Ворон Доктора Ф

========== Часть 1 ==========

«Нападал снег, не знаю точно, что будет завтра, и почему оно должно быть»…

Порой наступали краткие минуты прозрения, просветления, но она все равно уже ничего не могла написать. Потом ее вновь уносил стремительный карнавал жизни, черный карнавал. И более всего ужасала мысль о неизбежном событии каждого живого организма, о финале, конце пути, того пути, по которому она не ступала, прячась и проваливаясь в трясины на узких темных тропинках.

Она бежала от себя, не признавая свою внешнюю, красивую и юную оболочку, находящуюся в негласном вечном противоречии с внутренним содержанием. Что же происходило?

Она сходила с ума. Каждый миг ей хотелось выбраться, словно змее из старой кожи, из своего ненастоящего кокона тела. И каждый раз казалось, что испытание пройдено, но вновь и вновь она сознавала беспомощность в побеге из собственного сознания и вновь пыталась выйти. Безумие подступало все ближе год от года с самого детства.

До поры до времени железные тиски воли сдерживали стихийные порывы противоречий. Бессмысленно. Она занимала мысли другим, уходила в бессознательную виртуальность, но в конечном итоге поступила в клинику с ярко выраженной шизофренией и опасными истерическими припадками. Кто-то звал ее, голос из темноты, кто-то шептал ей, будто она уникальная. Так и разделился ее мир…

«Снег нападал… Снег… С… Сажа, как черные перья, как черная лилия. Как я. Лилия — я. Я лилия».

Все ее называли Лилией, а в ней жила еще одна — безымянная, бесцветная, по имени Пустота. Иногда она тешила себя надеждой, что научилась жить с этим чудовищем, будто договорились вежливо не замечать друг друга. Но вновь и вновь она искала освобождения от своего сознания, которое неосознанно содержало чудовище. Но почему-то именно от него хотелось освободиться, убежать. А пустота неизменно стояла за спиной, показывала отражение в зеркале.

О да! Это милое юное лицо, гладкое, без единого изъяна, с прекрасной смугловатой кожей, большими водянистыми глазами. «Девочка, кто ты?» — вот и все, что удавалось спросить у себя без осознания себя. Кто? И где? Помещенная в эту жизнь без цели и смысла.

Богатые родители, младшие брат с сестрой, квартира, коттедж, машины, поездки, словом, благополучная семья… И она… Вечно улыбающаяся, со своим неизменным страхом смерти и пустоты — страхом, от которого не спасали ни веселые фильмы, ни путешествия, ни свидания с мальчиком, которые прекратились, как только все узнали о ее помешательстве.

Тогда исчезло все в один миг: мальчик, подружки, даже семья — все они больше не могли понять ее, все начали бояться, недоговаривать, а потом и вовсе отстранились. Стоило лишь один раз совершенно потерять контроль, тиски были сломлены, чудовище освободилось и начало мучить рассудок, подвергая тело конвульсиям. Так и вышло, что она оказалась там, куда отвозят не маньяков, не преступников, но заключают под стражу сотни таких же безответных существ.

Безответных, потому что они сломались в поисках ответа к загадке своего пребывания на Земле. Она надеялась, что еще не сломалась, но разум все больше заполняло ощущение «змеиной кожи», потоки надежды и отчаяния уравновешивали друг друга, становясь невыносимым месивом даже не мыслей, а диких безысходных ощущений. Дорогой пансион для душевнобольных не шел в сравнение с обычными клиниками, с ними старались обращаться бережно, даже не остригали волосы. Но единицы из «постояльцев» вообще осознавали свое присутствие в мире живых, замкнутые в карцере своей пустоты.

И Лилия тоже уже ничего не ощущала. Смутно помнила долгие разговоры с психоаналитиками по методике Фрейда и прочих, там все спрашивали про ее сны. В них теснилась все та же пуста, черный фон. И сквозь него порой проступали чьи-то черты, кто-то звал уникальной… Кто-то терзал.

Разговоры сменились инъекциями, все равно она не могла вспомнить и проговорить, что привело ее «несчастный высокоразвитый мозг» в плачевное состояние вечного противоречия. Ситуация лишь ухудшалась, будто ее намеренно сводили с ума, хотя она понимала, что это вовсе не так. Она даже радовалась, когда каждую ночь ей давали успокоительное, мозг затуманивался. Начинали прокручиваться затертой пленкой любимые мультфильмы и зыбкие картины раннего детства. На короткие пять или шесть часов она обретала подобие покоя. Но вскоре время сна, действия успокоительных, начало сокращаться, приходилось увеличивать дозу, так как от хронической бессонницы припадки учащались. Вскоре от сознания и «бессознания», как она называла периоды действия лекарств-наркотиков, ее отделяли только краткие минуты прозрения, естественного успокоения, в которые удавалось начеркать торопливо в радостном волнении пару стихов или короткий рассказ. Как ни странно, в период жизни с «тисками на сумасшествии» она никогда и ничего не могла создать. Но самое страшное, что она не осознавала себя больной, она верила, какое-то время еще верила, что в состоянии выбраться сама, найти, точнее, почувствовать Ответ. А он только бесстыже издевался вопросом.

«Завтра уже было вчера… Ведь это верно. Отрицать будущее тоже не скверно… Тихо, очень тихо отцветала осень — деревьев желтеющая сень. Я немного везде и это скорбно. Моя смерть, осени подобна: в компании шумной не всей я умерла за окнами старых весей. Но настала зима, и снова я только здесь. Кто я, и почему я здесь? И как ощутить, где это «здесь»?

Лилия вновь испытывала присутствие пустоты. Становилось больно, одиноко, но не хотелось, чтобы кто-то видел ее жалкую борьбу… Здесь или где-нибудь. Где это здесь? Она писала что-то или только обрывочно мыслила? Она терялась. Вспоминала хоть что-то из своей жизни, кроме пустоты.

Хоть что-то! Да, кажется, приходили несколько раз в неделю родители — проведать, поговорить ни о чем. Брата и сестру не брали — маленькие еще. Интересно, что им будут рассказывать, когда те вырастут, и какую сказку сочинили сейчас? Мозг ее оставался все еще достаточно ясным, но постоянное ощущение сбрасывания кожи сознания причиняло все большие страдания. «Вот я здесь, но я-то не здесь, о нет — это снова не я!»

И так повторялось до бесконечности. На коротких встречах отец старался не смотреть ей в лицо, а мать, сохраняя натянутое благодушие черт и показную радость от встречи, пыталась о чем-то поговорить, о чем-то пустом, не имеющем отношения к Ответу. А каков был Вопрос? Не подобрать верных слов.

Ах да, встреча! И правда! Она сидела напротив родителей среди каких-то мягких диванов или чего-то подобного. Или это случилось в прошлом? Только голос из темноты оставался неизменным.

— Заберите меня отсюда… Это тюрьма! — вдруг взмолилась Лилия, устав от неискреннего разговора, а рассуждать о чем-то ином, кроме Вопроса, уже не получалось. Хуже всего, что она не могла никак сказать, что это за вопрос. Иногда вырывались отдельные философские вопрошания о смысле бытия, но Вопрос таился глубже, сложно вплетаясь в бессознательное психики. Или как там говорили в умных книжках когда-то…

— Но, дорогая… Это совсем не тюрьма. Успокойся, тебе не нужно так волноваться. Мы заберем тебя, заберем, но чуть позже, — увещевала мать, сердце которой рвалось, наверное, не меньше, чем разум дочери.

— Когда? — небрежной насмешкой вдруг ответила Лилия, сдавливая виски от новой боли Вопроса.

— Скоро, дорогая, скоро, — по-прежнему не глядя в глаза, отвечал отец, рассматривая мирный осенний лес за окном дорогой лечебницы, не терявшей от того статус тюрьмы.

Лицо Лилии скривилось, цинично и небрежно — она больше не верила. Так они приходили каждый раз, никогда толком не рассказывая, что творится во внешнем мире, а их, шизофреников, оберегали от всякого раздражающего фактора, делая тем самым только хуже, потому что сознание постоянной лжи мешало быть искренней с теми, кто вроде бы желал добра. Или все эти врачи хотели только денег?

Лилия еще раз посмотрела на родителей, оглядела помещение для встреч и отдыха с зелеными диванчиками, синим потолком и полом. Так вот, как оно выглядело все это время, каждый раз неизменное, хотя возможно, восприятие уже искажалось и все представало иным, неправильным. Да и какая разница? От этой призрачной обстановки ничего не менялось. Лилия прекрасно понимала, что сходит с ума, планомерно, медленно. Или уже сошла. Она не винила в этом родителей, которые «упрятали» ее в лечебницу. Здесь все равно ничего не менялось. Хотя временами казалось, что в лечебнице сводят с ума.

Все ей желали добра, а она видела только предательство. А что же еще?

Она поняла вскоре, что ее лишили всего — возможности поступить в университет, получить специальность, работу, да и, в конце концов, возможности завести своих детей. Ведь, скорее всего, ее бы лишили родительских прав в случае припадка.

Все отняла только одна противная справка, обрубила крылья, сожгла, остались только дрожащие косточки-уголечки. Да и какие дети? Зачем они ей в настоящем и будущем? Ведь они обречены унаследовать этот ломающий, как мясорубка, и тяжелый, как молот, Вопрос и пустоту… Мысли шли все менее стройно, Лилия ужасалась вновь и вновь, а кожа не слезала: «Я здесь и это я. Это я. Нет меня здесь, это не я! Это другая я… И я… Зачем здесь зеркала, кто повесил эти проклятые зеркала?»

Она отвернулась, пытаясь смотреть на родителей, но не выходило — безымянная смотрела из зеркала через отражение россыпей длинных волос. «Уберите ее, уберите зеркало, уйдите! Уйдите! Уберите!»

И два слова уже повторялись постоянно. Проклятое зеркало! Проклятое отражение! Она не выдержала, вскочила и проворнее дикой кошки подскочила к зеркалам, со всей силы своего хрупкого тела ударила по ненавистному стеклу, которое услужливо повалилось окровавленными осколками на пол. Подбежали санитары, Лилия тяжело дышала, повторяя:

— Это не я там, это не я, не я, не я!.. Кто это? Кто это? Это не я!..

Холодная игла, проткнув острой болью кожу, ввела успокоительное, все произошло на глазах у растерянных родителей. Мать отвернулась, отец остолбенел. Лилия не сопротивлялась, агрессия не проявлялась иначе как ненависть к своему отражению, из-за чего вскоре она уже даже не могла пить чай из непрозрачных чашек, ужасаясь и этого, искаженного силуэта… Зеркала. Стоп! Ведь в лечебницах не вешают зеркал. Она била в стену, колотила в непробиваемое окно? Или все ей чудилось? Она отражалась в осколках своей пустоты… Кто-то вколол в вену успокоительное. Все померкло.

Вскоре Лилия узнала, что из-за непонятного инцидента ее, конечно же, не выпишут. Впрочем, она не надеялась, понимая, что хуже становится не из-за обстановки. Она совершенно четко сознавала, что Вопрос засел у нее в голове… Дни смешивались с ночами, часы с секундами. С большим опозданием, как водится в лечебницах для душевнобольных, она узнала о том, что родители развелись и почему-то разделили детей. Странно, дико, слишком жестоко. Маленькие брат и сестра оказались разлученными расстоянием «двух столиц» — Москвы и родного Санкт-Петербурга.

Приезжал уже только отец, мать, кажется, не выдержала. Все равно Лилия почти не реагировала на появление вроде бы близких людей, они становились бесконечно далекими от нее, как и весь внешний мир. Внешний, цельный, не подверженный коррозии Вопроса, но вызвавший, как демона, пустоту. Она все меньше общалась с этим холодным и спокойным внешним миром и отцу отвечала односложно, глядя невидящими опустевшими глазами в окно.

«Снег нападал или сажа? Сажа… Перья. Кто ты? Где ты?»

Слова опадали обрывками. То ли боль, то ли опьянение успокоительными довели Лилию до последней степени отчаяния. О суициде она никогда не думала, и думать не хотела. К чему? Там, после — холод и пустота. Какая тогда разница? Ответ уже казался призраком, она больше не пыталась бороться, острее и острее с каждым разом ощущая выпадание из самой себя, вне самой себя, за саму себя из никого в никого. «И это лицо чужой девочки в зеркале…»

Когда-то давно, когда ее еще допускали до Интернета, она пыталась найти, что значит видеть чуждое лицо в зеркале, но натыкалась лишь на толкование снов. Между тем ночные видения становились все короче, хотя оставались единственным пристанищем. Усталость сдавливала все сильнее, подкашивались ноги. Лилия медленно переносилась в мир привидений… Или все еще длилась встреча с отцом?

— Уходи, отец, я устала… — несколько покровительственно отозвалась Лилия. Сочувственный взгляд более удачливых посетителей уничтожал отца, он не мог больше говорить и уходил, все еще молодой, красивый, не мучимый вопросами. Вскоре его визиты стали крайне редкими. Деньги он все еще переводил, но говорить уже не пытался.

Лилия чувствовала, что он нашел себе новую женщину, но никто ей ничего не сообщал. Но это не волновало: отчаяние заполняло ее все сильнее… Что такое Ответ? Где же он? Не могло быть так, что его вовсе нет? Но как найти средь людей и в себе ответ на вопрос без слов? Слова не слушались, наводящие вопросы не помогали, личный психиатр все больше злил.

Все закончилось тем, что она набросилась на него, здоровенного, румяного мужчину и начала душить своими цепкими, как у кикиморы, бледными пальцами, хотя, конечно, борьба длилась недолго. Ее победили и определили с того дня как буйную, изолировав для наблюдения от окружающих. Она не сопротивлялась, крикнув только раз: «Вся ваша психология хрень полная!»

Она никогда не ругалась бранными словами, этот единственный, первый и последний, только доказал, насколько глубоко зашло разложение личности и исчезновение локуса контроля, как это называли. Кто-то, где-то, когда-то. «Оно» и «Я» сталкивались сквозняком ветров вдоль сомкнувшейся трубы, уже без всяких выпадений в социум.

Руки ее дрожали, минуты просветления действительно становились минутами, она даже не успевала черкнуть пару строчек, становилась беспомощной, страх и отчаяние сковывали ее по рукам и ногам, которые становились деревянными ледышками.

