Воины

Популярный автор Стивен Сейлор — одна из ярчайших звезд на небосклоне исторического детектива, наряду с такими авторами, как Линдсей Дэвис, Джон Мэддокс Робертс и поздняя Эллис Питерс. Он — автор долгоиграющей серии «Roma Sub Rosa», в которой рассказывается и приключениях Гордиана, сыщика, работающего в скрупулезно описанном Древнем Риме. В серию входят такие романы, как «Roman Blood», «Arms of Nemesis», «Catilina’s Riddle», «The Venus Throw», «А Murder On the Appian Way», «Rubicon», «Last Seen in Mussilia», «А Mist of Prophecies», «The Judgement of Caesar». Менее масштабные приключения Гордиана издавались в сборниках «The House of the Vestals: The Investigations of Gordianus the Finder» и «А Gladiator Dies Only Once: The Further Investigations of Gordianus the Finder». Среди других книг Сейлора — романы «Honour the Dead», «Have You Seen Dawn?» и огромный исторический роман, не имеющий отношения к Гордиану, «Roma». Последняя его книга — новый роман о Гордиане, «The Triumph of Caesar». Живет он в Беркли, в Калифорнии.

Здесь он возвращает нас в последние дни древнего Карфагена, после сокрушительной победы и еще более сокрушительного завоевания. Нас ждет мрачная повесть о том, насколько далеко способен зайти человек, если надавить на него достаточно сильно — и достаточно умно.

Орел и кролик

Римляне выстроили нас в ряд обнаженными, со связанными за спиной руками. Один за другим мы были скованы вместе цепями, пропущенными через железные ошейники.

Появился высокий, тот, которого остальные звали Фабием, их предводитель. Я видел его лицо вблизи в бою. Это было последнее, что я видел — следом была милосердная россыпь звезд после того, как он огрел меня по голове своей дубинкой. Милосердная - потому что в тот миг, как я увидел его лицо, я впервые познал истинный ужас. Рваный багровый шрам, который шел от лба к подбородку, уродуя нос и рот, был ужасен сам по себе, но кровь у меня в жилах застыла не от шрама, а от его взгляда. Я никогда прежде не видел таких глаз. Это было лицо воина, который смеется над собственной болью и радуется боли других, который не ведает ни жалости, ни угрызений совести. Холодное, каменное лицо римского охотника за рабами.

Вам, должно быть, любопытно, отчего Фабий ударил меня дубинкой, а не мечом? Оттого, что этот удар был предназначен для того, чтобы оглушить, а не убить. Карфаген был разрушен. Мы, немногие выжившие группы беглецов — мужчин, женщин, детей, — были голодны и плохо вооружены. Месяцы жутких лишений в пустыне подкосили нас. Нам было не по силам биться всерьез с закаленными римскими солдатами. Их целью было не убить, а взять в плен. Мы были последними трофеями, захваченными в уничтоженном городе, нас надлежало собрать и продать в рабство.

«Carthago delenda est!» Латинские слова, грубый, уродливый язык завоевателей; слова одного из их предводителей, кровожадного Катона. Войны между Карфагеном и Римом начались много поколений назад. Великие морские сражения, кровавые кампании на Сицилии, в Испании, в Италии, в Африке. И наконец на время воцарился мир. Но в течение этого перемирия Катон взял за обычай каждую речь перед римским сенатом, каждую беседу со своими коллегами, о чем бы ни шла речь, завершать этими словами: «Carthago delenda est!» — «Карфаген должен быть разрушен!».

Катон умер, так и не увидев осуществления своей мечты, озлобленным стариком. Когда весть о его смерти достигла Карфагена, мы возрадовались. Безумца, который неумолимо жаждал нашего уничтожения, который преследовал нас в кошмарах, больше не было в живых.

Но слова Катона остались жить. «Carthago delenda est!». Война началась вновь. Римляне вторглись на наши берега. Они осадили Карфаген. Окружили город с суши и с моря. Захватили большую гавань. И вот наконец они проломили стены. Город сдавался но степенно, улица за улицей, дом за домом. Шесть дней бушевала битва. Улицы превратились в реки крови. Когда все было кончено, выживших карфагенян согнали вместе, чтобы продать их в рабство и рассеять во все концы земли. Цена их тел должна была оку пить расходы Рима на войну. Языки им вырезали либо выжгли каленым железом, чтобы пунический язык умер вместе с ними.

Дома были разграблены. Мелкие, но ценные вещи — драгоценные камни, украшения, монеты — римские солдаты забирали себе в качестве трофеев. Более крупные предметы — красивую мебель, роскошные светильники, великолепные повозки — грузили на корабли, чтобы отправить в римскую сокровищницу. То же, что не имело рыночной цены — прялки и ткацкие станы, детские игрушки, портреты наших предков, — летело в костер.

Библиотеки сожгли, чтобы не осталось книг на пуническом языке. Труды наших великих драматургов, поэтов и философов, речи и записки Ганнибала и его отца Гамилькара, и всех прочих наших вождей, повести о царице Дидоне и финикийских мореплавателях, которые основали Карфаген много веков назад, — все сгорело, все обратилось в пепел.

Карфагенских богов и богинь свергли с пьедесталов. Храмы были раздроблены в щебень. Каменные статуи были разбиты: глаза из слоновой кости, оникса и лазурита были выдраны из глазниц.

Золотые и серебряные статуи переплавили в слитки — новая добыча, которая пополнит сокровищницы Рима. Великая матерь Танит, великий отец Ваал, неустрашимый герой Мелькарт, Эшмун-целитель — все они в один день исчезли с лица земли.

Стены были повержены, город сровняли с землей. Руины подожгли. Плодородные поля вокруг города засыпали солью, чтобы там при жизни ближайшего поколения не росло даже сорняков.

Некоторые из нас были за пределами города, когда началась осада, и таким образом избежали гибели и плена. Мы бежали с вилл и рыбацких деревень вдоль побережья в глубь страны, в каменистые, засушливые земли. Но римляне распорядились, что ни один карфагенянин не должен уйти. На поиски беглецов отправили не обычных легионеров, но уволенных со службы солдат, нарочно обученных преследовать и ловить беглых рабов. Вот почему Фабий и остальные, кроме мечей, носили дубинки. Они были охотниками. А мы — добычей.

Мы стояли нагие, в цепях, прислонясь спиной к крутому песчаниковому утесу.

Нынче утром я с вершины этого самого утеса увидел приближающихся римлян и поднял тревогу. Стоять на страже было делом юношей, достаточно сильных и ловких, чтобы взобраться по скалам, и достаточно зорких, чтобы разглядеть опасность. Мне не нравилось это занятие: долгие, нудные часы, которые приходилось проводить, глядя на север, на широкую долину, спускающуюся к морю. Однако старейшины настаивали, что караулить надо.

— Они придут! — сипло говорил нараспев старый Матон. — То, что нам удавалось скрываться от них больше года, — это ничего не значит. Римляне неумолимы. Они знают, что кочевники пустыни отказались помогать нам. Они знают, как слабы мы сделались, как мало у нас еды, какое скудное у нас оружие. Они придут за нами, и, когда они придут, мы должны быть готовы бежать либо сражаться. Не думайте, будто мы в безопасности. Даже не надейтесь, что они забыли про нас. Они придут!

И они пришли. Мне досталась ночная стража. Я не спал. Я не пренебрегал своими обязанностями. Я не отрываясь смотрел на север, выглядывая признаки, о которых предупреждал Матон: цепочку факелов, огненной змеей тянущихся вверх по долине, далекий взблеск металла под луной. Но ночь была безлунная, и римляне шли в кромешной тьме.

Я услышал их прежде, чем увидел. Еще не рассвело, когда мне показалось, что сухой ветер, который летними ночами дует вверх по долине, донес издалека топот копыт. Надо было бы поднять тревогу сразу, при первых признаках опасности, как всегда учил Матон; но, вглядываясь в тьму, которая окутывала долину, я ни чего не увидел. И я промолчал, продолжая наблюдать.

