Внедроман. Полная версия

Глава 7. Интимный ликбез эпохи застоя

Ольга осторожно приоткрыла дверь в квартиру и, чуть высунувшись, тихо произнесла:

– Заходи только тихо, сын недавно уснул.

Михаил перешагнул порог и замер, ожидая, что половицы сейчас обязательно скрипнут, выдавая незваного гостя, но всё было на удивление спокойно. В квартире царил мягкий сумрак, приглушавший даже робкое тикание настенных часов, словно они тоже боялись кого-то разбудить.

В прихожей пахло свежим бельём и едва уловимым детством, характерным для всех домов, где живут дети. На стене слева висели семейные фотографии в деревянных рамках, слегка выцветшие, но явно бережно хранимые. Внизу, на полке, лежала ровная стопка мальчишеских футболок и пижам, будто ожидающих своей очереди в бой с детскими снами.

Михаил почувствовал странную неловкость оттого, что стоит здесь, рассматривая чужую жизнь и вещи, но вместе с тем ощущал себя гостем, которого давно ждали, но не решались позвать.

Ольга беззвучно сняла с него куртку, повесила её рядом со своим плащом и уже чуть веселее прошептала:

– Пойдём на кухню, я там всё приготовила.

Они прошли в небольшую гостиную, где на журнальном столике были аккуратно сложены книги и старые выпуски журнала «Огонёк». Михаил усмехнулся про себя: Ольга даже в мелочах была человеком основательным до невозможности.

На кухне было уютно: горела настольная лампа под тканевым абажуром, на столе, покрытом простой, но опрятной скатертью, уже стоял нехитрый домашний ужин. Михаил поставил принесённую бутылку вина и, доставая штопор из кармана пиджака, полушутливо произнёс:

– Вот и обещанная культурная контрабанда. Говорят, даже пить можно.

Ольга негромко рассмеялась:

– Надеюсь, это не тот напиток, которым бабушки горло полоскают?

Михаил нарочито серьёзно осмотрел этикетку:

– Исключительно для внутреннего применения.

Вино открылось с уверенным хлопком, заполняя кухню ароматом винограда и праздника.

Ольга подняла бокал, легко улыбнувшись:

– Тогда за внутреннее применение?

– Именно, – ответил Михаил, осторожно чокаясь.

Они пригубили, глядя друг на друга поверх бокалов, и вдруг стало легко, словно они всю жизнь вот так сидели на этой кухне, не нуждаясь в подтверждении близости.

Ольга первой нарушила тишину, аккуратно возвращая бокал на стол:

– Знаешь, недавно поняла, что мой мальчишка уже совсем взрослый. Вчера бегал с разбитыми коленками, а сегодня заявляет, что ему срочно нужны часы, потому что взрослые носят.

– Время вообще циничная вещь, – задумчиво произнёс Михаил, вращая бокал в руке. – Смешно: мы думаем, что не меняемся, а меняется всё вокруг. Дети напоминают нам об этом особенно болезненно.

Ольга мягко улыбнулась, с лёгкой грустью поправив непослушную прядь волос. Михаил подумал, что этот жест был одновременно трогательным и невероятно женственным.

– А я сама не поняла, как оказалась здесь, на этой кухне. Детство, институт, замужество, развод, и вдруг сын считает, что без часов на улице появляться нельзя. Как будто я и не жила, а просто наблюдала со стороны.

Михаил понимающе кивнул – ему, человеку, прожившему две жизни, было знакомо это чувство.

– Мы все иногда становимся наблюдателями, – осторожно заметил он. – Чаще всего именно тогда, когда думаем, что находимся в гуще событий. Такой уж парадокс жизни.

Ольга посмотрела на него с лёгкой усмешкой:

– Ты опять заставляешь меня думать о том, о чём я не хотела вспоминать. Это твоя особенность – тревожить сознание окружающих?

Михаил слегка усмехнулся и ответил с вызовом:

– Скорее, это защитная реакция. Чтобы меньше думать о себе, заставляешь думать других. Очень рекомендую.

Они тихо рассмеялись, возвращая разговор в более безопасное русло. Михаил придвинулся ближе к столу и, глядя ей прямо в глаза, произнёс:

– Но сейчас я готов тебя слушать без всяких защитных механизмов. Расскажи о себе, Оль. Чтобы я понял, кто ты на самом деле.

