.

«Не важно, если я умру, – вновь обратилась она к Суйе и любому доброму богу, который её услышит, – и мне всё равно, что со мной случится, но прошу, если мальчику тоже суждено умереть, позаботьтесь о нём там, на небесах. Он ни в чём не виноват».

Бедный Голубь. О, что за кошмарную жизнь послали ему боги – у него отняли и язык, и те части, что делали его мужчиной, да к тому же он вынужден бежать, спасая свою жизнь, а ведь всё его преступление было – оказаться не в том месте, когда автарк решил убить одного из своих врагов. Это… это… несправедливо… Бедняжка…

Киннитан помотала головой. Она уже практически ничего не видела и с трудом загоняла воздух в горящие лёгкие. Голубь почти не двигался. В голове у неё стучала кровь, отдаваясь гулким эхом, как будто она нырнула под воду и слышит, как где-то на дне океана бьёт в корабельный колокол утонувший неизвестный купец древности.

Буммм. Буммм. Буммм.

Киннитан пришло в голову, что это очень странно – когда ты под водой. Больно дышать – но иначе, чем она полагала, а ещё вода была такой мутной. Песок. Кто-то или что-то взбаламутило песок океанского дна, и он клубился вокруг неё, поблёскивая золотым, вспыхивая крошечными огоньками, словно ночное небо – звёздочками во тьме, в манящей черноте…

Бум! А затем что-то раскололось, и вода… воздух… дым… всё завертелось, языки пламени взметнулись над нею, и в задымлённую каюту ворвались какие-то фигуры – тёмные, кричащие, в красных отблесках огня похожие на демонов, скачущих в преисподней. Киннитан только пялилась на них, силясь понять, что же происходит, когда сильные руки ухватили её и потащили прочь от Голубя, за выбитую дверь и вверх по лестнице, а она моталась в них, как седло с оборванной подпругой.

Девушка нашла в себе силы заговорить, но голос звучал не громче шёпота:

– Заберите мальчика! Заберите Голубя! Не оставляйте его там!

Киннитан не успела увидеть, несут ли солдаты немого ребёнка – её бесцеремонно свалили на палубу прямо у верхней ступеньки. Огонь был повсюду: он не только вгрызался в доски, но уже лизал мачту, взбирался выше, его языки резвились на парусах и скакали по реям, как стайка злобных демонят. Несколько матросов плескали на пламя водой из вёдер, но это было всё равно что швырять гальку в песчаный смерч.

Другой солдат бросил рядом с девушкой Голубя: малыш оказался жив, но едва шевелился и был почти без сознания. Киннитан несколько мгновений тупо таращилась на творящийся вокруг хаос: вопящих бегающих людей, горящие куски канатов, то и дело хлопающие о палубу, как демонический бич Ксергала – а затем вспомнила, что наделала. Каким жутким костром обернулась её маленькая свечка! Она с трудом поднялась на колени. Нет смысла пытаться растормошить Голубя – за неё мальчика разбудит вода. Ну, или завершит то, что начал огонь.

«На этот раз я точно умру прежде, чем позволю кому бы то ни было забрать его снова…»

Ещё несколько сбивчивых ударов сердца она ждала, пока ближайшие к ней моряки отвернутся, а затем подняла безвольное тельце – насколько смогла – и, пошатываясь, заковыляла к ближайшему борту. Привалившись спиной к низкому ограждению, девушка подтянула Голубя повыше, взвалила себе на плечо и крепко вцепилась в него – тело мальчика перевесило, увлекая её за собой, – и они полетели в море.

Падение длилось дольше, чем она ожидала: Киннитан даже успела задаться вопросом, что лучше – смерть в холоде волн или в огне, как они больно ударились о воду, и зелёный сумрак сомкнулся вокруг них точно огромный кулак.

Глава 14 Три шрама

Баррик Эддон плыл по тьме, словно лист по течению медленной реки. Мысли, из которых он состоял, брали своё начало из этого же течения: и в каковой мере утратили они сложность, в той же мере обрели они связность и цельность. Так покойно, даже приятно, оказалось быть ничем, не желать ничего, но то в нём, что ещё оставалось Барриком, сознавало, что этот приятный покой не будет долгим.