Рассвет наступил быстро. Край солнца вспыхнул над зазубренными пиками на востоке и озарил янтарным светом скалы на западе. Но я по-прежнему их не видел. И тут внезапно раздался грохот копыт. Я опустил глаза — и увидел отряд вооруженных людей у самого подножия утеса.

Я закричал: «Тревога, тревога!» Внизу старый Матон и остальные высыпали из тесных трещин, которые служили нам убежищем по ночам. Пока что их отделял от римлян невысокий хребет, но римляне вот-вот должны были перевалить через этот хребет. Матон и остальные устремили взгляд на меня. Всадник, ехавший во главе римлян, — тоже. На нем был только легкий доспех, без шлема. Даже на таком расстоянии, в неверном утреннем свете, хорошо был виден шрам на голове.

Римляне хлынули через хребет. Внизу, как на ладони, забегали миниатюрные фигурки, послышались панические вопли.

Я мчался вниз со всех ног, спотыкаясь на неровной тропе, падая, сбивая в кровь ладони и колени. Внизу я встретил Матона. Он что-то сунул мне в ладонь — драгоценный серебряный кинжал с образом Мелькарта на рукояти. Один из немногих металлических мечей и кинжалов, что у нас были.

— Беги, Гансон! Спасайся, если сумеешь! — прохрипел он. Позади него слышались яростные вопли и боевые кличи римлян.

— Но как же женщины, дети... — прошептал я.

— Они там, — сказал Матон, указав глазами на узкую расселину в скалах напротив утеса. С большинства направлений ее было даже не видно. Она вела в пещеру довольно внушительных размеров, где спали старики и незамужние женщины. При первых признаках опасности туда же убегали матери с детьми. Этот план Матон разработал, предвидя нападение, на случай, если мы не сможем бежать все вместе: чтобы самые сильные среди нас встретили римлян, в то время как остальные спрячутся в пещере.

Бой был недолгим. Римляне одолели нас за несколько минут. Они бились не в полную силу, стремясь скорее брать в плен, чем убивать, мы же сражались отчаянно. Но, несмотря на это, мы были им не ровня. Вокруг царили ужас, смятение, крики. Некоторых уже оглушили дубинками, и они валялись на земле. Другие бились в сетях, точно пойманные звери. Я увидел в гуще римлян высокого всадника, того самого, со шрамом. Он выкрикивал приказы. Я бросился к нему. Я вскинул кинжал, прыгнул и на миг почувствовал, что способен летать. Я собирался ударить его кинжалом, но конь развернулся и кинжал попал в шею коню. Животное завизжало, вздыбилось, на руку мне хлынула горячая алая кровь. Всадник воззрился на меня сверху вниз, его губы скривились в жуткой усмешке. Порыв ветра откинул прядь нечесаных светлых волос, обнажив шрам, идущий от лба до подбородка. Я увидел дикие, жуткие глаза.

Он занес свою палицу. Потом россыпь звезд — и тьма.

В голове у меня все еще гудело от удара, когда нас, скованных вместе, заставили встать и выстроиться вдоль песчаникового утеса. Камень за спиной был теплый, нагретый полуденным солнцем. Ноздри у меня были забиты пылью и гарью. Они обшарили наши убежища, отыскали наши небольшие запасы пищи и одежды. Все, что можно было сжечь, они предали огню.

Римляне сидели в седлах. Они расслабились, шутили и пересмеивались между собой, но все же не спускали с нас глаз. В руках у них были длинные копья, которые они держали под мышкой, устремив их нам в грудь. Время от времени кто-нибудь из римлян тыкал острием копья человека, которого охранял: колол ему грудь или дотрагивался до шеи — и ухмылялся, видя невольную дрожь, пробегающую по беззащитной плоти. Их было больше, чем нас, по трое римлян на каждого пленника. Матон всегда предупреждал, что они явятся большой толпой. «Было бы нас побольше!..» — подумал я, но тут же вспомнил, каким жалким выглядело наше сопротивление. Даже если бы все карфагенские беженцы, рассеянные по пустыне, собрались вместе, мы бы и тогда потерпели поражение.

Потом римляне расступились, и в образовавшийся проход въехал их предводитель. Он тащил за собой Матона на удавке, обвязанной вокруг шеи старика. Матон, как и остальные, был обнажен и связан. Увидев его в таком виде, я опустил глаза от срама. Таким образом мне удалось не встретиться взглядом с предводителем римлян. Он медленно проехал мимо, копыта его коня звенели о камень.

Доехав до конца строя, он развернул коня, и я услышал его голос, грубый и громкий. Он хорошо говорил на пуническом, но с отвратительным латинским акцентом.

— Двадцать пять! — объявил он. — Двадцать пять карфагенских мужей взяты сегодня в плен во славу Рима!

Римляне в ответ принялись стучать своими копьями по камням и выкрикивать его имя:

— Фабий! Фабий! Фабий!

Я поднял глаза — и с содроганием обнаружил, что он смотрит на меня. Я поспешно опустил взгляд.

— Эй, ты! — воскликнул он. Я вздрогнул и едва не поднял взгляд снова. Но краем глаза увидел, как он рванул удавку. Он обращался к Матону. — Ты у них, кажется, главный, старик?

Фабий медленно вращал запястьем, натягивая поводок, подтаскивая Матона все ближе, пока старик не придвинулся вплотную к его ногам.

— Двадцать пять мужчин, — сказал он, — и ни одной женщины или ребенка, а единственный седобородый ты. Где остальные?

Матон ничего не сказал, потом захрипел, когда удавка натянулась еще сильнее. Он вызывающе вскинул голову. Его губы раздвинулись. Он плюнул. Пленники ахнули. Фабий только усмехнулся, вытер плевок со щеки и стряхнул его в лицо Матону. Тот вздрогнул.

― Что ж, старик, пусть будет так. Твоей кучке беглецов больше не нужен предводитель, а нам слабые старики ни к чему.

Раздался свистящий звук — он выхватил меч из ножен, и солнце сверкнуло на клинке, вскинутом над головой. Я зажмурился. Я инстинктивно попытался закрыть лицо руками, но руки у меня были связаны. Раздался отвратительный звук удара, потом стук — то отрубленная голова Матона упала на землю.

Посреди криков и стенаний пленников, я услышал справа от себя шепот:

— Ну вот, началось...

Это был Линон — Линон знал обычаи охотников на рабов, потому что сам уже однажды побывал в плену и, единственный из всей своей семьи, сумел бежать. Он был молод, даже моложе меня, но в тот момент он казался стариком. Его скованное тело поникло. Лицо вытянулось и побледнело. На миг мы встретились глазами. Я отвернулся первым. В его глазах стояла невыносимая тоска.

Линон присоединился к нам несколько месяцев назад: тощий, оборванный, почти такой же голый, как сейчас, обгоревший на солнце. Говорил он на грубом пуническом диалекте, который сильно отличался от нашего городского говора. Он был из семьи пастухов, которые пасли свои стада в подножиях гор вблизи Карфагена. Когда римляне осадили город, его родители думали, что им-то ничто не угрожает, что они слишком ничтожны, чтобы привлечь внимание завоевателей. Когда же римляне обратили свой гнев даже против пастухов и крестьян, живущих в сельской глуши, племя Линона бежало в пустыню, однако римляне настигли их. Многие были убиты. Остальных, в том числе Линона, взяли в плен. Но по пути к побережью он каким-то чудом сумел бежать и прибился к нам.

Некоторые говорили, что Линона следует прогнать, потому что если римляне гонятся за ним, он приведет их прямо к нам.

— Он не наш, — говорили они. — Пусть прячется где-нибудь еще!

Но Матон настоял на том, чтобы мы приняли его, говоря, что

юноша, которому удалось бежать от римлян, может знать что-нибудь полезное. Прошло время, и когда сделалось ясно, что Линон не навел на нас никаких римлян, даже те, кто стоял за его изгнание, приняли его. Но на расспросы о том времени, что он провел в плену, он отвечать отказывался. Он вообще мало разговаривал. Он жил среди нас, но как чужой, держась настороже и в стороне.

Я чувствовал на себе взгляд Линона. Он снова прошептал:

— Вот так же было и в прошлый раз. И предводитель у них тот же, Фабий. Сперва он убивает главного старейшину. А потом...

