Ворон Доктора Ф

- Да он (…)…- оборвался чем-то нецензурным ответ его приятеля. Розалинда почти не знала бранных слов, поэтому и слух ее они не очень ранили… Чиста и порочна…

“Я существо, я субъект, значит, я есть, как и Алина, и все эти враги… Но меня нет… Нет меня…”, - вспоминались ощущения безумия, но ныне она их разбирала, как занятную головоломку. Цетон все раскидывал свои нежданные незаметные сети. Чем же он сражался? Неужели действительно паутиной? Нет, всего лишь тонкими лесками, ничуть не заметными в тягучей темноте медного света редких ламп. С легким неслышным присвистом рассекался воздух, и один за другим враги падали замертво на своих постах, думая, что охраняют все входы и выходы, а разговор непосредственно сторожей Алины продолжался:

- Мне неспокойно, аж (…), ты видел ее телохранителя?

- Того (…)? Не (…)! Он один…

- Так не видел? Как демон (…)… - ощутимо вздрогнул враг, словно колючее дыхание ползущей наискосок смерти вплавлялось в его недоразвитое сознание. - Не успокоюсь, пока не узнаю, что они подорвались в том (…) доме… Может, уже убьем эту девчонку?

- Не (…)! А то последуешь за ней! Шеф велела не отклоняться от инструкции.

“Наш враг… Женщина? Кто же?” - задумалась, внимательно слушая, Розалинда.

- Да и вообще, (…), у меня сложилось впечатление, что она не за этой… Как ее? Отпрыском… Не за ней охотится, а за тем странным типом! Кстати, раз уж мы все равно убьем эту ведьму…

С этими словами мерзкий извращенец подошел к маленькой девочке, вытянул отвратительным отростком свой поганый язык, провел, оставляя мутные тошнотворные пенные следы, вдоль нежной щечки Алины, которая от ужаса и отвращения зажмурилась, еще не понимая, что с ней намеревались сделать пред тем, как убить.

- Цетон! Что медлишь! - прошипела вне себя от ярости Розалинда, самое время было дать волю Катарине, почему-то она не сомневалась, что выстрел будет метким, вскинула револьвер… Выводили из равновесия, бесило.

- Я хочу собственными руками уничтожить этого (…).

Второй раз, как она по-настоящему выругалась.

В тот же миг бандит заорал раненым быком, захлебываясь своей кровью - отвратительный, нездорово темный язык валялся неподалеку, а его сообщник явно не мог все еще понять произошедшего.

- Кто здесь, (…), покажись!

Но вместо ответа его рука со вскинутым пистолетом отлетела куда-то во мрак, и этого он все еще тоже не сознавал. Что хуже всего, невообразимая жестокость творилась на глазах маленькой девочки, крошечного затравленного существа, похожего на фею с оторванными крыльями, к счастью, она все еще не осмеливалась разжать зажмуренных век.

- Выходите, госпожа, вот лестница, - послышался приятный равнодушный голос Цетона, услужливо открывавшего решетку вентиляции, похоже, он вовсе не упивался убийствами, не более чем выполняя очередной приказ.

- Отличная мишень. Эти двое, - ужасно улыбаясь, заявила девушка, глядя на шокированных врагов. - Отруби безъязыкому ноги, чтобы не сбежал, а этому вторую руку, чтобы не взял пистолет… И позаботься, чтобы Алина не видела.

Миг - вопль, отрубленные ноги, Розалинда внимательно наблюдала, испытывая не иначе как истинное наслаждение - вкус первой мести. Наконец, вытащила револьвер, сняла непринужденно стесняющее движения пальто, отдав его слуге, которой ненавязчиво загораживал ладонью закрытые глаза маленькой сестры, выпрямившись, как благородная статуя из музея, напоминая лорда Байрона, заинтригованно с тайной клокочущей тысячей громов надеждой и неким вожделенным страхом наблюдал за механически раскованными верными действиями госпожи, рассмотревшей сначала револьвер, вспомнившей, как держать, где курок, как целиться. Она словно находилась в тире, не сознавая, что выстрелит сейчас в людей… Чудовище выращивалось медленно, но на вспаханной плодородной почве… Катарина улыбалась, рыжие волосы премило струились водопадами вдоль ее покатых худых плеч, и почему-то, когда прицелилась, проговорила не к месту:

- Пролетарии всех стран - объединяйтесь? А зачем? За цепи тоже можно выручить в металлоломе 200 рублей!

Выстрел пробил сначала живот бандита с отрезанным языком, но не оказался смертельным, породив новые и новые корчи. Катарина увлечено улыбалась, целясь из револьвера в другого, безрукого, пытавшегося встать, неуклюже выгибавшегося перерезанным лопатой червяком. Ему повезло не больше - выстрел в позвоночник превратил его в неподвижную мишень… Расстояние было близким, мишень огромной, а Розалинда только первый раз стреляла, поэтому обещала долго не убивать противников, непреднамеренно, просто от отсутствия навыков, не более, не более.

Ненависть выращивала из людей чудовищ.

Еще один выстрел, на этот раз мимо, второй тоже не удался, поцарапав только кончик уха живого трупа. Розалинда начинала злиться на свои неудачи, вскоре расстреляла всю обойму, вспотела, устала, войдя в раж, как будто совсем забыв об Алине, которая слышала влажное жадное дыхание сестры, не понимая, что это месть за нее и за себя. Враги все еще оставались живы, хоть и еще две пули попали в обрубки их тел, теперь таких же уродливых, как души.

- Убей их, Цетон, что-то у меня не получается… Надо бы еще поучиться, но я устала. Вот же, связалась с Вороном, теперь такие развлечения…

То ли она посмеивалась, то ли находилась на грани истерики, а скорее всего из-за льда ни то, ни другое, размышляла дальше, сама собой:

- Что-то скучно становится. И холодно. Дай пальто. Ну что медлишь, убей? А?

Взмах лески все решил быстро и четко, без дальнейших пыток, на любителя которых Цетон не походил, впрочем, его вотчиной оказывались иные пытки…

- Развяжи Алину… - сухо приказывала Розалинда: - Понесешь нас двоих в квартиру, если там нет засады. Я кое-что выяснила: наш враг - женщина.

- Как и ожидалось, - показалось, сам себе ухмыльнулся слуга.

- Что тебе известно? Эй! Что ты скрываешь? В которой раз спрашиваю! - злилась Розалинда, уже прижимая к себе Алину, но холодно, так что девочка все еще не разжимала глаз - к счастью - не осознавая, кто ее спас.

Цетон понес, словно пушинок, неведомыми путями крыш и задворок двух девочек, предварительно скрыв все улики.

- Алина, открой глаза, это я, твоя сестра, Роз… Лилия! - заставила себя назваться старым именем Розалинда, заходя в квартиру, предварительно приказав Цетону обследовать ее на предмет опасности - ничего.

Девочка и впрямь открыла глаза, посмотрела немо на сестру, прижалась к ней в сотый раз, по-видимому, все еще находясь в шоке.

- Ее будут искать в детдоме… - вздохнул Цетон, ожидая нового приказа.

- Так уладь все, как умеешь! - недовольно прикрикнула на него Розалинда. - Я ее уже не отпущу, ты не понял, что ли - нас хотят убить! И тебя тоже.

- Тогда я не могу оставить вас одних, моя госпожа, придется либо идти всем вместе, либо оставить все это на незаконном уровне.

- Завтра решим… Приготовь нам ужин, хотя, я не уверена, что Алина сможет есть. Алина, Алина, ну ответь же что-нибудь? А? Алина? Смотри, что у меня есть! Смотри, а это наш с тобой мишка!

Розалинда где-то в пальто и впрямь бережно спрятала того самого мишку, но эффект он возымел обратный. Едва увидев его, бледное исхудавшее лицо Алины вытянулось, брови поползли наверх, по щекам покатились слезы, превратившиеся в обильные горькие потоки.

“Все-таки неспроста он был закинут в угол, что-то произошло в тот день, то ли ее забрали, то ли мать… А Алина от шока, кажется, онемела, надеюсь, это скоро пройдет. Ладно, все же слезы лучше, чем ступор” - подумала насторожено Розалинда, все оттирая и оттирая своим кружевным платком, казалось, горящий ядом след чужой зловонной слюны со щеки сестры.

- Я могу доверить тебе искупать ее, все-таки маленькая, не застесняется, - отдавала невозмутимо приказы Розалинда. - Я никогда не умела обращаться с детьми.

- Уже выполняю, пойдемте, уважаемая Алина, сестра моей госпожи, - улыбался тепло Цетон, на что девочка как-то легко и податливо отозвалась, как будто ее тяготило общество родной сестры, Розалинда предчувствовала, вновь затворяясь в своем одиночестве, вспоминая, не осталось ли улик, задумчиво рассматривая револьвер, пока Цетон занимался маленькой девочкой не менее трепетно, чем своей госпожой.

Алина… За текущие годы она превращалась в маленькую копию сестры – те же рыжие волосы, чуть более синие яркие глаза, вот только теперь они были полны ужаса и все еще стекленели, что обманывало миниатюрном списком старшей сестры.

Алина рассматривала барабан револьвера недвойного действия, оружие было тяжелым, уже болели руки, а отдача от него сдвигала с места… Девушка поняла, что стрелять тяжело и неинтересно, она сочла свой поступок просто местью, ныне не понимая, какое именно чувство в ней зреет чернеющим фурункулом, сгустком злобы, что-то невыносимым отвращением струилось по ответвлениям мозга. Вскоре это что-то превратилось в ненависть к ним, к мужчинам, похотливым и гнусным нелюдям, не видящим и не понимающим ценности женщины, прекрасного и венценосного союза с ней для продолжения рода людского. Нет, они видели лишь наслаждение, не только последние отморозки, но и обычные, среднестатистические…

И Цетон тоже, какое-то свое, не менее извращенное, чем и тот бандит в образе беззащитного ребенка. Наслаждение от боли? Удовольствие от страданий?

Розалинда не могла избавиться от этой мысли и общего отвращения ко всем мужчинам, почему-то сразу ко всем. То, что она убивала, да так и не убила тех двоих как-то совсем мало заботило ее, словно произошло не с ней и не наяву.

В ванной набиралась вода, Алина, покорная и испуганная, словно успокаивалась в присутствии Цетона, а Розалинда копила и копила ненависть, вдруг ощущая немыслимую злобу и отвращение за свою беспечность, доверившую передать сестру в руки одного из них, мужчин. Девушка, не сознавая, что лед вновь треснул, нервозностью расхаживала по комнате, недовольно поглядывая на цинично весело танцующие фигурки на фарфоровых чашечках. Злилась и злилась, наконец, не выдержав, вошла, лицезрев Цетона, укутывавшего в обширное мягкое полотенце Алину, которая от чего-то пугливо прижалась к нему при виде своей сестры, немо испуганно вздохнув.

- Все в порядке, это Лилия, твоя любимая сестра, - невероятно мягким, можно сказать, похожим на мягкость банного полотенца, голосом проговорил Цетон, благодушно и осуждающе поглядывая на Розалинду, видя искаженное внутренним клубком стресса лицо госпожи, совсем не понимая, что выводит ее из себя. - Я закончил, госпожа. Заставил ждать вас слишком долго?

- А ужин где?! - не зная, к чему хочет придраться, выпалила Розалинда. - Бесполезный тормоз!

- О! Как вы великодушны, - театрально ответил Цетон. - Уже бегу, не утруждаетесь ожиданием…

- Хватит болтать! - сорвалась на страшный крик Розалинда, на что Алина, еще больше прижавшись к Цетону, расплакалась, как при входе в квартиру. Цетон украдкой шепнул хозяйке:

- Что вы делаете, госпожа? Она и так испугана, а вы сейчас просто мегера… Что случилось в мое короткое отсутствие?

- Потом все тебе скажу! - прозвучал угрозой ответ Розалинды, которая тут же склонилась возле сестры, извиняясь и растирая полотенцем ее частые слезинки, все больше, как и прежде, пытаясь стереть что-то уже вовсе невидимое с нежной, румяной от пара щеки девочки. Тогда Цетон начал догадываться. Упорство Розалинды достигло бы предела, сестра снова начала пугаться, отстраняясь от странного поведения Лилии, однако пришел Цетон и огласил немедленно:

- Ужин готов, госпожа и юная госпожа. Прошу к столу!

Глаза Алины заблестели при виде Цетона, на что Розалинда еще больше разозлилась, зная, что он всегда лжет, или считая так. Впрочем, съесть хоть немного Алине почти не удалось, все же она еще слишком плохо понимала, что происходит от пережитого ужаса, по-прежнему не могла отвечать на вопросы, Розалинда уже злилась и на нее, впрочем, запрещая себе цепной Катарине лаять на своих.

В конечном счете, все же Алину удалось уложить спать, хотя долго время она сидела в кровати и испугано смотрела в одну точку перед собой, панически выкрикивая, когда посмели выключить свет, пришлось оставить ночник.

“Кажется, они пришли ночью… Притом, оба раза…” - поняла Розалинда.

Тогда Цетон каким-то образом наконец сумел и убаюкать своим монотонным успокаивающим или дурманящим голосом несчастную девочку, и она наконец получила возможность отдохнуть.

========== Часть 10 ==========

Розалинда стояла поодаль, понимая, что родная сестра ее в состоянии после пережитого ужаса испытывает больше доверия к совершенно незнакомому существу, даже не человеку…

Госпожа вышла из комнаты, за ней последовал слуга, ожидая разговора.

- Ты хотел все знать о себе? - сказала Розалинда, порывисто оборачиваясь, но за словами последовали удары кулаков, да еще со всей ее девичей слабой силы, сопровождаемые диким верещащим шепотом: - Ненавижу вас всех, всех вас ненавижу, мужчин! Вы отвратительны! Вы все! Все вы предатели и лицемеры! Пошлые злодеи!..

Цетон стоял, выпрямившись, не пытаясь даже поймать запястье нападавшей, на счастье Алины у Лилии хватало ума особо не шуметь, только удары по лицу слышались глухо в тревожном сне.

- Ненавижу… Зачем вы есть?.. - устала наконец бить Розалинда, прислоняясь лбом к груди слуги, ощущая, что успокоилась и даже не ревнует его больше к сестре, его благородное спокойствие вскоре утолило жажду ненависти, Розалинда обессилено спросила: - Ты вообще мужчина?

- Как прикажете, - противоречиво отозвался Цетон, от чего сбил девушку с толку.

