Вернуться из ада! С победой и пленными

ГЛАВА ПЯТАЯ

Родись Семирадский сто лет назад, он довольно быстро понял бы, что ему никогда не сделать блестящей военной карьеры и не получить генеральских эполет. В лучшем случае, на что он мог рассчитывать после четверти века безупречной службы, это на командование полком, расквартированном в каком-нибудь захолустном, позабытом временем, богом и цивилизацией городишке. В худшем случае его ждал тот же полк, но в городе с гораздо менее приятным климатом. Большую часть года за окном трещали бы морозы, расписывая стекла узорчатыми загогулинами, а ему оставалось только, греясь возле печки, читать пухлый роман какого-нибудь француза, завидуя его героям, которые за месяц в дебрях Африки увидели и пережили больше, чем он за всю свою жизнь. По вечерам к нему заходил бы градоначальник, обрюзгший и скучный, готовый сделать все, что угодно, даже выбраться на мороз, чтобы хоть на часок-другой убежать от своей жены, которая постоянно пилит его бесконечными потоками ничего не значащих слов. Из фарфоровых чашек они пили бы чай с вареньем или, что более вероятно, – водку из хрустальных стаканов, закусывая ее хрустящими солеными огурчиками и квашеной капусточкой и стараясь не замечать, что уже наступает ночь и надо ложиться спать.

У него с самого начала не заладилась карьера. Причина тому была до банальности проста – Семирадский не умел ездить на лошади. Разговор не шел даже о джигитовке или взятии высоких барьеров, когда ноги коня, отделясь от земли лишь на миг, переносят всадника через ограду, следом за которой лежит глубокий ров, заполненный водой. Стоило Семирадскому взобраться на коня (а это он умел делать лихо, мощным толчком забрасывая тело в седло), и до того спокойное животное превращалось в неуправляемого, взбесившегося зверя, который стремился побыстрее избавиться от наездника. Конь вставал на дыбы, подбрасывал зад, лягался, кусал уздечку. Семирадскому не удавалось его успокоить, несмотря на то что он изо всех сил стискивал ногами бока коня, натягивая узду. Результат обычно был одним и тем же: Семирадский оказывался на земле. Впрочем, случалось, что конь стоял на месте как глыба, которую можно было сдвинуть с места разве что автомобилем или поездом. Не будешь же каждый раз привязывать на палку морковку и держать ее перед носом коня, чтобы он наконец-то тронулся с места, как это делает обманутый ослик. Картина, достойная разве что цирка.

Семирадский проклинал себя, но ничего не мог поделать. Очевидно, от него исходила какая-то гипнотическая сила, которую лошади не могли перенести. Впору было обращаться к хироманту или бросать службу, особенно после того, как он упал с коня на маневрах прямо на глазах у императора. Николай Второй остался очень недоволен этим случаем, сразу же спросив у главнокомандующего, отчего у него так плохо обучены офицеры. Император считал, что каждый офицер должен уметь виртуозно ездить верхом, и без специального экзамена не присваивал даже следующего звания. После такого конфуза на дальнейшей карьере стоило ставить крест, но… Уже год как закончилась война с Японией, во время которой стало ясно, что кавалерия вскоре отживет свой век и превратится не более чем во вспомогательный род войск. Чуть позже появились военные аэропланы, и Семирадский за два года смог пройти путь, на который у некоторых уходит лет десять, а другим не хватает целой жизни. Он стал одним из самых молодых полковников в русской армии. Ему было всего-то 32 года.

В самом начале войны к Семирадскому приклеилось прозвище Мангуст, а счет сбитым аэропланам он открыл еще до того, как на его аэроплане установили пулемет. Произошло это только весной, а до этого с неприятелем приходилось общаться исключительно при помощи пистолетов.

В аэроплане, стиснутый с обеих сторон узкими фанерными боками, он чувствовал себя очень комфортно. Наказанием и пыткой для Семирадского были кожаные кресла, расставленные вдоль стен гостиных, где ему часто приходилось бывать, а светские разговоры, бокалы с шампанским и уютное потрескивание умирающих в камине дров он, не задумываясь, разменивал на шум ветра, капли горячего масла и вой двигателя, который заставлял аэроплан дрожать, как от нервного возбуждения.