«Пустота… Во мне только пустота, меня и вовсе нет… » — подумала она как-то раз при пробуждении, когда сознание уже прояснилось от медикаментов, но еще не затуманилось вечной и некогда непривычной болью пополам с вечным все усиливающимся ужасом, который говорил и говорил тысячами зеркал: «Твой мир нереален! Твой мир нереален!»

— Розалинда, моя Уникальная… — неизменно звал голос из темноты.

========== Часть 2 ==========

«Что же мне делать? Я больше не могу… Сколько времени прошло? Я еще слишком молода… Как же долго, как долго ждать избавления! Я больше не могу…» — мысли о смерти жалили осами.

Бессилие навалилось отчаянием, и тогда она внезапно обнаружила себя в полной темноте, не в изоляторе, а просто в темноте, где не существовало ничего. Только пустота. Впрочем, это ее нисколько не удивило, привычно. Немного удивил голос, чужой голос, ведь с собой она разговаривала своим внутренним «головным» голосом без тембра, который только и остался от нее всей. А этот новый резонирующий звук раздавался явно не в голове, приятный мужской голос, сладкий и успокаивающий, отчетливый баритон:

— Полагаю, ты хочешь спастись? Тебя ведь все бросили? Не правда ли? Кто остался тебе верен?

— Никто, — равнодушно ответила Лилия, в позе эмбриона безразлично паря в густеющем мраке.

— Предатели, предатели, — как будто сочувственно покачал невидимой головой баритон: — Все бы им только на праздники собираться, а тут вдруг разбежались, не прав ли я?

— Мне все равно…

— Допустим, однако… — Тут голос как будто придвинулся к уху, даже словно почувствовалось теплое дыхание на нежной коже ушной раковины: — Тебя ведь мучает Вопрос?

Лилия вдруг почти ожила, взволновано повернула голову, но так и не разглядела лица во мраке, который все сгущался. Сквозь безразличие прорезался страх, девушка задрожала от неожиданного хлада, надвинувшегося отовсюду мучительным волнением. Формулировать Вопрос не пришлось, голос просто догадался, что это тот самый Вопрос. Лилия спросила с легким оттиском больной надежды в слабом голосе:

— А Вы знаете Ответ?

Голос выдержал паузу, становясь еще более сладкозвучным:

— Нет, я так же изнывал когда-то от вопроса, однако… Я могу избавить тебя от боли.

— А… — угасал интерес девушки: — Но как же Ответ?

Голос как будто сочувственно рассмеялся:

— Скажи мне, что у тебя осталось, кроме этого избитого Вопроса? Ты уже медикаментозно зависима, агрессия не поддается контролю, во внешнем, холодном внешнем мире ничего не осталось, кроме предательства. Я пришел помочь тебе!

— Откуда ты столько обо мне знаешь? Вряд ли ты реален… — почти засыпала Лилия, уныло водя глазными яблоками вдоль пустоты, только вдруг осознала, что прошло уже немало времени, а она не ощущает «боли вопроса» без успокоительных. Это заставило прислушаться к обладателю приятного голоса. Она ненастойчиво потребовала:

— Если ты реален, докажи.

— О! Моя реальность и впрямь относительный вопрос, однако сила моя не поддается сомнению, как и твоя. Уникальная… — С этими словами чьи-то пальцы обвили обнаженные плечи. Показалось, что вдоль шеи провел почти бесконтактно чей-то кончик носа, видимо, взволнованный запахом кожи и волос, хотя на самом деле Лилия ошибалась. Не тело так волновало пришельца, хотя и оно тоже, обнаженное в бессмысленной пустоте.

Девушка вдруг на миг выпала из своего вечного вопроса и совершенно по-человечески испугалась, но лишь на миг, вскоре ей стало безразлично всякое ее будущее. Тогда показалось и лицо пугающего пришельца: бледное, безразличное, инфернально красивое с неестественно яркой зеленью изумрудных глаз, в тайном экстазе предвкушения рассматривающих юное существо. Но вот внезапно человеческое лицо словно стерлось, на его месте возникло покрытое шерстью уродливое рыльце нетопыря, лишь на мгновение.

— Ты вампир? — предположила девушка, как будто воспринимая как игру происходящее, забывая, что не испытывает вечной своей боли.

Незнакомец рассмеялся, облизывая бледные скептически сложенные в полуулыбке губы, проговорил:

— Нет. Однако ты должна была уже почувствовать, вернее, наоборот, не почувствовать.

— И впрямь… Боли нет! — хотела обрадоваться девушка, однако осознала и иное: — Но… И радости нет… Что ты сделал?

— Я могу спасти тебя от боли, заморозив все ощущения, ты согласна на такие условия? — перешел к делу без объяснений своего происхождения молодой человек, если его можно было называть человеком. По крайней мере, так он выглядел последние несколько минут, украдкой поправляя безупречно аккуратные пепельно-коричневые волосы, обрамляющие неровным перевернутым треугольником узкое лицо.

— А как же радость, раскаяние, любовь? — слабо возразила Лилия, не понимая, почему так спокойно позволяет гладить свои узкие худые плечи его длинным пальцам в белых перчатках. Но все стиралось призрачными линиями.

— Что есть ваша радость и любовь, люди? — рассмеялся вновь невесело незнакомец. — Вот боль — это другое, боль ощущают все: самые ничтожные черви, животные, даже в некотором роде деревья! Боль — единственное реальное ощущение, а что ваша любовь? Либидозное влечение, комплексы, способ идентификации и прочий бред господина Фрейда. Хорошо же я его знал… Однако боль единственное, чего все избегают, счастье — отсутствие боли, вот и все, к чему мы стремимся, а не к Ответу. Если ты не можешь забыть вопрос, позволь мне спасти тебя, заморозить боль.

Долгая тирада прекратилась, Лилия и вправду наслаждалась отсутствием боли, но понимала, что везде сокрыт подвох, недоговорки, поэтому спросила наивно:

— Ты наверняка плохой, скольких ты уже загубил?

— Я плохой? Нет, я просто Ворон, который явился на зов твоего отчаяния, — уклонилось от ответа существо.

— Ясно, так ты был личным Вороном Фрейда? Забавно… Но все-таки… Как же Ответ? Ведь без ощущения вопроса я потеряю малейшую надежду его найти, — колебалась девушка.

— Похоже, ты не понимаешь и впрямь безысходности своего положения, сознание все неумолимее покидает тебя, я давно за тобой наблюдаю, моя Уникальная, — послышался оттенок угрозы в бархатном голосе, но тут же исчез деланной обидчивостью:

— Впрочем, я никого никогда не принуждаю, возможно, кто-то мазохист. Если тебе не нравится наше с тобой соглашение — добро пожаловать обратно в твой мир боли и предательства!

С этими словами пустота начала медленно таять, боль вновь прорезалась сквозь тонкие переборки мозга, загадочного механизма с невидимым неисправимым изъяном. Ужас охватил Лилию, подступил железным кольцом к горлу и вискам.

— Постой! — вырвался нечеловеческий крик отчаяния у нее из груди, на глазах выступили слезы. Как будто отвернувшийся пришелец охотно вернулся, хотя некоторое время он делано ломался.

— Постой, — более спокойно повторила девушка, ощущая, как приятным не затуманенным успокоением охлаждается ее измученный разум, — постой.

— Да-да? Неужели, юная леди, вы изменили решение? — как будто удивлялся незнакомец, оглядываясь и на миг обнажая два ряда аккуратных, безупречно ровных зубов, его смех шел как будто извне, минуя голосовые связки или их видимость…

— Да, ты уже догадался. Избавь меня от этой боли, любой ценой! — покорно отозвалась Лилия.

— Вот как, так вы говорите, любой ценой?

— Любой ценой, ты не ослышался, — кивнула девушка, все еще не понимая подвоха, кровожадного судьбоносного подвоха собственных слов.

— Как тебя зовут? — вежливо осведомилось существо.

— Лилией, наверное… — давно затаив злобу на свое имя, говорила девушка.

— Сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

— Очень хорошо, ты еще так молода, а уже столько всего перенесла, еще немного — и твои роскошные рыжие волосы могут поседеть, но все же… любой ценой избавить от боли? — с несколько поддельным сочувствием спросил последний раз зловещий молодой человек.

— Любой! Я повторяю — любой ценой, только избавь от боли! — почти выкрикнула Лилия, испытывая ужас.

— Ладно, тогда можно считать нашу сделку состоявшейся! — улыбнулся несдержанно и бешено нетопырь. В ярких изумрудах вспыхнуло адское пламя, всплеснулось неведанным красным мраком и хаосом, но вновь угасло.

С этими словами он торжествующе нежно приложил губы к шее девушки, где на месте короткого поцелуя немедля возникла крошечная татуировка с изображение нетопыря. Одновременно он приложил ее руку к своей шее, и там возникла такая же татуировка.

— Цепь, — кратко пояснил незнакомец. — Сделка состоялась.

Пустота мало-помалу рассеивалась, но боль не приходила, незнакомец, становившийся все больше похожим на человека. Он спрашивал:

— Вам подойдет такая моя форма, то есть лицо?

— Вам? Почему Вам? Ну… наверное, зачем еще что-то менять… — растерялась от чисто технических мелочей девушка, все еще плохо сознавая, что произошло, но не сомневаясь, что это произошло, поскольку «поцелуй» как будто вытянул из нее какую-то часть сознания, души. Осталось нечто, даже не пустота, что-то чужое и абсолютно бесцветное, бесчувственное. Да, именно! Чувств не осталось, как и боли.

— Как прикажете, моя госпожа, — поклонился лукаво молодой человек, представ в тусклом свете изолятора в серо-коричневом деловом костюме.

— Кто ты мне теперь, если я «госпожа»? Что там произошло? — безразлично спрашивала Лилия.

— Ваш верный слуга и покровитель, раб и король, — противоречиво отозвался собеседник, сверкая исподлобья своими волчьими глазами.

— И ты… Не предашь? — дрогнул хрустальный голос девушки.

— О! Вот насчет этого будьте спокойны! — возможно, даже немного тронутый искренним испугом, проговорил почти тепло пришелец, видимо, очень довольный произошедшим, и доверительно, совершенно искренне добавил:

— Что угодно, но я — никогда не предам!

Лилия поверила. Сомнения таяли, казалось, таких слов она ждала всю жизнь несмотря на любые условия, ей просто всегда хотелось, чтобы никто не предавал ее, не бросал в трудный час, а этот, новый и странный, обещал, очень искренне обещал. Из всех его слов одно только это обещание звучало действительно искренне. Однако он резко выпрямился, самодовольно, но все еще тепло улыбаясь — хотя холодом могил веяло от этого тепла — продолжал:

— Так, отлично, а теперь я попрошу Вас дать мне имя, дабы сделка вступила в силу.

— У тебя нет имени? — удивилась Лилия.

— Ни имени, ни формы — таковы Вороны, — неторопливо объяснял он, и, казалось, где-то глубоко-глубоко в его собственном неведомом подсознании проснулась давняя древняя горечь, но тут же скрылась под черным вороньим пером беспрестанных мыслей и дум.

— Тогда… — вспоминала девушка, но на ум ничего не приходило, кроме одного. Перед своим первым припадком, перед тем, как она уже не могла читать книг, ей очень нравилась история древней Эллады, величие повествования, стройный слог Гомера и тех, кто пересказывал его и описывал мифы и легенды. Поэтому случайно всплыло из успокоенного наконец в реальности сознания имя:

— Я назову тебя — Цетон.

— Как вам будет угодно, госпожа Лилия. Теперь, приказывайте.

Девушка еще не понимала, какую ошибку допустила, не спросив о цене сделки, однако выбора ей действительно не оставалось, теперь она даже не знала, что сказать, однако отчего-то спросила:

— Еще одна просьба, — начала она, на что новоназванный слуга преданным псом вопросительно и выжидательно посмотрел на девушку.

— Я хочу теперь зваться не Лилией, а Розалиндой.

— Как вам будет угодно, госпожа Розалинда. Еще будут распоряжения?

— Да, само собой! Вытащи меня отсюда, я не хочу гнить в этом мерзком месте, — вдруг ощутила радость от властвования новоназванная Розалинда.

— Способ: насилие или дипломатия?

— Дипломатия-дипломатия! — запротестовала девушка, понимая, что Ворон Цетон может выполнить действительно любой приказ.

— Тогда придется подождать несколько дней, — проговорил предупреждающе Цетон.

— Отчего бы нет, лучше подожду сейчас, все равно давно уже здесь. Так вот какое это место на самом деле, надо же… — оглядывалась равнодушная девушка, не испытывая удивления, как будто действительно замороженная.

Она не видела со стороны их с Цетоном лиц, теперь отчего-то уж очень похожих: смотрящие иногда без цели друг на друга, они не выражали ровным счетом ничего. Плотно сжатые, вежливо неулыбчивые губы, равнодушные глаза. Упокоенные это были лица, но не успокоенные… Что-то умерло в них и не обещало вернуться уже никогда.

Прошло несколько дней, в течение которых Лилию, то есть теперь Розалинду, выпустили из изолятора, обследовали, долго беседовали, задавали бессмысленные вопросы и все больше недоумевали, не находя и следов недуга. Девушка совершенно изменилась, стала спокойной, несколько раз вежливо улыбнулась, даже спровоцировала психиатра на шутку, но больше всего извинялась за свое непотребное поведение, ясно давая понять, что такое не повторится.

Кто бы только знал, что теперь творилось в ее душе. А вот ничего! Ничего. В том-то вся беда, что абсолютное ничего, чувства стерлись мистическим ластиком, осталась механическая кукла разума без лишних эмоций. Боли не стало, как и обещал слуга, но, как она и предполагала, не осталось ни тепла, ни радости, ни раскаяния.