Так и вышло. Они прозвучали из ниоткуда: три голоса переплетались, сливаясь в один, опутывая его сетью слов, лишь постепенно открывающих свой смысл.

– …Давным-давно Бессонные отделились от своего народа, и случилось это потому, что вечное бодрствование свело их с ума. Сон всегда притуплял у Народа боль долгой жизни, и даже те, кто превыше всех и живут дольше всех – Дети Огненного цветка, – могут по-своему отдыхать, отпуская разум бесцельно блуждать в грёзах. Но не было такого покоя, что облегчил бы боль Бессонных, навечно обречённых на заточение среди гулкого эха собственных мыслей в пещерах разума.

Оттого и восстали они против собратьев, отвернулись от остального Народа и ушли в дикие места, чтобы там начать новую жизнь. В лесу за Утраченными землями они построили великий город и назвали его Сон – но и поныне нет согласия в том, было ли то название яростным вызовом Народу, ими оставленному, или печальнейшей из шуток.

Нет горше раскола семьи. Много лет подряд с той поры Народ и его бессонные братья проливали кровь друг друга, поступали друг другу наперекор. Отдаление породило вражду. Бессонные даже перестали почитать тех богов, которых прежде любили, так что от храмов и алтарей в священных местах Сна остались одни руины.

За бессчётные века, что пронеслись над нами со времён раскола, из всех Бессонных лишь мы трое унаследовали кровь Народа и могли впадать в дремоту, как впадали наши предки. И в этой дрёме снили мы далеко и ясно.

Отвергнутые всеми, мы были изгнаны из Сна, но не были приняты и в наследных наших чертогах, в Доме Народа. И потому мы тоже удалились в глушь, и так долго жили в дикой пустоши, что забыли, каким путём пришли сюда, и захоти мы даже – не нашли бы дороги назад.

И всё же мы спим, и грезим во сне. В этих грёзах мы зрим то, что грядёт – или возможно, грядёт, – в каждом сне таятся тени и мороки, истинные предсказания смешаны с ложными. Но мы знаем, что мы трое рождены иными неспроста. Мы знаем, что наши сны имеют своё предназначение. И мы знаем также, что никому более, смертному или бессмертному, не были явлены те видения, каких удостоились мы.

Мы не знаем, кто вложил в нас дар видеть эти грёзы, особые и еретические, или почему именно мы были избраны, а затем оставлены ожидать многие столетия, чтобы применить свой дар. Но мы знаем, что пренебречь им для нас значит отвернуться от того единственного стержня, что удерживает вместе все миры и времена – духа, сознание и слово которого есть Книга Огня-в-Пустоте, – каковая и сама по себе одна только дарит нам надежду на то, что существование наше не бесцельно…

Эти слова, эти мысли были единственными спутниками Баррика в извечном мраке. Три голоса, звучавшие в унисон, постепенно опять разделились, у каждого появились свои характерные нотки, но темнота всё ещё окружала принца, и только голоса Спящих удерживали его над небытием.

– Что станем мы делать теперь? – спросил первый голос, самый мягкий из трёх.

– История уже разворачивается перед нами, но персонажи её выходят на сцену и скрываются за кулисами не в том месте и не в свой черёд.

– Всё было просто обречено пойти не так. Я вам говорил, – а это тот сварливый. Зол или… напуган?

– А мы это предвидели? – третьего он запомнил хорошо: старый и растерянный. Имя… имя вроде бы напоминало завывание ветра в одиноких пустошах, вздох печали. – Я не могу вспомнить. Мне холодно и страшно. Когда великие вернутся, они будут так сердиты на нас всех.

– Мы делаем это не для себя, но для истории. Даже богам не уничтожить повествования, героями которого мы все…

– Неверно, – прервал его тот, второй, резкий и злой голос. – Они могут препятствовать его развитию так долго, что оно утратит свой облик и смысл – до тех пор, пока история, целую вечность ждавшая того, чтобы сбыться, не станет неузнаваемой. Итог можно оттягивать бесконечно – так, что сам мир умрёт прежде её завершения.

– Только если мы сдадимся, – возразил первый Спящий. – Только если отречёмся от наших собственных снов.

