Век гигантов

6 Караван в степи. — Как обезьянка получила имя Эрти. — Обезьянка Эрти — не обезьянка. — «Жур-жур». — «Ночь + ночь». — Столкновение с первобытным носорогом. — Скальпель в качестве лихого наездника

Густолиственный лес с красками, поблекшими от холодного дыхания осени, оборвался степью. В белесовато-голубой свод убегающей ширью уходила гладь спаленных солнцем трав. В порывах ветра печально-звонко шелестела трава, и шелест ее, собранный со всего необъятного простора, был подобен гулу метельной вьюги в морозную ночь. И лес, и степь, и небо за лето выгорели и полиняли; яркие свежие цветы юности сменились ветхой пестротой возмужалости и сединой старости. Терпкие ароматы — ароматы увядания и смерти — носились над волнующимся простором. Оживлявший его в осенние и летние месяцы крикливый мир пернатых улетел на теплый юг; в густой траве не видно было проворных грызунов — обычных обитателей степи, ни быстроногих антилоп, ни ветвисторогих оленей; лишь высоко в небе парили ширококрылые орлы — может быть, тоже собиравшиеся в отлет. Унылая степь готовилась надеть белый саван снега…

…Затрубил рог на опушке леса; веселые человеческие голоса раздались вслед за ним. Жизнерадостный лай вынесся из-под осенне-пестрой кровли леса, и белая спина громадной собаки заныряла в высокой траве. За собакой, возвышаясь монументальным туловищем над волнистым абрисом степи, показался медлительный мастодонт с диковинным балдахином на спине… В балдахине, преважно развалясь, сидел ученый медик Скальпель. В пяти шагах сзади мастодонта на резвом Живчике ехал Николка, а сзади него вприпрыжку бежала человекообразная обезьяна.

— Товарищ Даниленко! — крикнул Скальпель, перегнувшись назад через борт балдахина. Фабзавук, лениво щурясь на полуденное солнце, пропустил мимо ушей его призыв. — Николка-а! — громче прокричал Скальпель. — Подъезжайте-ка сюда…

— Это приволжские степи, надо думать, — сказал он, когда фабзавук подъехал. — А ведь мы с вами о Волге-то забыли… Как через нее перебраться?

Николка блаженно-рассеянным взором уставился на ученого медика и вдруг выпалил без запинки:

— Только тогда особенно остро чувствуешь всю прелесть солнца, когда оно утром встает холодным и блестящим и лишь к полудню начинает пригревать.

Скальпель вытаращил глаза:

— Вы это к чему?

— Так… — просто отвечал фабзавук. — Я сформулировал, наконец, свое состояние… Чертовски приятно греет солнце…

— Ага, понимаю, — учтиво посочувствовал Скальпель, защищенный от солнца навесом из липовой коры, и, чтобы его сочувствие не было голословным, выставил руку под солнечные лучи. — Очень приятно, вы правы… Однако надо ответить на мой вопрос.

— Например? — Николка или забыл, или совсем не слыхал этого вопроса.

— Как нам через Волгу-то перебраться? — повторил Скальпель.

— Вплавь, — не долго думая, отвечал фабзавук.

— Не годится, — возразил Скальпель. — Волга широка, мы потонем.

— Ну, вы что-нибудь должны придумать, — беспечно произнес Николка и задержал лошадь, чтобы, пропустив вперед мастодонта, ехать по широкой удобной дороге, оставляемой им. Скальпель принужден был над проблемой предстоящей переправы размышлять единолично.

