Радужная топь. Ведьма

Славко оглянулся на своих седоков. Все настороженно смотрели на странного князева посланца, но скорее с любопытством, чем со страхом. Только Ядзя отвела взгляд, словно и не интересно ей было.

Возница кивнул парню, мол, ищи себе место. Служитель башни собрался было уже вскочить на козлы рядом с кучером, но тут Ядзя подняла на него серый лукавый взгляд и бросила:

– Садись, мил человек, на мое место. Отдохни. А я и на козлах устроюсь. – И, махнув синим подолом сарафана да русой косой, угнездилась рядом со Славко, смиренно сложила ручки на коленях. Ведьма-палочница, казалось, нашедшая в девушке благодарную слушательницу, обиженно нахмурилась, но Ядзя сидела кротко и смирно, как девочка, которую нарядили в праздничный день к Землицыну причастию. Как ни старался возница поймать ее взгляд, смотрела перед собой между ушами прытко бегущей лошадки. Но едва дорога пошла по камням и колеса загрохотали, заглушая людские голоса, Ядзя придвинулась к нему, тотчас растеряв свое молчаливое смирение.

– Ведь это он, Славко, – заговорила она, – это один из тех, что были у башни. Что того человека на цепях тащили. И ты позволил ему на воз сесть. А еще он тебе сказал, что ты знаешь, зачем он торопится.

«Вот ведь девка, – подумал Славко, крепче сжимая вожжи, – болтлива как сорока, а все услышит».

– Я видела, как ты у костра колдовать хотел, – продолжала Ядзя, не сводя с него испытующего взгляда. – Ты ведь раньше был магом. Манусом. Я по рукам твоим догадалась. У бяломястовского князя в услужении манусы есть, я видела, как они руками такие же знаки делали.

И умна, подумал Славко. Там травинка, там другая, лихо корзинку сплела. Не зря ему глаза эти серые приглянулись. Этакой не расскажи правду, так сама найдет.

– Ты ведь не всегда мертвяком был? – спросила Ядзя, положила теплую ладонь на плотную сеть шрамов на руке возницы. Славко кивнул с обреченной улыбкой, словно нож ей в руку вкладывал.

– Неужто манусом? – Глаза девушки распахнулись от любопытства и сострадания.

Славко снова кивнул, уже не надеясь, что она оставит свои расспросы.

– Это оно тебя, око радужное? Как? И не убило? – засыпала вопросами Ядзя.

– Убило, – тихо отозвался Славко, крепче сжимая вожжи и пристально глядя в песчаную ленту дороги.

Ядзя прижала руку ко рту, словно стараясь вернуть свои бабьи речи и надеясь, что еще можно оставить невысказанным то, что еще минуту назад она желала слушать. Но было поздно. Наболевшее, застарелое, мучительно скрываемое уже не держалось в широкой груди возницы, словно по собственной воле облекалось в слова.

– Да знаешь ли ты, Ядзенка, как это – быть истиннорожденным манусом? – прорычал он глухо. – Где тебе, девочка, знать. Ты за всю жизнь искры земной в руках не чувствовала. А я помню, как это. До сих пор помню. Иногда перед грозой по хребту под кожей холод гуляет, словно сила вернулась, расходится, в руки просится. А пальцы – как мертвые. Словно душу из меня выпило око. А ведь когда манусом был – ничего не боялся, и топи не боялся. Думал, сильнее сильного, умнее умного. Дом у меня был, не богатый, но и не лачуга рыбацкая. Жена была, красавица голубка, вроде тебя. А как начала вокруг Черны топь просыпаться, стал князь Влад оборону собирать. Плотников, каменщиков со всех окрестных княжеств скупать, башни охранные строить. А потом стал в башни магов нанимать, кто посильнее… Это сейчас он увечных да убогих топи скармливает, а тогда не так боялись – здоровые, сильные в услуженье шли.

Славко бросил взгляд на руки.

– Вот моя голубка и надоумила меня охранником в башню пойти. Как же, охрана. Платил Владислав щедро. А работа невелика. Вот я и согласился, дурья голова. Другие сторожа сказывали, что за год, за два разживались таким барышом, что лет пять на печи сидеть можно, по дружинам, по наймам не таскаться, при жене быть, девок дворовых щипать. А всего работы – ждать, когда топь объявится, глаз свой семицветный откроет, да и ударить в него силовым, пока не лопнет. Красавица моя все упрашивала – пойти на службу в башню. Деньги большие, хозяйством обзаведемся, а топь, она, может, и вовсе не выйдет. Люди говорят, ока в одном месте дважды еще ни разу не видали. Послушался бабы, пошел. За легкой деньгой…

Славко замер, прислушиваясь к стуку лошадиных копыт. Дорога шла песчаная, и уж на возу стали приглядываться, что так жарко толкует возница своей соседке. Ядзя сидела неподвижно, только глаза ее все больше наливались обычной бабьей жалостью, от которой так муторно мужику на душе. Славко не смотрел на нее, не хотелось ему жалости. Раньше не хотелось. А теперь отчего-то подумалось, что ежели бы обняла его сейчас болтушка Ядзя пухлыми ручками, ослаб бы тугой узел в груди. Узел, что связался сам собою, когда впервые посмотрел бывший манус на свои мертвые руки.

Дорога вновь пошла по камням, они зачиркали по колесам, заглушая разговоры. Славко оглянулся через плечо на подводу. Молодчик с башни спал, свесив на грудь кудрявую голову. Черная молитвенница, лишившись собеседницы, угрюмо перебирала посох да шевелила бледными губами, бормоча. Коренастый старик-каменщик дремал, положив под голову свой заплечный мешок. Видя, что никто не слушает, Славко снова обернулся к своей спутнице, глянул сурово в ее блестящие непролитыми слезами глаза:

– Все думают, Черный Влад на одной своей небесной силе топь в узде держит, в Черну не пускает. Не своими руками Владислав Чернский жар загребает. Вот этими…

Он закатал рукав, обнажая предплечья, где тонкая сеть шрамов становилась гуще, наливалась кровью.

– Я, Ядзенка, тоже думал, что Владислав – недалекий парень. Такие деньжищи платить за то, чтобы словники да манусы, которым в мирное время и дела особого нет, в башне пиво пили да в кости играли. Оказалось, умен Влад. Самой топи умнее. Словно знал, что тяжелей станет. А может, и правда знал… День ото дня все новые вести, обступает топь. Словно кто черный глаз на княжество положил. Не знали мы тогда… Струхнул один из моих дружков-сторожей, дал деру до мамкиной деревни. Так его голова на Страстной стене всю осень висела. А я не побежал. Честный был очень, договор гербовый чтил. Послал за другим сторожем в Черну, да тут и случилось. Хлопнуло, развернулось. В два роста, так что и глянуть страшно. А я в башне один-одинешенек. Выбежал, поднял руки, сложил в силовое, а ударить не могу. Страшно. И тут смотрю, от глаза семицветного по траве как трещинки стелются, и из них тоже лучики семицветные скачут, подмигивают. И трещинки в разные стороны медленно расползаются. Уж тут не за себя испугался, за Черну, за красавицу мою, за друзей, что, ежели не ударю, трещинки и дальше пойдут. И со всей мочи, так что аж от локтей руки словно во льду, – ударил. А получилось, словно веревку ей бросил. Рванула меня к себе, тянет, тащит, и силу мою словно тонкую нитку выматывает, прямо из жил рвет.

Возчик впился горящим взглядом. У Ядзи сердце разрывалось от жалости. А он словно не чувствовал, как больно ей за него, – продолжил:

– Больно было, Ядзенка, так больно, что рассказать нельзя. Я держу, а она меня по траве, по камням к себе тащит. И силища это такая, что никому перед ней не устоять. И только чую, смерть моя близко. Стоит Безносая, своего часа дожидается. Вдруг налился глаз, трещинки погасли… Рвануло в последний раз так, будто хребет из живого вырвать хотело. Я упал и слышу через темноту, как оно надо мной лопнуло, осколками окатило. А как очнулся – рук не чую. Все небова тварь прибрала, всю силу до капельки. Не стало мануса. Князь Влад лекарей ко мне присылал и денег давал. Да я лекарей прогнал. Красавица моя меня оставила. Шла-то за мануса, а получила калеку-мертвяка. Вот и перешла в родительский дом, при живом муже вдовой себя называла. Пил я сперва горькую, силу свою оплакивал, корил себя, что променял ее на легкие княжьи деньги. А потом стал мертвяком жить. Возницей нанялся. Нашел себе по душе дело, о котором раньше и не помыслил бы.

Славко, неласково хмурясь, запустил пятерню в густую черную бороду. Ядзя положила на его широкое плечо руку, слезы текли по щекам девушки. Вспомнился Якубеков белый платок, и в груди стало тесно от чужого страдания. Да если бы спросили ее, Ядзю, она без мысли отдала бы свою мертвяцкую жизнь, сама бы в око кинулась, лишь бы вернуть ему силу. Ему и странному вознице. Да только ее жизнь радужной топи не нужна. Нет у нее силы, а око сильных берет, истиннорожденных ищет.

– Теперь ты, Ядзя, всю жизнь мою знаешь, – прервал ее горестные мысли Славко, чуть дернул плечом, так что рука Ядзи вновь упала ей на колени. – К сердцу не бери, не тобой пережито, не тебе и плакать. Только ты запомни, что Черный Влад ничего попросту не делает. Во всем он свою выгоду и цель имеет. Станешь ему служить, крепко это в голове держи. Кнут у князя близко лежит. А уж как он им щелкнет, поздно рукавом закрываться…

Не выдержала, заслонилась рукавом, как поехали мимо Страстной стены. Влад внимательно следил за лицом жены. Готова ли Эльжбета княгиней чернской сделаться. Как родится наследник – налетят стаей, начнут клевать. И хорошо, если клевать. От стрел щиты, от силы сила. А вот если не делом, а словом начнут действовать, обольщать дарами, посулами? Запутают Эльку, заставят молоденькую чернскую княгиню под свою дудку плясать, против мужа козни строить. О Казимеже Владислав не беспокоился – крепко поплатился старый лис за давнее свое предательство. Дрожит как осиновый лист, все надеется, что кровопийца-зятек и Бялое в порядок приведет да наследнику передаст во всем цвете и красе.

Другие найдутся. Те, кто сейчас сидит да помалкивает. Помнил Владислав – сколько лет прошло, а помнил крепко, – как эти, молчаливые, матушку красивыми словами опутывали, а потом горло резали. Даром что словница была сильная, и словечка вымолвить не успела, как отдала Землице душу. Помнил их сильные руки, красные ножи. Помнил их головы на Страстной стене.

Не была она тогда еще Страстной, была Красной – читал с нее глашатай княжьи указы. И в тот день, когда князь Владислав сам прибил на нее первую голову, голову отцова убийцы, прибил низко, насколько хватило роста, в тот день одно было у него к своему народу послание: враг не заслуживает сострадания. Тот, кто решится пойти против нас, против Черны, должен знать, что дороги назад не будет. Прощенья нет. Здесь Безносая собирает свой урожай: убийце – смерть, вору – смерть, предателю – смерть, нарушившему договор – смерть.

С тех пор от слова своего Влад не отступал. Всяк, кто желал жить в Черне, знал: не помилует князь. Уже тридцать лет жила Черна по Владову закону. И не было сперва места на Страстной стене. Засобирались люди, побросали дома, кинулись в соседние княжества – искать спасения от губителя. Но отчего-то скоро стали возвращаться.

Потому как был у князя еще один закон: другу – помогай всегда. Купцы в Черну шли охотно. Плату за торг Владислав брал умеренную – не в пример другим князьям. А воровать в Черне никто не решался – решительные скоро оставляли на стене головы. С убогими, бедными, увечными Владислав всегда был щедр. Убогих Землица любит. Кормили каждый день на княжьем дворе нищих, давали грош да чистую рубаху. Но уж если кого природа подведет, потянется рука за чужим грошом… И за грош примет Страстная стена.