– Хотелось бы мне их не видеть, – вмешался старый. – Они приносят лишь горе. У нас ведь была семья когда-то…

Хуруэн. Вот как звали тот дряхлый дребезжащий голос. Хуруэн. Другие два имени тоже звучали как-то похоже…

– Тихо. Время нам подумать, что мы можем сделать. Вы слышали слепого короля. Этот малыш, юное создание солнечного мира, должен прийти к нему поскорее, иначе всё будет потеряно.

– Твои усилия тщетны. Что, этот мелкий полукровка умеет летать? Нет. Всё кончено, говорю тебе.

«А это – Хикат, – вспомнил Баррик. – Имя будто свист топора, рассекающего древесину. Хикат. А третьего звали… Хау».

– Ничего ещё не кончено. Есть один путь. Он может пройти дорогой Горбуна.

– Он не знает, как – и учиться ему пришлось бы долгие годы.

– Я знал когда-то, – прокряхтел старый Хуруэн. – Знал ли я? Думаю, да. Вроде бы я помню дороги Горбуна, и они холодны и пустынны.

– Холодны они и пустынны, да, но дитя может пройти этими дорогами и иначе, не с помощью одной лишь своей силы, – мягко добавил Хау. – Во Сне есть дверь.

– Ах! – вздохнул Хуруэн. – Мглампы! Увидеть бы мне их ещё раз.

– Вы оба идиоты, – припечатал Хикат. – Город Сон – это смерть, и для нас, и для этого смертного щенка. У него нет шансов достичь двери или пройти в неё, даже если он её и разыщет.

– Если только мы ему не поможем.

– Да хоть бы и так, – тот, кого звали Хикат, казалось, даже смаковал отчаяние. – То, что мы в силах ему дать, поможет лишь в том случае, если этот юнец доберётся до двери – а это ему не удастся точно, в городе-то, где всякий ненавидит его смертельно.

– Другого способа нет. У нас есть только один этот шанс.

– Кровь его там застынет, – уныло предрёк Хуруэн. – Если мальчик пойдёт этими дорогами, Ничто выпьет его жизнь. Он сделается стар и потерян… как мы. Стар и потерян.

– Ничего не поделаешь – ему придётся воспользоваться тропами Горбуна. Иного пути нет. Но мы подарим ему по частице себя. Эти тропы опасны, и мы должны подготовить дитя и дать ему защиту, чтобы он мог там выжить. Подведите его к нам.

– Это истощит нас – возможно, даже убьёт. Да и он лишь проклянёт тебя за эти дары, – судя по голосу Хиката, его это несколько забавляло…

– Это почти наверняка нас убьёт, – подтвердил Хау печально и вместе с тем смиренно. – Но мир и всё в нём станет проклинать нас, если мы этого не сделаем…

Баррик обнаружил, что вновь чувствует своё тело, видит всё яснее свет огня и комнату с куполом, и даже троих Спящих, но вернувшиеся ощущения не стали вестниками освобождения и конечности по-прежнему не повиновались ему. Головы Спящих, покрытые капюшонами, склонились над ним, как будто они были плакальщиками, а принц – покойником.

– Мы отсылаем его в иссушённые земли, – промолвил Хау. – Мы должны сделать то, что можем. Но куда? В какую часть его вольём мы нашу влагу – нашу сущность?

– В сердце, – сказал Хикат. – Это сделает его сильным.

– Но сердце его от этого закаменеет. А подчас любовь – всё, что у нас остаётся.

– И что же? Мы дадим ему лучшую возможность выжить, болван. Или ты теперь предашь мир, который, как ты утверждаешь, тебе так дорог?

– В его глаза, – проскрипел древний Хуруэн. – Так он сможет заглядывать на много дней вперёд и не устрашится.

– Но иногда страх есть первый шаг к мудрости, – возразил Хау. – Не знать страха – значит закоснеть и потерять проворство ума. Нет, мы просто вольём нашу влагу в него, и пусть сущность этого дитя сама решает, как с нею поступить. Одна рука его увечна, лишена сил – это самое слабое его место. Мы должны проделать всё через неё, там, где он уже надломлен.

На тело Баррика навалилась, не давая ему двинуться, тяжесть, равномерная, как будто его накрыли кольчужным одеялом, но стылый воздух комнаты всё ещё холодил его кожу и огонь согревал части тела, близкие к очагу. Одна из трёх фигур подняла некий предмет, осветившийся красными отблесками костра – древний грубо сработанный нож из серого камня.

