Ворон

Глава 2 Крепость

В тоже самое утро, когда Фалко и Эллиор любовались восходящим светилом и орлом Манвэ — в это же самое время, но на несколько сот верст западнее, там, где сливаются в единый поток две горные реки Седонна и Бруиннен, восходящее светило только коснулось верхних отрогов тумана, который вздымался над этими реками. А туман был высок. Всю ночь он клубился, принимал причудливые образа, а теперь, предчувствуя скорую свою гибель в солнечном свете, приостановился, призадумался. Где-то в его темно-серебристых глубинах, глухо и величественно урчали две горные реки…

Из туманного моря выступали, увенчанными башенками, крепостные стены по которым прохаживались стражники. Их шлемы уже ловили первые солнечные лучи, уже блистали они живым златом.

С южных стен виделось, лежащее над слитыми воедино реками туманное покрывало; с восточных стен, над туманами, можно было различить златящиеся у горизонта шапки Серых гор; с северной же стены видна была выступающая из темного острова леса живая гора — этот древесный исполин — мэллорн до которого было версты две — стройный и прекрасный, расходился широченной кроной, в которой нежно бирюзовой дымкой развесило уже свои лучи солнце, так же там виднелся созданный, казалось, из нежных, белесых туманов дворец — ствол мэллорна излучал мягкий янтарный свет.

Воины прохаживались по стенам по два человека: у каждого добротная, выкованная гномами кольчуга, у каждого и меч в покрытых росписью ножнах; а за спиною — лук, и колчан; воины были все статные, широкоплечие, с густыми, черными волосами. Был среди них один именем Барахир, прохаживался он со своим приятелем Брандиром и вел такую беседу:

— Вон мэллорн эльфийский. Есть ли на свете древо более великое, чем он?

— По мне бы — лучше он раз в десять поменьше стал; а то и смотреть на него страшно — как рухнет на нашу крепость.

Барахир улыбнулся и вытер широкий, черный ус, на котором туман собрался в несколько крупных капелек:

— Глупость! Скорее наша крепость сама развалится, чем падет это дерево! Посмотри какая мощь — оно стояло здесь еще до того, как наши прадеды заложили эту крепость! Да что там — она стоит здесь со дней, когда людей еще и в помине не было.

— Да уж — любишь ты этих эльфов!

— Ну, а ты, Брандир — почему ты их не любишь? Что за глупые предрассудки? Сколько мы живем бок о бок — хоть раз сделали они нам что-нибудь плохое, от чего можно было бы их бояться?! Так нет — почему то их считают опасными колдунами, и матери учат своих детей, что в лес ходить нельзя, что эльфы их околдуют, и никогда уже не выпустят из своего королевства! В этом есть правда: каждый, увидевший их красоты, сам не захочет уходить. Разве же не чарует тебя, Барахир, та дивная музыка, те ясные голоса, которые слышим мы иногда из леса?

— Так они и затягивают! Так, порой, хочется пойти, поближе послушать — иногда приходится руками за стену цепляться, а то ноги сами несут!

— Так разве это плохо?

— Наши дома здесь, а не в лесу, а эльфы бояться выступать против нас открыто, вот и затягивают напевами колдовскими.

— Ох — да слышал я уже эту басню, Брандир. — на ходу, любуясь мэллорном, говорил Барахир. — Выходит, что лучше сидеть в кабаке, да за кружкой кислого вина точить лясы, о том, какие эльфы плохие, да какие страшные… Глупо!.. Ну, ничего — завтра прекрасный праздник, завтра всей этой глупости конец настанет!..

Они проходили возле одной из башенок, и услышали голоса, которые доносились из нее.

— Да это ж, повелитель Хаэрон. — прошептал Брандир.

В это время дверь в башенке распахнулась, и за ней предстал правитель Хаэрон — статный мужчина с широким, открытым лицом, за его спиною виделись еще двое воинов, а так же, какой-то рыжебородый крестьянин.

Хаэрон выглядел встревоженным — он услышал голоса Барахира и Брандира, и теперь велел им зайти.

В башенке, от холодных, каменных стен веяло мощью, а в окошечко просунул недвижимое, серое щупальце туман, и замер так, словно бы подслушивая, но на него никто не обращал внимания. Хаэрон быстро прохаживался от стены к стене, и говорил:

— Сегодня я проснулся в прекрасном расположении духа. А что мне, право, было печалиться — впереди праздник — по приглашению короля эльфов, мой народ, должны отправиться к ним в гости, установить, наконец-таки, с лесным народом дружбу. Да что говорить. Я иду осматривать Туманград — он спит, как невинный младенец. И пусть спит-отсыпается перед грядущим торжеством! С улыбкой, иду к стенам, чтобы взглянуть на доблестных моих воинов, и что же. В башенке у ворот никого нет. Где Маэглин?

Воины пожали плечами.

— Так вот — ворота были приоткрыты, и за ними обнаружил я вот этого крестьянина.

Рыжебородый крестьянин поклонился Хаэрону, а потом и всем воинам (хоть это и было лишним).

Хаэрон продолжал:

— И он, этот крестьянин, прямо с порога выпалил мне такие новости, что хорошего настроения, как не бывало. Повтори-ка сказанное, да поживее.

Крестьянин еще раз поклонился Хаэрону, после чего, быстрым, заплетающимся языком, начал тараторить:

— Живем мы с женой, живем безбедно; живет у нас…

— Помедленнее, помедленнее, и ближе к делу. — осадил его Хаэрон, и, во время дальнейшей речи, все прохаживался, теребя маленькую свою бородку.

Крестьянин стал говорить очень медленно, выделяя каждое слово:

— Так вот вчера, стало быть, пошел я в наш лес по дрова. Шел, шел и, вдруг, заплутал. Хотел, значит, дерево познатней найти, чтоб дымок целебный от него шел — ась заплутал. Ну и там корень мне вздумал под ноги подвернуться…

Хаэрон еще быстрее стал прохаживаться между стен, и, в нетерпении, выкрикнул:

— Ты упал в овраг и услышал голоса?

— Да, да. — так же медленно продолжал крестьянин. — Слышу говорят. Обрадовался сначала, думал спросить — как из леса выбраться. Да, потом смекнул, что говорят то не по нашенскому, да и голоса то все такие грубые, будто дубины неотесанные. Я то и смекнул — хорошего от них ждать не надо — может и нежить какая, может и колдуны. Ну, перед тем, как из оврага выбраться — страсть как захотелось на них взглянуть. Значит, лег я на земельку и потихоньку стал пробираться — все б хорошо, только корешки прошлогодние подо мною шуршат…

— И увидел ты воинов? — вновь окрикнул его Хаэрон.

— Истинно, истинно воинов. — закивал крестьянин. — Да все не наших то воинов. Хоть я их сначала и не за людей, а за каких-то зверей принял. Были они, значит, в шкуры обернуты; все грязью покрытые; ну а волосы у них такие, что не поймешь — толи волосы это, толи шкура. Их там немного было, но откуда-то еще, издалече, целый рой голосов слышался — все таких же грубых. А потом — как волчище завоет! Ну, я и дал деру!

— От его деревни, до нашего города даже пешая армия доберется за один день. — заявил один из воинов.

Хаэрон остановился у окна, и хлестнул по щупальцу тумана — то разорвалось в клочья.

— Знаю…. Выходит, в моем государстве замечена армия, или, по крайней мере, большой вооруженный отряд. В это же самое время, ворота моего города стоят нараспашку, и нет ни этого Маэглина, ни ключей… Они, кем бы они ни были, могли бы ворваться и разворошить все это сонное царство. Хорош был бы праздник!

— Мне кажется… — начал было Барахир.

— Знаю, знаю, что тебе кажется. — перебил Хаэрон. — Крестьянин мог ошибиться — это могли быть какие-нибудь охотники зашедшие к нам с севера; или же, может, и отряд, каких-нибудь грабителей, которые никак с исчезновеньем Маэглина не связаны, и которым вообще нет дела до моего города… Что ж, хотелось, чтобы было так…

В это время, в окошке появилось еще одно щупальце тумана — оно выгнулось до пола, немного растеклось по нему, да так и застыло.

— Хотелось, что бы было так… — еще раз, пребывая в раздумьях, повторил Хаэрон. Вот повернулся к Барахиру и Брандиру. — К одному из вас у меня есть поручение. Это связано с эльфами.

— Я! — тут же вызвался Барахир.

— Хорошо. Ты отправишься в лес, разузнаешь — не известно ли им что-нибудь об Маэглине, и об тех появившихся в наших краях.

Барахир так и просиял от радости, хотя на какого-нибудь другого обитателя города подобное повеление произвело бы действие устрашающее, и он посчитал бы себя героем, отправляющимся на трудное и опасное задание.

Он склонил голову перед правителем и молвил:

— Я побегу сейчас же!

— Хорошо. — видя его рвение, одобрительно кивнул Хаэрон. — Ты не боишься лесных эльфов? Ты, я вижу, даже рад с ними встретиться.

— О, я уже несколько раз виделся с ними. — в порыве счастья, выложил свою тайну Барахир. — Ну не то, чтобы я был с ними знаком… но в лес пробирался, слушал их пенье. Они замечали меня, приглашали к костру, угощали солнечным светом. Я никому не рассказывал раньше — боялся, вдруг, запретят. А это у меня самое дорогое…

— Да кто ж тебе запретить может? Ладно, ступай — и не успокаивайся, если какой-нибудь эльф скажет, что ничего не знает. Ты дойди до их правителя, зеленокудрого Тингола — он все знать должен.

— Да я мигом!..

Барахир вылетел из башни. Тут он на мгновенье задумался — идти ли от стен до леса в открытую, или же, по потайному ходу, который начинался во дворике таверны «Поросенок и курица»? По потайному ходу он ходил раньше — и теперь вспоминал низкие своды; вечное шуршанье мышей под ногами, заплесневелый запах, исходящий их древних, покрытых паутиной трещин стен, и решил, что лучше, все-таки, идти по туннелю.

Он прошел по узким улочкам родного Туманграда. Деревянные, ухоженные домики — все темных цветов, но покрытые яркой цветочной вязью; кой-где украшенные фигурками петушков…

Город медленно просыпался, выступал из ночного тумана. Вот встретился дворник: «Пшиих! Вшиих!» — мягко вычищала его метла улицу. Он, в знак приветствия, склонил перед Барахиром голову:

— Доброго вам утречка!

— И вам того же…

Он уже прошел мимо, и дворник кричал ему вослед:

— Так будет ентот праздник, ельфов окаянных?!

Не оборачиваясь, Барахир громко, так, что его и в просыпающихся домах должны были слышать, крикнул:

— Да, праздник будет! И праздник этот вы все запомните, как начало совсем иной, счастливой жизни! Слышите?! Я чувствую это!

