Вегетация

43 Мост (II)

Краски горели слишком нервно, злобно, обострённо: в угасании заката чудилось не тепло смиренно меркнущих углей, а непокорный жар глубинного огня. Волнистая линия хребта чётко обрезала зарево понизу. На правом берегу ельник слитно почернел в какой-то общей мрачности, и речка растворилась в его наползающей тени, а на левом берегу высокий лес засветился порыжевшей зеленью, выпрямившись, как для расстрела. Вдали под сизо-дымным небом багровел купол угрюмой горы Ямантау. По вершинам деревьев гулял ветер.

— Гроза ночью будет, — понимающе сказал Егор Лексеич.

Мотолыга стояла пониже моста на галечниковой отмели. Вода журчала на полузатопленном корпусе харвера с нелепо задранной ногой; за харвером в кустах под насыпью виднелся опрокинутый путеукладчик, его погнутая стрела уродливо топырилась над бетонным откосом мостовой опоры. Фудин и Матушкин, хватаясь за балки, осторожно пробирались по стальному скелету путеукладчика и высматривали, что может пригодиться.

— Шеф, тут базука брошенная! — закричал Фудин. — Нужна она? Взять?..

— Всё бери! — крикнул в ответ Егор Лексеич.

Возле мотолыги Алёна и Талка мастерили бутерброды. Егор Лексеич предупредил, что бригаде ехать ещё час, не меньше, — ночевать он наметил на водозаборе в городе, и Алёна решила, что не помешает покушать перед долгой дорогой. Костик спрыгнул с капота мотолыги, сжимая в руке фомку.

— Мам, я за мост сгоняю, шильдеры отдеру, — сообщил он.

— Куда ещё? — встревожилась Алёна. — Там опасно!

— Да ни хуя не опасно! Я пулей!

— Ну-ка не спорь со мной!

Талка подавленно молчала. Она ещё не отошла от потрясения: внезапная гибель Холодовского, нашествие чумоходов, бешеная пальба, прорыв под мостом, крушение харвера и путеукладчика — так много всего за пару часов…

Костик, заискивающе улыбаясь, подрулил к Егору Лексеичу.

— Дядь Егор, можно я за мост слетаю, отдеру шильдеры? — спросил он. — Там же эти шняги подбитые с реки лежат…

— Егора, не дозволяй ему! — возмутилась Алёна.

Егор Лексеич был очень доволен прорывом сквозь засаду и разгромом противника, а потому чувствовал себя батей для своей бригады.

— Алён, хватит парня подолом укрывать! — по-отечески возразил он. — Так мужика из него не вырастишь!.. Слетай, Константин. Только если рипера увидишь — сразу сматывайся обратно, не лихачь.

— Совсем у вас, мужиков, ума нет! — рассердилась Алёна.

Костик, едва не подпрыгивая от радости, помчался к мосту.

— Ничё с ним не стрясётся, — пробурчала Щука. — Чумоходы все свалили.

— Много ты знаешь, каторжанка! — огрызнулась Алёна.

Щука сидела, прислонившись спиной к катку мотолыги, и, загнув ногу, пыталась вытащить занозу из грязной пятки — как пленница, она была босая.

— Всё я знаю! — с вызовом ответила Щука. — Я же Ведьма!

Алёна лишь презрительно сморщила нос.

— Как это понимать — Ведьма? — глухо спросил Митя.

Он тоже сидел у катка мотолыги. Его опять мутило. Если не двигаться, смотреть в одну точку, то ещё ничего, но любое действие вызывало тошноту и какой-то обвал слабости внутри, когда живот и ноги начинают дрожать.

Щука смерила Митю оценивающим взглядом. А фраерок-то вроде не простой… Щука вдруг вцепилась Мите в запястье, и Митя почувствовал электрическое покалывание от её пальцев.

— Ты Бродяга, что ли? — догадалась Щука. — Рука горячая!

Митя неприязненно высвободился:

— Какая разница, кто я? Я-то про Ведьму спросил.

— Бродяги деревья чуют, а Ведьмы — весь лес, — пояснила Щука. — Где у него болит, где чешется, где хорошо. И куда лучше не залазить, тоже чуют.

— Это ведь вы указали поляну с мёртвой бригадой? — вспомнил Митя.

— Я, — самодовольно кивнула Щука. — И чумоходы на реку тоже я согнала. Ну, сказала, где с леса бомбу взорвать, чтобы эти черти сюда побежали.

Щука говорила очень необычные вещи. Это было так интересно, что даже дурнота словно бы немного отступила, вернее, показалась Мите неважной. Митя хотел услышать побольше и завозился, поворачиваясь к Щуке:

— Разве чумоходы не автономны? Они лесу подчиняются?

— Они того, как собаки, — ухмыльнулась Щука. — Когда чё-то лесу надо, он их посылает на то место. Когда ничё не надо, шарашатся сами по себе. А когда какая-нибудь хуйня у леса, то съёбываются оттуда.

Митю удивили пояснения Щуки. А почему бы и нет?.. Если считать зачумлённые машины некими искусственными животными селератного леса, то вполне логично предположить зависимость их поведения от среды обитания. Животные тоже реагируют на изменения в фитоценозах.