– Человеческое дитя, – произнёс тот, кого звали Хау, – пусть то, что теперь даём мы тебе, влага нашей жизни, наполнит тебя и придаст тебе сил.

Неведомая тяжесть ещё крепче прижала левую руку Баррика – место, где тело его было уязвлено, место, которое он прятал от чужих глаз и всегда старался оберечь. Он и теперь боролся, желая защитить её, но несмотря на все отчаянные усилия, не смог сдвинуться и на палец.

– Не мешкай, – поторопил Хикат. – Он слаб.

– Не так слаб, как ты полагаешь, – возразил Хау – а затем что-то полоснуло руку Баррика, оставив ужасный болезненно-жгучий прочерк.

Он пытался кричать, вырваться, но собственное тело ему не принадлежало.

– Я отдаю тебе мои слёзы, – промолвил Хау. – Они сохранят ясным твой взор, чтобы ты всегда видел свой путь.

Нечто кошмарное, солёное ещё раз ожгло его рану. Ещё один крик родился и умер у него внутри, так и не потревожив воздуха.

Вторая тенеподобная фигура приняла нож: он взлетел и вновь упал – и опять руку принца пронзила вспышка мучительной боли.

– Я отдаю тебе слюну из моего рта, – прорычал Хикат. – Ибо ненависть сделает тебя сильнее. Помни об этом, когда предстанешь перед богами, и если потерпишь поражение, плюнь им в лицо за всё то, что они отняли у всех нас.

Что-то брызнуло на его руку, причиняя новые страдания, – а он не мог при этом ни двинуться, ни крикнуть. Боги истязают его в наказание – это ясно. И он больше не вынесет этих мук. Ещё хоть малейший укол боли – и его голова вспыхнет и с треском разорвётся, как сосновая шишка в костре.

– Я сух, как кости, на которых мы сидим, – дрожащим голосом произнес старый Хуруэн. – Нет у меня ни слёз, ни слюны, ни другой телесной влаги. Всё, что осталось у меня – моя кровь, да и та превратилась в прах.

И в третий раз поднялся и упал нож, вонзаясь в изувеченную плоть Баррика как раскалённый добела зуб. Принц едва был способен думать, едва их слышал.

– Но, может быть, кровь снящих в конечном счете чего-нибудь да стоит….

Что-то просыпалось на его руку – тонкое, как порошок, но при этом шершавое и острое, как будто кто-то натолкал в кровоточащую рану мелких осколков стекла. Невыносимая боль охватила всё его существо, словно беззащитное тело облепила и принялась жалить армия муравьёв. Волна за волной захлёстывала принца эта мучительная агония, увлекая всё дальше и дальше, как обломок корабля, несомый по плещущей жаркой и тёмной зыби, но наконец боль слегка утихла, и он понял, что вновь слышит голоса.

– Ты стал сильнее теперь – ты изменился. Мы отдали тебе всё, что у нас оставалось, чтобы ты получил шанс придать нашим снам смысл. Но теперь мы исчезаем – и долее не можем говорить с тобою, – на один миг резкий голос Хиката как будто смягчился. – Слушай внимательно и не дай нашим дарам пропасть втуне, дитя двух миров. Есть лишь один путь, которым можешь ты достичь Дома Народа и слепого короля, прежде чем станет поздно – ты должен пройти дорогами Горбуна: они преломят путь пред тобой и позволят тебе шагнуть сквозь стены мира. Чтобы проделать это, тебе нужно найти во Сне зал, что носит его имя.

– Для тебя закрыты почти все из тех дорог, – молвил Хау, чей голос звучал теперь совсем издалека. – Только одну можешь ты отыскать и воспользоваться ею вовремя, поскольку она ближе всех – в городе Сон, доме наших братьев. Но знай, что Бессонные, живущие там, ненавидят смертных ещё больше, чем властителей Кул-на-Квара.

– Но даже если наши сущности и помогут ему выжить в тех холодных и мёртвых местах, где хаживал Горбун, всё равно это будет впустую, – голос Хиката вновь стал сердитым. – Вы только взгляните на него – да как ему пересечь Зал Горбуна? Как отворить дверь?