Несмотря на то что двухмоторные бомбардировщики «Готта-5», недавно появившиеся у германцев, уступали размерами «Илье Муромцу», в небе они казались огромными монстрами. В особенности это становилось заметно, когда их окружали истребители сопровождения. Свита трех бомбардировщиков состояла из разношерстных аэропланов, в основном бипланов «Фоккер», но среди них затесались и парочка «Альбатросов-Д», и даже один моноплан «Фоккер-Е», чудом доживший до этих дней, поскольку вот уже как полгода подобную модель германская промышленность перестала выпускать. Постепенно, по мере выхода из строя старой техники, немцы переходили на производство всего лишь двух моделей истребителей, делая их в самых разнообразных модификациях. Но оставались у них на вооружении и прежние разработки, уход за которыми выматывал все нервы у техников. Из-за поломки какого-то незначительного агрегата в двигателе аэроплан мог простаивать месяцами, а механикам было легче выточить деталь самим, чем дожидаться, когда ее пришлют со склада или снимут с другого аэроплана, уже не подлежащего восстановлению.

Бомбардировщики приближались медленно, как ленивые, разморенные жарой буйволы, вокруг которых кружилась назойливая мошкара. Их сильно нагрузили бомбами. Сбить бомбардировщик так же тяжело, как отправить на дно дредноут. Он имеет хорошую устойчивость. Его нужно буквально нашпиговать пулями, и только тогда он начнет падать. Рассчитывать, что это можно сделать с одной атаки, не приходилось, за исключением случаев, когда на бомбардировщике взрывались бомбы. Увы, ни на одном из русских истребителей не было ракет. Их применяли только для уничтожения аэростатов и дирижаблей. А от пули боеприпасы не сдетонируют.

Первая волна русских отвлекла сопровождение, вторая набросилась на бомбардировщики, как стервятники, которые почувствовали, что добыча так устала, что уже не сможет сопротивляться. Буйволы решили перейти реку вброд, не зная, что там водятся пираньи. Истребители выпускали длинные очереди, нисколько не жалея патронов. Немцы огрызалисъ. Пулеметы располагались вдоль всего корпуса бомбардировщиков, поэтому они были защищены не хуже, чем еж, который свернулся клубочком и ощетинился колючками. Но они были неповоротливыми, оборонялись пассивно и не могли навязывать свои правила игры. А потом все неожиданно изменилось. Семирадский понял это, увидев, что загорелся один из «Ньюпоров».

Двигатель гудел надсадно, но еще не кашлял, хотя Семирадский чувствовал, что минут через десять он начнет давать сбои, а через двадцать и вовсе заглохнет, захлебнувшись еще не истраченным бензином. Небо очистилось от облаков. Оно стало прозрачно-голубым, похожим на родниковую воду, сквозь которую, независимо от глубины, можно увидеть очертания дна.

Едкий черный дым, пушистым хвостом поднимавшийся вверх, остался далеко позади. Он походил на черную, еще не превратившуюся в кляксу струю, которую, спасаясь от врагов, выпустил спрут. Там догорали обломки «Ньюпора». Они превратились в обглоданный скелет, с которого пламя слизнуло кожу, мышцы и вены, но оно было таким ненасытным, что принялось заодно поедать и кости. «Ньюпор» ударился о землю по касательной и поэтому не развалился сразу. Инерция протащила его вперед, прочертив на загоревшейся траве жирный маслянистый след. Чуть раньше Семирадский увидел, как из падающего аэроплана выпрыгнул пилот. Он успел раскрыть парашют, но высота была невелика, и купол не сумел до краев зачерпнуть воздуха. Он лишь чуть-чуть задержал столкновение с землей, немного смягчив удар. Удар был сильным. Семирадскому показалось, что он услышал хруст ломающихся костей…

Купол парашюта накрыл пилота, как саваном. Ветер шевелил его, поэтому казалось, что пилот жив и теперь пытается выбраться из-под парашюта, освободиться от опутывающих его лямок, но почему-то ему никак не удавалось этого сделать. Потом Семирадский потерял его из виду, сосредоточив все внимание на приближающейся паре «Фоккеров».

Они заходили со стороны солнца, из-за этого сливались с небом, но Семирадский успел разглядеть их прежде, чем они сели ему на хвост, прижимая его аэроплан к земле, где меньше места для маневра. «Фоккеры» летели на малой высоте, уклоняясь от одиноких деревьев. У немцев были спаренные пулеметы, но их очереди проносились далеко в стороне от Семирадского, даже не задевая его аэроплан. Полковник круто заваливал «Ньюпор» то на одно крыло, то на другое, наклоняя их почти вертикально к земле, и летел зигзагами. Немцам было трудно поймать его на мушку.