- Не путай меня так…

- Как прикажете, - повиновался с легким намеком на вежливую улыбку Цетон, вскоре говоря: - Вы устали, это лишь стресс. Не бойтесь, даже если я мужчина, я никогда не позволю затаить дурных намерений по отношению к госпоже и кому-либо из ее достопочтенной семьи.

- Ведь это слова… Как мне им верить? - апатично говорила Розалинда, ощущая, как ее начинает пробирать дрожь, кажется, стресс давал о себе знать даже такой равнодушной особе как она.

- У меня иные ценности, ведь я не человек, если это вас успокоит, - говорил настойчивым мягким тоном Цетон. - Контракт.

- Ты сам говорил, что его соблюдать можно по-разному… - пробормотала Розалинда, вдруг понимая, что ее тоже окутывает приятное успокоение, которое было помощью для бедной сестры. Розалинда плотнее прижалась к Цетону, уже фактически обнимая его, словно ища защиты, говорила медленно: - Знаешь… Это все ерунда, что я сейчас сказала… Правда… Ты другое… Но все-таки… Что самое важное для человека? Тем более такого беспомощного эгоиста, как я? Семья, родные? Должно быть и они тоже… Но все-таки, более всего я всю жизнь мечтала о человеке, да о ком угодно, кто был бы всегда рядом, всегда приходил на помощь и… никогда не предавал, чтобы я даже не ждала предательства.

Показалось, Цетон неуверенно вздохнул, словно стремясь освободиться из объятий госпожи, которая вдруг подняла глаза, ставшие лукавыми, самодовольными, голос тоже наполнился горьким диким медом:

- И что ты всегда такой безупречный?

Кажется, она говорила о его костюме, с этими словами тонкие пальцы с по-кошачьи мягкими подушечками потянулись к шее слуги, стягивая с нее одним движением галстук, расстегивая затем пиджак, пуговицу за пуговицей… А затем и безупречно белую рубашку. Затем упругие ее руки повелели ему отступить, тем самым усаживая на близлежащий диван, Цетон, наверное, не без удовольствия, повиновался, девушка, неумело, но в каком-то ненормальном порыве расстегивала его рубашку, словно специально мяла его одежду, желая убедиться, есть ли под ней вообще тело, и человеческое ли оно, а не летучей мыши… Но нет… Человеческое, тело, мужчины, безупречно сложенное… Вырисовывались в полумраке объемные здоровые мышцы пресса, груди. Розалинда, словно совсем потеряв совесть и ощущение дистанции устроилась на коленях недоумевавшего Цетона, свесив, как с жердочки, тощие ноги. Цетон ощутил, как она дрожит, не боясь и даже чувствуя, что именно сейчас, хоть и без произнесенного приказа должен обнять ее, обвил мягко ее тело руками… Девушка замерла в новой апатии, поглаживая острыми ногтями налитые, словно спелые плоды, мышцы Цетона, который в свою очередь не удержался и во второй раз провел кончиком носа вдоль ее склоненной белой шеи, впитывая аромат мягкой гладкой кожи, ощущая помимо него что-то большее… Розалинда не шевелилась, затем взгляд ее потух, она попросила спокойно и безразлично:

- Расскажи мне… Расскажи, что такое поцелуй, настоящий, взрослый…

- Вы совсем не знаете? - удивился Цетон, склонив задумчиво голову набок.

- Как сказать… Мой парень совсем не умел, тоже мне… Еще один предатель… - оправдалась, вновь ощутив злобу, Розалинда, а она искала забвения.

- Что ж…- задумчиво подбирал слова Цетон, - я не ведаю, что значит любовь, но о сути поцелуя кое-что уловил. Итак, госпожа… Вы знаете, как выглядят красные сочные плоды, итальянские крупные сливы, яркие бархатистые персики, сладкие нектарины? Полагаю, вам доводилось их пробовать, вы даже, может, вспомните тот момент, когда вы прикасаетесь к ним губами, а затем с легким треском впиваетесь в кожуру, вкушая сок и мякоть…

- Похоже, действительно… Покажи, - тихо проговорила девушка, по негласному сигналу прильнув губами к его узким губам, не переставая болезненно дрожать.

Поцелуй был действительно сладким, действительно похожим на дегустацию редких тропических фруктов, они словно пробовали друг друга, словно пытались поглотить, но оставалась лишь сладость… Он поражался ее молодости, наивности, она его опыту, хоть не могла сказать, когда и где и каким он был человеком…

-Еще… - попросила она, и он, конечно, не отказался, но девушка все больше дрожала, ее ледяные пальцы ярко ощущались в контрасте с теплым, даже разгоряченным телом под пиджаком и рубашкой, по которому она беспрестанно нервно перебирала, вскоре нервно скребя ногтями, оставляя кое-где даже кровавые полосы… Этот поцелуй закончился ее слезами, ногти ее все больше впивались в его кожу, он старался не замечать, но она словно желала раствориться в нем, как капля в океане, найти покой и защиту, но это стремление становилось жаждой уничтожения… Девушка плакала, уткнувшись в его плечо, Цетон грустно опустил голову, поглаживая рыжие волосы, а она сквозь слезы, давясь и всхлипывая причитала:

- Цетон, мне страшно, как же мне страшно. Я ни себя не знаю, ни других, ни себя… Страшно… Страшно…

Вскоре голос ее начал затихать, она все еще находилась в его ненавязчивых осторожных объятиях, и тогда он понял, что девушка так и заснула у него на плече, впиваясь до крови ногтями в теплую кожу…

Наутро Розалинда обнаружила себя облаченной в свою длинную кремовую с мягким кружевами ночную рубашку, мирно лежащей подле сестры, слуга не заходил в комнату, пока обе девочки не пробудились и не оделись, затем пригласил к столу.

Алина на все покорно кивала и вообще вела себя подобно совершенной заводной кукле, не проронила до сих пор ни слова, только вопросительно смотрела на назвавшуюся ее сестрой и, как казалось, более тепло и доверчиво рассматривала Цетона, который не поскупился в своем отсутствии эмоций на несколько словно бы теплых улыбок. Ревность зрела в Розалинде, она с негодованием изредка взирала на слугу, намеренно забыв короткую сцену накануне, в их отношении друг к другу ничего не изменилось, предположительно. Ревность и отпугивала младшую сестру, но Розалинда этого не понимала.

- За ночь ничего не произошло? - осведомилась хозяйка.

- Никаких происшествий, госпожа, - отрапортовал Цетон, нескромно покосившись на руки госпожи, не замечавшей, что под короткими ее ногтями застряли едва различимые капельки чужой крови. И она не знала, что, когда Цетон отнес ее бережно в спальню, он еще некоторое время рассматривал свое отражение в зеркале холла, особенно задумчиво изучая свежие длинные кровавые следы на здоровом мускулистом, хоть и не атлетическом теле. О чем-то размышлял, криво и довольно улыбаясь, словно он долго ждал этих незатягивающихся мгновенно порезов, словно нашел какую-то драгоценность и ныне строил обширные планы. А затем, о чем и не догадывалась Розалинда, он все ночь, так же как и она рассматривал свое лицо во всех возможных зеркалах, конечно, не забывая нести вахту и охранять убежище, но словно пытаясь этим пристальным и бессмысленным рассматриванием доказать, что он есть и он это он, а не кто-то еще вне и внутри… И так проходила каждая бессонная ночь, пока он не приступал к выполнению обязанностей слуги, которые подчинялись строгому расписанию, расписанные негласными правилами.

- Алина, съешь что-нибудь. Неужели невкусно? - пыталась быть заботливой Розалинда, с ужасом осознавая: “Все, что я скажу доброго и теплого - прозвучит неискренне, все, что сделаю, будет выглядеть как не от чистого сердца. Что-то не так, рада бы творить добрые дела, а не идут они мне, нелепо смотрятся, как будто у всех сложился стереотип, что они не для меня, и потому моя помощь обесценивается. Мой голос убит, он способен только на критику. У меня нет голоса”.

- Госпожа права, съешьте немного, юная леди. Вам нечего больше бояться, вы теперь в кругу самых близких друзей, никто больше не причинит Вам вреда, - улыбался, прикрыв благостно глаза, Цетон, подхватывая слова Розалинды, вводя ее в еще больше болото беспричинной ревности, отчего девушка недовольно отворачивалась, закусив нижнюю губу, делая вид, что ей нет дела до происходящего, как будто забывая, что это может еще больше отстранить сестру, но Розалинда всегда находилась в своем панцире, лишь изредка, подобно черепахе, высовывая голову для краткого рассмотрения внешнего мира, а в панцире расцветал свой собственный мир, податливый, пестрый.

- Друзь-я… - первое, что смогла выговорить Алина, но дальше дело не пошло, не смотря на радостные надежды, узнать о происходившем в последнее время со слов сестры не представлялось возможным, да и вряд ли она могла бы толком объяснить все тайны ужасной реальности.

- Цетон, - украдкой недовольно спросила Розалинда, стараясь, чтобы это не достигло ушей Алины: - А кто тебе разрешил меня вот так нагло и незаметно переодевать? Мы же говорили еще с первых дней контракта.

- Прошу покорнейше меня извинить, госпожа, - сдерживая полуулыбку, отвечал как будто пристыженно слуга. - Но я не мог вам позволить спать в одежде прошедшей через грязь вокзала и тем более склада и вентиляционной шахты. Если вы не заметили, вы не успели переодеться вчера.

- А, и ты считаешь, это отменяет факт того, что ты нарушил запрет? Мог бы разбудить меня, - намеренно издевалась, “переливая из пустого в порожнее”, девушка.

Но тут Цетон придвинулся к ее уху, на нежной коже раковины отразилось его дыхание, теплое, но внутренне леденящее, как из склепа:

- Во-первых, с учетом того, что было вчера (замнем для ясности) и вашего вчерашнего состояния, во-вторых, с учетом, если помните, обстановки заключения контракта и, в-третьих, факта моей непринадлежность к человеческому роду, считаю дальнейшее обсуждение бессмысленным и пагубным для общего дела. Я всего лишь ваш слуга, но я не могу выполнять приказы, которые навредят моей госпоже. Вчера вас нельзя было будить. Я счел возможным вам с сестрой делить одну кровать, учитывая настоящее положение вещей, поскольку в этом случае возможна более эффективная охрана вашей жизни и, разумеется, жизни вашей сестры.

- Разумеется? Так ты автоматически и всех моих родственников и союзников будешь также охранять? - заинтересовалась Розалинда.

- Охрана Вашей жизнь и здоровья - мой приоритет, однако в договоре условие об избавлении от боли, любой боли, а это значит, что при гибели Ваших близких, которая причинит вам, скорее всего, боль, я нарушу контракт.

- Вот как… - задумалась девушка, считая уже, что не стоило уж совсем плохо думать об исполнительном и обязательном слуге, а еще вспоминался смутно вчерашний поцелуй, невероятно сладкий, захватывающий, правда, казалось, что все произошло не на самом деле и не с ней, потому что ничего не изменилось в ней, не сдвинулось ни на миллиметр.

- Что насчет вашей матери? - напрямую спросил Цетон, видя, что Розалинда уходит снова в «самокапание».

- Сначала все улаживаем в детдоме, потом к ней, возьми много денег, - распорядилась девушка, вспоминая, что действительно стоит проверить, как обстоят дела с ее матерью, не грозит ли и ей опасность. Если она не сошла с ума, то тогда отчего ее просто заточили в клинике, а ее дочь, действительно ненормальную, не обладающую ни влиянием, ни правами на разоренный бизнес теперь пытаются убить? Кто та страшная, как выяснилось, женщина, какие преследует она цели? Мысли окутывала злоба и предвкушение убийства, убийства этого лютого невидимого врага, револьвер остался в коридоре, Цетон перезарядил его и, когда все собирались, отдал снова госпоже, даже не говоря, что их снова могут ждать большие неприятности.

- Придется подождать, пока подадут прокатный автомобиль, вчерашний остался на вокзале.

- А он не станет уликой? - испугалась Розалинда, понимая, что их может уже искать полиция.

- Доверьтесь мне. Все подозрения будут отведены логическими несоответствиями в следствии, - заявил Цетон, бережно и нежно застегивая короткое пальто Алины, что вызывало в Розалинде новую ревность, поскольку казалось, что вокруг младшей скапливает больше его внимания. Вообще, девушка пока не могла заметить, но окружавшие и появлявшиеся в жизни люди так или иначе оживляли ее, пробуждали нечто совершенно непредсказуемое и новое в незаурядной личности. А Цетон пока как будто не торопился “обновить лед”, как будто безукоризненно соблюдал рецептуру приготовления какого-то экзотического блюда, когда в середине приготовления оно не напоминает нечто пригодное для пищи, а в итоге оказывается сущим шедевром, впрочем, Розалинда бы и не подумала, что кто-то так цинично судит о людях. Хоть она и отрицала, но все же в ней все еще оставалась некая вера в людей, в возможность перерождения в поисках Ответа, теперь, конечно, вера только в тех, кого она считала людьми, а, как выяснилось, не все попадали под это определение, исключая внешние признаки.

========== Часть 11 ==========

Новая машина не заставила себя ждать, хоть и пришлось платить штраф за брошенную первую. Цетон, предварительно с опаской проверив на наличие бомб, учтиво открыл дверцу автомобиля, любезно приглашая барышень войти в салон, сам занял с проворностью таксиста место водителя, и вновь началось путешествие по больным артериям города. Розалинда, оттененная в двойном отражении серым небом, рассматривала себя в стекле, не замечая однотипных зданий города, бессмысленного нагромождения разностей одинаковых домов, новых, “креативных”, старых, нелицемерно одинаковых. Алина быстро уставала, вскоре ее одолела бессильная сонливость и девочка, положив голову на колени сестры, как на подушку, без особенного раздумья, что это ее сестра или нет, заснула.

Розалинда поглядывала на Цетона, зная, что он снова скользит по ее лицу в зеркале мимолетными задумчивыми взглядами, словно постоянно что-то напряженно анализируя.

- Дорога обещает быть долгой? Вот опять встали… - не желая размышлять о проблемах, все же не испытывая настоящих эмоций, начала Розалинда с почти театральной паузой-вдохом: - Можно с тобой и поговорить снова.

- О чем вы хотели говорить, госпожа? - охотно поинтересовался Цетон, готовясь к новому спору, которые для них обоих являлись чем-то живительным, сладкой иллюзией борьбы в отсутствие идеалов и личности.

- О контракте… Знаешь, почему я заключила контракт?

- Ради избавления от боли? - ощущая подвох в риторическом вопросе, отозвался Ворон.