– Этого нам знать не дано, – отрезал Хау. – Нам нечего больше дать ему. Даже сейчас я чувствую, как ветра внешнего мира дуют сквозь меня.

– Тогда всё было зря.

– Жизнь – это всегда потеря, – пробормотал старейший из трёх. – Особенно когда ты что-то приобретаешь.

Баррик снова чуточку собрался с силами, хотя жгучая боль всё ещё плескалась в нём, как раскалённый металл в тигле.

– О чём вы говорите? – требовательно вопросил он. – Я не понимаю! Это что, сон?

Голос Хау сделался едва ли слышнее шёпота:

– Конечно. Но и реальность, тем не менее. И если ты всё-таки найдёшь Зал Горбуна, помни одну вещь, дитя: ни одной смертной руке не дано открыть той двери. Это записано в самой Книге – ни одной смертной руке…

– Я не понимаю тебя!

– Тогда ты умрёшь, щеночек, – голос Хиката таял. – Мир не станет ждать, пока ты поймёшь. Мир убьёт тебя и всех тебе подобных. Приидет Эра Страдания, и все вы будете наказаны за то, что оставили их в холоде внемирья так надолго.

– Кого? Кого мы оставили там?

– Богов, – простонал Хуруэн. – Гневных богов.

– Вы говорите, чтобы я шёл в город Бессонных? Идти на верную смерть только ради возможности сразиться с самими богами? Полнейшее безумие. Почему я должен вам верить?

– Потому что мы – Спящие, снящие, – прошелестел кто-то из них – наверное, Хау. – И мы жили к ним очень близко. Так близко, что их дремотные мысли оглушали нас будто рокочущий океанский прибой.

– Чьи мысли? Вы говорите о богах?

– Оглянись, когда будешь уходить, – голос был так слаб, что уже нельзя было различить, кто именно говорит. – Ты увидишь. Ты увидишь их и, возможно, поймёшь… и поверишь…

А потом Баррик обнаружил, что глаза его открыты и он в пещерке совсем один. Шепчущие фигуры, склонявшиеся над ним, пропали. Огонь потух, и только из одинокого продолговатого окошка в стене сочился слабый свет. Принц глянул на левое предплечье. Три кровавых полосы отмечали места порезов, но раны выглядели почти зажившими, будто он пролежал здесь не несколько часов, а несколько дней. Это всё ему приснилось? Не вышло ли так, что он порезался, споткнулся, ударился головой, а остальное привиделось ему в бреду, пока он валялся в обмороке?

Баррик поднялся – ноги его дрожали. Может, он и бредил, но точно не спал – что было совершенно ясно хотя бы из того, каким утомлённым принц себя чувствовал. И ему по-прежнему был жизненно необходим огонь, так что юноша подковылял к очагу – посмотреть, не отыщется ли там тлеющее бревешко, но к своему изумлению и разочарованию обнаружил, что зола побелела и остыла, как будто здесь не разводили костра уже много лет. Он почти отвернулся, чтобы уйти, когда рядом с каменным кругом заприметил нечто, наполовину засыпанное пеплом и землёй. Баррик наклонился, щадя повреждённую руку, которая, что необычно, в этот раз не болела. (Сказать по правде, рука ощущалась одеревенелой и холодной, но боли не было – как будто юноша продержал её в горном ручье пока она не закоченела.)

Принц соскрёб грязь и обнаружил под ней древний истёртый кожаный мешочек, заскорузлый от долгого лежания в сырой земле. Баррик открыл его, и оттуда выпал выщербленный блестящий чёрный камешек; после некоторых усилий из останков кошелька удалось извлечь и заржавевшую железку в форме полумесяца. Кусочек железа… и кремешек! Он нашёл чьи-то инструменты для розжига! Баррик едва удержался, чтобы не опробовать их сразу же. Если даже всё остальное, что он здесь пережил, просто привиделось ему в тяжком забытьи, теперь, когда он получил возможность разводить огонь, дела в любом случае пойдут лучше.

Принц обернул находку остатками мешочка и сунул за пояс. Он был измотан и страшно хотел спать, но не желал долее оставаться в этом странном месте. Если это был не сон, возможно, трое загадочных Спяших покинули дом лишь ненадолго и скоро вернутся. Они не причинили Баррику вреда – кроме того таинственного действа над его рукой, – но удерживали в плену и несли какую-то околесицу про богов, двери и складки в ткани мира.