Вторая неделя стояла на исходе от того момента, когда друзья, соорудив над мастодонтом, по идее Николки, балдахин и погрузив на него остатки своего домашнего скарба и железные поделки, случайно уцелевшие от разгрома, тронулись в далекий путь, убегая от зимы и одновременно ища встречи с представителями первобытного человечества. В самом начале, вместо того, чтобы идти на восток, они должны были взять южнее, так как на их пути тотчас же встали непроходимые болота и широкие озера — «остатки мезозойских морей», — сказал Скальпель. За две недели друзья имели множество опасных встреч с хищным зверьем и приобрели благодаря этому большой опыт в путешествии по первобытным джунглям. Этот опыт заставил их раз навсегда принять определенный порядок в своем следовании: впереди обыкновенно бежал Керзон, острым чутьем задолго предвосхищавший опасности; вторым шел гигант Малыш, не один раз принимавший на свои длинные и острые бивни зубастого или рогастого врага; третьим, верхом на Живчике, следовал Николка, вооруженный с ног до головы, а именно: винтовкой, топором, кинжалом и луком; с ним, примостившись на крупе лошади, обыкновенно ехал второй малыш — человекообразная обезьянка, у которой зрение и чутье ничуть не уступали в остроте Керзону. Николка с обезьянкой, таким образом, составляли тыл каравана. Впрочем, нельзя сказать, что они это свое назначение несли школьнически-прилежно, зато поведение их бесспорно было поведением школяров, улизнувших с неинтересного урока…

Малыш-обезьянка, об имени которой следует поговорить отдельно, с первого же дня привязалась к фабзавуку настолько безотносительно и безусловно, что она и спала, и ела, и развлекалась пением исключительно на его плечах. Это был маленький проказливый человечек, очень понятливый, все быстро схватывающий и запоминающий, кроме скальпелевского букваря и кубиков, до безрассудства обожающий головоломные трюки на верхушках деревьев и на спине добродушного мастодонта. Звали обезьянку Эрти, — так, по крайней мере, она называла себя. История этого наименования была такова:

— Слушайте, друг, — обратился Скальпель к Николке на второй день после пленения малыша, — ему нужно дать какое-нибудь человеческое имя.

— Смотря по тому, что вы понимаете под человеческим именем, — отозвался Николка, занятый сооружением балдахина.

— Что я понимаю? — Скальпель поднял брови и напряг соображение. — Ну вот, например, не дадите же вы ему такого собачьего имени, как Керзон?..

— Вы правы, — усмехнулся Николка, — такое имя не годится для славного малыша… И вообще, прежде чем нарекать именем, надо бы спросить его самого, как его зовут.

— Идея! — воскликнул Скальпель, ладонью отягивая себя по лбу. — Иди сюда, малыш, и отрекомендуйся нам.

Первобытный человечек находился в это время на одном из своих любимых возвышений — на спине гиганта-мастодонта. Он понял пригласительный жест Скальпеля и быстро спустился вниз по хвосту своего большого друга. Скальпель сосредоточил его внимание на своей персоне и произнес внятно, тыча себе в грудь перстом:

— Я — доктор Скальпель. Понял?

И еще раз:

— Доктор Скальпель — я. Понял?.. А ты кто?..

Малыш недоуменно пялил глазенки на ученого медика, но отрекомендоваться не спешил. Тогда инициативу взял фабзавук. Он поднял на руки обезьянку и, ударив себя в грудь, сказал:

— Коля.

— Къоль… — повторила сразу обезьянка.

Потом Николка прикоснулся к груди медика:

— Пель… (Для облегчения произношения он так назвал Скальпеля).

— Ффель… — сказала обезьянка, заблистав глазенками.

Потом он безмолвно прикоснулся к груди обезьянки.

— Эрти, — живо произнесла та.

Она, собственно, сказала «Мъэрти», но звук «м» так был глух, что фабзавук пренебрег им.

— Вот вам имя нашего нового друга, — сказал он. — Эрти — очень красивое имя и непохожее на собачье.

Скальпель, подавив зависть к удачливому фабзавуку, тотчас же ударился в филологические изыскания:

— Интересно… Малыш и убитую корову назвал именем «Эрти», и вожака обезьян, после того как он был убит — «Эрти», и всякое действие, вы заметили, связанное с убийством, он называет «Эрти»… Странно… Почему же для себя он тоже оставил это имя… Нет ли здесь связи со словом «смерть»?

— Он был ранен, — сказал Николка, — на нем была кровь; очевидно, это связывает его с убитыми.

— Может быть, — согласился Скальпель, — но я думаю, ведь он имел имя еще задолго до своего пленения, следовательно, и до ранения… Позвольте, позвольте! Как будто бы малыш говорит не «эрти», а «мъэрти»? Не так ли?..