- И от нее тоже, - размышляла вслух Розалинда, замолкая, вздыхая и, словно несколько обдумав, продолжая: - Но, все же я не спросила о цене, и пока не хочу спрашивать. Просто я подумала: все нам дается на время… Жизнь, счастье, любовь…

- Любовь еще надо воспитать, как говорил Фромм, овладеть искусством любить, - противоречил своей приверженности Фрейду Цетон, на что Розалинда удивилась:

- Ты же за товарища Зигмунда, у него любви вообще не было.

- Я? Я уже говорил, что релятивист, но сотрудничество с Фрейдом не несло для меня возможности выражения собственных идей, которые слуга и не имеет права выражать. За Фрейдом, за его ложью, устремился весь мир, я с его помощью неплохо раскачал историю и мораль людей.

- И ты говоришь это без всякого стыда?- мрачно прозвучал глухой высокий голос собеседницы, шоссе совсем стало Розалинда, отвернувшись к окну, постукивая длинными пальцами по крошечному подоконнику, другой рукой поглаживая волосы сестры, продолжала, горделиво и надменно вскинув голову: - Хотя, какой стыд может быть у Ворона.

- Именно, - кивнул Цетон, старательно пытаясь перестроиться в левый ряд: - Влияние на людей, Ворону нечего больше желать, впрочем, так же как и Семарглу, важен знак этого влияния.

- Что ж… У вас эффективнее выходит, чем у Семарглов… - сухо и правдиво констатировала Розалинда, никого не оценивая своим замечанием, возвращаясь к теме разговора одной невольной фразой: - Что ж… Все довольно, все счастливы…

- Да, вы правы, быть счастливым всю жизнь невозможно… - как будто не перебивая себя, продолжал серьезным тоном невесело и обстоятельно Цетон, нотки жестокости и цинизма зарождались в его интонации: - Впрочем, не кажется ли вам, что человек слишком запугал себя идеалами и ценностями, забыв, что уже счастье - отсутствие боли.

- Так ли? Иногда боль спасительна… Но ты же за Фрейда, а не за Франкла.

- Госпожа, за что вам так понравился уважаемый мистер Франкл? В его теории нет ровным счетом ничего от психологии. Помогла ли вам хоть раз психодрама и логотерапия? Кажется, нет. Да и вообще, возможно ли себя представить на смертном одре, не побывав там?

Он так говорил, как будто побывал (возможно, и побывал при превращении в Ворона, если оно имело место, Розалинда могла только догадываться).

- А все-таки я не животное, не чудовище, да и как вы с ним додумались до объяснения всего и вся эросом и либидо? Кстати, танатоса ты предложил?

- Разрушения… Да, госпожа, именно я. Саморазрушение… Но все же методом Фрейда удавалось вылечить явные психические расстройства, а по методике Франкла возможно помочь лишь людям, страдающим незначительными комплексами и временными отклонениями.

- Тебе противна идея духа? Скажи… Ворон, а ты когда-то был человеком или появился изначально из людского отчаяния?

Молчал. Долго молчал. Заговорила Розалинда, вздыхая, тоскующе щурясь в глубочайшей задумчивости, какой-то непобедимой ностальгии:

- А все же мне казалось, что Франкл приближает меня в какой-то мере к Ответу, а потом у меня отняли все книги и оставили догнивать…

- Ответ… Ответ… - раздумывал, словно пытаясь что-то для себя постичь Цетон, словно во льду его чувств тоже засел много веков назад тот самый Вопрос: - А что вы подразумеваете под ответом?

- Бытие, ответ, что есть бытие, что есть вся сущность человеческой и жизни вообще, - вдруг бесстрастно сумела начать формулировку вопроса себе страдалица Лилия.

- Вам не кажется, что такие вещи лучше не знать? Все происходит от одиночества, именно поэтому люди ищут физической близости друг с другом.

- Ты искажаешь Фромма… Хотя… Я сошла с ума от полной изоляции, может, ты и прав. Кстати, знаешь, я в 13 лет уже целовалась со своим парнем, прям по-настоящему, сочно так. А, ну да… Знаешь… Но вот этого не знаешь пока: как-то раз у нас чуть не дошло и до другого… Он видел даже мое обнаженное тело, а я его… Но что-то помешало. Мне вдруг стало невыносимо тоскливо и скучно… Вот тебе Фрейд твой любимый. Пожалуй, это было поиском физической близости от одиночества. А потом он сбежал, когда я сошла с ума, не Фрейд, конечно. Кажется, Фрейд просидел в твоем капкане до самого конца, кстати, Дали тоже с кем-то заключил контракт? Что его так мучило?..

- Дали тоже, хотя это непроверенные данные. Слухи. Не знаю точно с кем. Комплексы, кстати, уважаемый Зигмунд мог бы их объяснить.

- Видно… Но все-то глубже… Я, конечно, нарцисс, или как это называется? Но… А что другие? Я всю жизнь ищу человека…

- Как Диоген? Днем с огнем? - слегка рассмеялся, считая абсурдом, Цетон, смотря на госпожу, не забывая следить за дорогой.

- Диоген разве? Да, наверное, как он… А еще я осознала, что искусству влюблять в себя и быть любимой я научилась, этот рынок чувств принял меня как бойкий товар, вернее, считал так, а я сама не научилась любить. Так и не поняла, что это значит… Любить… Я не умею любить… И, кажется, все, кого я могла бы полюбить либо уже умерли, либо никогда не рождались…

- Не переживайте так, госпожа. На самом деле любовь между мужчиной и женщиной только выдержанное, как скисший виноград становится вином, физическое желание. Влюбленность же вообще подобна гипнозу. Нет той боли, которую часто придумывает себе человек, особенно, женщина.

- Кто из вас вторичен? Ты или Фрейд? Кто придумал всю эту чушь? Про желание собственного отца дочерью и вообще низменное влечение невинных детей к родителям, надеюсь не ты?

- Что вас так удивляет? Мы делились мыслями. А за господином Фрейдом последовал весь мир, вся Америка.

- Да-да… Страна адвокатов… Удобно ведь говорить, что это он маму в детстве хотел, а набросился вот на какую-то тетку якобы на нее похожую…

- Такая грубость изложения вовсе не к лицу вам, терпеливейшая и безмятежнейшая моя госпожа, - разочарованно и осуждающе отметил формалист Цетон.

- Любовь вовсе не одно желание, любовь - это сложнейшее искусство… И я им не владею, - замолчала Розалинда.

Цетон смотрел не Розалинду в зеркало, он не умел любить, но уже таил в себе немое поклонение Уникальной. Она просто не могла быть обычной его жертвой, он любил ее как редкий экспонат, с азартом исследователя, алчностью правителя, жаждущего власти, ведущего на бойню войны миллионы людей, который ради его комплексов и стремлений одного должны были отдать свои жизни и убить других, также людей, которые не надеялись получить эту власть. И ради чего тогда они шли? Ради полководцев и королей? А не проще ли было просто объединиться и скинуть обоих правителей? Не проще - пришли бы новые, и, ведомые чем-то вроде массовой души или либидозным влечением к лидеру, как утверждал Фрейд, люди вновь бы пошли умирать и убивать.

И все же помимо алчности трепетало в нем подобие благоговения и щемящего волнения, но все так же эгоистического, он уже осторожно видел себя королем, а ее то ли цепный чудовищем, а то ли королевой, хотя… Вряд ли… Скорее чудовищем. Ведь они оба не научились вовремя искусству, великому человеческому искусству любить.

- В одном я согласен с Фроммом… - начал слуга.

- М?

- Шаблонность - отвратительная вещь, если даже все стремятся умереть по шаблону. Европа только заполняется комплексами и тревогой одиночества. Да-да, прав был месье Бодрийяр, говоря, что любовь уже стала публичной, скоро станет публичной и смерть… Однако, госпожа, не волнуйтесь. Ведь вы - Уникальная.

Показалось, что нечто мучает не только Розалинду, но и Цетона, некое сомнение, некий вечный вопрос, который он научился мастерски отрицать, перенося свое отрицание на других. Осуждение нового времени в его устах звучало страшнее и больнее, чем в устах самых древних стариков, как будто он не понаслышке знал еще те времена, когда люди умели любить, не элитаризируя любовь до искусства, а просто проникая в ее суть без слов и концепций. Вероятно, и сейчас находились подобные им, но об их существовании Цетон либо не знал, либо умалчивал. И для него, и для Розалинды оказывалась недостижимой простая истина, живущая в том, что теория знания - уже знание, но теория любви - по-прежнему не любовь. Они, возможно, могли бы и научиться, но Розалинда обреченно понимала: ” Моя любовь может быть только жертвой, я буду напоказ отрывать от себя с мясом последнее ради кого-то, а на деле только в эгоистической гордыне бить себя в грудь, - вот я какая, вот я какой герой. И никогда не увижу других. Спи, Алина, спи, пока не знаешь, лучше не знай обо мне все эти наговоры, пусть меня видят все, как хотят, каждое их восприятие не будет ложным, ведь меня для меня просто не существует… Мы все находимся в непрерывном ощущении своего отсутствия”.

Розалинда почти заснула вслед за сестрой, ехали долго, как будто Ворон забыл дорогу, или так казалось в тягучей стекловидной застывшести времени с нервными пустыми пузырьками, в которых искаженно отражались блики света. Розалинда все еще о чем-то размышляла, о встрече с матерью, грядущей в этот день, думать не хотелось, не исходил из сознания разговор с Цетоном. И вот на грани сна, где-то в соприкосновении эмоций и мыслей, где нет лжи вседневной суеты, девушка кое-что уловила и, найдя заветные слова, с легкой улыбкой пробудилась и окликнула Ворона:

- А я, кажется, узнала, наконец, что такое любовь.

- Вы разгадали главную тайну человечества? - скептически усмехнулся слуга, резко сворачивая руль, вцепившись в него обоими руками, будто не желая слышать ответ:

- Почти. Я теперь знаю, что единство в любви, это когда хочется любить весь мир, когда ты есть, когда ты рядом, когда вспоминаешь о тебе, а вспоминаешь, даже не думая всегда, потому что ты согреваешь всегда теплом. И великой радостью наполнено сердце, великой любовью ко всему живому, и хочется помогать и трудиться, а еще как будто танцевать с каждым встречным, точнее, просто окутать его теми же поющими красками, что рвутся из души, ведь раньше я была такой же сизой бесцветной тенью, я жила как на дне, в омуте водорослей, а потом вдруг освободилась благодаря тебе, и вся радость других, твоя радость сливаются воедино… И чем больше я отдаю, тем больше получаю… Это радость… И не надо сдерживать ее, ведь так легко дарить… Ну вот… Слова иссякают…

Голос девушки, вначале вдруг такой живой и воодушевленный, начал меркнуть, она окончательно проснулась, мир снова впился в нее, тиски реальности скрежетали жвалами. Взгляд ее потух, речь снова превратилась в сдержанный диалог, продолжала как будто пристыженно:

- Только не подумай, что под словом “ты” подразумевался ты.

- Я и не думаю, вы весьма точно интерпретировали вкратце Фромма. Я бы хотел узнать, почему леди ваших лет уже прочитала столько труднейших работ ученых мужей?

- Я почти не читала художественную литературу… Переживания героев никогда не объясняли мне, что делать именно мне, какой пример с них брать, ведь я совсем другая, я не Маша Троекурова, не капитанская дочь, ни Тамара… Хотя… Тамара?

В этот момент Розалинда с недоверием поглядела на Ворона, словно сравнивая его с кем-то, встряхнула головой, словно отгоняя бредовый сон, но все же сухо ответила, покраснев и отвернувшись:

- Да, не Тамара, я же еще жива после твоего поцелуя…

На это Цетон едва не рассмеялся, заставив себя не будить Алину, отозвался, скромничая:

- Что вы, в самом деле, госпожа, я все же не демон, я обычный Ворон Отчаяния, не более, не более.

- Ладно, - торопливо отозвалась, не веря и не понимая Розалинда: - Долго еще ехать? И что мы скажем, в конце концов, что она сбежала и мы возвращаем? А если обвинят в похищении?

” Ох… Я чувствую себя ребенком, совершенно потерянным ребенком, который не встроен в жизнь общества, - размышляла девушка, с ужасом осознавая, что при любом столкновении с реальностью обнаруживает себя в непредвиденном автоматизированном переходе в спящий режим полнейшего отсутствия ощущения происходящего. Тем не менее, машина остановилась и предстояло что-то доказать в администрации детдома.

Розалинда с надеждой смотрела на слугу, не исключая при этом, что именно он может выкинуть какой-нибудь премерзкий фокус, в согласии со сценарием своей неизменной игры.

Алина, сонно потирая ладонями глаза и жалобно вздыхая, едва вышла из машины, сразу вцепилась в верный край пиджака Цетона, как будто Ворон вселял в нее больше доверия, чем родная сестра. Возможно, хоть она и не видела, она все-таки явно слышала, что стреляла по живым мишеням именно сестра, хоть и не понимала, кто убил всех врагов. Жестокость, очевидно, не связывалась в ее памяти с образом Лилии, если таковой вообще мог присутствовать у маленького ребенка, который только и видел закрытую дверь сестриной комнаты в свое время. Розалинда уже и не пыталась противостоять этой перемен приоритетов, доверие - вещь иллюзорная, хоть и значимая, лучше доверять “правильным” людям, от них больше выгоды. А любовь… При чем до жизни любовь?

========== Часть 12 ==========

Так и шла Розалинда, не заметив, что вслед за сестрой все больше приближается, стремясь прижаться, к слуге, как будто пугаясь собственной тени, будто бы он являлся своеобразным подвижным щитом. Однако Розалинда на самом деле безотчетно боялась не встречи с администрацией, а короткого, но пронзительного общества маленьких сирот, которые с самого раннего возраста обречены не научится понимать в полной мере, что такое любовь из-за отсутствия настоящей матери, отца, вообще близких, в какой-то мере кто-то имел шанс научиться счастливо жить, построить свое миросознание на воспоминаниях о том детстве, в котором еще все были живы, а кто-то не получил даже крошечной толики этого тепла, первоосновы и смысла и был обречен продвигаться в потемках наощупь сквозь свою непонятную жизнь в огромном, напитанном сквозняками, мире.

