Волки

XXVII. Придуманная жизнь

Мышь скреблась под полом. Шуршала опилками, перебирала лапками сухие веточки. Она объявлялась вечером. Только начинало темнеть, зимнее солнце пряталось за горами, комната погружалась в сумерки. Огонёк единственной лампы не мог рассеять тьму.

Вот тогда и приходило её время. Мышь выходила наружу из норки и принималась сновать под кроватями. То и дело был слышен слабый шорох. Временами он прекращался. Казалось, она уже убежала далеко и больше не вернётся. Но стоило Титу подумать об этом, мышь тут же объявлялась снова.

Так продолжалось до самого рассвета. С восходом солнца мышь пропадала, шорох под полом затихал. Холодное утро заставляло её скрыться до самой темноты.

Тит постепенно привык к мышиным поскребушкам. Соседка под полом никак не докучала ему. Иногда он начинал представлять себе, что это необычная мышь. Какая-нибудь особенная. Иной раз воображал её с метлой в лапках, тщательно подметающую пол в норе, словно аккуратная хозяйка. Или с деревянной ложкой, которой она помешивает в котелке кашу. А вокруг неё сидит с десяток мышат, и ждёт, когда мать обед сварит.

Временами мышь приобретала соблазнительные формы, едва прикрытые полупрозрачной тканью и цветочными гирляндами. Теперь она играла роль гетеры, покачивала бёдрами и махала хвостиком, привлекая состоятельных мужчин. Или надевала покрывало и важно шествовала в храм, словно знатная матрона. Но эти картинки давались Титу плохо, ему сложно было представить гетер и знатных женщин, он мало знался с теми и другими. Простую жизнь, где мышь играла роль хозяйки дома, было куда как легче вообразить.

Да, какой только чепухой не начнёшь забивать голову, чтобы отвлечься. Всё что угодно сочинишь, лишь бы не думать о боли, которая не утихала ни на мгновение. Болели разодранные мышцы, казалось, всё тело — сплошная кровоточащая рана. Игла лекаря сшила разодранную плоть, но зарастала она слишком медленно. А с болью врач ничего не мог поделать. Травяные отвары — слабое средство. Они никак не могли облегчить страдания декуриона от ужасных ран, которые оставили когти ликантропа.

Днём ещё можно было хоть как-то терпеть. Приходил медик, перевязывал раны. За ним тащился его молодой помощник, Тимокл, изрядный балбес и бездельник. Парень то и дело получал нагоняй от учителя за леность. Гнать бы лодыря взашей, да рабочих рук у Минунция Дентата не хватало и все они были заняты. А парня хоть на что-то полезное удавалось припрячь. Кашу раздавать или похлёбку. При этом он числился не капсарием, а медиком.

Иной раз к больным и увечным заходили их приятели, развлекали беседами, рассказывали о последних новостях. Жизнь раненых ограничилась маленьким строением валетудинария. А там, снаружи — большой мир. Там служба, товарищи, вредное начальство, женщины и ещё очень много всего. Тит прислушивался к чужим разговорам, частенько влезал в них без спроса. Чему удивлялись окружающие, ведь до стычки с ликантропом и ранения он не очень-то любил праздно языком почесать.

Пожалуй, Титу тоже хотелось, чтобы сейчас его кто-нибудь навестил. Но никто не приходил. Декурион не обижался. Не приходят, значит, всё у них хорошо, его советы не нужны, а жаловаться он не привык.

Он не знал, что когда его, полумëртвого, привезли в Апул из сгоревшего кастелла бревков, то в легионном валетудинарии все забегали, будто ошпаренные. Примчался сам Адриан, хотя ему в тот день, канун выступления, и без того забот хватало. Он в весьма резких выражениях потребовал немедленного отчëта о состоянии своего клиента. Разумеется, толку в тот момент от легата никакого не было, о чëм ординарный медик Минуций Дентат, главный вулнерарий Тринадцатого, не преминул ему сообщить с нескрываемым раздражением.