— Мъэрти… Мъэрти… — подтвердил сам малыш, ручонкой ударяя себя в грудь.

— Ну вот видите? — подхватил Скальпель. — Здесь скрывается какая-то загадка. Несомненно, имя малыша имеет отношение к смерти… — И он глубоко задумался[1].

После этого прошло около двух недель. От своей пещеры друзья успели уйти километров на 700 с лишком. Природа и климат пока не обнаруживали каких-либо резких изменений, тем не менее ученый медик уверял, что зима определенно остается позади них. Пожалуй, он был прав: когда они находились в своей пещере, утренние заморозки с каждым днем делались крепче и продолжительнее, корочка льда в кадке для воды день ото дня становилась толще и толще, а ночи суровее и суровее. Теперь же зима как будто призадумалась — к завоеванным позициям она уже не прибавляла ничего: ночи продолжали быть студеными, но студеность их больше не увеличивалась. Пожалуй, Скальпель был прав: если они и не обгоняли зимы, то и не давали ей перегнать себя.

А сегодняшний день? Он ли не во исполнение Скальпелева уверения? Сегодняшний день прямо-таки удивителен. Он как будто стал на невидимой грани между холодным севером и жарким югом. Утром было прохладно, как никогда. (Это до степи, когда друзья проснулись под кудлатой кроной столетнего дуба.) Чахлая травка заиндевела и была подобна хрупким полоскам, выточенным из стекла: она звенела под ногами и ломалась. При дыхании — изо рта шел густой пар. Мастодонт недовольно чихал, а неугомонный Эрти совсем не пожелал спускать ног с Николкиных плеч. «Сни», — сказал он боязливо, что Скальпель не замедлил перевести, как «снег», — ведь по-латыни снег будет нике, а маленький Эрти, несомненно, принадлежал к индоевропейской расе.

…Это до степи. В степи же, вопреки ее унылому виду, чувствовалось совсем иное. С первых же шагов влажное теплое дыхание повеяло в лицо, а к полудню солнце грело, как хорошая пудлинговая печь, и в воздухе запарило. К этому времени относится рассеянное замечание Николки относительно солнца, «всю прелесть которого…» и т. д. Как известно, после его замечания между друзьями состоялся разговор на тему о предстоящей переправе. Разговор окончился ничем, и Николка, пропустив мастодонта, занял свое арьергардное место в караване.

Маленький Эрти устал прыгать, устал стрелять из лука (подарок Николки) в воображаемого врага и разыскивать стрелы в густой траве. В целях небольшого отдыха он решил оседлать Керзона, — ведь это было вполне естественно: он такой маленький, а собака такая сильная и громадная. Но Керзон отнесся неблагосклонно к перспективе быть верховой лошадью и, как только Эрти оседлал его, он сам сел на задние лапы. Эрти поупорствовал немного в своем желании, но Керзон был непреклонен; мало того, он даже вымолвил обидное «ррргау», что значило «слезай, дурак». Эрти ответил ему: «гауррр», то есть «от дурака слышу», и слез. Между нами говоря, на плечах коричневого Коли отдыхать было всегда удобнее и куда интересней, к спине Керзона малыша Эрти привлекала лишь прелесть новизны, но раз собака оказалась такой глупой, что ж поделаешь? Эрти догнал лошадь, прыгнул ей на круп и с крупа перебрался на Николкины плечи. Затем он вдруг вытянул шею, насколько мог, глубоко вдохнул через ноздри воздух и, улыбнувшись Николке в лицо, сказал:

— Жур-жур…

«Жур-жур» на его языке значило — «вода». Маленький Эрти обладал чисто звериным чутьем и благодаря ему безошибочно предсказывал не только воду, но и появление диких зверей: хищников, копытных и хоботных.

За две недели фабзавук познакомился хорошо с немногочисленным лексиконом Эрти и научился удовлетворительно понимать его.

— Где жур-жур? — спросил он.

Эрти махнул рукой вперед.

— Много жур-жур? — спросил Николка.

Малыш зажмурился крепко, надул щеки и энергично замахал растопыренными пальцами рук.