Но тем тяжелее ощущалось предательство Розалиндой, тем больнее впивалась в холодное сознание, заставляющее себя страдать, потому что этого требовала ситуация, мысль о грядущей встрече с матерью. Но, вместо того, все же пришлось встретиться с ними, с детьми, как будто Цетон намеренно выбрал путь через двор, пронизанный взглядами, множеством взглядов детей разных возрастов, при все при том, что их оказалось не так уж и много на твердой асфальтом площадке перед зданием. А они смотрели кто вопросительно, с робкой надеждой, сами не зная на что, а кто уже и озлобленно и в каждом из них ощущалась страшная потерянность, Розалинда ощущала ее особенно остро, особенно болезненно, словно вновь научившись проникать в самую человеческую суть, впитывая их боль. Казалось, будто каждого из них, и не меньше ее саму уносит куда-то холодным бушующим морем, а повсюду ночная мгла, или же не море, а множество острых веток сросшейся чащи пленяют и сбивают с пути, а надо бежать, куда-то стремительно бежать, от кого-то, а ходят кругами и опасность все ближе…

Цетон не торопился, словно задавая темп торжественно-скорбному шествию.

” Да что же он, в самом деле? - пронзила мысль сознание Розалинды: - Мы все еще живы! У нас есть выбор!” Но в тот же миг ее накрыла тяжелой могильной плитой иная неизбежная мысль, отчего она отвела взгляд от нескольких бессмысленно ее разглядывавших худых детей: ” У нас? У нас? У нас ли? А ведь у меня выбора уже нет, я заключила контракт со злом, теперь я обречена. Так вот откуда у Воронов столько клиентов. Не попадитесь им, дети, слышите? Не попадитесь злу! Оно всегда обещает золотые горы, а на самом деле… А что на деле? Еще не было приказа, что он не исполнил, значит, ничего страшного пока не произошло, не считая всего страшного, что произошло. Но вот цена… Кажется, скоро я ее узнаю…”

Алина пугливо прижималась к Цетону, показалось, что губы ее беззвучно сложились во фразу:

- Забери меня… отсюда…

Судя по всему, она провела среди воспитанников около двух месяцев, но за это время ее так и не приняли… Достигли крыльца, начались разбирательства с охраной, они уже знали о пропаже и почему-то ожидали самопроизвольного возвращения девочки, на счастье бесправной Розалинды, не сообщив в полицию. Прошли внутрь, Розалинда уже не воспринимала вопросительные взгляды детей, нервно и жалобно вцепившись в рукав пиджака, на что слуга не обращал внимания, бережно поддерживая за плечо Алину, у которой ноги заплетались от того, как она прижалась к Цетону.

Пропустили к администрации, говорили долго, в первую очередь пришлось объяснять и врать, что девочку не похищали, что она сама сбежала, а это ее родственница. Однако несовершеннолетняя Розалинда, знавшая, что как шлейф длиной в жизнь будут трупами всплывать справки из отделения психиатрии, не рассматривалась, как возможный опекун, а поэтому и родственником почти не считалась. Но у Цетона на этот раз нашлось достаточно документов, подлинность которых проверяли и перепроверяли, но нигде не нашли подвоха. Складывалось впечатление, что он вечно только и занимался подделкой бумаг, конечно, для Ворона, все человеческие сложности являлись только развлечением, частью игры. Но он, тем не менее, застыл с каменным лицом, казалось, перестав дышать, что вообще-то и так являлось для него необязательным параметром, когда решили все-таки проверить по базе данных его личность, да и прочие формальности, кажется, для автоматизации взлома компьютеров у древних существ не хватало практики, поэтому когда-то пришлось повозиться. Когда он нашел время, Розалинда даже представить не могла, с учетом того, что слуга не отходил от нее.

Отозвались, что все нормально и по лицу Ворона растеклась довольная вежливая улыбка. За все время разговора в душном пыльном кабинете с засохшими цветами, жужжащим компьютером и сквозняком незаклеенных окон, за все время скучнейшей и сложной беседы с женщиной-бульдогом с висящей шеей и пустыми жадными глазами, за все то долгое Розалинда не проронила ни звука, только прижимая к себе Алину, на этот раз действительно опасаясь, что ее могут забрать, а Алина, как чувствуя убийцу, жестокого убийцу и обманчиво не ощущая его в Вороне, как будто стремилась избавиться от общества сестры, не отпускавший ее от своих колен. Ворон колдовал со своим обаянием и подписями виртуозно, но кажется, бульдог ожидала денег, словно выкупа за обоюдное молчание.

- Ведь это вы похитили девочку, а теперь одумались, - проскрипела странно она, как будто весь мир принадлежал ей, ее власть в этом потерянном минимире действительно пугала.

- Сударыня, как вы могли подумать такое? Зачем же нам похищать родную сестру Лилии? - с эффектом легкой укоряющей и восхищенной недоуменности произнес стремительно Цетон, кажется, сам едва не скрежеча зубами от желания убить бульдога. Да-да, убить той самой леской, но вместо того он украдкой выдвинул вперед из-под пиджака несколько толстых пачек с купюрами, таких, что пустые глаза женщины засветились стеклянным блеском, когда в осколках пивной грязной коричневой бутыли, раздавленной на шоссе, отражается свет несущихся бешено мимо фар. Таким образом, через непродолжительное время проблема оказалась разрешенной, осложняемая только обещанием наблюдать за дальнейшей судьбой девочки, весьма похожим на правду, ибо не судьба ребенка заботила бульдога, а обычная возможность под угрозой вытащить с богатых еще денег, обещавших пойти уж явно не на нужды тех детей во дворе. Потом у Алины спросили, остались ли у нее какие-то вещи, она кивнула, впервые за долгое время улыбнувшись, когда ей сообщили о возможности более не возвращаться в этот казенный дом, но неказенных вещей уже почти не оказалось, а искать и отбирать их у ничего не имеющих, с робкой надеждой, что таким образом они в будущем не станут воровать, казалось бессмысленным, хотя Розалинда чувствовала себя, благодаря Цетону, спасателем, спасателем у которого есть хоть какая-то власть, какой-то частью души и разума она сумела ощутить радость, смешанное с желанием усыновить и удочерить через два года всех этих бедных детей, но… Они смотрели все так же потеряно и вопросительно, а в радость вмешивалась горечь невозможного… А почему невозможного - неизвестно, наверное, не хотелось иметь дело с плохими людьми, а попытаться вырастить из них хороших не хватало таланта… Так или иначе, садясь в машину Розалинда едва могла побороть всеобъемлющее чувство вины перед ними всеми, отчужденными от всей настоящей любви кроме взаимовыручки. Но чем дальше уносилась в пространстве города небольшая территория детдома, тем легче становилось Розалинде, тем лучше она сознавала, что ничего не произошло от этих взглядов, произошло великолепное - Алине теперь всегда будет с ней, какой-никакой, но родной сестрой.

Но девушка никак не могла осознать, что не дает ей покоя помимо грозящей прямо сейчас встречи с матерью, что пугает предчувствиями и знамениями будущего, тогда вспомнила: “Мой брат… У меня же еще есть брат, а я оставила его там, в Питере, хотя первым делом могли бы забрать его. Тогда я еще совсем не наладила связи с внешним миром и полностью зависела от Цетона, и он повез меня именно сюда, как будто все распланировал по ходам. А не так ли? Знаешь, Цетон, проклятый Ворон, если с моим братом хоть что-то случится по твоей вине, я клянусь, я убью тебя! Не знаю, как убить Ворона, но тебя убью. Какую бы игру ты не вел, не впутывай туда детей, особенно моих брата и сестру!”

- Вернемся домой, госпожа, время уже обеденное - послышался мягкий голос Ворона, который, кажется, как в раскрытую книгу, глядел на черты лица Розалинды, не без интереса угадывая, о чем она думает, несмотря на всю статичность ее сдержаннейшей мимики, гнев в ней, кажется, выражался особенно ярко.

” Вот и хорошо, - подумала она: - Вот и знай, что тебе грозит в случае неповиновения… Хотя, о чем это я? С его-то силой, я же просто человек, без жизни, без любви, без права выбирать, похожая на смерть, мне нечего сказать…”

Алина все еще не произнесла ни слова, но нежное личико ее уже пару раз озаряла робкая улыбка. Она осознала, что теперь имеет право остаться навечно с сестрой и Цетоном, но, что еще хуже, сам Цетон, кажется, привязался к ней едва ли не больше, чем к своей вечно недовольной и подтрунивающей хозяйке. Вот это уже доводило Розалинду до бешенства: ” Да какое он имел право? Может, она тоже часть его игры? Кто он вообще? Это ощущение злости все больше рассеивает туман в моих мыслях. На что я подписалась вообще тогда? Вот так всегда! Когда происходит нечто решительно важное, я нахожу себя в состоянии сна наяву и не боюсь необдуманных решений, а потом с ужасом анализирую их последствия”.

Между тем, Цетон стремительно накрывал стол, раскладывал лучшие приборы, которые по русской традиции в обычной жизни никогда не используют вне зависимости от уровня обеспеченности, как будто окружая себя музейными экспонатами. Тогда же Розалинда заметила, что Алина застенчиво украдкой улыбнулась Цетону, кажется, забавляясь его грациозными движениями, но, что повергло в бешенство хозяйку, Цетон бессовестно тепло ответил такой же едва ли не совершенно искренней улыбкой, как будто присутствие девочки оживляло не только застывшие во льду чувства Розалинда, но и его собственные. Тогда госпожа подозвала слугу и, угрожающе сжимая в кулаке серебристую вилку наголо, прошипела ему на ухо:

- Ничего не знаю, только не трогай Алину! Она не станет твоей следующей жертвой.

- Госпожа, позвольте узнать, откуда вытекают столь поспешные выводы? - как будто пристыжено и с мягким осуждением, недоумевая, говорил Ворон, но вдруг тон его стал совершенно иным, шипящим, пронизывающим, парализующим: - Будьте уверены, мне нужны вы и только вы, Уникальная моя Катарина.

Розалинда немо застыла в прострации, нижняя губа ее вздрагивала, взгляд застыл в немом созерцании своей будущей неизвестной участи. К чему же готовил ее Цетон, а он готовил, она подняла глаза полные неприязни на слугу, но встретила его благостное лицо с щурящейся скромной улыбкой, рассказавшей:

- А все остальное - следствие моей личной привязанности или неприязни. Все-таки, я имею на это право?

Казалось, спрашивал он вовсе не Розалинду, а кого-то более значительного, имеющего над ним реальную власть, как знать, может, само Отчаяние.

Но после обеда пришли они, приставы, опечатывать для продажи квартиру.

- Что делать, Цетон? - воскликнула с ужасом Розалинда, прячась за спиной слуги, который внимательно в глазок наблюдал, как приставы с удивлением не могут открыть ключами с внешней стороны запертую на внутренний замок дверь.

- Мы должны все же поговорить с ними, хотя… Подло, очень подло… - находился в противоречивых раздумьях и сам Ворон. По щекам Алины уже беззвучно текли слезы. Розалинда ощущала с каждой секундой усиливающийся озноб, сковывающий тело паучьими цепями: ” Да что ж тут происходит?”

- Ладно, впускай их,- поняв, что бежать бессмысленно, приказала Розалинда.

- Слушаюсь, - оказывался раз за разом бессильным против продажной бюрократии со всей своей демонической силой Ворон.

” Убей их, убей их всех, до чего же они мерзкие!” - пронеслась мысль загнанного зверька в голове Розалинды, в то время пока Цетон изо всех сил доказывал, что это дочери хозяйки квартиры, а он их опекун, но приставам было все равно:

- Дело в том, что кредит не был погашен вовремя, не хватало двух миллионов, но сейчас уже поздно.

- Вам не сообщили, что хозяйка признана недееспособной и находится на лечении? - злобно бросила Розалинда, однако, как выяснилось, аргументом это не являлось, а еще они добавили:

- По нашим данным, вы тоже недееспособна и находитесь на лечении.

- Ваши данные устарели, документы скоро дойдут из Питера, - недовольно и озлобленно бросила Розалинда.

Ничто не являлось аргументом в пользу Розалинды, и Цетон оказался бессилен что-либо предпринять. Некоторое количество вещей погрузили во все те же чемоданы, чемоданы ушли в бездну багажника взятой напрокат машины и трое потерянных остались бездомными да еще с долгом в два миллиона.

- И что теперь делать? У тебя же было море денег, почему ты ничего не делал? - накинулась Розалинда на слугу.

- Прошу меня извинить за полный провал, моя госпожа, но это были ваши деньги, то, что полагалось вам на книжке, то, что снимал, как ваш опекун, а у меня ничего нет на самом деле, не то, что денег, даже формы.

- Да мне все равно, какая твоя форма. Что делать дальше? Почему это произошло? Ограбь банк что ли!

- Я думаю, именно сейчас самое время наведаться к вашей уважаемой матери, - ответил сосредоточенно Цетон, приглашая зайти вновь в машину, размышляя: ” Странно, все идет не по плану, в игру вмешались лишние фигуры, шашки вместо пешек”.

Спустилась ночь, слишком рано, как всегда в ноябре, по улицам поползли мистические холодные тени, все сильнее ощущался мороз, начал падать снег, вскоре покрыв наледью всю дорогу. Машину не заносило только благодаря искусству водителя.

Достигли клиники, Цетон уже успел узнать адрес.

- К кому вы? Часы приема уже закончились.

- Чрезвычайные обстоятельства не в счет? - грозно сверкнул глазами Цетон, похоже, он не на шутку злился, отчасти уже теряя свою человеческую форму, что производило на людей неизгладимое впечатление, от чего охранник и врачи расступались в шоковом состоянии, не имея сил объяснить, что происходит.

- Почему ты не применил “это” к приставам? - не понимая, что “это”, но наблюдая его последствия, отозвалась Розалинда, ощущая инфернальное давление на психику. Кажется, его ощутили и другие, где-то издали раздались хором приближающиеся крики, стоны и плачи, но Цетон и глазом не моргнул, только на всякий случай, придвигая ближе к себе подопечных.

- Не хотел вас пугать, не хватало злости, а если бы ушли те, пришли бы новые, ключ к разгадке хранится у вашей матери.

Тогда Розалинда осознала, что ее все-таки ждет встреча с матерью, но, очевидно, лед вступал в свои права, ей овладело безразличие. Она устала и замерзла, единственным желанием оставалось стремление закутаться с головой в одеяло и заснуть, хотя бы сон стал временным облегчением, а еще она понимала, откуда столько живых трупов на земле, поглядев за день на бульдога, приставов и множество иных странных пустых жадных людей…

- Кто здесь? Что вам опять от меня нужно? Сколько раз повторять, я здорова… - послышался затравленный нараспев голос из-за двери изолятора. Розалинда вздрогнула и поморщилась от воспоминаний, заставляя себя произнести спокойным свои голосом, напоминавшим свой прежний голос:

- Мама, это я, Лилия.