И это, расправившее над градом перламутровое покрывало июльское утро, и прохладный, наполненный легким трепетом воздух, и предчувствие грядущей встречи с эльфами — от всего этого кружилась у молодого Барахира голова (ему только двадцать три года исполнилось). И вот он, как птица вперед сорвался, с сияющим лицом пробежал по улицам, до таверны «Поросенок и Курица», у открытой двери которой уже стоял, зевал во все горло, пузатый владелец ее, Хэкс, он спрашивал у Барахира:

— Куда это ты с таким сияющим лицом, Барахир?! Быть может, влюбился?

— К эльфам я! К эльфам! — радостно выкрикивал Барахир. — В них я влюбился!

Хэкс покрутил у виска пальцем, хмыкнул. А Барахир уже пробежал во внутренний дворик, и приговаривал:

— Дурачина ты, Хэкс, дурачина! Сколько уж лет живешь в своем «Поросенке», а не знаешь, что за сокровище сокрыто у тебя! Здесь же дорога к эльфам!

С этими словами он подбежал к валуну, на котором едва различимы были некие письмена. Барахир надавил на яйцевидную выемку, и валун, с недовольным урчаньем, отодвинулся в сторону.

Открылся проход: в сгущающейся темени растворялись мшистые ступени, по которым так много раз до этого сбегал Барахир. Теперь он перепрыгивал сразу через несколько ступеней и, даже, забыл поставить на место глыбу.

Привычно запищали, разбегаясь под ногами, мыши — Барахир мог видеть их маленькими серыми комочками — полного мрака не было — свет просачивался из каких-то незримых щелей в потолке.

И вот впереди забрезжил свет более яркий, густо-изумрудный, пахнуло свежими травами, цветами; средь которых просачивались и такие нежные ароматы, что юноша и не знал, каким растениям принадлежат они.

Потайной ход выходил у подножия покрытого дубами холма, а впереди открывалась поляна на которой каждая из бесчисленных травинок испускала в воздух сияние — точно это свечи тянулись навстречу Солнцу, — горели ровным светом, и не источались, но только росли все вверх, да вверх.

И когда выбежал Барахир в этот, встретивший его изумрудным сиянием мир, когда объял он его плотным — вот тогда восторг взмыл в нем, и он даже забыл о правителе Хаэроне — ведь, мир прекрасен! Впереди праздник единения двух народов!

Тогда Барахир задышал глубоко и часто, и прерывистым голосом вымолвил:

— Как жаль, что у меня нет голоса!.. Точнее — есть, но разве же он идет в сравнение с голосами эльфов? Хотелось бы запеть, да боюсь — весь лес засмеется… Ведь, он привык к иным голосам! Ах, если бы я знал слова, достойные описать это утро..

И он сделал несколько шагов, после чего ноги его подогнулись и он рухнул в травы, в цветы, и, хоть он и не выставил рук, никак не пытался смягчить своего падения, они подхватили его мягко, словно в перину погрузили. Барахир лежал тихо чувствовал, как мягкие стебли и лепестки ласкают его лицо, смыкаются над головою, над всем телом…

Ему подумалось тогда, что поле поглотит его, и он, растворившись в земле, взойдет в мириадах трав, расцветет в кроне дуба — это вовсе не пугало его — нет, нет — погружаясь, он смеялся, он рад был такому исходу — все время цвести в этом лесу — да, ведь это же счастье!

И вот услышал он голос такой переливчатый, что подумал сначала, что — это родник играет на арфе из солнечного света; и в звучании этом виделись образы; потом уж понял Барахир, что были там и слова:

— Кто здесь? — не ожидая ответа спрашивал Барахир.

Раздался вздох; а Барахир стал передвигаться в травах; они зашуршали, подняли его из своей глубины в свет.

На краю поляны, под сенью белоствольной березы, стояла эльфийская дева. Лицо ее, как и верх березы, сиял ярким белым сиянием, виделась вокруг нежных линий ее даже некая аура света, каждая черточка пребывала в некоем музыкальном движении. У нее были густые, бело-серебристые, до пояса опускающиеся пряди светлых тонов, ясное, без лишних украшений, длинное платье подчеркивало стройность ее фигуры.

В первый миг, увидевши Барахира, она испугалась, отступила; прислонилась спиной к березке, и, казалось теперь, что они две сестры — черты березки и девы неуловимо сливались..

— Я Барахир, из Туманграда. — прошептал юноша.

А дева, услышавши его голос, улыбнулась, но от березки не отходила; все тем же родниковым голосом молвила она:

— А я Эллинэль — дочь короля Тумбара. Так ты пришел посмотреть, как мы готовимся к празднику? Завтра мы ждем всех вас, но, если ты хочешь осмотреть все сегодня, то я укажу тебе все, что хочешь.

— Эллинэль…. Эллинэль… — повторил несколько раз Барахир. — Только вы, эльфы, можете давать такие имена, только услышишь, сразу представляется лесной ручеек, пологие скаты воды… А что у меня за имя — Барахир — будто, какая-то бочка упала, покатилась, загрохотала по мостовой!

Дева мягко улыбнулась:

— Ну, тогда уж и у моего отца Тумбара, имя похоже на то, будто кто-то в дверь колотит. Тум! Бар! Это значит — меткая стрела — ибо он попадает из лука в маленькое колечко с двухсот шагов. Ну, а в моем имени ты правильно уловил журчание ручейка. Когда я в первый раз разревелась, моя матушка сказала: «Родниковый голосок» — по эльфийски — это и будет Эллинэль…

— Эллинэль, Эллинэль…

Барахир подошел к ней — обнял, поцеловал… березку, и тут вспомнил о поручении Хаэрона.

Теперь он старался не смотреть на лик Эллинэль, так как, вполне справедливо полагал, что от восторга вновь все может позабыть:

— Мне поручено узнать у короля Тумбара — не знает ли он что-либо о некоем отряде или армии, которая скрывается в лесах, а также — не известно ли ему о человеке по имени Маэглин, который сегодня исчез вместе с ключами от городских ворот.

Он четко, ни разу не сбившись, выпалил все это, и теперь, с чувством выполненного долга, решился взглянуть в лик эльфийской девы.

А она, пребывая все в том же музыкальном душевном движении, смотрела на него, но уже не улыбалась:

— Вчера, к батюшке прибыли гонцы из Эригиона. Они о чем-то долго говорили, а потом, когда я увидела батюшку — он был очень чем-то встревожен… Но, если бы была действительно замечена какая-то армия — это сообщили бы всем — мы тогда не к празднику, а к войне готовились; но на мой вопрос он ответил только: «В озеро кто-то бросил большой камень, поднялись высокие волны, но, надеюсь, нас они не захлестнут…» А имя Маэглина я слышу впервые…

— Что же. В таком случае мне надобно поговорить с вашим батюшкой.

И вот Эллинэль подала ему свою легкую, музыкальную руку, и он бережно принял ее.

Они пошли по темно-коричневой дорожке, и листья росших по сторонам тополей, кленов и ясеней, осторожно касались их лиц, что-то шептали на ухо. С ветки на ветку, перелетали яркие, словно лепестки цветов, птахи. Солнце, золотясь на верхних ветках, отражалось в счастливых слезах дождя, которые вы выгибались к земле. Лучи, отражаясь, протягивались паутинкой из тончайших нитей, которая наверху сливалась в пелену, ну а ближе к земле, расходилась мириадами струн, таких тонких, что на них мог бы сыграть разве что ветер, да Эллинэль (это по мнению Барахира, конечно). Он и попросил:

— Не могли бы вы сыграть на этих струнах?

— Своими пальцами — нет, но заклятьем, которое пробуждает силы дремлющие в воздухе — я могу попросить их. И, если они сочтут нужным — споют.

— О, конечно же! — с восторгом выкрикнул Барахир.

Тогда дева, запела так ясно; так, несоизмеримо с человеческой гортанью звонко, и глубоко, и трепетно, что Барахир забыл, кто он, и уж не знал — наяву ли, или же во сне:

И вот эти тончайшие струны задвигались, стали плавно изгибаться.

Тени, и чуть видное злато, пересекаясь между собою, полились беспрерывной звуковою волною. Она шла со всех сторон; из каждой точки пространства; и наплывала еще из глубины. Барахир чувствовал, как эта звуковая волна касается его, движется в волосах, на лице, на теле.

Не было какой-либо повторяющейся мелодии; волна эта сама по себе была мелодией в которой звучало бесконечное множество инструментов.

Барахир просто шел, не чувствуя ни ног, ни тела, видя только это движение солнечных струн, и слушал, слушал. Он учился гармонии, но он ни о чем не думал, ибо любые прежние мысли, воспоминания, казались теперь ничего не значащими, ненужными. Казалось ему, будто жизнь только начинается; и о чем, он, младенец, в этом мудром мире может думать и говорить? Нет — он только слушать, постигать все это должен…

Но вот раздался голос иного эльфа. Он спрашивал, и Барахир, хоть и не знал этого языка, понимал смысл:

— Я вижу, ты пробудила сегодня отголоски Начальной Музыки?

— Ах, да — воздух сегодня был благословен ко мне; ведь, ты знаешь, что не всегда удается всколыхнуть его.

— Князья эльфов способны на это; ты тоже из княжеского рода; но я думал: мудрости пятисот твоих лет еще не достаточно. Скажу еще — силы к этому заклятью даже князьям, не с одной только мудростью приходят.

— Что ты хочешь сказать?

Тут Барахир почувствовал, как ручка Эллинэль дрогнула.

В это же время, музыкальный объем стал распадаться, и Барахир слышал только голоса эльфов, но и их с каждым словом понимал все хуже.

Так он смог еще различить, что эльф, рек:

— Чувство это — первая любовь.

На это Эллинэль отвечала:

— Уж не к тебе, принц Луниэн, сколько б ты не сватался — мой ответ останется прежним — «нет».

— Конечно. — в голосе эльфе появилась усмешка. — Ты выбрала этого смертного, этого грязного…

Дальше Барахир не мог уже разобрать ни одного слова.

Остановились и тени, и струны, стали уплотняться, пока по лесу не прошел легкий вздох; и мириады капель, вдруг ринулись с ветвей к земле. Все разом — желающим воскресить Музыку потоком, каждый листик передвинулся, дрогнул; ручейки проскальзывали к земле медовыми колоннами. Но это было лишь несколько мгновений… лес замолчал, и… грянул птичьими голосами, но они казались Барахиру лишь искорками пред пламенем Солнца….

