Витающий в облаках

Глава седьмая Леонид Левитов

И снова сон: Леонид идёт по стене почти готового здания курятника (Шуркинский городской совхоз, ССО «Северяне-79») и несёт Даблину в оттянутых книзу руках высокую стопу кирпичей — одиннадцать штук. Верхний, одиннадцатый, упирается ему в подбородок. Толщина стены — полтора кирпича, 36 сантиметров. Перекрытий пока ещё нет, а леса уже сняли. Высота — метра четыре с лишним. Всё, как тогда, как на самом деле.

И оступается он на том же самом месте — в каких-то пяти шагах от Даблина. Но теперь он знает, что нужно делать. Незачем бросать кирпичи, пытаясь сохранить равновесие. Незачем падать на четвереньки, руша коленями ещё не просохшую кладку. Незачем, всё-таки соскользнув, цепляться руками за край, висеть на пальцах и ждать, пока Даблин опомнится, пробежит бесконечные пять шагов и, испуганно матерясь, втащит его на стену.

Потому что теперь Леонид умеет летать.

Всегда. Независимо от настроения.

Это очень важно: не зависеть от настроения. Ибо счастье неопределимо и непослушно, а летать надо уметь всегда.

Вот это место. Вот здесь ему суждено оступиться, упасть и долго висеть на пальцах — в четырёх метрах над битым кирпичом и над иззубренными останками какого-то агрегата. И Леонид оступается. Но, сделав порывистый шаг вправо и ощутив под ногой пустоту, он не бросает свои одиннадцать кирпичей. Он лишь крепче вжимается подбородком в самый верхний, одиннадцатый, и, плавно оттолкнувшись левой ногой, отделяется от стены. Кирпичи пахнут стружками и слегка царапают подбородок, но это пускай, потому что сейчас не до них: кажется, он не совсем правильно оттолкнулся. Кажется, слишком резко. Леонид вытянул левую ногу вниз, нащупал стену и оттолкнулся ещё раз — помягче.

Вот теперь так. Теперь главное — держись.

Ржавые останки внизу шевельнулись, разворачиваясь хищными остриями вверх, и Люся испуганно вскрикнула. Это ничего, — сразу сказал Леонид, это они просто пугают. Ты, главное, держись крепче и не смотри вниз. И он осторожно пронёс Люсю над злобно ощеренными зазубринами, над спящими палатками, над вагончиком штаба отряда, а потом высокий берег скользнул под ними, мигнув большой чёрной проплешиной от костра, и ухнул вниз, распахнулся крутым глинистым обрывом, и Звонкая протока обдала их ночным влажным дыханием, а юго-западный ветер высвистнул что-то отчаянно-весёлое и спикировал в темноту — оторвать наконец бумажного змея от проводов и зашвырнуть в облака.

— Ничего у него не получится, вот увидишь! — заговорщицки шепнул Леонид.

— У меня тоже, — сказала Люся. — Один раз получилось — да и то, наверное, случайно.

— Неправда, — сказал Леонид. — У тебя здорово получается. Я же чувствую: ты почти ничего не весишь!

Люся благодарно засмеялась и уткнулась ему в плечо, пряча лицо от ветра. Мягкий золотистый локон выбился у неё из-под берета, затрепетал на ветру, щекоча Леониду то нос, то подбородок, но Леонид изловчился и ухватил локон губами. Волосы были колкими и пахли кедровой стружкой. Их было очень много.

— Пропал твой берет! — догадался Леонид.

— Да нет же, — сказала Люся, — это уже потом, когда мы свалились в протоку, неужели ты всё забыл?

— Хорошо, что никто не видел, — уклончиво сказал Леонид, потому что не помнил, во сне это было или на самом деле. Бывают такие сны, в которых вспоминается не то, что было, а то, что приснилось когда-то. И, может быть, это — как раз такой…

— Ты потом долго болел? — спросила Люся.

— Совсем не болел, — неуверенно сказал Леонид.

— А горло? До конца стройотряда шептал.

— Ну, это не считается! — обрадовался Леонид. (Значит, было, а не приснилось.)

— Всё считается.

— Тогда — долго, целых двенадцать дней. — (Или двадцать?)

— И после отряда тоже?

— Не надо, — попросил Леонид и закрыл глаза, чтобы не смотреть на Люсю. — Ты же не любишь вспоминать о том, что было после отряда.

— Это ты не любишь, — возразила она, — вот я и не вспоминаю. А во сне можно.

