Волк в овчарне

- Гораздо больше оплаты мне важнее милосердие божие, - дипломатично заметил на это я.

Еще во время завтрака каноник, с настойчивой помощью пана Михала, неоднократно возоб­новлял свое предложение, но я упрямо стоял на своем и точку над "i" поставил заявлением, что рисо­вать иудеев мне просто отвратительно.

Вот к этим словам все отнеслись уважительно. Блажей с Кацпером уехали, чтобы проводить каноника до самого Сандомира, а еще, чтобы сделать там необходимые закупки, списком которых я их снабдил. Помимо холста и компонентов для изготовления красок, я вписал туда же пару аптекар­ских товаров. Их названия посторонним ничего не говорили, мне же они были нужны для реализации одной идеи, родившейся в моей голове.

Ведь я все так же был тем же самым любопытным пацаном, который чуть не распрощался с жизнью, подглядывая за языческой мистерией в Монтана Росса. Здесь признаюсь, что меня не столько интересовало литературное творчество пана Пекарского, сколько та самая таинственная дама, которую он, вне всякого сомнения, держал под замком в своей башне. Кем она была? Не дочка, ибо таковой у него никогда не было; не жена, поскольку таковая умерла много лет назад. Помимо ночных посещений, у меня имелись и другие доказательства ее существования. Бледное лицо, кото­рое я пару раз видел в окошке на вершине башни; дым, с утра поднимавшийся из трубы над башней, и, наконец, подъемник, который я открыл в стене кухни, прилегавшей к донжону, явно служащий для доставки пищи на вершину строения.

Обучение у il dottore не пошло напрасно, из привезенных людьми пана Михала порошков и микстур мне удалось составить сильное, хотя и совершенно безвредное снотворное, издавна извест­ное алхимиком, каким и меня самого угостили на Мальте. Его я смешал с вином, подготовленным к ужину, а так же остатки супа, которым, после того, как он был снят с господского стола, ужинала че­лядь.

Не прошло и четверти часа, как пан Пекарский захрапел на своем стуле; сползли на лавки его доверенные лица; Ягнешку сон сморил в коридоре. Заглянув через какое-то время в кухню, я увидал трех спящих дворовых девок и четырех, таких же пораженных сном слуг; поваренка же пришлось по­быстрее гасить, потому что, свалившись на землю возле печи, он занялся огнем.

Я закрыл входную дверь, чтобы никто посторонний не зашел со двора, и взялся за дело. В хо­зяйском кошеле я обнаружил ключ от висячего замка. Открыв его, я уже через мгновение, со светиль­ником в руке, поднимался по узкой, крутой лестнице на вершину готической башенки. Пройдя мимо богато снабженной оружейной комнаты и открыв узкую дверь на вершине лестницы, я очутился в не­большой комнате, совершенно лишенной окон, мрак которой усиливался черным бархатом, которым были обиты стены. Черными был стоящий перед столом стул и лавка, обитая шкурой черного, словно ночь, быка. Из черноты восковым цветом выделялись только свечи, стоящие на черном столике, и пурпурная шелковая накидка, скрывающая висящую за столом картину. Я потянул накидку вниз, ожи­дая увидеть лицо дьявола, а увидел лишь собственную, слегка побледневшую физиономию. Ткань заслоняла зеркало – довольно-таки старое, в серебряной рамке, украшенной в каком-то очень ста­ринном стиле, напоминающем вавилонские орнаменты; поверхность его была потускневшей, усеян­ной сотнями старческих жилок.

Слегка удивленный, я разглядывался по комнате. Если хозяин предавался в этом ските магии, то не хватало каббалистических знаков, магических аксессуаров, а прежде всего – запаха, сопровож­дающего колдовские занятия. Здесь слышен был лишь запах сожженных фитилей и растопленного воска, с оттенком женских благовоний.

- Где ты прячешься, о прекрасная незнакомка?

Ощупывая ткань обивки, я обнаружил скрытую за ней дверь и дальнейшую лестницу. На сре­дине ее я нашел отверстие кухонного подъемника и приводящую ее в движение лебедку. Я продол­жал идти дальше, пока не наткнулся на еще один, закрытый проход. Его блокировал солидный засов. Но, хорошо смазанный, открылся он легко.

Комнатка на самой вершине походила на райское гнездышко, обитое светлыми материями, теплое и уютное. Здесь находилось много прекрасных картин, фарфора и кукол; здесь же имелась и своя райская птица – девушка, спящая, а может только лишь дремлющая на ложе из парчи. Увидав меня, обитательница комнаты сорвалась с места.

- Это вы! – воскликнула она по-польски. А потом перешла на немецкий язык: - Что натворил ты, несчастный человек. Никто не может пребывать здесь безнаказанно!

Я пытался ее успокоить, рассказав о своей хитрости, уверяя, что микстура, составленная по рецепту самого Парацельса, обеспечит всем спокойный, ничем не прерываемый сон до самого утра. Не совсем уверенная, девушка, тем не менее, успокоилась настолько, что могла отвечать на мои во­просы и рассказать о себе.

Звали ее Маргаретой Хауснер, была она дочкой краковского мещанина, занимающегося пе­чатным делом. Пару лет назад, так как была она четвертой дочкой, в четырнадцать лет ее отдали в послушницы в монастырь кларисок. Но до цели она не доехала. За Бохней на купцов, с которыми она путешествовала, напала банда разбойников под предводительством некоего Мыколы. Всех едущих безжалостно перебили, ее недолго держали в лесной землянке, после чего привезли сюда.

- Позор! – воскликнул я. – Дворянин в сговоре с бандитами, занимающийся тем, что творят разве что татары. Какой негодяй! И за преступления свои ответит жизнью!

- Утихомирь свой гнев, пан, - произнесла Маргарита. – Если не считать того, что держит меня под замком, пан Михал ничего плохого мне не делает, могу даже предполагать, что здесь жизнь моя лучше, чем была бы в монастыре. Мне всего хватает. У меня даже был говорящий дрозд, но в самое Рождество он от меня улетел. Мой господин относится ко мне уважительно, как к королевне, и забо­тится обо мне, словно о сокровище…

"Шикарная одалиска", - подумал я.

Девушка угадала мою мысль, потому что покрылась румянцем.

- Он относится ко мне, как к дочери. И, несмотря на свой юный возраст, я узнала бы, если бы – пользуясь тем, что меня усыпили – он бы пожелал меня обесчестить.

- Так он, пани, усыпляет тебя?

- Каждую ночь он проводит меня в черную комнату, там дает выпить ароматический настой, садит на лавке, расставляет свечи и открывает зеркало…

- А потом?

- Не знаю, потому что сплю без каких-либо снов. А после пробуждения ничего не помню.

- И он ничего не рассказывает о своих действиях?

- Только утверждает, что, благодаря моему посредничеству, черпает из зеркала знания о ны­нешних и будущих событиях.

- Но ведь иногда тебе удается выходить из башни?

- Когда нет гостей, случается, что он выводит меня сам. Иногда же ночи перед зеркалом вы­сасывают из него силы настолько сильно, что, проснувшись, я обнаруживаю его без сознания или спящего. Тогда я спускаюсь вниз… А летом, в лунные ночи даже гуляю по саду… Иногда присматри­ваюсь к гостям, таким как вы.

- И предостерегаешь их?

Тут девушка замялась, ее глаза странным образом сделались влажными.

- Только вас.

- А мне что-то угрожает?

- Не знаю, но случайно услышала, как на вопрос Мыколы, что случится, если вы откажетесь сотрудничать, пан Михал ответил: "Свободно отсюда он не уйдет".

Я задрожал.

- А ты, пани, сама никогда не пробовала сбежать? – спросил я.

- До сих пор ни о чем таком я и не думала. Пан Пекарский дал мне честное слово шляхтича, что как только мне исполнится восемнадцать вёсен, что наступит через полгода, я буду свободна и с приданым. Если бы пожелала (только подобного в голове у меня нет), свою руку отдам пану Михалу, поскольку он просит ее; если же нет, то смогу пойти в монастырь или же получу рекомендацию, чтобы сделаться придворной дамой у кого-нибудь из богатых приятелей пана Пекарского.

- И ты, выходит, веришь сообщнику разбойников и убийц?

- А у меня нет выбора. У господина и его слуг длинные руки; в особенности же страшен Мы­кола, атаман тех разбойников, которые меня поймали.

И тут меня осенило.

- Минуточку! – воскликнул я. – А этот Мыкола, случаем, не чудище такое с паучьими лапами?

- Он самый! Исключительно сильный и жестокий, зато слепо преданный пану Михалу.

- Выходит, пани, - едва выдавил я из себя, - мы оба являемся такими же самыми пленниками, ведь и я по причине того самого Мыколы здесь очутился, а наш угнетатель хитроумную интригу пред­принял, чтобы я принимал его за своего спасителя…

- Очень верный вывод, - вмешался появившийся в двери Пекарский. За ним я заметил тень разбойника из кошмаров. Но хозяин, намеренно открыв нам его присутствие, Мыколу отослал. – Я верно оценил твое хитроумие, сударь, - продолжил он, - а вот ты моего не оценил.

- Как вам удалось проснуться? – выдавил я из себя.

- Догадавшись о твоих планах, я только притворился, будто бы пью. Впрочем, ты бы узнал обо всем и без своего открытия.

- То есть вы, сеньор, не станете отрицать, что ранен я был по вашему приказанию, что я яв­ляюсь вашим пленным, что…

- Позволь, пан Деросси поначалу ознакомить тебя с фактами, а потом уже будешь делать вы­воды о моих намерениях. – Тут он придвинул мне мягкую табуретку, сам же присел на сундуке. – А подай-ка нам, Маргося, меду и тех сушеных фруктов, которые для тебя вчера из Царьграда прибыли.

Так я слушал хозяина дома, в котором находился, а история показалась мне более удиви­тельной, чем сказки тысячи и одной ночи.

- Ты, сударь, уже видел мое зеркало, на всей земле нет ему равного. Одни говорят, будто бы рама его изготовлена из переплавленных серебряников Иуды; другие, будто бы оно само помнит времена строительства вавилонской башни. Лично мне это кажется неправдоподобным, поскольку стекло тогда еще не было известно, потому считаю, что родом оно из Венеции, откуда и попало в руки Нострадамуса, того служившего королю Генриху еврея, которому приписывают познание всех тайн человечества вплоть до конца света. Человек, благодаря которому я теперь этим зеркалом вла­дею, утверждал, что в безлунную ночь на краковских Кржемёнках сам черт передал его одному поль­скому шляхтичу, продавшему ему свою душу.

- Твардовскому! – воскликнула Маргося. Несмотря на то, что беседа наша велась по латыни, она многое должна была понимать.

- Тот человек носил различные имена и различным служил хозяевам. В сговоре с дворянами короля Августа, Мнишеками, он вызывал для монарха дух королевы Барбары Радзивилловны, ба, у меня даже есть причины верить, что он лично убедил короля заключить любельскую унию[25], предостере­гая возможностью утраты Речи Посполитой. Но когда старый король не поверил, будто бы его доверенные люди готовят на него покушение, чтобы овладеть в Крушине сокровищницей, Твар­довский со своим слугой в бега пустился. Головорезы Мнишеков достали его ночью в корчме "Рим" и похитили в неизвестном направлении, отсюда и пошла байка, будто бы дьявол его с собой забрал. Что случилось с чернокнижником дальше, не ведомо, существенно другое, что Мнишеки поверили его ворожбе, в которой он обещал их Марине трон Великой Руси и царскую корону. Именно это, как мне кажется, подвигло их к безумным действиям совместно с Дмитрием Самозванцем. Не знаю, правда, утаил ли Твардовский перед ними, как это царствование закончится. Сегодня нам известно, что один Дмитрий мертв, поскольку, вступая на московский трон, проявил чрезвычайную милость, поначалу подписав приговор изменникам Шуйским, а потом, по доброте и глупости своей, отпустив их живыми из-под палаческого топора; а второй Самозванец, всеми Лжедмитрием называемый, попадает во все большие неприятности. Что же касается упомянутого магического зеркала, говорят, что его хранят наследники Мнишеков. Только я знаю, что они владеют лишь дубликатом, не обладающим силой ори­гинала…

- А оригинал? – вырвалось у меня.

- Слуга Твардовского, подгоняемый страхом, зеркало хорошенько спрятал, сам же, под иным именем в сельском костёле под Краковом прислуживал. С возрастом страх переродился в иллюзию, иллюзия – в настолько сильное безумие, что его закрыли в башне, предназначенной для таких, как он, несчастных. И вот там, на смертном ложе, открыл он гнетущую ему душу тайну одному из това­рищей по несчастью.

- Которым пан был?

Тот кивнул.

- Я не поверил его рассказу. Но когда здоровье и свободу вновь обрел, посчитал, что не по­мешает проверить. Я отправился в Карпаты и, в соответствии с указаниями, в дикой долине, где кроме скал и леса имелись только кузница и хижины искателей руд, отыскал тайную пещеру, богатую сталактитами и сталагмитами, и в ней обнаружил неповрежденное зеркало. Вот только не было у меня магических способностей мастера Твардовского, опять же, я не заключил договора с дьяволом, так что поначалу никак не мог воспользоваться своей добычей. Пока судьба и Мыколв не доставили в мои руки сокровище в виде чистой девы, одаренной способностью видеть будущее… Маргосю.

- И неужто ты, пан, благодаря ней можешь предвидеть будущее?

- Могу показать, милс'дарь Деросси.

Все вместе мы спустились в черную комнату. Пекарский приказал мне сесть в углу, ничего не говорить, ничему не удивляться, а только глядеть, что будет происходить. Маргарет выпила отвар, явно заранее приготовленный, и легла на лавке. Хозяин зажег свечи и поставил небольшую клеп­сидру. Когда песок пересыпался, он молча перевернул часы и произнес:

- Встань, Маргарета.

Девушка поднялась, глаза у нее были закрыты, тем не менее, довольно уверенным шагом она подошла к столу и уселась напротив зеркала.

- Открой глаза, - сказал Пекарский.

И тут в зеркальном отражении я увидел, как быстро поднялись веки. Глаза Маргоси сейчас походили на пару глубоких и пустых колодцев.