Она ненадолго замолчала, словно собираясь с мыслями. Затем медленно сделала глоток, глядя куда-то за плечо Михаила, и с лёгкой иронией начала говорить, будто листала старую, пожелтевшую от времени книгу своей жизни:

– История у меня, Миша, самая обычная, до зубной боли простая. Хотя, знаешь, даже в такой истории всегда полно мелких загадок и непонятностей.

Она на миг отвела взгляд, будто смотреть в глаза при откровении было слишком рискованно, и продолжила почти шёпотом, с едва уловимой женской хрипотцой:

– Всё началось слишком рано. Девятнадцать лет – институт, общежитие, и вдруг встречаешь кого-то особенного, взрослого настолько, что захватывает дух. Он был со старшего курса, красиво курил, носил рубашки с закатанными рукавами и говорил умные вещи о жизни и кино. Поженились быстро и тихо, словно куда-то торопились. Возможно, он спешил повзрослеть, а я – доказать окружающим, что не просто очередная провинциальная девчонка, случайно оказавшаяся в Москве.

Ольга улыбнулась уголками губ, словно удивляясь той наивной девочке, которая так стремилась стать взрослой. Михаил слушал молча, лишь едва заметно кивая, принимая её слова без лишних вопросов.

– Первые годы прошли так, как бывает почти у всех, кто женится рано: общежитие, съёмные комнаты, постоянные долги и взаимные претензии. Жили ожиданием волшебного момента, когда жизнь вдруг станет простой и понятной. Но ничего не изменилось – появился сын, забот прибавилось, и вскоре оба поняли, что просто вычерпываем воду из лодки с давно пробитым дном.

Она замолчала, отпила вина и посмотрела в сторону, будто пытаясь вспомнить тот самый момент, когда всё пошло не так. Взгляд её слегка погрустнел, но в глазах мелькала ирония – Ольга умела находить повод для улыбки даже в грусти.

– Я никогда не считала себя идеальной женой, – вздохнула она. – Готовила так себе, хотя старалась изо всех сил. Пироги выходили сухими, борщ пересоленным, а об одну из моих котлет муж чуть не сломал зуб. Поначалу он шутил, потом просто молча ел, и это молчание стало сигналом, что между нами всё разладилось. Но даже когда отношения начали трещать, не хотелось верить, что всё закончится банальным разводом.

Голос её слегка дрогнул, но она быстро собралась и продолжила спокойно, не позволяя себе поддаваться эмоциям:

– Три года назад всё закончилось банально: муж влюбился в студентку, которой преподавал. Девчонка лет на пятнадцать моложе, лёгкая, воздушная – совершенно другая. Он ничего не скрывал, да и врать особо не умел, разговор был коротким и честным. Он ушёл, а я осталась сидеть на кухне с чувством, будто меня аккуратно вынули из собственной жизни и посадили на скамейку запасных. Всё вроде на месте – квартира, сын, работа, но я вдруг стала человеком без прописки в собственной жизни.

Михаил внимательно смотрел на неё, удивляясь, откуда в этой внешне хрупкой женщине столько силы, чтобы говорить об этом без гнева и истерики.

– Сначала я пыталась держаться, – продолжила она, отводя глаза в сторону, – потом просто замкнулась в себе. Работа, сын, квартира – три точки, между которыми двигалась строго по прямой, как поезд по рельсам. Незаметно перестала выходить куда-либо кроме работы и магазина, забыла о другой жизни. Друзья остались за кадром, будто я сама посадила себя на карантин. Да и кого звать в гости? Подруг, которые скажут: «А мы предупреждали», или коллег, для которых я – всего лишь Ольга Петровна из соседнего отдела?

Она пожала плечами, чуть иронично улыбнувшись:

– Я стала совершенно незаметной. Казалось, даже ходить научилась бесшумно, так, что продавщицы вздрагивали, когда я просила взвесить картошку.

Михаил тихо усмехнулся, поймав её взгляд, и слегка подался вперёд, давая понять, что внимательно слушает.

– А потом появился ты с фотокружком, – сказала она, чуть улыбнувшись. – Сначала сын стеснялся, потом втянулся, а потом ты втянул меня. Всё было прилично: разговоры о свете, композиции… Но вдруг я уже сижу перед камерой, пытаясь играть роль и не веря, что это со мной происходит.