(Откуда она знает, что это сон? Ведь это же я сплю, а не она… И снится она не так, и спрашивает не то…)

— Дурак я был, — выговорил наконец Леонид и стиснул зубы, до хруста прикусив стружку.

— Ну, почему же, — сказала Люся. — Ты просто не знал.

(Мог бы догадаться. Узнать мог бы. Шесть кварталов от общежития до её института. А роддом и вообще рядом…)

— Ну и что, — сказала Люся. — Зато теперь ты летаешь, когда захочешь. А это — самое важное.

— Да, — сказал Леонид. — Может быть…

— Ведь ты один такой на весь город. Не то, что эти занюханные порхачи.

— Ты говоришь, как какой-нибудь Фёдор, — возмутился Леонид. «Филологиня!

— Ничтожества! — процедила Люся. — Моральные уроды. Вмазали по банке и запорхали! Им же всё до фени — даже то, что они порхают…

— Не говори так, — попросил Леонид. — Это не ты.

— По-настоящему счастлив лишь тот из летающих, кто не нуждается в счастье, — убеждённо изрекла Люся, но это опять была не она.

Ну и пусть! — отчаянно подумал Леонид, толкая ногой застекленную дверь с белой шторкой. Пусть. Во сне всё можно… Он положил девушку на кушетку, содрал с посиневшего лица жухлые водоросли и пальцем оттянул левое веко.

Зрачка не было.

— Не так, — сказал врач и показал, как надо. Зрачок был.

Леонид снова оттянул веко и посмотрел. Ничего не понять.

— Резкое сужение зрачков, — наставительно произнёс врач, — есть характернейший признак отравления морфином. Капельницу!

— Вот видишь, — сказала Люся (но и это была не она), — на месте. А ты сомневался.

— Разбудим? — спросил врач.

— Пусть так полежит, — сказал не Люсин голос. — Покурим, куда спешить? Доставай райкомовские.

— А если свалится? Высоко.

— Не думаю. Поза отработанная, привычная. А спички?.. Профессиональная, можно сказать, поза… И у меня нет.

— Я же говорил: давай разбудим. Выжми на него свою бороду. Вот сюда, за шиворот.

— Не надо! — поспешно сказал Леонид, выплюнул стружку и сел, свесив с верстака ноги.

— С добрым утром, — сказал Викулов. — Спички давай.

— А у меня обеденный перерыв! — заявил Леонид. — Хочу — обедаю, хочу сплю. — Он резко мотнул головой, вытряхивая из волос стружки, и увидел Даблина. — Провокатор, — сказал он ему. — «Выжми за шиворот»! И должность у тебя провокаторская.

— Вот спасибо, — обиделся Даблин. — А я-то за него хлопочу, а я-то о нём беспокоюсь!

— Да? — усомнился Леонид. — Ну, тогда извини. Тогда я сейчас чаёк… — Он слез с верстака, прошёл в угол к электрической плитке и, сняв с неё клееварку, поставил чайник. — Сон какой-то дурацкий снился, — сообщил он, разматывая удлинитель. — Сплю, понимаешь, и знаю, что это сон… А вы, собственно, зачем пришли?

— За спичками, — напомнил Викулов.

— На полке над верстаком. Не там, выше… Погоди, а зачем тебе спички? Ты же бросил.

— Я первого сентября бросил. А сегодня уже двадцать девятое.

— Понятно. — Леонид вернулся к верстаку, сгрёб с него стружки, придвинул стулья. — Блиц?.. — предложил он, доставая с полки шахматные часы и доску. — На вылет, а?

Викулов отрицательно мотнул бородой, размял сигарету, закурил и удалился в подсобку. Леонид вопросительно посмотрел на Даблина.

— Потом, — сказал Даблин, сдул с верстака опилки, развернул стул и сел. Вид у Даблина был назидательный и таинственный, как у профессионального Деда Мороза. Сейчас потрясёт посохом, и ёлочка загорится. — Повестки при тебе? — спросил он.

— При мне, — озадаченно сказал Леонид и потянулся к внутреннему карману, где в бумажнике лежали обе повестки — милицейская и от нарколога. — А ты откуда знаешь? — спохватился он.

— Должность у меня такая — быть в курсе.