Каждый в Черне знал, каков их князь, каков его закон. Всяк знал, что под высшим магом ходит – вздумается господину, сведет светлые брови и каждую мысль твою узнает. Хорошо в Черне, сытно, спокойно, торг честный, князь щедрый, каждому работа есть. А что с небесными силами Владислав знается – то бабушка надвое сказала. А уж кто на руку нечист или жизни чужой не жалеет – тем никакой сытости не надо: собирай скарб да за ворота.

И теперь внимательно смотрел князь на молодую жену: поймет ли, зачем ему такой суд. В другом мире воспитана красавица Эльжбета. В мире, где единое мерило правде – князь-батюшка. Не закон решает, кого казнить, кого миловать, – человек. Трудно ей будет понять, отчего в Черне порядок другой. Трудно будет принять его, сердцем принять.

– Зачем ты, господин мой Влад, меня всякий раз мимо страшной своей стены возишь? – плаксиво спросила Эльжбета, опуская рукав.

– Разве ж это можно, – подхватила сурово молчавшая Агата, – жену такими ужасами пугать. Наследнику вред, коли мать испугается. Как бы не выкинула…

Владислав зыркнул на тещу так, что та осеклась, только темными глазами сверкнула.

– Или ты думаешь, тещенька, – тихо и грозно проговорил он, – что я дитя свое защитить не сумею?

Агата промолчала. Эльжбета всхлипнула, все еще надеясь, что мать встанет на ее защиту, но Агата предпочла отвернуться, стала глядеть в спину вознице.

– А мимо стены я тебя вожу, дорогая женушка, – ласковее проговорил Влад, – чтобы ты Черну увидела. Не богатство, не порядок, а то, на чем он стоит.

– Для блага людского, видать, ты головы режешь, – буркнула Агата, все еще не глядя на зятя.

– Для блага, матушка, – отозвался Влад, – потому как упустишь в малом, отольется в большом. Прости вора, завтра он украдет больше. Прости того, кто убил намеренно, в другой раз он умнее будет, только жизни чужой все равно не пожалеет. Прости предателя – и он ударит тебя в спину. Тебе ли, матушка, этого не знать?

Агата повернула к нему раскрасневшееся от гнева лицо.

– Откуда мне знать, зятюшка? – вымолвила, словно ядом плюнула. – Я не крала, не убивала, не предавала… Да только знаю вот здесь, – Агата ударила себя рукой в грудь, – что милосердие – вот закон первейший для всех истиннорожденных. Пусть мертвяк своего врага вилами в бок тычет. На то нам сила дана, чтобы отребья не бояться, а поступать по совести. Испортил разбойник девку и убил – на стену его, украл голодранец яблоко – и того на стену?

Хороша была в тот момент Агата. Глаза горят, коса черная из-под шитой кички на волю просится, и седого волоса ни единого. Грешным делом подумал Влад, что хорошая вышла бы из Агаты княгиня в Черну. Смелая, умная, гордая. Его, Владислава, теща двумя годами моложе. Не старуха еще. И умна Агата не ученостью, правильным умом крепка, в самую суть смотрит. И ежели растолковать ей – поймет, примет.

Жаль, Эльке материнского ума досталось толика, зато кротка была Эльжбета, как барашек белый. Взбрыкнул было этот барашек, понадеялся Влад, что материнская кровь в Эльке просыпается. Что будет у него сильная да страстная княгиня. Нет, куда там. Разволожилась Эльжбета. И чем дальше, тем слезливей делается. А может, просто тягость ей не к лицу. Теперь уж и взбрыкивать перестала. Куда поведет муж, туда пойдет. Блеять будет жалобно, но пойдет ровно, не упираясь. Хорошо бы Агату при Эльке оставить. Мало ли что случится с ним, Владом, когда наследник родится. Должна быть при мальчике крепкая рука, хоть бы и бабья.

Владислав посмотрел на тещу, иначе посмотрел, не так, как раньше. Злая, как коза бодучая, на язык острая – а лучшей защиты для наследника не найти. Понятно, Игор и Коньо при мальчике останутся, да они кто – слуги, наемники. А вот Агата запорошить Эльке глаза не даст.

– Не злись, тещенька, – усмехнулся ее гневу Владислав. – В звери ты меня записываешь. Словно я клейменый. Молва заклеймила, а ты готова со двора гнать. Называют душегубцем, а ты клейму не верь, ты делам верь.

Агата потупилась. Умел Владислав ударить больно. И в Бялом не все было гладко – не умели бяломястовские князья мыслей читать, а потому – того, чьей вины доказательств верных не было, клеймили. Мол, не пойман, да и веры ему нет. А что это было, как не убийство. Своих рук не марали. Да только клейменого никто в дом на постой не пустит, никто на службу не возьмет.

– Посмотри вокруг, тещенька. – Владислав глядел прямо в глаза Агате, Эльжбета взволнованно переводила взгляд с мужа на мать и обратно, не слишком понимая, к чему их спор. – На мне земля, богатая и щедрая, и на эту землю у соседей не первый год слюна течет да живот перехватывает. Тут добреньким быть – почитай, мертвым.

– Да хоть бы и прибрала тебя Безносая, душегубца, – прошипела Агата. Влад улыбнулся. Злилась теща, а слова его все до единого запомнила. Пусть думает, решил князь.

Возок остановился у высокого церковного крыльца. Следом встала повозка прислуги, и высыпавшие из нее девки бросились помогать обеим княгиням выйти из возка. Последней вывалилась на паперть нянька. Зло глянула на Влада, но тот, легко спрыгнув на землю, не удостоил старую каргу взглядом. Быстро поклонился круглому медальону с крестоцветом на воротах церкви, поцеловал три земляные ступени, но внутрь не вошел.

– Грехи не пускают? – ядовито спросила Агата.

– Дела, тещенька, дела княжеские, – ответил Влад. – Ты, матушка, за меня помолись.

Редко князь ходил к утренней службе. Неустанного внимания требовала Черна, да и другое его дело отлагательства не терпело. Однако жену и тещу возил к утрене едва не каждый день. И сам ходил по большим праздникам, на солнцеворот вокруг храма венки из крестоцвета носил, а коли случалось быть вдали от церковных ступеней, собирал в поле пучок мелких белых цветов, становился на колени и молился долго и горячо.

Обступала Черну радужная топь. Словно до него, Влада, силилась добраться. За грехи его несметные. А потом узнал Владислав, что то здесь, то там видели в тех местах, где топь людей приломала, девочку-ведунью, вечоркинскую ведьму.

Не пошел нынче к утрене Владислав, потому как ждал его внизу, в подвале, старик-словник. Тот, что клялся, что у вечоркинской колдуньи на ночлег останавливался. Оставил Владислав с ним Коньо и Игора, уж те сумеют старику язык развязать. Хотя тот, видно, и сам не прочь поговорить. Вот и просил у Землицы прощения Владислав – заговорит ли старик и что скажет, неведомо, вдруг да придется согрешить, дознаться до правды не добром, а силой.

Владислав прошел по улицам, ласково кивая на низкие поклоны чернцев.

Едва спустился в свой подвал, как заметил, что старик, тот, с которым он думал побеседовать, затравленно скалясь, сидит в углу у полупогасшего камина, едва держась в рассудке, а Коньо и Игор взваливают на стол что-то, завернутое в пропитанное кровью мешковину.

– Нового привезли тебе, князь-батюшка, – насмешливо бросил Конрад, – вот, старичок-то наш… как кровушку почуял, так тотчас без чувств и свалился. А все причитал, мол, услужить князю чернскому готов. А как попросил пособить мертвеца на стол поднять – так и плешь запотела.

Старик и правда был ни жив ни мертв.

– Какого неба вы при этом старом прохвосте мертвеца сюда приволокли? – рассвирепел Влад. – На лед его. А то, пока я с нашим гостем разберусь, завоняется. И посмотреть толком не успеем. Жара на улице.

Игор, по-звериному рыкнув от натуги, взвалил ношу на плечи, отчего бурые ручейки побежали по синей ткани плаща, и двинулся в глубь подвала, к леднику. За ним по полу потянулся кровавый след, и толстяк Коньо, засучив рукава, принялся наскоро подтирать его ветошью.

Старый Болюсь глянул на это вытаращенными от страха глазами и снова стал заваливаться на спину, но Влад ударил старика по бледному как мел лицу и строго спросил:

– Так где, батюшка, ведьму ты видел?

Конрад тотчас заторопился проведать, как там Игор, и Владислав понял, что старик уже указал его товарищам место, где надо было искать колдунью.

– Так вот где словник на Коньо петлю волшебную кинул, – прошептал себе под нос князь. – Были мои люди у самой вечоркинской ведьмы в доме, а ушли несолоно хлебавши, да еще и со словничьей петлей.

Усмехнулся князь, тряхнул еще раз едва приходящего в себя старика, подвел к нарисованной на стене карте. Болюсь ткнул пальцем вниз, в лес. Любила, знать, ведьма по лесам прятаться.

– Вот здесь, под Заболотным, она и живет. Дом там заброшенный.

– Под Заболотным? – перепросил Владислав громко, услышав за спиной тяжелые шаги Коньо. – Так мои друзья там были. И никакой ведьмы не видели.

Влад насмешливо глянул на толстяка-книжника. Тот залился багровым румянцем, опустил голову.

– Как есть там она. – Словник подобострастно заглянул в глаза князю. – Разве стану я, бедный старик, лгать тебе, Чернскому государю.

– Станешь, – бросил Влад, – нет ее в Заболотном. Не так глупа вечоркинская ведьма, чтобы после таких гостей в доме остаться.

– Брат при ней больной, – выпалил старик. – Куда она с лежачим денется?

Тут уж все трое придвинулись к старому словнику, вцепились взглядами в его лицо:

– Какой брат?

– Чернявый, – промямлил Болюсь, – а может, и не брат. Она сама рыженькая, загорелая. Ни то ни се. А братец – красавец писаный. Только раненый он. Толком не разглядел – не позволила, вроде руки у него были новиной замотаны. Так она за него как волчица грызет. Так что без братца никуда не денется.

– Игор, – позвал князь. В висках застучало. Может, и правда осталась в своем домике ведьма. Тогда через пять, может, шесть дней будет здесь. Игор сбросил на скамью у стены окровавленный плащ, подошел к хозяину.

– А ну, старик, укажи точно, где тот дом? – едва сдерживая волнение, спросил Влад.

– Как есть тут, – словник ткнул корявым пальцем в карту, точно в алую метку. Коньо охнул от неожиданности за плечом хозяина.

Красная метка. Первое око топи открылось здесь, под Заболотным. В деревне сказывали, убило лекарку-золотницу. Девочка у нее осталась, а потом пропала. Верно, сами деревенские и убили сгоряча, да не признаются.

– Как, говоришь, ее звали? – оборотился Владислав к Коньо, силясь вспомнить имя девочки.

– Агнешка, – угодливо прошептал Болюсь, думая, что князь все еще обращается к нему. – Агнешкой ее звали.

– Верно, Агнешкой, – задумчиво проговорил Влад. – Только та девочка была мертвая кость, а твоя, дед, ворожея самой топью управлять может. Кто она, золотница, мана, словница?

– Да небо ее знает, – пожал плечами старик, – хотел петлю на нее кинуть, соскочила. Словно кто обороняет. Только ты, князь, ее не ищи.

Владислав недоуменно уставился на старика. Уж не спятил ли со страху.

– Сама придет, – добавил тот, – видение мне было, батюшка. Грядущее – оно чаще всего как паутинка редкая. Чуть ткнешь – расползается. А тут связаны ниточки крепко – дергай, не дергай, а раньше, чем эта Агнешка к тебе на двор придет, ты ее не сыщешь. Не гневи Безносую, не ищи ее.

– Как же не искать, – опешив от этих слов, обронил князь, – когда она топью людей давит?