Теперь Барахир видел, что на тропу перед ними вышел эльф, зеленый плащ которого был украшен изумрудом величиною с десертную тарелку. Юноша даже и не заметил жестокого, неприязненного взгляда, который эльф этот бросал то на него, то на Эллинэль. Он забыл и про грубые слова, которые только недавно слышал, — нет, нет — разве же мог такое произнести Эльф? Конечно же — нет — это ему просто почудилось…

И вот Барахир с восторгом вглядывался в его лик; и почитал его за мудрого, доброго брата Эллинэль. Он даже и не заметил, что тот эльф грубо усмехается, еще говорит что-то; а Эллинэль смотрит на него гневно, с презрением…

Дева берет Барахира за руку и как маленького ведет куда-то…

И вот опять зазвенел голос звонкого ручейка-Эллинэль:

— Сейчас мы будем проходить у пещеры слепого гнома Антарина. С ним связана история, которую знает каждый из нашего народа. Смотри — вон и сам Антарин. Поклонись. Он, хоть и не увидит твой поклон, но почувствует.

Они проходили возле каменного выступа. Кто знает — быть может, до дней великой битвы на этом месте высился горный кряж — теперь остался только этот, метров в десять высотой; весь покрытый темным мхом камень. В окружении цветущего леса — он выглядел очень несчастно, одиноко. В камне был пробит вход, а внутреннюю пещерку тускло освещало пламя свечи, и, только взглянув туда, Барахир тут же вспомнил о вьюжной, холодной зиме — даже мурашки по его спине побежали.

А около входа, в стене была выточена скамейка, на которой сидел древний гном с белою бородою, и двумя черными провалами, вместо глаз. Лицо его покрывали глубокие морщины и, так как, кожа его темна и груба была — казалась, что он есть растрескавшееся каменное изваяние.

Но он был жив — и тоска, и глубокая скорбь, страдали в каждой его черточке.

Барахир поклонился, а гном вздрогнул, протянул некогда мускулистую, а теперь ссохшуюся, дрожащую руку; провел ей в воздухе перед лицом Барахира, вздохнул, и, слабым кивком головы дал понять, что поклон принят…

Поклонилась и Эллинэль, и тогда лик гнома на мгновенье озарился каким-то дальним отблеском былого счастья, да, тут же — опять тяжкий вздох, и движение дрожащей руки.

Некоторое время они прошли бесшумно, и тогда Барахир решился — спросил:

— Почему он так несчастен? Что стало с его глазами?!

— В истории этой есть светлое зернышко, но больше — тоски и горести..

Зачарованный этим негромким, плавным перезвоном, Барахир взмолился:

— Расскажи!..

То, что рассказала ему в дальнейшем Эллинэль — эта трагическая история показалась Барахир, видом печальной, поздней, но прекрасной осени, когда последние листья, умирая, шуршат в воздухе, по земле… Конечно, причиной тому, был голос Эллиниэль — в нем не могло быть безысходной тоски; казалось, каждое печальное слово шептало: «А жизнь то, все равно, прекрасна!»

«Во дни юности своей, нынче слепой гном Антарин обладал не только прекрасным зрением, но и руки его были сильны и ловки — средь молодых гномов он почитался лучшим мастером, и выполнил на заказ несколько чаш для государя их Дарина.

Но не сиделось гному в Серых горах; ведь слышал он о могуществе древнейших гномьих государств. Во дни великих битв, эти, некогда высившиеся в глуби материка горные кряжи встали у самого моря, а подземные залы были или завалены или затоплены водою. Все же, Антарин решил найти останки древних ворот, и проникнуть в древние залы.

Нет нужды описывать его поход. Скажу только, что претерпел он много лишений; несколько лет провел, разыскивая эти самые ворота — нашел их…

И вышел из залов уже через несколько лет, неся в руках лишь один предмет — сферу из златистых лучей; в центре которой плавал огромный, больше головы, изумруд.

— Я нашел его под водою. Этот камень — сердце гномьего мира древних дней; вместе с ним, воскресим мы славу наших предков! Все силы отдам я, затем, чтобы только народ мой стал таким же могущественным, как и прежде!

С такими вот словами появился он у нас двести тридцать лет тому назад. О — я хорошо помню, тот день: молодой гном, с сияющим, ясным лицом; сильный, статный, и, среди своего народа — красавец.

По дороге к Серым горам, он остановился у нас на одну ночевку и… остался здесь навсегда. В тот вечер, он прохаживался с отцом моим, государем Тумбаром, у берегов Бездонного озера.

Возле мэллорна, увидел он деву Милиэль — она была моей подругой, и, нынче нет ее уж среди нам… Она была прекрасна… Антарин смолчал тогда, но, следующим утром не ушел — не ушел и потом — через неделю, через месяц…

Он ходил, мрачный, с каждым днем все бледнел и худел — ведь, все это время, он почти ничего не ел. А через три месяца, он явился к Милиэль, пал пред нею на колени, и такую речь стонал:

— Наверное, не к добру была наша встреча! Но теперь уж этого не изменить, и мне тебя не забыть никогда. Знай же, о прекрасная дева — я полюбил тебя! Да — я знаю, что гном эльфийской деве не пара, и никогда за эти месяцы даже и не смел надеяться, что ты ответишь на мои чувства. И не надо — позволь мне только любить тебя — не отвечай на эту любовь! Прекрасная дева, знай, что полюбил я тебя, как самое великое в мире сокровище… Быть может, только величайшая из работ моих предков достойна украсить твое чело… — И он протянул к ней златистую сферу с изумрудом.

— О, Антарин благородный гном. — молвила изумленная, и растроганная Милиэль. — Зачем же твоя жертва? Ведь — это величайшая драгоценность твоего народа — она твоему народу, а не тебе, и, тем более, не мне принадлежит. Твоя любовь безнадежна, но ты смелый и чистый сердцем — я буду любить тебя, как брата, но лучше тебе уйти, и забыть обо мне — ибо ничего, кроме боли не вижу я от этой встречи.

Тогда заплакал Антарин — а многие ли видели плачущих гномов? Говорят, их слезы прожигают камни.

И, рыдая, так он говорил:

— Уйду от тебя, и только горче моя мука станет; боль глаза выжжет! Я нашел сокровище наших предков — я вправе распорядится им — прими же его! Иначе — канет она в речных водах, ибо не в наших подгорных залах, но только на твоем челе достойно находится это украшение.

Что же — Милиэль приняла дар Антарина, и, как только одела сферу на голову, засияла она яснее прежнего; сияние красоты неземной исходило отныне от нее, и была она прекраснейшей среди всех нас, говорили, что лик ее столь же светел, как лик Лучиэнь. Многие доблестные наши гномы, и певцы, и поэты предлагали ей руку, и сердце, но она, томимая неясным, горестным предчувствием, ходила одна по нашим тропинкам, а те, кто видел ее — говорили, что часто она плачет. Тайно, по зарослям, следовал за ней и Антарин — любовался ею, любил ее все больше; и счастлив был, что может видеть ее…

Отец мой, правитель Тумбар, покачивал головой:

— Слишком темен наш мир, чтобы такая яркая краса ходила в нем незамеченной. И когда-нибудь, лучи ее кольнут чье-нибудь темное око…

Как предвещал Тумбар, как чувствовала Милиэль, так и случилось:

Однажды ночью, она вышла на берег Седонны, полюбоваться на течение темных вод, и прошептать неясные свои мечты восходящему Эллендилу. Далеко окрест, исходило от короны ее теплое, живое сияние в котором был и цвет лесов изумрудный, и сияние Солнца златистое.

Бесшумно скользнула с неба черная тень, кривые и острые, как лезвия ятаганов, когти впились в ее тело — стремительно подхватили вверх…

— Я знаю! Знаю! — восторженно перебил Эллинэль Барахир. — В нашем городе до сих пор живет предание о том, как во времена прадедов пролетела над стенами изумрудная звезда в сфере солнечного злата; и была она так ярка, что выбежавшие люди отбрасывали тени, а сам город, казался более прекрасным, нежели был на самом деле.

— Да — свет творения гномов преображал предметы — делал их еще красивее. А на берег Седонны выбежал тогда, с горестным стоном Антарин — он то, как всегда, любовался своей возлюбленной — и теперь рухнул на темную землю, где недавно стояла Она…

На следующее утро, он, не говоря ни слова, оставил нас, и уж потом, по обрывочным сведениям, по его, полным боли словам, удалось воскресить картину его странствий.

Горестны были те странствия — он предчувствовал худшее, и, день за днем, идя вперед, все плакал, вспоминая возлюбленную свою.

Не вы одни видели пролетавшую по небу звезду — в ту ночь, во многих селениях люди, эльфы, энты, да еще разные создания были зачарованы или испуганы ее светом.

Дорога вела Антарина на юг.

День за днем, ночь за ночью уводили его тропы, все более нехоженые, в страны, где солнце печет раскаленными углями; где не бывает ни осени, ни зимы. Страшным, исхудалым стал Антарин; и жители тех земель, не знавшие ничего про гномов, гнали его, как злого духа. И теперь только измученное, жаждущее любви сердце вело гнома все вперед и вперед.

Дни и ночи, недели, месяцы — они сливались в годы; а он все странствовал в тех жарких, чуждых ему землях. Ни разу за все это время, улыбка не коснулась его губ. В Милиэль видел Антарин смысл своей жизни, свет — без нее он и не жил, но только мучился.

Уже седина коснулась волос его, уже пролегли на челе его морщинки мученика, и тогда вышел он к селению, темные жители которого только плакали, да с ужасом взирали на окружавшие их джунгли.

Они то не стали прогонять Антарина, приняли его, даже худо-бедно накормили; и, так же, худо-бедно, с помощью знаков, объяснили, что некий злой дух забирает каждую неделю двоих из них. И некуда им бежать, ибо слуги того духа вылавливают их, и приводят обратно.

Вот тогда-то, впервые за многие годы, в Антарине вспыхнула надежда. Ведь, сердце то его, вскормленное лишеньями, стало очень чувственными — и где-то близко, близко была теперь его цель.

Он остался, в нетерпении выжидая появления тех посланцев. И они пришли — о! — это были жуткие создания!

Знаете, жуткими делает не столько наличие всяких лап, щупалец, шипов. Если создание добро внутри, то сияние пройдет через очи его, и оно может зваться непривычным, но не жутким. А самая жуть — в глазах.

То были такие же люди, с темной кожей, как и те, среди которых прожил неделю Антарин. А глаза у них были синими — это была синяя слизь, как будто бы под внешнюю оболочку набили ее и не было там ничего более — ни души, ни сердца. Антарин вызвался идти добровольно, и они, не вымолвив ни слова, заковали его в цепь, повели…

Он ни на что не надеялся, кроме разве что — еще раз увидеть Милиэль. Только бы на мгновенье, после всех этих странствий, посмотреть на нее — это было бы величайшим счастьем, о большем он не смел и мечтать.