- Лилия? Не может быть, должно быть… Нет… Я не сошла с ума, неужели уже галлюцинации?

- Мама, это я. Ты должна выйти отсюда.

========== Часть 13 ==========

За долгим молчанием двери ощущался ужас, затем оттуда донеслись приглушенные рыдания, стенания:

- Я не могла сойти с ума, неужели? Зачем? Зачем они со мной это сделали? Лилия так не может говорить со мной… Лилия, это твой образ ко мне пришел?

- Если ты не хочешь видеть Лилию, называй меня Розалиндой, - невольно вырвалось у девушки, плаксивый голос неверившей женщины начинал раздражать.

- Открой дверь! - приказал Цетон санитару, который, как казалось, стал его верным рабом, послушался.

Взгляду Розалинды предстала исхудавшая старая от изнеможения женщина с затравленными впалыми глазами с затуманенным ненужными лекарствами взглядом, поднятыми костлявыми руками с обвисшей желтой кожей… Она пугливо озиралась и ненормально заслонялась от света, и немой крик исказил ее лицо, когда она увидела Розалинду, она только пролепетала:

- Лилия? Это действительно ты? А это! Алина! Девочка моя! Алина!

В реальность сестры, кажется, ей ничто не мешало поверить. Едва переступив порог и освободившись с помощью Цетона от смирительной рубашки, мать бросилась к Алине, которая, заливаясь слезами, прижалась к ней, показалось, что они становятся единым целым, контуры их срастаются, только это в глазах темнело от безысходности, в которую погрузилась Розалинда, ее воспринимали как призрака, неважно, что это было только исстрадавшееся за два месяца принудительно ненужного лечения мать. Цетон стоял рядом, а его как будто не видели, но его суровый взгляд все больше смягчался и наполнялся какой-то звериной непроходящей тоской при виде, какое счастье отпечатывалось на лице Алины, как будто ее образ мучительно исходил из его сознания, скорее, ее необъяснимая симпатия. И они стояли с Розалиндой, как двое чужих этому миру. Только Розалинда ощущала все ту же ревность, уже и к Цетону, и к матери и на какой-то миг пожелала смерти Алине, к которой было приковано всеобщее трогательное умиление, хотя еще накануне она бы скорее сама пострадала, чем пожелала ей зла. Но маленькая девочка, словно миниатюрная копия сестры, зловещим двойником занимала ее место. Только здравый смысл заставил убедить себя, что в порядке. И что в порядке?

Мать повернула голову, как будто не узнавая Розалинду, в тот же миг по телу ее прошла судорога и из глаз брызнули слезы, она, не имея сил отпустить Алину, блаженно прижавшуюся к материнскому плечу и утонувшую в ее объятьях, проговорила срывающимся голосом:

- Лилия? Ты Лилия? Как тебе удалось исцелиться? Как же ты можешь быть Лилией? Мне сказали, что ты обречена… Я так испугалась, девочка моя… Лилия! Как же ты сможешь простить меня за такое предательство? Как же я могла?! Как я могла оставить тебя? Как я могла сбежать! Лилия, доченька моя, прости, прости меня! Прости! Простишь?

- Прощу, не суть важно, - сухо отрезала Розалинда, сурово и равнодушно взирая на унижающуюся в бессмысленных попытках мать: - Что случилось за время моего отсутствия? Почему ты оказалась здесь? Мы должны тебя вытащить!

- Он… Это все он… Он соблазнил меня, а я всех бросила… Забрала только Алину, а братика твоего отец не отдал… А теперь он… оййй… Ох-ой-ой… Как жить? Что я натворила!

- Кто соблазнил? - требовательно отозвалась Розалинда тоном следователя.

- Григорий…

От этого заявления по лицу Цетона пробежала страшная серо-черная тень, на лбу проступили жилы, глаза налились кровью, вид его внушал ужас, но лишь на пару секунд.

- Пешки, шашки…- процедил он сквозь зубы, от чего-то криво мерзко улыбаясь, Розалинда удивлялась, как мать всего этого не замечает и все же, что такого в этом имени. Григорий, кажется, он был замешан в опечатывании квартиры и разорении компании.

- Для начала необходимо заняться вашим вызволением из этого неприятного места, - впервые включился в разговор Цетон.

- Розалинда, можно я теперь тебя буду звать Розалиндой? Лилия как будто исчезла, я тебя не узнаю, радость моя… Розалинда, кто это? - наконец рассеяно спросила мать.

- Сударыня, к вашим услугам, слуга вашей дочери и ваш верный союзник, Цетон, - заставляя себя сдерживать напряженно злобу, представился Ворон.

Мать, сидя нелепо на коленях и разинув от удивления рот, обескуражено кивнула, видимо, находясь под какими-то успокоительными, которые, ненавистные, так помогали Розалинде, доведя ее до роковой встречи с Вороном. И сама Розалинда чувствовала повсюду этот едкий ненавистный запах медицины, копания в человеческом мозге, хотя уже давно доказали, что мозг - коммутатор, мысли рождаются где-то вне его подчинения, человеческие идеалы, культура - ничто в нем не закладывалось на инстинктивном уровне, а они, психиатры все пытались найти то, чего нет. И вообще вся теория Дарвина виделась грандиозным общемировым обманом, своего рода заговором с сокрытием очевидных несоответствий и грубых погрешностей… Да и книги все, что Фрейд, что Фромм “начинались за здравие, кончались за упокой”, сперва каждый считал своим долгом подвергнуть критике существующие теории, затем шло выстраивание главного вопроса, главного, по мнению исследователя. И каждый раз казалось Розалинде, тогда еще Лилии, что вот-вот и это та самая книга, которая приблизит к Ответу, но, судя по всему, его никто не знал, даже самые ученые мужи, и те не могли дать ответственного объяснения своим же вопросам, как будто суть их трудов только и заключалась в постановки новых и новых вопросов…

Розалинда вышла из ступора, когда Цетон бережно поднял мать, взяв, как подобает джентльмену, даму за руку, улыбнулся Алине, которая теперь прижималась, как приклеенная, к матери. Вскоре он без труда добился встречи с главврачом, и с ним повторилась такая же история, как в Питере, когда Цетон успел подделать уже и эти документы, Розалинда и не пыталась помыслить. Тем не менее, хотя все казалось улаженным, Цетон, казалось, куда-то торопился, мать и Алина пугливо цеплялись за него с разных сторон, пока он вел их до машины, Розалинда гордо и независимо с тайной озлобленностью вышагивала впереди, ожидая вскоре пока персонально ей не отрыли дверь. В салоне пришлось потесниться, в багажнике от того намного больше вещей не стало, сопоставив эти факты, Розалинда сочла необходимым сообщить:

- Мам, знаешь… Сегодня пришли приставы и опечатали твою квартиру, сказав, что не выплачен кредит, два миллиона долг… Что это было? Ты как? Можешь рассказать, что произошло за текущее время?

- Что это у тебя в руках?… - вместо ответа оказался прикованным взгляд матери к плюшевому мишке, которого Розалинда не выпускала из рук, с тех пор как они оказались за дверью без права вернуться. В какой-то мере она прикрывала игрушкой револьвер, тяжелым камнем оттягивавший внутренний карман, в какой-то мере ее не отпускали полусентиментальные, полутрагические воспоминания о прошедшем… Что ж, Алина так Алина теперь вместо нее, мать всегда была слабой и впечатлительной, кажется, только благодаря некому подлецу Григорию она смогла построить свой бизнес, просуществовавший сравнительно недолго. Не услышав ответа от Розалинды, женщина, задумчивой утомленностью уходя вглубь сиденья, отозвалась, ссутулившись:

- Только сегодня? Надо же… Я считала, что уже давно… Но все это мелочи, главное, что Алина теперь с нами, она же останется с нами?

- Да, мама, все в порядке, - отозвалась глухо Розалинда.

- И ты теперь тоже с нами! Но все-таки, что же в тебе изменилось? Неужели это ты? - по-прежнему рассматривала как восставшего мертвеца мать дочь. Кажется, в сознании ее оставалась теперь только Алина, только ее она считала возможным сохранить. Лилии стало горько, отчаяние скользкими щупальцами охватывало ее сердце, словно соединяющееся с волей Ворона. Между тем Цетон выжимал последние силы из машины на гололеде, как будто не замечая обилия машин вокруг, гнал куда-то сквозь ночь, становившуюся планомерно пустынной.

- Куда мы? - обеспокоенно спросила Розалинда, мать, кажется, вместе с Алиной задремывала, не веря, что освободилась, остальное ей уже казалось неважным, от чего-то она, подобно Алине, верила Цетону, как будто он не представлял никакой опасности, впрочем, для нее действительно никакой.

- К Григорию, - отрывисто ответил Цетон: - Пора выбросить шашек из игры в шахматы. Эта шашка возомнила, что прошла в дамки, ничтожество.

- Григорию? Что вы о нем знаете? Нельзя! Это страшный человек! - исказилось ужасом лицо оживившейся матери, но она тут же смиренно умолкла, когда Цетон ответил, поворачиваясь из-за места водителя, словно прекрасно следя за дорогой затылком:

- Сударыня, не посмею вас разочаровать, но я еще страшнее. Если вы хотите восстановить справедливость, доверьтесь мне, хотя я не утверждаю, что все пройдет безопасно.

- Что пройдет? - задрожала всем телом мать, Алина, вторя ее страху и уже более чем устав за день, расплакалась, на заднем сидении к ее утешению подключилась и Розалинда, но одними губами, зная, что слуга слышит даже беззвучный шепот, приказала:

- Убей его, Цетон! Убей их всех!

- Придет время, я все объясню, пока постарайтесь ничего не увидеть и не услышать, оставаясь в зоне моей защиты, - угрожающе проговорил Цетон.

Подъехали к какому-то роскошному жилому комплексу стеклянных небоскребов, что-то вроде Кутузовской Ривьеры, хотя Розалинда и в исторических-то монолитах плохо разбиралась, не то что в современных. Потребовали пропуск, Цетон тут же предъявил на всех пропуски, как шулер, вытаскивая каждый раз нужную карту из рукава. Да и без того Розалинда уже знала, что он постоянно врет, притворяясь живым, на самом деле находясь где-то на одной с ней параллели, где-то в пепле среди терний. И нежность, сопряженная с лютой ненавистью, породила эта мысль в ее сердце по отношению к Ворону, который, осторожно поглядывал по сторонам, проверяя одним верным взглядом местность, но никого, кажется, Григорий не ждал таких полночных гостей. Холод пронизывал пространство, Цетон уверенно потребовал дам войти в лифт, нажал на необходимый этаж, очевидно, данным-давно зная адрес. В холодных чертах его лица присутствовала сосредоточенная уверенная мстительность, как будто кто-то посмел обойти его на несколько ходов, и теперь пришло время отыграться.

- Стойте здесь, за дверью, - почти приказал Цетон: - О чрезвычайных обстоятельствах ты, Розалинда, сможешь сообщить, я всегда тебя услышу.

С этими словами он нажал на кнопку звонка, и, не ответив, на вопрос, кто явился в столь позднее время, вломился в дом, выбив одним ударом ноги железную дверь, сделав широкий шаг.

Происходящее далее Розалинда не видела, хотя, в общем-то хотела видеть, ощущая неимоверное наслаждение от вида боли врагов, как месть за ее собственную. Мать пугливо прятала лицо Алины у себя на животе, говоря в ступоре:

- Может, не стоило так? Это ведь только мои догадки… У нас нет доказательств, сейчас сработает сигнализация! Розалинда, кто этот твой слуга? Он вообще человек?

- Вроде был таковым, не волнуйся, он всегда знает, что делает, только сегодня удивился приставам, а теперь нашел разгадку, - даже не соврала девушка.

Тем временем Цетон протащил Григория за шею в его кабинет, сжимая позвонки до треска, однако шея не ломалась, а Григорий только криво усмехался, пытаясь освободиться неслабыми ударами ног, на что Цетон только шипел:

- Ничтожество! Так ты работаешь? Обобрал жертву и живешь припеваючи, ожидая, когда она сам дойдет до конца отчаяния? О! Да я, кажется, наткнулся на современных Бонни и Клайда! Ты вторая половина ее комбинации? Вы думаете праздновать победу вдвоем? Поверь, тебя там точно не будет!

С этими словами Цетон все же сломал шею врагу, но без особой надежды таким образом его уничтожить. С дорогих деревянных полок посыпались книги, когда в них полетело, казалось, обездвиженное обмякшее тело, но через миг шея встала на свое место, а слащавое лоснящееся лицо Григория сморщилось в приторной улыбке:

- А что, брат, не нравится, что тебя кто-то посмел обойти? Отчаяние не дает нам строгих указаний, ему важен результат. Зачем же изощряться до мазохизма ради рутины? Ведь это всего лишь наша работа! Что ты о себе возомнил? Что ты спаситель? Что ты умеешь любить?

С этими славами слащавая улыбка сменилась злобным оскалом варана, человеческое лицо растаяло, превращаясь в рычащую пасть, Цетон тоже потерял человеческий облик, гнев Ворона повис над ним темным облаком, вместо ожесточенно-холодного лица предстало рыло летучей мыши. Чудовища почти бесшумно дрались в узкой комнате, пытаясь оторвать друг другу руки, ноги, головы, Цетон щелкал зубами, впиваясь в тело врага и вырывая оттуда куски мяса, за что получал едва ли не более тяжелые повреждения, но словно не замечал их, все вгрызался и вгрызался в плоть противника. Кровь топила знания раскрытых страниц, книги бесполезной грудой впитывали багровый водопад, забрызгивающий все вокруг, стекла, мебель. Ворон Григорий окончательно потерял человеческий облик, два облака из гнева скрывали детали противостояния, но Розалинда, ослушавшись совета, возжелала увидеть истинное обличие своего слуги и всю его жестокость от начала до конца.