Его слова заглушил топот копыт: Фабий мчался галопом мимо строя пленных. В дальнем конце строя он развернулся и уже шагом поехал вдоль нас, вглядываясь в каждого из пленных но очереди.

— У этого слишком глубокая рана на ноге. Он не доживет до конца пути.

Двое римлян тотчас спешились, сняли с раненого окопы и увели его прочь.

— Жаль, жаль, — сказал Фабий, не спеша продвигаясь дальше Тело у него было крепкое, хороший вышел бы раб.

Он снова остановился.

— Этот слишком стар. Его никто не купит, не стоит возни и кормежки. А это что такое? Бессмысленный взгляд, слюнявые губы? Слабоумный, видно, среди этих кровосмесителей-карфагенян та кое часто бывает. Бесполезен!

Римляне вывели указанных людей из строя и заставили нас сомкнуть ряды, так что я вынужден был подвинуться в сторону, потянув за собой Линона.

Людей, которых вывели из строя, отвели за большой валун. Они умерли почти беззвучно — кто-то крякнул, кто-то ахнул, кто-то вздохнул.

Фабий же поехал дальше, пока тень от человека и коня не воздвиглась надо мной, заслоняя солнце. Я закусил губу, молясь, чтобы тень двинулась дальше. Наконец я поднял взгляд.

Лица я различить не мог, его затмевало ослепительное сияние солнца, просвечивавшего сквозь его лохматую белокурую гриву.

— А этот, — сказал он, мрачно усмехаясь, — этот убил в бою моего коня. Лучший воин среди вас, трусов, хотя совсем еще мальчишка!

Он вскинул копье и коснулся моих ребер, слегка оцарапав им кожу, но не пролив крови.

— Ну же, мальчик, прояви мужество! Или мы уже сломили тебя? Неужто ты даже плюнуть не решишься, как тот старик?

Я, не шевелясь, смотрел на него. Это не было отвагой, хотя со стороны могло показаться, что это отвага. Я просто застыл от ужаса.

Он достал серебряный кинжал, который я по рукоять вонзил в шею его скакуна. Кровь с него счистили. Клинок сверкал на солнце.

— Красивая работа! И какой великолепный Геркулес на рукояти!

— Это не Геркулес, — выдавил я. — Это Мелькарт!

Он расхохотался.

— Это не Мелькарт, мальчик! Мелькарта больше не существует. Ты что, еще не помял? Ваши боги мертвы, они никогда не вернутся. Это изображение бога, которого мы, римляне, зовем Геркулесом, и под этим именем мир будет знать его отныне и во веки веков. Наши боги оказались сильнее ваших. Вот почему я сижу на коне, а ты стоишь передо мной голый и в цепях!

Я весь задрожал, кровь бросилась мне в лицо. Я зажмурился, изо всех сил стараясь не заплакать. Фабий хохотнул и поехал дальше, но через несколько шагов резко натянул поводья. Он уставился па Линона. Линон не поднимал глаз. Фабий смотрел на него очень долго, куда дольше, чем на меня, а потом наконец двинулся дальше, не сказав ни слова.

— Он меня помнит! — прошептал Линон так тихо, словно говорил сам с собой. Его затрясло так сильно, что дрожь передавалась мне по тяжелой цепи, которой мы были скованы. — Он меня помнит! Теперь все начнется снова...

Фабий вывел из строя еще двоих пленников, потом завершил осмотр и легким галопом вернулся в центр.

— Ну, итак — и где же ваши женщины? — негромко спросил он. Никто не ответил. Он поднял копье, и с такой силой метнул его в утес у нас над головами, что оно разлетелось в щепки с громовым треском. Все невольно вскинули головы.

— Где они?! — прогремел он. — Одна-единственная женщина куда ценнее всех вас, никчемные трусы! Где вы их спрятали?!

Все молчали.

Я невольно устремил взгляд мимо Фабия, к расселине, ведущей в тайную пещеру, но поспешно отвернулся, боясь, что он увидит и прочтет мои мысли. Фабий подался вперед, скрестил руки на груди.

— Утром мы уйдем отсюда, но до тех пор один из вас мне это скажет!

В ту ночь мы спали, по-прежнему скованные все вместе, под открытым небом. Ночь была холодная, но римляне не дали нам ничего, чем мы могли бы прикрыться. Сами они укрывались одеялами и развели костер, чтобы греться. Пока одни спали, другие сторожили нас.

В течение ночи нас, одного за другим, снимали с цепи, уводили прочь, потом приводили обратно. Когда первый из нас вернулся и вслед за ним увели второго, кто-то шепнул: «Что они с тобой делали? Ты им сказал?» Но тут страж ткнул говорящего копьем, и мы все умолкли.

Ближе к полуночи пришли за Линоном. Моя очередь была еле дующей. Я приготовился к грядущей пытке, но Линона продержали там так долго, что мое мужество начало убывать, истощенное воображаемыми ужасами и крайним переутомлением. Когда за мной пришли, я был в полубессознательном состоянии. Я даже не заметил, что Линона по-прежнему нет.

Меня перевели через хребет и провели через лабиринт валунов на открытую площадку, где Фабий раскинул свой шатер. Зеленые стенки шатра светились мягким светом.

Внутри шатра был иной мир, мир, который римляне возили с собой, куда бы они ни отправлялись. Под ногами был толстый ковер. На изящных треножниках были подвешены светильники в виде грифоньих голов. Сам Фабий возлежал на низком ложе, сменив оружие и доспехи на красиво вышитую тунику. В руке он держал серебряный кубок, до краев наполненный вином. Он улыбнулся.

— A-а, это тот непокорный!

Он взмахнул рукой. Охранники толкнули меня вперед, заставив упасть на колени, и прижали меня горлом к нижней части колодок, закрепленных в ногах Фабиева ложа. Колодки сомкнулись у меня на шее, так что я не мог шевельнуть головой.

— Я могу предположить, что ты скажешь то же, что и все остальные: «Женщины? Дети? Среди нас не было женщин и детей, одни только мужчины! Вы убили нашего любимого престарелого вождя, отсеяли слабых, что вам еще надо?»

Он поднес чашу к губам, потом подался вперед и плюнул мне в лицо. Глаза отчаянно защипало от вина.

Он говорил жестко, холодно, язык у него слегка заплетался.

— Я не дурак, мальчик. Я урожденный римский патриций. Некогда я был гордым центурионом, до тех пор, пока... пока не возникли некоторые проблемы. Теперь вот охочусь за беглыми рабами. В этом не много чести, но зато мне это на редкость хорошо удается!

— Я не раб! — прошептал я.

Он расхохотался.

— Хорошо, положим, ты не родился рабом. Но ты родился карфагенянином, и я ваши карфагенские штучки знаю! Ваши мужчины — слабаки. Вы не можете расстаться со своими женщинами и детьми. Ваши беглецы тут, в пустыне, всегда бродят семьями, таская за собой старичье и младенцев. Что за никчемную жизнь ведете вы тут, в глуши? Вы должны быть благодарны, что мы наконец-то явились за вами! Даже рабская жизнь покажется Элизиумом после такого жалкого существования. Как твое имя, мальчик?

Я сглотнул. Это было нелегко — колодки впились мне в шею.

— Меня зовут Гансон. И я не мальчик!

— Гансон... — его верхняя губа приподнялась. — Довольно обычное карфагенское имя. Однако я помню, какое мужество ты проявил в бою нынче утром. Быть может, в твоих жилах течет кровь римлянина? Мой дед, помнится, хвалился, сколько карфагенских девок он изнасиловал, когда воевал с вашими колониями в Испании. Он гордился тем, что семя Фабиев слегка улучшило вашу трусливую породу!

Я хотел было плюнуть в него, но шея у меня была вывернута и колодки слишком сильно стискивали горло.

— Так ты не мальчик, говоришь? Что ж, сейчас проверим, мужчина ты или нет. Говори, где прячутся женщины?

Я не ответил. Он вскинул руку, давая сигнал кому-то, кто стоял позади меня. Раздался свист, и спину мне обожгло как огнем. Бич рассек мою кожу, потом удавом соскользнул с плеч.