— Так кто же они такие — Ведьмы? — повторил Митя.

Щука не поняла его.

— Ведьмы — они и есть Ведьмы! Ты — Бродяга, я — Ведьма, хули ещё? На то он нас и держит, — Щука зло мотнула головой в сторону Егора Лексеича.

Митя забыл, что ему плохо. Мир, в котором он жил, словно бы обретал ещё одно измерение, и Митя вдруг ощутил его — неясно, но волнующе. В этом мире по неведомым законам образовались свои взаимосвязи, свои отношения. Люди видели их, но не осмысляли. Да, они деятельно приспособились к этим законам, как тараканы приспособились к человеческим жилищам, однако отрицали сам факт того, что живут в уже чужом доме.

А Маринка была поглощена собой, своей ревностью к судьбе. Ей хотелось уединиться, не видеть ничьих рож, и она забралась в кабину харвера — Егор Лексеич ей разрешил, хотя и велел ничего там не трогать. Маринке и дела не было до устройства комбайна. Она злилась. Она сейчас пылко ненавидела и Егора Лексеича, и Серёгу. Дядь Гора — сволочь! Когда ему надо привязать Харлея, так Муха — надёжная помощница, а когда ей, Маринке, что-то надо, так она — никто, просто глупая девка! Дядь Гора — бригадир с авторитетом, он мог бы объявить бригаде, что нет больше правила, по которому бабе нельзя руководить. Но он предпочёл остаться при старом дурацком порядке и не назначать Муху командиром мотолыги… Муха — похуй, лишь бы бригада не бухтела!.. Просто дядь Гора и сам ни шиша не верит, что она, Маринка, может командовать! И Серёга Башенин не верит! А ещё говорил, что любит, мудак!.. Ходит весь такой раздутый от гордости!.. Он под мостом прорвался, ага!.. А что он сделал-то? Ничего не сделал! Тупо давил на газ, долбил носом в шпалы, и всё! Это что — какая-то хитрость, что ли? Какое-то особое уменье? Кому-то другому на такое ума не хватило бы, да? Ну и суки же они оба!.. Маринка кусала губы и вытирала жгучие слёзы.

Серёга же и правда гордился своим подвигом. Впрочем, гордиться ему было не перед кем. Митяй опять прокис, а Маринка обиделась — спряталась в кабину харвера и плачет там, наверно… Серёге было очень жалко Маринку и очень неловко за себя. Он же не виноват!.. Он не сам, это бригадир его назначил!.. Серёга не знал, куда себя деть, и присел рядом с Митей.

— Чё, снова накатило? — участливо спросил он.

И Митяя тоже как-то жалко… Пидарасит его. Вот не повезло же брату — наглотался облучения, теперь трясётся весь зелёный… И чё делать-то?

— Голова болит? Блевать тянет? С глаз двоится? — допытывался Серёга. — Это как с похмела маяться, знаю… Давай я у Алёны таблетку какую-нибудь возьму? Или могу спиртяжки достать малёхо, резкость наведёшь…

Митю тронула забота Серёги. Видно, Серёга не совсем уж болван.

Однако Серёгу отвлекли. С опрокинутого путеукладчика Егору Лексеичу взволнованно закричал Фудин:

— Шеф! Шеф! Тут в кабине люди живые!.. Сами вылезти не могут!

Егор Лексеич сидел на раскладном стульчике.

— Ну, вытащите их! — крикнул он в ответ и оглянулся на бригаду. — Деев, Башенин, возьмите автоматы и помогите!

Серёга вздохнул, ободряюще потрепал Митю по плечу и поднялся.

Путеукладчик упал с насыпи так, что кабина легла на плотные заросли. Дверь кабины открывалась внутрь, как принято на железной дороге; её распахнуло и забило ветвями. Машинист и оператор крана оказались заперты. И у них не нашлось инструментов, чтобы разбить прочное окно.

Тонкие, упругие, дико ободранные стволы ивняка пронзили решётчатую конструкцию путеукладчика насквозь, будто заточенные копья. Здоровенный Калдей с треском полез вниз, в недра подъёмного крана, точно медведь в малинник, и, пристроившись, принялся колотить прикладом автомата в окно, пока оконная рама не выскочила из пазов — а стекло даже не треснуло. Калдей яростно выворотил раму наружу. Из кабины к нему уже кто-то тянулся.

Егор Лексеич ждал, расставив ноги и сцепив руки за спиной, — суровый и непримиримый. Алёна, Талка и даже Вильма подошли к бригадиру, с любопытством вглядываясь в пленников. За журчащим Инзером над лесами и хребтом мрачно догорала узкая щель заката. По тёмному небу плыли косматые тучи. Одного алабаевца вели Фудин и Матушкин, они имели победный вид, словно взяли врага в бою; другого алабаевца волочили на себе Калдей и Серёга: этот мужик был совсем плох — окровавленный и безвольно обвисший.