Вместо того она лицезрела, как “Клайд” раздирает его едва ли не на части, хотя и Цетон не отставал, уже одна из отвратительных лап ящерицы отлетела под обширный деревянный письменный стол, хлынула кровь, но враг не сдавался. Розалинда украдкой наблюдала из холла, задумчиво и заинтересованно склонив голову набок, она не думала о том, что произойдет в случае поражении и гибели слуги, она не представляла, что может сделать с ней разъяренный враг, она просто не считала ни в коей мере, что Цетон способен проиграть. А в зеркале двоилось с реальностью крошечно жестокое поле битвы, Цетон оказался берсеркером, так как явно забывал о себе от гнева, будто превращаясь в разъяренного зверя, у которого пытаются отобрать добычу, а еще говорит “ворон ворону глаз не выклюет”…

Григорий, нет, просто безымянное нечеловек, вывернулся и прогрыз тем временем шею врагу, едва не откусив голову. Из артерии хлынула кровь, человек бы уже давно умер, но Цетон, казалось, только воспринял этот факт как досадную мелочь, хотя, кажется, попытался зажать рану, но не хватало времени на свои проблемы. Целью стало уничтожением врага, облако гнева все росло, кажется, теперь Ворон не боялся показаться в истинной форме, не подозревая, что за ним следит Розалинда. От человека в нем не осталось уже ровным счетом ничего, ни одной черты, ни облика, ни поведения, зверь раздирал другого зверя, но речь еще доносилась сквозь рык:

- Ты ничтожен, кто тебя назвал Григорием? С кем был контракт? Ведь не с матерью!

- Так я тебе и сказал! - тяжело хрипя, отозвался противник.

- Подпиши документы о том, что ты жертвуешь все Розалинде, ее сестре и матери!

- За кого ты меня принимаешь?

- Ну что ж, тогда мне не остается выбора. А ты силен, ничтожество, но вот она моя, настоящая форма.

========== Часть 14 ==========

Тело нетопыря вдруг обратилось на миг снова в человеческое, но все человеческое в нем оказалось изуродовано множеством ледяных шипов, покрывших с ног до головы существо. На лице появилась маска из монолитных глыб наподобие гигантского клюва.

- Форма Ледяного Ворона! - констатировал ожесточенно Цетон, стремительно впиваясь клювом, как буром, во внутренности врага, которые посыпались связками кишок и прочих органов, тогда Варан попытался отступить, его тело замерзало, из каждой раны вырастало целое соцветье острых льдинок. Ледяной Ворон, как казалось, улыбался, отрывая с наслаждением руки и ноги врага, вскоре Варан упал, скованный льдом, превращаясь в растерзанное тело человека, но все еще живой, сопротивляться было нечем, взгляд его затуманился, смотрел куда-то наверх:

- Я… Проиграл? Я замерзаю, превращаюсь в глыбу льда… Я знал, что ты сильнее, но все равно… Теперь я только понял… Я пешка в ее игре, она использовала меня, чтобы потянуть время… Цетон, я что, умру? Как я могу умереть? Я же Ворон? Как думаешь, куда попадают Вороны после смерти?

- Ты не умрешь, Вороны не умирают, они просто теряют свою форму, обличие, личность, наверное, и душу, и попадают в вечный поток отчаяния… Мы никогда не имеем права ни на спасение, ни даже на наказание. Вечность - мерзкое слово… Есть только одна, способная убить нас… - вдруг стал спокойным и траурно солидарным с поверженным Вороном Цетон, тоже превращаясь в свое человеческое обличие.

- Я боюсь… Нет, лучше, как и обещалось… - вздохнул напоследок Ворон, окончательно покрываясь пронзающим инеем, начиная таять, рассыпаться осколками чешуи, вскоре совсем исчезнув, не осталось даже крови на пожелтевших страницах. Цетон застыл в сгорбленной позе, отвернувшись от Розалинды, уже поняв, что она видела и слышала их короткий разговор. Ворон обессилено и обречено сгорбился, словно сознавая, что когда-то такая же участь ждет и его, не желая терять свое существо, свою личность, готовый принять даже и вечную расплату, но не раствориться, не перестать быть.

- Ты победил… - проговорила Розалинда, без боязни входя, совершенно не реагируя на то, что здесь творилось минуту назад, она опустилась рядом на мягкие смятые книги: - Пора тебе все мне рассказать, сейчас ты подделаешь документы, чтобы эта квартира стала собственностью моей матери. А что этот Ворон?

- Он перестал существовать, скоро исчезнут даже воспоминания о нем у всех, кто его знал. Так происходит со всеми Воронами, которые превысили лимит своей силы и проиграли. Он… Мы не заслуживаем жалости, сострадания или иной участи, но все же…

Раны на его теле медленно затягивались, из артерии с присвистом текла кровь, отчего речь казалась лающей, насмешливой, как у шакала. Розалинда настойчиво спросила:

- Меня ждет теперь такая же участь? Что случается с теми, кто заключил контракт?

- Да, их ожидает такая же участь, после человеческой смерти они не умирают, а сливаются с потоком отчаяния, но не Вас, кого угодно, но не Вас, моя госпожа.

- Что же ожидает меня? Какова была все-таки цена?

- Ваша душа, все человеческое, теперь вы обречены стать Вороном, как и все “талантливые” сильные личности, но Вы особенная.

- В чем же моя особенность?

- Этого я пока сказать не могу, к тому же мы посмели бросить вашу маму и сестру на лестничкой клетке.

- Они не испугаются твоего вида? Давай хоть артерию завяжу.

Розалинда достала носовой платок и перетянула им шею Цетона, отчего он стал похож на какого-то готического шута, однако его серьезное и вместе с тем скорбное лицо заставляло забыть о прочих деталях, он обдумывал что-то, вспоминал, но вскоре порывисто поднялся, прошел к дамам.

- Где Григорий? - спросила мать обеспокоенно и со скрытой злобой, обращенной к “покойнику”.

- Его больше нет… - пробормотал Цетон неуверенно, выходя пошатываясь из квартиры. - Входите без боязни, теперь эти апартаменты ваши взамен утраченных. Скоро здесь поменяют мебель, он написал завещание на вас, а родственников у него нет.

- Как странно… - остолбенела мать - Чего же он тогда добивался, запрев меня в больнице?

- Видимо одумался… Знаете… На самом деле, он был не человеком, - наконец набрался смелости рассказать все, как есть Цетон. Мать, конечно, сначала не поверила, не верила бы и дальше, пока Цетон не сказал, как будто себе:

- И одно мне непонятно в этой истории, кто же из вас мог заключить с ним контракт?

И в этот момент безмолвная Алина загородила ладонями лицо, начав испуганно и виновато всхлипывать и плакать:

- Дяденька Цетон, дяденька, только не ругайте меня! Вы такой хороший дяденька! Дяденька… Это… это я… я… тот страшный дядя пришел, пришел и сказал, что вернет мне… вернет мне сестренку… я… я поверила ему… а потом он пришел к маме… а потом мы уехали… А потооом…

Но на этом рассказ ее оборвался, девочка заплакала, но в тот же миг по щекам Розалинды, нет, Лилии заструились горячие потоки слез, она бросилась обнимать младшую:

- Алина! Алиночка моя! И ты поверила ему? Согласилась с демоном, вороном только потому, что он обещал спасти меня? Алина! Алиночка! Ой! В какой же ты была опасности все это время!

Но тут взгляд девушки пронзил насквозь Цетона:

- Ты знал об этом?

- Нет, - шипяще проскрипел Цетон, безразлично слизывая с пальцев собственную кровь из шеи, немало шокируя мать, морщащуюся от отвращения.

- Что ее ждет теперь?

- Теперь ее жизнь и будущее вне опасности. Вечность вне земного спасена. С гибелью ворона контракт расторгается, человек становится просто человеком, - ответил задумчиво Цетон, вздыхая, покрывая насквозь мокрый от крови носовой платок новыми пятнами: - Кому нужна вечность на земле… Это ведь вечное проклятье, существование обывателя… А мы, Вороны, пытаемся как-то скоротать ее, подрабатывая рабами Отчаяния, принося ему новые жертвы… Да… Теперь вы видели мое истинное обличие… Признаться, вы слишком оживляете меня, люди вокруг, близкие моей госпожи. Но больше обманывать вас незачем…

Мать побледнела, теперь она вдруг осознала по-настоящему присутствие Розалинды, голос ее наполнился негодованием:

- Что будет с моей дочерью, с Лилией?

- О! Вот у нее есть выбор, еще какой выбор. Не волнуйтесь!

- Что же, нас теперь не будут преследовать по закону? - опасалась Розалинда.

- Нет оснований, о Григории даже никто не вспомнит, так уж происходит, мы исчезаем бесследно, скоро все, кроме вас, госпожа, будут считать, что так и жили в этой квартире, так что я могу говорить, что угодно, память сотрется и перемелется, как остатки осенней листвы под снегом. Нет даже смысла составлять ложное завещание. Достаточно вписать новые фамилии в документы на жилье, ведь там останется только пустота вместо ненастоящего имени. Завтра мы летим в Санкт-Петербург, спасать вашего брата, госпожа.

- Мотенька! - вдруг воскликнула мать, кажется, освобождавшаяся от долгого гипноза уничтоженного ворона и от действия успокоительных: - Я с вами!

- Мотя… Я снова увижу Мотю? - спрашивала Алина, вопросительно шмыгая красным носом.

- Пока нет, - отвечал Цетон, и почему-то Розалинда уловила в его успокаивающем голосе тревожную ложь: - Это слишком опасно, там нас ожидает наш главный враг, тот, кто разрушил вашу семью. Но как только все уладится, мы сами к вам вернемся!

- Правда? - спросила наивно Алина.

- Сущая правда, - лгал Цетон, продолжая для матери: - Итак, сударыня, скоро, отнятое Григорием, должно вернуться обратно, не сомневайтесь, о документах я позабочусь, только с вашего позволения завтра утром. За Розалинду не волнуйтесь, ее дар не позволит ей погибнуть.

- Да-да, конечно… Я вам верю, несмотря ни на что, но верю… - сложила умоляюще руки мать, снова теряясь от тона слуги.

- Не желаете отужинать? - тут же поинтересовался Цетон.

- Да ты сначала кровь с себя что ли смой… - заметила язвительно Розалинда.

- Безусловно.

- Как-то не хочется… - вздохнула мать: - Я так устала за день… Столько всего пережили… Но неужели мы обречены оставаться в этой квартире?

- Ваша воля - можете ее продать, но скорее всего вы все забудете уже через неделю, останется только некий любовник, извините за мои вольности, Григорий, который отнял квартиру, но вы все у него отсудили, ибо какое право он имел. Вот и все. Никаких Воронов. Нас нет, мы повсюду те же, но нас нет.

Слова Цетона звучали умиротворяюще, несмотря на его вид и груды разорванных книг, со страниц которых стерлись отпечатки крови, и слова вновь стали видны и чисты.

Вскоре Розалинда лежала в ночной мгле, за окном уже где-то далеко забрезжил рассвет, она не могла заснуть, на новом месте никто не снился, она знала, что все это глупые приметы, что ей не до женихов, да и вообще не до людей… Она осознала в полной мере свою обреченность, она уже оказалась полностью зависима от искусных подтасовок Цетона, но теперь знала, какая участь ее ждет… Неизбежность конца вселяла ненависть к Ворону. Ее никто не предавал, мать оказалась только жертвой, слабая внушаемая женщина, гнусно соблазненная Вороном, самое ужасное, что теперь Розалинда подозревала, кем являлась и новая подруга отца. От чего-то теперь, ночью, казалось, что больше врагов не осталось, они там далеко, завербованный криминал вряд ли решит мстить за заказчика, к тому же, судя по всему, их и не так много осталось после той ночи с леской и стрельбой… Розалинда проверила револьвер - рядом с изголовьем, под подушкой, кажется, о его существовании забыл даже Цетон, а девушка не расставалась с оружием, которое, к счастью, стояло на предохранителе. Суетные мысли крутились в голове, кажется, дом в Литве не взорвали, надо бы было вызвать туда саперов, не забыть сказать про это матери перед их с Цетоном отправлением в Питер… И так далее… Брат… Все-таки что-то пугало в непоследовательности действий, когда сначала ее зачем-то притащили в Москву, хотя с умениями Цетона можно было бы сначала забрать из детдома брата.

” Сегодня был не самый лучший день

наверное, я все-таки устала

И за окном опять кипит метель

и все для жизни я давно уж потеряла….

Вот так люди и затуманивают ответ, вопрос, вернее, сам водоворот этой жизни, у них, нас. Просто нет времени в потоке бреда и опасности задуматься, а что здесь есть…

Белый вечер, черный снег,

По вокзалу скользит человек,

Строфы Блока, пустая строка:

Поступь вьюги слишком легка.

Зимним саваном у зари

Песни добрые отцвели,

Синим вереском на устах

И в глазах притаился страх.

Врос крыжовник в больную грудь.

Долго ль надо, чтоб в вечность уснуть?

Рельсы ранят казенный путь,

Много ль надо, чтоб соскользнуть…

Черным вечером до зари

Песни зимние все замели.

Он все лжет мне, а ложь убивает его. Остался ль смысл, вплавленный снегами, вот жизнь как жизнь, а стала вдруг иной, запутавшись камышным страхом врозь зимы да между нами.”

- Цетон, перестань ходит без дела, да глядеться в зеркала Нет здесь тебя, как и меня, не просто ж зеркало разбито, - прошептала Розалинда, прося чрез отрицание войти слугу, который слишком рано решил, что сон сковал затвором ночи бытие, о бытии здесь не сказать забывчиво преступно: не быть, все то, чего боялся он, не знать, так разговором ран струились в потолок туманы звуков, утонувших в гололеде над высотой закрытого окна.

Вошел Цетон, как сцена без актера или актер на сцену без конца. Он бледен был, его холодный взгляд ухабил логику пришествия весны ненужных и замызганных отбросами чернил бесследных дней, где жизнь бурлила действиями в переломе без Ответа. Его все гнали, словно бы кудесник тайн достал его из шляпы, а на деле, в душе остался только рынок, вечный май скучал тяжелым духом о грядущем лете.

- Вы звали, вот он я, пришел… И где-то, кажется, зажглась вдруг новая звезда, я видел небосвод, покинув зеркала…

- Садись, ты бледен весь, как мертвый… И кровь течет с артерии твоей…

И девушка в глухом неслышном гневе, переросшим в нежность к бытию в ночи без суеты, игры и бед обмана, приникла к его спине, когда он несмело сел на край ее постели, изъятием всего, что было ранее и для чего еще им предстояло жить…

- Как хорошо быть полным, хоть лесом, а хоть собой, а мы с тобой ведь пустые… Желтеющий лист при свечах, на них и стихи другие, для нас написали страх…

- Ты знаешь, я все же Ворон, открывший в себе тепло, отверзнуты разговором пределы в неземное окно…

- Живых живят бескорыстно, они лишь звон янтаря, а мы как дурные мысли и нам с живыми нельзя? Куда поведешь меня ты, наполнишь полетом лес? Иль новым незвездопадом все вниз, да в страну чудес?