Среди джунглей, там, где высоченные заросли так плотно переплетаются, что стоит вечный полумрак, где змеи шипят и стонут бесприютные, озлобленные духи — темнели развалины огромного замка. Вокруг, прохаживались без слов, и без мыслей существа с синей слизью вместо глаз, а из подвала, слышалось пронзительное шипенье.

В темном зале, куда их ввели, одни только глаза людей светились синим мертвенным светом. Так, в ожидании, простояли они час, а, может, больше. Спутники Антарина, от страха потеряли все силы, и пали на колени. Антарин стоял прямо — он гордо распрямил грудь. Он чувствовал, что цель рядом — и сердце его пылало: „Только бы увидеть ее еще раз!“

Постепенно глаза привыкли ко мраку, и он смог разглядеть подвал, и ряды созданий лишенных души, но способных двигаться. Вот у дальней стены заметил он движенье, а потом зажглись там два глаза — в каждом мог бы кануть рослый человек. Рывком эти глаза приблизились — шипенье оглушало.

Несчастные спутники Антарина закричали.

Это была громадная змея — хвост тянулся на многие метры, во мраке терялся. Рывком высунулся язык, обмотал одного спутника, поглотил в утробу; второго — тоже.

Остался один Антарин — змея заурчала:

— Сегодня я сыта… Ты пришел из дальних стран… зачем?

Голос завораживал, синие глаза выпучились. Антарин чувствовал, как слабеют ноги, но, все-таки, смог выкрикнуть:

— А затем пришел, чтобы забрать то, что не тебе, но небу принадлежит!

И в гневе выпалил все. Змея расхохоталась; и от смрада ее дыхания, едва устоял Антарин. Она потешалась:

— Мой сын, крылатый змееныш, принес эту игрушку — эту куклу, и, вместе с ней и камешек. Ох нет — камешек не понравился мне — от него болели глаза, а от голоса девы, расползлись мои рабы. Нет, не по душе пришлась та игрушка. Я не могла ее поглотить, и не могла ее выпустить — никто, и ничто, однажды попав, не выходит из этих подземелий. Твоя возлюбленная, гном, до сих пор еще здесь. Хочешь ли ты встретится с нею?

— Да! — выкрикнул Антарин, и сердце его так сильно забилось в груди, что едва не разорвалось.

— Что ж — вы будете неразлучны! Отведите его к ней!

Рабы подхватили Антарина, поволокли его в еще более глубокие подземелья, а он сам рвался вперед.

Ввели его в небольшую камеру, толкнули к стене и вышли; откуда-то сверху донеслись шипящее жуткое подобие смеха — должно быть, змея наблюдала за ним. Антарин все ожидал, когда введут его возлюбленную.

Вдруг понял, что уже некоторое время смотрит на нее; ведь все было озарено светом златых, солнечных лучей — одно из величайших творений гномов по-прежнему было на ее голове.

Прикованный цепями к стене, против Антарина висел скелет несчастной Милиэль.

Он был заперт с ее остовом; он провел с ней многие-многие годы…

Случайный взгляд на нее — понимание, что по его вине вся эта боль — какая мука это была мука! Он стонал, он молил о смерти, но смерти не было — каждый день проходили рабы и насильно кормили ослабшего гнома.

Тогда он выдрал себе глаза, и двигался в полном мраке, натыкаясь иногда на останки величайшего своего сокровища.

Наконец, пришел освободитель. Из угнетенного народа, поднялся некий герой, нашел колдовское оружие и победил змею — все ее рабы распались в болотную тину, а из подземелий были выпущены пленники, в том числе и Антарин. Сокровище гномов он оставил на челе Милиэль. Шепнул на прощанье:

— Пускай пробудет оно здесь до иных, лучших времен. Такая уж судьба у этих величайших сокровищ — к ним тянутся, рвут друг у друга из рук; забывается тут и дружба и родство. Останься же здесь, во мраке…

Так сказал он, а, когда вышел и побрел с иными пленниками прочь — замок рухнул, и разрослись там такие густые заросли, что никому через них было не прорваться.

Лет десять назад, он, совсем измученный, вернулся сюда. Из пустых его глазниц текли слезы, жгли землю.

— Даже смерть не берет меня! — рыдал он. — Нет нигде мне приюта, нет мне покоя; но везде вижу ее образ!

Конечно, мы приютили этого несчастного — он сам нашел этот мрачный, поросший мхом камень, и выдолбил в нем свое темное жилище. С тех пор, камень стал еще более мрачным, точно бы вобрал дух своего хозяина…

И вот теперь, в скорби, доживает он свои годы. Ничто уже не радует его. Он живет воспоминаньями о ней — вновь и вновь всплывают в голове его те давние минуты, когда он тайком наблюдал за нею, идущей по тропинкам этого леса. И, так вот, сидя на скамеечке, он ждет того светлого дня, когда придет ОНА — его любимая Миллиэль.

И, сдается мне, что такой день настанет — ведь, если душа искренно любит иную душу — рано или поздно настанет мгновенье встречи: он будет сидеть на скамеечке, и, вдруг, увидит, как по весенней аллее, одетая аурой света, идет она, протягивает ему руку, а он нежно обнимает ее…»

— Вот так вот. — выдохнула Эллинэль. — Так уж в нашем мире как в изначальной музыке скрестились две темы — светлая Иллуватора; и тьма Мелькора. Вот прекрасная любовь, а рядом — эти слизистые глаза.

Уже довольно долгое время шли они по главной дороге — кое-где отходили от нее одетые в зеленый полумрак узенькие аллеи; а по бокам, в тени кустов, красовались лавочки — такие ладные, да уютные, что так и хотелось усесться на них. Кое-где сидели эльфы, приветливо поглядывали на Барахира и Эллинэль. Кое-где, между ветвей виднелись домики, и не понять было Барахиру, из чего они созданы — казалось, что из утренних туманов.

— Здесь живут некоторые из нас моего народа, — говорила Эллинэль Барахиру, — но большинство — в царственном мэллорне.

— А Вы?

— Раньше я жила во дворце вместе с батюшкой; но теперь облюбовала полянку, где мы сегодня и встретились. Ну, вот сейчас Его и увидите. Не старайтесь только сразу смотреть на вершину — иначе придется вас ловить!

Уже некоторое время впереди росло златистое, с густо-розовыми жилками сияние. И вот они шагнули из изумрудной лесной тени в этот свет.

Барахиру показалось, будто пред ним макет пруда, с игрушечными постройками, а в центре этого пруда — остров, на котором вздымается куда-то вверх ствол большого дерева с темно-янтарной корой.

Вокруг ствола вилась, кажущаяся не толще белой нити, лестница. Она скрывалась за первыми ветвями, которые были так густо увиты ясно-зеленой листвою, что, казалось — это облака, в мечтательном движенье отплывали от основного ствола. Все выше-выше взбирался взгляд Барахира: там, где-то на стыке ветвей и неба, стройным, белым лебедем сиял эльфийский дворец….

Барахир, зачарованный величием древа, забыл о предостережении Эллинэль, и теперь выгнулся так сильно, что ноги его подогнулись и он упал бы, если бы дева не поддержала его.

Только когда они ступили на мост через озеро, Барахир осознал, что — это вовсе не игрушечный, а довольно широкий мост.

— Глядя на это древо, многие вздыхают, что оно может обрушится и раздавить всех нас. Но не бывать такому! Такая тут сила, что до последнего дня мира простоит.

— Сила у него великая. — спокойно подтвердила Эллинэль, в то время, как они проходили под корнем, который аркой изгибался у них над главами. — До глубин земных уходят его корни, жар из них черпают, другие корни пьют воды из Седонны и Бруиненна. Он — одно из последних в Среднеземье деревьев тех дней, когда не было еще ни Валинора, ни Солнца, ни Луны. Два святоча дали ему жизнь. Потом пришел Враг, разбил Святочи, и заключенный в них пламень, наполнил землю пожарами — до небес вздымались языки пламени. Ушли на запад Валары, Среднеземье лежало во мраке, и среди унылых пепелищ высилось это древо, черпало силы у дальних звезд, и из недр земных. А потом, когда взошло в первый раз Солнце, зажили на коре старые раны, и вот стоит оно, как память о тех изначальных днях…

Тут только Барахир обратил внимание на довольно большие, празднично украшенные плоты, которые стояли у острова. На красовались длинные столы, рядом с ними — лавки, со спинками.

На плоты те заходили эльфы, несли бесчисленные подносы заполненные яствами… Эллинэль заметила, каким воодушевленным стал лик Барахира, когда он увидел кушанья- и улыбнулась.

— Сейчас. Сейчас.

— О, да право же не надо… — начал было, смутившись, Барахир; но Эллинэль уже была на берегу, взяла несколько блюд с одного из подносов.

Затем, они подошли к поднимающемуся из земли краю исполинского корня; и как на широкой скамейке, уселись на одном из гладких, жилами выгибающихся, выступов.

— Подъем будет долгий — надо подкрепиться. — говорила Эллинэль.

Таких вкусных блюд никогда не доводилось пробовать Барахиру — они с теплом, или с прохладой таяли во рту. Поначалу Барахир стеснялся есть перед Эллинэль — он то почитал ее созданием высшим, и стыдно ему было проявлять что-то такое телесное, как поглощение еды. Да — так раньше он и ел — побыстрее набить пузо, облизать жирные пальцы, и запить кружкой кислого вина. Но тут он почувствовал еду, как что-то духовное — так красивая музыка наполняет душу гармонией, так книги приносят в сердце мудрость — так и еда эта и сердцу давала творческую радость; сама эта еда была сродни произведениям искусства.

— Лучших поваров, чем вы, эльфы, не найти. — заявил Барахир, и поглотил сиявшее в золотой чаше майское утро. — Я сам теперь, как этот мэллорн! — улыбнулся он. — Ах, так хочется создать что-нибудь столь же прекрасное, как и это древо, как все вокруг! Нет только материала, нет мастерства. Так вы это на завтрашний день готовите? Всех нас, угостить решили?

— Да. — отвечала Эллинэль. — Мы все вместе будем сидеть за этими столами…

— Прекрасно! Как же счастливо мы теперь заживем.

— …Ну а знатнейшие ваши люди, и государь, будут пировать с моим отцом на вершине мэллорна, на крыше нашего дворца. Мы надеемся, что вы люди не боитесь ни воды, ни высоты?