Ольга покачала головой, задумчиво глядя на бокал, словно он мог объяснить происходящее.

– Я всегда была правильная. Сдержанная, осторожная, не полезу в воду, пока не проверю дно. А тут вдруг – порно. Это даже звучит абсурдно. Но, Миша, впервые за много лет я перестала быть функцией. Не мамой Владика, не Ольгой Петровной, а собой. Настоящей, живой. В этом безумии было что-то освобождающее.

Она спокойно, прямо посмотрела ему в глаза и решительно добавила:

– Ты напомнил мне, что я не только мать и сотрудница института, но и женщина, способная на безрассудство. Ты вернул мне саму себя, и это было чертовски приятно.

Ольга снова сделала глоток, задумчиво разглядывая красные разводы вина в бокале, и с мягкой иронией продолжила:

– Знаешь выражение «за гранью дозволенного»? Раньше оно казалось мне абстрактным. Где эта грань и кто её определяет? Я была уверена, что все границы моей жизни расставлены, как мебель в квартире. А тут ты, студент с глазами опытного афериста, улыбаешься кривоватой улыбкой и говоришь: «Давай попробуем». И я не могла даже представить, куда заведёт меня это твоё «попробуем».

Она тихо рассмеялась, вспомнив что-то нелепое, потом серьёзно посмотрела на Михаила, чуть наклонив голову набок:

– Я даже не заметила, как из матери, приводящей сына в кружок при ЖЭКе, превратилась в подпольную актрису сомнительных фильмов. Подумай только: я, та самая Ольга Петровна, строгих нравов, отводящая глаза при слове «эротика»… И вдруг стою перед камерой, перед которой может стоять кто угодно, только не представительница советской морали. Удивительная ирония, правда?

Михаил не перебивал, лишь едва заметно кивал, внимательно всматриваясь в лицо Ольги. Она чувствовала его взгляд и черпала в этом молчаливом внимании уверенность, чтобы продолжить:

– Когда согласилась, думала, будет просто смешно. Знаешь, как в молодости: пробуешь алкоголь впервые и думаешь, что это сразу сделает тебя взрослой. Потом оказывается, что взросление совсем не в алкоголе. Так и тут: я собиралась просто стоять перед камерой, говорить глупости и изображать страсть, как плохая актриса в заграничных фильмах, которые иногда приносил с мутных просмотров бывший муж. А потом неожиданно для самой себя поняла, что меня затягивает в эту абсурдную игру всерьёз. Что это даже уже не игра.

Ольга замолчала, поправила волосы и тихо вздохнула, подбирая точные слова:

– Знаешь, что поразило больше всего? Мне понравилось. Не морально, а физически, по-настоящему. Это стало самым страшным открытием последних лет. Я вдруг поняла, что все мои представления о себе как о правильной и приличной разлетелись вдребезги. Это была революция, Миша. Революция, устроенная тобой и твоим абсурдным, совершенно неподобающим советскому студенту кинопроектом.

Она снова усмехнулась, уголки её губ тронула чуть горьковатая улыбка:

– А потом… потом был этот групповой эпизод. Помню, сначала сама мысль об этом вызвала ужас. Подумала: сумасшествие! Нормальная женщина, мать, сотрудница приличного института вдруг оказывается в постели сразу с несколькими мужчинами. Даже не в постели – на дешёвой тахте, в чужой квартире, где любой звук за дверью заставлял всех вздрагивать. И что же?

Ольга подняла взгляд на Михаила. В её глазах больше не было ни стыда, ни страха, только ясность человека, который впервые ясно увидел себя со стороны:

– И это мне понравилось, Миша. Именно физически, сильно и по-настоящему. Я испытала удовольствие, о котором раньше даже не подозревала. А потом вернулась домой, посмотрела в зеркало и подумала: «Кто ты теперь, Оля?» И совершенно спокойно ответила себе, словно знала всегда: «Теперь ты проститутка». Нет, не за деньги – в каком-то другом, более глубоком смысле. И в этом не было ни трагедии, ни отчаяния, только точность формулировки.