Я прежде не испытывал подобной боли. Меня никогда не били в детстве, как, говорят, римляне бьют своих детей. Боль ошеломила меня.

Фабий, казалось, наслаждался этим наказанием, тихо хихикая и снова и снова повторяя свой вопрос с каждым ударом бича. Тело горело, как будто на спину высыпали раскаленные уголья. Я обещал себе, что не буду плакать или кричать, но вскоре мои губы сами собой растянулись, и я начал всхлипывать.

Фабий наклонился вперед, приподняв бровь. Его шрам сделался огромным — это было единственным, что я видел.

— А ты и впрямь силен, — сказал он, кивая. — Как я и думал. Так ты не скажешь мне, где прячутся женщины?

Я подумал о Матоне, обо всех его тщательно продуманных планах, о том, что я сам был виноват, что слишком поздно поднял тревогу... Я сделал глубокий вдох и выдавил единственное слово:

— Никогда!

Фабий отхлебнул еще вина. Несколько капель поползли по его губам. Он сказал:

— Что ж, как хочешь. Это, в сущности, неважно. Мы уже знаем, где они. Мои люди как раз сейчас выгоняют их наружу.

Я недоверчиво посмотрел на него, но по мрачной усмешке в его глазах понял, что он не лжет. Я спросил сквозь стиснутые зубы:

— Но как? Кто тебе сказал?

Фабий хлопнул в ладоши.

— Выходи, орленочек!

Из-за ширмы появился Линон. Руки у него не были связаны, и ошейник с него сняли. Он, как и Фабий, был одет в вышитую тунику, но на лице у него был ужас. Он весь дрожал. В глаза мне он не смотрел.

Бичевавший меня охранник достал меня из колодок и поставил на ноги. Не будь руки связаны у меня за спиной, я бы в тот же миг придушил Линона. Вместо этого я последовал примеру Матона. Я плюнул. Плевок повис у него на щеке. Он поднял было руку, чтобы стереть его, но тут же опустил, и я подумал: «Он знает, что заслужил это!»

— Сдержись, — сказал Фабий. — В конце концов, у вас двоих впереди вся ночь, которую вы проведете вместе, вы успеете разобраться между собой.

Линон вскинул голову. В глазах у него была паника.

— Нет! Ты же обещал!

Он визжал и отбивался, но с римлянами ему было не справиться. Они содрали с него тунику, заломили ему руки за спину и снова нацепили на шею ошейник. Они сковали нас обрывком цепи и вытолкали из шатра.

Позади слышался хохот Флавия.

— Спокойной ночи! — крикнул он нам вслед. — Завтра начнется temptatio!

Мы ковыляли прочь от шатра, а римляне в это время выгоняли из тайной пещеры своих новых пленников. Там царил хаос: неровный свет факелов, мечущиеся тени, детский визг, рыдания матерей, лязг копий и рявкающие приказы римлян. Последних из моего народа угоняли в рабство.

Костер почти догорел. Большинство римлян были заняты, сгоняя новых пленников. Те немногие римляне, которые стерегли нас, сделались небрежны и задремали, положившись на прочность наших цепей.

Я лег на бок, повернувшись спиной к Линону и глядя в пламя, мечтая, чтобы сон помог мне забыть о мучительных побоях. У меня за спиной Линон прошептал:

― Ты не понимаешь, Гансон... Ты не можешь понять...

Я гневно взглянул на него через плечо.

― Я все понимаю, Линон! Ты нас предал. Тебе-то что? Мы не твои соплеменники. Ты чужой среди нас. И всегда был чужим. Но мы приняли тебя, когда ты явился к нам нагим и умирающим с голода, и за это ты нам хоть чем-то да был обязан! Если только мне развяжут руки, клянусь, что я тут же убью тебя. Ради Матона!

Голос у меня сорвался. Я с трудом сдержал рвущиеся наружу рыдания.

Воцарилось долгое молчание. Наконец Линон заговорил снова:

— Гансон, у тебя спина в крови.

Я развернулся к нему, поморщившись от боли.

— А у тебя?! — прошипел я. — Покажи мне свои раны, Линон!

Он помолчал, потом показал мне спину. На ней вздулись кровавые рубцы. Его били даже хуже, чем меня. Он снова обернулся ко мне. Его лицо, озаренное затухающим костром, выглядело таким бледным и измученным, что мой гнев на миг улегся. Но потом я вспомнил о Матоне, о женщинах...

— Ну и что? Да, это чудовище избило и тебя тоже. Он избил нас всех. Любой из нас может показать такие же раны!

— И что, ты думаешь, я был единственным, кто выдал укрытие?

Его голос сделался пронзительным. Один из охранников что-то пробормотал во сне.

— Что ты имеешь в виду? — прошептал я.

— Ты молчал, Гансон. Я знаю, потому что был там. Каждый раз, как бич обрушивался на тебя, я сжимался, но когда ты устоял, я... я как будто снова ожил. Но что насчет остальных? Как ты думаешь, отчего они так молчаливы? Некоторые, быть может, спят, но остальные лежат без сна, молча, боясь заговорить. Потому что им стыдно. Быть может, ты — единственный среди нас, кто сохранил тайну Матона.

Я долго молчал. Лучше бы мне было этого не слышать! И, когда снова раздался его шепот, мне захотелось заткнуть уши.

— Они нарочно это делают, Гансон. Римляне нарочно стараются нас расколоть. Чтобы каждый замкнулся в своем горе, устыдился собственной слабости. Они сеют среди нас недоверие друг к другу. Фабий знает много игр, в которые можно играть с пленниками. И у каждой игры есть своя цель. До побережья путь неблизкий, ему нужно в любой момент иметь возможность управлять нами. Каждый день он будет находить какой-нибудь новый способ нас сломить, чтобы к тому времени, как мы прибудем на место, мы уже были хорошими рабами, которых не стыдно выставить на торги.

Я задумался. Матон был прав. Из всех нас только Линон знает повадки римских охотников за рабами. И, если мне суждено выжить, Линон может мне помочь. Быть может, я смогу чему-то у него научиться — не переставая ненавидеть его за то, что он сделал.

— Фабий говорил о чем-то, что он называл «temptatio», — прошептал я.

Линон вздохнул.

— Это латинское слово. Оно означает «испытание, искушение, пытка». Для нас temptatio означает путешествие через пустыню. Temptatio обращает свободных людей в рабов. Это начнется завтра. Мужчин они поведут нагими и в цепях. Женщинам и детям просто свяжут руки и погонят их, точно овец. К ночи мы дойдем до развилки. Там нас отделят от женщин и детей, и часть римлян поведет их к морю более короткой и легкой дорогой. Но мужчин будут гнать вдоль длинной долины, пока мы не выйдем к морю, где нас будут ждать галеры.

— Зачем же нас разделят?

— Думаю, это потому, что Фабий хочет, чтобы женщины не пострадали и не утратили своей нежности. Вот почему их погонят более легким путем. Мужчин же он хочет испытать и закалить. Вот почему Фабий погонит нас пешком через пустыню. Тех, кто не вынесет пути, бросят умирать. Те, у кого хватит сил пережить эту дорогу, сделаются сильнее — к тому времени, как мы дойдем до побережья, это будут самые крепкие рабы, стоящие целого состояния. Вот как работает temptatio.

Он говорил таким бесстрастным тоном, как будто объяснял, как работает огниво или лебедка. Но, когда отблеск пламени озарил его лицо, я увидел в его глазах боль воспоминаний. Мне стоило немалого труда держаться за свою ненависть к нему и говорить таким же ровным и холодным тоном, как он.

— Фабий назвал тебя орленочком. Что он имел в виду?

Линон резко вдохнул и спрятал лицо в тени.

— Он лгал, называя меня так. Он сказал это нарочно, чтобы помучить меня...

Голос у него сорвался, его передернуло.