— Нет, нет — наши рыбаки ловят рыбу, далеко от берега уходят. Мальчишки озорники по стенам бегают, с них в стога сена прыгают. — в некоторой растерянности молвил Барахир, и провел рукой по лбу. — Странно… Мне кажется, что мы с вами провели… Да тот ли это день… Время идет у вас как-то по иному, нежели у нас; вот, кажется — только недавно мы встретились, а такое я пережил, что иному и на всю жизнь хватит. Уж не околдован ли я… — Барахир еще раз провел рукой по лбу.

— Времени прошло столько — сколько понадобилось бы, чтобы пройти от вашей крепости и до мэллорна, не останавливаясь.

Они подошли к началу лестницы, которая оказалась метров трех в ширину, но без какого-либо ограждения.

— А ветра не боитесь? — спросил Барахир.

— Мэллорн оберегает нас от ветра, а, если бы он не хотел, чтобы мы там оставались, так никакие огражденья не помогли.

Ствол уходил во все стороны стеною. Некая прозрачность была в темно-янтарной коре, там виделось движение — очень медленное, плавное; завлекаемая из недр земли и из рек сила беспрерывно поднималась там; питала всю живую гору. От древа волнами исходило тепло, которое двигало волосами Барахира, и ему подумалось, что его притянет к стволу, подхватит, наполнит им и ветви, и белокрылый эльфийский дворец.

Они начали восхождение против часовой стрелки причем Эллинэль шла ближе к стволу, а Барахир — к воздуху. Зачаровывало то, как плавно отходили вниз плоты, озеро, деревья — во уже и стены родного Туманграда затемнились за ними, вот и слитые воедино руки Седонны и Бруиненна сверкнули в своем вековечном движении к морю.

Тут Эллинэль предложила:

— А ты закрой пока глаза. Я выведу тебя на крышу, и ты все сразу увидишь.

Барахир закрыл глаза, а она взяла его за руки… Ветерок обвивал его лицо, и чувствовались просторы окружающего воздуха.

— Хочешь ли послушать какую-нибудь историю? — зазвенел нежно голосок Эллинэль.

— Да, конечно! Только теперь расскажи что-нибудь из истории своего народа.

— Тогда я расскажу, как пришли мы к этому дереву. Знаешь ли ты о последней великой битве, когда войско Валаров разрушило крепость Ангбард? Тогда лик Среднеземья сильно изменился, хлынули великие воды; наш народ едва успел от них уйти. Я была тогда совсем юна — мне было столько же лет, сколько вашим девушкам. Я хорошо помню те дни — нас мучил голод, и холод; но больнее всего было осознание того, что окружают нас варварские племена — жестокие, не знающие ни истинного света, ни любви — ведь — это они стояли не так давно в дружинах Ангбарда; ведь — это они вернулись с уцелевшими приспешниками Врага, которые и захватили у них власть, и устроили на них настоящую травлю. Мы скрывались, мы ютились в каких-то пещерках, но нас выслеживали, гнали дальше, род наш угасал…

Была среди нас юная эльфийка именем Алиэль, что значит — «ласточка».

Однажды, наш народ оказался окруженным со всех сторон врагами — там не только люди, но и орки, и тролли были. Мы зажались среди каменных отрогов, и уж ждали последней схватки, как пришла Алиэль, к отцу моему Тумбару, и, поклонившись говорила:

— Ежели мне будет позволено, я спасу свой народ.

— Ах, дитя. — вздохнул тогда мой отец. — Если бы пришла дружина Валаров — вот тогда бы нам удалось прорваться. За нами, ведь, охотится целая армия…

Улыбнулась тогда Алиэль, и такая сила была в той улыбке, что вспыхнули очи всех, кто там был, и подумали мы, что, может, и правда способна совершить она какой-то невиданный подвиг. А она говорила:

— Сила не в мече, и не в плечах — сила в душе. А, если чувство искреннее, то не перед какой бедою не дрогнет оно, и не будет сил это чувство остановить. У тебя, правитель Тумбар, прошу лишь об одном — отдай мне плащ, который превращает нас в птиц. Пред заходом солнца, я выйду на утес, ну а потом… потом вы все увидите.

Да — был у нас такой чудодейственный плащ, привезенный Тумбаром еще из Валинора — стоило тот плащ кому надеть, так превращался он в то, к чему больше тяготела душа его. Например, если бы вздумал тот плащ надеть орк, так обратился бы он в камень.

Ну, а Алиэль, обратилась в ласточку, и в тот час, когда уходящее солнце коснулось дальних лесов — попрощалась с нами и взмыла в небо.

Видела она те скалы, где бедствовали мы; вокруг все кипело от полчищ — похоже, они решили просто растоптать «ненавистных эльфов».

Все выше и выше взмывала ласточка-Алиэль; слезы жемчужинами падали из очей ее, и слышался такой шепот:

— Милый, милый мой народ. Где дни былого твоего величия? Где песни ясные, песни радости, которые, словно радуги, наполняли великолепие первых лесов? Где ты, звездный смех?.. Нет — не верю, что погибель суждена нам! Еще не настало время отчаиваться, и впереди еще будут смеяться наши дети! Вперед же, Алиэль, оправдай же свое имя — «ласточка»!

Все выше и выше поднималась она.

Уже не было видно ни нас, ни орков; сам горный кряж стал лишь тусклым пятном в темнеющем, протянувшимся длинными тенями Среднеземье. На той высоте, где летела она, лишь холодный ветер свистел.

Ветер крепчал, ледяными копьями ранил Алиэль, выкручивал ее крылья, хотел их изломать, бросить ее назад, к земле — ведь даже орлы не поднимались на ту высоту, куда взмыла Алиэль.

Еще рывок, еще рывок — вверх, к цели… Сколько их было, этих рывков? Чего ей это стоило? Ей, юной, полной сил — подниматься к своей смерт…

Но не зря она говорила про силу чувства, не зря при тех словах, точно факелы, зажженные от единого кострища, вспыхнули наши глаза. Чувство истинной любви — оно в душе — душа же бессмертна, и придает сил телу до конца. И сердце еще билось в замерзающем теле, и крылья еще устремлялись сквозь лед и боль навстречу звездам…

А вот и цель ее: одетый в звездное сияние, и в свет Силлмарила, восходящий корабль Эллендила. На палубу перед звездным кормчим упала замерзшая ласточка, и запела последнюю свою песнь:

Она не допела, ибо дух ее оставил тело, и нашла она покой в залах памяти, в Валиноре. Эллендил же, растроганный ее мужеством, повел свой корабль к земле.

О, я помню, как эта звезда стала расти! Как мы, теснимые врагами, протягивали к ней ослабшие от лишений руки, и исходили от корабля небесного к нам великие силы.

Враги бросали оружие, кричали что-то о конце света, ибо были очень запуганы своими хозяевами. Мы не стали преследовать их, несмотря на все претерпленные от них горести. Тот, кто так близко стоял от смерти, полюбит Жизнь с великой силой. Нет — мы не стали преследовали их, и никто не падал на землю мертвым.

Эллендил же пролетел над землями, и с кормы его падала звездная роса, по которой и прошли мы через много дней и ночей к этому лесу. Чрез некоторое время появились и вы — согнанное с верховьев Седонны племя рыболовов. Дальнейшее тебе известно — каждый из наших народов жил бок о бок…

Впрочем — это уже не относится к сказанию о мужественной Алиэль.

Мы помним «Ласточку» — помним, что, если бы не ее, полное любви сердце, так и остались бы наши кости на тех камнях. Но мы живем, радуемся этой жизни, и слагаем песни — и для нее.

Когда пролетает по небу ласточка, нам кажется, что — это наша сестричка за великими морями слышит нас, и радуется вместе с нами.

Эллинэль сказала:

— Мы дошли до нашего дворца, но не открывай глаз Взойдем на крышу — тогда я тебе скажу.

Она вновь поднимались по лестнице. На этот раз ступени были более высокие; но, по прежнему, не чувствовал Барахир своих ног. Он плыл в белом сиянии, не зная, открыты ли его глаза, закрыты ли; жив ли он, или же мертв: плывет ли он внутри Мэллорна, или же в небе ласточкой парит.

И тогда он молвил то, что чувствовал уже давно, с тех самых пор, как вышел в этот лес:

— Я люблю тебя.

Такая странная фраза — на стольких языках, и во стольких мирах звучала она; так разны были судьбы всех говоривших ее; и все же, чувство одно — стремление двух близких душ, или одной из этих душ, слиться, так, будто когда-то они, частицы одного целого, были разделены, будто и есть в этом смысл всего мироздания: в бесконечном слиянии в единое…

И Эллинэль, дочь короля лесных эльфов Тумбара, ничего не ответила Барахиру; только ладонь ее едва заметно дрогнула…

Некоторое время они шли по ровной поверхности. Вот сильный порыв ветра всколыхнул Барахира.

— Открой глаза, — дрогнувшим голосом попросила Эллинэль.

Барахир распахнул их.

Его взгляд был устремлен к самому горизонту — там призрачными стенами высились Серые горы, он их видел с высоты птичьего полета, и проясненный взгляд его мог различить и трещины-ущелья, и синие ниточки рек. У подножия гор все пестрело, все двигалось — это Эригион, виднейшее государство эльфов покрытое дивно-пышной рябью сотен садов, а, также, белой сетью дворцов, скульптур, мостов; казалось — это грибница, из которой росли всякие чудеса.

Как волшебник, в одно мгновенье, одним взглядом, пролетал он расстояния на которые потребовались бы целые дни пешего пути.

Вот уже владения государя Хаэрона: пышность лесов; волнистые, просторные подъемы, опадания местности — нитки ручейков, точки-птицы летящих над этим привольями — но ниже Барахира.

А вон и дороги: серые и светло-коричневые, плывут, сливаются воедино, целыми трактами уходят за горизонт. В основном, дороги были пустынны — но, кой-где, взгляд улавливал движение, но вот кто это — пеший, или всадник, было не разглядеть.

Было огражденье — и, казалось, прямо под ними, двумя жилами протягивались Седонна и Бруиненн.

А Туманград? Он словно сковорода, стоял у слияния двух этих горных рек. Два моста отходили от него, и расходились уж и трактами, и небольшими тропками — все было как на ладони; и, с такого расстояния, казалось, что по городским улицам медленно протекает густая черно-серая масса…

Но взгляд Барахира долго не задерживался у родного града — он устремился вместе с течением реки дальше, на юго-запад; туда, где, как он знал, было море. Холмы, леса, поля — их было видно до самого горизонта, а там все сливалось в неясную пестрящую линию, но моря не было видно…

— Смотри. — тревожно молвила Эллинэль, и Барахир повернулся на ее голос.

На севере видна была черная стена. Покрывающие ее клубы, должно быть, двигались, однако, с такого расстояния казалось, что они недвижимы и тверды, как гранит. Стена эта была как раз вровень с вершиной мэллорна, а под ней все было темно, будто — это был обрывок покрывала ночи. Оттуда разом вырвались отсветы сотен молний, и оттого белесо-синеватое сияние было беспрерывным, то нарастающим, то немного стихающим.