- Видишь? – спросил хозяин девушку.

- Что я должна видеть?

- То, что видела вчера.

Долгое время девушка молчала, потом начала раскачиваться, словно иудеи в своей синагоге, громко дышать и, наконец, говорить. По-польски многих слов я не понимал, хотя по интонации мог догадываться, о чем Маргарета рассказывает.

Поначалу она должна была пересказывать какой-то вид, и он был настолько убедительным, что можно было почувствовать дуновение ветерка, жар летнего дня. И вот тут я мог бы поклясться, что за словами до меня начал доходить топот тысяч ног по тракту, бряканье снаряжения, скрип колес и лафетов с пушками, и внезапно из уст девушки раздались команды, одни немецкие, а другие певу­чие, похоже, русские. Затем она начала имитировать грохот пушек, разрывы снарядов, крики уми­рающих, ржание лошадей. Еще я услышал топот масс кавалерии, подбадривающие окрики, вопли боли и страха.

Пан Михал встал над Маргаретой и поднял руки у нее над головой, шевеля ними, он начал управлять головой девушки, словно бы та принадлежала марионетке, приводимой в движение неви­димыми нитями. Он ускорял и замедлял ее движения, что могло показаться, что та начала плыть по­среди линии атаки и обороны, наблюдала за разыгрывающимся сражением под разными углами, пока, внезапно, Маргося не начала кричать, издавая из себя множественные мужские голоса: "Викто­рия! Виктория!", после чего, залитая потом опала лицом на черное сукно.

Только Пекарский не дал девушке отдыха.

- Когда это случится? – спросил он.

Девушка молчала, не поднимая головы. Тогда наш хозяин вынул из кармана нарисованные на костяных плитках цифры, какие иногда дают детям для забавы.

- Когда? – повторил он.

Дрожащие пальцы нащупали четверку и семерку.

- Четвертого июля? – удостоверился пан Михал.

Девушка подтвердила вздохом.

- А в каком году? В каком году?

Маргарета прошептала что-то, едва слышно.

- В этом.

- Отметьте себе, сударь, - сказал Пекарский, обращаясь уже ко мне, что 4 Julius Anno Domini 1610 года польская армия под командованием пана гетмана Жолкевского сотрет в прах московские силы.

"Уж чего, чего, а наглости ему не занимать", - подумал я. Тогда я был более чем уверен, что вся сцена представляет собой лишь хитрую мистификацию, приготовленную исключительно для меня искусным престидижитатором совместно с талантливой чревовещательницей.

Все предсказатели, ясновидящие и пророки, о которых довелось мне читать или слышать – начиная от святого Иоанна с Патмоса, и заканчивая знаменитым Нострадамусом – рисовали картины будущего таинственно, многозначно, а тут мне показывали завтрашний день четко, словно нарисо­ванный на картине. Но я притворился, будто бы принимаю представление за добрую монету. Я помог занести усыпленную девушку в ее спальню, после чего мы спустились вниз. По дороге, на уровне земли я еще заметил темный проход, сходящий в глубину. Скорее всего, ход выводил за пределы двора, и как раз благодаря нему хозяин мог общаться с миром, когда домашние ничего не знали.

- Вы мне не верите?

Пекарский поглядел мне прямо в глаза, после того, как уже закрыл висячий замок, скрываю­щий его тайну.

Я уже слишком устал, чтобы придумывать увертки.

- Честно говоря, нет! – был мой ответ.

- Похвальная откровенность. Тогда завтра поедем в Сандомир. Там уже должны ожидать письма из королевского лагеря, сообщающие мне о том, что 24 февраля под Смоленском посольство московских противников Василия Шуйского предложило королевичу Владиславу корону царя москов­ского и всея Руси. А Зигмунт III от имени сына решил ее принять.

- Вам это стало известно из зеркала?

- Не иначе.

- Выходит, вы всеведущий, словно Господь Бог.

- Так только кажется. События, которые должны произойти вскорости, Малгожата[26] способна опи­сывать столь же подробно, словно бы видела их в окне. Чем дальше по времени, тем картина де­лается более туманной, у нее может быть несколько версий… К тому же у этих предсказаний имеется еще один дефект.

- А именно?

- В этом зеркале невозможно увидеть себя. И своей собственной судьбы.

* * *

Тем вечером до конца мы не договорили, так как оба сильно устали. Утром, как пан Михал и обещал, нас ждали оседланные лошади. А с ними готовый к дороге Кацпер. Блажей должен был ос­таться дома. С Ягнешкой. Лично меня это не сильно трогало, поскольку все мое воображение было занято Маргаретой. Здесь следует признать, что с момента встречи с Беатриче ничего подобного чувствовать мне не приходилось.

День встал солнечный, безоблачный; повсюду таяли снега, из лесов доносился щебет птиц, радующихся приближающейся весне. Несмотря га довольно мощный галоп и частую смену лошадей на запасных, путешествие по причине размокших дорог, множества бродов и переправ через разлив­шиеся реки, заняло у нас почти половину недели.

Во время дороги разговаривали мы мало. То ли мой "гостеприимный" хозяин желал, чтобы я несколько остыл после ночных открытий, то ли посчитал, что признался в слишком многом. Днем, на коне, он казался самым нормальным в свете, что склоняло меня к раздумьям на тему: каким же странным созданием, по сути своей, является человек. По вечерам же, ужасно уставшие, едва доб­равшись до постели в трактире, мы тут же засыпали.

Проехав таким образом большую часть страны, лишь на третий день, под вечер, мы остано­вились у переправы. На фоне пурпурного на западе неба панорама Сандомира представлялась очень даже красиво, не уступая красотой итальянским городам, так что мне даже хотелось схватить кисть и написать ее. Но по причине отсутствия времени я остановился лишь на эскизе углем. Там я нарисовал вздымающиеся из спутанных веток деревьев костёлы святого Павла и святого Иакова, расположенные за стенами, а дальше – множество башен и стройных шпилей, принадлежность кото­рых пан Михал объяснял мне, показывая вытянутую вверх ратушу, обширный замок, собор святого Петра и другие приходские костёлы. Ниже, над Вислой, тянулись многочисленные склады, подчерки­вая богатый, торговый образ города.

Уже в темноте мы оказались у цели, в узком доме, возле дома сандомирского каноника, где наш недавний гость приготовил для нас весьма приличную комнату с двумя альковами для сна и сто­лом, на котором, по причине поста, была различная рыба и сушеные фрукты. В комнате рядом рас­полагалась библиотека, в которой стоял огромный глобус, шедевр некоего мастера из Гданьска. По­сле краткого ужина каноник удалился, и пан Михал показал мне письма, уже пришедшие из лагеря под Смоленском. Я заметил, что в первую очередь он удалил с них печати и оторвал подписи, как будто желая укрыть, кто в королевском лагере является его информатором, а, возможно, и принципа­лом. Наверняка это должен был кто-то, имеющий связи в королевской канцелярии.

- Читай, сударь! – сказал он мне, подавая письмо.

Письмо, составленное на латыни, было копией рапорта папского нунция. В нем говорилось про обставленное условиями согласие Зигмунта на выбор королевича Владислава в русские цари; окончательное подтверждение должен был сделать польский Сейм. ("Без согласия всех сословий мы не желали с ними ничего навечно заключать" – зарезервировал монарх).

Во вступительном соглашении Sigismundus Vasa обязался сохранить православную церковь в Великой Руси, хотя в Москве вскоре должен быть возведен каменный католический костёл. Согла­шался он и на то, чтобы поляки и литвины не занимали должностей в органах власти московского го­сударства, ну а имения царь Владислав Зигмонтович мог бы предоставлять своим слугам после того, как на это дадут свое согласие бояре.

- Ну, и что сударь об этом думает? – горделиво усмехнулся авн Михал. – Разве я такого не предусматривал?

С этим я согласился, думая про себя, что ведь содержание письма могло стать ему известным и несколькими днями ранее. Впрочем, пан Пекарский меня совсем и не слушал, кружа по комнате, словно выглядывающий добычу ястреб; безустанно болтал, все сильнее и сильнее возбуждаясь соб­ственными словами. Лицо его начало наливаться кровью, я даже начал опасаться, чтобы с нирм не случился апоплексический удар.

- Как тебе известно, пан Деросси, нет у меня ни жены, ни детей, - вел он свое. – Единственная любовь, что горит во мне – это любовь к моей отчизне, к моей Речи Посполитой, ради которой поста­новил я жить, а если Господь того пожелает, то и умереть. Разве имеется страна более удивитель­ная, а народ более гордый, чем наша шляхта?

На всякий случай я не стал спорить.

Пан Пекарский подошел к глобусу и начал вычерчивать на нем пальцем завитушки.

- Разве может равняться с нами маленькая Франция, расчлененная Италия или островная Англия? А где можно найти больше вольностей и свобод? Где любой обыватель не может быть поса­жен в тюрьму без судебного приговора, а шляхтич – то ли малый, то ли знаменитый – способен ко­роля себе выбирать, и даже самому таким королем стать? Покажи мне другую страну, где католиче­ская вера, повсюду реформой заминированная, способна расцветать, позволяя даже людям других вероисповеданий жить в здоровье, не угрожая им кострами, хотя и не помешало бы их несколько… А если бы, - тут он сильно хлопнул рукой по поверхности глобуса, - если бы юному Владиславу удалось бы власть над Москвой удержать, а потом единой унией короны объединить и своему наследнику передать, да кто бы перед нами устоял? За Москвой уже только на тысячи миль глуши, лесов со зверьем, сокровищ, в земле скрытых. Добыть Кремль - это все равно что найти ключ к безграничным пространствам вплоть до Китая и великого океана. Кто разумно этим владением распорядится, ста­нет повелителем этого мира, большим, чем македонский Александр, большим, чем Цезарь…

- Однако… - Тут его голос сделался хриплым. И по причине мрачного тона мне показалось, что даже свечи в комнате стали гореть тусклее. – Однако, если дела пойдут обычным ходом, так не случится. Помимо блеска и великолепия уделом нашим станут наша собственная погибель и презре­ние со стороны чужаков. Не пройдет и столетия, как наша страна превратится в корчму на перекре­стье дорог для чужестранных войск, а не завершится второе – и нам будет уготована судьба переби­тых этрусков, троянцев, вавилонян. И пропадем мы полностью, пан Деросси, разорванные волком, медведем и стервятником. Сегодня в Москве по-польски говорят и дорогу перед нами шапками метут. Близок и тот день, когда в залах варшавского замка бросят на пол под наши ноги русских царей, как принято бросать добытые хоругви… Так что с того, великолепие закончится, а наши потомки станут изучать кириллицу, и придется им лес в сибирской глубинке корчевать… Сейчас прусский герцог ноги нам лижет, а римский император, опозоренный Замойским с поля битвы уходит, послезавтра же вме­сте с московитом раздерут они Речь Посполитую, как собаки труп. Да, Иль Кане, ты наверняка еще не знаешь, что когда-то тебя прозовут таким вот прозвищем, но я все это видел глазами Малгожаты. Точно так же, как и резню тысяч поляков, караваны телег, увозящих наши богатства; кибитки, ползу­щие на восток ссыльных. И выстрелы в затылок беззащитных пленников в березовом лесу… Не знаю, есть ли на свете кто-либо, способный все это изменить, но, клянусь христовыми муками, можно ли мне, располагая подобными знаниями, не попробовать? Давай попробуем вместе, милс'дарь Де­росси, а я знаю, что тебе уготована большая роль…

Не знаю, что он имел в виду, говоря о моей роли. И не очень-то желал знать. Сейчас перед моими глазами стоял очевидный сумасшедший.

- Маргоська говорит, что с твоим участием подобная перемена возможна. Потому, умоляю? Не откажи в моей скромной просьбе, а если нет… - тут он с яростью схватил чекан, лежащий возле наших сумок, - этим вот железом твои мозги на свет божий вытащу!

Я видел, что пан не шутит, а поскольку то был не первый сумасшедший, которого я видел в своей жизни, то быстренько отступил за стол и быстро сказал:

- Я сделаю все, чтобы помочь пану в его славном деянии.

На такое dictum (здесь: заявление) Пекарский чекан из рук выпустил и, вместо того, чтобы да­лее угрожать, подскочил ко мне, обнял сердечно и, заливаясь взволнованными слезами, целовать начал. При этом он восклицал, что я стану salvator'ом, спасителем… Больше рассказывать ничего не стал, а только, допив вино, лег в своем алькове и с места похрапывать начал.

Я посчитал, что самое время будет покинуть его опасную компанию и броситься наутек. Так как дорога через прихожую, в которой спал Кацпер, была занята, я открыл окно и по карнизу спус­тился на улицу. Со мной был мой кошель, и я питал надежду на то, что в трактире получу коня, кото­рый и позволит мне быстро, раз и навсегда покинуть эту сторону. Но, только лишь я вышел из про­улка, как увидел знакомую уродливую тень.

- Могу ли я господину в чем-нибудь помочь? – умильным тоном спросил Мыкола, явно ожи­давший меня здесь.

Единственное, что пришло мне в голову, это было признание в том, что выбрался я в поисках девки, способной сделать эту ночь поприятней. Не успел бы кто и пары молитв прочитать, как мы очутились в сандомирском доме терпимости. Мыкола выискал для меня Ганку, девицу лет, возможно, пятнадцати, но в своей профессии, похоже, весьма оборотистую, хотя, на мой средиземноморский вкус, уж очень от нее кошачьей мочой несло. Однако, поскольку все мои мысли были Маргаретой за­няты, не мог я с головой в разврат пуститься. Я заплатил Ганке, чтобы побыла со мной с четверть ча­сика, ничего ей не делая, сам же мыслями улетел в имение, к таинственной девушке…

* * *

Утром пан Пекарский ни словом не упомянул о моей ночной эскападе. Мыкала как сквозь землю провалился, так что я подумал, что все случившееся обойдется без каких-либо последствий.

Пробездельничав по моей просьбе еще один день, поскольку мне хотелось осмотреть истори­ческие памятки города, неоднократно той же историей испытанного (мне рассказывали про особенно жестокие нашествия татар), осмотрев коллегию, замок, а еще коллегию отцов иезуитов, на следую­щий день мы выбрались в обратную дорогу. Кацпер ехал впереди, мы же держались слегка сзади. Похоже, пан Михал никаких разбойников не опасался, будучи с ними, что доказывал мой случай, в наилучших отношениях.