Адриан повращал глазами и удалился, чтобы через некоторое время вернуться в компании Статилия Критона.

Медики Тринадцатого обмерли от изумления и испуга — это же едва ли не сам Эскулап к ним с Олимпа спустился. Ну или Асклепий (большая часть легионных медиков были эллинами). Однако личный врач императора вëл себя исключительно корректно. Не стал давить авторитетом и влезать в ход операции, которая вовсю уже шла. Ограничился ролью наблюдателя, дал один совет, а потом доложил легату, что Минуций действовал исключительно умело, в высшей степени грамотно и он, Тит Статилий Критон, лучше бы пациента не зашил. То была чистейшая правда — в практике Статилия, пользовавшего семейство цезаря, раны попадались чрезвычайно редко. Он лучше разбирался в мигренях Помпеи Плотины, супруги императора.

Адриан в такие тонкие материи вникнуть не стремился. Раз сам Статилий работу похвалил, значит она сделана хорошо, этого достаточно. Ну что же, теперь оставалось лишь уповать на милость Юпитера, Наилучшего, Величайшего. И Аполлона, конечно же, ибо он — главный божественный целитель, даже вперёд Асклепия в клятве Гиппократа назван.

Адриан кивнул и удалился. Больше он в валетудинарии не появился, да и не мог — Первый легион Минервы и Пятый Македонский с приданными им шестью вспомогательными когортами двинулись на север, добивать остатки немирных варваров.

В Апуле остался Тринадцатый и установилась непривычная тишина. Сюда, в ретентуру, часть лагеря наиболее удалëнную от ежедневной суеты долетало не так уж много порождаемых ею звуков.

Страдальцев здесь, судя по разговорам врачей и капсариев, сейчас собралось немного. Тит не знал, есть ли кто-то поблизости из переживших бойню в кастелле.

За двадцать шесть лет службы Лонгин повидал медиков всякими. Редко расслабленными, в чистой одежде. Чаще деловитыми, нахмуренными, даже в мирные годы всегда занятыми. Летом в легионах понос, зимой простуды, присесть и передохнуть некогда. Приходилось видеть их и перепачканными кровью с головы до ног, одних с безумными глазами, других спокойными даже тогда, когда где-то неподалёку орут тысячи глоток и лязгает сталь.

Сейчас за тонкими дощатыми перегородками хождений и разговоров слышно было мало.

Так проходил день. То горячей каши дадут, то отвара, противного на вкус, будто не лекарское снадобье выпил, а ивовой коры нажевался. То раны перевяжут. Днём терпеть можно.

А потом начиналась ночь, всё затихало, только Тит никак не мог заснуть. Боль мешала. Стоило больших трудов улечься так, чтобы она уменьшалась и не пронзала тело при малейшем движении. Тогда Титу удавалось провалиться в сон. Но лежать в блаженном забытье не получалось. Стоило хоть немного пошевелиться, боль мгновенно пронизывала всё тело. Он просыпался. И, с усилием сжимая зубы, слушал тишину, которую нарушал только мышиный писк.

Так он и приучил себя сочинять занятные сценки о жизни хвостатой соседки. Сегодня мышь представилась ему молодой женой, что ждёт супруга. С раннего утра до темноты вздыхает, сидя у окна. Стучит её ткацкий станок, серая пряжа в ловких лапках становится тёплым плащом. Она внимательно прислушивается, старается узнать знакомые шаги. А потом вдруг замирает, срывается с места и бежит наружу.

Тут Тит не смог прийти к соглашению со своими фантазиями. Сначала он представил, будто мышь получила письмо, в котором сообщалось что супруг погиб в неравном бою с кошачьим войском. Этот конец показался ему слишком грустным, и он принялся придумывать повеселее.