- Нам жизнь измененьем правил, я верю в хороший путь, но тот, кто себя оставил, не в праве и в вечность уснуть…

- Разорваны здесь ступени и солнца холодный свет, оставшихся поколений, им не видать Ответ…

Но кровь манила распустившимся пионом, по законам крови не ожидать конца и дозволения от разума, где сердце оглохло от злобы, а жажда стала кольцом. Вскрытая артерия еще не зажила, Розалинда вытянутой змеей подкралась со спины, впилась зубами без клыков в солоноватый аромат шеи. Кровь напоминала томатный сок, тягучая, водянистая, девушка нарушала древний запрет, как будто рассчитывала таким образом убить Цетона, она ненасытно пила, хотя еще миг назад они словно проникли в души друг друга, дотянулись до самой сокровенной боль, но ложь и одиночество стали стеной, породив обоюдных чудовищ… Одиночества нет, есть только эгоизм в сентиментальности нелюбви. О! Если бы полюбить весь мир, тогда бы… Когда-нибудь все Вороны обретут свободу и успокоенье.

Розалинда пила и пила, расширяя рану, лицо Цетона искажалось, казалось, она причиняет ему большую боль, чем он испытал в поединке с Григорием, а его лозунгом оставалось: жизнь без боли, какой же смысл, если и сам не в силах ему следовать? В глазах темнело…

В конечном итоге, Розалинда остановилась только когда Цетон, дрожа, весь сизый, начал медленно заваливаться набок, очевидно, она едва не убила его, как будто что-то проверяя. Но упасть не позволила, поджав ноги и устроив его голову у себя на коленях, он не сопротивлялся…

- Зачем? - прохрипел он обессилено.

- Ну что, теперь я вампир, Ворон? - осуществила свое намерение девушка, считая, что это действительно возможно.

- Нет, госпожа, вы просто выпили моей крови, а я покорно потакаю вашим капризам.

Цетон поморщился от сцепившей голову боли, редкий ворон так позволял издеваться над собой хозяину, считая себя господином, но, очевидно, для Цетона Розалинда являлась госпожой не только с внешней стороны, со стороны игры, но и где-то в сто раз глубже, словно среди книг, вырванных из шкафа, сквозят загадкой лунного света тайны народов. И, возможно, Розалинде стоило читать не книги вырванностью коренных зубов из челюсти истории, а Книгу, но Книгу она не читала ни разу, и мироздание скрывалось от нее… И боль сознанья страшила больше, чем сознанье боли, где “ложный страх сильнее страха лжи”. Но выбор не за ней, она не понимала, как мать, такая хрупкая, внушаемая, слабая, и все же словно враг могла свести с ума своею жертвенной любовью. “Да сделать я тебе не дам, а попрекну, что ты не сделал сам”…

Голова Цетона лежала у нее на коленях, он понемногу приходил в себя от нежданного нападения, Розалинда ощущала себя как никогда могущественной, да-да, всю жизнь ее сгубила неуверенность, вселяемая матерью, когда неизвестно, как верно поступать, чтобы самой, но по ее правилам, которые никто нигде не разглашал. Но все-таки Вопрос… Освободиться от себя? И вновь, и вновь и кожею змеи нестись куда-то вдаль, хоть по “корням цветов” весенним сухостоем. Рассвет будил первых птиц среди внешней ночи, а Розалинда ныне ощущала, что вольная сквозь свою обреченность поступать, как умеет, как знает, как хочет, как должна, хоть долг ее ведь тоже не прописан среди зубцов сознания невечного.

Она держала его за плечи, гладила и перебирала серо-каштановые рассыпчатые волосы, он не шевелился, казалось, выражая желанием обоих слиться вот таким застывшим изваянием на веки, чтоб не судьба и не вопросы и не бездна.

- Откуда ты? Пора бы все же знать мне?

- Ведь сам не помню… Тысяча же лет… - назвал свой возраст смело Ворон: - Откуда-то с каменоломни, продали в детстве, все я жил рабом… Освободишь меня лишь ты, мы будем править, если пожелаешь, а если нет, то хоть на край земли…

- Я не хочу на край, ведь мне бы здесь остаться, но здесь не знала б я, кто ты, а вот теперь та боль за ложь тебе наградой, ведь мог сказать и раньше мне, я все прощу, но гибель брата ведет тебя к глухой стене…

- О чем вы госпожа? Мы всех спасем. Я часть той силы…

- Но блага все твои льют хитрый странный бред, весь этот карнавал, как в цирке звери… Но ты предупрежден, теперь я знаю, что контракт расторгнуть можно смертию твоей… А как же дальше жить… Ты тоже ж человек… И был когда-то им, и я б любить могла тебя… Так говоришь на тысячу и лет? На тысячу же разминулись мы с тобой… Как жаль. Весь мир осколками планет наполнен, только люди часто сто слез прольют в безумии своем, глядя на страх и счастье на экране, вся жизнь их станет лишь пустым стеклом. Останься здесь пока… Ты теплый. Пока лишь сон уносит врем вспять… Я вдруг жива, как я творю в тумане плеяды слов, не суждено понять.

Цетон вскоре оказался рядом с Розалиндой, без помыслов о низком и земном. Что им земные страхи, когда весь мир мирооткрылся вдруг воронкой звезд, единый мир летел вокруг во мраке и не просил ненужных праздных слов.

- Мы все едины в созерцании вокруг, о люди, вы едины каждый… Не размыкайте только своих слабых рук, пусть цепь из звезд вам станет верным другом, пусть мир чудес откроется вот-вот, мне страшно лишь одно - ни одному нет дела до слов моих в безумии моем, лед пал, я чувствую в потемках всю гамму чувств, рассечено стекло, Цетон ты спишь?

- Я лишь взираю в звезды, там, где царит величье и покой… Вы спите госпожа, для нас покой награда в краю сует, во скуке долгих дней… Для Ворона, пожалуй, даже смерть отрада, ведь лучше смерть, чем жить в стране теней.

- Мы потерялись долго, я не знала брода, сквозь жизнь, сквозь лесть и жадность, суету… Мой эгоизм взрастил во мне урода, отринул веру человек, да истину нашел не ту…

- Я верил ведь, а, может быть, не верил, я стал ничем в безумии речей, я проникал в сознание людей, я находил там жемчуг и алмазы, тащил наверх, все удлиняя нить, а Фрейд сказал, хоть то сказал не Фрейд: «хочешь вынести жизнь, готовься к смерти».

Не знаю, где сейчас, но смерть не получил, наверное, стать ворон мечтают те, кто слишком мало подарил любви вокруг… Засните, госпожа, ведь то последний день…

- А завтра снова ты чужой и будешь созерцать величие свое…

- Мне права не дает… Таков уж статус, я понял все, но все не в силах изменить, осталась только зависть, лишь искаженье фактов желчью о былом. Каменоломный век прошел, для пластика оставил, а грани жизни вдруг скруглились, человек в ажурном ровном как спектакле выступает, вот вместо бытия играет ролей сеть, не знаю, как сказать, но в вас одной есть пламя, заставить воронов гниющих вдруг сгореть.

- О чем ты говоришь, не слышу… Я не хочу заснуть, ведь то последний день…

Девушка прижалась к его плечу, казалось, что они вместе падают и падают, держась за руки, глядя вверх. Розалинда казалась безмятежной и в какой-то мере счастливой, но Цетон отвечал:

- Даже если сердце вдруг оживет и порвется, Ворон никогда не сможет нарушить контракт, даже при нечеловеческой расцветшей любви к хозяину, Ворон останется Вороном, он отравлен отчаянием. Спите, последний день так близко… Мы ведь едва знакомы…

- Ты следил за мной всю жизнь… Я чувствовала тебя… Я знаю, что ты реален, я чувствую твою реальность… Не ты ли свел меня с ума? Не ты лишь отравлял своим Вопросом неокрепший ум?

- Все, что было, то прошло, настоящее осталось… А будущее не видать…

- Я боюсь думать о будущем. Я вижу в будущем смерть. Она приходит и забирает всех по одному.

- Смерть в жизни только миг, а для кого-то просто продолжение нежизни.

” А я этого не понимал и не хотел понять…”

Звезды падали внутрь неба, согнутого коромыслом, кони мчались по зимней дороге, где-то снег взрывался лучами, по ночам становилось светлей. Нападал снег, и стоило заснуть. Впервые за сто лет и Ворон вдруг отправился вослед за ней в страну бездонных берегов, и снился долгий сумрак, вскоре свет, и сон был на двоих, а будущего нет.

========== Часть 15 ==========

Фиолетовое небо, исполненное булочной гравюрой снега, казалось терпким и зернистым, а за ним летели крылья ушедшего полета птиц. День прошел, настал иной, как уходит все и настает оно же вновь.

Они ушли рано, на рассвете через два дня пребывания в новом обреченно чужом доме со стертыми воспоминаниями. Мама не успела проводить, да и Розалинда не знала, что ей сказать, женщина уже ничему не удивлялась, воспоминания ее о Вороне таяли и таяли, что вселяло полуоткрытую надежду на обретение незаметного покоя.

Стальная птица отверзностью свода уносила полукругом из колодца сквозь океаны и гряды снежного солнечного царства бегущей неподвижности.

“Это не Лилия уже… Может, умерла моя девочка, а это явилась тень ее спасти нас?” - думала мать, глядя на след самолета в небе, не зная наверняка, но сердцем чувствуя, что этот Розалинды.

- Как думаешь, что она о тебе подумала? - спросила обыденно и скучающе Розалинда.

- Ровным счетом, ничего… Мы скоро вернемся, я надеюсь, - ответил Цетон, отводя глаза, словно боясь встретиться взглядом с госпожой.

- Вау! Ворон отчаяния надеется, вот так оксюморонтика, - скептически криво улыбнулась Розалинда, как будто эти злые чары ложились лишь под оголяющим покровом дня, так странно и мучительно спадая по ночам, подобно дочерям болотного царя. Облака вились неделимостью, Розалинда откинулась в мышиный сумрак кресла, расстегивая страхующие ремешки. Полет внушал ей ужас мгновенной и непредсказуемой смерти, как страх и испуг, в обычной жизни что - машина сбила, испугался, если же успел, а страх пред неизбежным теперь ощущался лишь сильней, ведь Вороны не летали.

” Вот и вечность насыщенными кругами летит за окном, словно смерть между нами, когда самовоспроизводится безумие одиночества. Кто я, скажите мне, где мое пророчество? Среди тех, кто либо сам себе противоречит, либо лицемерит. Кто-то упал, не встретился…»

А стальные крылья сквозь раскинутое поле примяли тенью лес и срослись неподвижностью с сумрачным платом асфальтового полотна в бесконечном хаосе материи. Вот снова дома, а дома нет.

- Мы не вернемся… - проговорила медленно Розалинда, когда Цетон снимал два узких чемодана с ручной клади полок: - Я не хочу, мне некуда. Как думаешь, что она хотела из меня сделать? Почему всегда рубила крылья? Каково же это… всегда слушать, что ты старательная посредственность, ничем ее не удивить, она не слышит себя… Но все равно, мы по первому зову помчались спасать ее, все-таки я ее продолжение. Лучше уходить, не прощаясь…

Очередь текла текиловым бегом через опьянение суеты сотен ворот и туннелей, сквозь стекла видимости самолетов, громадин, плавающих в айсбергах быстрого перемещения. И чем больше изобретали все более скоростные машины, тем больше осознавалось, что ехать некуда.

- Прошу… - как-то рассеянно отозвался Цетон, приглашая войти госпожу в такси, казалось, в душе его происходила некая борьба, сомнения и вопрос цены. Розалинда мертвела покоем, все отпущено, все оставлено, осталось две цели, две цели, как шах и мат, но кто бы знал, да кто бы знал, что за доской еще весь мир, как Индия за Македонией и дальше.

- Куда теперь, готовы документы? - спросила тихо девушка впервые сидящего рядом на заднем сиденье слугу.

- Да, госпожа, - отвечал механически сухо Цетон.

- Так, может, лучше б мать приехала за ним?

- Опасно, враг здесь рядом, но не бойтесь, не сейчас.

- Я - Цель?

- Возможно, но вы теперь не просто цель. Я должен вас оставить ненадолго, возможно, кто-то следит за нами.

- Я тоже ощущаю, как много Воронов вокруг, я чую гниль, я как иная, все после встречи с ней, она ведь я, а я ее не ощущаю, как будто нет, как будто сломан путь. Едины, но чужие, пусть с молоком - без меда. Амброзия для солнца, трупы для червей.

- Ваш голос стал иным, и вы сама иная.

- Мой страх исчез, как можно страхом жить, тревога бытия дошла до края, вкусила вдруг его и не могу забыть. Может, она не ведала счастья? Хотела, чтоб разрослась семья, нас стало трое детей, а на самом деле отец и мать так и оставались чужими… Она как будто обвиняет теперь меня, теперь ведь я иная, ушла я от нее, ничто не объяснить. Я в детстве помню, что научилась влюблять в себя, тащила у других, а, в сущности, не видела родных. Вот снова город мой - дожди, заливы, сфинксы, тень узких улиц, двери у метро. Вот город мой, но город ведь не дом, дом там, где я, все стерто. Что дал мне город, родина моя?

- Все сила Ворона, вы не вините мать.

- Я не виню, я просто знаю, ведь Ворон на отчаянье клюет? Кто я теперь?

- Иная, прекрасная, вам неземные песни петь… Ответьте, вы б хотели власти? Весь мир, все царство от зари до ночи?

- Зачем мне мир? Хоть мир ты обойди весь - ответа нет… Мы все одни. Юла кружится, много их, как остановится одна, так горе для других, а то, что все едины…

- Как можно знать? Но что же, мы на месте.

- Давай скорее, я не выдержу еще раз, без сарабанды только, эти взгляды… Ты возомнил себя Пигмалионом. Кого ты лепишь, мне ответь? Играешь в собственные формы.

Цетон молчал, как будто торопясь и ожидая, все ожидая, неуверенность и замкнутое торжество теснились в нем, как птицы в океане. Достигли вновь иного детдома, хотя казенность везде одна, холодом сковало все вокруг, казалось, даже иней выступил на стеклах сквозь снег мирным кителем скрытой войны. А словно бы не Цетон старался, а Розалинда…

Вот и Мотя, он не узнал сестру, он не помнил о ней ничего. Смотрел потерянным измученным взглядом сироты, вдоль позвоночника Розалинды прошла волна холода - сломлен, не помнит. Да кто же так посмел? Делить детей, бежать куда-то, все из-за нее, из-за ее безумия и боли. Никто не прав и истинно ничто, есть истина одна, а что вокруг - неясно. Кто виноват и что же есть вина, когда осунувшиеся кошмары детства смотрят сквозь окна блеклых глаз столь юных стариков. Не видно ни рук, ни ног, ни носов, ни волос, все однотипное и серо-русое. Зачем?