— Хорошо, я расскажу тебе — расскажу о том, о чем я никогда никому не рассказывал, потому что, как дурак, надеялся, что все это в прошлом и мне больше никогда не придется с этим столкнуться! Когда начнется temptatio, Фабий выберет двоих пленников. Одного он будет мучить, другого привечать. «Кролик» и «орел». Оба будут служить примером остальным пленникам, затмевая их разум, позоря их страхом, искушая надеждами. «Орла» он возвысит над всеми прочими пленниками, он будет заботиться о том, чтобы его хорошо кормили и одевали, обращаться с ним почти так же, как с одним из своих людей, проверять, нельзя ли натравить его на остальных, соблазнять его обещаниями свободы...

Он умолк.

— А «кролик»?

Линон не отвечал.

— Ну же, Линон! Что с «кроликом»?

— Судьба «кролика» будет совсем иной.

Его голос сделался глухим и безжизненным. Меня пробрала дрожь. Я понял.

— В прошлый раз, — прошептал я, — когда Фабий захватил в плен твое племя, ты был его «кроликом»!

Он не ответил.

Я вздохнул.

— А сегодня, в шатре, Фабий пообещал тебе, что ты будешь «орлом». Потому ты и рассказал ему, где спрятаны женщины.

Линон кивнул. Он принялся всхлипывать.

— Но ведь ты бежал от него, Линон! Один раз ты уже сумел бежать. Значит, это возможно!

Он покачал головой. Голос у него был такой сдавленный, что я с трудом разбирал слова.

— Больше это не повторится. Как же ты не понимаешь, Гансон? Я победил его. Сбежав, я тем самым победил его в этой игре. Неужели ты думаешь, будто он допустит это снова? Да ни за что! Когда он объезжал пленных, когда он увидел нас, стоящих рядом, и узнал меня — он тотчас выбрал себе «кролика».

— Понятно. Но если ты будешь «кроликом», кто же тогда станет «орлом»?

Линон поднял голову. На его лицо вновь упал свет костра. По щекам у него текли слезы. Он уставился на меня со странной, печальной яростью, удивляясь, что я до сих пор не догадался.

Поутру римляне скормили каждому из нас половник овсяной похлебки и отвели нас туда, где были собраны женщины и дети. Стариков не было. Фабий не сказал, что он сделал с ними, но над открытым пространством за хребтом уже кружили стервятники.

Нас погнали через предгорья, по неровным, извилистым тропам. Шли медленно, чтобы дети не отставали, однако конные римляне то и дело щелкали бичами, рявкая на нас, чтобы мы не выходили из строя, подстегивая тех, кто спотыкался, покрикивая на детей, когда те принимались плакать.

На закате, все еще в предгорьях, мы вышли к развилке тропы. Женщин и детей погнали в другом направлении. Проститься нам не дали. Даже за взгляды, украдкой брошенные им вслед, нещадно били бичом. Эту ночь мы провели на открытом месте, разложенные в ряд, наши цепи привинтили к железным кольям, вбитым в землю. Для себя римляне поставили палатки. Вечером они пришли и забрали Линона. Вся ночь я слышал, как они распевают и хохочут. Фабий хохотал громче всех.

Перед рассветом Линон вернулся. Меня разбудил лязг его цепей. Его трясло. Он никак не мог унять дрожь. Я спросил его, что случилось. Он спрятал лицо и ничего не ответил.

На второй день мы спустились с предгорий в длинную долину. Горы по обе стороны отступали все дальше, пока наконец над нами не осталось ничего, кроме ядовито-голубого неба, раскинувшегося от горизонта до горизонта. Растительность становилась все более скудной, иссохшая земля у нас под ногами превратилась в россыпь белых камней, припорошенных песком, такую плоскую и безжизненную, как будто ее выравнивали гигантским молотом.

Как ни странно, посреди этой пустоши обнаружилась речка, слишком широкая, чтобы ее перепрыгнуть, и довольно глубокая. Она змеилась на север посреди ложбины с крутыми каменными склонами.

Солнце палило мои голые плечи. Река была всего в нескольких шагах — мы слышали плеск воды о камни, — но римляне давали нам воду только на рассвете и на закате. Мы изнывали от жажды, и вид и шум воды, которая была так близко, мог свести с ума любого.

В тот день Фабий подъехал ко мне и предложил мне напиться, наклонившись с коня и поднеся к моим губам мех с водой. Я поднял голову и увидел, что он улыбается. Я чувствовал, как взгляд Линона жжет мне спину. Но горловина меха очутилась у меня во рту, и я не стал отказываться. Мой рот наполнился прохладной водой. Я не успел ее проглотить, и часть воды пролилась мне на подбородок.

Вечером мне дали лишнюю порцию похлебки. Другие обратили на это внимание, но, когда они принялись перешептываться, римляне ударами бича заставили их замолчать.

После того как все остальные заснули, Линона опять забрали в шатер Фабия. Его не было несколько часов.

На третий день temptatio унесло свою первую жертву: Гебала, брата моей матери. Дядю Гебала, который подарил мне мой первый лук и стрелы, когда я был ростом по колено взрослому муж чине, и научил меня охотиться на оленей в холмах под Карфагеном; Гебала, который рассказывал мне истории о царице Дидоне и ее брате, царе Пигмалионе Тирском; Гебала, который учил меня чтить в молитвах великого Ганнибала, несмотря на то что Ганнибал не сумел разрушить Рим и умер сломленным, в изгнании... В полдень он принялся кричать, а потом бросился к реке, волоча за собой всех, кто был скован вместе с ним. Римляне тут же набросились на него, тесня его назад копьями, но он отбивался и кричал, раня себя острыми наконечниками.

Сам Фабий спешился, вывел Гебала из строя, оторвал его от земли и швырнул с крутого берега в воду. Отягощенный железным ошейником, Гебал, должно быть, камнем пошел ко дну. Раздался всплеск, а затем воцарилась тишина, настолько полная, что я слышал негромкие стенания унылого северного ветра среди камней. Пленники не издали ни звука. Мы были слишком ошеломлены, чтобы говорить. Глаза наши были слишком сухи, чтобы плакать.

— Вот что будет с теми, кто хочет пить! — сказал Фабий.

В тот же день Фабий по-настоящему выделил меня и возвысил над всеми прочими. До тех пор его благоволение выражалось только в лишних порциях воды и похлебки. Однако в тот день, когда солнце достигло зенита и даже самые крепкие из пае начали пошатываться от неумолимой жары, Фабий вывел меня из строя.

— Ты когда-нибудь ездил верхом? — спросил он.

— Нет, — ответил я. Мы, карфагеняне, путешествовали либо пешими, либо в повозках, запряженных лошадьми, либо, иногда, в носилках, которые несли рабы.

— Ничего, я тебя научу, — сказал он.

С ошейника у меня на шее отстегнули цепи. Мне развязали руки и связали их снова, впереди. На плечи мне набросили легкую накидку. Римляне подняли меня и усадили на спину вороного жеребца. К узде животного были пристегнуты двое поводьев: одни были привязаны к седлу Фабия, другие вручили мне. На шею мне повесили мех с водой, чтобы я мог пить, сколько хочу. Я понимал, что остальные смотрят на меня с завистью и растерянностью, но колени у меня подгибались, в горле пересохло, плечи обгорели на солнце... Я не стал отказываться от его благодеяний.

Мы поехали рядом с Фабием. Он сжато описал мне назначение разных частей седла и сбруи и объяснил искусство верховой езды. Поначалу, когда меня посадили верхом, я испытывал опасения, боясь, что животное сбросит меня на землю. Но мы ехали медленно, и я вскоре освоился. Кроме того, я испытывал странную гордость оттого, что вознесся так высоко и двигался вперед без малейших усилий, что мне послушно повинуется могучая сила, зажатая между ногами.

В ту ночь меня приковали отдельно от остальных, дали тюфяк и вволю еды и воды. Засыпая, я слышал, как остальные перешептываются. Быть может, они думали, что это я предал женщин, а это моя награда? Но меня слишком разморило от жары и сытной еды, и мне было все равно. Я спал так крепко, что даже не заметил, как увели Линона.

Долгие дни сливались в один бесконечный день. Для меня они были утомительны, но не сказать, чтобы невыносимы. Самое худшее, что со мной случилось — я натер себе бедра и ягодицы, непривычные к седлу.

