Ворон Доктора Ф

- Доброта и понятие о добродетелях зависит только от общества, в котором вы живете.

- Пусть так, а есть и вечное. Но ты-то только психологию и знаешь?

- Я лишь слуга.

- А все же, кто-то, я слышала недавно… Как бы не Бехтерева… Все изучала мозг, все его извилины и сцепления и поняла, что мысли вовсе не в нем, как будто он только расшифровывает на человеческий язык. Вот так поэт и ждет, когда заговорят через него слова.

- Вы путаете прозу жизни и вымысел художеств…

- Все Вороны готовятся к войне? Зачем их столько здесь сейчас? Что произошло?

“Если бы не Григорий! Но теперь у меня нет выбора, она полна надежды за других…”

Цетон отвернулся, не желая видеть и слушать госпожу, пожелав лишь спокойных сновидений. Но Розалинда еще долго глядела на брата, вспоминала сестру, которая едва не поплатилась жизнью за спасением родной. Как же так? И как их можно ненавидеть?

- Вы были правы, скоро нам предстоит борьба с ней, паучихой, - поведал наутро правду Цетон, как всегда с легкостью безупречно накрыв стол, укутав его белоснежной скатертью, на которую Матвей, кажется, специально, посадил уже несколько пятен.

- Могли бы и в ресторан спуститься… - пробормотала Розалинда, но ее уже не тревожили такие мелочи: - Мы должны отвести его к матери.

- Не успеем, под окнами нас ждут шпионы паучихи, посмотрите, только осторожно, кажется, нас ждут еще и снайперы.

- И после этого ты спокойно накрыл завтрак? - безразлично отозвалась Розалинда.

На фонарях нависли острием сосульки, как лезвия в истерзанной тиши, звенящей где-то там, в лесу, где металл бьет о металл. И говорить словами или говорить сквозь слово, покровы падали, все обнажая ночь, прокисшей жижей вездесуще без основы, чужие сказки уходили прочь.

- Отдай мой револьвер, не знаю, как ты пронес его на самолет, но ты же ворон, он у тебя, теперь пора отдать.

- Сейчас, вот только… Матвей, не подходите к окнам.

- А я хочу!

- Так там опасно…

- Опасно ему знать, сейчас нам от погони надо бы уйти…- поспешно говорил Цетон, зачем-то собирая вещи, а под окнами действительно скапливались странной бандой люди в черных куртках и вязаных шапках, как будто типичные бандиты. Знали ли они, кто их шеф?

- Может, вызвать полицию? - тревожно глядела в шелку штор Розалинда, волевым движением удерживая Матвея за плечи, мальчик начал ощущать опасность вокруг, Розалинда боялась за него больше, чем за себя. Ведь ни он, ни Алина не предавали ее, а остальные… Да что уже об этом, поздно, страшно, бесполезно… Как испитая насквозь вечным куполом в руке вдоль дорог сочилась ночь - быть войне, утро в предрассветный день закурилось торжеством - новая тень.

- Пойдемте на чердак, двое нас ждут возле двери, еще двое на крыше, остальные рассредоточены по лестнице.

- Кто их цель?

- Госпожа, конечно, вы.

- Почему все хотят меня убить? Вчера ночью… Ты ведь говорил с таким же вороном? Он тоже?

- Нет, он в вас не заинтересован, а вот…

- Любовница отца? Чего она боится? Да… И за что только наша семья так привлекает Воронов? Неужели из-за меня? - недовольно ожесточенно прошептала Розалинда, вцепившись в плечи Матвея так, что он поморщился: “Я никому тебя не отдам, не позволю причинить тебе вреда, ты будешь счастлив, ты должен быть, потому что я уже тупик. Ведь должен же остаться кто-то… без отчаяния!”

- Скорее госпожа, иначе сейчас они ворвутся в дверь, берите чемодан, а я беру вас и Матвея, но погодите…

Ворон стремительной стрелой разрезанного четвертинками пространства распахнул вдруг дверь и молнией негневной лески казнил двух первых, перерезав шеи. Кровь тоже ведь пожар, хотя все вне, внутри, когда сжигает души… Кровь не отмыть, когда запрет нарушен.