Леонид подозрительно оглянулся на распахнутую дверь подсобки. Викулов рылся в стеллажах, где был составлен его уже готовый заказ: сорок мольбертов и две сотни багетных рамок. Вытащил один из мольбертов на свет и стал придирчиво разглядывать. На Леонида он не смотрел… Да нет, ерунда же! Ему-то откуда знать?..

— Люся сказала? — неуверенно предположил Леонид, доставая бумажник. Так ведь и она тоже…

— Я же говорю: должность такая. Давай, давай.

Даблин взял протянутые повестки, одну за другой пробежал их глазами, сложил вместе и разорвал пополам. Потом сложил половинки и ещё раз разорвал. И ещё раз. И бросил обрывки в ящик со стружками.

— Вот так, — сказал он покровительственно. — И что бы ты без меня делал, гражданин уникум?

Леонид неопределённо улыбнулся.

— Прошла зима, настало лето, — процитировал он. — Спасибо Даблину за это.

— А ты как думал? Вот записали бы тебя в наркоманы — век не отмылся бы. Телевизор смотреть надо!

— Я и говорю: спасибо. А при чём тут телевизор? Просвети.

Даблин охотно просветил.

Оказывается, в прошлую пятницу по телевизору была передача «Институт человека», на сей раз посвящённая эффекту левитации. Впрямую о порхачах ничего не говорилось (а может, и говорилось, да потом вырезали), но мнения о левитации — теоретические — высказывались самые разные, вполне в духе научного плюрализма. Словом, прогресс налицо… Выяснилось, что ещё в эпоху застоя аж два медицинских института в Союзе втихую занимались этим оккультным явлением и даже достигли кое-каких результатов. То есть искусственно вызывать эффект они так и не научились — похоже, и цели такой перед собой не ставили. Зато провели многоплановый сравнительный анализ: на материале пациентов наркологических клиник с одной стороны и немногочисленных советских йогов, утверждавших, что они могут левитировать, — с другой. Так вот: постэйфорическое состояние человеческого организма по выходе из нирваны во многом, если не во всём, соответствует аналогичному состоянию после наркотической эйфории. Даже состав крови меняется почти одинаково. Даже какие-то следы наркотического воздействия в крови йогов обнаруживались — хотя следили за ними весьма тщательно, никаких наркотиков не допускали, а кровь брали не только после, но и до впадения в нирвану. Наблюдалась левитация этих йогов или нет — об этом профессора молчат. Но из умолчаний можно понять, что — наблюдалась. Причём до левитации состояние крови было нормальным. А после — изменялось. По очень многим параметрам. Подробностей Даблин уже не помнит, но общий пессимистический вывод таков: левитация столь же пагубна для здоровья, как и приём наркотиков. То есть с медицинской точки зрения, человек летающий ничем не отличается от наркомана.

— Так что же теперь — не летать? — спросил Леонид.

— Почему не летать. Летай, — разрешил Даблин. — Но не попадайся. Это я тебе как порхач порхачу говорю. Ведь наш нарколог прежде всего послал бы тебя за анализом крови. И сделал бы медицинский вывод. Доказывай потом, что ты уникум. И что к этой девице ты никакого отношения не имеешь — но это уже в милиции пришлось бы доказывать. Нашёл с кем связаться. Альтруист.

— А что с ней?

— С девицей? Откачали: ты её вовремя приволок. Почти.

— Ну, слава богу…

— Слава Фёдору! Слава разгильдяю Ревазову, у которого что ни месяц, то две-три аварии! Мне слава, что я такой общительный и симпатичный, что Фёдор мне не только про стычку с порхачом рассказал, но и внешность порхача описал подробненько. Твою внешность! А не будь вчера аварии? не окажись на дороге ни одной машины? или другая машина, а не Фёдоров «газик», и позже?.. Приволок бы ты в больницу труп. Даже я не смог бы аннулировать эти повестки, если бы ты приволок труп!

— Так я же говорю: спасибо.

— Я слышал, какое твоё спасибо: «пришла зима, настало лето…»

— «Прошла зима…»

— Что?.. Ну, суть не меняется. Ладно. — Даблин взял свою шляпу, повертел в руках, положил обратно на верстак. — Ладно, кончили с этим. Посижу немного у тебя да пойду. — Он сунул руку в карман, пошарил там и повернулся к подсобке. — Алексей Парфёнович! — позвал он. — Ты, случайно, не шофёр?

— И шофёр тоже, — отозвался Викулов. — Машина пришла?

— Да нет, спички верни.

— Какая машина? — спросил Леонид.