– Да не она это, – рыкнул за его плечом Игор, – сам знаешь, господин, что не она. Разве может она столько топей разом удержать. От двух башен гонцы прибыли, смену просят, сторожей изломало, я им из бяломястовского приданого двоих отдал… Сам знаешь, не она.

Старик сжался, ждал, что за такую дерзость сделает князь со своим великаном-слугой. Но Владислав рассеянно смотрел в сторону, размышляя, потрепал Игора по плечу, признавая его правоту.

– Может, и так, Игор. Пошли сегодня же за Яреком: пусть берет дюжину – и в путь. Сильные маги нам сейчас нужней нужного. А ты, Коньо, на башни съезди: след топи померяй, земли привези.

Оба слуги вышли. Влад задумался и, казалось, забыл про сжавшегося у огня старика. Ободренный мягким отношением Владислава к громадному Игору, Болюсь, знать, решил и сам попытать счастья.

– А я, князь-батюшка, – залопотал он подобострастно, – не сгожусь ли на что?

– На что? – отозвался Владислав, удивленно и грозно глядя на старика, осмелившегося прервать его мысли. Но Болюсь не растерялся под этим взглядом, а напротив – встрепенулся и затараторил, для пущей убедительности со страстью кивая и разводя руками:

– Я человек маленький, а словник сильный. Прожил жизнь вольной птицей, да под старость хочется под стреху забиться. Вот и подумал я, батюшка, что могу тебе пригодиться. А за службу свою я много не возьму, мне бы только крышу над головой, сухую и теплую постель да кусок хлеба.

Чем жарче говорил словник, тем заметнее становилась искра смеха в глазах князя. Он облокотился на стол, на котором еще недавно лежал безымянный покойник, и приготовился слушать, гадая, удержится ли старик от соблазна кинуть на высшего мага одну из хитрых словничьих петель.

Не удержался. Ловко закинул словник крючочки. И верно – хорош был в своем ремесле, и силу имел немалую. Даром что старик – едва успел Владислав перехватить вдруг побежавшую по позвоночнику ледяную искорку, зацепил шуструю магическую змейку мыслью за хвост, но не раздавил – пусть думает старик, что поймал князя.

– А я тебе пригожусь, – заворковал Болюсь, побитой собакой заглянул в глаза Чернского князя. – Я травницу Агнешку в лицо знаю. Как появится она в Черне, тотчас тебе на нее укажу.

– Зачем мне она, раз над топью не властвует? – усмехнулся князь.

– Затем, что… – Болеслав помедлил, взвешивал, стоит ли выкладывать князю самый сильный свой козырь. – Сила ее не берет. Никакая. Любое заклятье, словно горох от стены, от девчонки отскакивает.

– Откуда знаешь, что любое? – недоверчиво, стараясь скрыть пробудившийся интерес, проговорил князь.

– Сама сказала. Мне, говорит, такой от Землицы подарок, – торопливо ответил Болюсь. – Я на нее верные крючки кидал – и ничего. Ни одним не зацепил.

– Неужто Бяла… – шепнул одними губами Влад. – Бяла… Да нет, не может того быть.

– Посиди здесь, дедушка, коли мертвецов не боишься, – бросил он походя, не глядя на старика. – А боишься – пойди город погляди. Болтать будешь – Страстная стена недалече. А к вечеру вернешься – дам я тебе работу. Будет и крыша, и постель, и хлеб.

И не заметил словник, как, проходя мимо него, князь рассеянно нахмурился, словно бы своим мыслям, а невидимые старику искорки уже зароились у словника на висках, нырнули внутрь.

– Посмотри город, дедушка, – продолжал говорить Владислав, пока глаза старика делались все более сонными. – Как лето на осень поворачивает, Черна красивей всего делается.

А сам мысленно потянул на себя тонкую колдовскую ниточку, медленно вытягивая из памяти старого словника все, что знает он о травнице Агнешке. Задрожали на ниточке радужные капельки, и в каждой капельке дрогнуло отражение – вот заросшая со всех сторон подлеском избушка, вот кривое крыльцо. Темная яма погреба. Белое лицо молодого мага, мертвое лицо, перевязанные новиной руки. Владислав потянул сильнее. Нить зазвенела, не желая поддаваться. Словно держал кто. И держал не старый словник. Болюсь был сейчас безобидней малого дитяти, полностью под властью княжеской силы. Держал кто-то другой, да так, что мороз бросился по коже, но Владислав не остановился, изо всех сил рванул непослушную нить – выскочили две жемчужные капельки, засверкали, переливаясь. Вгляделся Владислав: широкие натруженные ладони, прядка рыжая. Ничего больше не успел увидеть, поплыли, растекаясь, капли – и вот уже уставились ему прямо в лицо два радужных глаза. Знакомые глаза, страшные.

Тотчас лопнула магическая нить. Исчезло все. Старик помотал головой, отрясая обрывки колдовского сна.

– Иди, дедушка, – указал ему на лестницу князь, – к вечеру будь здесь. Да у стены погуляй. Для ума…

Словник взлетел вверх по ступеням, не оборачиваясь, и так скоро, что сверкнули подошвы поношенных башмаков.

А Владислав открыл одну из дверей за ледником и вошел в узкую и длинную комнату, кротовьей норой уходящую в темную глубину земли. В лицо тотчас дохнуло сухой пылью, но чернский властитель не поморщился. Зажег несколько свечей, взял одну в левую руку и пошел в глубь своего логова, правой ласково поглаживая сокровища, которыми были заставлены длинные полки. Золото, драгоценные камни на замках, дорогая кожа – Владислав гладил книги, словно не глазами, а легкими касаниями пальцев искал нужную.

– Неужто Бяла… – шептал он, наконец останавливаясь напротив одной из полок. – Игора бы подождать.

Вспомнились снова радужные глаза. Владислав ухмыльнулся, поддаваясь воспоминаниям:

– Видно, теперь новая у тебя воспитанница, наставник Мечислав. Чему-то ты ее учишь? Уж не тому ли, как топь за многие тысячи шагов от себя открывать и на истиннорожденных нацеливать?

– И этому научу, – спокойно отозвался старик. – И силой управлять, и нравом. Заклинать словом и усилием мысли, менять природу существа, подгонять и замедлять течение времени и вод. Боевая, защитная, дознавательная, поиска и хозяйской руки. Какие еще науки силы ты желаешь для своего сына, княже?

Князь Радомир подошел к нему так близко, что конец русой бороды князя коснулся широкого рукава старого мага. Владек остался за спиной отца, не решаясь подойти ближе к новому учителю. Казалось бы, старик как старик, но глаза его, странные, глубокие, черные, в какой-то момент блеснули радугой. И Влад решил довериться отцу. Радомир умел читать в мыслях как по-писаному. Если задумал зло старикашка-учитель, отец тотчас узнает.

– Вижу, ты знаешь довольно. Насколько хорош в учении, сам погляжу. Так что не сердись, если на занятия к вам буду приходить. Не из недоверия к тебе, маг Мечислав, а только из заботы о сыне.

Князь бросил быстрый взгляд на напряженно уставившегося под ноги наследника. Казимеж едва заметно толкнул его локтем, и Влад поднял глаза.

– А как ты, высший маг, дошел до того, что по чужим домам на службу нанимаешься? – прямо спросил князь. – При твоей силе ты, верно, не простой мужик-лапотник? Из какого ты рода? Может, есть за тобой грех, из-за которого от тебя семья отреклась? Земля родная отвергла? Я сам перед тобой душой не кривлю, держу мысли открытыми. И от тебя того же прошу. Владислав – мой единственный сын и наследник. Стоишь ли ты, чтобы я доверил тебе его обучение?

Князь придвинулся еще ближе, пристально глядя в странные глаза старика. Тот выдержал испытующий взор чернского господина, глаз не опустил. Ни одна черточка не дрогнула в его лице. Старый маг был спокоен, словно не на него сейчас была направлена вся мощь мысли князя Радомира. Хозяин Черны прищурился, кроваво-красный рубин на его венце зажегся и погас. И князь недовольно нахмурился.

– Не серчай, великий княже, – ответил старик, опережая слова, что готовы были слететь с губ господина Черны, – не торопись отказываться от моей науки. Не могу я открыть тебе своих мыслей. Если бы мог – открыл бы, ничего не скрывая. Одна беда – от рождения я таков. Закрыт ото всех. За то и пострадал я и был отлучен от своей семьи. Я из знатного рода, и по рождению я тебе более чем ровня, князь. Но историю своей семьи расскажу тебе как в храме в Землицын день. Мы были рождены в один день – я и моя сестра. И были так дружны, что никто не думал, что мы разлучимся хоть на минуту. Сестра не уберегла своей девичьей чести и понесла от недостойного, двуличного, лицемерного… – Старик задохнулся от негодования. – И наш отец не нашел лучшего, как обвинить меня в том, что я не досмотрел за ней. Сестра родила сыновей. И я был приставлен к ним нянькой. А когда они выросли, пришлось мне идти по свету. Я все-таки высший, князь, и не стану тратить силы на обучение младших магов. Так я пришел к твоему двору и предлагаю обменять свои знания на кров, пищу и твое доверие. Ты волен испытать меня, как тебе будет угодно. И я клянусь силой, что не пущу своего искусства во вред твоему сыну.

Владек увидел, как недовольство на лице отца сменилось задумчивостью. Он хотел шепнуть отцу, чтобы отказал от места старику магу. Пожалуй, Влад не мог бы сказать, что насторожило его. Слишком мудрые, проницательные, поблескивающие радугой глаза нового учителя, его рассказ или его невозмутимое спокойствие перед лицом чернского владыки, но Влад едва удержался от того, чтобы крикнуть: «Я не стану у него учиться!» Не крикнул лишь потому, что тогда отец спросил бы о причине. И Владислав вынужден был бы сказать правду. Он испугался. Этот кроткий, невысокий, приземистый старичок с рубином высшего мага в правом ухе при первом же взгляде вызвал в сердце княжича такой страх, что у Влада затряслись руки, и он спрятал вспотевшие ладони за спину. Стоявший рядом с ним Казик ухмыльнулся в пшеничные усы, заметив робость младшего друга, и положил на плечо Влада широкую ладонь. Владислав немного успокоился, хотя и сделал невольно шаг в сторону бяломястовича. Рядом с Казиком было как-то спокойнее.

Мечислав тем временем подошел к своему новому ученику, оглядел Влада с головы до ног взглядом, каким осматривают лошадей на рынке в Дальней Гати, кивнул, довольный тем, что увидел. Поднял руку, словно намереваясь погладить Владислава по щеке. И тут, не предупреждая, ни единым лишним движением или выражением глаз не выдав себя, ударил двенадцатилетнего княжича по лицу и, одновременно, ударил силой, пробивая защиту, которую Владислав совсем недавно научился ставить на мысли и воспоминания. Владек даже подумать не успел – сами собой шевельнулись руки, сама собой сгустилась в один миг сила там, где сходятся брови. Юный наследник перехватил руку нового учителя в полуволосе от своего лица и одновременно отбил незримую атаку мысли. И словно сами собой сплелись мысли в простенькое силовое заклятье. Старик лишь стиснул зубы и прикрыл страшные глаза, когда удар Влада достиг цели.

– Что ты себе позволяешь, старик?! – возмутился князь, видя, что лишь ловкость сына еще мгновение назад отделяла его от бесчестья.

– Твой сын достоин великого жребия, Радомир Чернский, – ответил старик, убирая руку. – Из него, может статься, вырастет великий и благородный воин и добрый хозяин. Но тех, кому Земля много дала, Небо искушает и испытывает вдвойне.

– Вот и подготовь его к этим испытаниям, маг Мечислав, – грозно нахмурившись, бросил Радомир. – Чтобы мой сын мог стать мне достойной заменой. Но если еще раз увижу, что ты поднял на княжича руку…

Отец замолчал. И Владиславу захотелось вступиться за учителя, который теперь уже не казался ему таким ужасным, но юноша промолчал, не в силах перечить отцу. А Казимеж не утерпел:

– Так как же учение – и без палки? – усмехнулся Казик, подкручивая желтый ус. – Мой батюшка, бывало, как примется учить, так потом по три дня ни я, ни братец Желек сесть не можем.