- Это мой брат, а я твоя сестра.

- Сестра? Ты плохая, - только недетски обреченно без логики ответил Мотя.

Темно за окнами, мозаикой декабрьской пурги, и где-то лед под снежным покрывалом, и где-то человек затылком навзничь вниз, а где-то под машину. Игра продолжилась - фигуры больше нет.

“Убить отца? Его любовницу? Других всех? Кого еще убить? И что увидит мир? Планета без людей? Сироты все мы, сквозь бездну мы творения без…”

- Пойдемте, госпожа, я все уже устроил, сейчас все проще, и сценарий есть…

- Да-да, но как же я оставлю…

Но брат все сторонился и ударил по ее руке. Розалинда онемела, но осталась равнодушна, она ждала предательства от всех, хоть от родных, от взрослых, от друзей, предательство вдруг стало ее болью, они не знали, как свели ее с ума, уйдя и оставляя среди бюрократичных стен, все ниже, дальше. Ничего, все в прошлом. Что за стыд? Стыд за стыд родных, боявшийся показать ее. Ненависть к зеркалам, зеркало все разбило. Что произошло? Где, кто, зачем? Ради чего предают люди и почему так сложно отрицать, где глаголет истина устами?..

Розалинда закрыла лицо руками, но, словно освобождаясь, провела ото лба вдоль пальцев волосами, пожарищем копны, освобождая взгляд до потолка, застывший взгляд.

- Ну, вот и все, вы заберите Матвея, - отозвался Цетон и как будто радовался, но не радовался вовсе и словно тосковал по Алине, а, может, и совсем не тосковал. В нем подготавливался бунт, холодный, четкий, время - его союзник, все успел узнать, обдумать, осознать, разрушить, потерять.

Но Мотя только бормотал:

- Вы… Вы плохие!

- Какие реплики… Не бойся, я отвезу тебя к маме.

- Мама тоже плохая, и папа плохой, и тетя…

- Какая? - узнала подробнее Розалинда, тревожно и торопливо заставляя влезть мальчика не заднее сиденье, ноги его не доставали до пола, казалось, начинали вырисовываться индивидуальные черты: курносый нос, нерыжие бесцветные волосы, остриженные “под горшок”, испуганные глаза. Вокруг царила ночь.

- Папина тетя, она выгнала маму, а мама не забрала меня… А ты плохая, я тебя не знаю!

Мальчик обреченно не верил сестре, Розалинда даже не пыталась что-то изменить, надеясь, что привезет Матвея в Москву к матери, а сама… Куда же сама? Все заметал снег, вьюга по-зимнему принималась что-то шептать, стоило только выпасть снегу, улицы не расчищали и в поздний вечерний час город казался необитаемым, необитаемо пустовали улицы, необитаемо терялся свет в окнах и все вокруг такие же люди необитаемо не видели друг друга. С Финского залива надвигался шторм…

Лилия только больно испытывала трагедию своего брата, сострадание слабо выражалось в ее ощущениях, но мучения детей она воспринимала слишком живо для ледяной принцессы…

Вошли куда-то, переломом ручки двери, какой-то средненький отель, все не мечтая о побеге:

- Ты комнату проверь.

- Да я уж и проверил, не бойтесь, госпожа, они не нападут сегодня и сейчас, засните, пусть неверный глаз вас не коснется, вы прекрасны, что ж… Нет, я слуга, я не могу столь весело звенеть, как будто я пастух на вольном косогоре, в туман зари сквозь вьюги вечно петь…

- О чем ты, право, для чего слова? И что произойдет потом?

- Пока…

Рука его скользнула по выгнутой фигуре спинки стула, столь гладкой и сухой, как кожа да не в лаке. Не стоило любви стоящего во мраке. Розалинда села за стол, Матвея раздели, отмыли, проверяя на вшей и прочие неприятные сюрпризы, но, к счастью, ничего. Обретено, свободны и несправедливость… Но что ж отец? Она боялась знать, на вилке острием лишь устрица крутилась, и устрица уж ничего ей не могла сказать. Мотя морщился, рассматривая странную еду, а сам набросился, изголодавшись, на что «попроще», посытнее, он не понимал, что сестра исполняет давнюю мечту, ей так хотелось всегда отведать их, но как-то не сложилось, как будто запрещено, да и потом… И все еще мала, впитав все детство, не оставив брода, уж лучше омут или брод, чем мель… Снег заметал многоголосьем небосвода, город застыл, конец его теперь… Так таит все всегда, когда нет больше сил идти вперед иль двигаться назад, и, может, лучше созерцать могилы, но сон земной иные думы взял.

” И все-таки как странно, когда желающие счастья безведомо, а предают, как так? За что? Что треплет изголовье? Я помню, был учитель, я плохо знала математику, а он страдал от тика, нервного, подпрыгивал порой, все кашлял странно, был добр и не уверен в себе, часто весел, как в мире все своем, но и среди людей. Мне кажется, он их любил, а рынок людских сердец, таких как он, нет-нет… Его проверяли и придирались, как будто желая довести до эпилепсии и сместить. Жестоко ведь? Но рынок не любит таких, мы торгуем собой каждый раз, каждый день перед кем-то лицемерно извиняясь, хваля, а сами утаили злобу, мы иль только я. И кто-то жертвы, кто-то идолов творит, языческий наш век сквозит сквозь крылья сфинксов, и будто равнодушье этих кошек говорит, что больше нет любви, не может быть, не может. Ведь это ужас жизни о былом, как будто кто-то знал, а выразить не может, и я уже устала думать об одном, как будто фото в затерявшемся альбоме. Мой замысел пророс травой, и больше нет прощенья, я ненавижу их, всех их за мной. И где мой револьвер? Ведь я его отдала Цетону, не забыть бы вернуть, хотя уж лучше без перестрелок. Да постой, покой нам только снится. Что теперь? Вот шрам тех звезд, что нам сиять умеют, а падают и все, и нет звезды иной… И, кажется, я знаю, нет, ведь точно не поверю… Кто светит внутрь для себя, тот дыры черные с богатством и тоской, и страхи их паучьей липкой лапой шершавят кожу судеб все невидимой рукой. Во внутреннем свеченье годы. И тот, кто идет по головам, тот топчет лишь себя, а от души его не отбелить разводы, а тело все же примет как корм деревиям земля”.

Цетон ушел, он не боялся, враг спал и спал пастух, как волки чутко, Цетон ушел, он легким бегом несся по улицам, ища все подтвержденья скорой битвы, кто-то…

Он ждал с ним разговора, безупречный Ворон как будто тоже ждал.

“Учитель и палач… Возможно, это я из-за него стал Вороном бескрылым, я все же был, а, может, нет меня…”

Вышел на Невский, возле золоченых сфинксов стоял безукоризненный и заснеженный. Ворон. Весь в черном, слуга-хозяин, древний, страшный и все пленяющий своим очарованьем темным, как будто лучше всех впитавший этот мир, весь рынок, все законы, как будто это он вертел все шестеренки и болты. Он просто ждал, а город опустел, ночная ночь в Москве, что Петербурге, зима зимой, а ночь и не у дел, заснеженные существа, похожие на моллюсков.

Ворон глядел из-под тени цилиндра, его пурпурно-каштановые насыщенные взглядом глаза пронзали насквозь. Он участвовал в своем представлении, Цетон пришел лишь сообщить, поблескивая отражением своих бесцветно желто-серых глаз, что новая эпоха грядет с его удачей, но разговор был до бессмыслицы немой. Кивнули, немного поклонились, взметнув старомодность дорогого сукна.

- Сэр! Не рад вам сообщить…

- Не стоит, сэр. Я все уже узнал, - звучал из-под цилиндра сладкий голос, сколь хитрый, сколь же и глаза, лукавость женская вертелась приговором, как будто вскоре остановиться юла. Но снег все шел, как падали и жизни, а голос был приятен, опьянял, такие голоса все доведут до жизни, в которой если есть окно, то все ж о нем никто не знал, не знал и истину и не хотели знать, а Ворон понимал и искажал искусно. Факир отчаянья, магистр страшных тайн, он наслаждался малой силой, как искусством.

И все как будто знали, что Вороны свободны, что-то держит их.

- Жизнь надоела, сэр?

- Да, жизнь скучна, учитель.

- Что за привычки, сэр, когда я вас учил? Я лишь открыл все то, что вскоре в Фрейде вы пробудили, вот уж Фрейд вампир.

- Мы раскачали мир, так подрубив основу, что обесценили здесь все, держась за ось планет.

- Да, сэр, а вы любитель слова, и что же Фрейд? Перешел во власть господина Отчаяния?

- Давно ведь, ныне…

- Знаю, мой граф, все ищет той же мести. Катарина что ж? Да, сэр Цетон, вы слишком много лжете. Цетон, ведь Цетон твое новое имя, точнее сказать, кличка.

Ворон снял цилиндр, длинная ровная черная прядь прорезала тенью его бледное вытянутое лицо молодого человека с глазами алчного и разочарованного старика. И вечная улыбка застыла узостью губ в изгибе перевернутой дуги, где впадинка под носом выдавала нечто злое и хитрое, как план, где он слуга, а все же самый главный, он господин всех тех господ, что верят во всесильность власти. И незаметно так, что даже сам поверил, что он слуга.

- Зря ты лжешь клиентам.

Он улыбался, Цетон холодел, он знал всю силу, скрытую вне этой снежной торопливой учтивости и суеты. Сейчас лишь частью Ворон был суетлив, а в чем-то торжество скрывало приближение трагедии и упиванья смертью… Как будто знал, а, может, сам решил, что стоит что-нибудь наслать, иль это в прошлом…

- Зря? - порывисто и нервно сдвинул голову Цетон: - Будто ты всегда говоришь правду?

Ворон принял гордый самодовольный вид:

- Попрошу заметить, сэр, я всегда оглашаю условия сделки перед заключением контракта, выбор жертвы: поддаться искушению или умереть, как правило, выбирают первое, люди всего лишь люди. Впрочем, ты мастер темных комбинаций, как будто не уверен в себе, не уверен, что жертва согласится, а она должна добровольно кинуться в твои сети, в этом и есть искусство быть слугой. Ты становишься тенью хозяина до тех пор, пока хозяин не умрет, не станет твоей тенью, ты ждешь, готовишь его отчаяние. Отчаяние, как вино - выдержка придает великолепный вкус и скорость поглощенья так же, и аромат неповторим. А ты, как новый человек, все торопишься, бежишь куда-то. Куда? Ведь дальше вечность, приятнее тянуть ее небольшими глотками, ощущая разноцветный вкус.

- Я знаю Воронов, которые лишь на день заключали свой контракт и получали вдвое больше, чем ты порой. Но не сейчас, твой граф - желанная добыча сотен нас, но не моя, он мне не нужен, словно мусор.

- Твой новый контракт ведь с ней, с Уникальной? И ты пришел сказать об этом мне, предупредить, как ультиматум. О, ты хитер, придумал все, все выстроил. Остерегайся, зря ты ей не рассказал все с самого начала. Попомни же мои слова - лгать клиентам опасно для тебя же самого, особенно - таким клиентам.

Ушел.

Во мраке светились сфинксы, тайны всех храня, следы тонули в снеге, и говорить все зря, Цетон почувствовал себя лишь шахматной фигурой на доске, а за доской весь мир, его и не объять, а в номере все сон туманил мысли Уникальной. И каждый раз все новый прибывал, все Ворон, Ворон, Ворон. Где-то самоубийца стоял на бортике над каналом, хотел уж спрыгнуть, но рука вдруг чья-то остановила вдруг его - Семаргл, обещал направить, подсказать, а делать-то не мог, хоть с крыльями. Кажется, собрались все, все ожидали, игра шла мимо людей, на сцене их для зрителей иных.

========== Часть 16 ==========

Розалинда пробудилась посреди ночи, Цетон вернулся, все еще дыша морозом незастывших рек. Девушка приподнялась, задумчиво спросив:

- Не пора ли все уже рассказать?

- Нет, все ж еще рано.

- И выбора-то нет, как жалко мне не себя, но тех, кто жаждет этот путь. Мне сон привиделся, там солнца тянули руки друг к другу, каждый луч все к новым… Это люди, вернее, как я хотела, чтобы были люди…

- Так быть не может, человек лишь зверь. Когда младенец вдруг кусает мать и понимает, что больно не ему, а ей, он уже не един и с ней.

- Так что же, все люди так и остаются младенцами? Ты чем-то раздражен, все тот же…

- Вы знаете, есть некий муж ученый, Колберг, вот он считал, что развитие личности начинается с полной относительности всех ценностей, но тем же и кончается, уже в сознании.

” Но я скрываю от нее последний, высший, пункт, когда все ценности и нормы вплавляются во все то, что люди называют альтруизмом, притом сознательным… Не верю сам, в то, что говорю… Да и она не верит… Но лишь власть, лишь к ней стремятся люди, лишь доминирование над подобными себе. И все на страхе!”

Девушка странно улыбалась, глядя на спящего брата, ее наполняла нежность, чуждая ей во свете дня. Лилия улыбалась, но вдруг лицо испила скорбь сквозь:

- Гляди, какой хороший… А у меня таких не может быть.

- Проклятье лишь на вас, - не понимал Цетон.

- А безумье нет, я уже отравлена людьми… - покачала головой Розалинда, глаза ее светились нездешним сизым блеском, Цетон не мог понять ее боли, не мог избавить от нее ни льдом, ни пламенем. И он осознавал свое бессилие пред ней.

- Скажи, ведь мой отец тоже… Отравлен Вороном? - задумчиво улыбалась Цетону Розалинда.

Цетон молчал, девушка продолжала:

- Ты все скрываешь от меня, но, кажется, я знаю, что Ворон - это она, его любовница, я все поняла, когда ты сказал Бонни и Клайд, лживая история об эгоистической любви. Ты бы хотел такого будущего? Вдвоем власть над всем миром с эгоизмом на двоих и ненавистью к миру и живым? Ненависть… Я не могла ее ощущать, и все же… Где Ответ? Может, солнца это и есть ответ? Когда каждый помогает другому… А путь еще долго через скорлупки этого лица, все новая и новая кожа, плотно для косметики перед зеркалом, страх и загнанность от боли, все не я, все где-то я за спиной, себя не видя… Еще идти… Не слушай, весь сок моих мыслей…