Но не успел. На улице рассвело, в маленькие окошки, затянутые бычьим пузырём, заглянул новый день. Соседи просыпались, кто-то кашлял, ругался и проклинал судьбу, забросившую их в далёкий варварский край. Тит потянулся, укрываясь плотнее одеялом. К утру стало прохладнее, раны заныли от сырости.

Дверь открылась, и в комнату вошёл Тимокл. Он тащил завтрак, кашу. Кормить ему приходилось всего нескольких больных, оттого котелок достался не тяжёлый, однако парень вздыхал так, будто тянул непосильную ношу.

Тит приподнялся на локте, размешивая в миске кашу. Правое плечо привычно заныло, будто ложка стала тяжелее меча и копья. Есть было неудобно, каждое движение давалось с болью.

Сегодня декурион с некоторым удивлением почувствовал, что чрезвычайно проголодался. Мягкий овечий сыр, что намешали в кашу, показался невероятно вкусным. Тит съел всё до крошки и тут же попросил добавки:

— Эй, парень! Принеси ещё!

— Нашёл чего попросить, — отозвался сосед Тита, — кормят абы чем. Нечто тут понятие имеют, как больного человека кормить надобно? Вот бабка моя знала, её бы сюда. Она бы и без лекаря справилась. Кто у нас хворал, так бабка первым делом сварит похлёбку на гусиных крылышках. И молодого чеснока туда накрошит. Поел и всё! На следующий день здоров! А тут жидкая каша каждый день. На такой-то еде не выздоравливают.

— Ну, от такого обеда я бы тоже не отказался, — согласился с соседом Тит, — кого бы только попросить, чтобы нам принесли?

Тут ему живо представилась физиономия Тиберия. Вот его-то в последнюю очередь Тит станет просить о любой, пусть самой незначительной услуге. Он поморщился. Рука, на которую опирался, затекла. Тело проснулось и вспомнило когти чудовищной твари. Опять разболелось, шея и плечи заныли, каждый шрам горел, будто в кипяток окунули. Декурион замолчал, досадуя, что самое пустяковое дело теперь оборачивается для него немалыми трудностями.

Однако, Тимокл решил, что сейчас попросят именно его. И искренне тому воспротивился:

— Не, я в таких делах не помощник. Учитель не велел. Он мне сколько раз говорил — если будут меня раненые посылать за едой или выпивкой, он мне голову оторвёт! Даже не предлагайте!

— Ты, Тимокл, никак урок выучил? Неужели запомнил чего-нибудь по лекарскому делу? — усмехнулся Тит.

Парень ничего не ответил. Над ним то и дело подшучивали, для раненых это было единственным развлечением. Тимокл терпел, побаивался ответить бывалым воякам. Кто знает, огрызнёшься им на шуточки, а они потом поправятся, да уши надерут. Оттого благоразумно молчал.

Помалкивал он и когда явился Минуций. Врач приходил с самого утра после того, как больных накормят завтраком. Осматривал пациентов и давал задания самому себе. Какого кому отвару дать, кого перевязывать чаще, а кого переселить в другую комнату. Чтобы соседи не видели, как тот будет помирать.

Сегодня Минуций первым делом подошёл к Титу. Он аккуратно размотал повязку. Лонгин заранее зажмурился, ожидая привычной боли, когда бинты приклеиваются к ране, а потом отрываются, и та снова начинает кровоточить.

В этот раз всё обошлось. Минуций размотал бинты и внимательно осмотрел раны. Пожалуй, дело шло на лад. Хотя это было истинным чудом. Таких ран прежде Минуцию видеть не приходилось, а лечить легионеров, растерзанных ликантропом — это уже за гранью здравого разумения.