Оглядываясь, Семирадский видел, что «Фоккеры» упорно следуют за ним, как будто прицепились к его аэроплану тросами. Они превратились в его тени, в точности повторяя за ним все маневры.

Тем временем эскадра рассыпалась и сражение приняло характер одиночных поединков. Один бомбардировщик упал в самом начале схватки, заклеванный, как стервятниками, русскими аэропланами, которые сконцентрировали на нем весь огонь. Второй был поврежден. Его пилот теперь уводил свой аэроплан домой, под прикрытием двух истребителей, оставляя за собой тонкий дымный след. Если пустить по нему стаю ищеек, они без труда отыщут бомбардировщик, но беда в том, что ищейкам хватало своих проблем, и им было уже не до добычи. Последнему бомбардировщику, пожалуй, повезло больше всех остальных. В него попали остатки лишь одной короткой очереди. Несколько пуль пробили крылья, но не оставили смертельных повреждений. Он тоже уходил, потому что, оставшись без прикрытия, не мог рассчитывать на успешное бомбометание. Самому бы уцелеть. Ведь он мог легко превратиться в груду обломков, горящих на дне глубокой воронки, гораздо раньше, чем долетит до цели.

Семирадскому заложило уши. Когда он поднял вертикально вверх свой аэроплан, то не слышал ни рева двигателя, ни воя ветра, а лишь глухие удары сердца и гудение крови, струящейся по венам. Винт взбивал воздух, вкручивался в него, как штопор в винную пробку, забираясь все выше и выше. Кожа лица обтягивала череп и стекала вниз, так натянувшись, что могла порваться, обнажая стиснутые от боли зубы. Семирадский не мог даже закричать. Полковник закрыл веки, опасаясь, что у него от напряжения лопнут глаза, а потом несколько секунд не мог разлепить их, настолько они стали тяжелыми. Он изо всех сил обхватил побелевшими пальцами штурвал, как это делает, цепляясь за спасательный круг или обломок доски, бедолага, оказавшийся в воде после кораблекрушения. Его руки, ноги и тело окаменели.

Аэроплан дрожал. Он стал опрокидываться, а потом, сделав небольшую дугу, пошел вниз, наверное, расставшись с надеждой добраться до звезд. Все это походило на катание со снежных горок, когда от страха закрываешь глаза, думая, что если санки долетят до подножия, то больше никогда-никогда не полезешь на эту крутизну.

Аэроплан вошел в штопор. Семирадскому сделалось невообразимо легко, и в голову закралась мысль продлить это ощущение как можно дольше, ведь вместе с любым маневром вновь должна была вернуться тяжесть. Она исчезла так быстро, что могло показаться, будто большая часть тела куда-то пропала.

Земля надвигалась катастрофически, и теперь, чтобы увидеть хоть что-то помимо нее, приходилось закатывать зрачки почти под веки, как при обмороке, или до хруста в позвонках откидывать голову назад, но и в этом случае взору открывалась лишь верхнее крыло да узкая полоска неба, которая быстро уменьшалась в размерах, как будто небо оседало на землю и растворялось.

Он едва не потерял сознание, когда начал выравнивать аэроплан. Окружающий мир превратился в какой-то отвратительный белесый туман, в толще которого вспыхивали искры, и каждое их появление отдавалось в затылке пульсирующим ударом. Полковник сумел бы разогнать этот туман, замахав руками, но вот беда, в эту секунду он сжимал штурвал. Отпустишь его, и аэроплан вновь рухнет, и вряд ли на этот раз Семирадскому удастся снова выправить его.

Постепенно мир прояснился, очистился, точно вначале в него впрыснули пары хлора, а затем пропустили через угольный фильтр. И хотя легкое головокружение и пульсация крови в висках, напоминавшая вспышки молнии, остались, Семирадский был готов продолжить сражение.

Он сделал петлю так неожиданно и резко, что немцы, не успев последовать его примеру, теперь находились впереди него. Они решили разделиться. Тот, что летел справа, стал карабкаться вверх, одновременно отклоняясь в сторону, а другой заложил крутой вираж налево. В любом случае, независимо от того, кого станет преследовать Семирадский, второй немец вновь постарается оказаться у него на хвосте.

Пилот «Фоккера» попытался было сбить преследователя со следа, оторваться от него и затеряться в облаках, чтобы затем, когда придет время, атаковать. Но Семирадский приклеился к его хвосту и медленно сокращал расстояние. До «Фоккера» оставалось метров 60–70, когда полковник наконец-то нажал на гашетку, почувствовав приятную отдачу ожившего пулемета. У него было превосходное зрение, но уследить за пулями он не мог и не сразу понял, что промахнулся.