Она снова сделала глоток, спокойнее пожала плечами:

– И знаешь, Миша, это даже смешно. Всю жизнь я боялась именно таких ярлыков: осуждения общества, взглядов коллег, соседок, продавщиц в магазине. А теперь поняла, что эти ярлыки – и есть самое настоящее абсурдное кино. Возможно, именно такое кино мы с тобой и снимаем: о людях, которые пытаются жить в рамках, а потом понимают, что рамок этих давно уже нет. Все приличия и морали – не более чем условность, коллективное заблуждение, за которое мы держимся от страха. А на самом деле ничего страшного нет.

Ольга улыбнулась открыто, посмотрела Конотопову в глаза и добавила:

– Спасибо тебе за это открытие, Миша. Даже если ты всего лишь студент, а не великий режиссёр, я благодарна тебе за то, что ты показал, кто я на самом деле. И что быть собой, даже вне советских рамок, – не трагедия.

Она снова замолчала и лишь покачала головой, удивляясь самой себе и всему, что сказала вслух. Во взгляде теперь были не растерянность, а спокойствие и уверенность – такие, что бывают у людей, внезапно нашедших себя там, где даже не думали искать.

Михаил слушал Ольгу и невольно улыбался, чувствуя себя подпольным философом, заглянувшим далеко вперёд, туда, куда обычному советскому гражданину вход был запрещён. Он смотрел на эту серьёзную и искреннюю женщину и мысленно переносился в далёкое будущее, из которого его занесло обратно сюда, в пыльные восьмидесятые.

Её слова звучали настолько искренне и почти наивно, что Михаилу вдруг захотелось рассмеяться от абсурдности ситуации. Он видел будущее и понимал: то, что сейчас казалось Ольге верхом падения и полной потерей моральных ориентиров, через десяток лет станет восприниматься почти романтично, как невинное баловство. Даже не десяток – уже через несколько лет нравы совершат головокружительный прыжок в пропасть, и сегодняшний разговор покажется милой беседой старомодных интеллигентов на кухне за бокалом дешёвого вина.

Михаил едва удержался, чтобы не сказать ей: ты бы знала, Оля, какая низость скоро станет нормой, какой нелепостью покажутся твои страхи, как легко люди будут продавать и тела, и души – за доллар, за минуту славы, за призрачный шанс на иллюзию благополучия. Но он промолчал, понимая, что любые намёки на это будущее прозвучат для неё дурной фантастикой.

Вместо этого Михаил улыбнулся и спокойно, с лёгкой иронией усталого профессора, сказал:

– Знаешь, Оля, мне кажется, ты слишком усложняешь. Вернее, путаешь вещи, которые не нужно путать. Скажи, разве актёр театра, играющий злодея, сам становится плохим человеком? Или клоун в цирке обязательно весел в жизни? Мы ведь не путаем кино и реальность, верно?

Ольга внимательно посмотрела на него, словно не понимая, к чему он клонит. Михаил отодвинул бокал, освобождая перед собой пространство на столе, и пояснил:

– То, что мы снимаем, не имеет отношения к настоящим чувствам. Это просто работа. Да, странная, специфическая, для кого-то аморальная, но мы не моралисты и не учителя жизни. Мы снимаем картинку, не чувства. И даже удовольствие, о котором ты говоришь, – тоже часть работы. Телесная реакция. Как у спортсменов, которые получают удовольствие от нагрузки или даже от боли после тренировки. Чувствуешь разницу?

Ольга прищурилась, пытаясь уловить в его словах подвох, но в лице Михаила была лишь уверенность человека, чётко знающего, о чём говорит. Она задумалась, чуть наклонив голову набок, а Михаил продолжил с ироничной улыбкой:

– Ты волнуешься, потому что путаешь собственные чувства с восприятием окружающих. Для тебя это стало революцией, но для камеры это лишь кадр. Ты была честна сама с собой, и думаешь, что мир это оценит. Но миру плевать на твои переживания, как и на нашу маленькую подпольную студию. Для зрителей мы не люди – мы картинки, тени на стенах пещеры. Всерьёз происходит только то, что остаётся за кадром.