А его рука… что там снилось ему про его руку? Что они с ней сделали? Он поднёс к лицу левую ладонь – кисть, долгие годы скрюченная, теперь была просто сжата: совсем немного усилий – и принц смог разогнуть пальцы, проделать то, способности к чему столько лет был лишён. От изумления юноша даже рассмеялся.

Что здесь произошло?

И более того: ему снова приснилась та темноволосая девушка, и в этот раз во сне пришло её имя – Киннитан, – и каким-то образом оно казалось вполне настоящим. Но если это сновидение было реальностью, тогда и остальные тоже…?

«Нет, думать так – опасно, – сказал себе Баррик. – Это всё ложь того же сорта, какой священники потчуют народ, чтобы ловчее его оболванивать – будто бы боги всевидящи и будто бы каждому ими назначен свой удел.»

Однако поразмыслив над словами Спящих ещё раз, он пришёл к выводу, что странные существа говорили совсем не так. Вроде бы они предупреждали, что боги – враги людям. «Эра Страдания приидет, – говорил ему один из сновидцев. – И все мы будем наказаны за то, что оставили их в холоде внемирья так надолго».

Баррик Эддон вышел из дома-купола в серые сумерки. Глаза его словно бы различали тончайшие оттенки тусклого света и теней, не замечаемые им ранее – оттого, решил принц, что он так много времени провёл в темноте пещеры. Позже, спустившись на тропу, а с неё на нехоженый склон, юноша припомнил ещё кое-что, сказанное ему одним из Спящих, когда он спросил, вправду ли они говорили о богах – о тех самых богах, каких знал Баррик. Большую часть своей жизни принц высмеивал любимых его народом сновидцев-онири, оракулов и пророков, утверждавших, что им, якобы, известна воля богов, но загадочные Спящие утверждали, что слышали даже самые их мысли. Как такое возможно?

«Оглянись, когда будешь уходить», – посоветовал ему дрожащий голос. – «Ты увидишь. Ты увидишь их и, возможно, поймёшь».

И Баррик оглянулся, но именно тогда, когда складка холма скрыла круглое жилище: видны были лишь деревья да разбросанные то тут то там по холму желтоватые валуны. Принц тряхнул головой и возобновил поиски места, где можно было бы разбить лагерь.

Позже, когда он уже почти забыл о совете, Баррику снова случилось обернуться, и на этот раз он спустился по склону достаточно далеко, чтобы охватить взглядом весь гребень.

«Ты увидишь их и, возможно, поймёшь».

Слишком разрушенные, разрозненные для того, чтобы заметить по пути наверх, или бывшие к юноше слишком близко, чтобы оглядеть их целиком, или раньше загороженные деревьями, они теперь просто бросились ему в глаза. Из-под земли и зелени на склоне проглядывали громады цвета старой слоновой кости – но то были не скалы, как он думал прежде.

А скорее – полузарытые…

Кости?

Он не увидел этого раньше потому, что костяк был не один – два колоссальных, циклопических скелета лежали, тесно сплетясь в объятиях любви или смерти: громадные тела, однажды, возможно, погребённые, но поднятые к небесам подвижной землёй – тонкий почвенный покров укутывал их как саван и питал растущие на нём деревья и лозы. Напоминающие зубы камни на вершине зубами и оказались: в необъятной пасти почти ушедшего в землю черепа, вывороченной и раззявленной навстречу ветру и дождю.

Второй череп… второй череп… Вот где я был, понял Баррик, и завеса тьмы едва не обрушилась на его разум, увлекая в пучину хаоса. Со снящими… в черепе бога…

Он отвернулся и помчался – или вернее будет сказать: кубарем покатился – вниз по холму, оскальзываясь и съезжая, перескакивая путающиеся под ногами ветки, так и норовившие сбить его с ног – и представлявшиеся его воспалённому сознанию костлявыми пальцами бессмертных мертвецов, протянувшимися из земли, чтобы схватить принца и утащить за собой.

Счастье, что он не обронил кремень и кресало во время этой безумной скачки, пока в ужасе нёсся прочь очертя голову или когда свалился без сил у подножия. Повезло ему и в том, что первым его обнаружил не шелкин, а некто с очень знакомым резким голосом.