— Странно. — в голосе эльфийской девы слышалась тревога. — Эта буря никуда не движется; ветер не смеет коснуться ее, а она все сгущается, и висит на месте, точно выжидает чьего-то приказа.

— Смотри! — воскликнул Барахир, и указал на приближающуюся со стороны Серых гор величественного орла.

Он стремительно, и гладко, словно слеза, катящаяся по лазурной щеке, проплывал по небу, высоко-высоко над их головами, но, все-таки, видно было, какая эта птица огромная, и какая в ней необычайная сила. Он пролетел, и, вскоре светлой точкой канул на западном небосклоне.

Барахир и не знал, что этого же самого орла, видели несколькими часами раньше, и в нескольких сот верст к востоку, хоббит Фалко и эльф Эллиор.

Еще несколько минут простояли они, созерцая, а потом Эллинэль молвила:

— А вот и батюшка мой, король Тумбар, и послы Эригиона.

Барахир обернулся, и увидел, как в полном безмолвии, словно стяги тумана, движутся к ним несколько эльфов.

У посланцев Эригиона плащи и, даже цвет лиц был того живого, мраморного оттенка, который роднил их с прожилками на «волшебной грибнице», только что виденной Барахиром. Тумбар выделялся среди них и цветом одежды, и лицом: так одежда его была того же живого янтарного оттенка, что и ствол мэллорна; лицо довольно сильно загорело, и не то что обветрилось, а, скорее, само испускало ветер. Голоса посланцев Эригиона были высоки и певучи. Голос короля Тумбара — более глубокий, зычный.

Вот Эллинэль подбежала к своему батюшке, обняла за плечи, и поцеловала в щеку:

— Дочь моя, нет тебе в красе и в тепле душевной равных, — улыбнулся король, но Барахир заметил, что на челе его залегли морщинки — следы душевной тревоги… — Ну, кого же ты привела? Кто этот храбрец, решившийся взойти на вершину?

Барахир прижал руку к сердцу, представился, поклонился. Затем спросил то, что было ему поручено.

Тумбар перешел к огражденью, взялся за него руками, и некоторое время простоял так, вглядываясь в глубины воздуха. Посланцы Эригиона отошли в сторону, и, чтобы не мешать королю, негромко говорили там о чем-то на своем, похожем на шелест волн в ясную погоду эльфийском.

— Как тебе вид с вершины? — не оборачиваясь, спросил Тумбар у Барахира.

Юноша попытался выразить свой восторг, однако, в словах у него ничего не вышло, и он запнулся; смущенно взглянул на Эллинэль — она созерцала грозовые тучи на севере.

— Конечно, отсюда видно не все Среднеземье. — негромко говорил король. — Но видна значительная его часть… Сейчас тучи собираются на севере; вот, оказывается, в соседних лесах замечен какой-то отряд; пропал страж ворот — я перечислил по ниспадающей, от большого к малому — однако, все это от одного. Уже довольно долгое время по вашему людскому счету, не тревожили Среднеземье крупные войны — небольшие стычки, поглощающих друг друга безымянных варварских царьков не в счет… А теперь вот, тот, кто скрыт за горами на юге-востоке, вздумал раздуть уголья. И все дремавшее, выжидавшее своего часа, пришло теперь в движенье. Чувствую как движутся полчища орков, троллей, всяких тварей безымянных, но — это далеко отсюда, на севере; и мне неведомо какова из цель. Пока дороги кажутся по прежнему спокойными, но, чует мое сердце — это ненадолго. Вот и послы Эригиона говорят, что неспокойно. У восточных их окраин видели Барлога… Впрочем, слово «Барлог» тебе вряд ли о чем-то говорит; ну, вот, хорошо бы, чтоб до конца своих дней ты и не узнал о нем большего. Нет — нам не ведомо ни про армии сокрытые в лесах, ни про вашего Маэглина. Сейчас я пошлю следопытов.

На его зов появились двое эльфов, выслушали короля, и беззвучно, словно солнечные зайчики, слетели по лестнице.

Тумбар же говорил, раздумчиво:

— У врага это в обычаи — приходить на праздники. В тот миг, когда и забудешь, что существует зло — черный меч обрушиться на пиршественный стол. С другой стороны — впереди нелегкое время — может, та тьма, что сгущается над Среднеземьем и не обрушит на нас удар — слишком уж мы мелки для грандиозных, как всегда, замыслов Врага, но краешком то она нас задет — это точно. И только вместе мы сможем дать отпор…

Барахир ожидавший прямого ответа — проводить праздник или же нет, замер, но король молчал. Наконец, юноша решился, прокашлялся, спросил:

— Так будем ли мы завтра праздновать?

— Подождем то, что принесут следопыты.

— Хорошо. В таком случае, мне пора идти. — молвил Барахир, с сожалением взглянув на открывающийся вид, и на эльфийскую деву.

Эллинэль почувствовала его взгляд, с мягкой улыбкой обернулась:

— Батюшка, я провожу нашего гостя.

— Хотелось бы мне побывать здесь хоть еще раз. — признался Барахир.

— Что ж — почему бы и нет? Ты первым из людей сюда поднялся; к тому же, ты и раньше уже познакомился с моими подданными — не удивляйся, мне известно от птиц все, что происходит в лесу. В награжденье приглашаю тебя завтра с твоим государем на эту высоту. В том случае, конечно, если праздник состоится.

И вот, так и не заходя в эльфийский белокрылый дворец, Барахир и Эллинэль, взявшись за руки, слетели по боковой лестнице, и побежали по той, которая вилась вокруг ствола.

Сердце Барахира защемило от того, и он признался, стремительно летя навстречу объятьям леса и озера:

— У меня поэмы из груди так и рвутся! Дали бы мне перо…да, разве ж, выразишь чувства, хоть стихами… Я вас… — он запнулся, а потом решился и выкрикнул: — Я вас люблю!

Рядом зашумело лиственное озеро; и юноше казалось, что в голосе каждого листа тоже шепот: «Люблю, люблю тебя!»

Незаметно, будто за спиною осталось ступеней десять, пролетел этот спуск. Вот их ноги уже коснулись земли.

— Позвольте мне на прощанье обнять вас..

Так попросил юноша, не чувствуя даже, сколь дерзка такая просьба — как к еще одному эльфийскому чуду стремился к ней юноша, и дева поняла это.

— Хорошо, обнимемся. Только исполни мою просьбу: закрой глаза.

Барахир закрыл глаза, протянул вперед руки, и услышал ее фонтаном звенящий голос:

— Ну, подойди же!

Барахир сделал несколько шагов, и вот коснулся ее. Теплая, живая плоть, словно родниковая струя, разлилась по его ладоням — она оказалась и мягкой и трепетной; он немного надавил на нее, и она нежно поддалась. Барахир, не веря в счастье свое, не смел открыть глаз, а девичий голосок зазвенел над его ухом:

— Поцелуй меня!

Барахир придвинулся немного вперед, и вот прикоснулся к ее губам — какими же трепетными, мягкими оказались они. Юноша почувствовал, как от них перетекает к нему сила — ах, надо было оторваться, иначе бы его разорвало от этой силищи!

Ах, да пусть бы и разорвало! Такое восторженное состояние он никогда не испытывал!

— Открой глаза! — со смехом зазвенел голосок Эллинэль.

Барахир повиновался, и понял, что все это время обнимался с мэллорном, ну а Эллинэль взошла на один круг лестницы, и теперь смеялась метрах в двадцати над его головой.

Барахир нисколько не огорчился и не смутился — он любовался и мэллорном, и девой, и плотами, и всеми эльфами и озером, и лесом, и птицами, и облаками — и всех он их любил одинаково, и всех он был готов обнимать и целовать!

Маэглин был сыном сапожника. Отец его отличался суровым, угрюмым нравом; и, забитая мать Маэглина — робкая, покорная женщина, сидела все время в темном углу, пряла там, стараясь не издавать каких-либо звуков; ее тихий голос будущему хранителю ворот довелось слышать лишь раз десять.

Она умерла так же, как и жила — в молчании, и в своем углу, за пряжей, и, потом, всем казалось, что ее и не было вовсе, а был только расплывчатый призрак в старом, почти уже забытом сне.

Маэглин не любил ни своего горько запившего после смерти матери отца, ни кого бы то ни было иного. Волей не волей, именно в своего отца он и пошел. Уже вскоре после смерти матери (а тогда ему только исполнилось тринадцать) — нрав этот проявился в полной мере. Он не желал общаться со сверстниками, не желал выходить куда-либо из дома, но сидел в темном углу; слушал пьяную, обращенную к воздуху ругань отца, и никто не видел тогда его бледное, искаженное ненавистью лицо.

Уже в шестнадцать лет, не получивши никакого образования, он устроился в государеву дружину. Он, привыкший в темном углу сдерживать свои чувства, и теперь никогда не проявлял их в открытую: выполнял все, что было поручено — выполнял молча, с каким-то неискренним рвеньем; и никто от ничего, кроме сухих, односложных ответов не слышал.

Чуть приплюснутое лицо его, с маленьким носом, с синими полукружьями под глазами, с постоянной испариной на лбу — казалось высеченным из камня и никогда никаких эмоций никогда не проступало на нем.

Как-то, между начальником караула и одним государевым советником зашел разговор как раз об Маэглине, ибо, незадолго перед этим, государственному советнику довелось задать несколько вопросов сыну сапожника:

— Он юноша, или кто? — дивился советник, прихлебывая вино.

— Он отвечает, что ему только пошел третий десяток. — молвил, уже раздобревший от выпитого, начальник караула.

— А с виду кажется, что у него вовсе возраста нет. Не понятное лицо какое-то.

— Но службу несет исправно. — заявил начальник караула.

— Но необычайный… Вот такой-то необычайный — угрюмый и честный нам и нужен. Уходит старый хранитель ворот Бэги — совсем уже старым стал, уже и ключа в руках держать не может…

На следующий день, когда начальник караула торжественно объявил Маэглину о его новом назначении, то в одном месте запнулся, ибо жуткая ухмылка исказила это каменное лицо.

— Ты что?

— Все хорошо. — своим обычным, ровным тоном заявил Маэглин.