Михаил замолчал, глядя ей в глаза и словно ожидая подтверждения, что она поняла его слова. Ольга чуть вздохнула, поправила волосы, и во взгляде её промелькнула благодарная усмешка за попытку успокоить её мысли. Студент видел, что она слушает внимательно, но пока не убеждена. Он продолжил, на миг забыв, что сидит на чужой кухне в давно прошедшей эпохе, а не в собственном офисе из будущего:

– Через несколько лет люди перестанут придавать значение таким вещам. Сегодня ты считаешь, что переступила границу, а завтра поймёшь: никаких границ нет и не было. Люди постоянно рисуют и стирают эти линии дозволенного, играют в мораль как в прятки, чтобы потом нарушать её с ещё большим азартом. А мы с тобой просто оказались в нужном месте и в нужное время, чтобы немного сдвинуть эти границы хотя бы для себя.

Ольга мягко усмехнулась и пожала плечами, принимая его слова, но оставаясь при своём мнении. Михаилу это понравилось: в ней чувствовалось то правильное упрямство, которая раньше казалось ему забавным, а теперь воспринималось живым и настоящим.

– Наверное, ты прав, Миша, – тихо сказала она, снова взяв бокал и глядя на его содержимое, словно искала там подтверждения словам партнёра. – Но, знаешь, я пока не готова воспринимать это просто как работу. Может быть, однажды смогу, но не сегодня. Пока это слишком личное.

Михаил снова улыбнулся, но теплее, почти с отеческой нежностью, словно смотрел на человека, который многого ещё не знает и не понимает. Он вдруг осознал всю абсурдность своих размышлений здесь, на маленькой советской кухне, где запахи борща и картошки смешивались с ароматом дешёвого вина и сигаретного дыма, впитавшегося в стены чужих квартир.

Он понимал, что у Ольги впереди целая дорога открытий, которые уже не позволят ей вернуться к прошлой жизни. Ему хотелось, чтобы она поняла: даже самое откровенное кино – всего лишь кино. Реальность всегда абсурднее, смешнее и страшнее любого сценария. Но это она узнает позже, а пока пусть живёт в своём маленьком заблуждении, где чувства и работа смешиваются в странный коктейль, который нельзя пить без улыбки.

На кухне воцарилась та особенная тишина, которая возникает, когда слова становятся излишними, а воздух густеет от невысказанного. Электрический чайник, купленный через знакомых, давно остыл, но никто не делал попытки включить его снова. Вечерний свет, процеженный через тюль с рисунком ромбов, придавал обычной советской кухне оттенок нереальности, словно они были не в типовой квартире на окраине Москвы, а где-то между мирами, где привычные правила утратили силу.

Михаил сидел напротив, и в его молодом лице проступало что-то, выдававшее человека, прожившего дольше, чем позволял возраст. Это было не в морщинах или седине, а в манере держать паузу, в том, как его пальцы постукивали по клеёнчатой столешнице с рисунком полевых цветов – нервно и расчётливо одновременно, будто отмеряя время до неизбежного события.

Их взгляды встретились, и в этот момент атмосфера в комнате изменилась. Неловкость, служившая барьером, растаяла, обнажив нечто древнее и честное. В глазах Ольги мелькнуло узнавание – не молодого человека напротив, а чего-то глубокого, словно она увидела в нём отражение собственной тоски по настоящему чувству.

Они потянулись друг к другу одновременно, и в движении была неизбежность падающего камня. Руки встретились на середине стола, и от прикосновения по коже пробежала дрожь – не просто физическое ощущение, а будто их тела вспомнили язык, на котором говорили задолго до появления слов.

Поцелуй случился как облегчение. Губы Ольги были мягкими и чуть солоноватыми – она имела привычку прикусывать нижнюю губу, когда волновалась. Это было признанием того, что оба давно знали, но боялись озвучить даже про себя. И сильно походило на возвращение домой после долгого путешествия.

Переход из кухни в спальню произошёл сам собой, без слов. Они двигались, не разрывая объятий, и Михаил чувствовал, как ровно и быстро бьётся её сердце, словно она приняла важное решение и следовала ему. Коридор, увешанный дешёвыми репродукциями импрессионистов, проплыл мимо как декорация спектакля, в котором они вдруг стали главными героями.

В спальне царил полумрак. Плотные бордовые шторы приглушали уличные звуки, отрезая их от внешнего мира. Михаил ощущал её дыхание на шее – тёплое, чуть прерывистое, с едва заметным ароматом недопитого мятного чая.

Его ладони скользнули по её спине, чувствуя сквозь тонкую ткань тепло кожи. В прикосновении были робость первого раза и уверенность того, кто точно знает, чего хочет. Ольга чуть откинула голову, и в свете стала видна голубоватая венка на шее – трогательная деталь, от которой у Михаила вдруг перехватило дыхание.