Впрочем, ехали мы через край многолюдный, плодородный и особенно богатый, по сравне­нию с которым моя каменистая Италия казалась бедной родственницей, к тому же измученной неус­танными войнами, перемещениями войск и грабежами мародеров. Здесь же, как утверждал мой cicerone, память о каких-либо войнах почти что стерлась из людской памяти. Три столетия прошло после последнего татарского наезда, войны велись где-то там, на инфлянтских или молдавских рубе­жах, а если какой неприятель и поднимал руку на Речь Посполитую, быстро уходил отсюда, словно побитый пес. Ну да, случались внутренние рокоши и разборки, только они представляли собой, ско­рее, привычные развлечения, чем реальную угрозу существования державы. Так что жили полячки как у Господа Бога за печкой, спокойные в сегодняшнем дне, уверенные в дне завтрашнем, уверен­ные в постоянной, хотя, скажем, и ничем не обоснованной, опеке Христа и его Родительницы, совер­шенно не осознавая того, каким болезненным был опыт иных народов, считавших себя перед тем из­бранными. Если, в соответствии с пророчествами зеркала, в эту страну должны были прийти ужасные испытания, то трудно было представить столь неприспособленный к ним народ. Войск, не считая приватных отрядов, здесь было мало, налоги смешные, королевская власть – иллюзорная, а эгоизм щляхетской братии – непомерный. Если случался великий король, а таким, как утверждал Пекарский, был преждевременно скончавшийся Стефан Баторий, он как-то держал в руке всю эту разбушевав­шуюся компанию. В ином же случае…

- Ну а Зигмунт? – спросил я на последующем привале.

Одного имени Вазы хватило, что лицо пана Михала потемнело, он закусил ус, глаза метали молнии. И хотя слова подбирал осторожно, я чувствовал, что он до живого ненавидит этого шведа с душой монаха, полного гордыни и, вместе с тем, презрения по отношению к наиболее верным ему людямю Посему был он готов, как и бесславной памяти Валуа, польским троном пожертвовать, лишь бы стокгольмский трон, с которого его собственный народ прогнал, получить обратно, обещание чему уже в начале правления канцлер Замойский[27] выдавил от эрцгерцога Максимилиана, которого дер­жали в плену; неофита-католика, пускай и потомка Ягеллонов, который предпочитал говорить по-не­мецки, который поляков не понимал и не желал понять, ну а наиболее лучших из них, как славней­шего Яна Замойского, который на трон его возвел, соперника же, упомянутого здесь Максимилиана, под Бычиной разбил, уважать не пожелал и отодвинул в сторону.

- Можешь ли ты поверить, милс'дарь, - сказал, поднимая голос, Пекарский, - будто бы шакал способен стать орлом и львом? Ведь это же только лишь pro forma согласился он на московскую ко­рону для сына. Для себя он ее желает, чтобы потом торгануть, с целью получения скипетра Швеции. Ибо, что для него польский Орел, литовская Погонь или русский Архангел по сравнению с тощим сно­пиком[28] рода Ваза. Уже сейчас втихую обещает он иезуитам, что, когда сядет в Москве, тамошнюю церковь огнем и мечом к унии принудит. Воистину, дорогой мой Деросси, верно говорят поэты: век золотой давно уж прошел, серебряный проходит, и не успеем оглянуться, как железные рабские ошейники стиснутся на наших шеях.

* * *

Уже смеркалось, когда на третий день поездки, переправившись через разлившуюся поло­водьем Рабу, остановились мы в поместье. Но не дал мне пан Пекарский, у которого, как и каждую ночь, возбуждение нарастало, отправиться отдыхать, а вновь в черную комнату привел, и там так на­чал говорить:

- Не желаю я никакого насилия в отношении вас, милс'дарь, творить. Но обязан я признать, что ни встреча наша случайной не была, ни мой выбор вас – не были результатом слепого случая.

- Что вы под этим понимаете?

- Разыскивая в зеркале человека, способного изменить судьбу страны, я нашел вас.

- Меня, года?

- Тогда вы были еще в Вене. Однако, а кто мастеру Долабелле предложил мысль, чтобы он сделал никому не известному юноше предложение приехать в Польшу и пообещал работу при дворе?

- Вы?

- А кто бы иной по всей золотой Польше гонял, предупреждая шаги ваши и платя талерами, чтобы сударь нигде, даже у иудея, работы не получил?

- Не может быть! – воскликнул я.

- Кто, в конце концов, уговорил бродячего цирюльника из-под Кракова, чтобы тот указал вам дорогу на Варшаву по правому берегу Вислы, а не по левому, чтобы вы на опушке Неполомицкой Пущи очутились, где уже ожидал сударя Мыкола со своими людьми.

- О Боже, так все это дело рук ваших?

- Моих и моих друзей. И хотя меня принимают за бедного безумца, у меня их много, - гордо прибавил пан Пекарский.

- Но какова же цель всех ваших действий? – спросил я. – Ведь даже сейчас я могу сказать, что отказываюсь участвовать в ваших замыслах. Что, насилием меня принудите?

Тот лишь рассмеялся.

- И не думаю я принуждать, ибо знаю, что по доброй воле поддержите меня и дело мое.

Меня ужасно изумила уверенность этого человека. Хотя, встретив ранее многочисленных су­масшедших, известно мне, что, сильно привязанные к своей idée fixe, они слепы и глухи ко всяческим неудачам противоположностям.

- Забываешь ты, пан Деросси, что мне ведомо твое будущее.

- Тогда и ты, пан, должен знать, что я отвечу.

- Будущее, дорогой мой сударь, оно словно сад с расходящимися тропками. Пойдешь по од­ной, и она приведет тебя к славе, пойдешь по другой – и попадешь в страшную немилость; выберешь третью – и вступишь на прямую дорогу, ведущую к смерти и вековечному позору.

- И какие же, по вашему мнению, имеются передо мной возможности?

- Одна из них такова, что уйдешь свободно и станешь жалеть, следя издали, как осуществля­ются мои предсказания, только будет поздно им противодействовать. Много дорог пройдешь, мно­гими умениями овладеешь, так что начнут называть тебя "гением", пока все не потеряешь, включая жизнь, и пропадешь понапрасну, подверженный жестокой казни, а вместе с тобой уйдут понапрасну все твои творения и даже всяческая память о тебе.

- То есть, пан знает, как я умру? – спросил я, испытывая реальное беспокойство.

Свои сухие губы, в уголках которых начала собираться пена, приблизил он к моим ушам и произнес всего два слова:

- Колодец Проклятых!

Тут почувствовал я мороз по коже, и даже кишки мне скрутило, ибо с самых малых лет \та штольня, расположенная чуть выше розеттинского обрыва и скрывающая бездны, в которую сбрасы­вали виновных в самых страшных преступлениях, пробуждала во мне непонятный страх.

- Тогда говори же, пан, о второй тропе! – предложил я.

Пан Пекарский усмехнулся, после чего шельмовски подмигнул.

- Я пропущу версию, в которой ты задумал меня предать, поскольку, в ней ожидает тебя ско­рая смерть от рук Мыколы. Поговорим об альтернативе, для всех наилучшей, когда, действуя совме­стно, мы сотворим много доброго, обеспечивая спокойствие всему миру, Речи Посполитой - тысячу лет могущества, а тебе – славу, что была лишь у немногих: Аристотеля, Макиавелли и Леонардо в одном лице…

- И как же такое должно случиться?

- Думаешь, что только лишь от тебя узнал я о близких отношениях с князем Скиргеллой? Его Дневник о паломничестве в Святую Землю и Египет ходит в многочисленных копиях, в нем идет речь о тебе и твоих приятелях… Да, кстати, что же случилось с тем храбрым Алонсо Ибаньесом?

- Его продали в неволю османам, на галеры.

- О Боже!

- Но вот уже три года, как я выкупил его из неволи, и с тех пор он ездит по свету, открывает новые земли, но более всего – он разыскивает мифическую Terra Australis.

- И слава Богу. Знакомство с паном Скиргеллой и рекомендации, у тебя имеющиеся, позволят тебе занять более высокую позицию, чем только лишь помощника мастера Долабеллы. И это еще не все. Имеется при королевском дворе весьма влиятельное лицо, управительница Урсула Мейерин, привезенная королевой-покойницей еще из Австрии, за восемь лет зигмунтова вдовства из всех дво­рян ему самая близкая особа…

- Понятно, - буркнул я с усмешкой.

- Ничего ты, милс'дарь, не понимаешь. О короле можно сказать много чего плохого. Те, кото­рые его хорошо знают, твердят, что он трижды "t" и трижды "р": tardes, taciturnus, tenax и вместе с тем: pius, parcus, pertinax…

"Медлительный, малоразговорчивый, упрямый, набожный, экономный, жестокий" – быстро пе­ревел я про себя.

– Но чтобы он, и официальная метресса?... Да нет же, в такое я никогда не поверю; он же ни единой мессы не пропустит, на твердой лавке возлегает, плеткой себя хлещет, во власянице ходит… Впрочем, пани Мейерин не грешит красотой, хотя у людей вкусы разные. Так или иначе, даже после брака с королевой Констанцией и рождения королевича Владислава ее роль при Зигмунте не умень­шилась. На молодого Владислава она оказывает серьезное влияние, как в те годы, когда она единст­венная могла его розгой наказать за детские шалости. Так что, если Скиргелла поможет тебе прибли­зиться к королевичу, всевластная управительница позаботится о том, чтобы у тебя имелся доступ к самому королю. Надеюсь на то, что очутившись возле королевича, ты сам, своими несомненными достоинствами, знаниями и талантами завоюешь доверие наследника трона, так что, когда подойдет подходящий момент, поможешь ему сделать правильный выбор.

- Подходящий момент?

Пан Пекарский смешался, а через минуту прибавил, что мы еще поговорим, когда я уже буду в Вильно.

- Вы будете меня там сопровождать?

- По отношению к польским магнатам я всего лишь бедный родственник. Буду поблизости, чтобы, в случае чего, послужить добрым советом… И читать информации в зеркале.

"Ну а если что, то и Мыколой запугивать", - прибавил я про себя, а вслух сказал:

- Следовательно, панна Малгожата станет нас сопровождать?

- Не думаю, - ответил шляхтич и подкрутил ус. – В качестве моей супруги она останется в до­машних пенатах.

- То есть как это: супруги? – удивился я. – А зеркало? Кто же станет его считывать?

- В Крыму для меня уже нашли девоньку удивительную, двенадцать годков всего, своими про­роческими свойствами равняющуюся Маргосе, и даже превышающую ее. Вскоре ее привезут в Бень­ковице, и тогда предыдущие потери времени будущей пани Пекарской закончатся.

- Конечно, замужество для нее станет огромной честью. Только я слышал, будто бы вы обе­щали дать ей полный выбор. А вдруг она изберет монастырь или свободный выезд за границу?

Пекарский стиснул губы и со злостью рявкнул:

- Тут уже мое дело в том, чтобы не выбрала. Но ручаюсь в том, милс'дарь, когда попробует она моего живчика, позабудет она про монастырские одеяния…

Через две ночи Маргарета вновь пришла ко мне, вся в слезах, трясущаяся.

- Так пан уже знает, какую судьбу готовит мне тиран?

Я кивнул.

- Лично я предпочла бы умереть. Ибо человек этот не только переполняет меня страхом, но и еще большим отвращением.

- Ну что тут я могу посоветовать, моя пани, - разложил я руки. – Упирайся на том, что он дал тебе в этом деле nobile verbum.

- Ты, сударь, не знаешь его жестокости. Четвертый год уже грешная оскома его пожирает, увидев меня, облизывается он, сопит, громко дышит, а когда думает, будто бы я не вижу, собственно­ручно себя удовлетворяет. Если бы не страх, что вместе с девственностью я дар ясновидения поте­ряю, давно бы уже он меня опозорил, не считаясь с моим сопротивлением…

И слезы покатились ей на щеки. Из чистого сочувствия прижал я девушку к себе, пока не по­чувствовал, как та дрожит. Хуже того, почувствовал я и груди ее крепенькие, что навалились на меня вроде как жеребята, из загона на волю вырвавшиеся. Тогда я отодвинул Маргарету от себя.

- Забери меня с собой, пан Альфредо, - прошептала она. А поскольку я, совершенно изумлен­ный, продолжал молчать, Малгося продолжила: - Вижу, сударь, что неприятна я вам. Только ведь я… я полюбила вас с первого же взгляда.

- Маргося!

- Люблю, сударь мой, и твое лицо, и твой разум, умные глаза и умелую в творении искусства руку. Люблю душу твою любопытствующую, отважную и то… то самое непонятное, что столь отли­чает тебя от обычных людей.

Боже, ну что я мог на это сказать? Что она ангел, за которым любой мужчина в огонь бы по­шел? Что она первая женщина, при виде которой сердце мое бьется так, как рядом с Беатриче. Что я отказал в помощи несчастной Леонии, ибо не поверил ей, и вот теперь знаюб, что девушка пятый год в могиле лежит, червям на потеху?

- Помоги мне, сударь, - повторила Маргарета. – Приготовь отраву, которую я сама палачу сво­ему подам, или же сама с ее помощью ускользну в объятия смерти…

- Я могу попробовать, моя пани, только не думаю, будто бы это был правильный шаг.

Девушка взяла мою руку и подняла к своим губам. Потом вползла на кровать. Я отползал к стене, но когда почувствовал ее полные уста на собственных губах, ее жадный язык, такой роскош­ный, сплетшийся с моим, я готов уже был позабыть о страхе и неизбежной мести…

Скрипнула дверь, и в комнату заглянул Блажей.

- Господи, Маргоська, весь дом разбудишь… И хозяина…

Тут девица пришла в себя, спрыгнула с кровати и выбежала из комнаты.

Мы остались сами. Я и молодой слуга Пекарского.

- Будь уверен, пан, что я не донесу, - медленно произнес он, глядя мне прямо в глаза. Я уже настолько понимал польский язык, что понял смысл того, что он мне говорит.