Договор скрепил узор татуировки, которую с недоумением обнаружили при обследовании врачи, спросили, откуда она, на что Розалинда не смогла внятно ответить. Впрочем, ей позволялось говорить: «Я мало помню о прошедшем периоде…»

Однако выпускать ее не торопились, слуга куда-то исчез в день заключения сделки, прямо сквозь закрытую дверь изолятора, видимо, никем не замеченный. Розалинда начинала злиться на его отсутствия, злость оказывалась совершенно иной, нежели раньше. Это чувство вскипало мелкими пузырьками недовольства капризной барыньки, которую заставляют ждать, тратя ее драгоценное время. У Розалинды накопилось немало дел и вопросов, обыденных дел и суетных вопросов к окружающим. Но она не просила не раскаяния, не воссоединения, а мести…

========== Часть 3 ==========

Но вот, наконец в клинику пришел высокий, статный, богато - хоть старомодно - одетый молодой человек, преподносящий гордо небрежный взгляд зеленых, если так позволено выразиться, немного волчьих глаз, смотрящих вне зависимости от роста предмета на все сверху вниз, высокомерно и до неприличия своим величайшим снисхождением покровительственно. Кто бы с ним ни заговорил, он сразу же реагировал, но неторопливо, без суеты и с соответствующим пафосом своего скромно скрытого величия: сперва морщил недовольную мину, слегка искажая контуры своей упругой бледной кожи, скучающе искривляя губы и отвечая, как правило, медленно и с тоновой расстановкой акцентов на каждом слове, а то и в одном слове по несколько раз, словно объясняя некую назидательную и предельно простую истину нерадивому ученику, который бы ее иначе не понял. Да в общем-то достаточно “лояльный” учитель и не надеялся на его понимание. Таким же манером повел этот скромный аристократ и свой разговор с главврачом клиники относительно давно уже содержавшейся и, казалось, безнадежной пациентки по имени Лилия. Однако теперь его слова подкреплялись совершенно подлинными документами и доверенностями насчет опекунства, лечения у частного и широко известного в узких кругах специалиста, которым как раз он и является, инкогнито лечащий богатых пациентов по просьбе их родителей.

- Понимаете ли, уважаемый доктор, - говорил молодой человек со странным, почти неестественным французским акцентом, поправляя небрежно изредка падающую на глаза волнистую длинную прядь ухоженных безупречно подстриженных все также старомодно коричнево-пепельных волос и пристально буравя несколько опешившего и неговорящего доктора взглядом пронзительных холодных глаз, - я бы не хотел раскрывать свое происхождение, но… скажу одно - я представитель одной очень и очень древней и по сей день весьма влиятельной фамилии. Но, так сказать, мой альтруизм не позволил мне развеять в юном возрасте свои таланты по ветру и бессмысленно наслаждаться безбедным существованием. Политика же меня не привлекла, ибо наша фамилия никогда не любила публичности, а помощь людям, несчастным, потерявшим надежду бедняжкам, показалась намного более полезным жизненным призванием. Мы ведь с вами в этом похожи, не так ли доктор?

- Я не спорю, помогать людям - благое дело, - уже немного робел пред властным посетителем доктор, как будто мало помалу съеживаясь под пристальным немигающим взглядом диковинного зверя, но совладав с собой, добавил категорично:

- Однако вы не являетесь родственником пациентки, спрашивать у нее нет смысла, а мне нужен соответствующий документ о том…

- О! Не волнуйтесь, не волнуйтесь, с бюрократическими издержками все в порядке. Извольте изучить, если желаете. Впрочем, в паспорте нынешняя, в целом, ненастоящая, лишь юридически верная, фамилия нашей семьи, впрочем, все дело в извечной конспирации, но это не мешает в, как вы выразились, благом деле. Бедняжки, бедняжки, потерявшие надежду…

Посетитель продолжал заливать дурманным елеем мысли доктора, который внимательно изучал всю документацию, не зная, как проверить ее на подлинность, и вспоминая, кому позвонить, в тоже время ощущая какой-то подвох, и дело здесь состояло не в “конспирации”, никак нет. Но в чем? Вскоре от повторяющихся нравоучительных и с виду жутко правильных слов аристократа, что все больше выступало сквозь его “инкогнито”, стало совершенно тошно, думать не удавалось нисколько, а сказать: “Заткнитесь, пожалуйста” язык бы не повернулся под страхом смертной казни, кстати, страх от чего-то все больше заполонял комнату. К чему бы? “К чему бы” - мыслил доктор, проверяя штампы доверенностей вроде как от отца и от матери, помеченных разными городами, что не удивляло, о чем еще не догадывалась бедная Лилия.

Помимо всего что-то заставляло еще и торопиться, будто вера в знатность фамилии, ничем пока не подкрепленная, не позволяла заставлять родовитого субъекта слишком долго ждать. Доктор уже злился на себя за детскую доверчивость. Он должен во чтобы то ни стало получить прямые доказательства того, что пришедший не авантюрист из первой питерской подворотни. Вот уже мужчина (вернее, почти старик, но обычно очень грозный старик) поднял серьезно и решительно глаза, надвинувшиеся из-за очков-половинок в золотой оправе на незваного гостя. Однако победный штурм Бастилии сломался на поперхнувшемся горлом звуке первого не сформированного слова под острыми изумрудными иглами-буравчиками, которые высверливали самую настоящую дыру в седой умной голове, расщепляя половинки мозга и перебирая все заполненные информацией извилины. Ох, какой ужас сковал бедного доктора от этого взгляда! Такого ужаса он не испытывал даже в молодости, когда один раз оказался случайно по чьему-то недосмотру или же злому умыслу запертым с буйным, над которым ставили эксперименты добрые советские ученые, опоясав всю его больную голову проводами и электродами. Тогда-то врач поплатился сломанной в двух местах рукой и ушибом позвоночника, который с годами все больше о себе напоминал, а сейчас он осознал, что с легкостью поплатится сию же минуту жизнью, если в планах благодушного с первого взгляда, но страшного человека пойдет что-то не так. Ушиб и рука начинали нервно ныть, как бывало при приближении сильной бури, шторма. Глаза, окунавшие его в пропасть мрака, представляли две бездны из разноцветного, не отражающего света, хаоса и тьмы, похожего на расколотый взрывом вражеской бомбы витраж.

- Надеюсь, все в порядке, а то я иногда, знаете ли, такой рассеянный, надеюсь, с годами хоть поумнею… - как будто смеялся, извиняясь человек.

- Да, все в полном порядке, можете забирать Розалинду, - проговорил придушенным фальцетом раба доктор, воля субъекта была сломлена, и он назвал Лилию ее новым именем, не зная его, в конце концов, он, как будто утешая себя, добавил: - Я надеюсь, вы поможете ей. Она… не заслужила, добрая девочка. Не заслужила она таких страданий! - вдруг воскликнул в порыве какого-то всеобщего раскаяния за все эксперименты и профессиональное безразличие всей его долгой жизни доктор и стих, стыдливо и испуганно разложив на столешнице веером длинные костлявые пальцы в складках старческой кожи. “И это была жизнь?” - подумал он, как будто в этих складках и затерялись все события его судьбы. - Какая ж это была жизнь?”

А незнакомец ушел, на прощание перекинувшись парой дико умных фраз о Фрейде, как будто зная его лучше всех психологов и биографов вместе взятых, хотя возможно, это так казалось только доктору, который раболепно отвечал, ощущая, какое облегчение несет каждый шаг, отделяющий от него нежданного пришельца.

Встреча Цетона и Розалинды не содержала должного восторга, но все поняли, что они друг друга достаточно неплохо знают, конечно же, немного удивились. Откуда? Ведь бедная девочка провела в клинике больше трех лет, а до того никто и никогда не водил ее к психиатрам. Однако, учитывая социальное положение ее семьи, можно было сделать вывод о том, что с представителем знатного рода некой страны они были знакомы в ином качестве, не как пациентка и врач, а как добрые друзья… Ох, знали бы правду все эти люди, возможно, они бы сумели что-то предпринять, хотя… не смогли бы. Да и жертва сама попросилась в клетку, мышеловка захлопнулась, мышь не удивилась, когда ее понесли прямо в голодную пасть к коту…

Прошел всего один день, а Розалинда уже узнала колоссальное количество новостей, невеселых новостей, и дело здесь было даже не в плачевном обычном положении мировых дел. Хуже всего, что она узнала о разводе родителей страшную правду. Отец завел себе любовницу, а брата, ее младшего брата, должно быть, с такой же неустойчивой психикой, вероломно сдал в детдом по научению молодой раскрашенной и “ухоженной” стервы. Что стало с матерью и сестрой, Розалинда с Цетоном пытались выяснить, но кроме адреса из короткого разговора с новой «женой» отца больше ничего не удалось разузнать, стало быть, доверенности те у Цетона оказались на поверку «липовыми», как и весь его образ благодетельного аристократа.

Идти в детдом за братом оказалось невозможно - ее официально все еще категорично признавали недееспособной, подчеркивая еще и то, что шизофрения у женщин не лечится, тем более в такой запущенной прогрессирующей форме, а, значит, не оставалось выбора кроме как отправиться в Москву на поиски матери.

- Может, стоило выкрасть мальчика? - участливо поинтересовался Цетон, разглядывая равнодушно пейзаж над облаками, сесть на самолет не составило труда - вещей почти не оказалось, а деньги у Цетона водились в избытке, происхождение их, конечно, скрывала страшная тайна.

- Ты все к насилию призываешь? Проблем не оберешься, да и не пытайся показать, как ты мне сочувствуешь.

Замолчали. Цетон многозначительно вздохнул, Розалинда искоса исподлобья разглядывала его: красив, но холоден, как статуя, весь состоящий из строго вычерченных юных линий. И все больше в нем ощущалась ложь, все-таки что-то беспокоило в этой сделке… Что-то… И тут девушка в преддверии равнодушного ужаса вспомнила - цена! Цену она так и не узнала, готовая на все ради избавления от боли. Пока было время, она проговорила, обращая взгляд своих фиолетовых глаз на такие же обманчивые снежные гряды многослойных облаков, которые разглядывал пытливо и задумчиво Цетон:

- Так ты демон, как я предполагаю?

- Нет, я же объяснял - Ворон, - как будто объясняя в сотый раз, проговорил Цетон, не отрываясь от своего многообещающего занятия.

- И что это значит? Какова цена моего соглашения? Ты заберешь мою душу? - вспоминала истории в стиле «хоррор» девушка.

- Нет, ты обретешь бессмертие, бессмертие на земле, если, конечно, повезет, - торопливо ответил Ворон.

- А если не повезет? - не испытывала обычного для таких расспросов волнения Розалинда.

- О! Уникальная моя госпожа, вам вряд ли не повезет! - мечтательно и сладостно протянул слуга, вновь деловито и осторожно уклоняясь от ответа.

- Так все-таки, кто же вы? - надеялась получить ответы хоть на некоторые вопросы собеседница, разум ее за последнее время совершено прояснился, и она пообещала себе быть сильной и настойчивой.

- Есть на другой планете город, а в городе страна, где солнце не сияет, под городом огни безмерно умирают, а царь сидит себе на трупах и мечтает, что весь живучий мир бездонно догорает… И зовут его Отчаяние, нашего господина, так что я-то не из Ада, не бойся, я вроде живое… - проговорил складную импровизацию, хотя словно бы и заученную и повторяемую сотни раз, Цетон.

- Но сила-то нечистая… - пробормотала раздраженно девушка, как будто злясь на себя, за прошлую нестойкость, хотя прекрасно понимала, что та нестойкость не оставляла выбора - сделка или неизбежный суицид.

- Но, может, и не грязная… - сыронизировал слуга, оборачиваясь. - Цена не так уж высока, если удастся прожить жизнь в неге и удовольствиях, а ведь вы еще так молоды, моя госпожа. Моя же задача - добиться любой ценой такой для вас жизни, жизни без боли. Инцидент с вашими родителями, полагаю, - лишь временное неудобство, которое я как истовый верный слуга, обязан устранить, дабы не беспокоить свою госпожу.

- Бесчеловечно же ты говоришь… - фыркнула девушка, лицо ее дрогнуло - в Москве ждала тяготящая неизвестность, мысли сделались тоскливыми и безысходными, она осознавала все лучше, что мир не таков, каким кажется, но это еще полбеды, поскольку та его часть, которая на поверхности, хуже порой, чем сокрытая, однако, похоже, она еще не понимала смысла служения Воронов. Цетон скрывал, но девушка уже догадывалась, поэтому горестно вздохнула:

- Зачем же это я так…

- Вы что-то приказали, моя госпожа? - деликатно поинтересовался шепотом слуга.

- Нет-нет, продолжай смотреть в облака. И все-таки… Как бездарно и нестойко я разменяла вечность на мелочи и видимость защиты.

- Людям вообще свойственно выбрасывать целую вечность ради мелочей, - изменился голос Ворона, стал глухим, как будто старческим, не осталось услужливости, он невидящим взглядом посмотрел на собеседницу, как будто что-то вспоминая или сравнивая, но вскоре отвернулся, говоря:

- Надеюсь, пока все в порядке и больше распоряжений нет? Тогда, прошу вас, отдыхайте, моя госпожа.

Но все его поведение слуги ничуть не показывало тогда, что он раб - напротив, скорее оно обращалось осязаемо грозным извечным миражом короля, властителя, от чего Розалинде становилось не по себе.

- Впрочем, - напоследок добавил своим настоящим голосом Цетон, - насчет защиты вы зря не верите, раз уж сделка состоялась, Ворон не имеет права нарушать общепринятых условий.

- Значит, вас много? - ощущая, как тяжелый сон наваливается на уставшее тело, спросила девушка.

- Нас много, очень много, мы беспощадно терзаем этот мир, выдавая себя то за слуг, то за задушевных друзей, - проговорил, отводя ослепленный взгляд в полумрак салона, Цетон и словно уносясь куда-то, и вовсе не радуясь своему небольшому сообщению. - Но самое нелепое и странное, что нас кто-то смеет обвинять, ведь люди сами соглашаются, без согласия нет сделок. Кто же тогда и зачем подарил им чудо разума, если им пользуются только для подсчета денег?

Самолет летел, странно все-таки, почему такая громадина летает, а человек только падает…

========== Часть 4 ==========

Прибыли. Ее неприятно поразила Москва, еще более громоздкая и пестрая своим мельканием, чем Петербург, однако осмотр города не имел никакого смысла. Вставал ребром вопрос: что произошло в последние несколько месяцев, почему никто не отвечал на телефонные звонки, никто не приезжал навестить? Она уже предугадывала снова недоброе, и верно - в квартире по указанному адресу их встретила гробовая тишина, никто не открывал, в окнах не горел свет. Сотовый мамы и домашний лишь усугубляли эту ледяную тишину.