Такая мимика, в связи с жестикуляцией, у него отвечала понятию «много», в данном случае — «много воды». Если бы он только зажмурился и надул щеки, была бы просто «темная ночь». О связи между понятием «много» и «ночь» Николка знал. Предки русских тоже прибегали к соответствующему термину; когда они хотели сказать о неисчислимом количестве, они говорили «тьма», то есть, иначе, «черная ночь», «темь + темь». В церковнославянском языке с тех пор слово «тьма» стало служить для обозначения числа «10000», а в народе и по настоящее время вместо того, чтобы сказать «очень много», говорят «тьма тьмущая». Еще знал Николка: у многих современных народностей, находящихся в первобытном состоянии культуры и умеющих считать только до десяти, число 10 равнозначно понятию ночи; у других народностей, более культурных, чем эти, перешагнувших в счете через десятку, число «11» соответствует понятию «ночь + один», 12 — «ночь + два», 13 — «ночь + три» и т. д. Эрти был более скромен в своих математических способностях: у него «ночь» в первые дни пленения начиналась уже после пятой единицы, считал он по пальцам левой руки и при этом не выказывал ни малейшей возможности перейти на правую руку для продолжения счета. С самого начала Николка пытался на живых предметах убедить малыша, что, кроме пяти единиц, существует еще и шестая, не говоря о прочих.

— Ну, считай, сколько нас здесь всех, — говорил он, иллюстрируя свои слова выразительными жестами и мимикой.

Эрти окидывал немного растерянным взглядом весь караван и, загибая пальцы на левой руке, начинал считать, начинал обязательно со своей персоны:

— Мъэрти (мизинец), Къоль (безымянный), Ффель (средний), Къер (т. е. Керзон — указательный), Ду-ду (мастодонт — большой палец)…

— А Живчик? — спрашивал Николка.

— …Чик? — Эрти крепко зажмуривал глаза, потом открывал их, разгибал перечисленные пальцы и долго смотрел на них с сердитым недоумением: как это, мол, так случилось, что для резвого Живчика не хватало на руке пальца… Николка пробовал дать ему выход из неприятного положения. Он начинал считать сам по его же пальцам и считал с того же мизинца:

— Эрти, Коля, Пель, Кер, Ду-ду… — потом переходил на мизинец правой руки: — Живчик.

— Не… — говорил малыш, упрямо тряся головкой: — Мъэрти.

У него каждый палец был тесно связан с образом, в частности — мизинец, на какой бы руке и на чьей бы руке он ни был, представлял собой его самого, большой палец мастодонта, средний Скальпеля и т. д. Как Николка ни изворачивался и ни хитрил, из его добрых намерений ничего не выходило. Только когда на помощь пришел Скальпель, дело со счетом двинулось вперед с мертвой точки.

— Да бросьте вы пальцы, — сказал он, — возьмите вместо них камешки или орехи, посмотрите тогда, что получится…

Николка внял мудрому совету медика, набрал полную горсть мелких разноцветных камешков и с ними добился действительно хороших результатов: была, наконец, побеждена «ночь».

Выбрав небольшой черный камешек, по своему цвету подходивший к цвету волосяного покрова малыша Эрти, он назвал его именем своего ученика. Второй камешек — серый и неуклюжий — был назван именем мастодонта, третий (коричневый с белой лысинкой) — именем ученого медика, четвертый — фабзавука и пятый — собаки.

— Теперь для Живчика выбери сам, — предложил Николка Эрти.

Малыш, порывшись в кучке камней, без колебания остановился на полосатом халцедоне (ониксе).

— Ну-ка, теперь сочти все, — снова предложил Николка.

Эрти досчитал до своей предельной «ночи», немного подумал и сказал, лукаво усмехнувшись:

— Ночш, — рраз…

Нужно сказать, что и для счета, и для ночи (как времени дня) у него не существовало своих названий. Здесь он в первый раз употребил названия Николки.