В тот же день он явился к своему оглохшему и тяжко заболевшему к старости отцу, и зашептал ему на ухо:

— Сегодня исполнилась моя мечта. Я это возжелал в тот день, когда увитая своей паутиной, умерла здесь моя мать, об этом мечтал я все последующие годы, сидя в ее же углу… Я возненавидел этот город за то, что ему не было дела ни до умирающей, от безысходной жизни с тобой, мерзкая скотина, матушки, ни до меня, достойного чего-то большего, но обреченного прозябать среди гнилостных этих стен. Как же давно я мечтал о том, чтобы город оказался в моих руках — и вот это, достойное меня, Маэглина, сбылось. Теперь то, стоит мне только повернуть ключик, и лава польется на эти улицы. Выметет все подчистую, ну а я стану героем! Ха-ха! Я отдаю тебе сокровеннейшую свою тайну, а ты даже и не слышишь! Вот так же и они не поймут, что к чему, пока лава не выжжет их!..

Вот такому человеку достались ключи от городских ворот. Теперь он стал совсем уж нелюдим, сидел в сторожке, возле ворот, и проходившие порой видели его бледный лик; страшно высвеченный белым лучом в каком-нибудь темном углу.

Говорили даже:

— Наши ворота сторожит мраморная статуя, и нечего бояться.

Жители и впрямь не боялись никого, кроме «колдунов-эльфов» из леса. А о том, что на верховьях Седонны обитают племена варваров, которые когда-то чуть не перебили весь их народ, вспоминали разве что в страшных сказках.

А Маэглин ждал, и, сидя в темном углу, набирался все большего презрения. И как же он ждал того часа, когда сможет возвыситься!

Накануне весь день шумел дождь, и Маэглин, как всегда угрюмый, все это время сидел в совершенной недвижимости, да представлял, как вспыхнет Туманград, как его на золотых носилках вынесут из дымящихся развалин; будут славить, бросать цветы — и понесут… понесут к Новой Жизни.

К ночи, дождь усмирился, и только журчали по мостовой ручейки, да звенела с крыш капель. В каморке Маэглина было душно — ведь он никогда не открывал окон, опасался, что кто-то подслушает его (хоть он никогда и не проговаривал мыслей).

Вдруг — негромкий, острожный стук в дверь.

«Вот она — судьба!» — понял хранитель ворот, и развившееся за годы одиночества воображение вывело целую армию, которая уже выстроилась под стенами ненавистного города, и только и ждала, когда он, Маэглин, совершит свой подвиг — повернет пред ними ключ. Направляясь к двери, он уже представил высокого, одетого в золотые доспехи воина, с благородным лицом.

И он уже хотел выкрикнуть: «Я готов!» — как вынужден был отступить и со вздохом разочарования повалится на свой жесткий деревянный стул.

На пороге предстал какой-то оборванец пришедший, должно быть, из кабака клянчить у него монету. Он захлопнул за собой дверь, оглядел внимательно каморку, хмыкнул, и уселся за стол, против Маэглина.

От проходимца несло протухшей рыбой.

Маэглин, почти уже разучившийся говорить, с трудом выдавил слова:

— Что… тебе… нужно…

Незнакомец ничего не ответил. Он запустил руки в карманы, и из правого достал туго набитый мешочек, из левого — длинный кинжал. Мешочек он развязал и высыпал груду необычайно чистых против его, немытого состояния, золотых монет. Они с тяжелым грохотом рассыпались по столу, и одна упала на пол и звук был такой, будто это железная бочка рухнула. Да — на эти деньги можно было прожить безбедно до конца дней своих. А, когда незнакомец стал говорить, страшно картавя, и выдавливая слова, с таким трудом, будто в глотку ему камней набили — Маэглин усмехнулся; так же, как и в тот день, когда его назначили хранителем ворот. Он, все-таки, не ошибся!

Вот, что можно было разобрать из каменного потока:

— Сейчас ты примешь либо богатства в карман, либо — лезвие в горло. Если ты разумен, то станешь богатым; если нет — умрешь, а мы, все одно, сметем этот городок. Ну так что — и не смей лгать — я сразу почую ложь!

— Да — я готов!

Они поговорили еще немного, и Маэглин узнал, что подступающей армии известно о готовящемся празднике, что именно во время праздника они и подойдут к воротам Туманграда. И вся служба Маэглина (как и ожидал он) — только в том, чтобы повернуть пред ними ключик.

Говорили они долго и тяжело. Посланник все коверкал, сливал в неотесанные каменья слова; ну а Маэглин с непривычки говорить, долго думал над каждым следующим словом. Услышь их кто со стороны — так сказал бы:

— Вот несчастные, для которых общение обращено в тяжелую работу!

Наконец, посланник поднялся, и, взявши в руку кинжал, долго разглядывал лицо Маэглина.

— Ты не врешь! А теперь выпусти меня из города.

На улице, от свежего, после дождевого воздуха, у Маэглина, привыкшего к духоте, закружилась голова. Едва слышная до того капель, нахлынула со всех сторон: в воздухе рассеивались мельчайшие брызги и ласково касались лица.

Раньше, когда он сидел в своей каморке, сожжение города, и дальнейшее его возвеличивание, представлялось ему всегда символическим; без ненужных деталей — была славящая его армия освободителей, были дымящиеся, уходящие за горизонт развалины; а впереди — Новая Жизнь.

Надо же было случится такому, что именно теперь, стали его эти детали интересовать! Вот, уже отпирая засов, он выдавил:

— А что станет с жителями?

Посыпались неотесанные камни:

— Тебе что — жалко их стало?

— Нет… нет… — с придыханием выдавил Маэглин. — Просто… интерес…

— Всякому, кто окажет сопротивление, будет перерезана глотка! Всех остальных — в рабство на вечные времена. Кроме тебя, конечно.

Маэглин кивнул — иного то он и не ждал.

Теперь надо было открыть створки — они поползли с тяжелым грохотом.

— Проклятье… — выругался посланник.

Со стены раздался голос:

— Эй, Маэглин?! Это ты?

— Да. — с трудом выдавил хранитель ключа. — Мне надо…

Он, покрываясь потом, замер, не зная, что придумать: действительно, ради чего, посреди ночи он мог вдруг отпереть ворота? Однако, тот дозорный, который спрашивал его, был успокоен и таким ответом, шумно зевнул; неспешно зашагал дальше.

И вот створка была открыта, через нее потянуло по ногам густым темно-серым туманом. Посланник еще раз хлопнул Маэглина по плечу, после чего, одним стремительным рывком, растворился в ночи.

Вот теперь то следовало Маэглину поскорее возвращаться в свою коморку, забиться там в дальний угол, и сидеть там, дрожа, и в нетерпении выжидая.

Казалось, только бы теперь и радоваться ему и кривить свое лицо в жуткую ухмылку, однако ж, какая-то неясная тревога снедала его — что-то было не так: от чего-то сердце сжалось, от чего-то тоска росла в нем.

И вот он, ухватившись своими дрожащими, длинными пальцами за створку, вглядывался в ночь, точно у нее ожидал найти ответ на вопрос: «В чем же причина этого волнения?»

А ночь, распахивающаяся за створками — жила, двигалась грозными образами. Туман плыл над течением Бруинена — это были волнистые, черные скаты — это была беспрерывно летящая шагах в сорока от Маэглина стена образов.

— Что за напасть? Будто она мне помешать хочет. Ну, уж нет, не выйдет. — эти слова он пробормотал, желая изгнать непонятное волнение из сердца.

И он надавил на створку, и загудела она, закрывая эту полную волнующих его образов ночь. Вдруг появилась маленькая тень; она шагнула к самым воротам, и за спиной ее волновались стяги тумана; раздался ясный детский голосок:

— Подождите, не закрывайте ворота, пожалуйста. Мне страшно здесь одной…

Это была девочка лет семи, в простом крестьянском платьице, — она подошла к нему — личико у нее было худенькое; худенькими были и ручки; она дрожала, и не понять было — от холода или же от страха.

Она взглянула на лицо Маэглина с надеждой, взмолилась:

— Пропустите меня, пожалуйста… Там бродит кто-то…

Тут Маэглин молвил то, что как-то само вырвалось у него — то, что он и не собирался говорить, о чем, вроде, и не думал:

— Да что же с тобою случилось, маленькая?..

Тут он хотел остановиться, но неожиданное, теплое чувство, вдруг взмыло в его груди, и язык сам ворочался:

— Почему же ты не дома?.. Замерзла, видать, проголодалась; да и страшно то, наверное, одной такой маленькой, в ночи то. Ну, проходи, проходи…

Он посторонился, пропустил ее; ну а сам сильнее надавил на створку; она с грохотом затворилась, а он стоял, прислушиваясь, что же в душе его происходит. А там, в его запертой, таящей детскую обиду душе, вдруг все выплеснулось на свободу, и он только цеплялся за прежнее.

Но он не испытывал больше ненависти к окружавшим его людям (даже и к отцу своему); более того — Маэглин не понимал, почему этот город должен гореть, кого-то должны убивать, а кого-то вести в рабство. Так же, он понял, что деньги ему не нужны, так как никаких вещей он не хотел, а ел очень мало, и мог прокормить себя рыбной ловлей.

Он отвел девочку в свою коморку; и только теперь почувствовал, как там душно. Он распахнул все окна, а, так же — оставил открытой дверь. Перед ней, на стол, поставил остывший свой ужин: овсяную кашу, мясные котлеты, а, так же — кружку яблочного сока в котором плавала одинокая муха.

Сам Маэглин уселся против девочки, по лицу его катились капельки пота.

Девочка освободила из яблочного сока муху, после чего принялась есть кашу.

— Так откуда ты? — спрашивал Маэглин.

Малютка отвечала ему:

— Родители мои живут в лесу. Заплутала я, никак родного дома найти не могла; вот решила пойти к государю — он поможет.

— Да как же получилось так, что ты, всю жизнь в лесу проведшая, не могла найти дорогу к дому? Ты ж, поди, там каждую тропку ведаешь.

— А меня леший по тропинкам заводил: все перепутал, да к одному месту лихому выводил.

— Так что ж за место такое?

— А там пепелище… Да, да — и вся земля вокруг выжжена. А дома-то нашего и нет. Не знаю, где искать его, где батюшка, где матушка мои? Леший все дороги перепутал. А я так долго в лесу блуждала! Ох — страшно мне там стало, да и голоса чьи-то там слышала! Вроде, как и не голоса даже, а камня валятся; и сейчас то к воротам подходила, а там тень такая… А что вы плачете, дяденька, дяденька — что ж вы плачете то?

И она, вслед за Маэглином, заплакала.

Хранитель ворот хрипел ей сквозь слезы:

— Хочешь знать, кто я?! Я тот, кого гласом своим ты просветлила! Совесть ты мне вернула… Ах, вот кабы пришла ты пораньше!.. Ведь — это ты должна была постучать ко мне в дверь с полчаса назад… Да, да — я бы тогда просветлел — полчаса назад! И я ответил бы Ему: «Нет и Никогда!»