Князь не пожелал ответить на шутку. И Казик смущенно отвел глаза.

– А если княжич пожелает ударить меня? – спокойно спросил старый маг.

– На то он и князь будущий, чтобы учить нерадивых слуг и холопов, – ответил Радомир, – а ты и думать не смей, старик, иначе придется тебе искать другой кров. А на старости лет достойное место найти непросто.

Князь вышел, поманив за собой Казимежа и оставив наследника наедине с новым учителем.

– Не моей руки тебе надо бояться, князь Радомир, – едва слышно шепнул старик.

Если б знать, что случится беда, верно, нашлось бы средство – не допустить, отвести, оборониться.

Что же делать?

Вспыхнули в одно мгновение страх, боль, горькая обида за предательство. И опали, как опадает, ударившись о берег, речная волна. Всю злость забыла, всю обиду. Бросилась к неподвижному телу, обхватила руками бессильно запрокинутую голову. Вся жизнь перед глазами пронеслась, промелькнула. Словно вдруг вывернулось время, и все крошки, все узелки памяти вышли наружу. И не вспомнилось дурного, всколыхнулось хорошее: радость, нежность, любовь.

Агата припала щекой к груди Эльки, прислушалась. Даже не услышала, сердцем учуяла, что жива дочка. Тотчас, подхлестнутая материнским страхом, заклубилась сила, полетели с зеленого кольца княгини белые искорки, упали бисеринками на тело Эльжбеты, и тотчас вобрала их тонкая ткань платья. Элька вздохнула судорожно, резко, закашлялась, хватая ртом воздух.

Жива.

Часто гадала Агата, за что Судьба так обошлась с Якубом. Неужто успел настолько прогневить Землю-матушку дерзкий мальчишка, что пришла по его силу, по его душу радужная топь. А теперь поняла – не Якубека наказывала Земля, а его непутевую мать. Ее, княгиню Агату, ударила через сына неведомая сила, что следит за нашей жизнью, доброе и недоброе мерой черпает. И знать, сильно прогневила бяломястовская хозяйка эту невидимую длань, раз ударила она вновь – по Эльжбете.

Элька задышала, еще неровно, вцепившись бледными пальчиками в горло, словно пытаясь скинуть душившие ее невидимые руки. Агата бросила еще заклятье, и дочь успокоилась, опустила руки, забылась в целительном сне.

– Ну, карга старая, – грозно повернулась Агата к застывшей в дверях няньке. – Рассказывай. Да ничего не таи. Потому как, если заподозрю, что солгала, тотчас к Владиславу, хозяину нашему радушному, собственной рукой поволоку и скажу, что ты жену его и дитя нерожденное пыталась убить. А уж он из тебя сумеет правду достать…

Грозна была Агата, да только старая книжница не робела, что там – и не глядела на хозяйку. Не сводила глаз с бледной как полотно молодой княгини.

– Что я натворила, ласточка? Ведь чуть не убила тебя, красавица моя? – прошептала она, закусила кулак, чтоб не выпустить слез из блестевших глаз.

– Что ты сделала? – Агата подскочила, схватила что есть силы няньку за плечи, тряхнула раз, другой.

Старуха попыталась вырваться, но не тут-то было. Агата наотмашь ударила ее по щеке и снова тряхнула:

– Что ты сделала? Сама скажешь или у князя Влада и его палачей спросим?

Спрашивала, а сама уже ответ знала. Не нужна была ей нянькина правда. Твердила Элька, что к Тадеку своему убежать хочет, вот и решилась – упросила старую дуру помочь ей от дитяти избавиться. А та для своей ласточки об землю расшибется, тварь колченогая.

– Вон пошла! – зарычала на старуху Агата. – Да чтоб в три дня от тебя в Черне духа не осталось, небово отродье! И ежели не помрет твоя ласточка, живи как знаешь, а если, не дай Землица…

Агата не договорила, перехватило дыхание. Нянька развернулась, заслонила лицо руками, побежала вон, тяжело припадая на искалеченную ногу.

– Приключилось что? – сунулась в двери девка.

– Прочь поди, – махнула Агата, поднимаясь, чтобы заслонить от любопытной служанки распластанную на постели бледную как смерть Эльжбету. – И передай князю-батюшке Владиславу, что молодая княгиня к ужину не пойдет, наследники, мол, легко не даются. Пусть не тревожится, я с дочерью посижу.

Служанка скрылась, поклонившись. Агата сама раздела дочь, уложила в постель, укутала холодное как лед неподвижное тело. Проверила: дышит Элька, жива. Как бы узнать, не уморила ли глупая девка княжьего наследника. Если так, то разлеживаться некогда, бежать впору. Отправит князь Влад к Безносой и слезы не проронит, а жену новую возьмет, такую, что не станет от дурости да несчастной любви плоду вредить.

Агата положила ладонь с зеленым кольцом на живот спящей, прикрыла глаза, представила, как течет ее сила из кольца под Элькину кожу, как тонкими белыми щупальцами ищет в утробе молодой княгини отзвук биения маленького сердца. Только ударило что-то, оттолкнуло, сбросило с постели на пол. Помутилось в глазах, подступила к горлу горечь.

Умен оказался князь. Знал, что найдутся те, кто захочет нерожденного наследника извести, защитил ребенка высший маг своей силой. Может, и сохранила защита младенца от нянькиной и Элькиной ворожбы. Да только теперь как понять, все ли хорошо с будущим чернским княжичем?

Испугалась Агата, словно сами собой вырвались слова: «Землица-матушка, отведи, спаси, помилуй…»

– Осторожному человеку Земля помогает, – проговорил князь, подкручивая пегий ус. – А твой сынок высоко мостится.

Войцех нехорошо уставился на гостя. Они с князем Милошем, господином Скравека, были дальней родней. Мать Милоша, Рогнеда, приходилась двоюродной сестрой Войцеховой бабке. Вот и завернул родственник в Дальнюю Гать присмотреть себе на самом лучшем в этих краях рынке пару хороших скакунов для охоты да несколько справных лошадок для дочерей. Сколько девок было у Милоша, Войцех уже и со счету сбился. Не хотел сдаваться старый хрыч-скравчанин, надеялся наследника родить. А наплодил девок, думай, куда пристроить. Вот и наведывался Милош то и дело за лошадками в Гать, а сам гостил у родственника и то и дело заводил разговор, что нехорошо Лешеку, наследнику, ходить неженатому. Да и Тадеку, раз Элька-бяломястовна замуж выскочила, не худо бы невесту приискать. А завражские красавицы самые сговорчивые.

Войцех отмахивался. Два или три вечера проводили они за родственными разговорами, бражничая. К концу третьего дня обычно Милош уже называл хозяина Дальней Гати кумом и братцем. Потом князя Скравека, все еще нетверезого и веселого, грузили в возок. Войцех провожал родственника, стоя на крыльце.

Но в этот раз угораздило Милоша явиться в тот самый день, когда домой вернулся Тадек.

Войцех едва не охнул, только глянув на сына. Месяц не прошел, как из дома уехал, а словно подменили. С лица спал, сам – кожа да кости. Словно потемнел и вырос ласковый щенок Тадусь. На этот раз не бросился обнимать отца. Поприветствовал и князя, и его гостя сдержанно.

Выбежал Лешек, хотел отвести брата в дом. Обнял. Тадеуш смотрел вроде бы и весело, и рад был домой вернуться, но что-то было в его взоре такое, от чего Войцеху стало тяжело на сердце.

До ужина не удалось даже словом перемолвиться с сыном. Дальнегатчинский князь надеялся спровадить родственника и поговорить по душам. Но Милош никак не желал пропустить новостей из Бялого. За столом разговор не шел. Милош и Лешек расспрашивали Тадека, тот отвечал вежливо и коротко. Так что скоро вопросы иссякли. Милош крикнул слуге, чтобы почаще наполнял кубок. И очень скоро беседа снова завязалась. Войцех и сам не заметил, как оказалось, что Тадек говорит, пылко и скоро, а Милош кивает ему благосклонно, но опасливо.

Сквозь хмель понял Войцех, что сын уговаривает родственничка выступить сообща против Чернского Влада.

– Да что ж ты говоришь такое? – не стерпел Войцех. Хотел оставить гневные слова до той поры, как гость съедет со двора, но Тадек не унимался, не понимал сурового взгляда отца и испуганного – брата. – Ты хоть понимаешь, на что подбиваешь? Не позорь отца перед родней, уйми язык!

Но Тадек словно не слышал. Он спокойно и сурово глянул на Войцеха, Лешека, перевел взгляд на Милоша.

– Элька меня любит, – проговорил он. – Когда родит она Владиславу наследника, мы будем уже готовы. Агата Бяломястовская против была, чтобы дочку Владу отдали. На нашу сторону пойдет. А Элька меня послушает. Второй раз не дам я мое сердце у меня отнять. Земля чернская Владова сынка признает. Эльжбета при нем правительницей будет. А я подле вдовы сяду. И уж тогда не забуду тех, кто помог удел от лютого кровопийцы освободить, ядовитый корень из гряды выворотить.

Войцех хотел уже подняться, гневно сверкая глазами, но Милош удержал его за руку, желая закончить разговор.

– Да так ли уж чернская княгиня тебя любит, раз за Владислава замуж пошла? – прошипел он, придвигаясь к Тадеку.

– Любит, – ответил Тадеуш, не дрогнув, – ради отца и земли себя на растерзание отдала. Но оставила мне зарок. Так что сядет Владислав на сани – моей будет его вдова.

И Тадеуш осторожно вынул из-за пазухи белоснежный Элькин платочек.

– Давно ли тебе бяломястовна зарок-то оставила? – продолжал допытываться Милош, глазки его заблестели, забегали. – До или после свадьбы с Чернцем.

– После, – ровным тихим голосом ответил Тадеуш.

Милош поскреб задумчиво в пегой бороде.

– А что, батюшка Войцех, ты поддержишь сынка, если и вправду сумеем мы Владислава Радомировича, приломай его топь, с места сковырнуть и посадить на коготь Цветноглазой? Если поддержишь, так есть о чем разговаривать. Збигнев будет рад-радешенек. Можно и князя Яра, и князя Всеслава порасспросить, нет ли у них лишнего десятка магов на полный герб да полусотни мертвяков в ополчение. Кажется, и у того и у другого есть счет к Чернскому душегубу.

Вместо ответа Войцех лишь едва приметно склонил голову. Милош удовлетворенно улыбнулся.

– Что ж, подумаю я над твоими словами, Тадеуш из Дальней Гати. Не зря отдал тебя отец на воспитание ко двору Бяломястовского лиса. Научился ты видеть по-лисьи, на большой кус позарился. Хорош у тебя вырос сынок, Войцех, жаль, не выбрал себе одну из моих дур.

Милош поехал домой следующим же утром. Тадеуш старался не попадаться на глаза отцу. А Войцех все думал. Все пытался разглядеть, откуда взялась в его сыне за считаные дни такая волчья злость, такая страшная хватка. Да, было дело, зарился на Бялое място сам Войцех. Но то, что предлагал Тадек, – ловко, да слишком лихо загнуто.

У Владислава колдовские петли на многих есть. Узнает о заговоре – несдобровать никому. С другой стороны, удача дерзких любит. Дерзких и осторожных. Добывает себе младший сын удел. Может, слава его ведет, сама Земля подсказывает…

Войцех задумался. Неслышно вошел Лешек.

– Где брат? – спросил князь и понял, что с самого возвращения Тадеуша говорит о нем, словно о чужом. Словно подменили его Тадека кем-то другим, похожим, но старше и злее.

Он вернулся уже за полден. Измотанный, но уже не злой. А даже будто довольный. Забрался в стылую баню, скинул одежду и принялся лить прохладную воду на разгоряченное тело.