Поцелуи становились настойчивее, но без грубости – как музыкальная тема, плавно переходящая от тихого звучания к громкому, не теряя при этом основной мелодии. Пальцы Ольги скользнули в его волосы, и в этом жесте была нежность, словно она пыталась удержать мгновение, запомнить его навсегда.

Когда они начали раздеваться, в их движениях не было ни подростковой поспешности, ни механической привычности супружеской рутины. Каждая расстёгнутая пуговица, каждый спадающий предмет одежды вплетались в ритуал, где физическое обнажение шло рука об руку с эмоциональным.

Блузка Ольги соскользнула с плеч, обнажив бледно-розовую шёлковую комбинацию с кружевной отделкой – не кричащую роскошь, а то сдержанное изящество, которое советские женщины умели создавать из скудных материалов. Кружево, вероятно, связано ею самой долгими вечерами, хранило растительный орнамент, схожий с морозными узорами на стекле.

Под комбинацией открылся лифчик того же оттенка, с атласными бантиками на бретелях – деталь, балансирующая между невинностью и соблазном. Тонкая ткань слегка просвечивала, намекая на очертания тела, но эта полупрозрачность лишь добавляла загадки, не раскрывая всего.

Трусики, сшитые из того же материала, в стиле шестидесятых, с высокой посадкой и лёгкой оборкой, шептали о женственности, не требующей громких заявлений. На левом бедре виднелась вышивка – веточка сирени, выполненная шёлковыми нитками чуть темнее.

Когда последние тканевые преграды исчезли, Михаил замер, поражённый не столько красотой её тела, сколько его естественностью. Кожа Ольги, бледная, почти перламутровая, с россыпью едва заметных веснушек на плечах – память о давнем дачном лете, – казалась живой картиной. Груди, чуть крупнее среднего, идеально ложились в ладонь, с нежно-розовыми сосками, уже твёрдыми от прохлады комнаты и волнения.

Талия плавно перетекала в бёдра – не осиная, но грациозная, с природной пластикой, неподвластной упражнениям. На животе серебрилась тонкая полоска шрама от давней операции; она инстинктивно прикрыла его рукой, но Михаил мягко отвёл её ладонь и коснулся шрама губами – в этом жесте было больше близости, чем в любых страстных объятиях.

Её длинные и стройные ноги с чуть выступающими косточками щиколоток добавляли облику трогательной хрупкости. Между бёдер темнел аккуратный треугольник волос, и эта естественность несла больше эротизма, чем любая искусственная гладкость.

Михаил опустился на колени перед кроватью, где лежала Ольга. В этом движении не было покорности, но нечто сакральное, словно он совершал обряд. Его руки легли на её бёдра, ощущая их лёгкую дрожь – не от холода, а от предвкушения. В полумраке спальни её кожа будто светилась изнутри, и он медленно развёл её ноги, любуясь открывшейся картиной.

Первое прикосновение языка было невесомым, почти иллюзорным, но вызвало электрический разряд, пробежавший по её телу. Ольга вскинула голову, когда дрожь волной прошла от пальцев до затылка. Что-то внутри неё поддалось – не только плоть, но и пласты сомнений, страхов, ставших второй кожей.

Он продолжил увереннее, словно настраивал инструмент, подбирая интонацию: медленные круги языком по внутренней стороне бедра, пауза у самой кромки её влажности. В его взгляде, устремлённом вверх, не было стыда – он изучал каждую реакцию на её лице, как партитуру безмолвной музыки. Ольга впервые позволила себе не думать о том, как выглядит; мир за пределами этой комнаты перестал существовать.

Он менял ритм и силу давления – то резко, почти болезненно, то дразняще легко. Ольга издавала полузвуки, дыхание перехватывало; несколько раз она пыталась сжать бёдра, но он мягко удерживал их. С каждым касанием волна удовольствия нарастала, дробясь на вспышки блаженства.

Ольга вцепилась в покрывало, костяшки пальцев побелели; затем её рука легла на затылок Михаила – жест уверенности и неосознанного обладания. Она чувствовала себя обнажённой до атомов и одновременно защищённой, как никогда. Мысли сгустились в горячую вязкую массу; ей казалось, что ещё миг – и она распадётся на частицы.