- Думаете, госпожа, они просто куда-то ушли сегодня? - предположил Цетон, будто действительно принимая некое эмоциональное участие в происходивших страшных нелепицах и несправедливостях, впрочем, как знать.

- Нет. Да - ушли, но не сегодня.

- Ломать дверь? Нам необходимо где-то переночевать, или вы предпочтете подыскать гостиницу?

- Да что ты за вандал такой? Не ломать, а взломать! Не поеду я в гостиницу, я должна посмотреть, что там! - резко, но без откликов гнева ответила Розалинда, взметнув недовольными стрелами уголки длинных ресниц.

Слуга безоговорочно понял приказание, в его хитрости и ловкости она не сомневалась - добыл откуда-то гнутую проволочку, моментально соорудил из нее отмычку, минуты две поковырял с видом профессионала в замках, и обе тяжелые дорогие двери поддались безропотно, как укрощенный хищник.

Розалинда довольно и снисходительно, как королева, вскинула брови, но не улыбнулась на этот ловкий фокус. Вошла, хотя слуга, не обладая даром предвидения, с опаской прошел вперед, осматривая с видом опытного телохранителя пустующую квартиру - никого, впрочем, ни следа криминала, только толстый слой пыли на незнакомых новых вещах и паре старых, знакомых с детства, статуэтках выдавал неладное. Кое-что казалось вполне объективным объяснением, но Розалинда не решалась его озвучить без должных подтверждений, утром стоило спросить у соседей.

Девушка остановилась в нерешительности с опущенными и висящими плетьми руками перед обширным зеркалом во всю стену в громадной, казалось, непропорционально громадной прихожей, готовой заглотнуть больше гостей, чем могло быть у человека друзей со всеми их суетливыми шляпами и тростями. Однако ныне не осталось и следа от гостей, да и от друзей, очевидно, тоже, у богатых часто их и вовсе нет, точнее их не становится, стоит только оступиться, да и всякий обыватель в суеверном страхе ночной религии отголосков язычества нестерпимо сторонится чужой беды, как опасного вируса.

На гладкой коже зеркала выступала глубоким порезом морщина, деля его искажениями на несколько самоотражений. Кто-то здесь пытался с ним бороться, убить зеркало в страхе своего отражения, а, может быть, просто неосторожно задели в суматохе. Суматохе чего? Куда и от кого бежали? Девушка невозмутимо и без усилия оставалась подле полутемного стекла, лицо ее не казалось чужим, не казалось своим, вообще никаким, это была просто кукла, оболочка. Что с ней так носиться? Пусть себе будет…

“Я должна бы испытывать хоть что-то, хоть какое-то ощущение горечи или страха, может быть, злости, хоть что-то способное заставить двигаться вперед, распутывая этот страшный клубок тайны”, - подумала девушка, равнодушно и абсолютно спокойно разбирая свое лицо и тело в искажениях темного зеркала. Слуга между тем проверил квартиру на предмет прослушки или подобных ловушек - все чисто. Тогда, не дожидаясь приказаний, подошел к госпоже, снял с ее безвольных плеч пальто, аккуратно упокоил его в утробе глубокого сумрачного шкафа, так жаждущего принимать и принимать одежду, но давно заснувшего в своем одиночестве в отсутствие посетителей.

- Госпожа? - осторожно спросил Цетон, слегка наклоняясь ее уху. Она только что-то промычала, рассматривая, как в трансе, свое отражение, словно упоенная его спокойным созерцанием без извечного ужаса и беспрестанного страха. Эмоций не оставалось, она сама их продала за покой, а теперь они бы, может, и помогли, может, сердце бы подсказало, что делать, а теперь только четко и размеренно щелкали выключателями страницы разума. Она анализировала свое лицо, все его незнакомые и чужие черты, тонкую, словно тушью проведенную, линию носа, безучастные короткие выгнутые безразличием брови, неулыбающиеся бледные губы, кукольные пухлые щеки, и не менее кукольные, совершенно потухшие, как у умирающего старика, глаза, впивающиеся несколькими слоями радужной оболочки прямыми лучами во все окружающие предметы, но словно бы только видя и не воспринимая их.

- Твой мир нереален… - вспомнилась собственная пронзительная мысль и не напугала, не напугало даже абсолютное равнодушие, сама себе ответила:

- Нереален? И что с того?

Она вздохнула, прошла в одну из многих пустующих комнат. Одна только пыль, а слуга даже не оставил следов на этой пыли. Цетон услужливо вился вокруг нее, глаза его мерцали таким же безразличием.

- Не прикажете ли приготовить ужин? - проворно напомнил о мирском Цетон.

- Было бы из чего… - скептически бросила девушка, явно все еще сомневаясь в способностях слуги, несмотря на фокус с дверьми, которые ныне опочили в спокойном затворении.

- Только прикажите, - поклонился Ворон.

- Допустим, приказываю, удиви меня. Сотвори кулинарный шедевр в этой пустой квартире, - поняла, как весело издеваться, Розалинда, впрочем, слуга только вежливо улыбнулся, словно уже сотни раз в нем вот так сомневались, а потом изумлялись мастерству исполнять приказ, абсолютно любой приказ. Так и произошло на этот раз. Исчезнув, казалось, на миг в пределах кухни, бесшумно открыв холодильник и рыбные консервы, слуга уже пригласил госпожу отужинать.

- Странно, совсем не то, что я ожидала, специи? - удивилась капризное существо восхитительному вкусу обыденности в утонченном сочетании разноцветных специй.

- Вы весьма проницательны, это старинный восточный рецепт. В те времена умели создавать малыми силами и ресурсами немалую изысканность. И не только в еде, но и в искусстве, хотя еда - некоторая весомая часть искусства, а помимо искусства, еще и в мыслях и восприятии.

- Ты так уверенно говоришь, как будто сам тогда жил… - проговорила госпожа безучастно.

- Ведь я Ворон. Все может быть, - уклончиво ответил Цетон.

- Ты ведь когда-то был человеком? - заинтересовалась девушка.

- Все может быть, - не отвечая, помнит ли он или не помнит, отозвался слуга, верным псом наблюдая, стоя чуть поодаль за спиной, трапезу госпожи.

- Скучный ты. Скажи… А ты тоже ничего никогда не чувствуешь? - замечала истинную суть своего состояния Розалинда.

Улыбка тронула плотно сжатые, как по принуждению, губы, Ворон собирался слегка приоткрыть завесу тайн своего существования и происхождения, словно готовя к чему-то свою госпожу:

- Каждый Ворон обладает чем-то особенным, какой-то затейливой уникальной штучкой, каким-то своим клоунским стилем. Можно сказать, я клоун-эксцентрик, не пытающийся вызывать смех. И да, заморозка действует не только на господ, но прежде всего и на ее автора. Фокус для фокусника.

- Значит, Фрейд ничего нет чувствовал?

- С чего бы? Почему именно Фрейд? - отнекивался Цетон.

- Я догадалась… Тогда… - задумчиво вспоминала с трудом девушка. - Ведь… Он тоже страдал, раз придумал такую безумную концепцию, которая оправдывает любое зло. Верно, ваша работа, Вороны, слуги Отчаяния. Что стало с ним? Что станет со мной?

- Ты ведь не боишься, моя уникальная госпожа, - отозвался обнадеживающе уверенно молодой человек.

- Отчего же я уникальная? - вскинула узкие бровки девушка, не оглядываясь.

- О!.. Этот аромат, пьянящий аромат отчаявшейся души. В твоем случае он великолепен своим противоречивым сочетанием тусклой, но незатухающей надежды и одновременно всеобъемлющего… - почувствовалось блаженное напряжение в упоенном голосе Цетона.

Розалинда поморщилась:

- Отчаяния… Ты рассуждаешь о душах, как о блюде, словно вот она, моя душа-то бессмертная - на тарелке разложена телом рыбы под специями. С кем же я заключила контракт… Чего ты добиваешься? Почему выбрал именно меня? Очевидно, я самое аппетитное кушанье за последнее время?

- Я же говорил - уникальная моя госпожа, - заискивающе улыбался слуга. - Вы единственная и неповторимая за все время моей жизни, очень долгой жизни.

- Вижу, что не короткой, и все же, мало ли таких же мучающихся ненормальных? Впрочем, забудь, я лишь благодарна тебе, я обрела, наконец, рассудок, холодный, бесполезный, но зато бесконфликтный… А все же… Насчет Фрейда, я ведь, когда искала ответ, много перечитала всякой литературы, искала свой ответ, потом уже диагноз, но нет… бесполезно… Так это ты подсказал Фрейду идеи эроса и танатоса? Ты стал его танатосом, желание разрушать, ненавидеть…

Цетон молчал, не опровергая и не подтверждая соображения собеседницы, заканчивающей невесело изысканный, хоть и не роскошный, ужин, а она продолжала:

- Вы, Вороны - демоны-искусители, лжецы и шантажеры, как я уже понимаю… Что ж, хотя бы учение Франкла вы не тронули, кстати, почему? Он вынес столько страданий, сколько не снилось сытому самодовольному товарищу Фрейду.

- Но ведь он не терял надежды, его идеи спасали его… - объяснил вполне объективно Цетон, оправдываясь. - Вороны никого никогда не обманывают, они не искушают души чистые и бескорыстные, их манит отчаяние, порожденное эгоизмом и ноющей жалостью к себе. Зигмунд страдал эгоцентрично, боролся со своими комплексами, возводя их в теории, которые лишь строились на его собственных травмах. Впрочем, не принимайте на свой счет, госпожа, я взболтнул лишнего. Покорнейше прошу простить…

- Да нет, ты как раз прав, какой же я должна быть прогнившей эгоисткой, если так невозмутимо рассуждаю о полной чепухе, впиваясь жадно в останки некогда живого существа, а о судьбе матери, сестры и брата даже не вспоминаю… Что ты сделал со мной, лжец… Что же ты сделал?

- Если прикажете, я немедля займусь расследованием, - делано деловито поклонился Ворон.

- Завтра… Завтра, я устала. Единственное, за что я тебя благодарю - сон, да и теперь вся моя жизнь словно нескончаемый тусклый сон, но, может, так и лучше, чем эти острые бесформенно большие маленькие пятна в ощущении не твердого, не железного…

- Вы устали, госпожа. Прикажете помочь вам раздеться?

- С ума сошел? - возмутилась немедля девушка, ощущая, как на щеках ее выступает румянец. - Нахал!

- Вы понимаете меня превратно, госпожа. Я лишь ваша тень, я обязан выполнять всю работу за вас, вплоть до таких мелочей.

- Ну, уж нет, не знаю, сколько тебе лет, и что ты за существо, но выглядишь ты смущающе как мужчина, так что и сама разберусь. Вот уж не думала, что были у тебя такие странные клиенты, которые на это соглашались.

- Что ж, мода изменилась, возможно, вы правы. Может, мне стоило выбрать иную форму?

- Женщины что ли? Да ну тебя… - отмахнулась дерзко девушка, но тут же вновь стала спокойной и насмешливой, говоря угрюмо больше себе, - вот бы тебе удалось найти Ответ или хотя бы вопрос, так бы я, наверное, на край света с тобой отправилась за это, а все эти лакейские ужимки меня, честно говоря, раздражают. Ответ… Так любой приказ?

Ворон молчал, Розалинда устало прошла в ванную комнату, умылась и снова поглядела в красивое, но тоже пыльное зеркало с дорогой витой морскими лианами и раковинами рамой. “И все-таки, кто это?”

Сон оказался и впрямь спокойным, но без сновидений, словно она стала роботом и вместо сна пребывала несколько часов в отключенном состоянии, а затем срабатывал таймер и механизм включался, вот уже два дня в одно и то же время, минута в минуту. Жутко? Нет, она ничего не испытывала, все смотрела в зеркала, заметив перед завтраком, какой чистотой успела засиять квартира в течение ночи, видимо, слуга не спал, не нуждался в сне, абсолютно бесшумный, даже неощутимый, если требовалось.

В просторной богатой столовой с длинным резным комодом, на дверцах которого сияли полировкой орнаменты-солнца из ценных пород дерева, двумя витринами, оформленными с тем же великолепием орнаментами и фарфором в их зеркальных изнутри телах, обширным столом и тяжелыми палево-коричневыми портьерами уже дымился легкий роскошный завтрак. Когда только слуга все успел?

- Зачем такой официоз? - спросила Розалинда, равнодушно и неподвижно поглядев на верно улыбающегося в прищуре глаз Цетона.

- Есть, чтобы жить, или жить, чтобы есть - ваш выбор, госпожа. Но моя обязанность оформить безупречно вашу пытку без боли.

- Пытку говоришь? - усмехнулась Лилия, вспоминая, что является настоящей пыткой, продолжая, медленно шествуя к своему центральному месту за столом. - Так я до сих пор и не знаю истинных условий контракта. Хотя подозреваю…

Девушка выпрямилась, царственно заняв свое место на предварительно аккуратно отодвинутом и затем задвинутом стуле с витыми ножками. Видимо, дела матери шли в гору или появился чрезвычайно богатый партнер, а, может, она просто очень хотела забыть все произошедшее в ее жизни за последние годы и в роскоши находила некое утешение и забытье.

- Что тут говорить… Не заключай сделки со злом, даже во имя добра. Цена всегда одна. Я не права? - продолжала девушка, но Цетон, поймав на миг ее пустой блеклый взгляд, безмолвствовал, ничего не подтверждая и не отрицая хотя бы единой чертой своего стертого мрачно-благодушного лица, затем ухмыльнулся с явной подколкой, конечно же, не в адрес хозяйки:

- Зато добро никого не может спасти от боли.

Розалинда слабо улыбнулась, ничего не выражая этой призрачной улыбкою последнего осеннего листка, сморщенного, желтого, некогда питавшего древо, а ныне лишь медленно молчаливо гниющего под подошвами асфальта. Возразить она не могла.

- Запомни, мы здесь на “птичьих правах”. Ты уже успел что-то выяснить о матери и сестре? - неторопливо и без аппетита завершая трапезу, поинтересовалась хозяйка.