Для других все было совсем иначе. День за днем я видел, как они все сильнее впадают в отчаяние. Для Линона пытка была наиболее мучительной. Его перевели в голову колонны, и он вынужден был задавать темп. Римляне кружили вокруг него, точно шершни, жалили его бичами, гнали все вперед и вперед. Когда позади него кто-то спотыкался, цепь дергала его за ошейник, так что шея у него была сбита и растерта. Я изо всех сил старался не замечать его страданий.

— Ты не такой, как другие, Гансон, — сказал однажды Фабий, ехавший рядом со мной. — Ты только взгляни на них! Temptatio не меняет человека, оно лишь выявляет его истинную природу. Посмотри, как они жалки, как они спотыкаются и слепо тащатся вперед! Их разум так же бесплоден, как эта пустыня. И, невзирая на все чувствительные клятвы верности, которые они некогда приносили друг другу, среди них нет подлинного братства, они не ведают чести. Взгляни, как они толкаются и огрызаются, браня друг друга за каждый неверный шаг!

И это была правда. Скованные вместе пленники постоянно тол кали и дергали друг друга. А любая заминка незамедлительно каралась ударами бича. Люди постоянно пребывали в гневе, страхе и отчаянии; не в силах дать сдачи римлянам, они обращались друг против друга. Теперь римляне тратили не меньше времени, разнимая драки между пленниками, чем гоня их вперед. Я взирал на них со спины своего скакуна и больше не видел в них людей. Они походили па диких зверей. Их волосы спутались и сбились в колтуны, кожа почернела от солнца, лица превратились в звериные хари, то злобные, то трусливые и заискивающие...

— Ты не такой, как они, Гансон! — нашептывал мне Фабий, подавшись ближе. — Они — кролики, прячущиеся в норах, нервно принюхивающиеся в поисках опасности, живущие только затем, чтобы плодиться и попадать в силки. А ты, Гансон, — ты орел, могучий и гордый, ты рожден затем, чтобы парить выше всех. Я понял это сразу, как только увидел тебя, когда ты бросился на меня с кинжалом. Ты единственный отважный человек среди них. У тебя ведь нет ничего общего с этой швалью, верно?

Я посмотрел на цепочку изможденных пленников — и ничего не ответил.

По мере того как тянулось temptatio, я чувствовал себя все более и более чуждым страданиям остальных. По ночам я по прежнему спал в цепях, однако ужинал я в шатре Фабия, вместе с римлянами. Я пил их вино, слушал рассказы о битвах и далеких краях. Все они пролили немало крови и гордились этим, гордились оттого, что город, за который они сражались, был величайший город на свете.

Рим! Как загорались глаза солдат, когда они говорили об этом городе! В его великих храмах поклонялись богам с чуждыми, незнакомыми именами: Юпитеру, Минерве, Венере и в первую очередь — Марсу, богу войны, который любил римлян и всегда вел их к победе. На просторных рыночных площадях продавались предметы роскоши и диковинки со всех концов земли. В Большом цирке римляне собирались десятками тысяч, чтобы приветствовать самые быстрые колесницы в мире. На арене сражались насмерть рабы и пленные со всего света. В роскошных общественных банях римляне отдыхали, разминали свои утомленные битвами мышцы и любовались борьбой нагих атлетов. В буйных тавернах и публичных домах Субуры (района столь знаменитого, что даже я о нем слышал) они резвились с покладистыми рабынями, обученными удовлетворять любую прихоть.

Я начал понимать, какой убогой и жалкой была наша жизнь, жизнь беженцев в пустыне, прозябающих в страхе и безнадежности, преследуемых воспоминаниями о городе, которого больше не будет. От Карфагена теперь остались одни воспоминания. Рим же был величайшим из всех городов и стремился стать еще могущественнее: его легионы вот-вот должны были направиться на восток, навстречу новым завоеваниям. Рабам в Риме приходилось тяжко, но для свободных граждан там открывались бесчисленные возможности богатства и благоденствия.

И каждый вечер, когда меня уводили из шатра, хотя мне так не хотелось покидать его уютную прохладу, навстречу мне вели Линона. Я лишь мельком видел ужас в его глазах, потому что каждый раз отворачивался. Что с ним делали в шатре после того, как я уходил, я не знал и знать не хотел.

На четырнадцатый день temptatio Линон сбежал.

Ровная безжизненная пустыня наконец сменилась невысокими холмами, поросшими низкорослой травой и одинокими деревцами. С обеих сторон снова надвинулись горы. Вдали, на севере, они сошлись почти вплотную, открывая узкий проход, ведущий к морю. Река бежала в проход и растворялась в мутно-зеленой дали, обрамленной крутыми стенами ущелья, за которым далеко-далеко виднелось море — слабый отблеск серебра под лучами утреннего солнца.

Я впервые узнал о побеге Линона из перешептываний рабов. Когда рассвело, а он так и не появился из шатра, вдоль строя пробежал взбудораженный ропот. Их хриплые голоса звучали куда оживленнее, чем за все время с начала temptatio. В них слышалась сдержанная надежда, как будто мысль о том, что Линон бежал, отчасти вернула им человеческий облик.

— Он говорил, что сбежит! — шептал один из них. ― И сбежал-таки!

— Но как?

— Но как-то же ему это удалось в прошлый раз...

— А может, он все еще в шатре? Может быть, они наконец доконали его своими зверскими забавами?

Римляне пришли за мной. Когда меня вели вдоль ряда пленников, я слышал, как они бормочут «Предатель!» и сплевывают в траву.

В шатре я огляделся — но увидел только знакомые лица римлян, занятых утренними сборами. Так значит, то, о чем шептались пленники, — правда! Во время этой долгой ночи, наполненной пьяным хохотом, Линону каким-то образом удалось сбежать...

Один из римлян стянул с меня тонкую накидку и развязал мне руки. Я внезапно испытал жуткое предчувствие, что теперь я займу место Линона!

Но вместо этого передо мной бросили пару сапог для верховой езды, солдатскую тунику и бронзовый панцирь — ту же форму, которую носили они все. Мне вручили седельную сумку и показали, что в ней находится: веревка, бич, мех с водой, приличный запас еды и серебряный кинжал — тот самый кинжал, который дал мне Матон, с образом Мелькарта на рукояти. Поверх всего этого положили копье.

Я обернулся к Фабию, который возлежал за утренней трапезой. Он смотрел на меня с улыбкой: моя растерянность его забавляла. Он указал на предметы, разложенные передо мной:

— Это для твоего поручения!

Я тупо смотрел на него.

— Кролик сбежал, мальчик. Разве ты не слышал? Пора тебе отплатить добром за мою щедрость!

— Не понимаю...

Фабий хмыкнул.

— Temptatio почти окончено. До моря остался всего день пути. Там нас уже ждет корабль, чтобы загрузить на него пленников и отвезти их туда, где нынче дают лучшую цену. В Антиохию, Александрию, Массилию — кто знает? Но один из моих пленников сбежал. Далеко уйти он не мог, он же в цепях. На востоке река, на юге пустыня, я думаю, что он отправился на запад, надеясь спрятаться в предгорьях. Мои люди, скорее всего, сумеют разыскать его за несколько часов, но у меня есть мысль получше. Его разыщешь ты!

― Я?!

— Ты уже неплохо научился ездить верхом, поймать его будет нетрудно — у него же руки связаны за спиной. Если с ним будет слишком много возни, убей его — ты можешь, я знаю, я видел тебя в бою, — но тогда принеси его голову в качестве доказательства.

Я подумал о страданиях Линона, о том, что другие называют меня предателем... Но тут я сообразил, что могу сбежать сам. Однако Фабий увидел, как мое лицо озарилось надеждой, и покачал головой.

— Об этом даже и не думай, мальчик! Да, конечно, ты можешь взять коня, еду и отправиться обратно на юг. Если ты выживешь в этой пустыне. Если тебе не встретится другой римский отряд. Не думай, будто эта одежда поможет тебе притвориться одним из нас — ты ведь не говоришь на латыни. И даже если на этот раз тебе удастся уйти, рано или поздно я тебя найду. Вы не последние беглые карфагеняне, которых надо отыскать. Мы с моими людьми не успокоимся, пока не обшарим каждую щель, не заглянем под каждый камень. С каждым разом ловить их становится все легче: они слабеют, изнемогают от голода, теряют боевой дух. Они все меньше и меньше походят на мужей, готовых сражаться, и все больше и больше — на рабов, готовых смириться со своей судьбой. У Рима длинные руки, Гансон, и его мщение не ведает пределов.