- Я хорошо заплачу… - выдавил я из себя на том же языке.

- Не хочу я оплаты, - ответил он твердо, той твердостью людей из народа, что неожиданно силу свою поняли, - только оставь мне Ягнешку. Я с ней жениться хочу.

- Хорошо, - не колеблясь, сказал на это я и протянул ему руку.

* * *

Не знаю, догадался ли пан Михал о том, что произошло между нами. Достаточно сказать, что с тех пор двери, ведущие в башню, он тщательно запирал, так что больше красивую девушку я не ви­дел. Отраву я составил, вот только мне не удалось ни разу одному на кухне остаться, чтобы поднять ее наверх. А вот с Ягнешкой всю проблему я решил вот каким образом: в тайне сообщил ей про не­приятное почесывание и появившиеся язвочки, которые могли быть результатом моего посещения дома терпимости в Сандомире; так что та рванула от меня молнией. Надеюсь, прямиком в объятия Блажея.

Закончился пост, прошло Воскресение Господне, сошли снега, и после длительной и мороз­ной зимы пришел апрель, весьма даже жаркий, что люди считали хорошим предсказанием.

Получив, в конце концов, известия, что выкупленная в Крыму девочка уже находится в Замос­тье, пан Михал решил, чтобы вместе с обязательным Кацпером отправить меня туда, откуда со вспо­могательными войсками сандомирской земли, спешащими под Смоленск, я должен был отправиться в Вильно и быть представлен при дворе королевы Констанции. Об \том он сообщил мне во время прогулки, не позволяя даже в дом вернуться, так что я не мог Блажея подкупить, чтобы тот доставил Маргарете заказанный яд.

Понятное дело, что я оспаривал неожиданное путешествие, но сама служба королевичу Вла­диславу моим планам способствовала; думал я и о том, что, удалившись от безумца, смогу каким-то образом защитить себя от того, чтобы не попасть в ненужные неприятности. Мне ужасно было Мар­гареты и, покидая усадьбу, я ожидал, что она вот-вот появится в окне, но не дождался. Быть может, она, вся в слезах при мысли об ожидающем ее браке, лежала на кровати. Сам я себя чувствовал препаршиво. Тем не менее, учтя преобладающие силы моего угнетателя, а так же его знание буду­щего, ничего толкового сделать я не мог.

Замостье оказалось красивым и богатым городом, словно бы живьем из моей Италии перене­сенным под прохладные небеса, с крупным рынком и превосходными укреплениями. Приятель Пе­карского, купец-галантерейщик, предоставил нам дом, узкое каменное строение на рынке, где два дружка Мыколы представили нам Хаву, молоденькую евреечку, год назад угнанную в Крым из ма­ленького городка неподалеку от Белой Церкви. Я ожидал встретить перепуганное дитя, а увидал ре­шительную девчонку, крайне довольную переменой в своей судьбе. С уважением она чмокнула пана Пекарского в руку, мне поклонилась. Несмотря на юный возраст, она бегло разговаривала по-руски и по-польски, лишь отдельные слова включая из еврейского говора.

- Работая на меня, ты будешь иметь достаток, а когда подойдет время – хорошего мужа полу­чишь, - сказал ей пан Михал.

Мне было любопытно, каким образом эмиссары Пекарского открыли в ребенке парапсихоло­гические способности; неужто только лишь на основании указаний зеркала? И не ошиблись ли они в выборе предсказательницы. Девочка быстро, не сопротивляясь, поддалась процедуре экзамена. Едва лишь схватив ладонь моего хозяина, она недолго вглядывалась в сетку линий и холмы, после чего тихонько шепнула:

- Чекан означает смерть!

- Тоже мне – открытие, - засмеялся Кацпер. – Есть такие, что умеют на чеканчике играть, только мой господин не из их числа

Ясновидящая повернула к нему свои черные, подобные углям, глаза.

- Ты же сам берегись рапиры! – очень серьезно произнесла она.

Смех застрял у Кацпера в горле.

- А мне что скажешь, девушка? – спросил я, чудовищно калеча польский язык, который посте­пенно начал осваивать.

Она осмотрела мои руки, заглянула в глаза. И молчала.

- Ну, так что же?

- Я не уверена.

- Но что ты видишь?

- Как бы пес… словно бы пес из железа. Только это хороший знак. Берегись колодцев, пауков и любовей, что несут смерть.

- Воистину пифийская поэзия, - оценил пан Пекарский. – А что бы сказала ты пану Деросси на дорогу? Удастся ли то, что мы задумали?

Хава снова задумалась, прикрыла глаза.

- Туман, иного тумана, ничего не видно. – Она глубоко вздохнула. – Может пойти хорошо, но, может, и плохо.

Вечером пан Михал сел со мной за стол и, наконец-то, выявил суть своих замыслов. Он вспомнил про громадную битву, о которой в моем присутствии рассказывала Маргарета, затем о взя­тии Москвы и унижении плененного царя.

- К сожалению, весьма вероятным может стать то, что victoria эта в результате личных амби­ций короля и его нехоти к гетману Жолкевскому пойдет псу под хвост, - говорил он. – Вместо того, чтобы как можно быстрее устроить королевича Владислава в Кремле, могут прийти два года бес­плодной задержки, непонятных договоренностей, никому не нужных переговоров. Пока бунт осенней порой не выгонит наши полки из Кремля, при этом множество народу погибнет. И вместо двух дер­жав, общим скипетром объединенных, у нас под боком окажутся заядлые враги. Очень быстро, воз­растая силой, восточный сосед превратится в чудовищного колосса, ненавидящего все западное, польское и католическое.

- Имеется ли способ это предотвратить?

- Есть! – воскликнул пан Пекарский и на ноги вскочил. – Разве смерть Александра не предот­вратила завоевание Индии греками, а нож Жака Клемана[29] не отдал Францию Генриху IV…

- Вы о цареубийстве говорите!? – воскликнул я. – Неужели на такое отважитесь?

Прямо возражать он не стал, только прикрыл глаза, словно бы я мог из его глаз что-либо про­честь.

- Все в руках Божьих, - медленно произнес Пекарский. – Но если небо даст знак, все пойдет быстро. Важно, чтобы в момент испытаний рядом с наследником трона очутились люди, которые мудро направят его. Чтобы, вместо Варшавы, где на предвыборном съезде только драки та пустая болтовня о договорах и конвентах будет, склонить его к Москве. Ибо, имея там владычество, подчи­ненную церковь, покорных бояр и войска, без рассуждений выполняющие приказы, даже с панами шляхтой ему разговаривать легче будет…

- На убийство исподтишка не пойду! – с жаром воскликнул я.

- А никто от вас, сударь, простить того и не будет. Только лишь служи Владиславу IV добрым советом. А польза с того будет для нас, для Польши и всего мира.

Я не мог отказать напрямую, чувствуя за стеной присутствие разбойников Пекарского. Еще утешал себя тем, что одно – это пустые мечтания безумца, а другое – их воплощение в жизнь. Ибо, много чего могло еще исполниться.

Так что уже на следующий день, попрощавшись в полном согласии с Пекарским, в компании одного лишь Кацпера, направился я в сторону Люблина, где в придорожной корчме должен был я ожидать пару дней, пока не прибудут отряды из Малопольши, идущие на войну с московитами.

Тем временем, весна вступила в пору цветения. Дни сделались даже жаркими, по ночам рас­певали соловьи.

На третью ночь меня разбудило то, что что-то скреблось в окно. Поначалу мне казалось, что это зверь какой-то в поисках еды под дом забрел, потому схватил рапиру, с которой путешествовал, но тут услышал тихий голос:

- Это я, пан Альфред.

- Маргося?!

Я открыл ставни и затянул вовнутрь девушку, покрытую грязью с головы до ног, тащащую с собой большой узел.

- Мой конь пал под самым городом, - шепнула она. – И я ужасно боялась, что вас, сударь, здесь уже не застану…

- Но как тебе удалось сбежать? – спросил я, высекая в это же время огонь, чтобы зажечь лам­паду. – Ведь в результате предусмотрительности Пекарского, мне не удалось передать тебе яд, о ко­тором ты просила.

- Сбежала я по шахте подъемника, по которой много лет мне поставляли еду, - решительно призналась Малгожата. – Упираясь ногами в стенки и держась за веревки, я добралась до кухни… Ночь уже была поздняя, пан Блажей со своей Ягнешкой в алькове любовью занимались. Из дому я выбралась к реке, где украла лодку. По Рабе, поднявшейся после разливов, я спустилась до Вислы; а уже по Висле поплыла на север, до Завихоста. Там купила коня…

- Откуда же у тебя были деньги?!

- Есть у меня и деньги, и украшения, поскольку по согласию господина собирала на монастыр­ское приданое.

- И никто не удивлялся тому, что девушка сама путешествует?...

- Погляди на меня! – воскликнула она, когда я уже раздул светильник. – Волосы спрятала под шапку, взяла мужскую одежду, лицо сажей вымазала…

- Храбрая девица!

- А если какой простолюдин дорогу мне заступал, я доставала пистолет из-под плаща, так что он бежал как можно скорее. Но хватит болтовни, поговорить мы еще успеем. А сейчас бежим отсюда, если жизнь нам мила…

- В Литву? К королевичу? – спросил я.

- Это самое последнее место, в которое мы можем направиться. Поехали в Варшаву, а еще лучше – в Прусское Герцогство[30]. А оттуда – в широкий свет.

- Ты, пани, говоришь так, словно не опасаешься, что новая ясновидящая, благодаря зеркалу, выследит нас.

- А как ты думаешь, что это я тащу с собой? – указала Маргарета на узел.

- Зеркало Твардовского?

- Именно.

Тут я в наибольшей спешке начал одеваться, как дверь распахнулась, и в комнату ворвался Кацпер, доверенный человек Пекарского, который спал через стенку. Не знаю, что его разбудило, по­тому что мы с Малгожатой старались вести себя как можно тише. Молодой человек, видя меня и Мар­гарету, готовящихся к отъезду, тут же разгадал наши намерения.

- Эй, пан Деросси, ты что это творишь? – грубо воскликнул он.

- Делаю то, что считаю необходимым! – гордо бросил я, надеясь на то, что за человеком Пе­карского никакого подкрепления не последует.

- Не позволю я, чтобы пан уехал отсюда с этой девкой.

- Успокойся, парень, ты оскорбляешь даму! – возмутился я.

На эти слова тот хотел схватить саблю, но, раздетый для сна, нащупал только рубаху. Зато в одной из штанин у него имелся нож с длинным лезвием, Кацпер выхватил его и нацелил мне в лицо. Я закрылся обнаженным клинком рапиры, которая, к счастью, лежала под рукой.

- Оставь нас! – крикнула Маргарета. – Я хорошо тебе заплачу!

- Нет такой цены!

Он схватил полено и, размахивая ним, словно бердышом, скакнул ко мне. После удара по ра­пире та сломалась, так что у меня в руке остался лишь обломок. Юноша довольно зарычал, уверен­ный, что теперь я нахожусь в его владении. Я заслонился стулом, он ударил и свалил меня, вместе со стулом на пол, какое-то время мы катались, блокируя руки друг друга. Сам я не слабак, но с моло­дым, закаленным в военном ремесле парнем никаких шансов у меня не было. Я чувствовал, что сла­бею, а острие ножа все сильнее приближалось к моему горлу…

Но вдруг Кацпер вздрогнул, упустил нож, а изо рта у него потекла кровь. Я стряхнул его с себя, поднял светильник. Парень лежал без жизни, из его спины торчал обломок моей рапиры.

- Так это ты сделала? – изумленный, спросил я у девушки.

Побледневшая, она энергично кивнула.

Труп я спрятал в спальной нише; разбудив трактирщика, нанял дополнительную пару лоша­дей, говоря, что срочные дела вызывают нас в Замостье. Вот только, удалившись на пару стай от корчмы, боковыми топами мы пустились в сторону Любартова. Никто за нами не гнался. Часто меняя лошадей, мы ехали как можно быстрее. Вскоре взошло солнце.

Оно наполнило наши сердца надеждой. Маргарета, как для не случившейся монашки, пре­красно держалась в седле. Ветер и солнце покрыли ее недавно еще бледное лицо румянами, так что я не мог отвести от нее глаз. Подгоняя конец, к вечеру мы добрались до Лукова, питая надежду, что возможную погоню оставили далеко позади себя.

В придорожном трактире я снял чистую и светлую комнату, расположенную на втором этаже. Для большей безопасности Маргося осталась в одежде гайдука. Так как слуга должен был спать в одной комнате со мной, для него приготовили постель у двери. Я заказал горячую ванну, так что слуги наготовили кипятка и доставили аккуратную кадку, ужин тоже доставили в комнату. Когда девушка была готова погрузиться в \ту ванну, я тактично покинул комнату и пошел проведать окрестности трактира. Никого подозрительного не увидел. Когда я вернулся, Маргарета расчесывала свои пре­красные, блестящие волосы. Освещенная огоньками свечей, она казалась явлением не от мира сего. Любил ли я ее? Не знаю. Скорее, восхищался, любовался. Желал…

Ибо, что такое любовь? В своей ранней жизни я узнал пару необыкновенных и не сравнимых ни с кем-либо еще женщин – божественную проститутку Беатриче, удивительнейшее воплощение древней Кибелы; синьору Вендом, лишенную притворной стыдливости замужнюю женщину, или же Леонию, чудесный цветок, выросший из сицилийской почвы… Других случаев считать не стану. Каж­дая была иной, и у каждой в моей душе имеется собственный уголок, словно в музее памяти. Воз­можно, их следовало бы сравнить со стихиями: тогда бы Беатриче была пылающим огнем, Леония – изменчивой и живой водой, ну а Агнес – землей, Матерью. До сих пор мне не встречалось небо – вот им как раз могла стать Маргарета по причине своей таинственности, под которой я предчувствовал все на свете стихии, включая сюда и торнадо.

За ужином, когда я резал ножом куски мяса, подавая их попеременно, ей и себе, был задан панне Хауснер, не могла бы она сейчас в зеркало поглядеть, чтобы узнать, а ничего ли нам не грозит. Маргарета отрицательно покачала головой.