Борозды от чудовищных когтей оборотня шли через правое плечо, продолжались в верхней части спины и на груди. Пожалуй, Титу повезло. Когти ликантропа здорово разорвали мышцы, но не вошли глубоко, ни в грудь, ни в спину. Минуций намочил пальцы в чашке с вином и прижал края раны. Тит дёрнулся от его прикосновения. Но ни кровь, ни гной не выступили. Похоже, срастается чисто. Минуций довольно хмыкнул и обратился к ученику:

— Ну, Тимокл! Расскажи мне, как распознать воспаление в ранах? Каковы его признаки?

Тит почувствовал себя неловко, теперь на его исполосованную спину пялились все. Тем более не нравилось, что на его примере будут учить молодого лекаря. Но куда деваться?

Тимокл молчал. Глаза отводил и смотрел куда-то в сторону, даже не пытаясь ответить на вопрос.

— Не расслышал ты, что ли? — повторил Минуций, — как узнать, каковы признаки воспаления?

Тимокл тяжко вздохнул и снова ничего не ответил.

— Бестолочь, ты, вот кто, — мрачно заявил Минуций, — позор своего почтенного дядюшки. Он мне, как второй отец был. Я ему всем обязан. Тебя вот учить обязан. Если бы он безвременно не помер, то, верно, отведал бы ты палок от его крутого нрава. Я же, в беспримерной доброте своей терплю тебя, да ещё вру начальству, мол толк из парня выйдет.

— Ты смотри, Минуций, сам не болей, — усмехнулся Тит, — а то, кто нас потом некому штопать будет. Смены достойной нет.

Пожилой лекарь только рукой махнул и повернулся к Тимоклу:

— Последний раз тебе объясняю, горе моё. Надобно рассмотреть и сказать, имеются ли краснота, отёк, боль, лихорадка и затруднение движения. По совокупности сего и можно судить о том, заживают ли ранения.

— Не, Минуций, не последний, — хохотнул кто-то на дальней койке.

— Чего? — спросил врач.

— Не последний раз, говорю, объясняешь!

Минуций вздохнул.

— Вот, парень, держи лучше грязные бинты. Постираешь их.

Врач вёл учёную беседу с учеником, то и дело вставляя греческие слова. Учился он в Пергамском асклепионе, как, кстати сказать, и Статилий. Тит внимательно прислушивался. По словам лекаря выходило, что он идёт на поправку. Не успел он порадоваться, как Минуций произнёс:

— Это самый сложный, невероятный случай. От чего я только не лечил, какие только раны не приходилось зашивать! И от мечей и копий, и от стрел. Сколько я собачьих укусов зашил, пару раз рысьи и медвежьи пришлось лечить. Но чтобы ликантроп! Я бы раньше не поверил, что оборотни существуют. Да я и сейчас верю с трудом.

Лонгин невесело усмехнулся.

— Ну, может мы все помешались, конечно.

— Да, нет, с ума поодиночке сходят. Это только от гнилой воды все вместе дрищут. Больше месяца все только про тварь да перетирают. А тут вы с ней свиделись. Верю, конечно. Особенно тебе. Вот Бессу бы не поверил. Он горазд заливать.

— Как он?

— Нормально. Всего лишь вывих.

— А этот волчара-переросток мог и руку оторвать, — сказал Лонгин.

— Да, — мрачно кивнул врач, — многим и оторвал. Руки, ноги, головы…

Помолчали.

Тит справился о том, кто выжил в бойне, а кто нет, как и положено командиру — едва придя в себя. Марк Сальвий уцелел и довольно легко отделался. В сравнении со многими.

— Ладно, — Минуций хлопнул ладонью себе по колену, — сегодня видно уже, что ты, Тит, выздоравливаешь. Поправишься, не сомневайся!

Минуций наклонился ближе к Лонгину и шëпотом проговорил:

— Тебя и сам Статилий Критон осматривал. А потом Авл Костыль, капсарий наш, рассказал мне, что Статилий отсюда сразу к Весëлому Гаю пошёл, а потом они вместе к цезарю ходили.

— Марциал сомневался, что это ликантроп, — негромко проговорил Лонгин, — теперь уж, верно не станет выдумывать мурмексы с ножами.