– Проклятье, – прошептал полковник, досадуя, что напрасно истратил слишком много патронов.

Он жалел, что пули не оставляют за собой след. Если бы они были светящимися, начиненными фосфором, он хотя бы знал, насколько далеко в стороне они прошли от немца, и тогда сделал бы поправку. Впрочем, вряд ли у его пулемета сбился прицел. Он жалел еще и о том, что аэропланы его эскадры так и не оборудовали бортовыми рациями. Если со своими подчиненными он еще как-то мог общаться, хотя это происходило на уровне интуиции, то взаимодействовать с артиллерией было невозможно.

У него заслезились глаза. «Фоккер» был чуть менее маневренной машиной, нежели «Ньюпор», а его пилот лишь немногим менее опытным, но в сочетании эти две причины превращали бой в нечто напоминающее охоту кота за мышью. Правда, если при этом не брать в расчет то, что хвост кота может укусить вторая мышь, неожиданно превратившаяся в огромную зубастую крысу.

Если продолжать сближение, то винт «Ньюпора» мог сломать хвостовое оперение немца. Но оставалась вероятность, что лопасти винта погнутся, мотор заклинит, а сейчас не тот случай, чтобы уходить с поля при счете один – один. Он вспомнил о Нестерове, но тот все равно был обречен, потому что смерть ходила за ним по пятам. Он сам искал с ней встречи. Он обращался с аэропланом, как ребенок со своей игрушкой, пытаясь выяснить, что же она может еще делать. Аэропланы были далеки от совершенства и не могли выполнять любой каприз пилота. Более того, игрушка была опасной.

Немец нервно оглядывался, и чем ближе русский истребитель подбирался к нему, тем чаще он делал это, так что у него, наверное, уже болела шея от этих слишком частых упражнений. Каждый раз пилот, казалось, получал от очередного поворота и вида русского аэроплана на хвосте заряд энергии, с новыми силами принимаясь выписывать обманные маневры, но результат оставался прежним. С такого расстояния можно было рассмотреть лицо немца, полускрытое шлемом и очками, о том же, что в его глазах угнездился страх, приходилось лишь догадываться.

Следующую очередь Семирадский вбил в «Фоккер», как горсть толстых гвоздей в мягкое дерево – по шляпку мощным и точным ударом. Пулемет с наслаждением проглатывал ленту, раскусывал патроны, как орехи, выплевывая шелуху. Нагретые гильзы сыпались вдоль бортов аэроплана, некоторые из них попадали в пилотскую кабину, обжигая Семирадскому ноги.

Первые пули, едва не задев хвост, утонули где-то в середине корпуса, но затем они побежали к пилоту, наткнулись на верхние крылья. Пули были похожи на капли дождя, барабанящие по крыше, вот только крыша не спасала от них. Пули легко проходили сквозь фанеру. Часть из них досталась пилоту, другая попала в приборы. В лицо немцу брызнули осколки стекла.

Когда Семирадский перестал стрелять, ленты замерли, повиснув на фанере, похожие на отдыхающих змей, которые греются на солнце. Они сделали свое дело и выбились из сил. Их яд смертелен, но его почти не осталось.

«Фоккер» плавно снижался, все еще цепляясь крыльями за воздушные потоки, но вскоре заглохший двигатель, как скатившийся на один борт груз в корабле, нарушил его равновесие, увлекая вниз.

Он так и не успел войти в штопор, ударившись о землю под острым углом, но этого оказалось вполне достаточно, чтобы «Фоккер» сломался как карточный домик, разбросав повсюду куски горящей фанеры.

Семирадский резко бросил аэроплан в сторону, боясь, что один из обломков может попасть в двигатель «Ньюпора» и заклинить его. Полковник завертел головой. Он искал второго немца, но тот сам дал о себе знать короткой, оказавшейся бесполезной очередью. До него было метров 150. При большом разбросе попасть с такого расстояния можно было, только рассчитывая на везение и удачу, а уж никак не на собственное мастерство. Очередь оборвалась неожиданно, как будто пулеметная пара подавилась. Семирадский понял, что ее заклинило.