– Думал, ты уж померши! – Баррик не отвечал, и тогда что-то ткнулось в его ухо. – Эй, ты ж не помер, а?

Юноша застонал и сел. От бесчисленных падений у него болело всё – кроме, что удивительно, увечной руки, всё ещё нечувствительной, словно камень, хотя сгибалась она точно не хуже, чем раньше.

– Скарн? – он открыл глаза.

Чёрная птица склонила голову набок, уставившись на парня бездонным чёрным глазом.

– О боги, это ты, – принц тяжело опрокинулся назад, но тут же вновь подскочил: – Огонь! Я могу развести огонь!

Он кое-как поднялся, чтобы сгрести в кучку сухие траву и листья и принялся за работу, ударяя кремнем по кресалу. Несколько искр упало на траву и юноша принялся раздувать их; в конце концов его усилия были вознаграждены завитком дыма и миниатюрным, почти прозрачным огоньком. Баррик с облегчением плюхнулся рядом и, протянув руки, стал греть их над крошечным костерком.

– Нам нужно устроить привал где-нибудь поблизости, чтобы я мог сложить настоящий, – сообщил он.

– Только не здесь, – ворон понизил голос до хриплого шёпота. – Тут, у подножья холма, шелкины нас обнаружат.

– Меня это не заботит, – покачал головой Баррик. – Мне нужно отдохнуть, хоть немного. Я сегодня взобрался на этот холм до самой макушки.

Ворон опять склонил набок голову, пристально изучая юношу.

– Это вот этим ты занимался все последние дни? Лазал вверх-вниз по холму как прихвостень по дереву?

– Дни? Да ведь прошло не больше одного дня!

Ворон ещё раз внимательно осмотрел лицо спутника, как будто полагал, что человек шутит:

– Дни. Но Скарн не улетел. Скарн ждал!

У Баррика не достало сил спорить с чокнутой птицей. Прикрыв зарождающееся пламя от ветра несколькими камешками, он пошёл искать лучшее место для ночёвки – где-нибудь на доброй настоящей каменной тверди, а не желтоватых костяных глыбах вершины. Хватит с него пока богов, решил Баррик, – живые они там или мёртвые.

Жар костра радовал душу больше даже, чем свет, от него исходящий, – было просто замечательно снова согреться, впервые за долгое время – дольше, чем Баррик мог припомнить. Час или около того спустя холод продолжал цепляться только за его калечную руку, но она не болезненно ныла, а как будто отсутствовала вовсе – словно восприимчивый к боли орган каким-то образом удалили ему тогда же, когда оставили три параллельных шрама.

Сейчас они уже покрылись корочкой и совсем не доставляли неудобств. Напротив, рука вроде бы действовала даже лучше, чем когда-либо, – правда, Баррик не смог бы сказать, оттого ли, что сгибалась сильнее, или просто потому что болела меньше. Мышцы ещё оставались слабыми, но это была совсем иная слабость: казалось, что стоит нагрузить её побольше – и руке вернётся сила, как любой конечности, долго остававшейся в бездействии.

От этого Баррик пришёл в такое прекрасное настроение, какого у него давно не бывало. Даже первые пьянящие минуты свободы, когда он сбежал из Глубин от чудовища Джикуйина, были омрачены потерей двух его спутников – Джаира и Вансена. Принц сознавал, что всё ещё находится в великой опасности и положение его может ещё и ухудшиться, но прямо сейчас тепло и отсутствие боли представлялись ему чудеснейшим из благословений небес.

Баррик потянулся и зевнул.

– Расскажи мне, что тебе известно о городе Сне, – попросил он Скарна, который был занят тем, что колотил раковинкой улитки о камень, и походил на маленького кузнеца за наковальней.

Ворон выронил улитку и повернулся к спутнику; перья вокруг шеи встопорщились, став похожими на брыжи придворного.

– Пха! Дрянное название. Где ты его услышал?

– Не каркай, птица. И заодно избавь меня от своих мрачных пророчеств. Просто скажи, что тебе известно.