— Да, отделали тебя не мурмексом, — согласился Минуций, — на что эта тварь похожа?

— Зубастая, — устало ответил Тит.

— Зубастее меня? — улыбнулся Дентат.

— Ты тоже грозный, — согласился декурион-принцепс, — со всеми твоими ножами, крючками, да пилами.

— Ну, тебя-то пилить не пришлось, хвала Юпитеру, Наилучшему, Величайшему. А кое-кого из твоих парней…

— Кого? — сжал зубы Лонгин.

Минуций назвал несколько имëн. Когда Тит спрашивал о выживших, ему не стали в подробностях рассказывать, в каком виде те уцелели. Жив, только ранен — ну и хвала богам. А то, что раненый теперь без рук, без ног…

— Ликантроп, это, пожалуй, сильнее будет, чем Минотавр, — вдруг подал голос Тимокл, — кентавры, должно быть послабее были. А Кромионская свинья и рядом-то не стояла. Пожалуй, только гидра опаснее была, хотя кто их там знает.

— Что же ты, парень, прямо всë про богов и чудовищ знаешь? — удивился Тит, впервые встретив подобную образованность.

— Да, все знаю, — важно подтвердил Тимокл, — если желаете послушать, расскажу! Я вот думаю, что с ликантропом никто не сравнится! Он сильнее всех других тварей. Хотя, про волко-людей мало кто писал, может, у меня выйдет? Смогу ли я сочинить эпическую поэму о войне в Дакии и битвах с ликантропами?

Тимокл не успел и помечтать о будущей славе нового поэта, как зажмурился и голову в плечи втянул. Минуций отвесил ему подзатыльник со словами:

— Гиппократа читай, бестолочь! Поэтов и без тебя хватает!

Тит только ухмылялся, глядя на незадачливого ученика лекаря. Что же, новости хорошие, Минуций заявил, что раны затягиваются неплохо. Значит, ещё поживём. С этими приятными мыслями он задремал.

Проснулся во время обеда, когда все остальные соседи доедали свою порцию каши. Тимокл долго тряс его за плечо, а Титу совсем не хотелось просыпаться. Запах горячей еды заставлял вынырнуть из объятий Морфея, но разум, измученный бессонницей, всплывать из глубины исцеляющего забвения не торопился.

— Да проснись же! — у самого уха крикнул ему Тимокл, — я обед принёс. И к тебе приятель пришёл!

Наконец, Тит разлепил глаза. Ему в руки сунули миску с кашей, уже порядочно остывшей. Он с трудом и помощью Тимокла сел, облокотился на подушку и начал орудовать ложкой. Тит не особо обращал внимания на всех вокруг, в голове у него ворочалась одна простая мысль, что надо бы побыстрее обед съесть и заново лечь подремать, пока спать не расхотелось.

— А что там снаружи происходит? Погода как? — разговаривали соседи.

— Холодно, вчера ещё крепче мороз ударил. Ходить скользко, ноги разъезжаются, — раздался неподалёку знакомый голос.

Тит не без труда повернул голову. Вот уж кого он не ожидал увидеть тут, так это Тиберия. Бывший приятель сидел на кровати соседа. Неужели пришёл его навестить? Быть того не может. Наверняка, что-то надо. Просто так бы не припëрся.

Тут сердце на мгновение замерло от промелькнувшей мысли — а вдруг это всë? Отвоевался Тит Флавий Лонгин? Отслужил своë? И не светит ему миссия хонеста. Придётся довольствоваться миссией кавсарией…

И Тиберий, значит, прошёл похвастаться. Не иначе, он теперь декурион-принцепс во Второй Паннонской але. С него станется…

— А что, даки? Не буянят больше? — продолжали расспрашивать Тиберия болезные.

— Никаких новостей от Адриана пока нет. А в округе, вроде, тихо.