- Разве пан Михал не говорил тебе, что собственную судьбу видеть невозможно. Это ведь так, словно бы мы сами собой тень на будущие деяния отбрасывали.

Сказав это, она взяла одну из свечей, горевших над столом, и поставила ее на выступе над кроватью.

- А если даже нам и писано столько же жизни, сколько в этом фитиле, должны ли мы коле­баться зажечь его? – сказала она, после чего направила на меня пристальный взгляд. – Люби меня, Альфредо.

- Сейчас?

- Незамедлительно.

- А твой дар девственности?

- Не нужен мне больше мой дар. Более всего, милый, я жажду твоей любви.

- Тогда давай заключим наш союз перед алтарем.

- А если нам не хватит на это времени?

Маргарета отстегнула застежку, и ее одеяния упали на пол. Благодаря снежно-белой коже, девушка выглядела словно античная статуя Праксителя или Мирона, совершенная в каждой мелочи. К тому же теплая и без каких-либо повреждений.

И я приблизился к ней, одновременно сбрасывая свою одежду.

Добрый мой Боже! Я так желал и сразу боялся этого мгновения. Мы обнялись, обмениваясь неспешными поцелуями, то легкими, словно прикосновения мотылька, касаниями, то сильными, чуть ли не до крови, засосами, напоминающими раздавливание малин. Тело Маргареты вилось в постели, разыскивая мое, ее ладони вели меня к глубинам невысказанного наслаждения.

Когда я вошел в нее, она вскрикнула, только в крике этом прозвучала боль, смешанная с на­слаждением. А наслаждения, судя по урчанию, было все больше и больше. Маргарета и пенилась, словно гейзер, напухала, будто дрожжевое тесто. Она была мечтой, о которой так долго думал, про­являющейся в розовости шеи, грешной усмешке, стоном окончательного удовлетворения.

После того мы лежали, вжавшись друг в друга, словно половинки одного плода, что нашли себя в бескрайней вселенной. Потом занялись любовью еще раз, и снова, так что теперь она очути­лась надо мной. Волосы ее образовывали вокруг головы то ли туманность, то ли темный ореол. И так мы галопировали среди ночи, между вечером и рассветом, не обращая внимания на окружающий нас мир..

Не знаю, когда я провалился в сон. Видения, похоже, были прекрасные, к сожалению, я их не запомнил. В себя пришел, чувствуя тело божественной Маргоси, прижавшееся ко мне по всей длине, безопасное, теплое, ласковое… Последняя свеча погасла, оставляя тонкую струйку дыма. За окном уже розовело утро нового дня.

Кто-то скребся по крыше. Что, ошалевший от похоти кот глядел на нас через вытяжку?

Я приподнялся на локтях, голый, выискивая взглядом пистолеты. Те лежали где-то в багажах, не способные к бою. Тем временем крышка на потолке поднялась. Я увидел тонкие, паучьи ноги, рей­тарские сапоги… Пришелец спрыгнул на пол, в зубах у него был нож, кривой татарский кинжал; в ко­бурах на поясе были воткнуты бандолеты.

- Мыкола! - вскрикнула пробудившаяся ото сна Малгожата.

Тот засмеялся, открывая белые зубы, похожие, скорее, на волчьи, чем на человеческие.

- Прочь иди, сучка, поскольку я прибыл сюда, чтобы поговорить с паном Деросси.

- Не убивай его! – воскликнула девица.

- А что мне от его смерти? Наоборот, может еще пригодиться! Равно как и то зеркальце, кото­рое ты у моего господина своровала. Возвращусь домой, и все будет по-старому. Разве что, ради за­бавы, брошу под ноги пану Пекарскому мужское достоинство пана Деросси, которое тебе так сего­дняшней ночью полюбилось.

Тут он направился ко мне с кинжалом в руке, не отводя глаз от моего корешка, который от страха съежился до размеров попавшей под дождь птички королек.

- Нет! – крикнула девушка и, желая удержать пришельца, схватилась на ноги. – Он нужен пану Михалу живым и здоровым, если тот желает свои замыслы исполнить.

Но тут она зацепилась за простынь и, прежде чем Мыкола успел отвести руку, со всего раз­маху Маргарета упала на его кинжал.

Раздался ужасный хруст, который я буду помнить и на смертном ложе. А еще: ее стон и за­стывший на устах смех Мыколы.

Тут меня охватило безумное отчаяние. Я схватил серебряный нож, все еще торчащий в остат­ках жаркого, и, как в детстве учил меня капитан Массимо, практически не целясь, метнул его. И тот по самую рукоять вонзился в горло Мыколы.

Чудовищный убийца нее успел ничего и сказать. Глаза его вышли из орбит, он издал хриплое рычание, достойное раненного тура, после чего, брызгая вор все стороны кровью, грохнулся на за­стилающий пол коврик.

Маргарета, хотя и смертельно раненная, прожила еще с полчаса. Только целительный напи­ток, составленный по рецептам il dottore, оказался недостаточным. Она же приказала снять серебря­ный крестик со своей шеи и приложить его ко лбу Мыколы. Весьма мудрым был тот совет… Хотя кре­стик был холодным, по комнате разошлась вонь горелого мяса, а выжженный знак остался на лбу трупа. Я догадался, что таким образом Малгожата желала предотвратить воскрешение чудовищного убийцы. Хотя впоследствии я жалел, что не применил какого-нибудь кола, чтобы пробить сердце обо­ротня. Потом же я держал Маргарету за руку, глядя, как девушка гаснет, то молясь, то заверяя ее в своей любви и вечной памяти.

Скончалась она с моим именем на устах, как раз в тот момент, когда солнечный диск под­нялся над весенней страной, в которой уже начинали цвести сады…

* * *

Что было потом? На удивление, помню все крайне слабо, оборванные образы, отдельные со­бытия…

Из Польши я бежал крайне быстро, так как меня подозревали в убийстве двух особ, обнару­женных в трактире. Зеркало Твардовского я закопал в лесу, подходящем прямиком к задам деревни Грохово, неподалеку от корчмы, прозванной "Вавер". Неоднократно собирался я вернуться в те края, только безумствующие в Европе войны постоянно отдаляли мой замысел.

Из сообщений, доходящих из восточной Европы, я узнал, что лишенный зеркала и невесты пан Пекарский сошел с ума, а когда понял, что и я вырвался из его лап, сжег свое имение, после чего de novo (заново) попал в башню к безумцам. Выпущенный оттуда через много лет, лишенный прияте­лей, покровителей и средств, тем не менее, о своей ненависти к Зигмунту III он не забыл. В 1620 году, 15 ноября, притаившись на крытом крыльце, ведущем из варшавского замка в коллегию св. Иоанна, он атаковал монарха своим чеканом[31], нанося тому три удара. Но в узком проходе он не мог толком замахнуться, так что, хотя в первый раз бил обеими руками, практически не причинив никакого вреда, попал по спине. Зигмунт оглянулся, тогда Пекарский ударил короля во второй раз, нанеся рану от уха, через щеку и подбородок… Монарх упал на землю. Пан Михал нацелился в третий раз, но шедший за королем придворный маршалек, Лукаш Опалинский, ударив его по плечу палкой, выбил оружие из руки нападавшего. Одновременно, идущий в свите королевич Владислав достал саблю и первым на­нес удар злоумышленнику по черепу, срубив кусок кожи.

Схваченного шляхтича подвергли страшным пыткам; никаких заговорщиков он не назвал, вместо того, чего-то мычал о будущих судьбах Речи Посполитой, о ее конце, разделах, так что от той его болтовни пошла популярная в Польше присказка: "плетет, как Пекарский на пытках". Казнили его неделей позже, и казнь его была ужасной. Поначалу его возили на телеге вместе с палачами и ору­диями пытки по рынку и варшавским улицам, после чего затащили на леса, высотой в восемь локтей, где палач тот железный чекан, которым преступник на королевское величество покусился, в руку ему вложил, после чего, в огонь сунул; когда же рука полностью сгорела, мечом ее отрубил. После того ему отрубили и левую верхнюю конечность; затем, по образцу, взятому из экзекуции Равальяка, убийцы Генриха IV, четыре лошади разорвали его на четыре части. Останки незадачливого шляхтича сожгли, а образовавшийся пепел забили в пушку и выстрелили из нее. Его двор в Беньковицах, час­тично отстроенный после пожара, сравняли с землей, а варшавскую коллегию, в результате попытки убийства оскверненный, на долгое время закрыли. Все великие планы Пекарского умерли еще раньше него самого. Прекрасная победа при Мушине была Зигмунтом пущена впустую. Трон в Мо­скве заняли Романовы, потомки патриарха Филарета, в прошлом рьяного слуги Самозванцев. На­следник Зигмунта, не ставший повелителем в Кремле Владислав IV, не сумел обуздать нарастаю­щего самоволия магнатов и умер в тот самый момент, когда все конструкция государства, возведен­ная Ягеллонами, начала опасно раскачиваться.

Ну а от всей безумной концепции Пекарского, о которой известно только мне, остался всего лишь хранимый в Варшаве кусочек кожи величиной с талер, отрубленный с головы покушавшегося ударом сабли королевича. Но признаюсь честно, никогда я серьезно не задумывался над тем, а что было бы, если бы я выполнил миссию, поверенную мне паном Михалом.

ЧАСТЬ V

Зеркало и колонна

Самым же странным было, по-видимому, то, что вся записанная выше ретроспектива, достой­ная сериала или, по крайней мере, полнометражного фильма, продолжалась в течение одного мгно­вения.

Я снова находился в XXI веке, в Розеттине, в резиденции Альдо Гурбиани, то есть – у себя дома. С того момента, как я увидел Мыколу, держащего Монику в паучьем захвате, могла пройти, разве что, секунда.

Мне трудно было все это понять, но еще более удивительным показался мне факт, что чело­век, убитый мною в XVII веке мог очутиться здесь целым и здоровым. И крайне опасным. По счастью, отсутствие смертной ауры вокруг Моники удостоверило меня, что, по крайней мере, она выйдет жи­вой из этих неприятностей.

- Чего ты хочешь? – спросил я у Славянина.

Тот пожал плечами.

- Зеркало! Думаю, это ясно.

- А я думал, что убил тебя, Мыкола.

Снова гогот.

- По-моему, пан Пекарский говорил тебе, что будущее – это сад с расходящимися дорожками; только он не упоминал о том, что существует бесконечное количество существований, в которых все идет другим путем, чем нам кажется. В одном таком проявлении бытия ты убиваешь меня, в другом – я тебя, в третьем же – как союзники мы действуем вместе.

- Откуда же ты взялся тут, столь же молодой, как и тогда?

- Семейная тайна, Иль Кане. Мы не рождаемся. Мы возрождаемся, служа тем, котороые слу­жат и нам.

- Неужели ты был дьяволом?

- Разное обо мне болтали… В моем родном Семиградье, откуда при Батории я пошел на службу роду Пекарских, местные старики говорили, будто бы мы питаемся кровью. А вот в Литве, где я пребывал последующее столетие, утверждают, будто мы умеем существовать под видом медведей. Немчишки, опять-таки, считают нас скрещением человека и волка. А русские? Русские, по крайней мере, способны сравниться с нами в выпивке, ну а в жестокости способны и превзойти.

- А какова же правда?

- Я сюда прибыл не правду открывать, а за зеркалом.

Тут он настолько сильно стиснул Монику, что та вскрикнула.

- Что я могу тебе сказать? Деросси закопал зеркало в лесу, неподалеку от Варшавы…

- Это я и сам знаю. Даже более того: через две сотни лет сокровище откопал арендатор мест­ной корчмы, которая "Вавер" называлась. В его семье зеркало пережило по варшавским жилищам много поколений. В ходе последней войны оно осталось в одном доме, после того, как жителей высе­лили в гетто. Ведь с собой люди забирали толькро те предметы, которые считали навиболее цен­ными. Вскоре после того, некий итальянский дипломат, стоявший в том доме на квартире, забрал зеркало в Италию. После его смерти зеркало переходило из рук в руки, наконец выплыло на блоши­ном рынке в Розеттине, где год назад его приобрела некая собирательница антиквариата.

- Это я?... – выдавила из себя Моника.

- Насколько мне известно, действительно, это сделала уважаемая сеньора. Чтобы добыть эти сведения, мне понадобилось множество времени, когда же прибыл сюда лично, по причине несколько порывистого характера, я вступил в конфликт со службами юстиции.

- Если хочешь, мы отдадим его тебе, - выпалила Моника, прежде чем я успел сказать слово.

Ошеломленный этим заявлением, Мыкола отпустил ее.

- А ты не станешь больше приставать к нам? – пыталась удостовериться моя супруга, на под­гибающихся ногах добравшись на софу и падая на нее.

- Слово кавалера.

Через галерею, заполненную шкафами, секретерами, картинами и тканями, Моника провела нас в небольшой кабинет, устроенный в стиле барокко. Зеркало в серебряной раме висело несколько сбоку. Смешно, но до сих пор я не обращал на него внимания.

Мыкола лишь блеснул глазом и провел пальцем по орнаментам на раме.

- Это оно, - подтвердил он. – Благодарю стократно. С нынешнего дня – я ваш должник. Если вам помешает какой смертный, или если пожелаете кому быстрой и неожиданной смерти, я с удо­вольствием помогу…

- Спасибо, но предложением не воспользуемся!

Я глядел, как он умело снимает объект со стены и заворачивает во взятый без спросу коврик. Моника молчала, явно жалея потерю бесценного артефакта. Я решил спросить:

- А собственно, Мыкола, зачем тебе зеркало?

- Зачем? Интересный вопрос! На самом деле, эта чудесная штучка многофункциональная. Имея ее и девицу с соответствующими способностями, хотя в ваши времена девственницу найти сложнее, чем леопарда-вегетарианца, с ним много чего можно получить. Оно представляет собой ключ к знаниям, а еще – отмычкой к вратам вне времени и пространства, которые весьма нужны ны­нешним моим хозяевам… Впрочем, слишком много вы желаете знать.

Разговор я поддерживать не стал. По его ауре я не мог понять, кому он служит в настоящее время: арабам, российским олигархам или, возможно, какой-то прогрессивной организации альтерна­тивных глобалистов. Но кое-что любопытное я увидел и, чтобы поддержать беседу, задал вопрос:

- А почему ты хотел убить меня тогда? Маргарета ведь верно утверждала, что, будучи мерт­вым, я никак бы Пекарскому пригоден не был.