Михаил, будто угадав этот предел, приподнялся, провёл рукой по её лицу и встретился с ней взглядом – его глаза были внимательны до жестокости. Ольга ощутила вкус крови: она прикусила губу до алой капли.

В этот момент он одним движением оказался между её ног; она ощутила его тяжесть – сначала поверхностную, затем глубоко проникающую. Когда Михаил вошёл в неё, мир замер. Это было как погружение в тёплую воду после холода – шок и облегчение. Ольга вздрогнула, её пальцы впились в его плечи – не от боли, а от силы ощущения. В её глазах, широко раскрытых и потемневших, читалось удивление, словно она заново открывала своё тело.

Их движения в классической позиции были медленными, почти медитативными. Михаил опирался на локти, чтобы не давить на неё, и между их телами оставалось пространство, где циркулировал воздух, пропитанный их близостью. Каждый жест был осознанным, каждый вдох – синхронным.

Ольга не сразу решилась обвить его бёдра ногами: сначала она лишь тянулась навстречу, словно не веря, что может позволить себе эту жадность. Её лодыжки скользнули по простыне, колени сомкнулись на его талии – сперва робко, затем с силой, будто в этом захвате заключалась последняя уверенность в реальности происходящего. Она держалась осторожно, но вскоре барьер рухнул: ноги сжали Михаила, как замок, и даже сквозь жар их сцепления он ощутил её благодарность и доверие.

Он почувствовал не столько силу её мышц, сколько пульсацию живого сопротивления и отдачи; этот захват был одновременно признанием "ты мой" и мольбой "пусть это не кончается". В этом жесте была внезапная зрелость, и Михаил едва не рассмеялся от узнавания: как точно тела всё запоминают, как мало значат слова.

Несколько секунд они лежали почти неподвижно – лишь тяжёлое дыхание и ритм сердец выдавали накал. Затем Ольга чуть сместилась, изменяя угол; каждое движение теперь ощущалось резче, глубже. Она словно подставляла себя под это новое чувство, раздвигая границы восприятия. Ей стало всё равно, услышат ли стоны в соседней комнате: впервые за годы она была готова быть громкой, настоящей.

Он двинулся чуть резче, стремясь поймать её взгляд, увидеть в нём отражение того же захвата, что владел им самим. Ольга не отвела глаз: её зрачки, расширенные, будто впитывали свет, а губы разомкнулись в полуулыбке, полной детской открытости. Она снова прикусила нижнюю губу – не для сдержанности, а чтобы глубже ощутить вкус момента.

Новое сцепление тел сделало их позу почти совершенной: её приподнятые и поданные вперёд бёдра выражали отчаянную готовность принять любую боль ради этой близости. Кожа на её животе натянулась до белизны; ладони Михаила, лёгшие по обе стороны талии, ощутили под пальцами тонкую дрожь.

Их движения углублялись, становились интимнее с каждым толчком; воздух между ними густел, пропитанный сладким напряжением. В какой-то миг она открыла глаза и посмотрела на него – в этом взгляде было столько доверия, что у Михаила перехватило дыхание. Её губы чуть разомкнулись, но вместо громких звуков из них вырывались лишь тихие вздохи, что были красноречивее любых слов.

Затем в её глазах мелькнула решимость, смешанная с игривостью. Мягко, но настойчиво она подтолкнула его, заставляя перевернуться на спину. Оказавшись сверху, Ольга на мгновение замерла, словно привыкая к новой перспективе. Волосы упали вперёд, создавая завесу вокруг их лиц, и в этом шатре они оказались отрезаны от мира.

Ольга оседлала Михаила с лёгкостью, неуверенность сменилась пугающей свободой. Её бёдра скользнули вперёд, прижимаясь так близко, что время и пространство вокруг утратили структуру. С первых движений стало ясно: она взяла управление темпом и глубиной ритуала, унося их в новую степень откровенности.

Михаил попытался перехватить инициативу – привычка, что сильнее рефлекса, – но его руки, опустившиеся на её талию, встретили живую пружину: мышцы Ольги работали слаженно, уверенно, будто она всегда помнила уроки своего тела. Каждый подъём был выше предыдущего, каждое опускание – тем неожиданнее. Под ладонями он ощущал не только движение плоти, но и вибрацию желания, прокатывающуюся по ней волнами.