Немцы так и не освоили такой прием, как таран. Они всячески пытались избегать его, поэтому пилот не стал рисковать и постарался побыстрее скрыться. Без пулеметов он оказался беспомощен. На его счастье, воздушные бои все еще напоминали рыцарские турниры, во время которых раненых не добивают, если они признают свое поражение, а тем, у кого сломалось оружие, дают возможность заменить его, чтобы выяснить соотношение сил в следующий раз.

Семирадский быстро догнал своих товарищей, возвращающихся на аэродром. Два поврежденных биплана тащились, будто их нагрузили непосильным грузом, пара других сопровождала их, стараясь уберечь от опасности, если та появится. Общие потери эскадры составляли пока два аэроплана, причем полковник все еще надеялся, что погиб только один пилот. Он помахал крыльями и развернулся, уверенный, что подчиненные доберутся до аэродрома и без его помощи.

Тело Иванцова было заметно издалека. Черная кожаная куртка с меховым воротником, черные брюки и черные сапоги резко контрастировали с невысокой зелено-желтой травой. Парашют то ли отнесло ветром в сторону, то ли пилот сам выбрался из-под него. Однако признаков жизни он не проявлял, и лишь белый шарф, обмотанный вокруг его шеи, трепетал, будто живой. Семирадский неожиданно вспомнил убитого немецкого пехотинца. Вокруг его запястья был обмотан собачий поводок. Собака лаяла, рвалась вперед. Иногда она оглядывалась на своего хозяина и недоуменно смотрела на него, словно спрашивая: «Ну что ты лежишь? Вставай. Побежали». Но вздрагивала только рука убитого, словно в ней все еще сохранялась частичка жизни.

До того как сесть, полковник сделал круг над телом. Ему показалось, что пилот пошевелился, но зрение могло обмануть, и он мог принять желаемое за действительное.

У пилота были открытые переломы обеих ног Издалека кровь была не видна, но вблизи стало понятно, что ее натекло слишком много. Часть не смогла даже впитаться в землю, осев на траве красными, похожими на ягоды, каплями. Она походила на росу, окрашенную красным лучами заходящего солнца. Глаза Иванцова оставались полуоткрыты. Он стонал, находясь между сознанием и беспамятством, когда с одной стороны окружающий мир воспринимается фрагментарно, но в компенсацию к этому и боль чувствуется далеко не вся. Лицо пилота свела судорога, и оно застыло в болезненной гримасе. Парашют – опавший парус, все еще связанный с пилотом. Семирадский перерезал лямки.

Иванцов мог вообразить, что за ним спустился ангел с небес, хотя полковник, облаченный в униформу пилота, на ангела не походил.

Жизнь Иванцова вместе с кровью медленно пропитывала эту землю. Здесь вырастет хороший урожай. Глаза пилота стали закатываться. Он умирал. Он попытался улыбнуться, но не сумел даже избавиться от гримасы.

– Ну уж нет, – тихо прошептал Семирадский, зная, что пилот все равно не сумеет расслышать его слов, – ты не умрешь.

Полковнику стало больно оттого, что он понял – когда-нибудь и он вот так же будет лежать на земле, а над ним склонится другой пилот. Очень тяжело видеть, как друг расстается с жизнью. Тяжело наблюдать за тем, какие метаморфозы происходят с человеком всего за несколько минут. Он видел много разбившихся птиц, которые гнили, валяясь на земле. Они уставали бороться с дождем и ветром. Они натыкались на столбы, их сбивали выстрелы охотников. Они падали, падали, падали…

Эту территорию контролировали русские войска, но пока прибудет санитарный автомобиль и отвезет пилота в госпиталь, где ему окажут помощь, тот успеет умереть. «Ньюпор» Семирадского был рассчитан всего лишь на одного человека, но он мог выдержать дополнительный вес. Полковник выломал позади пилотского кресла кусок фанеры, отогнул спинку так, чтобы в образовавшееся отверстие пролезало человеческое тело.

– Может помочь, пан? – услышал Семирадский у себя за спиной.

От неожиданности он вздрогнул, оглянулся. Там стояли два крестьянина, а чуть поодаль лошадь и телега с сеном. Они появились, как кроты из-под земли или сказочные тролли. Впрочем, полковник видел эту телегу, когда садился, но тогда не обратил на нее особого внимания. Очевидно, крестьяне, увидев падающий аэроплан, поспешили к месту катастрофы.

– Так и заикой можно стать, – буркнул Семирадский.