Непросто далась Илажке помощь молоденькой Каськиной служанки. Ушлая девка: за пирог да полкрынки молока потрудился Иларий знатно. Зато обещала Улита ему кликнуть, если Катаржина задумает мужнего убийцу сама искать.

Теперь бы с князем переговорить. Если был Юрек у Казимежа тайником, не мог он без ведома старого Бяломястовского лиса темные, грязные свои делишки крутить. Или мог? Черный Влад кому хочешь глаза отведет. Оставил тестю своих головорезов, чтоб тайниками служили. А они для Владислава людей по лесам резали.

«Может статься, что и так, – решил Иларий. – Допустим, Юрек из ревности покалечить мог. Знал, что чернскому князю маги увечные нужны, вот и подумал, покалечу да продам. А уж когда на Тадеуша Дальнегатчинского напали – тут рука Черного князя видна. Молодой чернской княгини хахаля извести хотели. Да только на их беду явился княжий манус Иларий».

Молодой маг погрузился в свои мысли. Как был наг, присел на дубовую банную скамью. Вспоминал слова княжича Якуба, то немногое, что рассказывала ему лесная травница о дне его пленения. Думал о Чернском князе Владе и его силе. Раньше Иларий не слишком задумывался о других уделах и их властителях. Надеялся всю жизнь прослужить у хозяев Бялого мяста. Полагал, что брешет молва, как всегда, о Чернце и его невиданной силе, будто и топь его не берет, и отповедь. Будто может Влад силой мысли людей резать и во что пожелает оборачивать, и ему за это Земля ответить не может, потому что он душу небу и ветру заложил. Говорили, что может князь, не видя человека, в разум к нему влезть и повелевать им, как крутит тряпичным Петрушкой в ярмарочный день проезжий скоморох. Брехали, что может князь летать, как радужные твари, и что видели его в небесах парящего на крыльях. И над этим Иларий обычно смеялся в голос. Уж на что страшен и силен Чернец, а на самые небесные вилы лезть не станет.

Сказывали, что Владислав Чернский мертвецов из земли поднимает, Иларий верил. Так многие маги делали, кто посильнее, словники или высшие. А бывало, и хваткий манус мог усопшего поднять, если умер не так давно. Упокойники и работают хорошо, и кормить-поить не надо. Но силы на такого слугу много идет, а ходит он недолго. А вот тому, что Владислав упокойников не для работы, а для жутких обрядов своих из Земли-матушки достает, Иларий раньше не верил. А теперь, спроси его кто, признался бы, что верит едва ли не во все, над чем раньше лишь смеялся.

Владислав в считаные дни стреножил бяломястовского лиса Казимежа, обвел вокруг пальца Войцеха с сыном. Месяц не успел смениться, а он уже, почитай, хозяин Бялого при живом князе и наследнике.

Может, и правда влез Кровавый Влад в голову бяломястовскому князю, заставил Эльжбету замуж выдать, удел чужаку в обход родного сына пообещать и его, Илария, отдать беспамятного на расправу чернским изуверам-землеотступникам.

Бессильный гнев захлестнул молодого мануса. На самое святое, самое драгоценное посягнули мучители, посланные Черным князем, на то, без чего жизнь не в радость. В том, что даже если и послал Казимеж Юрека, то сделал это под заклятьем Владиславовым, Иларий не сомневался. И желание отомстить чернскому душегубу застилало глаза кровавой пеленой. Но как встать против высшего мага с голыми руками мануса? Все равно что самому голову в петлю сунуть.

Хотя… Волка гонят сворой. Не одному Иларию задолжал за свою долгую жизнь Черный Влад. Может, и найдутся те, кто захочет с князя должок получить. Надо только запастись терпением. Месть не остынет, а холодная голова лучше думает.

Поглощенный своими мыслями, Иларий не услышал, как в предбаннике хлопнула дверь. Когда совсем рядом послышались голоса, манус торопливо схватил со скамьи свою одежду, натянул штаны, но понял, что одеться времени нет. Прижался к стене, надеясь, что спорщики зашли ненадолго и вскоре уберутся восвояси. Голоса приблизились. Тот, что помоложе, звучал у самой двери. И Иларий с удивлением узнал голос Якуба. Ему вторил тихий и сердитый голос бяломястовского хозяина.

– Нешто мне пристало по баням да по паучьим углам за тобой лазить? – в гневе напустился князь на сына. – Места другого не нашел?

– Нашел бы, – отозвался Якуб, – да только ты, батюшка, будто бегаешь от меня. Сына твоего и наследника. Я с самого утра поговорить хочу. С глазу на глаз.

– Так и говорил бы в тереме, как по уму положено, – гневался Казимеж.

– В тереме твоем ушей да глаз полно, – возразил Якуб. – Иларий вернулся. Что, если он наш разговор услышит? Как-то ты ему, батюшка, объясняться станешь, что на верную смерть отправил? Сперва велел холопу твоему, Юреку, мучить своего любимца, а потом Чернскому Владу обещал. Как приданое Элькино… Думал, про Юрека я не догадаюсь?

Иларий замер. Обида перехватила горло. Словно крепкой настойки выпил и не успел дыхание перевести. Сердце глухо ухало в груди так, что казалось, только чудом не слышат его спорящие за стеной. Он-то на Черного князя грешил, дурак!

– Коли ты не скажешь, не узнает Иларий, – угрюмо ответил князь. – Тебе ли говорить, что не мог я иначе. Против воли Владислава Чернского с моим перстнем идти – как нож к горлу приставить. Думал я, что тебя спасал. Думал, погубит тебя Иларий, подведет под гнев Чернца. Но, сам видишь, не дала Судьба свершиться дурному делу. Илажка живым вернулся. И уж в другой раз Черному князю меня не заставить на такое пойти.

– Значит, заставил тебя твой любимый зятек? – насмешливо проговорил Якуб, и в его голосе слышалась горькая обида. – Заставил Илария, что как сын тебе был, палачу отдать? Заставил Тадеуша в лесу зарезать? Или уж тут ты сам?

– Помни, с кем разговариваешь! – взревел Казимеж. Что-то бухнуло в дверь – знать, не стерпел князь, ударил сына. Иларий припал к щели в створке двери. – Князь перед тобой! И не мне отчитываться! Весь удел на мне, люди, что князем-батюшкой называют! Я для блага народа ничего не пожалею…

– И сына? – задыхаясь от накипевшего в груди гнева, спросил Якуб. – Уж не ждал ли ты, что мы оба, я и Тадеуш, в руках Юрека свою жизнь окончим? Поехал бы я с ним, не дала бы ему уйти моя Ядзя, так и валялись бы мы все с перерезанными глотками на лесной дорожке?

– Не смей! – крикнул Казимеж. – Может, и надо было тебя Юреку отдать… Какой из тебя князь, Кубек, в зеркало глянь? Якуб Белый плат! Да только сын ты мне. И я тебя, как Землица свята, люблю! И о Тадеуше горюю, потому что, если бы не увязался он за Элькой, жил бы у отца в Дальней Гати, да если б хоть тебя послушался и коня поворотил – не пришлось бы мне Юрека на ловлю посылать!

– На ловлю, говоришь, – грозно надвинулся на отца Якуб. – Ты ведь Юреку наказ дал Тадека убить, когда я еще за ним во второй раз отправлялся. Когда ты сказал, чтобы я его домой вез. Я ведь голубя второго послал с вестью, что Тадеуша Ядвига отпустила, когда тот уже со двора уехал. Не успел бы Юрка его в лесу встретить. Знать, не один день просидели в засаде твой тайник с дружками… И ты в глаза мне глядишь, отцовской любовью в лицо тычешь?! Так вот, жив дальнегатчинец наш. Иларий от разбойника твоего его спас. Сам мне поутру рассказал… И балаганной твоей жалостью меня уж не купишь!

– Жив? – В голосе Казимежа послышались Иларию и удивление, и радость. Князь выдохнул. Послышался шорох. Видно, присел на лавку, сбила его с ног добрая весть. – Вот видишь, Якубек, ни в чем моей вины нет. Только теперь уж не знаю, как нам от Влада Чернского заслониться. Как пить дать понесся Тадеуш к Эльке. А ей, дуре, только этого и надо. Тут уж самому Владиславу придется в крови попачкаться. Не руками моих слуг устранять соперника.

– Не вали, князь, на Чернца своих грехов. Земля-то, она все видит. Ядзя моя да Иларий Тадека спасли. И теперь знаю я, за чьи грехи меня топь приломала!

– Уймись, дурья твоя башка оповязанная! – взвился Казимеж, вскакивая. Упала с грохотом лавка. – Ума на волос нет!..

Казимеж хотел сказать еще что-то, но не успел. Сын хлестко ударил его по щеке, так, что князь рухнул навзничь. Якуб вышел вон, хлопнув дверью предбанника.

Иларий принялся скоро надевать рубаху. А внутри будто огонь разлился, до самого сердца прожег. В груди сдавило так, что, казалось, ребра вот-вот треснут. В одно мгновение злость, обида, еще недавно пережитый страх потерять силу и жизнь – все нашло выход и цель.

Думал, высоко взлетел? Доверчивый холоп, Петрушка балаганный, доверял как отцу, забыл, что князь…

Иларий жестоко потер перехваченное болью горло. Щеки горели, как от пощечин. Манус стиснул зубы, вышел из своего укрытия, остановился напротив распростертого на полу бяломястовского властителя. Молча подал руку.

Но Казимеж даже не попытался ухватиться за нее, на руках, не поднимаясь, пополз назад. Страшное лицо было у синеглазого мага, черное, мертвое лицо. Казимеж уцепился за упавшую лавку, пытаясь подняться. И тут словно что-то лопнуло в виске, растеклось горячим в затылок.

Иларий нагнулся, не думая о последствиях, рванул князя за грудки с пола, поставил на ноги и тотчас ударил, не давая опомниться, наотмашь холеной, белой манусовой рукой. Ударил не магией, простой молодой злостью, сыновней обидой. Ударил, как бьют только тех, кого любят, – чтобы предатель понял, какую боль причинил.

Казимеж опрокинулся, нелепо всплеснув руками. Раздался глухой хрусткий удар. И князь замер, с приоткрытым от удивления ртом и разметавшимися по добела выскобленным доскам пола седыми вихрами.

Иларий потер ушибленную руку и только тут понял. И испугался. Бросился к неподвижному телу своего господина и с все возрастающим ужасом заметил, как желтоватая седина наливается вишневым. Манус торопливо отер руку о штанину, отступил. Схватился за голову.

Всем хорош был молодой маг Иларий, и умом, и статью. Подвела молодость, горячее сердце. И теперь колотилось это сердце пойманной птицей, билось о ребра так, что эхом отдавалось в затылке. Ужас от содеянного холодом хлынул под сердце. Но не таков был Иларий, чтобы поддаться страху, опустить руки, сдаться судьбе. Постоял с минуту или две. Потом снова склонился над телом, потянул за ноги ближе к двери, наскоро вытер шапкой кровавый след. Потом выглянул за дверь, нет ли кого из слуг, а после выскользнул из бани и поспешил к терему.

Сердце прыгало от страха, толчками посылая в виски шумный ток крови.

– …Защити дочь твою заблудшую, укрой от зла и благодать свою яви, – запричитала ведунья.

И Ядзя невольно повторила за ней: «Защити…» Казалось Ядвиге, что уж после радужного глаза да страшного зрелища смерти полоумного возле сторожевой башни ничем ее не испугаешь. А сердце в пятки упало, как бусина в колодец. Прямо перед воротами на кольях увидела она человечьи головы. Зажмурилась, надеясь: вдруг померещилось. Открыть глаза заставил вороний грай. Первая телега прогрохотала мимо кольев, спугнув ворон. Громко бранясь на своем варварском языке, птицы перелетели на ближайшую крышу. Покуда дружинники досматривали возы, путешественникам разрешили сойти, размять косточки. Но Ядзя осталась возле воза и хмурого Славко, поближе к чернским дружинникам, подальше от исклеванных вороньем бурых комьев на колах.