Тебе не уйти от него. Тебе не уйти от меня! И к тому же ты еще не выслушал мое предложение. Вернешься сюда в течение трех дней и приведешь кролика — или принесешь на копье голову кролика, мне все равно, — и, когда мы доберемся до побережья, я сделаю тебя свободным человеком, римским гражданином! Ты молод, Гансон. Ты отважен. Латынь ты выучишь быстро. Да, на тебя будут косо смотреть из-за твоего выговора, но все равно: свобода, сильное молодое тело, немного жестокости — с этим в Риме можно далеко пойти. Подумай о том, что с тобой будет в противном случае, и выбирай сам!

Я посмотрел на блестящие сапоги, на копье, бич, моток веревки, кинжал с Мелькартом, или Геркулесом, как называл его Фабий. Я подумал о Линоне — Линоне, который явился к нам чужаком, Линоне, который предал женщин... Ведь если я его не поймаю, его потом все равно схватят и ему придется пройти temptatio в третий раз! В конце концов, чем я ему обязан?

— А что, если ты лжешь? — сказал я. — Почему я должен тебе верить? Ты солгал Линону: ты сказал ему, что он будет твоим орлом, так? А вместо этого ты сделал его кроликом!

Фабий вынул из ножен меч — тот самый меч, которым он обезглавил Матона. Он вонзил острие в свое предплечье и провел поперек него красную полосу. И протянул мне руку.

— Когда римлянин клянется на крови, он не лжет! Клянусь отцом-Юпитером и великим Марсом, что выполню свое обещание!

Я посмотрел на царапину, на кровь, что сочилась из раны. Я посмотрел в глаза Фабию. В них не было ни насмешки, ни обмана, только извращенное чувство чести. Я понял, что он говорит правду.

Я помню, какие лица были у пленников, когда я вышел из шатра, с каким изумлением они смотрели на мою одежду. Я помню их насмешки и язвительные замечания, которыми они провожали меня, когда я выезжал из лагеря, и удары бичей, которыми римляне заставляли их замолчать. Я помню, как повернулся к ним спиной и посмотрел на север, в ущелье, за которым осколком лазури сверкало далекое море.

Мне не потребовалось трех дней, чтобы найти Линона. Даже и двух не потребовалось. Его нетрудно было найти по следам, которые он оставил. По длине шага и по тому, как примята была трава, было ясно, что поначалу он бежал очень быстро, редко останавливаясь, чтобы отдохнуть. Но потом его шаг сделался короче, поступь тяжелее, и я увидел, как быстро он выбился из сил.

Я двигался по его следам шагом, не будучи уверен, что смогу выслать лошадь в галоп. Солнце начало опускаться за горы на западе. В сумерках идти по следу стало труднее. Но я ехал дальше, будучи уверен, что цель близко.

Я поднялся на гребень невысокого холма и окинул взглядом темную лощину за ним. Он, должно быть, увидел меня первым: краем глаза я увидел прихрамывающую фигурку и услышал звяканье цепи: он пытался спрятаться за низкорослым деревцем.

Я осторожно приблизился к нему, опасаясь, что он, возможно, каким-то образом сумел освободить руки, что у него еще остались силы, чтобы бороться. Но когда я увидел, как он, дрожа, прижимается к дереву, нагой, с руками, по-прежнему связанными за спиной, уткнувшись лицом в ствол, как будто это поможет ему спрятаться, я понял, что бороться не придется.

Тишину нарушал лишь шорох сухой травы под копытами коня. По мере того как я приближался, Линона трясло все сильнее, и в тот момент мне показалось, что он и есть кролик, как назвал его Фабий: трусливый кролик, парализованный ужасом.

«Он не такой, как я, — думал я. — Я ничем ему не обязан!» Повинуясь внезапному порыву, я вскинул копье, держа его под мышкой, как это делали римляне. Я кольнул его в плечо. Он вздрогнул в ответ — и меня охватило странное возбуждение, головокружительное ощущение собственной власти.

— Посмотри на меня! — велел я. Мой голос звучал так резко и требовательно, что я сам удивился. Я научился этому у Фабия. Этот голос сам по себе был источником власти, и реакция Линона — то, как он съежился и развернулся — показала, что я овладел этим искусством с первой же попытки. «Должно быть, Фабий с первого взгляда разглядел во мне зачатки властности!» — подумал я. Не случайно он сделал меня своим орлом, выделил меня среди прочих, как рудокоп отделяет золото от песка...

Это был момент, как на любой другой охоте, когда я готов был убить добычу. На меня нахлынули воспоминания. Я вспомнил, как я в первый раз пошел на охоту и убил оленя. Это дядя Гебал научил меня выслеживать добычу — и я вспомнил, как умер Гебал, как он камнем ушел на дно реки. Я вспомнил Матона, вспомнил, как его голова, хранившая столько мудрости, рухнула в пыль и покатилась по камням, точно кочан капусты. Я стиснул зубы и подавил эти мысли. И снова ткнул Линона копьем.

Линон прекратил дрожать. Он оторвался от дерева и встал передо мной, опустив голову.

— Ну что ж, давай, — прошептал он. Голос у него был хриплый и надорванный. — Пусть на этот раз выиграет Фабий.

Я сунул руку в седельную сумку и принялся разматывать веревку.

— Нет! — вскричал Линон, отшатнувшись. — Живым ты меня к нему не отведешь! Тебе придется убить меня, Гансон. Ты ведь так и хотел, верно? В ту ночь, когда я предал женщин, ты сказал, что убьешь меня, когда представится возможность. Убей же меня! Разве Фабий не сказал тебе, что ты можешь принести мою голову?

Его глаза сверкали в сгущающейся тьме. Это не были глаза загнанного зверя, это были глаза человека. Охватившее меня упоение собственной властью внезапно схлынуло, и я понял, что не смогу его убить. Я принялся сворачивать веревку, завязывая петлю. Потом остановился.

— А откуда ты знаешь, что сказал мне Фабий? Что я могу принести твою голову в доказательство?

Покрытые шрамами плечи Линона, до того вызывающе расправленные, снова поникли. Он привалился к дереву.

— Но ведь таковы правила его игры.

— Но откуда ты знаешь, какие распоряжения он отдал мне? Ведь в прошлый раз ты был его кроликом...

— Нет.

― Но ты ведь говорил, в ту ночь, когда впервые объяснил мне про temptatio... Это ты предположил, что я был его кроликом. Это ты это сказал, Гансон, ты, а не я!

Линон покачал головой и вздохнул.

— Год назад, когда Фабий взял меня в плен, я был его орлом. Теперь ты понимаешь? Это мне были предоставлены все привилегии, это я ехал верхом, это меня кормили ужином в палатке и рассказывали о величии Рима. И когда пришло время, Фабий обещал мне свободу и отправил на охоту за кроликом — точно так же, как теперь отправил тебя.

Его голос превратился в шепот.

— У меня ушло много дней на то, чтобы пробраться к твоему народу: горными ущельями, прячась от римлян, питаясь травой и кореньями... Конь пал, и какое-то время мы с Карабалом питались его мясом. Карабал был кролик, тот человек, которого меня отправили ловить. А потом Карабал умер — он был слишком слаб и сломлен, чтобы выжить, — и чем это все закончилось? Надо было поступить так, как требовал Фабий! Надо было сделать то, что собираешься сделать ты! В конце концов все равно все закончится тем же.

Голова у меня горела. Мне трудно было соображать.

— Но ведь на этот раз ты и вправду сумел бежать...

Линон расхохотался, потом закашлялся — у него слишком сильно пересохло горло, чтобы смеяться.