В глаза ему сразу бросились черные кожаные немного стоптанные сапоги, которые носили крестьяне. У пилота мелькнуло подозрение, что они могли стянуть обувь с мертвых солдат, а за это полагалось наказание, но, присмотревшись, он понял, что сапоги отличаются от военного образца. На крестьянах были свободные холщовые брюки, развевавшиеся на ветру парусами, а ноги казались мачтами, но корпус этого корабля полностью ушел в ил, и теперь его ничто не сможет оттуда извлечь, даже если прилетит ураган, способный поднимать к небесам дома и перебрасывать их через горы. Брюки испачкались землей и навозом, к ним пристали соломинки. Но все равно крестьяне не походили на босяков. У них был опрятный, располагающий к доверию вид. Полковник отметил добродушные, загорелые лица, иссеченные морщинами, но не от старости, а оттого, что крестьянам подолгу приходилось бывать на природе и в жар, и в холод.

– Ну, добры молодцы, чего встали, как истуканы языческие? Помогите мне. Берите его за ноги. И несите в аэроплан. Не здесь! – закричал Семирадский, когда увидел, что один из крестьян собирается взять раненого за щиколотки. – Разве не видишь, что у него ноги переломаны?

Крестьянин засмущался, молча развел руками, весь его вид говорил о том, что он просит прощения за свою оплошность, но слов не находит. Похоже, у него перехватило дыхание.

– Жив ли он? Может, уже преставился? – сказал он наконец.

– Не беспокойся. Он еще тебя переживет. Бери выше переломов, а ты – под мышки. Держите нежно, но крепко, и не смейте уронить. Головы поотрываю!

Полковник опять убедился, что его аэроплан – это хрупкая игрушка. Удивительно, что она не рассыпается, когда взлетает и борется с ветром. Только сумасшедший может летать на ней. Семирадский залез на крыло, перевалился в пилотскую кабину. Одной рукой он уперся в борт аэроплана, другой обхватил спинку кресла и сильно потянул на себя. Раздался треск, резанувший по барабанным перепонкам не хуже, чем стрекотание пулемета. Крестьяне безмолвно наблюдали за полковником. Они его осуждали. Аэроплан не был для них чем-то обычным. Их губы что-то шептали. Они, как четки руками, перебирали губами слова, иногда поглядывая на раненого пилота.

– Здорово вы бились, – проговорил все тот же крестьянин, сопя себе под нос. – Дали германцу.

– Дали. Но нам тоже на орехи досталось.

Шурупы вылетели из пазов, спинка оторвалась. С обшивкой Семирадский справился легче. Она отделялась от корпуса, как старая кожа, под которой уже выросла молодая.

– Здесь не очень уютно, ты уж извини, – прошептал Семирадский, осмотрев внутренности аэроплана.

Главное, что его каркас выдержит вес человеческого тела, а что касается неудобств… кроме боли, пилот все равно ничего не мог чувствовать, да и боль он тоже перестал ощущать…

К вечеру прилетели остальные штурмовики. Мазуров пошел представлять их Семирадскому, но тот на этот раз был неразговорчив и угрюм. Его можно было понять. Россия ежемесячно выпускала всего двести аэропланов, то есть примерно по семь в день. Это означало, что ее мощностей хватало только на три таких воздушных сражения. Причем лимит распространялся на все фронты, и если кто-то его перебирал, то ему приходилось задумываться над тем, что делает он это в ущерб другим. Но отсутствие аэропланов – это полбеды, полковник знал, что авиационные заводы начинают увеличивать производство. Семирадский полагал, что в дальнейшем воздушные сражения будут носить еще более жестокий характер и, видимо, перестанут напоминать рыцарские поединки, превращаясь в побоища, где нет никаких правил. Главное – уцелеть самому и уничтожить противника. Плотина наполнилась до краев, и вода может в любую минуту перелиться через край. Это произойдет сразу же после того, как кто-нибудь расстреляет в воздухе пилота, выбросившегося с парашютом из подбитого аэроплана, или аэроплан, у которого закончился боекомплект. Наступит время более ощутимых потерь. Где найти опытных пилотов? Их не много. Если отправлять в бой новобранцев, то результатом станет лишь катастрофическое увеличение числа сгоревших аэропланов. У него в эскадре встречались пилоты, которых сбивали по два, а то и по три раза, но в этом не было ничего позорного. Ас, получив новый аэроплан, мог одержать на нем десяток побед, прежде чем вновь оказывался сбитым. Десять новобранцев на десяти точно таких же аэропланах вряд ли в сумме запишут на свой счет столько побед. Большинство из них вообще останутся в категории пилотов, не сбивших ни одного противника, а их жизнь на войне продлится не более трех вылетов.