— Это хорошо, — согласился с ним один из раненых, — по всему видно, войне скоро конец. Ты бы принёс нам чего-нибудь пожрать, дружище. А то мы на каше отощали, так и не выздороветь никогда.

— Это правильно, — согласился Тимокл, — его за обедом и отправляйте. А чего он уже который день приходит сюда, поговорит с Минуцием и обратно уходит. Пусть он вам гусей носит.

О, как? Ещё удивительнее. Тиберий, стало быть, частый гость в валетудинарии, приходит с медиком поговорить. Неужто затем, чтобы об его, Тита, особе, справиться?

— Как там на службе? — спросил Лонгин. Ему не терпелось расспросить Тиберия о причинах его появления здесь, но принцепс сдержался. Лучше уж издалека начать, потихоньку подбираться к заданной цели. А так, попросту, в лоб, он не расколется.

— Да всё по-старому, — вздохнул Тиберий.

— А про тварь что слышно?

То, что ликантропа не удалось убить, Тит уже знал. Едва ли не первым делом спросил, как в себя пришёл.

— Ничего не слышно. Не появлялась тварь более, — ответил Тиберий, — пошарили ещё, конечно, по окрестностям. Целая когорта по лесам сновала. Не нашли. Как под землю провалился.

Он помолчал немного и сказал:

— Тебя все вспоминают. Переживают сильно. Я вот решил сходить и поговорить с медиком. Как здоровье-то?

— Как видишь, — мрачно ответил Тит.

Ему очень хотелось, чтобы Тиберий сполна прочувствовал, как ему плохо сейчас, как болит всё тело, и нет сил даже на бок перевернуться. А сам Тиберий жив и здоров, и всё благодаря его усилиям.

— Да, вот уж нарвались, — согласился Тиберий, — кто бы дома в такое поверил, что ликантропы на самом деле существуют. А за тебя все переживают. И говорят, что ты у нас герой. Навроде Тесея.

— Это который Минотавра победил, — подсказал Тимокл.

Тит засмеялся, стараясь делать не очень громко, ибо каждый глубокий вдох отзывался болью во всех мышцах.

— Да, я что-то такое слышал. Там, вроде была ещё бычья башка.

— Слушай, декурион! — ткнул ему пальцем в ногу сосед, — а пусть нам и правда твои ребята принесут гуся. Лучше жареного, но можно и варёного. Гусятина, это первое средство для заживления ран. Можно и нежирного, а можно и двух гусят.

Тиберий смутился, он стал путано рассказывать, что спрашивал у лекаря, не надо ли чего для раненых. А Минуций всякий раз говорил, что всё есть, вот бы толкового помощника найти вместо балбеса Тимокла. Потому он еды им не принёс. И вообще, никаких гусей у пекуария нет. А если бы были, то для начальства. Может, в канабе есть, но он там давно не был. Да и вообще, пришёл, когда разрешил лекарь. А тот вот только сегодня объявил, будто Тит поправляется.

— Эх… — махнули рукой болезные.

Разочарованно отстали и разбрелись по койкам.

Тимокл забрал у Тита миску и удалился. Ближайший сосед Лонгина тоже куда-то ускакал на костыле. Проветриться, наверное. Декурионы остались вдвоём.

— Я принёс кое-что, — каким-то странным тоном, будто смущаясь, проговорил Тиберий, — только не знаю, как ты отнесёшься. Ну, то есть не передумал ли. Мало ли как оно бывает. Сегодня хочешь, а завтра уже нет. Да и я не хотел, чтобы ты думал, будто я добра не помню. Нет, это не так. Совсем не так.

С этими словами Тиберий протянул ему небольшой свиток папируса. Тит развернул его. Буквы запрыгали перед глазами, не сразу сложившись в связный текст. Не без труда Тит понял, о чём идёт речь.

Вернее, о ком.

— А как же… — Лонгин не договорил.

Замолчал, пытаясь осмыслить содеянное Тиберием.