После этого переломного шага в течение следующих дней Эрти легко дошел в счете до десяти; последняя цифра у него значилась, как «две ночи»… С той поры калькуляционные камешки безотлучно находились при нем, сначала за щеками, затем в специальной сумочке у пояса, сплетенной Николкой из травы. Его страсть к собиранию камешков и упражнению с ними в математике росла с каждым днем, параллельно увеличивалось катастрофически количество самих камешков: первоначальную сумочку вскоре пришлось заменить более крепкой и объемистой; к концу второй недели путешествия и эта была накоплена до краев; по своей тяжести она стала непосильной маленькому Эрти, и фабзавук пристроил ее к луне седла… Счет дальше десятка, однако, с места не двинулся.

Для исчисления жидких и сыпучих тел Эрти прибегал к пригоршням, но и здесь пределом у него стали «две ночи». Когда же необходимо было выразить гораздо большее количество, он использовал свой старый, допотопный, как его называл Николка, способ: плотно закрывал глаза, надувал щеки и растопыренными пальцами махал перед носом.

— Доктор, — поспешил оповестить друга Николка, — Эрти говорит, что впереди много воды…

— А я вам о чем же говорил? — возразил медик. — Мы-таки упремся в целый океан…

Но раньше океана они уперлись в широкую степную речушку, совершенно невидимую издали за густой стеной двухметровой травы. Им не в первый раз приходилось переходить вброд или вплавь многочисленные озерца, болота и реки. Среди них преобладали горько-соленые неглубокие озера — остатки океана, некогда расстилавшегося над всей Россией. Они были лишены всякой живности из-за пресыщенности солями и поэтому не представляли опасностей для переправы. В реках из крупных животных до сих пор попадались лишь одни неуклюжие, глыбоподобные бегемоты, — перед колоссом мастодонтом они неизменно отступали.

Первым увидел речушку Скальпель с высоты своего балдахина, — Керзон в это время гонял где-то в стороне, охотясь за сурками. Ученый медик благодушно сообщил Николке:

— Сейчас мы сделаем привал… да, привал. Мне надоело качаться на Малыше… Еще хорошо было бы вскипятить чайничек…

Но обстоятельства сложились иначе, и о чайничке надолго пришлось позабыть. Свирепый лай, затем отчаянный предупреждающий визг, и под брюхо мастодонта, как под надежное прикрытие примчался Керзон с панически поджатым хвостом. Он прибежал справа от реки. Мастодонт резко повернулся в ту сторону, выставив вперед грозные бивни. В ту же секунду, проторяя в траве широкую дорогу, на него налетел чудовищно-громадный носорог, покрытый густой шерстью. Он лишь немногим уступал Малышу в росте, вооружением же почти был равен: на его морде один за другим высились два острых рога, из которых передний достигал метра. Для обоих гигантов столкновение вышло неожиданностью. Носорог не успел нагнуть головы, чтобы вспороть брюхо внезапной преграде, он только коснулся на бегу столетней кожи; от этого прикосновения, однако, длинная кровавая полоса выступила на боку мастодонта.

Мастодонт сделал прыжок, который при иной обстановке показался бы смехотворным, и, в свою очередь, разодрал бивнями волосатую кожу. В момент этого прыжка Скальпель, не удержавшись, вылетел из балдахина и четырехлопастным пропеллером завертелся в воздухе. Страшный враг повернулся на месте, чтобы сразиться с достойным противником, и вдруг почувствовал на спине своей тяжелое тело, судорожно вцепившееся в его волосяной покров, — то был Скальпель, удачно снизившийся… От неожиданности носорог ринулся в сторону, пропустив мимо себя разъяренного мастодонта, и в слепой панике ударился в бегство через реку, унося на себе по привычке закаменевшего медика…

Вся драма развернулась и закончилась в несколько секунд. Зрители ее — Керзон, Живчик, Николка и Эрти — только и успели, что открыть и закрыть челюсти.

Первым опомнился Керзон. С зловещим молчанием он кинулся вдогонку за похитителем, но река остановила его: она кишела подвижными бревнами. Николка и Эрти, подоспевшие на Живчике, увидели в воде целый склад… крокодилов, а на другом берегу — Скальпеля, трепавшегося на волосатой спине носорога. Ополоумевшее животное мчалось ураганом и скоро скрылось в высокой траве.

— Ффель!.. Ффель!.. — жалобно простонал Эрти. — Ффель — тютю!..