- Конечно, как вы приказали, я начал расследование ранним утром, с первыми лучами зари. Вот список свидетелей, а также сведения, которые удалось добыть, - отозвалось бархатным искренне неискренним голосом существо, извлекая немедленно откуда-то огромную, но невозможно аккуратную кипу бумаг, фотографий и, очевидно, личных записей “следователя”, красовавшихся крупными витыми буквами древних фолиантов на поверхности обычной печатной бумаги.

- Вывод? - следовало бы сказать с жадным волнением, но спросила холодно, размеренно и четко Розалинда.

- Судя по данным, полученным от соседей, госпожа, Ваша достопочтенная мать прожила здесь не больше двух месяцев, квартира уже давно пустует. Ваша сестра находится в детдоме номер N, если прикажете, я, как Ваш опекун, сумею забрать ее не позднее сегодняшнего вечера.

- Приказываю. Когда это ты стал моим опекуном? Значит, мать лишили родительских прав, а отец сам отказался, что-то провернув с законом? Да с его любовницей-юристом, впрочем, не мудрено. Так, где же мать, хотя я уже почти догадалась?

- Вы догадались, ее, так же, как и Вас, забрали в клинику два с половиной месяца назад.

Розалинда вздохнула, обесценено, насмешливо.

- С похожим раздвоением личности, психозом? Что ж… Я считала, что ЭТО имеет статус вопроса, а ЭТО всего лишь наследственность… Доктор Фрейд, доктор Фрейд, что-то вы напридумывали, а никому не ответили.

- Это всего лишь либо сбой в химическом составе клеток мозга, гены, либо проблемы идентификации, комплексы - сумничал учтиво Цетон.

- Интересно, кто на кого повлиял - ты на Фрейда или наоборот? Ну да ступай за сестрой, а то мне тяжело мыслить о главном, не отвлекаясь на суетные детали. Знаешь, заморозка - это как лоботомия, только без отсутствия образного мышления. Иди.

- Считаете ли вы себя здесь в безопасности? - осведомился Цетон.

- Ты уже нашел каких-то врагов? Мы приехали ночью, меня не могли видеть.

- Как пожелаете, вам незачем видеть ужасы незащищенного детства. Если вам будет грозить опасность, я всегда почувствую благодаря печати и вернусь, где бы вы ни находились. Покорнейше прошу извинить.

Цетон, поклонившись, ушел, но как будто что-то скрывал, скрывал неких врагов, которые являлись, возможно, не врагами госпожи.

========== Часть 5 ==========

“Он сказал, так сказал про детство… Мне не нужно видеть во избежание боли? Я ничего не чувствую, я могу не видеть, но это не отменяет факт существования этого зла, - размышляла Розалинда. - Что теперь делать с матерью? Скорее всего, убедиться, действительно ли она сошла с ума, или ее кто-то подставил, необходимо разузнать, какой у нее здесь завелся бизнес, какие враги, а также не замешана ли здесь новая женщина отца. Странный он, отец, они всегда выглядели такими счастливыми с матерью, они любили друг друга, поэтому и получилось нас трое детей как воплощение великой любви двоих, великого взаимопонимания. Что же произошло потом? Во всем виновата я? Мое безумие стало раскачивать узкий мостик счастья, вскоре он сам не выдержал порывов ветра и оборвался уже без моего участия. Но как же можно было вот так разделить детей, а потом сдать в детдом? Что за чудовище поселилось в них, в этих добрых людях? Я уже плохо помню их лица. Столько всего изменилось”.

Розалинда медленно расхаживала вдоль просторных светлых комнат. Фарфор в витринах разглядывал ее весельем древнегреческих богинь, двоясь в зеркалах их танцами и улыбками. Девушка смутно помнила этот любимый мамин фарфор, который всегда казался чересчур вычурным, красивым, словно душащим.

“Так все-таки наследственное или вопрос?”- размышляла госпожа, уверенная, что скоро вернется Цетон с сестрой, пыталась понять, что он за существо: “Ворон, слуга Отчаяния… У Отчаяния своя армия… Да, вполне может быть, если бы не все так абстрактно и запутанно. Я не ощущаю боли, но и не могу творить… Нетворения смерти подобно. Значит, я умерла. Если меня уже не спасти, может быть, этим злом удастся вытащить из темноты хотя бы других, мою семью, вернее, то, что от нее осталось. А отца… Убить его? Я ведь могу приказать, и Ворон выполнит все безупречно, никто не узнает, не арестует. Какой соблазн, да и мне уже все равно - меня не спасти. Но все же… Он тоже просто сломался, я видела его глаза в последние визиты… А мать? Разве не она первая меня предала, тоже сломалась? Но ее я почему-то пытаюсь спасти”.

Розалинда тихо вздохнула, не зная, что делать с отсутствием боли, когда должно болеть, даже мучить безответностью не общего вопроса, а обычного, но все так же неразрешимого вопроса морали.

“Ему не отдадут сестру просто так… Возможно, придется подождать, а возможно, ее вообще не отдадут, - понимала Розалинда. - Жалко, что у меня нет сотового… Да что сотовый, подумаешь, не как у всех нормальных людей. Во-первых, я никогда не могу быть такой, как все, во-вторых, я ненормальная, в-третьих, человек ли я уже? Почему он называл меня уникальной? Он говорил, что избавит от боли, но от страха смерти, кажется, не в его силах… Я боюсь, боюсь конца… Жизнь моя коротка, но получить от нее должную радость теперь, как и всегда, невозможно”.

Печальные фиолетовые глаза отражались во множестве зеркал, Розалинда проводила рукой вдоль балясин и спинки общиной кровати в спальне, заходила в детскую - вещей почти не осталось, только в углу заброшенный старый мишка, игрушка… Отчего-то его вид кольнул сознание болью, словно трещина на льду, знаменитом и надежном льду. Он лежал, брошенный, запыленный, с вывернутыми, словно сломанными, лапами, и… улыбался, тараща свои стеклянные черные глазки, добрый всегда и ко всем, совсем как ненастоящий медведь, как полный его антагонист.

Розалинда отвела взгляд, покинула комнату… “Ничего прежнего не осталось, старый дом исчез, квартира продана, сестра и брат порознь, и вроде все живы пока еще, а семьи и счастья уже нет, будто умерли. А отец? Что отец? Да тоже, что мать, она же первая сбежала сюда, позволила себе оставить сына”.

Вскоре дверь отворилась, вошел Цетон, один, как и предполагалось, задумчиво поглядывал исподлобья, как бы не зная, что сказать, дабы не не выполнить приказ, наконец сформулировал:

- Время выполнения Вашего приказа откладывается, вернее, он изначально оказался протяженным во времени.

- Я догадалась, тоже и с братом ведь? Сейчас стоит найти информацию относительно того, какой бизнес завелся у матери и с кем она сбежала, что-то не верится, что одна.

- Прикажете мне начать сбор информации?

- Нет, я пойду с тобой. В этом доме слишком много теней…

- Что с Вами произошло, госпожа? - ощутил надломленный лед Ворон.

- Да так… - отмахнулась девушка, порхая раненой медузой среди вновь смеркавшихся комнат, хотела сказать уже давно, словно доказывая нечто, - знаешь… Несовершенное ты все-таки существо, может, и сильное, может, и фаталист, а все-таки никогда и никого не любил, я не о страсти, нет… Но как же ты мир познаешь, если ничего не чувствуешь, никого не любишь, не имеешь формы?

- Любовь - лишь напрасная боль, - отозвался задумчиво Цетон, глаза его словно исчезли в какой-то зловещей тени, остался только жестко очерченный рот и острый нос. Как будто потерялось на миг человеческое обличие. - Да и познание иначе как разумом.

- Можно долго рассказывать о добре, приводить аргументы в пользу добра, но, если ты его не чувствуешь - оно становится еще одним проявлением пустоты, - отозвалась Розалинда, утопая где-то в гроте тяжелого кресла в гостиной.

- Как по-вашему, госпожа, лучше делать добро со злыми намерениями или зло с добрыми? - хитро поставил вопрос Цетон.

- Казуистика… Хотя… Да нет, лучше не говорить, будто я с тобой согласна. Двойные стандарты, ты намеренно искажаешь истину, ты хорошо все сам знаешь, знаешь больше меня, а воспринимаешь словно через кривое зеркало. Знание не есть истина, - пространно усталым голосом рассуждала Розалинда, словно не намеренная куда-либо идти, словно не за кого было бороться, да и сама борьба не имела смысла, хотя что-то заставляло делать сознание своей вины - она разрушила, она своими вопросом. Зачем же тогда Вопрос? Какова тогда цена Ответа?

- Эгоизм… Какой же мой эгоизм! - вздохнула наконец она и приказала: - Ладно, собираемся. Говори, куда идти сначала?

- Как прикажете, сначала стоит узнать, где находился офис и какой деятельностью занималась компания, местоположение офиса я узнал, исследуя квартиру, однако, исходя из клочка бумаги, не удалось установить ничего, кроме названия.

- Отправляемся на место, тебе не показалось, что кто-то пытался уничтожить все свидетельства и документы?

- Я лишь слуга и не имею права делать поспешных выводов, однако, ваше предположение весьма правдоподобно, - поклонился Цетон, облачая свою госпожу в изящное кремовое осеннее пальто, поправляя бережно легкие перчатки на ее руках, застегивая короткие блестящие сапожки, осмотрительно не касаясь при этом тонких щиколоток. Розалинда не сопротивлялась, будто уже привыкая, в целом, она давно привыкла, что она не принадлежит себе, жизнь несет ее посредством всех окружающих людей, которые принимают за нее решения, порой поспешные и ошибочные. Цетон не преминул вернуться к теме короткого разговора, в то время как госпожа и слуга ждали прибытия просторной кабины лифта с позолоченными поручнями, зеркалами и цветами внутри:

- И все же вы, госпожа, зря горюете об эгоизме. Ваш внутренний мир более важен, чем все проявления внешнего, вы ни в чем не виноваты, виноват только внешний мир, который не потрудился вас понять.

- Лишнее болтаешь, по-твоему, виноваты мои родители? Хотя… Нет, не лишнее. Виноваты, наверное. Я долго размышляла о сути предательства, а сейчас не знаю, что думать… - вздохнула Розалинда, вновь сталкиваясь равнодушно со своим отражением, теперь в лифте, как и в день прибытия, как будто от нее не осталось ничего, кроме этих иллюзорных изображений, возвращенных лучей.

- Покорнейше прошу меня извинить, - паясничал Цетон, словно упиваясь превосходной игрой, точно с наслаждением кого-то копируя, впрочем, он был из тех Воронов, которые не испытывают никаких эмоций, точнее, он являлся уникальным со своей особенностью, неоднозначной способностью, продолжал: - Однако эгоизм или альтруизм - вопрос противоречивый, в каждом живет подсознательный зверь, альтруизм и мораль заставляют его ютиться в клетке, а эгоизм и, или инстинкты только дают свободу, позволяют человеку, так сказать, реализовать весь свой природный потенциал. Все стремятся к отсутствию боли и удовольствию, не более того.

- Ясно, - не воспринимала Розалинда, ощущая, что вместо ее ценностей и идеалов витает только пепел, где-то там, в глубине души. - Ты ведь этот… Как их? Скептик?

- Релятивист. Ничто не истинно, - уточнил с легкой улыбкой мудрого наставника и учителя Цетон. - Скептики верили в существование истины, говоря, что нет ее четких критериев. По моему мнению, и она сама не более, чем призрак, умозрительная спекуляция бездельников. Я предпочитаю препарировать вещи более реальные и насущные, к примеру, сейчас моя святая обязанность оберегать Вас от дождя с помощью зонтика, пока вы не дойдете до машины. Вот так.

По лицу молодого человека пробежала довольная улыбка, он проследовал за руль, бесшумно захлопнув дверцу.

- А твой договор разве не истина для тебя? - спросила, вырисовывая рыжим пожаром на фоне серого полосатого стекла Розалинда.

В зеркале над лобовым стеклом отразилась насмешка водителя:

- Не сказал бы. Следование его правилам достаточно вольное. Моя вежливость и услужливость - моя личная воля, можно сказать, моя прихоть.

- Не забывайся, - командовала девушка. - Хоть ты и господин, но ты слуга!

Кажется, она не осознавала полное противоречие самой себе. Автомобиль, отличный бордово-алый Альфа-Ромео, тронулся. Мимо уныло поплыли улицы, почти такие же, как в родном Петербурге, но, кажется, еще более загруженные, задымленные осенью…

“Я умерла? - размышляла Розалинда. - “Сознанье смерти или смерть сознанья”… Кажется, это Байтов… Я раньше много читала стихов, а потом все смешалось, не осталось нужных слов, врачи не давали волноваться, не давали читать, родители не приносили книг, а вдруг я бы смогла сформулировать Вопрос? Мне бы уже и без Ответа его одного хватило… Тяжело ведь, когда со всех сторон ощущаешь, что все убеждены, будто ты делаешь что-то не так, не то, а что - не говорят! Да… Зато Цетон всегда соглашается, как я понимаю, однако, я уже догадываюсь о цене его соглашений”.

Шоссе стало, притом совершенно глухо, то есть не имелось более никакой объективной легальной возможности продвигаться дальше со скорость превышающей двадцать километров час, если не меньше. Цетон недовольно прицокнул языком, понимая, что доставляет неудобства своей хозяйке. Последняя, между тем, не обращала на скорость движения никакого внимания, рассматривая из окна медленно уныло текущие мимо здания и дороги, продолжая размышлять: “Интересно и жутко, что же плели злые языки про нашу семью, когда все так сложилось? Что говорили про отца? В общем-то, меня мало заботит общественное мнение, как и все прочее, даже сама суть жизни, меня ничто более не волнует, но все-таки я ненавижу, когда маленькому ребенку, словно в укор говорят: “твой безответственный отец” или ” твоя ненормальная мать”… В чем он виноват? В том, что они его родили, вышвырнули в этот мир, чтобы потом его упрекали существованием таких родителей? Неужели такое теперь плетут про брата и сестру? Как бы я хотела… Нет. Я не умею ничего желать, но… Я обязана остаться с ним, вырастить их… Впрочем, мое присутствие будет проклятой тенью напоминать окружающим об ореоле сумасшествия вокруг нашей семьи. Если все, как я думаю, то мать вовсе не безумна. Кто же новая любовница отца? Почему Ворон говорил о каких-то врагах? Я ничего не понимаю в этом огромном внешнем мире, а еще меньше в своем, еще более огромном, внутреннем. Там, в душе, как будто бы пустыня с вечно воющими ветрами. Как мне познать ее? Где найти землю для ростков прекрасного и великого? Да и зачем…”

Девушка прислонилась к стеклу, затем, сминая пальто, сползла боком на сидение с легким капризным вздохом ребенка, уставилась неподвижно вдаль через лобовое стекло, Цетон искоса поглядывал на девушку в зеркало заднего вида, начинал услужливо суетиться, ловко лавируя между машин, как вдруг…

- О нет!.. Госпожа!