На крыше, отлетали все дальше, но их заметили, кажется, стреляли в Цетона, он не замечал, вцепившись в госпожу, он все играл в героя. Розалинда даже не пыталась пригнуться, она закрывала собой Матвея, который настолько испугался и был поражен полетом, что не мог и расплакаться даже. Предельный свет забрезжил наверху, как потолок сквозь ненаполненность сосулек, где отражение, как сфинкс в воде, плывет по небу перевернутым сатурнвым кругом.

А они все бежали, но, кажется, было поздно, сомнения покинули Цетона, теперь он пожалел, что Ворон, что палач, но поздно…

- Даем бой, их здесь не меньше полусотни с разных улиц, все перекрыли… Нам не убежать…

- Они лишь пешки, где королева? - дихотомией снов молчал голос Розалинды.

Смерть подстегивала ее безразличие, она не понимала, почему, если нет причин жить, никто не хочет отказаться от жизни, а все так дорожат тем, что на земле, здесь и теперь, и так жалеют оставить среди жестокости себе потомков, продолжение, и все же… Матвей смотрел испуганно и ледяные руки впивались в ее шею, он не знал, за что схватиться, чего искать, куда бежать. Он просто хотел жить, а, значит, стоило бороться за него.

Цетон приказал спрятаться за выступом стены, бандиты загнали на железнодорожные пути, скользкие и невидимые под снегом, ноги вязли, эта вязкость являлась даже в кошмарах, шла помимо ног, как будто это жизнь и вместо мыслей - прокисший снег без нужных живых слов. И только бытие - предельная любовь… Да и любовь – предельность бытия.

А снова вдруг убил, и рынок все молол, на рынке поторгуют даже смертью, это выгодно и ловкою. Только Ворон смеялся, упиваясь иллюзиями, он не пытался даже освободить хотя бы четверть своей силы, а белый-белый снег все обагрялся, расползались нитки шапок, словно угри, всегда куда-то плывущие по рекам вдоль неумытых рыб, внимавших суету тех, кто живет, а кто-то лежал на дне, уж не внимал…

Так надонных и убивал, не понимавших, что они есть, не бывших никогда. Они лишь только тени, где куском мяса плоть и тело, а каракулей душа, когда и как, и где-то… В детском доме, а, может, пьяной мать ударила в лицо, а может просто осудили без побега, был человек, а вышел - все не то… И враг остается врагом, иначе невозможно убивать, вокруг ведь люди, но они забыли, когда один протянет слабый луч, другие оторвут на сотни половинок, ведь звезды черные умеют только есть, а быть и развиваться - никогда, в бездонную дыру слова летели врозь, что говорить без мыслей и следа. И каждый корень на кладбище, для жизни поглощает трупы, прорастая сквозь крышки и тела… Вот леска - новый крик, казалось, что симфония настала, Цетон просил не видеть, а она смотрела и смеялась… Странно как-то… Приходил отец, столь грустный и застенчиво виновный, решавший говорить, когда молчала мать, а вот теперь он враг из-за вороны, какой-то падальщицы, как смешно звереть. Возможно, опьяненье не продлится дольше ее смерти, контракт расторгнут, смерть для врага, а что ему тогда? А никуда, чужие песни вновь искать, им лучше не встречаться более, как будто так всегда…

О чем же здесь забыли? И где-то страх все скрежетал меж линий передач в полосках перемен на черных проводах все обходил в замен. Розалинда держала Матвея возле себя, прижимая к стене, закрывая собой. Она не боялась ничего, смерть сейчас не беда, ей сказали - стать Вороном, а когда, вот когда…

- Госпожа, берегитесь!

Голос был опьянен, снайпер вдруг все ж промазал, цель его был Цетон, рикошетом от стенки… И пространство в огне, все расколото, льдинки осыпались в зале… Руки пели как плети, а Цетон отбежал, Розалинду одну лишь на руках он держал…

Пространство застыло.

- А Матвей? - цепенея, зыбко вился вопрос.

Тишина.