Девочка ничего не понимала из сказанного Маэглином, но зато понимала, что он очень несчастен и, потому, поцеловала его в щеку; как, должно быть, целовала и своих кукол, когда казалось ей, что они чем-либо расстроены.

Маэглин весь как-то сжался от этого поцелуя:

— Ах, почему же ты не пришла пораньше? Почему же?! Почему же?!!

Тут Маэглин выскочил из-за стола, и, покачиваясь, остановился посреди коморки; руками он сжимал лицо.

— Знай, знай, что мне очень не хватало такого вот поцелуя! Ах, зачем же я сидел все это время, забитый в угол! Да я же был слеп! Будто, все эти годы помутнение на мне было. И чего, и зачем я этого ждал?! Ох, не понять, не понять теперь. А страшно то как!

Девочка подошла к нему, дотронулась ладошкой до его подрагивающего локтя.

Сама она уже не плакала, но всеми силами пыталась успокоить Маэглина, словно бы он был ее младший братец:

— Пожалуйста, не плачь больше, а то я и сама расплачусь. Я знаю — государь Хаэрон нам поможет. Вот мы выспимся, и завтра утром поедем к нему.

— К государю?! — испуганно выкрикнул Маэглин. — Ну уж нет — он то не поможет. Он только осудит, накажет! Нет, нет — он проклянет бедного Маэглина! — и, наконец, он выкрикнул с ужасом. — Он велит казнить меня!

Девочка вновь принялась утешать его, как маленького, а Маэглин теперь и впрямь был, как маленький. Ведь, не оставалось ничего от былой его напускной, мрачной неприязни — и вот открылся человечек ничего не знающий, ничего не понимающий, и ужасающейся глупости всего, чем жил он раньше.

— Нет, нет. — шептал он. — К нашему государю я не пойду! Нет! Но мне надо остановить Их… Ведь, я предал…

Обхвативши руками голову, заметался он из угла в угол, продолжая что-то бессвязно выкрикивать. Девочка, видя его страдания, опять заплакала; а он, услышав ее плач, болезненно вскрикнул, бросился, обнял, расцеловал, зашептал:

— И будешь ты жить счастливо!.. Да, да — как эльфийская принцесса!

Он отдал ей кошель с золотыми и зашептал:

— Ты к государю лучше не ходи! Не поможет он тебе, только время зря потеряешь. Иди на запад, ну а я, если все хорошо будет, догоню тебя!

И Маэглин бросился в ночь. Он чувствовал теперь, что что-то страшное, непоправимое произойдет в том случае, ежели он откроет ворота, но не понимал того, что ничего, кроме того, что принял кошель — он не совершил. Ведь, ключ оставался при нем, и он волен был открывать, или закрывать врата так же, как и прежде. Маэглин уверился, что надо догнать посланца, и высказать ему все. Тогда, по наивному его мнению — все разрешилось счастливо…

И вот он распахнул ворота, ворвался в туман, едва не свалился в Бруинен, но нашел мост и бросился на восточный берег. Там расходились три больших тракта: на север, на восток, и на юг. Маэглин, ни на мгновенье не останавливаясь, метнулся по тому, который вел на восток.

Через некоторое время туман рассеялся, и он оказался леса, который показался ему и дремучим, и необъятным, и колдовским — ведь он, всю жизнь проведши в городе, никогда раньше и леса не видел. Теперь он плакал, и дрожал от страха, но, все-таки, продолжал бежать. Вот мелькнула, ведущая в глубь чащи тропинка и Маэглин увидел там какое-то движение. И он уверился в том, что в этой ночи есть только он и этот посланник. Вот он бросился на эту тропу…

По лицу его били ветки; он много раз спотыкался, падая на землю, выкрикивал:

— Я передумал! Убирайтесь прочь!

Потом он очнулся лежащим на дне оврага. Холодная родниковая вода обмывала его голову и тело. Только пробивался рассвет; и туман, поднимаясь все выше, обвил розовым куполом кроны деревьев; так, что, казалось, будто лежит он на полу длинной залы, с рядами уходящих вдаль колон.

Маэглин, вздрагивая от утренней прохлады, медленно поднялся; выбрался из оврага, и, заваливаясь из стороны в сторону, считая плечами стволы, побрел, куда глаза глядят. Через час вышел он на поле над которым, как и над всеми окрестными полями, мягко сиял мэллорн.

И вот Маэглин протянул к царственному древу руки и вскрикивая:

— Страшная пустота позади, ничего-ничего там нет! Я был одержим злом, но теперь то я освободился. А, будь что будет — пойду к государю, и расскажу, как все было — пусть он меня и судит.

И Маэглин очень медленно, так как мало было сил в его измученном душевными терзаньями теле, побрел к мэллорну — и, хотя, казалось, что древо совсем рядом — до него еще были долгие часы ходьбы…

В то же время, когда Маэглин намеривался признаться во всем государю, верстах в двадцати к северо-востоку от него, в глухом еловом лесу, на дне большого, увитого змеистыми корнями оврага, из-за каменной плиты слышались грубые отрывистые голоса. Если бы перевести те слова на язык, которым пользовались Барахир и Маэглин, то вышло бы примерно следующее:

— Ну что, Баргх, ты выполнил то, что было тебе порчено?

— Да.

— А неужто этот хранитель ворот оказался таким дурнем, как рассказывал наш смотровой?

— О да! В глазах его — ни капли разума! Можно было даже и не давать ему этот мешок с поддельными золотыми — он согласился бы и так!

— Барх, ты знаешь, что, если ты ошибся — подохнут многие из наших?

— Барх никогда не ошибается! Он откроет нам ворота, и мы перережем глотку ему первому!

— Меньше болтай! — звук затрещины, разъяренный скрип зубов. — Иди на место, и точи свой ятаган! Завтра с утра, под прикрытием Повелителя Пламени мы выступим.

Тут из-за глыбы раздался многогласый кровожадный рык, а еще из каких-то глубин — волчий вой, то же многогласый, жаждущий только одного — рвать.

Рука Хаэрона погрузилась в широкое и теплое злато теплых, живых волос жены его Марвен. У нее был светлый, почти прозрачный лик, а фигура — легкая в которой, однако, проступала сильная стать — ведь, была она крестьянской дочерью и с детства привыкла к нелегкому, физическому труду.

Но чудом были ее волосы! Такие волосы и у эльфов редкость — эти густые пряди словно бы наделены были неким своим сердцем, словно бы по ним, как по мэллорну двигались потоки живые — они и во тьме сияли, и в зимнюю пору могли согреть, как перина.

Она сидела у распахнутого окна, в которое влетало журчание фонтаны, и темно-златистая вечерняя дымка; слышались голоса птиц, и гул голосов с улиц: уж в этот вечер и горожанам было, что обсудить — как ни как, а на следующий день назначен был поход и пиршество с «колдунами-эльфами».

Перед Марвен, в колыбели лежали трое младенцев — мальчиков, рожденных за месяц до описываемых событий.

«Кого-то из них выбрать наследником? Не бросить ли жребий? Не вышло бы потом вражды» — над этим уже не раз задумывался король.

Однако, теперь он не был королем — он не отдавал приказы, он не слушал своих советников. Нет — он просто был Хаэроном — тридцати лет от роду, и он был счастлив от того, что рядом его любимая.

Милым своим голосочком спрашивала она:

— Так, значит, завтрашнее единение, все-таки, состоится?

— Проходили следопыты Тумбара; доложили, что армии не обнаружено…

— А что с хранителем ключей?

— И тут многое разъяснилось. Осмотрели его коморку, и на полу нашли золотую монету. Поддельную правда; сначала подумали было, что пыталась его подкупить. Однако ж, осмотревши еще получше, обнаружили девочку — она забилась в дальний угол и горько плакала. Мы расспросили ее и выяснили, что Маэглин ночью был сильно пьян, и просто убежал за ворота. Неведомо только — откуда он только столько фальшивых золотых раздобыл — ведь, девочке он целый кошель подарил. Впрочем — все это дело ничтожное. А завтра, как отпразднуем, так и вовсе об этом не вспомним. Давай поговорим о малышах. Вот интересно, какая им судьба уготована?

— Странно, что ты этот вопрос задал. — встревожено молвила Марвен.

— Отчего ж?

— Да мне сегодня самой тревожно за них стало. От них не отхожу, а тут новость — прибыла какая-то гадательница, только один день у нас в городе, а потом на запад отправляется. Вот я и решила, пусть она про маленьких погадает: успокоит меня. Пришла эта старуха: волосы белые, зрачки белые (слепая, стало быть). Подошла она к люльке, и каждого младенца брала за ладонь — они до это расплакались, а она только до них дотронулась — сразу и успокоились. Вот помрачнело лицо старухи. Я и спрашиваю: «В чем дело?». Она же мне в ответ: «Вот что — обещали вы мне десять золотых — не надо мне вообще никакого вознагражденья, только избавьте от муки, говорить вам предначертанье» Мне и самой тут страшно стало, но я, все-таки, настояла на своем. И взглянула она тут прямо белесыми своими зрачками — так, словно зрела меня и поведала такое, от чего у меня до сих пор дрожь. «У иных есть линия жизненного пламени — у всех разная, но конец один — смерть. Души твоих обделены этим даром. Впереди увидела я бушующий океан темный; ох — и не ведаю, что это. Жуть какая!.. Выпустите меня!.. Ох, жуть какая!..» И тут как зарыдает, да и бросится прочь. Денег она не приняла, и тут же из нашего города уехала.

Хаэрон, в то время, как рассказывала Марвен и на лице ее ужас пережитого отразился — и сам встревожился.

Но вот минуло мгновенье, и уж не видно ничего грозного — три малыша, так мягко убаюканные в отсветах темно-златистого вечернего сияния, тихо, мирно спят, и видят свои ясные детские сны…

Он нежно провел рукою в живом озере волос Марвен и молвил:

— А что слушать этих старых предсказательниц? Быть может, ей показалось что, померещилось — мало ли что бывает…

Марвен вздохнула, ничего не ответила, и видно было, что слова Хаэрона совсем ее не успокоили. Он посидел еще некоторое время, поцеловал ее в щеку и, подойдя к окну, молвил:

— А на небе уже первая звезда выступила. Очень тихий, красивый закат; посмотри, какое бирюзовое облако плывет — точно река небесная, точно сны…

В это время раздался отдаленный раскат грома — где-то на пределе слышимости, он не умолкал ни на мгновенье, перекатывался с одной стороны неба в другую; и слышалось в нем бессчетное множество грубых, хохочущих голосов…

Было нечто неестественное в тихой беспечности этого вечера; в этой бирюзовой, плавно текущей, предвещающей счастливый день, облачной реке, и в этом беспрерывном, перекатистом, громовом хохоте.