========== Часть 6 ==========

Миг - и злосчастный “Альфа-Ромео” оказался беспощадно смят тяжелым “КАМАЗом”, резко перестроившимся из другого ряда. Отлетели в разные стороны покрышки, смялись консервной банкой двери, полопались, вылетая разноцветными брызгами, стекла, двигатель бешено загудел и затих.

На дороге образовалась сутолока, произошло одновременно несколько мелких столкновений, однако “КАМАЗ” как будто прицельно намеревался раздавить именно эту машину, от которой все меньше оставалось былого великолепия, а о судьбе пассажиров и думать не стоило, вернее, так посчитали проезжающие мимо автовладельцы. Кто-то уже пытался позвонить в соответствующие службы, при этом никто не заметил, с какой непринужденностью после столкновения скрылся с места преступления почти неискалеченный грузовик, преодолев неизвестным образом еще более уплотнившуюся “пробку”.

Жуткий случай уже привлек зевак. Машина окостенела, как в крови, ребрами железа в своих обломках и никто не мог распознать судьбу водителя и пассажирки, о наличии которой не многие и знали. Слышались возгласы, но большинство все еще боялись приближаться к опасному объекту, словно выжидая, пока произойдет взрыв. Наконец нашлись смельчаки, которые поспешили на помощь, однако каково же оказалось их изумление, когда в мешанине и хаосе того, что когда-то называлось салоном не обнаружилось и следов чьего бы то ни было присутствия, только кое-где ужасными рубинами отливали чернильной густотой медленно запекающиеся пятна свежей крови. Но чьей?

- Что случилось? - вертела головой Розалинда, кажется, не ощущая никакого потрясения, словно все произошло не наяву. Ее легкое, даже костлявое, тело крепко сжимали сильные руки. Неподвижный взгляд Ворона исподлобья озлоблено буравил расколотую и, как через мясорубку, перемолотую машину, на миг даже показались его мелкие крепкие белые зубы, сжатые так, что над ними сливались в общее пятно таким же белым ровные десна в общем негодовании предельной молчаливой ярости.

- Наши враги все-таки в Москве, вернее, их крысы, - прошипел Цетон, при этом лицо его вовсе потеряло человеческий вид, но вскоре вернулось в свое холодное услужливое и расчетливое безразличие от слов Лилии.

- Ты ранен? Что это за кровь?

Мужчина нехотя поглядел на вид своего тела: оно выглядело не многим лучше тела машины, особенно, со спины. Видимо, он использовал себя как щит при спасении госпожи. Но раны уже постепенно затягивались, оставляя лишь колоссальные прорехи на дорогом пиджаке. Левая нога, тем не менее, как заметила Лилия, по-прежнему выглядела сломанной в нескольких местах, как будто даже закрученной адской пружиной.

- Вы про меня? Зря. Да и меня не так просто убить, вот ваше тело по-прежнему хрупко и податливо. Что же с вами, людьми, поделаешь, возможно, вы за это становитесь столь желанной добычей, наделенные богатством, недоступным более нам, Воронам… Хотя… Я что-то слишком многословен, признаться, не на шутку испугался за вас, о, уникальная моя госпожа.

Он по-прежнему прижимал Розалинду к своей груди как некую драгоценность, утрата которой равна утрате собственной жизни, однако с явно корыстной трепетностью.

Они стояли поодаль от инцидента, в какой миг и как произошло, казалось, невозможное спасение, девушке вспомнить не удавалось, удивляло немного полное безразличие к себе, однако глядеть на раны слуги, пусть и почти бессмертного, было все равно жутко, поэтому она тихо спросила, будто опасаясь навлечь немилость:

- Больно?

Казалось, Цетон сначала не понял, явно не ожидая такого вопроса, посмотрел недоуменно на свою принцессу, затем сообразил, что речь о нем, после секундной паузы ответил, отведя недоуменно взгляд:

- Да. Но не парализующе, как у вас. Людей…

Нога все еще не срасталась, тогда Розалинда проворно догадалась приказать опустить себя на землю, ворон послушался и только тогда позволил себе, наклонившись и молчаливо сморщившись и стиснув зубы, вправить и сложить ужасающе выступающие кости, после чего рана начала исчезать. Слуга неслышно вздохнул, стараясь как можно меньше шокировать своим видом госпожу, похоже, забыв, что она навеки бесчувственна, бессердечна. Или же он знал о том, что лед не такая уж вечная вещь, пусть даже и мгновенный?

- Что прикажете делать дальше? Начать преследование врага? Продолжить так или иначе путь в офис или дождаться прибытия полиции для оформления протоколов и возбуждения уголовного дела?

- Ты в порядке? - невпопад спросила Лилия, вновь шокировав слугу, который заметил обстоятельно:

- Я ваша тень, ваш пес, ваш верный раб. Не думайте обо мне. Я выполню любой приказ.

- Ну, это все здорово, - отозвалась циничным тоном Розалинда, - но во-первых, враг скрылся, а его поиски обрекут меня остаться здесь одной, во-вторых, в офис для расследования тебя в таком виде не пустят, ибо ты, кажется, умеешь чинить на ходу только свое относительно живое или реальное тело, значит, в-третьих, придется ждать служб и долго разбираться с ними. Однако, пока у нас есть время сделать вывод: все связно с моей матерью и, не удивлюсь, если отцом. Не просто так она уехала из города. А сейчас кто-то пытался устранить меня, вряд ли тебя? Или как? Ворон ворону глаз не выклюет?

Цетон молчал, отчего Розалинде стало не по себе, тогда слуга ответил:

- Не всегда.

Но вскоре немедленно уклонился от ответа, добавив:

- Но ваша версия более правдоподобна. Они знали, что сейчас нам придется разбираться здесь. Что-то подсказывает мне, что завтра мы уже ничего не узнаем об офисе.

- Ну и как сейчас? Не на метро же ехать! За кого ты меня принимаешь, раб! - вдруг жутко обиделась девушка, вновь повергнув Цетона в легкое недоумение своим отношением к метро.

- Между прочим, там очень красиво. Мрамор и гранит, барельефы… И я даже видел, как и кем строились первые станции. Впрочем, я не в праве вас уговаривать.

Казалось, слуга пытается заболтать свою госпожу, дабы в ее сознание не проникла даже тень ужаса от произошедшего кошмара.

Тем временем уже подъезжали различные службы, больше всего оказались шокированы врачи скорой, все спрашивая:

- Это точно вы были на месте водителя?

Цетон только отшучивался, мол, у него костюм очень подходящий оказался. Пока составляли протоколы и разные свидетельства, проверяли документы, Розалинда безучастно разглядывала красный крест на дверях машины скорой, размышляла горестно: “А скольким бы они сейчас могли оказаться нужнее, чем нам? Может быть, где-то на другом конце города от не подоспевшей своевременно помощи умер ребенок? Или женщина, или старик, или просто человек, который попал под машину, переходя улицу? Умер и никто не знает, с какими мыслями, за что, почему. То ли он бежал на красный свет, попал в аварию, опаздывал на встречу, чтобы получить прибыль, и проклинал этот мир и всех капиталистов. А то ли, не помня себя, перебегал улицу - несся в аптеку за лекарствами для своего сына или дочери, которые лежат где-то там, в его далекой ныне квартире, с высокой температурой, и все его мысли, вплоть до последнего мига, были устремлены к ним… А у нас, у меня с этим вороном, отныне не жизнь, а сплошной фарс. Впрочем, я всегда была лишней и гостьей в этом внешнем мире”.

Невеселые и почему-то неизбежно отвлеченно экзистенциальные мысли посещали холодный рассудок, словно не хотелось и думать о собственных больших проблемах, от которых веяло уже криминалом.

День оказался потерян, однако не до конца - теперь они знали, что есть враги, которые используют любую возможность для устранения Розалинды, заодно и Цетона, которые сдаваться явно не намеревались. Розалинда, хоть и бесчувственная, надеялась наконец разобраться, а Цетон ни за какие бы богатства не отдал свою новую драгоценность, свое желанное сокровище, свой приз и самоцель. Что же он намеревался получить по истечении контракта? Да и когда он истекал? Впрочем, несмотря на всю ложь, Розалинда ему одному только и могла отныне доверять в мире живых.

Вернулись в квартиру. Немедленно Цетон ликвидировал все последствия катастрофы, смыл свою кровь и выбросил испорченную одежду, кремовое пальто, также забрызганное отчасти кровью, тоже пришлось выбросить, из-за чего слуга долго-долго подобострастно извинялся, так что девушка, не выдержав скучных слов, даже прикрикнула на него:

- Да хватит уже время терять!

- Не желаете отужинать? - моментально переключился на другую тему Цетон.

- Нет, я не голодна, - ответила Розалинда властно, кажется, ее “хрупкое тело” устало из-за происшествий дня, вскоре она зарылась в подушки, но глаза ее неподвижностью напряженности оставались открыты, она прошептала:

- Цетон.

Как будто умея улавливать колебания воздуха за сто метров, вошел слуга, впоследствии немало забавляя девушку своей этой способностью, но сейчас она проговорила:

- Мне страшно. Ты ведь не спишь никогда? Не чувствуешь усталости?

- Может, раз в сто лет, - начал слуга, но тут же успокаивающим бархатным своим голосом ответил: - Не беспокойтесь, госпожа, я никогда не позволю причинить вам зла, вы - мой изумруд, мой алмаз, моя извечная звезда, теперь я существую только для вас, я словно хранитель редкого экспоната, что покоится под стеклянным куполом в музее. Бесконечном музее жизни. Спите спокойно, госпожа, пусть мысли не тревожат вас, а чувства не причиняют боли.

С этими словами показалось, будто Ворон обновил слой льда, сковывавший все здравые стремления и теплые чувства. Вскоре и мысли сковал глухой спокойный сон.

Наутро Розалинда пробудилась все же слишком рано, еще когда рассвет слабо покрывал белесые склоны домов, расцвечивая их осенним заревом, от которого не осталось и воспоминания в отсутствие ноябрьского снега, всем ныне правил серый бетон и черный асфальт, только кое-где нецветущим летом пробегали синие жуки троллейбусов и желтые гусеницы трамваев, которые казались какими-то крошечными, разрубленными по сравнению с двойными длинными питерскими.

Девушка одиноко посидела среди покрывал и подушек, обхватив колени руками и сонно упокоив на них острый подбородок, вся еще жарко-теплая со сна, мерзнущая пробуждением. Казалось, будто что-то пригрезилось, но лишь казалось, возможно, воспоминания о видении являлись обманом, защитным механизмом нестройного разума, который понимал смутно, что все еще не здоров, поскольку абстрагироваться от проблемы не означает ее решить. Так или иначе, она встала, вышла, не стесняясь, в ночной рубашке из комнаты, застав слугу за престранным занятием.

- Что это ты творишь, ирод? - не своим, грубым, словно идущим из-за спины, минуя сознание, голосом спросила Розалинда, не пытаясь сформулировать по-человечески вопрос. А вообще, зрелище, конечно, стоило того. Цетон застыл в прихожей, бережно, с огромным благоговением, словно даже мурлыкая, держал изящный сапожок хозяйки и… начищал скрупулезно его зубной щеткой.

- О! Госпожа, вы уже пробудились! Какая оплошность, я должен был предчувствовать это и успеть все… - затараторил благостным голосом слуга.

- Ты что делаешь? - повторила вопрос девушка, хлопая непонимающе глазами, конечно, она не сомневалась, что зубная щетка не одна из тех, что стоят в ванной комнате в стаканчике, но прежде всего ее смущал смысл сего действия.

- А, Вы об этом? - улыбнулся самодовольно Цетон, объясняя: - Все просто - ваша обувь должна сиять ярче моей, тем не менее я так же должен выглядеть безупречно, чтобы не компрометировать вас своим видом, однако ни в коем случае слуга не имеет права затмевать хозяина.

- Я же женщина, как ты меня затмишь? - очевидно, без тени шутки заявила девчонка.

“Логика?!” - кажется, подумал Цетон, но промолчал, он вообще умел мастерски промолчать, когда не стоило говорить или адресату не стоило знать некоторую часть базовой информации.

Розалинда, склонив рассеяно голову набок, рассматривала работу Цетона, а тот уже предлагал завтрак, только девушка ответила небрежно:

- Не, подожди… Продолжай, презабавное зрелище. Так все-таки, кто ты мне? Слуга или наоборот?

Цетон неоднозначно улыбнулся, сверкнув своими бесцветно зелеными глазами, выдержав паузу, ответил загадочно:

- Это уж как выберет Ворон. Кто-то предпочитает быть слугой, кто-то господином, скажу прямо - слугой намного веселее. Впрочем, какая вам разница? Кем бы я ни был, между нами пропасть, однако…

- Ты так и не сказал о цене, - оборвала девушка, но тут же, как будто и сама не желая знать ответ, продолжила торопливо и властно: - Сегодня мы продолжим расследование. И не забудь о моей сестре. Вообще, поторопись с этими ботинками.

- Немедленно завершаю, - послушался Цетон и заработал с такой стремительностью, что, кажется, его рука с щеткой просто исчезла, превратившись в неровный круг. В любом случае Розалинда потеряла к этой забаве интерес, прошла, босая, в пустующую закрытую детскую - мишка все еще лежал на прежнем месте, там, в пыльном углу. Она, преодолев неприятные ощущения несбывшегося прошлого, подняла его, отряхнула от пыли, вернулась в свою спальню, прижала к себе, да так и заснула, не отвечая на осторожные вопросы слуги, который понял, что напрасно поторопился с завтраком.