— Грузовая, — сказал Викулов. Он протиснулся между мольбертами, которые уже почти все успел выволочь из подсобки, подошёл к верстаку и выложил перед Даблиным коробок. Тот немедленно закурил.

— Четыре штуки скрипят, — сообщил Викулов, задрав бороду и глядя поверх неё на Леонида. — И кривые!

— Которые? — вскинулся Леонид. — А, помню! Это первый курс делал. Сырую фанеру взяли, да ещё и гайки перетянули… Четыре — ерунда, я тебе новые сделаю. Сам. На день работы.

— Ладно, сойдёт, — смилостивился Викулов. — Некогда.

— Почему? Ещё два дня до первого. И машины до первого всё равно не будет — на вывозке овощей. Всегородской аврал…

— Машины не будет до десятого, — сказал Даблин. — Вашей машины, конечно. А наша придёт через… — он посмотрел на часы. — Странно. Что-то Семен Иванович не торопится.

— Может, к главному входу подъехал? — предположил Викулов. — Ты ему хорошо объяснил?

— Пойду посмотрю. — Даблин встал. — Открывайте пока окно.

— Сиди, я сам! — сказал Викулов, и Даблин охотно сел.

— А чай? — вспомнил Леонид, но Викулов махнул рукой и полез через мольберты к выходу.

Чайник уже кипел. Леонид выключил плитку, аккуратно смотал удлинитель и полез в ящик под верстаком — за стаканами и пирожками.

Утром, вернувшись из милиции, он сказал Люсе, что на обед не придёт и вообще, может быть, вернётся поздно, потому что работы много (не говорить же ей о повестках), и Люся приготовила ему пирожки. Вот и пригодятся…

— Ты будешь чай? — спросил Леонид и выложил на верстак свёрток.

— Обязательно, — сказал Даблин, одобрительно принюхиваясь. — Я сегодня ещё не обедал.

— А когда ты вообще обедал? — проворчал Леонид и стал убирать мольберты, чтобы расчистить проход. (Стаканы были черны от заварки, придётся топать в умывальник и оттирать их с солью). — Когда ты вообще нормально питался?

— Скоро буду, — пообещал Даблин, и Леонид оглянулся на него: какие-то усталость и безнадёжность прорвались в голосе Даблина, и это было очень на него не похоже.

— Тебе помочь? — сразу же спросил Даблин.

— Не надо, — сказал Леонид. — Я мигом, только стаканы сполосну. Тут рядом.

Даблин кивнул и остался сидеть — и это тоже было совсем не похоже на энергичного, делового, ко всему причастного Даблина. Казалось, деловой и энергичный Даблин весь выложился в «воспитательной» беседе с Леонидом, тем самым выполнив своё последнее предназначение… Конечно, это только казалось. Потому что надо совершенно не знать Даблина, чтобы суметь представить его уставшим и потерявшим всякие перспективы. Потому что искать и находить выход из безвыходных ситуаций как раз и было призванием и предназначением Даблина. А последние три года — профессией.

— Я мигом! — повторил Леонид, убрал с дороги последний мольберт и, подхватив с подоконника стаканы и пачку соли, побежал в умывальник.

В коридоре, едва повернув за угол, он чуть не протаранил своё непосредственное начальство — заместителя директора ПТУ по хозяйственной части, — которое шло (а точнее — стояло) под руку с Викуловым. Подвижный и рыжебородый Алексей Парфёнович был при этом рыжее и подвижнее самого себя. Он энергично и весело оттеснял завхоза от аппендикса, ведущего к мастерской, и с необычайно озабоченным видом тараторил какую-то чушь, стараясь отвлечь высокое внимание от беспорядков, несомненно творящихся там. Завхоз был мрачен и целеустремлён, Леонида он не заметил, а Викулов, который всё и всегда замечал, так грозно глянул на Леонида и так неожиданно ему подмигнул, что Леонид счёл за благо проскочить, как бы по инерции, мимо и поплотнее затворить за собой дверь умывальника.

Отмывая стаканы, он ещё некоторое время слышал одинокий голос Викулова, потом завхоз что-то ответил, и Викулов зачастил ещё быстрее, уже с вопросительной интонацией, всё чаще добиваясь ответов, потом их голоса стали приближаться, и Леонид услышал, как они прошли мимо умывальника, беседуя вполне мирно и обстоятельно. То есть в мастерскую Викулов его не пустил. Почему-то.