Сердце тихо остановилось, отпуская душу врозь, вот теперь вдруг стало ясно, что такое есть любовь, слишком ясно, слишком поздно. Мальчик оказался мертв, он лежал лицом вниз, к земле, и не казался мертвым.

Руки закривились ясно, Розалинда подошла, снайпера уже убили, той струной, что не спасла. А Цетон стоял и слушал плач ее и звонкий смех.

- Вы… смеетесь?

Ужас.

- Смех не нужен, я и есть тот тяжкий грех… Мотя спит, а те убиты, и я вновь сошла с ума, ты змея, ты змей извитый, ты так ждал его конца! Я же знаю, нет! Не верю! Это страшно! Это здесь! Нереально! Я не верю! Как дальше жить? Как дальше жить?

Ее плач звучал без слез воем, казалось, скоро сердце лопнет, и они прольются кровью. Как же так, ведь столько кропотливых сил, столько любви и веры, а на деле… Как мир жесток случайностями, нет здесь сил, способных отвернуть беду, пришедшую навеки.

- Что дальше жить?..

Послышался вдруг крик, Цетон не знал, куда идти, куда вести ее, откуда прятать. Здесь не осталось никого, лишь рельсы упирались в небо, слякоть для потери памяти, а эта память никогда, как никогда… Она застыла, как изваяние, она все поняла…

- Ведь ты его не спас, ты выхватил меня, а мог бы просто загородить собой, ведь ты же Ворон, это ты его убил!

- Но госпожа… Мои слова излишни, понимаю… Однако пуля бы задела вас, мое же тело не из стали, а снайперская винтовка пробивает насквозь…

- Какое уже мне дело? Ты ослушался не раз… Ты видишь… Он же мертв… Поверить не могу… Он… умер… Он убит…

И Розалинда, вновь безумная совсем, перевернула, словно куклу, тело с лицом, укутанным снегом. Большего греха не знает мир, когда бы только в сто раз и хуже не придумал человек… Мальчик остывал стремительно, хотелось, его согреть - бессмысленно. Не верилось, все нереально, это сон! Все сон! Все сон! Но нет ведь… И, если даже сон, то не проснуться от него, от жизни пробуждение одно…

- Он умер… Он убит… Его здесь больше нет, вот в этом юном теле… А как же так? Я помню, на руках его я в детстве уносила в спальню, играли мы, я его улыбки ловила, словно солнышки вдвоем с Алиной… Хоть она жива… Так где мой револьвер? И это ведь вина… Ах, вот он, все…

- Нет, госпожа, не смейте делать так! - остановил порывисто Цетон, но остолбенел от улыбки на лице госпожи, улыбке безумия и адского чада из-под растрепанных ведьминых волос. Отчаянье и боль достигли предела.

- То я не для себя…

- А для нее, ведь верно? - озадаченно молчал, все направляя, словно в нужное русло.

Но Розалинда смолкла, лед вновь сковал ее, и слезы улеглись.

” Теперь готова… Будь же ты свободна… Пора ей рассказать? А мне дорога ведь жизнь…”

- Госпожа… Теперь вы должны знать правду…

- Да, Цетон, она должна знать правду! - послышался внезапно неуместный смех, и появилась она сама, паучиха во гневе, вся в черной коже с черными глазами и с черною душой: - Она еще не Ворон, но все же… Ты никогда не сможешь контролировать ее силу! Знай!

- Однако… Мы договорились…

Розалинда отстранила слугу, на всякий случай вскинув револьвер, и что-то подсказало, что тем снайпером была как раз она, а не второй.

- Нет, пусть расскажет все, иначе…

- Постой, я сам! Не искажай же слов моих, ты, паучиха.

- Вот и расскажи, а я послушаю.

- С начала самого? Иль самую суть?

- Уж не тяни, скажи ей, наконец, что мы играли, а игры Воронов всегда и не на жизнь, а на смерть, этот фарс был мой, но ваш Цетон всегда знал, где ловушки, и часто сам же строил их.