========== Часть 7 ==========

Но все-таки настало пробуждение, она помнила, что наверняка видела сон, она и не подозревала, скольких людей ее возраста мучила боль в статусе вопроса, поэтому считала себя всегда особенной, несчастной, а вот сны ей виделись обыденные, пустые мультфильмы, картонная реальность…

После всего церемониала с новым завтраком, Цетон, наконец, услышал приказ отправляться в путь, выяснилось, что раздавленная машина принадлежала матери хозяйки, как и квартира. Что творилось в офисе, предстояло выяснить.

- Возьмем такси… - рассеяно припоминала, что есть в человечьем внешнем мире, Розалинда, понимая, что порядком отвыкла от него за текущие три года. Игрушечного медведя она отчего-то взяла с собой.

- Возможно, для наших целей неплохо взять машину напрокат, впрочем, я уже обо всем позаботился, не утруждайте себя такими мелочами, - поклонился Цетон, расправляя воротник нового, теперь нежно фиолетового, пальто госпожи, но, очевидно, мыслил об ином, повторяя раз за разом, контракт за контрактом: “Да-да, мелочи. Но именно мелочи делают нашу жизнь, точнее, их жизнь, людей. И как легко они продают и разменивают вечность ради мелочей”.

Новая машина тронулась, на лице слуги порой проскальзывали следы этой его извечной мысли. Он, как и накануне, поглядывал на хозяйку в зеркало заднего вида, та, как и накануне, сползла киселем вдоль сидения, смотрела, неудобно вывернув шею, с праздно-безразличным любопытством, как в телевизор, в окно, ныне прижимая к груди запыленную старую игрушку. Цетон заинтриговано поинтересовался:

- Сия вещь, которую вы имеете удовольствие держать в руках, имеет для Вас некое символическое значение?

- Да, - коротко, как будто испуганно, отозвалась Розалинда, добавив тихо: - Она еще моя, из моего детства. Я была уверена, что они избавились ото всех моих вещей, дабы не печалиться при взгляде на них. Я, наверное, как будто умерла для них. Обо мне, наверное, старались как можно меньше говорить, а если и говорить, то, видимо, вполголоса. Да и что они могли сделать… А я за мертвенный покой на земле продала ведь вечность?

Цетон деликатно отмалчивался, все еще не раскрывая страшной тайны, словно боясь, что сорвется его некий план, который иногда сверкал отражениями волчьих зрачков в застывшей памяти веков его неподвижных глаз, пока что предоставлял госпоже свободу для измышлений о своем конце.

- Впрочем, вы не знаете наверняка, что послужило причиной развода ваших высокоуважаемых родителей, и тем более не можете знать, как о вас отзывались в последнее время, - вскоре заметил водитель, выбравший на этот раз извилистый путь по одному ему ведомым закоулкам.

- Наверное, я чувствую. Хотя… Они были так всегда добры… - размышляла девушка, созерцая свое отражение в стекле. Казалось, она пыталась восполнить все то бегство от своих изображений, которое причиняло столь много страданий в прошлом, прошедшем, а теперь вдруг табу оказалось снятым, сломленным, и оказалось не запрещенным смотреть подолгу, не мигая. А вот зачем уже смотреть… Вот ведь вопрос.

Достигли предполагаемого адреса. Цетон предусмотрительно, догадываясь о принадлежности вчерашних врагов к конкурентам фирмы, прочесал сначала все коридоры. Никого. И это никого оказалось главной загвоздкой.

- Что бы это ни было, но офиса здесь уже нет, - констатировал Цетон, с досадой качая головой, - опоздали. Наверняка вчера они скрывали последние улики.

На пустых этажах полностью обчищенного здания оставались только какие-то обрывки упаковок, сломанная мебель. Из стен торчали огрызки проводов и уже трепыхались птицами в шторм баннеры об аренде помещения. Розалинда неторопливо и задумчиво обвела многозначительным взглядом одну из обширных комнат, затем буквально впилась взглядом в слугу, проговорив:

- А нельзя было спросить напрямую у отца о деятельности матери и его темных делах? Почему ты убедил психологов, а обычного мужчину средних лет как будто специально обошел стороной?! Цетон, что ты от меня скрываешь? Это ведь не только мои враги, так?

- Давайте попробуем найти здесь улики, - торопливо пробормотал, словно оглохнув, молодой человек, усердно разбирая какие-то бумажки на полу.

- Цетон!.. - начала Розалинда, но ее настойчивая буря хладнокровного негодования оказалась сорвана одним-единственным, жалящим, подобно раскаленной лаве, звонком посреди трех пустых этажей.

- Что это? - похолодела кровь в жилах Розалинды, с учетом того, что она помнила о ликвидации всей офисной техники, вдвойне. - Они зовут…

Цетон, подхватив без церемоний на руки госпожу, подскочил к телефону, преодолев за считанные секунды как минимум три лестничных пролета, вместо «алло» он просто снял трубку, приготовившись слушать, лицо его приобрело леденяще-бледный, как будто черный, оттенок предельного напряжения и ярости, как показалось Розалинде, а голос в трубке сипло проговорил:

- Прекратите расследование немедленно, уважаемый, иначе сестра вашей госпожи поплатиться жизнью этим же вечером.

- Алина! Алина! - прошептала, оцепенев, имя сестры Лилия. Сестра и брат - единственные, за кого она боролась на самом деле, они не могли предать и являлись еще более беззащитными, чем она в свои семь и пять лет. И вот теперь Алине, застенчивой молчаливой девочке, всегда прятавшей в детстве личико возле маминых коленей, Алине, которая так звонко порой умела смеяться, когда эта ужасно никчемная старшая сестра Лилия с ней играла, Алине, которая не могла выслушать всю боль души Лилии, но могла привнести в нее хотя бы толику живительной радости, ненаглядной сестре Алине теперь ни за что, за чей-то корыстный интерес, угрожала смертельная опасность. Лед давал трещины, прорастая болью, сковывающим ужасом и безмерной искренней любовью.

- Если мы прекратим расследование, вы отдадите Алину? - четким голосом, выразительно подчеркивая интонацией необходимые слова, спросил Цетон. На другой стороне трубки послышался неприятный смех, как, в общем-то, и ожидалось:

- Много же вы хотите, а где тогда будет гарантия вашего полного повиновения?

- Каковы ваши условия? - поинтересовался Цетон.

- О! Совсем пустяк. Даже приятный для вас пустяк. Итак, вы прекращаете расследование и за двадцать четыре часа убираетесь из страны. Разве так сложно с такими-то средствами? Дом в Паланге все еще не продан. Получив подтверждение вашего отправления, мы, может быть, вышлем вам эту дрянную девчонку.

- А каковы ваши гарантии? - невозмутимо вел беседу Цетон.

- Маленькая ведьма! - вдруг послышалась брань по другую сторону проводов, спустя секунду раздался детский истошный крик, переходящий в плач. - Не пытайся сбежать, зараза.

- Алина! - закричала не своим голосом на все три этажа Лилия.

- Да, вот моя гарантия, вы ее слышали, не выполните условия - она умрет завтра утром. За вами следят, не думайте, что все это совпадения. Вас именно ведут, так что прощайте, пока-пока. Да-да! Да! Алина, скажи пока-пока своей ненаглядной сестренке, если вдруг она не выполнит наши условия.

Раздался смех, и голос в трубке оборвался гудками, нет ничего более зловещего и напоенного ядом отчаяния, чем такие вот оборванные все короткие гудки в пустоте телефонной трубки.

Розалинда выглядела чересчур спокойной, после своего истошного возгласа она словно угасла, словно все живое выплеснулось первым прошлогодним снегом, девушка обошла вокруг Цетона, спросила тихо, цедя сквозь зубы, с каким-то отвратительным наслаждением томно и делано беззаботно поправляя рыжие волосы:

- Так кто наши враги?

Цетон молчал, тогда по телу девушка прошла судорога, глаза наполнились неисчерпаемым гневом, безумным гневом, пальцы рук согнулись подобно когтям, она одним прыжком оказалась вплотную возле слуги, яростно вцепившись в лацканы его пиджака, едва не отрывая их, безумно глядя прямо в пустые глаза, шипя и восклицая:

- С кем, с кем мы воюем, я спрашиваю? С кем мы воюем, Цетон?

- Простите, госпожа, это мой величайший провал, - проговорил заученную скороговорку слуга, не давая взглянуть прямо в глаза, умея смотреть прямо, не отводя взгляда, и в тоже время, не давая разглядеть его, словно топя в вязком тумане. - Я не предполагал, что все сложится по самому худшему сценарию…

С этими словами он как будто ожил на миг, алчно и лживо блеснули его полуслепые глаза нетопыря, и чувства Розалинды оказались вновь замороженными, словно иногда Ворон намеренно позволял льду прорости весенним подснежником, как будто подбирая наилучшее сочетание, баланс… Баланс чего?

- Спаси ее, - властно приказала вновь Снежная Королева.

- Госпожа, у нас не было аппаратуры, чтобы отследить сигнал, также нет даже предположений о примерном местоположении маленькой леди, вашей сестры.

- Меньше говори, больше делай - оборвала ужимки арлекина Розалинда. - Он сказал, за нами следят? Для начала определим шпионов. Пойдем на вокзал за билетами.

- Слушаюсь, только один маленький штрих, - самодовольно слегка поклонился Цетон и с теми словами вытащил откуда-то из-под пиджака небольшой титановый револьвер, объясняя: - Возьмите, госпожа. При сложившейся ситуации я не уверен, что смогу быть всегда рядом, хотя это мой главный долг. Однако в таком случае приказ по умолчанию спасти вас или ваш приказ о спасении вашей сестры могут противоречить друг другу, придется выбирать. Мне бы не хотелось доставлять вам лишние неудобства, но что ж..

- Э… И что мне с ним делать? - Вопросительно держала двумя руками легкий револьвер девушка, а руки-то при этом дрожали от его веса.

- Не беспокойтесь, это револьвер не двойного действия, силы для спуска курка требуется чуть меньше, чем при двойном действии, надеюсь, вам вообще не придется его спускать, однако на близком расстоянии попытайтесь попасть в сердце, концентрируйтесь только на прицеле, перезарядка не должна потребоваться. Что же еще рассказать? Да, не хотелось бы напоминать вам о вашем пребывании в клинике, однако вся накопившаяся в вас агрессия имеет шанс выйти, не сдерживайте ее, однако контролируйте.

- Поняла… Но до чего же тяжелый! - прошипела Розалинда, недовольно поглядывая на слугу, спрашивая: - Как думаешь, они за нами и здесь следят? Просто мне бы хотелось пару раз потренироваться…

- Скорее всего, они ждут у машины, если мы не придем обратно, могут возникнуть подозрения. Тренировка может оказаться весьма опасным занятием с учетом эха.

Тогда Цетон уловил на лице Розалинды совершенно чуждую ей злобную и дерзкую усмешку, глаза ее, оставаясь равнодушными, испытующе сузились, словно у кошки на охоте, она навела оружие на слугу:

- Ведь тебя же нелегко убить? Верно? Может, ты станешь хорошим объектом для тренировки?

- Лучше не стоит, это трата времени и эхо… эхо…Кажется, вы начинаете забывать о своей сестре. Да и револьвер - это на крайний случай, вот так за раз не научиться, лучше пойдемте, как вы сказали, на вокзал, - необычно торопливо заговорил Цетон, однако явно неуютно ощутил себя под прицелом. С чего бы? Ведь смерть от выстрела ему не грозила, да и выполнение приказов оставалось его обязанностью. Однако во взгляде Ворона читалась даже не тревога, а вполне человеческий страх за свою жизнь, которой он, судя по всему, как все живые или относительное живые существа, дорожил. Что же скрывал ее преданный слуга? Почему боялся именно госпожи, называя при этом себя властелином?

Но Розалинда только звонко рассмеялась, повернувшись резко на каблуках, взметнув огненный водопад рыжих волос. Револьвер она отдавать уже не собиралась никогда, даже не умея стрелять, словно ее вторая часть, иной уголок сознания, всю жизнь мечтал о подобном подарке, алча вместо всякого спорта заняться или стрельбой, или борьбой, однако социально приемлемая часть отговаривала, подавляла… Так девушка и вышла к машине, с доброй мягкой детской игрушкой подмышкой и холодным тяжелым, твердым, как в кошмарных снах, револьвером в руках, уже давно не ребенок, но и не убийца.

- Убрали бы вы его, - шепнул Цетон, воровато озираясь по сторонам, опасаясь скорее прохожих, нежели шпионов.

- Ну, так и быть… - разочарованно пробормотала Розалинда, залезая нехотя в машину, прижимая вновь пай-девочкой к груди игрушечного медведя, лелея новую игрушку - револьвер, раздумывая:

“Может, прав был Фрейд? В каждом из нас живет зверь, первобытный хищник, пантера и ягуар, но мы держим его в клетке, подкармливаем сладким сочным мясом, чтобы он не захотел сбежать, оберегаем от сложностей, мы все словно смотрители зоопарка… Какое упоение я испытала… Но… Алина - дождись! Не хищник ведет меня к тебе, я узнаю, где тебя прячут в этом чужом безумном городе… Я обязана узнать, почувствовать моим надорванным сердцем… Нет, Фрейд неправ… Как можно зло человеческое считать первичным, стадным? Ведь зло всегда вторично, и человек рождается добрым, это потом… Что произошло со мной потом? Стала я злой? И кем я стала… Да и есть ли я… Я? Эта действующая оболочка, змеиная кожа сознания и духа, хранящихся в ледяном гробике вне бытия. Меня нет. Мы убили меня-человека. Ворон и я”.

========== Часть 8 ==========

Отправились на вокзал, осведомились о билетах - оставались в SV-Купе, как раз то, что соответствовало статусу госпожи, однако, конечно, никто не собирался никуда отправляться. Одно не понимала Розалинда: почему сначала их пытались убить, а теперь отпускают “под залог” на все четыре стороны. Стало быть, и ныне не стоило принимать это “великодушное” предложение за чистую монету, очевиднее всего, некто намеревался уничтожить всех - и ее, и сестру, и мать, и, очевидно, слугу, о котором кто-то уже узнал и посчитал его опасным противником в этой борьбе за неизвестное. Пока Розалинда сражалась только за свою сестру, надеясь, что в далеком родном Петербурге с братом ничего не случится. От кого могла исходить угроза?