Мыкола скорчил губы в сатанинской усмешке.

- Ну что же, по некоторым вопросам наши интересы с паном Пекарским слегка расходились. Пока речь шла об умножении анархии в Польше, я помогал ему, как мог; но вот когда появился шанс на реализацию его планов, я не мог такого допустить…

- Это Москва тебе платила?

- Вот сразу: платила! А разве не мог я что-то сделать по собственной инициативе?

Говоря это, он еще раз засмеялся и на своих паучьих ногах поспешил на террасу. Мы пошли за ним, глядя, как он без страха перескакивает балюстраду и, подобно мухе, без какой-либо стра­ховки, с огромной скоростью спускается по вертикальной скале.

Еще до того, как он исчез с наших глаз, я сунул руку в карман за телефоном. Гражданский долг обязывал позвонить карабинерам. Мыкола с зеркалом представлял угрозу еще большую, чем без него. Но меня удержала Моника.

- Прежде, чем звонить, тебе следует кое-что узнать. Когда я купила зеркало, оно было в ужас­ном состоянии.

- Понимаю, ты очистила раму…

- И заменила стекло новым, заказанным специально в стекольной мастерской в Мурано, очень красиво состаренным… Вот только уже без магических свойств. Будем надеяться на то, что этот ужасный человек отсутствие эффективности зеркала станет приписывать не стеклу, но паршивому качеству современных девственниц.

Я обнял Монику, стараясь не думать о том, что произойдет, когда Мыкола заметит подмену. Не оставалось ничего другого, как только сворачивать манатки и бежать, хотя бы на Караибы!

- А что случилось с оригиналом? – спросил я ради порядка.

Моника наморщила носик, как обычно, когда перед ней стояла какая-то проблема.

- Надо подумать. Если не выбросила, наверняка болтается где-то на чердаке.

Я все же вытащил сотовый телефон, но, прежде чем связался с полицией, до меня донеслось эхо выстрела. Я выглянул с террасы, и передо мной предстал странный вид: Мыкола, который, как мне казалось, давно опустился вниз, полз по вертикальной стене. Но теперь наверх.

На площадке внизу, в свете фонаря, образующего яркий ореол, стоял капитан Раффаэлло Серафини, целясь в чудовище из громадного, старомодного, словно ртуть блестящего револьвера. Убийца наверняка бы ушел от него, только его подвела профессиональная тщательность – он ни за что не желал выпустить зеркала из рук.

Капитан выстрелил во второй раз, а глаз у него был изумительный, полицейский мог бы вы­ступать на Олимпийских Играх, стреляя по тарелочкам. Мыкола, которому пуля попала в грудь, зер­кала так и не выпустил, зато отлип от скалы и полетел вниз.

Упал он прямиком под ноги капитана, тот поставил на преступника ногу в блестящей санда­лии. Раздался треск, похожий на тот, когда давишь таракана, только дополнительно усиленный и пропущенный через гигантский динамик. А потом тело Мыколы превратилось в лужу черной грязи, которая просочилась в сточную решетку, Серафини же наклонился и начал собирать оскольки разби­того зеркала.

Мы вернулись в дом. Вместе с Моникой выпили по рюмке коньяка, поскольку от избытка эмо­ций спать не хотелось; тут раздался входной звонок, но, не успел я подойти к панели с мониторами и открыть дистанционно дверь, Раффаэлло Серафини каким-то чудом уже очутился в салоне. Мне он показался невероятно красивым, куда-то исчез искрошившийся зуб, усики же над верхней губой стали русыми, чуть ли не женскими.

- Еще раз благодарю за сотрудничество, - спокойным голосом сообщил он. – Хочу сообщить, что ни одного упоминания о данном инциденте в средствах массовой информации не появится. Но, к сожалению, попрошу вас зеркало возвратить.

- Но ведь оно же разбилось, - выпалила Моника.

Офицер, изображая сожаление, улыбнулся.

- Я говорю об оригинале, signora; по его причине произошло множество несчастий; так что те­перь оно обязано очутиться в более безопасном месте. Signore Альдо знает, что знакомство с буду­щим может оказаться ценным даром, но, в основном, оказывается смертельно опасным бременем.

Моника, по женскому обычаю, еще желала чего-то спорить, но я подумал о подобии дона Ка­милло и пана Пекарского, посему признал правоту Серафини. К тому же я знал больше, чем супруга – блестящий ореол вокруг головы офицера, который мы видим на византийских иконах, и две сияющие полосы, вырастающие у него за плечами.

Моника пошла на чердак, и через какое-то время принесла полицейскому стеклянную плиту, чрезвычайно поцарапанную и тусклую. На первый взгляд – ничего интересного. Капитан отдал салют, чмокнул Монику в руку, после чего вручил нам конверт, сопровождая все это просьбой заглянутьт во­внутрь только утром. Неужели это был какой-то благодарственный бонус?

А потом он удалился, если так можно назвать незамедлительное, мгновенное исчезновение, после которого в воздухе остается какое-то свечение и запах не идентифицированных ближневосточ­ных благовоний.

От массы впечатлений мы онемели, и в таком вот удивленном молчании отправились спать. Интуиция подсказывала, что меня ожидает далекое путешествие.

* * *

Слуга поменял свечи в подсвечниках и поставил на стол перед нами следующий кувшин с ви­ном. Пан Пекарский умолк на мгновение, собираясь с мыслями, что люди всегда делают тогда, когда желают сказать нечто по-настоящему существенное. Я же не отзывался, чувствуя себя так, словно бы еще раз переживал одну и ту же сцену.

- Понимаю, сударь Деросси, что ты колеблешься. Знаю, что план мой принимаешь с отвраще­нием, ну а дело Речи Посполитой, ее бытия или небытия, для тебя, европейца, для тебя вопрос со­вершенно безразличный. Но для меня судьба отчизны дороже жизни самой, любовного желания, важнее даже спасения моей души. Я знаю, что Малгожата тебе нравится. Тогда забирай ее!

- Ч-что? – изумленно выдавил из себя я.

- Если таковой должна быть цена за твои услуги, я отдам тебе и ее, и дюжину других Малго­жат. Бери ее, женись на ней и плоди детвору, много которой нужно будет в новом мире, который мы сотворим.

Я был настолько ошарашен, чтобы что-либо сказать умного, поэтому промямлил только:

- А что же с ее даром, как же станет считывать она будущее из зеркала, став замужней?

- Это, как раз не проблема. Для меня уже нашли в Крыму чудную девицу, прожившую всего тринадцать весен, но пророческими способностями равную ей и даже превышающую Малгосю.

Тут он взял серебряный колокольчик и потряс ним: поначалу, проснувшись, прибежали слуги: Ягнешка, Блажей и Кацпер, затем из башни спустилась моя волшебная принцесса. Не хватало одного лишь Мыколы.

Пан Пекарский подбежал к панне Хауснер и воскликнул, указывая на меня:

- Любишь его?!

Маргарета резко побледнела, не зная, не вызовет ли соответствующий правде ответ каких-то страшных последствий. Только не была она из трусливого десятка.

- Да, - ответила девушка, скромно опустив взор.

- А ты, пан Деросси, которого стану звать Иль Кане, поскольку так мне больше подходит, скажи откровенно, чувствуешь ли влечение к этой панне?

- Да, - ответил я ему, словно эхо.

- Тогда бери ее в жены, а как только пост кончится, прибудет сюда ксёндз плебан, чтобы пе­ред выездом в путь союз ваш оформить. – Теперь же, - он огляделся по сторонам, не оставляя нам времени на благодарности, - всем спать! И оставьте меня одного.

Он взял кувшин, наклонил его и пил, пил и пил, словно бы желая залить вином свои боль и го­речь, которые, вне всякого сомнения, испытывал.

* * *

Прошел Великий Пост, и все праздновали Воскресение Господне. Последние снега сошли, и после длительной и морозной зимы пришел апрель, весьма даже жаркий, что люди считали хорошим предсказанием. За это время, видя Маргарету ежедневно, я влюблялся в нее все сильнее и сильнее, считая дни до церковного таинства, которое должно было случиться в пасхальную ночь. Ничто нее мешало нашим чувствам. Пекарский, хотя, видно, и страдал, но свое слово сдержал.

За все это время во всем имении, ни в округе, поскольку пользовался полнейшей свободой, не заметил я ни единого следа Мыколы. Когда же спросил о нем у пана Михала, получил ответ, что, демаскированный с помощью пани Малгожаты как московский шпион, людей своих потерял, сам жнее, серьезно раненный, скрылся и нескоро теперь появится в границах Речи Посполитой.

Свадьба состоялась в пасхальный праздник; пир был великолепный. Пан Пекарский выступил в качестве первого дружки, и в танец вступал без раздумий, желая скрыть несомненную печаль, кото­рый испытывал, ибо, думаю, что вначале собственные планы с панной Хауснер связывал, но решил ею пожертвовать. А вот что было потом… Тут много можно было бы рассказывать, но скромность не позволяет выдавать тайны супружеского алькова.

Правда, наш медовый месяц продолжался всего лишь около недели. Получив известие, что выкупленная в Крыму девочка уже находится в Замостье, пан Михал решил, чтобы вместе с обяза­тельным Кацпером отправить меня туда, откуда со вспомогательными войсками сандомирской земли, спешащими под Смоленск, я должен был отправиться в Вильно и быть представлен при дворе коро­левы Констанции. Уже ранее мы обменялись письмами с паном Скиргеллой, который весьма радо­вался нашей встрече после стольких лет и обещал по мере своих сил помогать установлению зна­комств и сбору творческих контрактов.

Сейчас в Польше множество дворцов возводится, старые же перестраивают и украшают, так что славный, как вы, человек (конечно, эти слова были сказаны на вырост) работой будет просто завален, - писал он. По дороге я много размышлял о роли, которую приготовил мне пан Пе­карский, размышлял над перспективами, хотя, имея зеркало, можно было сказать – мы играли с от­крытыми картами.

В Замостье к нам присоединилась упомянутая евреечка, предсказательница. На вид ничего, хотя до прелести Маргареты ей было далеко. Пан Пекарский провел с ней пробный сеанс перед зер­калом, что было вывешено в алькове. Подробностей он мне не выдал, но выглядел весьма доволь­ным. Какие же миражи развернула она перед ним? Что он станет папой римским?

Из Замостья мы поспешили в Люблин, после чего направились на Брест и Дрогичин, затем свернули к Гродно, а оттуда до Троков[32] и Вильно было уже недалеко. Пора была прекрасная, земля в цвету, и никто, глядящий на нее, на народ, занятый на полях, на дворы шляхты и магнатские рези­денции, которые мы проезжали, не мог бы сказать, что где-то идет какая-то война, что довольно ря­дом, в московской державе люди умирают с голоду, а бывает и такое, что пожирают друг друга. Нас повсюду приветствовали дружески, обитатели Мазовии пана Пекарского, похоже, не знали, меня же принимали с любопытством, словно бы никогда в своей жизни не видели иностранца. В любом из до­мов или монастырей, в которых мы останавливались, мы могли пребывать долго и пировать, ибо гос­теприимство поляков было просто необыкновенным, и главной проблемой было то, как тактично отго­вориться от дальнейшего пребывания в гостях, объясняя, что нас взывают обязанности, отчизна и лично Его Величество король.

Думаю, что именно так, в путешествии, можно лучше всего узнать страну.

Можно было бы, парафразируя Цезаря, написать: Polonia est omnis divisa in patres tres… (Вся Польша разделена на три части), если бы не то, что сами поляки делят свою Речь Посполитую на две части: Литву и Корону, забывая про третью, крупнейшую – Русь, которая, в силу Любельской унии, отсоединена от Литвы, была включена в Корону. Парадоксов подобного рода в Польше имеется больше – взять хотя бы названия двух местностей, из которых Малая Польша больше Великой Польши, что, впрочем, никому не мешает. Другое дело, что как раз эта ошибка возникла, как мне ка­жется, из неверного перевода слов Polonia Maior и Polonia Minor, что поначалу должны были означать Прольшу младшую и старшую, то есть ту самую Старшепольшу, откуда началась держава Мечисла­вов и Болеславов, и где до сих пор находится церковная столица – Гнезно, месторасположение при­маса во временах без королевской власти, называемых еще interrex. Нельзя не написать и о четвер­той части, которую образует Пруссия, ленное владение Короны, неизвестно почему в Польшу никогда не включенное, хотя случай неоднократно бывал, разве что лишь затем, чтобы немчики, сегодня сла­бые и разделенные, когда-нибудь устроили полякам неприятный сюрприз.

Что же касается пятой части, здесь мне следует прибавить особую книгу добавить, поскольку такой массы еврейства, как в Литве и на Руси, нигде на свете не найти, и, что самое важное, наши "старшие братья по вере" пользуются там такими свободами, что были, возможно, дишь в Иберии в ее мавританские времена, да в Египте, когда Иосиф был советником фараона. У них имеются свои места культа, школы, университеты; у них есть свои раввины и цадики, собственные суды, даже свой сейм. И если чего они и не имеют, что обычно является атрибутом государства – то это собственной монеты, вот только зачем она им, когда они лучше, чем кто-либо иной, смело всяческой валютой кру­тят. И наверняка судьба их лучше судьбы крестьян, состояние которых постоянно ухудшается, по­скольку на них все время висит барщина, та самая жестокая повинность, которую напрасно искать к западу от Эльбы.

О Польше как о стране парадоксов можно было бы еще долго рассказывать. Ибо нет второй такой страны, которая, являясь королевством, называет себя Республикой, король сам является единственным сословием, хотя, помимо владения троном и титулом, власти у него меньше, чем у ка­кого-нибудь губернатора турецкой провинции.

В Гродно пан Пекарский с нами распрощался, не желая, чтобы кто-нибудь хитроумный связал наше совместное знакомство с теми событиями, которые должны были наступить. Появиться он дол­жен был только в Вильно, наверняка, изменив внешность.