Уцелевшего пленника поставили перед Егором Лексеичем. Алабаевец был одет в камуфляж; половина головы у него была модно выбрита, а на голом черепе извивалась причудливая татуировка с хищными завитушками.

— Ну ты и расписной, — хмыкнул Егор Лексеич.

Алабаевец улыбнулся, блеснув в сумраке отличными зубами.

— Бросили вас свои, да?

— Думаю, они ещё вернутся, господин Типалов, — сказал пленный.

Егору Лексеичу стало неприятно, что его назвали по фамилии. Значит, алабаевцы в своей бригаде обсуждали его персону — хуйню всякую говорили.

— Напарник твой не доживёт, — возразил Егор Лексеич.

— Всё не так уж и скверно, — алабаевец встряхнулся, обретая уверенность. — Сотрясение — не смертельно. Рану на плече я ему перевязал. А сломанную ногу хирурги подлатают.

— У меня тут не больничка.

— Договоримся как-нибудь, — снисходительно пообещал алабаевец.

— А с Холодовским Саней ты договоришься? — спросил Егор Лексеич.

Он ещё не придумал, что делать с уцелевшим «спортсменом», но раненый ему точно не был нужен. А за Холодовского надо поквитаться. Егор Лексеич не испытывал желания отомстить. Саню убили — что ж, так получилось, никто не виноват, и Алабай не виноват. Однако напрячь свою бригаду — это в масть.

— Алёна, снимай с телефона, — распорядился Егор Лексеич.

Алёна тотчас обо всём догадалась и достала телефон.

Егор Лексеич взял у Фудина автомат и, отомкнув, посмотрел рожок.

— Вы что затеваете? — занервничал пленный.

— Обраточку пошлю Алабаю, — буднично пояснил Егор Лексеич.

Митя и Щука у мотолыги застыли, вытянувшись. Митя не мог поверить, что Егор Лексеич собирается расстрелять пленного. Бред какой-то!..

— Пиздец! — тихо охнула Щука.

Она-то не сомневалась в намерениях бригадира.

Алёна снимала на телефон. Егор Лексеич перехватил автомат поудобнее, примерился и без колебаний всадил очередь в алабаевца, висевшего между Калдеем и Серёгой. Алабаевец словно сплясал под ударами пуль. Калдей не дрогнул, а Серёга шарахнулся в сторону, и расстрелянный пленник мешком свалился на гальку пляжа.

Егор Лексеич нацелил ствол автомата на второго «спортсмена».

Щука на карачках тихо поползла прочь от мотолыги. Митя оглянулся на неё — Щука тоже была пленницей, и её нельзя было отпускать. А все прочие в бригаде заворожённо смотрели на Егора Лексеича.

— Молчи! — едва слышно попросила Щука. — Он же и меня потом кончит!..

Митя ничего не соображал от потрясения. Впрочем, одна мысль у него была: в этом кошмаре никому не место и кто может — пусть убирается прочь. Он тупо кивнул Щуке, обещая не выдать. Щука, пригибаясь, поднялась на ноги и почти бесшумно скользнула в сумерках к тёмному лесу.

— Командир, договоримся же… — сипло сказал Егору Лексеичу второй «спортсмен»; правая нога его странно вихлялась.

Егор Лексеич держал его на прицеле, но не стрелял. Алёна невозмутимо снимала на телефон. Талка тихо плакала — вспоминала Холодовского. Калдей стоял столбом. Серёга вытирал ладонью открытый рот. На морде Матушкина сами по себе ёрзали морщины. Фудин качал головой, будто сокрушался, что пленники такие гады. Вильма расслабилась, ведь Алабая среди пленных не было. А Егор Лексеич держал «спортсмена» на прицеле и чего-то ждал.

Над Инзером полыхнула молния, в небе загрохотало, и закрапал дождь.

Щука не ушла далеко. Идти по лесу в темноте и босиком она не хотела — только ноги рвать, и она затаилась в тальнике: ей требовалось видеть берег с мотолыгой и харвером. Не шевелясь, она наблюдала, как бригадир Типалов всё-таки опустил автомат, пощадив пленника, а затем бригада спохватилась, что Ведьма исчезла. Кто-то там орал, затем бригадир, а вместе с ним и другие мужики из бригады в бесполезном остервенении секли по деревьям и кустам очередями, затем все под дождём полезли по машинам.

Щука лежала в тальнике на брюхе и терпеливо ждала. Мимо неё по реке с плеском прошагал харвер — огромный паук, за харвером, рыча, прокатилась мотолыга, и бригада неспешно скрылась за поворотом. Дождь зачастил, над Ямантау метались широкие сполохи бледного света и ворочался гром.

Щука выдралась из тальника и босиком заковыляла по камням к трупу расстрелянного алабаевца. Надо снять с него коцы, без обуви — никуда.

Щука так увлеклась, расшнуровывая и стаскивая ботинки мертвяка, что не заметила, как рядом с ней появилась большая рыжая собака. И вскоре в Щуку сквозь дождь, ослепляя искрами, упёрлись яркие лучи ручных фонарей. Это бригада Алабая вернулась за оставленными товарищами.