И вправду, если в офис позвонили тогда, то, значит, кто-то знал, что там окажутся люди и не просто люди, а именно они с Вороном, а так же Цетон всегда знал адреса, где прячутся злодеи и всегда их вычислял. Розалинда сморщилась и вновь с ужасом оглянулась на брата, нет, его тело, казалось, что душа стоит подле и смотрит. А вокруг все падал, обжигая, горячий снег, и страх сильнее лжи, как смерть сознания вплавлялся в “мозговой горошек”, да это если так, то дом - “дощатый саван” - не спасал.

- Вот я для вас здесь враг, столь мерзкий, столь желанный, чтоб убить, но все-таки безо лжи.

Говорила странно та, которую именно теперь хотелось убить, не только ее и ее только, крутящую черные локоны возле высокой прически, отражающей неприятные стрелы раскосых хитрых глаз:

- А я все же не вру. Ну, так, Цетон, когда услышим оправданье? Я головы снести теперь ей не могу, ее отчаянье достигло точки знанья, пора раскрыть все тайны на ветру.

- Да, да, сейчас… Вся суть лишь в том, что вы моя, я вас люблю и… править бы хотел во славе с вами, о, Розалинда, госпожа моя. Я вечный раб, но я для вас король. Вы - Уникальная. Ведь видели уже, что делается с Вороном, не смерть, а вечный круг агонии вне ада на земле.

- Любовь для Ворона лишь только эгоизм, ты никогда бы пожертвовал моим несчастным братом ради той любви, ты бы оплакал и меня, и, может быть, себя, но не его. Не так устроен ты.

Голос Розалинды звучал беспощадным приговором, Паучиха морщилась:

- Прощайте, сантименты. Скажи короче, ты, король и шулер, ты, злодей, предатель! - вдруг злилась паучиха, кажется, Цетон пошел против законов Воронов.

- Вы Уникальная, и ваша сила в том, что вы способны даровать человеческую смерть Ворону, вы способны убить любого Ворона с одного удара или выстрела, вы слышите меня?

Взгляд Розалинды вдруг остекленел, а на губах застыла хрупкая улыбка, расшифровать ее - что гербарий не ветру проверить, страшно.

- И ты хотел убить господина Отчаяние и самому захватить трон! Ты собирался править вместе с ней! Подлец, предатель!

Паучиха злилась, женский страх жестокой формалистки разгорался в ней, все собрались не просто так, все ждали, когда появится она, Уникальная, Катарина, страшное чудовище, жившее в Лилии с рождения, прятавшееся в ее безумии. Паучиха продолжала:

- Я решила, что твой отец уж очень ничего, его отчаянья доносился сладкий аромат, тогда же подошел Цетон, сказав, что будет Вороном дочери, а ее отчаяние необходимо подготовить для поглощения, и я поверила. Игра… Все эти переплеты, все игра! Он был заодно со мной, он знал каждого из этих бандитов, он обещал им награду… И одно только он не знал и не понимает до сих пор! Ты ужасное существо, ты монстр, Катарина, мы все боялись веками появления, а ты среди людей, да, дети, такие как ты - Цветы Зла, а не жизни, вас всех бы под откос еще и до рождения! Откуда? И почему Цетон?

- Не злитесь, тетя, вам ведь не к лицу, - послышался потусторонний нарочито детский тон, и Розалинда вновь нехорошо улыбнулась, так, что рот скрывал разрезом глаза: - Вы просто завидуете, так?

- Нет, Розалинда, все не так… Она права… - неловко и понуро молчал Цетон, как будто рухнул план, и план на лжи когда-то дает трещину всегда, а трещина разъедается кислотой, ничто ее не держит, так рушатся слова, мечты и страны.

- Да, он готовил вас, как блюдо, как лучший соус. Знаете ли вы…

- Замолкни, паучиха, я сам скажу… Вот это мой рассказ: Розалинда, это все правда, она говорит ее, потому что боится, что при “правильном” развитии вы станете чудовищем, тем чудовищем, которое уничтожает все живое на своем пути, превращая его в одно лишь отчаяние.

- А ты возомнил, что такой силой безысходности и одиночества тебе будет по силам?! - сварливо и испуганно кричала паучиха до хрипа: - Я сначала считала, что мы просто соревнуемся за лучший приз, подстроили развод отца, отправили детей в детдома, не Григорий и я, а Цетон и я! Но, когда поняла, кого растит он из бутона зла, я захотела вас убить, Катарина, чудовище из вороньих кошмаров.