На сцену снова выступил мастодонт; его, как и носорога, не остановили отвратительные бревна. Тех, которые не успели посторониться, он просто расплющил и вдавил в тинистое дно реки. Керзон и Живчик, не давая сомкнуться широкой дороге, оставшейся после мастодонта, бросились в реку. Вода не была глубока, даже Керзон всюду доставал дно. К Живчику, двигавшемуся в воде медленней собаки, когда он был на середине, подплыли с обеих сторон два крокодила; густо усаженные шилообразными зубами челюсти алчно устремились к ногам Николки. Эрти, завизжав от удовольствия, с плеч своего друга ловко пустил стрелу в глаз одного крокодила, другого Николка трахнул топором по черепу. Лошадь благополучно выбралась на берег…

Впереди всех несся мастодонт, гулко сотрясая растрескавшуюся почву и поднимая облака пыли, несся по прямой линии, так как с высоты своего 4-метрового роста он видел и Скальпеля, и носорога. За ним с зловещим безмолвием мчалась собака, делая саженные скачки. Последним следовала группа из троих.

— Ффель!.. Ффель!.. — стонал Эрти.

— Ни черта!.. — успокаивал Николка. — Ни черта ему не сделается, если только не упадет… Пусть не падает…

Один за другим убегали километры назад. Ложились на землю высокие травы, образуя мягкое шоссе среди простора степей. Разбегались в стороны сайгаки, олени и гиппарионы. В небе над мастодонтом кружилась стая орлов и коршунов.

Носорог, растративший свои силы в безумном ужасе, начал сдавать, когда километров 15 было отброшено им назад. Расстояние между ним и Керзоном, опередившим тяжеловесного мастодонта, стало таять. С плеч Николки Эрти увидел ровную полосу леса, к нему мчал, выбиваясь из последних сил, носорог.

До леса оставалось меньше километра, когда Керзон нагнал врага, унесшего старшего двуногого, и вонзил клыки в лохматый зад. Носорог затормозил бег на всем ходу и повернулся с такой быстротой, которой нельзя было от него ожидать. Скальпель совершил второй полет — со спины в густую траву. Собака силой вращения была отброшена туда же, а перед носорогом вырос вдруг гигант мастодонт. Он ревел свирепо и оглушительно, ревом несколько разряжая клокотавшую в нем ярость. Все-таки носорог был проворней: он сумел уклониться от смертоносных бивней, они содрали ему лишь кожу со спины. Совершенно неожиданно Николка увидел рогатого зверя в двух шагах от себя. Он не успел ни выстрелить, ни направить лошадь в сторону. Носорог налетел с низко пригнутой головой и страшным движением вверх всадил рог… в сумку Эрти, висевшую на луке седла. Из распоротой сумки дождем брызнули разноцветные камешки. Один из них попал в широко раскрытую пасть обезумевшего зверя… камешек заскочил в дыхательное горло… конвульсивный кашель удушья потряс массивное тело. Еще секунда — и четыре острых бивня пронзили его. Как взорванная скала, рухнул рогатый исполин на землю…

Разбушевавшийся мастодонт долго не мог успокоиться; он топтал труп врага до тех пор, пока не превратил его в кровавое месиво и пока не увидел своего учителя, с извиняющейся улыбкой приближавшегося к месту развязки.

Спустя минуту говорил ученый медик плясавшим вокруг него в диком восторге Николке, Эрти и Керзону:

— Ну и задал я рогачу перцу… Он несся, будто пущенный из гигантской пушки…

Еще минуты две спустя очередной отрывок из палеозоологии струился плавно из уст ученого медика.

— Видите ли, дорогие товарищи… Носороги двадцатого века, водящиеся исключительно в Ост-Индии, на Больших Зондских островах и в Африке, почти совершенно голы.

Тем более поразительно, что их детеныши появляются на свет покрытые волнистой шерстью… Я вам говорил — в случае с напавшими на нас обезьянами — о симптоматичности этого явления. И волосатость детенышей носорога является указанием на то, что их предки некогда были покрыты волосами. Это мы и видим у нашего плиоценового носорога.