– Мы знаем, что и всякий знает, и не больше того. Ночной народ живёт там, кто однажды были возвышены среди Детей сумерек, пока не опустились до зла, якшаясь с подлецами и сочетаясь браком токмо средь своих и прочее. Тогда их и услали. Они построили себе собственный город в мёртвых землях отсюда вниз по течению реки Блёклой. Никто не ходит туда по своей воле, надобно сказать.

Мысль о том, что ему предстоит пойти навстречу опасности, одновременно и пугала, и забавляла Баррика – но забавляла только своей очевидной нелепостью. За рекою Блёклой следуй! Прямо какая-то сага о доблести, презревающей смерть! Спящие, может, и утверждали, что дверь во Сне – единственный путь к королю кваров в его королевской резиденции, и он, Баррик, действительно пообещал отнести туда зеркало Джаира, но как-то это всё не казалось принцу особенно убедительным доводом, чтобы сломя голову броситься в этот явно гибельный город. Отчего они были так уверены, что он потащится туда? С чего бы кому-то – если только он не полный дурак – идти в такое место?

– И это всё, что ты знаешь, птица? Как далеко он отсюда?

– Мы б могли долететь туда за пять иль шесть перекусов, но зачем бы нам лететь?

– Я не говорю о перелётах. Как долго туда идти кому-нибудь вроде меня?

Ворон опять уронил улитку и подскочил ближе, снова внимательно оглядывая Баррика, как будто внезапно заподозрил, что делит ночлег с самозванцем.

– Токмо ты кончил бегать вверх-вниз по Проклятому Холму. Молодой господин намерены побывать во всех гиблых местах Страны теней, как пилигрим, да?

Баррик невесело усмехнулся.

– Что ты знаешь о богах, Скарн? О том, что с ними случилось? Вправду ли они исчезли из мира?

Теперь ворон, похоже, и в самом деле разволновался: он подскакивал, хлопая крыльями, вокруг костерка, пока не нашёл камень, на который тотчас же и вспрыгнул, будто внезапно возжелал оказаться подальше от поверхности земли.

– Почто таковые странные вопросы? Мы никада не здумывались слишком уж о путях богов, а болтать об их и подавно не станем. Когда они слышут ихные имена – пущай и во сне – они запоминают.

– Отлично. Всё, конец разговорам, – Баррика неумолимо клонило в сон, жар костра согревал его, будто спереди накинули тёплое одеяло, умиротворяя, напоминая о доме. – Это мы обсудим завтра, когда выступим.

– Выступим? – в голосе ворона явно обозначилось беспокойство. – Выступим куда, молодой господин?

– В город Сон, конечно, – Баррик снова едва не улыбнулся.

Интересно, герои древности – Гилиометес, или Силас, или Массилиос Златовлас – чувствовали то же самое? Как будто они – часть некоего более грандиозного действа и, лишённые выбора, просто следуют своему предназначению, беспомощные… но почти безучастные. Это было необычное ощущение. Весь он, даже его мысли, в тот миг, казалось, налились силой, и в то же время онемели, как и предплечье. Баррик опустил взгляд на запёкшуюся кровь на коже, на три метки, будто процарапанные когтями какой-то птицы, вдвое – если не больше – крупнее Скарна. Что же Спящие дали ему?

«Жизнь – всегда потеря, особенно, когда что-то приобетаешь», - такие слова произнёс старый. Значило ли это, что взамен они что-то у него отняли? Но что он утратил?

– Ты ж это не всерьёз, а, молодой господин? Нейди в такое место.

– Тебе нет нужды идти, Скарн. Это мой поход.

– Но шелкины в лесу – и Бессонные в том жутком городе! Они заморозят нашу кровь и сожрут наши шкуры!

– Тебе нет нужды идти.

– И я останусь здесь, совсем один и заплутавший!

И Баррик замолчал, но не из-за жалости к птице. После того, как он поспит, он проснётся. После того, как он проснётся, он двинется в путь. Он будет шагать до тех пор, пока не достигнет города под названием Сон, и уж тогда увидит, что случится потом – его смерть или что-нибудь ещё. И так он будет идти, и идти, и идти до самого конца. Всё почему-то казалось до странного простым.

Но что Спящие отняли у него, чтобы всё для него стало вдруг так просто? И что он утратил?..

Усталость одолела юношу, утягивая его во тьму, унося прочь от танцующего пламени в то пространство, которое смертные делят с богами.