«И как сюда люди сами подобру едут?» – со страхом подумала Ядзя, уставившись под ноги. Осторожно оглянулась на своих попутчиков. Ведунье, знать, было худо. Лицо женщины побелело, краска сошла с беспрестанно шевелящихся губ. А вот дедок-каменщик словно бы и не видел кольев. Улыбался во весь щербатый рот, шутил с дружинниками. Знать, не в первый раз приходилось ему работать на земле Черного Влада. Заметив взгляд Ядзи, старик подошел к ней, ласково улыбаясь. Остановился между девушкой и страшным украшением городской стены, так что Ядзя могла без боязни поднять голову и посмотреть в лицо собеседнику.

– Боишься, дочка? – запросто спросил дед.

– Боюсь, батюшка, – вежливо отвечала Ядвига, кланяясь. – Как не бояться. Тут, вишь, какая страсть, аж сердце замирает.

Дед усмехнулся, погладил бороду корявой ладонью.

– Этак в первый раз завсегда, – утешил он. – Да только для того, чтобы на те колья попасть, еще потрудиться надобно. Ты ж ведь, дочка, не глотки резать в Черну едешь. Чай, и пряника в базарный день с лотка никогда не воровала?

Ядзя опустила глаза, краснея. Дедок насмешливо прищурился:

– А если душегубствовать да красть не станешь, Черна тебе будет как дом родной. К родным, что ль, приехала, красавица? Или к жениху?

– Не к жениху, – всполошилась Ядзя, невольно бросив взгляд на широкую спину Славко.

Старик перехватил ее взгляд, отчего девушка покраснела еще сильней.

– К княгине молодой в услужение еду, – торопливо добавила она. Каменщик переменился в лице, свел белые брови.

– Да, твое дело другое, – медленно сказал он. В голосе не осталось и следа давешней игривой насмешки. – Мой тебе совет, дочка: обернись да посмотри на колья повнимательней, хорошо посмотри. А городом пойдешь, у Страстной стены постой. И каждый раз, как захочешь рот открыть в тереме господина нашего Влада, вспомни, что видала. Много говорят про Владислава Чернского. И не все брешут. Ему такая сила дана, что другим и не снилась. Коли будешь ему служить, молчи и ничего лишнего в голову не бери, не задумывайся. Князь-батюшка у тебя в голове как по-писаному прочитает.

Ядзя сжалась под суровым взглядом старика, жадно и испуганно впитывая советы.

– Ты что ж, дяденька, девку стращаешь? – Славко подошел так тихо, что Ядзя и не заметила, как возница оказался у нее за спиной, удержал за вздрагивающие плечи. – Думаешь, ей без твоего карканья весело?

Старик обиженно засопел и пошел к возу. Славко повернул ослабевшую от страха, понурую, как тряпичная куколка, девушку к себе лицом, обнял – притиснул к широкой груди.

– Ты не бойся, Ядзя, – проговорил он. – Хоть и есть у меня зуб на Чернского Влада, а одно скажу – без вины Владислав никого не казнит. Ты – добрая душа, чистая, как девичий платок на утрене. Тебе бояться нечего. А что ты, мертвая кость, к магам да магичкам на двор идешь, не пугайся. Князь не дает над мертворожденными куражиться. За это любой из магов на стену пойдет. Если же случится, что отважится кто недоброе тебе сделать, ты меня зови. Поймай в городе любого мальчишку и скажи: «Передай Славке, что его Ядзя зовет», – я приду.

Ядвига дернулась, пытаясь вырваться из медвежьих объятий возницы. Чудно это было, странно – вроде как и покойно, как за дубовой дверью, и в то же время словно бы и воздуха не хватает, не вздохнешь. Славко ослабил объятие. Ядзя благодарно прижалась щекой к его плечу, поцеловала возницу в черную бороду.

– Спасибо, так мне уж и не страшно совсем, – скрыла смущение под напускной веселостью Ядвига. – Если станет меня князь стращать, так уж и быть, пригрожу ему, дяденька, твоей смоляной бородой.

Славко улыбнулся, внимательно глядя в лицо девушке, словно старался запомнить веселый взгляд ее серых глаз да золотой отсвет солнца на круглых щечках.

Попрощались они скоро. Будто торопясь. Славко сел на козлы, не оборачиваясь, помахал рукой. И тронул усталых лошадей. Те резво свернули по знакомой дороге к постоялому двору, корму и отдыху. А Ядвига пошла прямо – в город. Туда, где на площади возвышалась Страстная стена. Как советовал старик, постояла: смотрела, бледнея, слушая, как замирает от страха сердце. Вокруг стены шумел город. В рядах шла торговля. Сновали мальчишки-разносчики. И, казалось, никто не замечает ни воронья, ни смрадного дыхания смерти. Понемногу и Ядзя успокоилась. Огляделась и заметила, что жизнь в Черне идет так, как и в Бялом. Только дружинников на площади не в пример меньше. Купцы товар раскладывают смело, не боясь кражи. И люди друг с другом будто приветливей.

Засмотревшись на красивую полную ворожею с младенцем на руках, Ядзя, не глядя, двинулась вдоль стены. Тотчас кто-то взвизгнул, отскакивая. Девушка обернулась, прося прощения, и увидела плешивого старика в поношенной одежде. В этот раз не было у него ни пестрого шатра, ни зазывалы, но Ядзя тотчас узнала словника Болюся.

– Давно ли из Бялого, батюшка? – кланяясь, спросила она.

Словник удивленно воззрился на девушку, словно прикидывая в уме, может ли толстокосая служанка быть ворожеей. Но в мгновение справился с замешательством и расплылся в угодливой улыбке.

– Уж не виделись ли мы с тобой, красавица? – спросил он. – В грядущее я для тебя не заглядывал?

– Нет, – отозвалась Ядвига. – Хотела я к тебе, дедушка, в шатер зайти, да хозяйка не позволила.

Ядзя замолчала, не решаясь попросить.

– А не глянешь ли сейчас?

– Как не глянуть, – отозвался Болюсь, подставляя морщинистую ладонь, в которую Ядзя, не задумываясь, положила денежку. – Любит. К сердцу прижмет.

– Кто? – перепугалась Ядзя, подумала, что не зря в шатер к словнику все бабы и девки бегали. Все знает. Главную ее беду враз усмотрел.

– А о ком ты думала, тот и любит…

«Любит, так не отослал бы от себя», – с горечью подумала Ядзя. На глаза навернулись нежданные слезы. А когда девушка смахнула их рукавом, словник уж потерялся в толпе. И там, где он исчез, на мгновение мелькнул знакомый платок – уж не нянька ли?

Ядзя принялась пробираться через толпу, привычно работая локтями. Кто-то наступил ей на подол. Помянул, не страшась вида голов на стене, небо и всех его тварей. Ядвига бросила в ответ что-то резкое, думая лишь о том, как догнать старуху. Нянька всегда была сурова. С ней и во Владов терем идти не страшно.

– Что ж ты, красавица, так ругаешься? – спросил рядом знакомый голос. – Не гневи Землицу.

От жаркого, звериного дыхания мороз пробежал по спине девушки.

– Никак по хозяйке заскучала, Ядвига? – тихо проговорил Игор, удерживая Ядзю за локоть. – Пойдем, до княжьих покоев провожу. По дороге нам.

И имя мое помнит, с ужасом подумала Ядзя, мигом растеряв смелость. Покорно пошла за великаном. Толпа расступалась перед ним, как расступается рыхлая ткань под иглой. И тотчас смыкалась за спиной девушки. Люди кланялись, Игор кланялся в ответ. Ядзя тоже то и дело склоняла голову, хоть и видела, что встречные не замечают ее – смотрят во все испуганные глаза на княжеского любимца. Знать, нечасто можно было встретить в уличной толчее самого «Владова пса», огромного закрайца.

– Как тебе у нас, в Черне? – вдруг спросил Игор, оборачиваясь. Из-под низко надвинутого капюшона сверкнули на миг темные глаза.

– Хорошо, господин, – отозвалась девушка, скромно потупившись.

– Все-то у тебя хорошо, – глухой, резкий голос самому показался чужим. – Поди. Как… князь придет, мне скажешь.

– Да, господин, – все так же кротко пробормотала служанка, пятясь к двери.

– Ведь хотел сказать «отец», а будто ком в горле встал, – с досадой подумал про себя Якуб. Затворил дверь.

Скверно на душе было после ссоры, муторно. За всю жизнь не позволил себе Якуб поднять руки на родителя. Чтил, уважал, боялся. Потому что был перед ним Казимеж, Лис Бяломястовский. Правитель – умный, щедрый, грозный.

А как пришел в Бялое Черный Влад, как взял Эльку – словно подменили отца. Стал старик стариком – брюзжит, пьет да девок тискает. Умел Владислав ломать. Хлеще топи хребет перешибал хозяин Черны, радуги ему в глотку.

Якубу было стыдно. Совестно того, что наговорил сгоряча отцу. Казалось, правду говорил, все как есть – а как вымолвилось, так стало ясно, что не правда это, а правдочка. Его, Якуба, глупая правда. Такая простая и прямая, что никак не может она быть истиной. Якуб почувствовал себя брехливым щенком, по глупости ухватившим хозяйскую руку.

Захотелось повиниться, упасть перед отцом на колени. Попросить растолковать, что к чему. Чтобы впредь не стыдиться. Так сделал бы наследник Бялого. Но Якуб все медлил, сидел, то и дело прикасаясь дрожащими пальцами к белому платку на лице.

– Позволишь, Якуб Казимирович? – тихо спросили из-за двери.

– Кто? – встрепенулся княжич.

– Иларий это. Впусти, покуда слуги не услыхали.

В голосе мануса звучала тревога. Якуб тотчас отворил дверь, впуская молодого мага. Иларий прикрыл за собой дверь, прислонился спиной к тяжелой створке.

– Плохо дело, господин мой Якуб, – прошептал он охрипшим от волнения голосом. – Батюшка ваш…

– Что? – Якуб вплотную придвинулся к Иларию, заглянул в глаза, ища хоть искру надежды. Но предательский холодок дурного предчувствия пополз по спине вверх, остудил затылок.

– Преставился князь, – выдохнул Иларий.

– Как? – казалось, Якуб уже не ждал ответа. Губы его побледнели, едва не сравнившись цветом с платком. Глаза блеснули непрошеной влагой.

Но Иларий не дал наследнику Бялого собрать рассыпавшиеся мысли. Крепко удержал за плечо.

– Не сам ваш батюшка Землице душу отдал. Кто-то голову князю размозжил. В бане он лежит.

Якуб покачнулся, но манус крепко держал его за ослабшую руку.

– Теперь, Якубек, ты князь бяломястовский. Хочешь ли, нет ли, а надо о смерти князя народу сказать.

В голове у наследника гудело, тошнота подкатывала к горлу.

«Не может того быть», – стучало в висках.

«Может, – отвечала непреклонная совесть. – Убили вы батюшку, князь Якуб. В запале ударили, да и убили».

– Что сказать? Как? – еле выговорил новый хозяин Бялого, теряясь под пристальным взглядом синих глаз молодого мага. Казалось, прямо в душу смотрит Илажка. Якуб опустился на скамью, а Иларий навис над ним, впившись в лицо неподвижным взглядом.

– Дружинников бы надо вызвать, тайников, – глухо проговорил манус. – Убийцу надобно сыскать.

Якуб вздрогнул, хотел ответить, но слова застыли на губах. Иларий внимательно, пристально посмотрел на бледные трясущиеся губы наследника.

– А может статься, – начал он, словно раздумывая. Отвел взгляд. Запустил руку в черные кудри. – Ежели сказать, что князь-батюшка не сам с Цветноглазой встретился, не ровен час слухи пойдут. Не про вас, – успокоил он кусающего губы господина Бялого мяста. – Про зятя вашего, Влада Чернского. Поймут люди, если не станете вы про нового родственника недоброе думать. Не осудят. Все он, ворон Чернский, виноват. Разве ж от его силы рукавом занавесишься?