Двор королевы Констанции мы нашли в замке в Троках, обширном, еще средневековом строении, расположенном между озерами. Там же пребывал и ее сын, предаваясь любимому развле­чению, каким была охота в ближайшей пуще. Первым, кого мы там встретили, был пан Скиргелла. Увидав меня, он схватил мою особу в медвежьи объятия, восклицая при этом, что я ни в чем совер­шенно не изменился. Вот о нем я того же сказать не мог, поскольку волосы на его голове сделались реже и поседели, даже в бороде появились серебряные прожилки.

Тут же он стал рассказывать, что говорил относительно меня с королевой, и теперь они имеют в отношении меня большие планы, чем писал об этом в письме. Ибо, inter arma silent Musae (среди оружия музы молчат – лат.), и имеются более важные дела, чем украшение дворцов.

- Королевич Владислав, - продолжал Скиргелла, - которому едва только пятнадцать весен ис­полнилось, широким миром заинтересован, только не было у него подходящих наставников, если не считать роя придворных дам, которые его лишь баловали, и пары священников, которые обучили его основам веры и немного в языках. Он прекрасно фехтует, ездит на лошади, танцует, но ему пригоди­лось бы несколько знакомства в сфере свободных искусств…

- И пану кажется, что я мог бы справиться…

- Тут не может быть двух мнений, опять же, тому способствует ваше иностранное происхож­дение. В этой же стране авторитет земляка признать труднее всего.

Королева приняла меня после обеда. Мне она показалась особой совершенно неинтересной, лишенной красоты и высших интеллектуальных стремлений: типичная венская клуша, которые тыся­чами сидят в кухнях, готовя еду мужьям и штопая им штаны. Относительно ее супружества с королем Зигмунтом решение приняли правящие дворы и сам папа римский, который выдал разрешение ко­ролю-вдовцу вступить в брак с сестрой своей покойной супруги.

Во время этой аудиенции говорил, в основном, Скиргелла, я же, представленный как благо­родно рожденный Альфредо Деросси Иль Кане, вежливо подтверждал его слова, стараясь произве­сти на королеву хорошее впечатление. Более-менее длительно я высказался раз, когда Констанция выпытывала про мой алхимический опыт, расспрашивая: не чары ли это. Я ответил, что наверняка – нет, ссылаясь здесь на авторитет императора Рудольфа, который весьма любит эксперименты по­добного рода. Рассказал я ей и о процессе трансмутации, за которым наблюдал лично (правда, умол­чав о стоявшем за всем этим обмане).

Еще королева спросила, что мне известно о философском камне, дающем вечную молодость. На это я ответил, что только лишь слышал о нем, но здесь – тут я поклонился – имеются особы, кото­рым наверняка такой камень не требуется. Зная про мигрени королевы, я упомянул о привезенном когда-то из Египта лекарстве, которое снимает любые головные боли, и небольшой запас которого, совершенно случайно, имеется при мне. Медикамент мы испытали на одной фрейлине, которая весьма страдала, и эффект превзошел все ожидания. Так что королева должна была стать следую­щей…

Под конец аудиенции супруга монарха подала мне руку для поцелуя, Скиргелла же шепнул мне на ухо, что все идет превосходно, намного лучше, чем он предполагал, после чего распорядился предоставить мне квартиры в самом замке.

Королевич Владислав прибыл под вечер, довольный, хотя и уставший, поскольку на охоте убил серну и кабана, и хвалился этим, словно бы разгромил целую бусурманскую армию.

Мне он показался моложе, чем я полагал, с буквально детским, хотя и красивым лицом; правда, его несколько уродовала унаследованная от Габсбургов нижняя губа, зато блестящие глаза свидетельствовали о живом уме.

Последующие дни, в ходе которых я официально получил назначение в качестве его настав­ника, подтвердили первое впечатление. При случае, местный знаток геральдики вывел мое происхо­ждение от одного из рыбаков из Каны Галилейской, который, только лишь по той причине, что дюжина апостолов уже была укомплектована, в историю не попал.

Молодой королевич полюбил меня, и я заметил, что он с охотой проводит со мной время, то в Троках, то ли после возвращения в Вильно. Он сам просил, чтобы я рассказывал ему как можно больше о мире за границами Польши, хотя, как я заметил, ему быстро делалось скучно. Я, со своей стороны, тоже немного исследовал его. Владислав знал жизнеописания великих мужей Плутарха, чи­тал Цезаря, ему весьма импонировал Александр Великий; хотя, казалось, он был весьма далек от мысли, что сам мог бы пойти его путем. Еще я отметил, что королевич испытывает беспрекословное послушание перед отцом, и сама мысль, что когда-то сможет его ослушаться, казалась ему невооб­разимой.

С самых малых лет подготавливаемый к военному ремеслу, он умел разговаривать с солда­тами, разбирался в оружии, усвоил основы тактики и командования. Особым здоровьем он не отли­чался, страдал почками, но это заболевание, которое я, благодаря одной микстуре, унаследованной еще от il dottore, изгнал буквально за неделю, чем завоевал его чрезвычайное уважение, и так уже приличное с момента излечения королевы Констанции от докучливых мигреней.

В канон обязательного чтения я подсунул королевичу Макиавелли, которого тот проглотил с огромным запалом, дополняя такой скоростной курс Realpolitik биографиями английского короля Ген­риха VIII, его дочери Елизаветы Великой, Филиппа II Испанского, а так же Ивана Грозного. В ходе изу­чения жизнеописания Генриха IV Бурбона пришло известие о том, что 14 мая нож Франсуа Равальяка положил конец необычной жизни французского монарха. Сообщение об этом потрясло королевичем.

- Да как же это так, неужто есть люди, способные поднять руку на божьего помазанника?! – воскликнул Владислав.

Я ответил, что в истории такое случается весьма часто, и что имеются страны, такие как Мо­сква, где, в отличие от Польши, представляющей оазис покоя во всем мире, естественная смерть по­велителя является чем-то чрезвычайным, так что люди привыкли к тому, что трон, помимо парчи и горностаев, обязательно должен быть вымощен еще и кровью.

При случае сделалось явным совершеннейшее незнание наследником трона текущей поли­тики. Пришлось потратить какое-то время, чтобы ослабить его веру в то, будто бы историю направ­ляет Господь Бог посредством собственных помазанников. Я показывал Владиславу, что по сути своей это игра различных сил, держав, стремления родов к возвышению и отделению, эмоций, вы­званных религиями и давлением общественных групп. Я указывал на то, сколь трагическую роль иг­рают глупость, уязвленные амбиции и ослиное упрямство. Говорил я и стратегии с тактикой – расска­зывал (тем более, что только что прочел Хроники Длугоша) о Казимире Великом, который войн не вел, а будучи еще юношей, с поля битвы под Пловцами попросту сбежал, зато пактами, договоренно­стями, иногда даже уступками, заложил основы могущества Польши.

Совместно мы еще раз проанализировали историю великой русской смуты, начиная с бе­зумств Ивана Грозного, вплоть до печальной ретирады второго Самозванца из Тушина, в котором поначалу он был домашним пленником польских наемников под командованием пана Ружанского, и бегства в Калугу, которым он отличился 6 января данного года.

В течение последующего полугода его солдаты и офицеры массово переходили на сторону короля Зигмунта. Был среди них признанный участник набега, Александр Юзеф Лисовский, герба Еж, человек неслыханно безрассудный, но, в то же время, обладающий быстрой ориентацией в обста­новке. Как рассказывал пан Скиргелла: "Из многих сражений вышел он победителем, практически весь край московитский мучая своими постоянными набегами; умом он понимал все замыслы непри­ятеля, тайные и явные, знал все, что неприятели делали, оборачивая все к их гибели. Дело в том, что научился он, предвидя вовремя замыслы москалей и проводя все необходимые для этого усилия, делать напрасными действия врага, удивительнейшими трюками делать напрасными даже самые хитроумные замыслы их вождей". Я познакомился с этим полковником, человеком уже немолодым, который прямиком из Тушина к королю прибыл, чтобы рассказать о побеге царицы Марины в Калугу и о замешательстве, случившемся после неожиданной смерти князя Романа Ружинского.

Пан Пекарский, который под конец июня остановился в Вильно у какого-то дальнего родича, усиленно настаивал, чтобы Лисовского представили королевичу, поскольку он связывал с полковни­ком далеко идущие планы. Мне все это удалось тем легче, что я так много о нем рассказывал, что Владислав сам пожелал познакомиться с героем.

Нам он весьма пригодился, в особенности, в качестве гида по российской элите, которую знал весьма хорошо, начиная от митрополита Филарета из рода Романовых, до хана Ураз-Махмета, рья­ного сторонника короля Зигмунта. Сам король Лисовского слушал не очень-то внимательно, я же, в свою очередь, склонил королевича к тому, чтобы он, как потенциальный русский царь, внимательно вслушивался в эти рассказы.

Тут следует отметить, что пан Михал после своего прибытия особо со мной и не контактиро­вал, буквально пару раз мы у пана Скиргеллы, вроде как случайно, встретились, обмениваясь лишь вежливыми словами, зато раза два через Кацпера обменивались записками, сразу же сжигая их по­сле прочтения.

Пекарский, казалось, находился в состоянии эйфории – его евреечка каждую ночь одаряла хозяина превосходными прогнозами, и он был свято уверен в их реальности.

Тем временем, в то царевание, которое предложила Владиславу часть бояр, в Литве не сильно-то и верили. Сам король считал, что его сын слишком молод, чтобы самостоятельно воевать за Москву. Что многие понимали это как желание Вазы прибавить к уже имевшимся у него польской и шведской коронам еще и Шапку Мономаха. Энтузиастов проекта царя Владислава было немного – маршалек Литовского Трибунала Лев Сапега, ректор Виленского университета, замечательный про­поведник Петр Скарга, пан Скиргелла. Оба гетмана: великий литовский Кароль Ходкевич и полевой коронный Станислав Жолкевский, оставались при войсках и в политику редко вмешивались. Хотя по­левой гетман давно уже говорил, что осада Смоленска – это только потеря времени, так как следует на Москву идти и создавать свершившиеся факты. Королевич, поначалу весьма даже желавший за­нять царский трон, по мере истечения времени терял веру в скорую коронацию, но, к счастью, тща­тельно изучал то, что я ему подсовывал.

Все должно было изменить день 4 июля, предсказанный еще Маргаретой и подтвержденный оружием пана Жолкевского.

* * *

Под конец июня до Вильно дошли вести, что князь Дмитрий Шуйский, брат царя Василия IV, выступил с целью помочь Смоленску, осаждаемому польскими силами и все более отчаянно защи­щаемому воеводой Михайлой Шеиным. А с ним шли все московские силы да еще шведские отряды под командованием Якуба де ла Гарди и генерала Горна.

Поначалу командование должен был принять на себя Ян Потоцкий, генерал подольских войск и брацлавский воевода, только он от этого предложения уклонился, предпочитая осаждать обесси­ленный Смоленск, чем отправляться на битву с более многочисленным врагом, победу в которой ни­кто предвидеть не мог. Окончательно, все взвалил на свои плечи Жолкевский, получив от короля даже меньшие силы, чем поначалу собирались дать Потоцкому, и с этой вот горсткой он и выступил, собирая по дороге польские отряды: из Вязьмы полк Марана Казановского, из Шуйска – ротмистра Александра Зборовского, сына Самуила, того несчастного изгнанника, что был казнен по приказу канцлера Замойского. В это самое время поляки в Царевом Займище столкнулись с отрядами Григо­рия Валуева, того самого хвата, который выстрелом из мушкета Дмитрия I Самозванца убил. Он же, применяя различные засады, благодаря понтонному мосту, построенному людьми гетмана, едва не попал под атаку польских гусар и сбежал за валы.

Только поляки и не собирались ни ломать себе зубы на местных фортификациях, ни время терять, они повернули к головным силам русских, стоящим лагерей возле Клушина, что было им из­вестно от многочисленных дезертиров. Одновременно, письмо, написанное на латыни и отосланное Жолкевским отрядам иностранных наемников, обещающее дружеское отношение и выплату денеж­ных средств, сильно подорвало их моральное состояние.

И так вот, оставив под Царевым Займищем самую малую часть своих сил, в основном – каза­ков, полевой гетман со всеми своими ударными силами выступил против Шуйского. А шло с ним 5556 гусар, 679 панцерных и 290 пятигорцев[33].

Передвигались они лесом, по темну, по паршивой дороге, не видя врага, и только лишь сигнал побудки, прозвучавший на рассвете для иностранцев, навел их прямиком на лагерь.

Они могли бы атаковать спящих, только этому мешали многочисленные загороди, которые поначалу следовало разобрать. Армия выстроилась в боевом порядке – на правом крыле Зборов­ский, готовый давние вражды с гетманом пустить в беспамятство; на левом хмельницкий староста Миколай Струшь, сзади – в качестве вспомогательных отрядов – Казновский, Дуниковский, Порыцкий. Упомянутая задержка привела к тому, что неприятель тоже успел приготовиться.

Тем временем Жолкевский объехал войска, взывая их к бою словами: "Потребность в месте, надежда в мужестве, спасение – в победе!". А за ним уже шли ксёндзы, благословляя воинов и отпус­кая грехи перед лицом смерти. И вот, наконец, гетман булавой указал, загремели трубы, из тысяч уст раздалась Богородица, и гусария, склонив пики, пошла на неприятелей, которых, по словам свидете­лей, было словно море.

Узкие проходы между загородками не позволяли развернуть атаку лавой, поэтому Жолкевский выпускал хоругви поодиночке, те вламывались в толпы московитов и пропадали, словно камень в воде, хотя поначалу раздавался страшный крик и скрежет оружия. Гусары же, рубя направо и налево саблями и коля кончарами, прорубали себе обратную дорогу, чтобы появиться на исходных позициях. На их место тут же шли новые подразделения, а старые, чуток передохнув, вновь возвращались в пучину боя.