- Она одна дарует нам покой! Ты хочешь, как Григорий, раствориться, чтоб перестала быть? - вдруг воскликнул Цетон, как исстрадавшийся по влаге в пустыне не взывает о дожде.

- Молчи! Ты расскажи ей, как ты готовил ее отчаяние! О да! Все с самого начала! Как в детстве ей нашептывал Вопрос свой, как заставлял искать Ответ, ты сам ведь сто змеиных кож, ты сам безумен был и королеву себе растил под стать.

- Но я б не против, только вот… - и Розалинда снова обернулась на тело брата, которое уже засыпала крупа и становилось страшно, больно, хотелось эту крупу с него стряхнуть, чтобы он не замерз, но… Он был мертв, а вспоминалось, как его катали с горки и он смеялся, а все отняли не отец, не мать, а эти двое, Вороны во лжи. Теперь была и сила, всех не жалко… И этот рынок: боль не нужна, прогнил весь на крови. Боль - это суть познанья, тревога бытия с любовью жить и быть, быть для других, но снова все отняли. Откуда же Вопрос? А ведь нашла Ответ… Но солнца больше не светили, Ворон теснился в ней чудовищем, теперь она все поняла, приказ послышался размеренно и равнодушно:

- Говори! Ведь ты и есть приказ мой! Говори!

Цетон молчал, с его висков сочился хладный пот, кого боялся он, с кем танец был надменный:

- Да, это я убил. Вернее, нет - она. Она убила, я не посмел спасти. Вы расцветали, как лазурь, вы становились человеком, а я решил, что Ворону под стать лишь Уникальная, и цель моя как будто и не власть…

- Нет, расскажи ты лучше! Ну, верно, ты безволен, если так…

- Умолкни, паучиха. Все расскажу, скрывать уж больше нечего.

========== Часть 17 ==========

- Умолкни, паучиха. Все расскажу, скрывать уж больше нечего.

Я жаждал получить из вас Уникальную, но вы заставляли спасать ваших родных из всех ловушек, впрочем, я рассчитывал, что хватит встречи с матерью, когда вы осознаете, как сильно предала она, уйдя, покинув вас. Но, кажется, ты, Паучиха, ты измышляла новый план убийства, подослала Григория, чтобы он запер ее в больнице, а Розалинда повелела освободить, увидев несчастную, поверженную, растерзанную злым Вороном женщину - свою мать, и в ней проснулась только жалость, а как Алина раскололась, так тем более, весь спектр чувств, они нас оживляли…

- И ты решил, что вот остался последний ход? - подняла на него глаза полные ненависти Розалинда: - Ты решил?

- Судьба, так все сложилось, правда, не хотел… К тому же, то не я, выстрел… Она…

- Нет, не судьба, ловушки строил сам же ты! - не к месту взвизгнула паучиха, но тут же и ее пронзил все тот же жуткий взгляд, Розалинда медленно отошла за спину Цетона и прошептала ему на ухо, приказала ледяным тоном, словно разрубая им сознание:

- Убей ее! Убей их всех! Убей!

- Да, госпожа! - поклоном отозвался слуга, контракт еще был в силе.

Паучиха зашипела и вновь сразились Вороны, Цетону все казалось, что Розалинда уж простила, что будет власть и свобода, но Лилия не смотрела, она на коленях стояла подле тела брата, перебирая волосы, смахивая бережно снежинки, глухим не по-девичьи женским голосом напевала размеренно:

- Баю-баю… Баю-Бай, спи, Матвейка, засыпай…

В коченевших маленьких ручках мальчика лежал игрушечный мишка и застывшим покоем улыбался…

Оцепенение. Распалось.

Ужас прорезал сердце Цетона, когда он лицезрел эту картину, впиваясь клыками в паучье тело, казавшееся несуществующим…

И впервые за тысячу лет Ворон заплакал, едва не навзрыд, стенания вырывались рыком, он, наконец, все понял - никакая сила не стоила той жизни, что они отняли, он, наконец, все понял - поздно…

Все боль пронзила бытие его, и в боли осознание Ответа.