Якуб молчал, словно не понимая, о чем толкует Иларий.

– А мы, ваши верные слуги, – надменно продолжил Иларий, – поможем. Ежели кто болтать лишнее станет, растолкуем, что с князем Чернским шутки плохи…

Якуб вжался в стену, вцепившись обеими руками в скамью. Глянул на Илария, да так, будто видел впервые. На губах мануса не было и следа улыбки. Сталью отливала синева глаз. Или это только показалось молодому князю. Но дело говорил Илажка. На Владислава подумают. Влад, почитай, и убил отца. Убил, когда волю его переломил. А он, Якуб, уж не на отца – на тень его, блеклую, неживую – руку поднял.

Да и сам ли поднял?.. Может, и в самом деле прав Иларий. Владиславу такая сила дана, что он и за сто верст, и за двести достанет. Может, раньше, когда был Якубек золотником, и заметил бы он колдовство Влада. Может, и заслониться бы смог. А теперь какой он золотник? Любой ведун княжеский, тот, что только на камне или на дереве ворожить умеет, и тот набросит колдовскую сеть в три счета. И ответить будет нечем.

Может, давно набросили бы, но страшно: думают, наследник-то топью ломанный. Вдруг через него Цветноглазая и нас углядит.

А князь Влад, знать, не побоялся. Заставил родного отца Землице отдать.

Якуб молчал. Только взгляд его, блестевший из-под белого платка, тревожно и рассеянно блуждал по стенам и выскобленным доскам пола. Иларий замер, ждал, куда заведут нового князя рассыпавшиеся мысли.

Сдержал предательскую дрожь волнения, хотя внутри, казалось, все ходило ходуном.

Вошел почти без звука, не замеченный никем, сел за стол, будто ни в чем не бывало.

Но никто не обратил внимания на его встревоженный вид. Только новая стряпуха, невысокая молодая женщина, перевела на него темный, равнодушный взор. Скользнула глазами и вновь занялась своим делом. Разлила в миски похлебку, бросила сверху щепотку какой-то рубленой травы и подала миски сидевшим за столами мужикам.

– Уважь и меня, красавица, – пробормотал Славко, протягивая руку. Женщина поставила перед ним миску. Остальные приняли еду, даже не глянув на нее. Продолжали обсуждать, взмахивая руками, новые способы нападения и защиты. Еще какую-то пару лет назад и не знали эти парни, что есть на свете Черна, а под Черной – лесной вольный город. Еще недавно обороняли они свою деревню от бродяг и зверей вилами. А сегодня закрайским мечом владеют так, что любо-дорого поглядеть.

В голове стола высился, как скала, тот, на кого не всякий раз отваживался Славко поднять глаза – страшный закраец, Ивайло, по прозванью Щур. И вправду, сколько лет вожаку вольного города, не решился бы сказать никто. Длинные белые волосы заплетал Ивайло в косу, а конец косы заправлял за пояс. Несмотря на то что уже много лет жил под Черной, а привычек не изменил. Не стриг волос, не расставался никогда с клинком, и рубашка его была вся расшита волчьим зубом. Славке всегда было не по себе рядом с главарем лесного города. Возчик сел так, чтобы тот не заметил его, но закраец будто учуял вошедшего своим дикарским чутьем, не глядя, махнул рукой, приветствуя.

Славко опустил голову, зачерпнул ложкой похлебку. Кивнул стряпухе, благодарствую, мол, матушка. Она не улыбнулась, только склонила голову в ответ. Из-под стола показалась широкая, лоснящаяся морда пса. Возчик вытащил пальцами из миски кусок мяса на косточке и бросил ему. Пес поймал подарок на лету и скрылся под скамьей.

Тем временем Ивайло поднялся, хотя при его росте и так был виден всем за столами. Подождал, пока стихнут оживленные разговоры, и, ни к кому в особенности не обращаясь, выговорил:

– Вольный люд, недавно приходил ко мне один родственник от князя Милоша из Скравека. Говорит, кума тяжела. В гости зовет. Спрашивает, не помогут ли мои молодцы куме от бремени разрешиться.

– Как не помочь, – хохотнул кто-то. – А что повитухе князь Милош обещает?

Славко напряженно уставился в миску. На носок его сапога упала жирная капля с волоконцем мяса в центре. Дрогнула у стряпухи рука, когда подавала через стол щи. Из-под стола снова высунулась собачья голова – и капля исчезла. Остался только широкий след языка.

– Все, чем кума поделится, и еще десять горстей с каждого лошадиного хвоста, – ответил Ивайло.

– А себе что просит? – зашумели мужики недоверчиво. Уж больно щедр был скравчанин. Обычно, если нанимал кто вольных куму растрясти, так брали полскарба.

Ивайло обвел всех желтым волчьим взглядом.

– А себе просит куманька. Но живого и не помятого. Князя Влада куманек, – голос главаря понизился, стал глуше, – книжник Конрад.

Все тотчас притихли. Шутка ли. Конрад, правая рука Владислава Чернского. За такого куманька и втридорога заплати, все равно мало будет. Потому что если попадешься на таком деле, то о Страстной стене Владовой мечтать будешь и Цветноглазую звать как милку. Знающие люди говорили, что Игор умеет человека живого по седьмицам под пытками держать, а упустит, так князь Влад из рук Безносой достанет и не отдаст, пока своего не получит.

– Так что, молодцы, кто куме на вспоможение поедет? – усмехнулся Ивайло. – Дяденька Щур вам работу в миску кладет, а вы нос воротите.

– Так это… книжник он, – пробормотал кто-то из мужиков себе под нос.

– А хоть бы и золотник, – оскалился в улыбке главарь, – у него одна книжка, а у нас стальные клинки. Стали истиннорожденные ой как боятся. Стоит его в стальные оковы сунуть и книжку отобрать – и будет ваш Конрад не страшнее малого ребенка. А уж как напасть на одного всей сворой, не мне вас учить. Все ученые. С новой луной Конрад объезжает сторожевые башни. Что этот ветров сын там делает, одна Безносая знает. Вот и возьмите его рядом с башней. А под башенную стену мы подарок положим. Скравчанин заплатит золотом. Но это полрадости. Так и вижу перед глазами, как взбесится Чернец. На него истинные глаза поднять не смеют, а тут под самым носом мертвяки его советника и помощника живого возьмут.

За столами послышались смешки. Мужики подбадривали друг друга, подталкивая подняться и взять на себя новое дело. Барыш обещал быть хорошим. Конрад обычно путешествовал до башен с обозами попроще. Охраняло больше имя Владислава и гербы на плечах.

– А что, дядя Славко, – Щур обратил к возчику свои желтые глаза, – ты же у нас лошадный. В Черне бываешь. Есть там свои люди, которым в радость будет Владислава как цепного пса растравить? Добудь себе место возницы при Толстом Конраде. А? Хороша мыслишка?

Ивайло подмигнул. Все приободрились. Полторы сотни глаз уставились на Славко. Тот не стал отвечать, только кивнул и снова опустил голову. В грабежах он участвовать не любил. Но – с волками жить, по-волчьи выть. Да и от мысли начиркать грязи в щи князю Владу на душе становилось теплее.

– Что-то ты не весел нынче, Борислав Мировидович. – Ивайло сел, развалившись, так что плечи его заняли место, что сгодилось бы двоим. Сидевшие рядом двинулись – словно отхлынули от вожака.

– Я видел топь. Возле Владовой сторожки.

За столом все замерло на мгновение, и вновь поднялся шум. На этот раз уже не радостный, а тревожный.

– Сюда добралась, – зашумели за столом. – Видно, Влад ее ближе подманивает.

– Сам видел? – грозно придвинулся закраец. – Где?

– Со стороны главных ворот. Башня на лесной косе, – отозвался Славко. – Топь изломала калечного словника, я сам башенных в Черну за пополнением привез.

– Словника? – тихо, словно про себя, повторил Щур, теребя в пальцах свою белую, как пепел, косу. – Насмерть?

Возчик кивнул. Ивайло был слабым ведьмаком. И сталь не пугала закрайца, потому что той силы, что текла в нем, стальной клинок даже не чувствовал. Если уж совсем припечет, мог Щур выбрать камень побольше или крепкий кряжистый дуб и попытаться раскачать силу. Но больше полагался на холодный и жестокий ум и верный закрайский клинок.

Но сколь ни мала была сила Ивайло, если потянет топь, рванет – всего изломает, пока до капельки не высосет.

Славко видел, что творится в душе у вожака. Мужики, большей частью мертвяки, не ведали, что такое сила. Другие – слабенькие маги, прибившиеся к вольным, заметно струхнули.

– И что думаешь, Борислав Мировидович? – не позволив страху отразиться в желтых глазах, спросил закраец у возчика.

– Шире стала радугина пасть. Скоро начнут хватать всякого мага, кто под руку подвернется. Так что, если есть у вас друзья среди истиннорожденных, пусть держат ухо востро, – проговорил Славко. – Так что нашим магам высовываться из лесу сейчас опасно. Налетят на дружинников или башенных – и скормит Владислав топи.

Закраец хотел спросить еще что-то, но сдержался. Растянул тонкие губы в улыбке.

– Верно говоришь, возчик. – Великан кивнул Славко, продолжай, мол, кушать. – Значит, тех, кто посильнее, мы нынче дома подержим. Но остальным-то что хвосты поджимать? Ты сам, Славко, первый бы должен вызваться за Конрадом Толстым ехать. Неужели нет охоты Чернскому господину ус подпалить?

– Как нет, есть охота, – усмехнулся возчик, разгадав замысел закрайца.

– Дело, мил друг, тогда тебе и вожжи в руки. Напросись возчиком к Конраду. Сумеешь?

Славко кивнул. Щур заправил за пояс конец косы и зачерпнул ложку похлебки.

– Где засаду сделать, мы с тобой после обсудим. Завезешь книжника в глухой угол, а там ребята вмиг управятся.

Мужики принялись предлагать места для засады, с какой стороны зайти и какими силами. Славко молча ел, не глядя на вожака.

– И в башню его петуха пустим! – отгоняя страх, выкрикнул кто-то.

– Только то… – буркнул бородач, ниже опуская голову. Зачерпнул ложку, да так и замер.

– К чему это ты, Борислав Мировидович, клонишь? – грозно спросил Ивайло. Все слышал вожак своим волчьим ухом.

– Говорю, и то дело. Башню поджечь. Толстого книжника хитрому князьку продать. Да надеяться, что заметит Владислав из Черны и… закручинится, – вполголоса проговорил Славко. – А он и бровью не поведет. Новую башню выстроит. И новых магов отдаст топи на съедение. Я видел сегодня! Видел сам, своими глазами, как топь словника сломала! Вот так!

Возчик переломил в крепких, исчерченных шрамами пальцах деревянную ложку – хоть и потерял он три года назад манусову силу, а простой, мужицкой, не лишился.

– Значит, слабоваты мы, по-твоему, выходим, Славко? Только пакостим исподтишка, грабим купчиков в лесу да за грош к ближним княжкам нанимаемся?

– А разве не такую работу ты принес своим вольным людям, Щур? Когда пришел я к вам в вольный лесной город, думал, отыскал товарищей, тех, кто хочет землю родную защитить от душегуба!

Голос возчика все креп, черная борода поднималась все выше. И, обиженные его словами, распрямляли плечи и сводили брови мужики за длинными столами.

– Разве не должны мы защищать землю? А если сам избранник ее, сам господин Черны, пошел против своего удела, разве не наш долг его остановить?! Владислав – сильнее сильного, мудрее мудрого. И мы, мертворожденные, против него, высшего мага, поодиночке – как соломинка на ветру. Но Влад один, а нас – целый вольный лесной город. Если ударить врага одним пальцем, он лишь рассмеется тебе в лицо. А если свести все пальцы в кулак… Захлебнется кровью предатель Чернской земли!!!