Численное преимущество русских привело к тому, что такая тактика не приносила заметного результата. К тому же шведская пехота начала убийственный обстрел со стороны загородей. Был такой момент, когда в сердцах польского командования появилось опасение. Чрезвычайно измучен­ные всадники со все большим трудом возвращались в бой. Но и с русской стороны, у которой идеи контрнаступления даже не родилось, воля к сражению тоже начала явно слабеть. В этот самый мо­мент в битву вступили передохнувшие хоругви Марчина Казновского, а за ними шли Васичинский и Миколай Фирлей, и Самуэль Дуниковский, и Копыциньский… Неожиданность атаки застала врага врасплох, и после первого, почти что неприцельного, он даже не отдал второго залпа из мушкетов. Тут же в московитском лагере началась паника, падали загороди, ну а солдаты, более чем битвой, занялись спасением имущества. Командир шведов, Якуб де ла Гарди, вместе с генералом Горном бросились наутек. Но оставался головной лагкрь с князем Шуйским, а Жолкевский не слишком желал проливать солдатскую кровь. Потому начались переговоры с наемными отрядами.

Польские ротмистры подъезжали прямо под их строй, крича: Кум, кум, кум, что привело к тому, что через пару часов большая часть наемников перешла на довольствие Речи Посполитой. Тем временем кольцо польских хоругвей вокруг русского лагеря начало сжиматься. Дмитрий и собирался героически погибнуть, потому босиком, на паршивой лошаденке сбежал до самого Можайска, а поля­кам достался весь обоз.

Жолкевский не стал тратить время празднование, ьыстро заключил договоренность с Валуе­вым, чтобы не иметь врага за спиной, оставил его свободным за признание королевича Владислава царем, сам же начал наступление на Москву.

А там тоже происходили удивительные вещи – 26 июля до города добрался Дмитрий Само­званец Второй, а перепуганный Василий IV боялся даже нос из Кремля высунуть, бояре под князем Голициным быстро его свергли с трона и отослали в монастырь.

Неоднократно размышлял я об этом странном городе, нельзя сказать, что европейском, нельзя, что азиатском, о котором древняя легенда гласит, что если кто его захватит и удержит два года, будет править над всем миром. Мне не хочется в это верить, поскольку монголы удерживали ее почти что триста лет, но целого мира так никогда и не добыли, да и то, что они удерживали, распа­лось на десятки стран. Другое дело, что сами татары никогда в городе как гегемоны не сидели, удов­летворяясь практикой, названной ярлыком, то есть, они выбирали себе местного властителя, а тот управлял за них, народ угнетал, дани собирал, кого надо – убивал и, время от времени, отдавал ве­ликому хану то, что следовало. Такая практика въелась в сам национальный характер московитов, которые, несмотря на откровенные заверения, никакие не славяне, они только язык и письменность из Киевской Руси взяли, на самом же деле они представляют собой странную смесь народов севера, немного на венгров и финнов похожих, признающих византийскую веру; государство их взялось от норманнов, а в душе у них сидит косоглазый дьявол, который с малого учит их угнетать слабых, а пе­ред богачами – ломать шапку. Другое дело, что внешние враги в отношении города, скучившегося вокруг местного акрополя, здесь прозванного Кремлем, счастья никогда не имели. Буквально в шаге от Москвы был литовский Витольд, но удержать не смог, а в зеркале Пекарского появлялись еще два богатыря, острящих зубы на столицу России, но в результате таких экспедиций паршиво оба должны были закончить; один, как рассказывала Хава, коротышка с прядкой жирных волос, приклеившейся ко лбу, а второй с зачесанной набок челкой и усиками, похожими на собачье дерьмо, говоря о котором евреечка ужасно тряслась, вот только причины этой дрожи пояснить не могла.

3 августа Жолкевский встал под Москвой, начиная переговоры с боярами и выслав письма ко­ролю Зигмунту, умоляя того лично прибыть. Все просьбы оказались напрасными. Король не спешил действовать. Зато в его окружении оживилась антигетманская оппозиция, раздавались голоса, со­мневающиеся в талантах Жолкевского, в величии только что завоеванной победы, обвинять его в чрезмерных амбициях, в мягкости по отношении к врагу и излишнюю благонадежность к нему в ходе переговоров…

Все происходило именно так, как и предсказывал Пекарский. Если ранее у меня были какие-то сомнения в отношении его планов, теперь против них выступал только лишь замысел позорного пре­ступления. Но ведь не я должен был его совершить.

13 августа пан Михал прибыл ко мне на виленскую квартиру со словами:

- Время пришло!

Я знал, что было бы напрасным удерживать его. Выпытывать о подробностях тоже не хоте­лось.

Тогда я бросил лишь краткий вопрос:

- Когда?

- Послезавтра, - ответил Пекарский.

Здесь мне следует упомянуть, что в тот день он выступал не под своей собственной личиной, но как армянский купец из-под Львова, которых множество тогда крутилось в городе, когда там пре­бывал двор. Те, которые рассчитывали на то, что польский король отправится в лагерь под Москвой, где пан Жолкевский лично вел переговоры с боярами в Новодевичьем монастыре, весьма ошиба­лись; Зигмунт III пребывал в это время в Вильно, где собирался участвовать в благодарственной мессе в день Божьей Матери в виленском соборе.

Что мне было делать? Разрываемый самыми противоречивыми чувствами, я направился к Острой Браме, где и помещается святое изображение Богоматери. И там молился, ожидая знака, но в царящей там толкучке некий умелый вор срезал у меня с пояса кошелек. И чудо не самое замеча­тельное, равно как и то, что значение его было неясным!

15 апреля вокруг святилища, расположенного между старым городом и замковой горой, со­бралось множество народа. Я тоже там был, дрожа вдвойне, что произойдет, если замысел Пекар­ского не удастся, и не менее тревожащийся там, что может случиться, когда все удастся. Неужто мы могли полагаться только лишь на зеркало?

Знал ли кто-нибудь кроме меня про заговор Пекарского? Не думаю. Ну а я вообще ничего о нем не знал. Во время бессонной ночи в канун планируемого злодейства я полностью отпускал фан­тазию, размышляя над тем, а как бы я сам все устроил, если бы был должен. Удар кинжалом, прове­ренный во Франции Равальяком и Жаком Клементом, в игру никак не входил, во-первых, по причине свиты, тесным кольцом окружавшей Зигмунта; во-вторых, необходимо послать для покушения совер­шенно отчаявшегося человека, готового на смерть, ибо шансы на бегство у него были меньше, чем никакие. На это пошел, возможно бы, сам пан Михал, но кто еще помимо него? Но и пороховой заго­вор в Англии, где некий Гай Фокс чуть не взорвал всю Палату Лордов, казался мне неприемлемым в Польше, где народ милосерден, а в отношении женщин и детей особо чувствителен. Гораздо более вероятной могла быть адская машина, установленная в королевской карете. Дело в том, что вместе с королем и королевой Констанцией ездил Ян Казимир, которому тогда не исполнилось и года, и кто мог исключить, что в нее не сядет и королевич Владислав, предполагаемый бенефициар заговора. Оставалось только огнестрельное оружие, хотя его прицельная точность на расстоянии больше пары шагов оставляла желать лучшего. Хорошо, чем еще можно было воспользоваться? Ядом?

В полдень 14 августа, когда был я в гостях у пана Скиргеллы, появился Пекарский, сообщая, что он покидает Вильно, поскольку семейные обязанности взывают его в родные стороны, где его близкий кузин серьезно заболел, так что теперь нужно ехать сидеть у его постели.

Когда Пекарского расспрашивали, когда же он вернется, тот давал уклончивые ответы, но от всего сердца приглашал к себе в Беньковице. От меня взял письма супруге, обещая, что как только война кончится, вышлет ее ко мне, тем самым заканчивая нашу разлуку.

На конце языка у меня уже была просьба отправить Маргарету в дорогу уже сейчас, но тут же его и прикусил. Дела, с которыми мы все больше делались связанными, были весьма опасными, так зачем я должен был подставлять любимую женщину.

Впрочем, выезд, как оказалось, был только предлогом, поскольку еще тем же вечером я встретился с Пекарским в его армянской версии. Он был чрезвычайно возбужден, но в хорошем на­строении. И еще он очень просил, чтобы я лично все время находился при королевиче и пане Осов­ском, который, благодаря моим стараниям, вот уже пару недель был командующим "малой гваврдии", роты превосходных солдат, собранной для забав и учений Владислава. Роту образовывали несрав­ненные храбрецы, способные выступить даже против целой армии, так как каждый из них уже был проверен в самых сложных заданиях в растянувшейся от "можа до можа" низменности, прозываемой Речью Посполитой.

Я лишь спросил у пана Михала, не предвидит ли тот каких-либо сложностей, надеясь на то, что он выдаст мне метод своих действий. На этот тот ответил, что нет, после чего прибавил предло­жение, которое весьма заставило меня задуматься, так что грызло меня целую ночь.

- Я воспользовался идеей из вашего рассказа, Иль Кане.

И я понятия не имел, что же это могло значить.

Мне следовало все понять, когда увидел группу итальянских оркестрантов, входящих на хоры, размещенные рядом с пресвитерией, и которые должны были украсить всю церемонию, в особенно­сти же, идущего среди них флейтиста – молоденького, очень красивого, который, как говорили впо­следствии, был всего лишь игрушкой в руках дирижера, и в этот день только заменял заболевшего коллегу. Его лицо показалось мне знакомым, хотя я ни за что на свете не мог вспомнить, когда и где мог я его перед тем видеть.

В проведении мессы участвовали три епископа, проповедь должен был прочитать сам Петр Скарга, который, как говорили, соединял риторический талант Цицерона с вдохновенностью Кассан­дры. Но до проповеди не дошло. Обычный ход богослужения продолжался до того мгновение, когда торжественно прозвучал Магнификат, и вот тут-то юноша, с которого я не спускал глаз, поднес флейту ко рту, но вместо того, чтобы дуть в нее поперечно, взял ее словно пастушескую свирель и направил вниз.

Как потом оказалось, в футляре у него имелись две флейты. Вторая была нужна исключи­тельно для одного сольного выступления.

Сидя неподалеку от королевича, я увидел лишь то, что король Зигмунт вздрогнул, как будто бы его укусила оса. Те, кто сидел ближе, утверждали, что вначале он вроде как подскочил, после чего из уст раздалось краткое хрипение, а потом ноги выдвинулись вперед, а голова опала.

/то заметила королева, но ее крик поначалу утонул в могучем пении, заполняющем весь со­бор, и только лишь через какое-то время начался страшный кавардак, кто-то начал звать медика, ко­ролева потеряла сознание, хор замолчал, оркестр – тоже, а толпа начала вытекать из здания, уст­роив страшную давку.

Только через какое-то время заметили стрелку, торчащую из шеи Зигмунта Вазы над самым кружевным воротником.

И тут я все понял. И не только то, что Пекарский применил концепцию индейской духовой трубки Алонсо Ибаньеса, о которой я ему рассказывал, но еще и то, что на роль Брута назначил Сильвио – того самого сладенького мальчонку, которого мы вместе с il dottore вырвали из лап синь­ора Гиацинтуса, и который теперь вырос в юношу красивого, но жестокого и способного на любое преступление. В Австрии его разыскивали за убийство, в Силезии поймали на отравительстве. Как нашел его Пекарский и чем склонил к цареубийству – не знаю. Пан Михал никогда говорить об этом не желал, а сам Сильвио, ну что же… Хотя ему было обещан побег, безопасное убежище и щедрая награда, ушел он всего лишь на пару шагов. Его обнаружили на крутой, секретной лестнице, ведущей с хоров в самые подвалы собора. Лицо юноши было совершенно синим, набрякшим, а губы совер­шенно почернели, поскольку мундштук флейты был покрыт адским ядом, вызывающим практически немедленную смерть.

Следствие так и не выявило сообщников, хотя капельмейстеру – вот так, ради примера - от­рубили голову. Говорили, что преступный флейтист пристал к оркестру месяц назад, используя греш­ное влечение, которым дирижер воспылал к его юному телу. Кто его из Силезии, где Сильвио сидел за решеткой, в Польшу привез, кто снабдил его оружием и обучил владению духовой трубкой, так ни­когда и не было выяснено. Говорили, будто бы имелись у него контакты с неким православным по­пом, который неделю тому назад развлекался в Вильно, после чего испарился словно камфара, равно как и некий армянский купец, что останавливался неподалеку от монастыря василианцев.

Вне всяких сомнений, следы указывали на Москву, где искусство отравителей цвело и пахло, наилучшим доказательством чего была смерть на пиру князя Скопина-Шуйского, одного из самых способных русских военачальников, которого царь Василий посчитал своим соперником.

И во всем этом кавардаке голову не потерял только пан Лисовский, появившийся в соборе словно из-под земли, ошеломленного королевича словно стеной окружил своими людьми и безопасно отправил в недалекий замок. Тут же там появились пан Скиргелла, ксёндз Скарга и Лев Сапега, большой сторонник того, чтобы забрать царскую корону; гетман Ходкевич и я.

Этому импровизированному совету пыталась помешать пани Мейерин, до сих пор считающая Владислава ребенком. Но тот лишь встал во весь рост и, подняв руку, бросил кратко:

- Прочь!

И вот тут неожиданно мы увидели самого настоящего повелителя, реального наследника Бо­леславов и Казимиров, который не позволит крутить собой первому встречному! Разве что умело…

Обстоятельства нам способствовали. Примас, автоматически получивший функцию интер­рекса, находился в Варшаве, королева в соборе потеряла сознание, несколько дней она находилась на грани жизни и смерти, и вернуться к здоровью, без похвальбы, помогли ей лекарства, которые я ей подавал. Так что вся власть сконцентрировалась вокруг того, кого все, несмотря на все процедуры выборов короля, объявили Владиславом Четвертым.

* * *

Историки утверждают, что в любом заговоре, покушении или освободительном движении наи­более главными являются первые 24 часа, правильное использование или пустое расточительство которых решают об успехе всего предприятия.

Той ночью юный король с нашей помощью принял несколько решений по мере Александра Великого. Совершенно не думая о погребальных церемониях или необходимости как можно скорее попасть в Варшаву, где, в соответствии с конституционным порядком, необходимо было организовать созыв собрания выборщиков, он заявил, что отправляется в Москву принять обещанную корону и со­единиться с паном Жолкевским.

- О Боже, господин мой! – воскликнул гетман Ходкевич. – Это что же, ради ненадежной Шапки Мономаха ты готов рискнуть утратой короны Пястов и Ягеллонов?