— Ты про триста денариев? — спросил Максим.

— Да, — уже против воли выдавил Лонгин.

— Харону меньше платят, — вздохнул Тиберий, — а там, за речкой, деньги уже не нужны. Как говорят.

— Но ты-то жив-здоров.

Тиберий не ответил. Он не смотрел на товарища. Трудно в глаза глядеть. Чудно. Будто подлость совершил и совесть заела. Так и было, но не сейчас. А глаз не поднять, почему-то, именно сейчас.

Тит молчал.

Тиберий осторожно забрал у него папирус.

— Теперь отдай. Это, брат, не твоë. По крайней мере, пока.

Тит рассеянно разжал пальцы, вернув свиток.

— И что же теперь… дальше?

— Я думаю, всë довольно просто для тебя, Тит, — сказал Максим, — да и для меня тоже. Минуций говорит, что ты поправишься… в целом.

— В целом?

— Воин из тебя теперь не очень, — сказал Тиберий, наконец-то посмотрев приятелю в глаза.

— Значит всë же кавсария… — прошептал Тит.

— Так разве не лучше для тебя? Сам подумай. Не о том ли мечтал?

Он снова показал ему папирус.

— Я мог просто подарить, но ведь знал, что ты следом сделаешь, — он усмехнулся, — а так у тебя обо мне память останется.

— А она… Согласится?

Он проговорил это еле слышно.

— Куда она денется? Я еë кормить не собираюсь. Моя женщина не поймëт.

Он усмехнулся.

— Твоя женщина? — рассеянно переспросил Лонгин.

— Я твоë место, Тит, занимать не буду. Хватит, отслужил. Хонеста до срока. Адриан похлопотал, цезарь согласен.

— Стало быть, в Филиппы поедешь?

Тиберий кивнул. Да в Филиппы. Домой. К той, что ждëт его уже давно. Ждëт, как конкубина. И вскоре станет женой.

— Ну ладно.

Максим шагнул к двери, выглянул в коридор и почти сразу вернулся, ведя за руку испуганную девушку и длинной тунике из светлой шерсти, чистой, нигде не рваной. Девушка была умыта и причëсана. Он сунул ей в руки папирус.

— Воркуйте, голубки.

Он удалился. Тит этого даже не заметил, не отрываясь смотрел на девушку. Будто боялся, что это бесплотный призрак и сейчас он исчезнет, рассеется, как дым от малейшего сквозняка.

Девушка молчала. Глаза еë испуганно бегали. Она то поднимала их на Лонгина, то опускала долу. Пальцы стиснули папирус так, что он захрустел.

— Ты аккуратнее, — с усилием проговорил Тит, — пожалуйста. Это важная вещь.

Она вздрогнула.

— Не ты, — поспешно добавил Тит, — ты не вещь. Ты сокровище… Клавдия.

Она снова вздрогнула и сделала шаг назад.

— Меда… — проговорил Тит, будто пробуя, как звучит имя, — прошу тебя, не бойся. Я не сделаю тебе ничего плохого. Никогда.

Клавдия Меда. Вольноотпущенница Тиберия Клавдия Максима. По имперским законам, получив свободу, она всë же считалась не вполне дееспособной, зависимой от патрона.

Или от мужа.

«Куда она денется?»

Меда так и не произнесла ни слова.

— Пожалуйста, посмотри на меня.

Она помедлила, но всë же подняла взгляд.

— Меня зовут Тит Флавий Лонгин. Я никогда не причиню тебе зла, Меда.

Перед глазами у него стоял ровный ряд букв на папирусе. Он сложился в картинку, пока неясную. В ней был и дымящийся горшок на обеденном столе, запах свежего хлеба, и нежный взгляд, и тепло женщины. Пока картинка оставалась нечёткой, но Тит за последнее время много раз пробовал представить себе нечто подобное.

Осталось только сделать выдуманную жизнь настоящей.