Так почему так поздно? Этот долгий свет!

И все сквозь смерть, никто не знал ответа…

И все разрушено, все будет плакать мать, отец уж не придет, а дочь Алина ощутит вдруг одиночество сестры и, может, не сойдет с ума, но шрамы… И все разрушили они, он, эта паучиха… Как же так? Все чувства - это боль, но человечества обряд…

И только через боль возможно покаянье, сквозь боль души откроется вдруг дверь, но поздно, поздно! Как же можно поздно! Вдруг полюбить весь мир и вдруг такой ценой!

Убей ее, убей! А слезы все катились, не убавляя ненависти к паучихе, убила ведь она. А он не спас… И говорил ему - не лги, любая ложь другим ведь убивает нас…

Паучиха превращалась в свои новые формы, она не понимала, что с Цетоном, он оставался человеком, все больше, все отчаяние, перерождаясь во что-то новое, как будто и живое, и таял его собственный лед, потоком нахлынули чувства, и боль и Ответ…

Так, значит, Солнца? Верно! Только… Как поздно понял… Как он мог понять иначе, раньше… Ворону под стать… И только не хотел с ответом перестать вдруг быть и стать ничем, стоком, что питает ненависть отчаянья в краю, где стоны, что чайки над морем… Нет, туда возвращаться невозможно… Теперь…

В ушах звучала надорванными струнами размеренная колыбельная погибшим, кажется, Розалинда все еще пела, а, может, это так когда-то пела его мать, и, может, это имя его, живое, когда еще… Но он не помнил, ускользал весь свет…

Так получи же! Паучиха! И он одной рукой лишь сжал горло чудовища, а другой разбил, но выжег вдруг, грудную клетку, вырывая сердца стук… Паучиха обмякла, стала податливой и бесполезной, смотрела все так же злобно, она не понимала, что ее ждет полное небытие, скалилась, как будто злорадствовала, а потом тихо и молчаливо издохла, подобно паршивой собаке, обреченная так никогда и не стать человеком…

Казалось, Розалинда не следила за исходом поединка, все пела сквозь снег низким, как архангельским, северным тембром, русской горюющей душой без рынка и догматов.

Подняла голову, в глазах ее не оставалось безумия, не оставалось льда, и даже ненависти… Но Цетон все понял по ее лицу, исполненному скорби, как с картины Мунка.

Слез не осталось, в душе болел ответ… Без слов, но словом, без вопроса, но без ощущения змеиной кожи, все стали собой, проникнув вдоль конца во всю суть, но поздно.

Цетон молчал, Розалинде было достаточно умереть сейчас, чтобы превратиться в Уникальную, хотя… Она не желала такой судьбы, это он прочел в ее ясных отточено взрослых глазах.

Ей что-то открылось, прошел страх, как и в нем. Он стоял вполоборота, как на дуэли Пьер, и неловко ожидал, да и что ему стоило пытаться против Уникальной… Она не стала Вороном, и Катарина испарилась в ней, и кличка Розалинда…

Цетон стоял вполоборота, не смея пошевелиться, покорно глядя на госпожу, он по-прежнему оставался верным слугой к тому же знал, что некуда бежать от Уникальной, ему, простому Ворону, да и нечего сказать в свое оправдание. Но неужели она уже стала Уникальной?

- Тысяча лет? - проговорила она, склоняя набок голову разочарованно и безразлично горько: - Мы разминулись с тобой на тысячу лет, ты тогда был таким, как мой брат… И что же, тоже погиб? Ведь ты боялся смерти… А теперь?

- Нет, госпожа, теперь нет.

Голос его охрип, но он не боялся…

И даже не удивился, когда увидел в руке Лилии тот самый револьвер без двойного действия с сильной отдачей…

Лилия прицелилась - оружие больше не дрожало в ее тонких руках.

“Может, я сплю, может, все это - только сон? Нападал снег, не знаю точно, что будет завтра, и почему оно должно быть.”

Голос. Ее голос:

- Контракт расторгнут.

Раздался выстрел…

Занавес, конец.