— Ну и дурак же ты, Гансон! Неужто ты думаешь, будто я сбежал сам по себе, со связанными за спиной руками, окруженный римлянами? Это Фабий выгнал меня из своего шатра посреди ночи, подгоняя копьем! Кролик не сбегает, кролик спасается бегством! А зачем? Затем, чтобы тебя можно было отправить на охоту за мной! Кролик бежит, и на него выпускают орла! А когда ты вернешься в лагерь с моей головой на острие копья, ты получишь в награду свободу. По крайней мере, так он обещает. Почему бы и нет? Он ведь добился своего. Он сделал тебя одним из них. Ты докажешь, что все, во что верит Фабий, — действительно так и есть.

Головокружительное ощущение власти, которое я испытывал незадолго до того, теперь казалось далеким-далеким.

— Я не могу убить тебя, Линон...

Линон топнул ногой и вывернул руки вбок, так, чтобы я мог видеть веревки, которые стягивали ему запястья.

— Тогда развяжи мне руки, я все сделаю сам! Я перережу себе запястья кинжалом, а когда я буду мертв, ты отрубишь мне голову. Он не заметит разницы.

Я покачал головой.

— Нет. Я могу дать тебе бежать. Скажу ему, что не нашел тебя...

— Ну, тогда ты станешь таким же рабом, как все прочие, или же он выдумает для тебя какое-нибудь еще более ужасное наказание. В том, что касается жестокости, изобретательность Фабия не ведает границ. Поверь мне, уж я-то знаю!

Я вертел в руках веревку, глядя на завязанную мной петлю, на пустоту внутри нее...

— Мы могли бы бежать вместе...

— Не дури, Гансон. Он отыщет тебя снова, так же, как меня отыскал. Тебе так хочется стать его кроликом на следующем temptatio? Ты только представь, Гансон! Нет уж, прими то, что предлагает тебе Фабий. Убей меня! Или дай, я сам себя убью, если у тебя кишка тонка — если у нашего орла коготки слишком чистые, чтобы делать грязную работу для Фабия!

Сумерки сменились тьмой. Молодой месяц озарил ложбину мягким серебристым светом. За холмом виднелся багровый отсвет костров римского лагеря. Я посмотрел на этот дымный багровый свет, и на миг мне показалось, что время остановилось и мир вокруг исчез, оставив меня совершенно одного в этой темной долине. Даже Линон казался далеким-далеким, а конь у меня за спиной был как будто соткан из тумана.

Будущее предстало передо мной многогранным кристаллом, и каждая из граней была одной из возможностей выбора. Убить Линона; рассечь его путы и смотреть, как он убьет себя у меня на глазах; оставить его здесь, дать ему бежать, и вернуться к Фабию, сообщив о своей неудаче; бежать самому... Однако кристалл был непрозрачен, и я не видел, к чему приведет тот или иной выбор.

«Temptatio обращает свободных людей в рабов», — сказал мне Линон в нашу первую ночь в плену. Что же оно сделало со мной? Я вспомнил презрение, которое испытывал к прочим пленникам, вспомнил, как возвышался над ними, кичась своим скакуном, -и кровь бросилась мне в лицо. Я подумал об ощущении собственной власти, которое охватило меня, когда я нашел нагого Линона, прячущегося в долине, — и понял, что сделал со мной Фабий. Я был не более свободен, чем связанный Линон. Я вот-вот сделаюсь таким же рабом, как и все прочие, соблазнившись посулами Фабия, подчинюсь его воле, вступлю в жестокую игру, в которую он принуждает нас играть ради забавы...

Линон некогда играл в ту же игру. И Линон бросил вызов жестокому Фабию и улетел прочь, как истинный орел, не как запертый в клетке стервятник, в какого хотел превратить его Фабий и в какого он теперь хочет превратить меня. «Но ведь Линон в конце концов проиграл!» — сказал я себе — и тут же понял, что это неправда: ведь путь Линона еще не окончен, разве что я сам так решу. Линон сам столкнулся с подобным выбором, когда Фабий вырастил из него себе орла и напустил на кролика-Карабала. И Линон выбрал свободу, свободу любой ценой. И тогда я понял, что выбор у меня один: либо поступить так же, как Линон, либо подчиниться Фабию и сделаться его подобием.

Я отвел взгляд от багрового зарева костров и посмотрел в лицо Линона, освещенное лунным светом. Оно было так близко, что я мог его коснуться, и в то же время далеко-далеко, обрамленное моими смутными мыслями, точно лицо на картине. Я вспомнил, как он плакал в ту ночь, когда нас взяли в плен, и страдальческие морщины, которые залегли у него на лбу с тех пор. Но теперь его щеки и лоб были гладкими и серебристыми. Сухие глаза ярко блестели. В них не было ни гнева, ни боли, ни чувства вины. Передо мной было лицо свободного человека, несломленного и непобежденного, собранного, готового к смерти.

Кристалл, стоявший перед моим мысленным взором, провернулся, и я напрягся, пытаясь уловить хотя бы луч надежды. Этим лучом был блеск в глазах Линона. Фабий говорил мне, что совершить побег немыслимо, что свобода — всего лишь мечты беглеца, что не существует другой игры, кроме temptatio, которое превращает людей в грубых зверей, подобных ему самому, или просто стирает их в порошок. Но откуда Фабий мог знать, что ждет нас в будущем? Он знает о нем не больше меня — тем более если есть такие люди, как Линон, у которых хватает воли противостоять ему.

Владычество Рима не вечно. Некогда и Карфаген был непобедим, и многие думали, будто его власти не будет конца — теперь же от Карфагена остался лишь прах да тускнеющие воспоминания. Когда-нибудь то же случится и с Римом. И кто знает, какие царства воспрянут вослед ему?

Я зажмурился. Надежда была так слаба! Я не хотел обманывать себя. Я не хотел, чтобы ложные надежды смягчили суровый выбор, который мне предстояло делать. Пусть я глупец. Пусть я орел или кролик, в конечном счете это неважно. Но пусть никто не посмеет сказать, что я сделался игрушкой Фабиана!

Я сполз с седла и достал из ножен кинжал. Линон повернулся ко мне спиной и подставил запястья. Я перерезал толстые веревки. Он обернулся и протянул руку за кинжалом.

На миг мы вместе ухватились за рукоять, его пальцы сплелись с моими над образом Мелькарта. Я посмотрел ему в глаза и увидел, что он по-прежнему готов умереть, но не знает, какой выбор я сделал. Я выхватил рукоять у него из рук, сунул кинжал обратно в ножны и вскочил в седло.

Меня внезапно пробрала дрожь сомнения, поводья выскользнули у меня из рук. Чтобы набраться духа, я принялся перебирать все, что дал мне с собой Фабий. Еда на три дня — на сколько ее хватит, если разделить на двоих? Я окинул взглядом одежду, что была на мне, форму римского солдата. Мне хотелось с отвращением содрать ее с себя, но она потребуется, чтобы защищать тело в пути...

Линон не шевелился. Облачная полоса наползла на луну, отбросила тень на его лицо. Он стоял так неподвижно, как будто был высечен из камня.

― Ну, и чего ты ждешь? — спросил я. Я подвинулся в седле вперед и указал на место позади себя. — Тут вполне хватит места на двоих. Если один будет идти пешком, а второй ехать, это только напрасно задержит нас.

Линон покачал головой.

— Ты даже больший дурак, чем я думал, Гансон...

Но в его шепоте не было злобы, и, говоря это, он отвернулся. Не удержался от последней колкости — или дал мне последнюю возможность предать его?

— Зато я, может быть, куда лучший человек, чем думал я сам, — ответил я. Линон постоял еще немного, потом плечи у него задрожали и он издал рыдающий вздох. Я отвернулся, чтобы не видеть, как он плачет.

— Скорей! — сказал я. — Впереди у нас долгий путь!

Я почувствовал, как он вскарабкался в седло и уселся позади меня, почувствовал, как дрожит его тело — и направил коня через ложбину, вверх по склону холма. Поднявшись наверх, я приостановился, глядя на восток. Римские костры светились во тьме, далекие, но отчетливые. Дальше блестела река, лежащая под луной, точно лента черного мрамора. Далеко на севере, за ущельем, виднелось черное мраморное море.

Я долго не отрывал глаз от далекого моря. А потом тряхнул поводьями, ударил коня пятками в бока и повернул на юг. Так мы начали свое опасное путешествие.