- План такой, - объявила она. - Садимся на поезд, ты вычисляешь “провожатых”, если они сядут в поезд - будешь пытать, пока не расколются. Если останутся на перроне, то срочно сходим.

- Слушаюсь, госпожа. Вы уже кого-то заметили? - становясь тенью хозяйки, говорил слуга, словно весь исполненный энтузиазмом и преданностью.

- Я плохо разбираюсь в этой толпе, из нее, кажется, невозможно вычленить ни единого лица, - поняла, что несколько теряется в социуме Розалинда, надеясь, что слуга ни за что не отстанет от нее ни на шаг, однако он проговорил:

- Что ж, если прикажете начать расследование, мне придется покинуть Вас на некоторое время, садитесь в поезд, ничего не бойтесь. Я никогда не опаздываю. Все пройдет по плану, не сомневайтесь.

Далее приглушенный голос слуги исчез, не ощущалось более нигде его присутствия, Розалинда растеряно встала посреди вокзала, как маленький ребенок, не понимая значение цифр на табло и не зная, что делать с двумя билетами. Ей становилось жутко и одиноко, жутко одиноко, словно снегирю, который предчувствует смертный час, объевшись обледенелой рябины, горящей соблазнительным, словно спасительными гроздьями на мертвых зимних ветках, которые по весне оттаивают и оживают, а птицы уже нет. Все живое лишь раз умирает, а спящие без сновидений и вовсе не живут, поэтому не обладают страхом, отделяющим границы миров.

Но тогда девушка вспомнила, что слуга вручил ей револьвер, который и поныне тяжело оттягивал внутренний карман пальто, грозясь прорвать подкладку. Она не знала, как стрелять, но отчего-то успокаивалась, понимая, как легко ей убить - глубинный, подсознательный независимый разум ничто не сдерживало.

Что же такое снегирь? Нечто живое? Да и при чем здесь снегири до суеты осеннего вокзала, где смешались судьбы разлук и встреч, порой чересчур добровольных разлук. Люди попадались разные, ни один не внушал доверия, поэтому и шпионов вычислить не удавалось, Розалинда всегда дичилась и пугалась социума, не желая принадлежать ему. Кто-то шел, далеко… Снег еще не выпал, вернее, стаял и не обещал вернуться, но всех несла дикая вьюга обыденного, названного судьбой.

Страх порождал воспоминания об агрессии, чувства крошечного загнанного зверька.

Цетон не возвращался, но обещал не опоздать, Розалинда верила слуге, но знала, что он всегда лжет, с самого начала, бессовестно, бесчеловечно, да он и не являлся человеком, откуда бы к нему еще и совесть прилагалась? И все-таки по сравнению с остальными - враждебными и неопознанными, он являлся пока что только скрытым врагом, но размышления отзывались горечью: “Чем больше лжешь, тем больше убиваешь себя… Не правда ли это и для Воронов? Ведь чем они отличны от людей? А многим…”

И повсюду чемоданной воронкой шагали, как молотки, люди, все те, чужие, которых она хотела и могла убить. Но ведь это разрушило бы все планы, а мозг ее был расчетливо чист и холоден, но “древний хаос, родимый” все шевелился в подсознательном омуте. Чего же просил ветер, если снег все равно выпадает, чтобы быть растоптанным, а величие крепостей стоит, чтобы когда-то пасть, стать музеем, распасться ветхим булыжником. Ветер тоже спал без сновидений, так что язычество заставляло его слушать, впрочем, она не слишком любила Тютчева, хотя как-то раз, в Германии, в Мюнхене, видела место его посольской работы. А впрочем, мысли снова отвлекались ненужным покоем.

Жажда убить, чужое падение - полет… Да только ради чего сейчас, она предчувствовала, что есть на ком сэкономить злобу.

А люди вокруг… Возможно, они тоже, если не все, то многие, искали сквозь “мгновенный лед” свой ответ. Фет… Он тоже не знал, за что погибла любимая, из-за него, из-за него… Как знать, быть может, тоже Ворон. Впрочем, нет.

Одиночество рождало чудовищ. Поезд готовился к отправлению, Розалинда по-детски злилась, еле-еле найдя перрон, впрочем, она считала, что все будет хорошо, потому что ничего нет, на самом деле ничего нет. Она отвергла Вопрос, только порой во сне вновь мнилось ощущения саморассмотрения через чужое бытие. Издалека, в темноте…

Странные существа ее окружали, вернее, все они звались людьми, но она как-то не воспринимала их, как и себя. Она в содействии заморозки ограничила мнение при восприятии только внешними параметрами выгоды, не пробираясь в сердцевину, а раньше, кажется, умела насквозь ощутить человека, возможно, в этом и заключался Ответ, но ведь в них обитал тот же Вопрос, а, значит, они только усугубляли боль. Так она их и возненавидела, кажется, впрочем, она-то теперь точно не могла определить.

“Вот сейчас я единое, но я всего лишь лед и в любой миг распадусь тысячью остро ранящих осколков. И что так все стремятся к единству? Одной тоже неплохо… Где там слуга уже?” - размышляла, сидя в купе у окна Розалинда.

Поезд отправился, Розалинду охватила тревога. Она бы наслаждалась своим нынешним одиночеством, она всегда его любила, даже одиночество без свободы - без разницы на воле или за решеткой - все равно никто не мог ее понять. Только не с таким количеством врагов, не с их щупальцами спрута, желающим проникнуть во все ее сокровенные уголки одиночества. Они выводили из равновесия… Раздражало.

Наконец появился Цетон, торопливо прошептав:

- Скорее, пока не пришли проводники. Вон те двое, на платформе.

- Не вижу, ну хорошо, ты их вычислил, и этого достаточно, - отозвалась неуверенно Розалинда, понимая, как жутко сливается в одно лицо толпы весь этот “хаос лиц”. - Веди.

- Поезд тронулся. Необходимо, чтобы они поверили в наше отправление, - торопливо говорил вполголоса Цетон.

“Те двое на перроне… Не знаю, что это, но это непреодолимая жажда убийства, как у неупокоенного мертвеца, она смотрит на меня из темноты моей пустоты, она и есть зверь, она вскипает в крови, отзываясь сладостью на языке. Я хочу, чтобы они были мертвы… - вдруг ожесточенно и пьяняще довольно окунулась в свое прошлое безумие Катарина, ах, снова новое имя пришло ей на ум… Она не ощущала своего бытия, сложно описать, каково это, не ощущать бытия на протяжении многих лет, сознавая и вспоминая прошлое его ощущение, не испытывая при этом и тени былой радости. Катарина? Из “Укрощения Строптивой”? Вполне подходило для зверя внутри… Вот и пустота обрела имя.

Розалинда заставляла себя вернуться, но все меньше воспринимала реальность происходящего, лишь для вида, себе для вида, играя волнение, переживания… Мысли, подобно бездонному бесконечному и бессмысленному океану расплескивались везде великолепно неосознанно и четко.

“И все-таки зря я живу… Зря… Ничего не осталось в этой жизни для меня. Меня не предали, мне просто всегда рубили крылья… А потом отняли все книги”, - равнодушно и бесстрастно рассматривала наконец замеченных шпионов за окном Розалинда, спросив у Цетона:

- А где же попутчики?

- Госпожа, это ведь купе на двоих. Я предлагал взять билеты на каждого по купе, однако вы отказались, сославшись на непродолжительность поездки.

- Ну и отлично, пусть поезд разгонится, они должны поверить в достоверность отправления. Ты же не потеряешь их из виду?

- Сделаю все, что в моих силах, - ответил Цетон, но при этом странно улыбнулся.

- Мне кажется, твоих сил больше, чем ты показываешь.

- Возможно. Впрочем, уже пора, вы готовы, моя госпожа?

- Мне все равно…- Встала с места Розалинда, не умевшая ныне скрывать улыбку чудовища Катарины.

- Еще рано. Подождем еще минуту-другую. Они провожают нас взглядами. Наглецы… Значит, Катарина? Ваше третье “я”. Интересно, сколько раз вы от себя убегаете. Осмелюсь спросить, раз уж обратной дороги нет, отчего вы не хотели быть собой, госпожа? - задумчиво поглядывая на безвольно висящие руки Розалинды, поинтересовался не менее отвлеченно Цетон, угадав мистическим образом новое имя девушки, вернее, некого неописуемого в ней, а она ответила:

- Меня нет, кем мне быть? Ничем?

Он не понимал? Так казалось, хотя, напротив, Ворон престранно полуулыбался, словно лелея что-то под покровом страшной тайны, тайной являлась сама госпожа, но ее уже не тяготили вопросы.

- Я вас понимаю, очень даже понимаю, хоть мы и остаемся идейными оппонентами, - интригующе, но растопляющее доверительно говорил он, ссутулившись напротив, пытливо выдвинул голову вперед на перепутье скрещенных пальцев в оформлении пик острых колен, придававших сходство с хищной птицей, Розалинда, все ожидая сигнала, продолжала:

- Она… Она всегда давила на меня…

Голос ее неуверенно сорвался, но Ворон глядел пристально и бесстрастно, не обещая распространяться о страшных тайнах чужих потемок души. Да и что от него скрывать, если он узнал имя нежданной новой, Катарины? Розалинда, на миг напомнив Лилию, продолжила с усилием:

- Моя мать. Она опекала меня, но в равной степени попрекала это опекой, проявляя свою жертвенную любовь, твердила о полной самоотдаче, говорила, что я неблагодарная… Ненавидела мои стихи, я же знала, что ненавидела, критикуя их “банальщиной”. Но я-то помню, что это не мне, а ей в самом цвете молодости не удалось издать свои. Она разочаровалась… Поэтому и мне рубила крылья… Но я оставалась спокойна, пока могла, потом перестала писать. Я хотела казаться послушной, но ей казалось, что я “выношу мозг”, цепляюсь к каждой мелочи. Она сама к себе цеплялась, сама винила себя за все, что бы ни случилось, а представляла, будто это я. В конце концов, я замолчала, я стала спокойной. Вообще-то я редко плакала… Я спокойна, вот и все… Но…

- Спокойствие, внешняя невозмутимость и устойчивость обусловлены только постоянной внутренней болью, сравнимо более тяжкой, чем любая внешняя, - констатировал Цетон.

- Да… Кажется, так и было… Жертва - ложь себе, я не просила жертв… Никто не просил! Но принимали, потому что она не позволяла отвергнуть…- Розалинда вздохнула и замолчала.

- Все, вот теперь в самый раз! Они больше нас не видят! Приготовьтесь к невероятному прыжку, госпожа, и доверьтесь мне. Пусть это доставит вам только удовольствие! - как примерный слуга, выпрямился Цетон, без труда вынув обширное окно из рамы, непринужденно подхватил госпожу на руки и головой вперед выскочил наружу.

- С какой скоростью мы бежим? - приятно ощущая, как ветер развевает рыжую гриву, поинтересовалась Розалинда, полностью доверяя слуге, рассматривая стремительно удаляющийся поезд.

- Триста пять километров в час, - как будто снабженный спидометром проговорил Цетон.

- Может, уже полетим? - рассмеялась девушка, но слуга от чего-то напротив потерял холодный задор и неуместную, но сумасшедшую веселость, отвечая:

- Вороны не летают. Крылья даны лишь Семарглам.

- А это еще кто? - поинтересовалась девушка, вовсе не удивляясь обилию неизведанного и ничуть не пугаясь.

- Наши заклятые враги, - обтекаемо ответил Цетон, не вдаваясь в объяснения, впрочем, Розалинда могла сама догадаться.

- Убей их всех, пожалуйста, убей, всех, всех врагов, - прошептала, прикасаясь губами к уху слуги, госпожа.

Вот и достигли точки назначения - неудивительно, ведь Цетон проследовал за шпионами, а они не могли ограничиться докладом по телефону, хотя, возможно, так сложились обстоятельства, а Розалинда уже намеревалась лицезреть чужие пытки. С другой стороны, этого желала не Лилия, даже не Розалинда. Катарина! Новое имя, новое существо, да-да, как Василиск, Мантикора и прочие хтонические создания, оно просило орошения кровью и только ей. Розалинда вздрогнула… Неужели так стоило думать о себе?

“Все рождаются хорошими… А все-таки, зря я живу… Все, что говорю - сказано… Что хочу написать - написано… Зря… Зря весь мир, он уже по шестому кругу… Мелодия скоро оборвется”, - все еще безмятежно рассуждала Розалинда, в то время, как Цетон украдкой пробирался в здание, не отпуская при этом и госпожу.

- Это Алина? - не крик, а лишь вопрос упал с уст Розалинды, так что даже не пришлось зажимать рот ладонью: - Я ее почти не помню, так… Кудрявый ангелочек…

- Да, она, - подтвердил Цетон, видя испуганную девочку, привязанную к железному стулу с заклеенным ртом.

- Убей их, убей их всех, так, чтобы улик не осталось, - приказала Розалинда, глаза ее угрожающе полыхнули, Цетон довольно улыбнулся, кажется, все шло по плану, по его плану.

- Тогда мне придется оставить вас здесь, ожидайте тихо, госпожа, ради вашей безопасности, - ответил он, продвигаясь дальше по вентиляции уже без застывшей в спокойном наблюдении госпожи, не забывшей все же вытащить револьвер.

========== Часть 9 ==========

Бандиты, плохо различимые во тьме склада, словно предчувствовали появление нежданных гостей, были настороже, ожидая известий от шпионов в Литве.

- Отруби им головы… Расчлени их на мелкие куски, я хочу увидеть всю мерзость изуродованной человеческой изнанки… - шептала разъяренно Катарина, а Розалинда, беспрестанно глядела на сестру, которая, кажется, беззвучно плакала. Интересно, как складываются судьбы людей, переживших нечто подобное в столь нежном возрасте? Но надлежало все еще успеть ее вообще спасти, хотя на этот раз Розалинда верила слуге, который уже проредил скопище быдла, утащив, подобно паук, во тьму несколько весьма неприятных особей, так и не порадовав хозяйку ужасными картинами.

- Башмак, ты где (…), (…)? - уже что-то заподозрил один из бандитов.