– Чем же он предал тебя? – негромко, вполголоса спросила стряпуха. Все замолкли, ожидая, что будет. И в наступившей тишине слышно было только, как стучит по полу хвост сидящего под столом пса. Проходимец надеялся на подачку.

Славко обернулся к женщине, гневно сверкая глазами, но она выдержала его взгляд. Глаза, серые, грозовые, из-под низко повязанного платка смотрели так, словно знала про него стряпуха что-то скверное и за то и укоряла разом, и жалела. И Славко понял, что надо ответить дерзкой бабе. Иначе все, что он говорил, весит не больше пушинки.

– Ты недавно здесь, матушка Ханна, – проговорил он медленно, давая понять насмешнице, что уважаем в вольном городе, в чернских лесах. – Не знаешь того, что у нас в Черне делается. Знаешь, верно, про сторожевые башни князя Влада? Так вот – не сторожить чернские пределы он поставил свои башни. Людьми он в этих башнях топь прикармливает. Видно, надеется ее в плен взять. Тогда, при его силе да с топью на привязи, преград и границ для него никаких не станет. А кормить свое чудовище он станет чернцами, братьями и друзьями нашими…

Женщина посмотрела на Славко недоверчиво и проговорила:

– Давно ли истинные маги вольным мертвякам братьями стали? Мы с ними, магами и ведунами, из разной кости вырезаны. Их – посветлее, как речной песок, а наша – почернее, как Земля-матушка. Не верю я, господин Славко, что ты за этих названых братьев на Влада Чернского ополчился. Нет ли у тебя за душой личного к нему счета? А то уж больно ты хорошо говоришь. А я тем, кто складно говорит, больше не верю.

Славко захотелось ударить приблудную тварь. С седьмицу или около того пришла к ним в город эта женщина со своим псом. Поначалу и не говорила даже. Взяли ее из жалости на кухню. А теперь вот разговорилась не к делу, голову подняла, когда не просят. Людей смущает. Товарищи смотрели на Славко во все глаза, и возчик понял, что придется и сейчас поступить так, как вынуждала вздорная баба. Он втянул носом воздух, собираясь с мыслями. Ивайло молчал, глядя, как будет ответ держать дерзкий бывший манус, которого обычная стряпуха к стенке приперла, да словами крепче, чем вилами, прижала. Покусился бородач на его, Ивайлово, так пусть теперь огрызается. На лице закрайца написано было едва приметное удовольствие. Уж слишком уважали Славко в вольном городе – зарываться начал. Самое время напомнить, где его место. Но возчик не зря ел когда-то хлеб чернского владыки. Умел он ответить – ударом на удар, словом на слово.

– Ты, матушка, права. – Слова давались нелегко, но Славко решил не отступать. – Есть у меня к Владиславу свой счет. Вот он, должок. – И чернобородый рванул вверх рукава на рубахе, открывая свои крепкие руки, покрытые уродливыми шрамами. Кто-то удивленно охнул. Славко поискал взглядом охнувшего. Мужики стояли, потупившись, не смея поднять глаза на искалеченные руки.

– Истиннорожденные маги Черны и правда мне братья. Потому что сам я из них, – проговорил Славко громко. Вздохнул свободно, словно впервые после того, как понял, что не вернуть утраченной силы. – Пытался накормить мною радугу Чернский князь. Но не вышло. Я остался жив. Ломала меня топь, но главного не сломила. И каждое мгновение той боли я помню и врагу не пожелаю. Сперва думал я, что Владислав средство отвадить топь от Черны ищет. Но не так это. Я который год возчиком езжу. Много слышу от людей. Возчика никто не замечает, а я сижу на козлах да слушаю. И говорят, что ищет Владислав ведьму, что топью управляет. Сколько девок уже ему перевозили живых и мертвых, чтобы деньги за вечоркинскую ведьму получить. Не управу на топь ищет Владислав Радомирович. К рукам он хочет ее прибрать. Вот и манит в Черну, кормит людьми. И гибнет их все больше. Когда случилось это со мной – один на один я был против радуги. И остался жив. А ведь всего лишь манусом был. А вчера сам видел, как топь из словника всю силу выпила досуха, и жизнь с нею. Втрое-вчетверо сильнее стала проклятущая зараза. Раньше не могли мы ничего сделать. Не могли радугу остановить. И сейчас с гневом земным ничего поделать не можем. Но можем не позволить Владиславу Чернскому и дальше бросать ей людей, чтобы эта ненасыть росла. Сегодня она словника досуха выпила, а завтра разом трех-четырех будет забирать. Теперь у нас сила. Хватит Владиславу людей топью ломать. Ведь маги истиннорожденные – наша, мертвяцкая, защита, землей данная, как старший брат младшему.

– То-то эти старшие братья над нами, псовой костью, из века в век издеваются, – бросила стряпуха. – Может, и не зря ломает их топь. За грехи всех истиннорожденных. Хочешь отомстить Владиславу за свои руки – мсти сам. Они, – Ханна ткнула черпальной ложкой в толпу примолкнувших мужиков, – отроду не знали, что такое сила. Не ведали, что значит право. Они только тычки, тумаки да унижения от господ видели. А ты просишь их мучителей своих от топи защитить?

– А когда их топь приломает, кто знает, откуда она станет силу брать… – ответил Славко и, видно, попал в самую точку. За столами зашептались испуганно. Что, если и вправду мать-Земля всех магов приберет, на кого тогда набросится топь? Это сейчас она пьет силу из истинных и мертвяков не трогает, а если отведает крови?

– Изломает и в землю уйдет, – отозвалась Ханна. – Я сама видела. Я ведь хоть и мертворожденная, а о силе много знаю. Мать моя золотницей была не последней. На моих глазах топь ее приломала. Я в двух шагах стояла, а сделать ничего не смогла. Как потащило ее по земле к самому оку и стало руки из суставов крутить, мы с деревенскими ее вчетвером тянули. На нас ни царапинки. А ее так и не отпустило, пока от сытости не раздулось и не лопнуло. Я ее руку вот так держала. – Ханна схватила Славко за руку, и он удивился, какая у этой бледной женщины горячая и сильная рука. – А у меня под пальцами кожа ее лопалась, кости ее трещали и переламывались. Не тронула меня топь. И никого из нас не тронет. Не нужны мы ей. Как и Земле не нужны. Истинных магов за неверие и непотребства их наказывает Земля.

– Видно, и тебя кто-то сильно обидел, баба, – усмехнулся Ивайло. Хитер был закраец, знал своих вольных людей хорошо – и видел, что уж слишком чутко внимали вздорной стряпухе его мужички. – Знать, свой счет у тебя к истиннорожденным, раз ты так горячо об их грехах говоришь.

– Верно, обидел, господин Щур, да тем от глупости холопьей вылечил лучше всякого травника, – отозвалась женщина. Будто плюнула.

Ивайло нахмурился: хоть и называла она главаря лесного города господином, а в господстве отказывала. Считала – и не старалась скрыть – простым разбойником, а вот возчика Борислава, похоже, мнила достойным для себя соперником. Не успело родиться в уме Ивайло подозрение – стряпуха подтвердила его. Отворотилась от закрайца и снова обратилась к Славке:

– Не гони, господин Славко, людей на чужую бойню. Может статься, скоро мечи на другое понадобятся. Молодая жена у князя Влада. Если родится у него сын – найдутся те, кто захочет князя извести и стать правителем при малолетнем наследнике. И уж тут не от страхов твоих, господин возчик, а от магов и дружины князя Милоша или Войцеха придется Черну защищать.

Славко глянул так, что женщина осеклась и замолчала, но и сказанного было довольно.

– Это что же, войны ждать? – спросил кто-то.

– Не будет войны никакой, – отозвался Ивайло. – Кто же против Чернца Владислава и его силы пойдет? Уж князь сумеет себя и наследника защитить. А ты думай, прежде чем рот откроешь, глупая баба.

Славко промолчал. Хоть и хорохорился, а что-то было в словах, в самом голосе стряпухи, что заставило его усомниться. Вот только несколько часов назад глядел он сам в радужное око – а серые глаза странной девки на мгновение показались страшнее. Что-то такое было у этой Ханны за душой, что не давало Славке отмахнуться от ее слов.

Ханна опустила голову, не ответила. Мужики начали по одному покидать трапезную. На площадке снова зазвенели мечи. Сначала пара, потом четверка.

Славко уже пожалел, что так накинулся на стряпуху. Не виновата она в том, что творится на душе у бывшего мануса Борислава. Все перемешалось, переплелось. Топь подходит к Черне, ломает людей, истиннорожденных магов. Владислав, которого так долго мечтал увидеть Славко на его собственной Страстной стене, жив-здоров, за злодеяния свои ответа держать не намерен, женился. И верно, скоро подарит юная княгиня Черне наследника. Ивайло все больше на разбой глядит, и благо Черны для него – звук пустой. Закраец он, чужак, ему монета родней, отцов удел его в дикой земле, туда топь когда еще сунется.

Но что будет, если вручит отец маленькому Чернцу в руки страшную силу – радужную топь? Верно, заберет под свою власть Владислав все окрестные княжества, какие пожелает. Да что там – Смерть будет господин Черны на руке носить, как сокола. Пускать, на кого вздумает. А жизнь в мертвые руки бывшего мануса никто не вернет. Как может Земля позволить совершаться такой черной несправедливости?! Душегуб Владислав Радомирович живет и здравствует, мучает в своих подвалах людей, с небовыми страшными силами заигрывает, и все сходит ему с рук. А хорошего человека ломает радужное око, и не остается в жизни ничего, ни семьи, ни дома, ни любимого дела, ни достоинства истиннорожденного. Словно бы появился Славко не в семье гербового мануса, а родился в худой деревне, где вся надежда на вилы и Землицу.

А тут еще эта девушка, Ядвига. Ядзя. Был бы он манусом, не допустил, чтоб такая девушка досталась в услужение Владиславу. Да, девку Влад не тронет, не таков у него нрав. Но рядом с чернским князем быть – все равно что по бритве ходить. В любой миг глянет Влад в мысли. А в голове у любого в такой земле, как Черна, разное бродит. Вдруг да найдется мыслишка, за которую пошлет князь на Страстную стену. А если увидит, что Ядзя рядом с топью у сторожевой башни была, вдруг решит, что она и есть вечоркинская ведьма.

Будь Славко манусом, уговорил бы девчонку не ехать, привел в дом, а там, глядишь, слюбилось бы. Такие, как эта Ядвига, – благословение любому мужу. Сердце у нее золотое, добро, ласку возвратит сторицей. К такой домой спешить хочется, потому что не из-за богатства, не из-за силы, не из-за обещаний она с тобой остается, а оттого, что душой привязана. Ну и что, что в косе у Ядвиги лента дорогая. Видно, согнал ее со двора какой-то богатый дурак, не разглядел в девчонке-мертвячке сокровище. А Славко и рад подобрать, да только где уж… с такими руками.

– Прости меня, Борислав Мировидович.

Возчик задумался так глубоко, что не заметил, как стряпуха принялась собирать миски и остановилась за его спиной, виновато опустив глаза.

– Я не хотела тебя перед людьми позорить, – продолжила женщина, – но и ты меня пойми. Как ни велика твоя боль и как ни хочется тебе отомстить, не клади под Владов костяной нож чужие головы. Совесть – она легка, только пока ты прав, а когда почуешь ее истинный вес, вина тебе хребет сломит.

– Откуда ты знаешь? – огрызнулся Славко. – Вижу, что зла ты на магов. Так меня к ним не причисляй. Был манус Борислав, да весь вышел. Я теперь мертвяк, псовая кость. Но не могу смотреть, как Владислав прямо в мою родную Черну топь приглашает, прикармливает.

– А если ты ошибаешься? – Стряпуха глянула на Славко серыми внимательными глазами, и в этих глазах бывший манус разглядел ум и ту самую вину, о которой она говорила. – Если на уме у Владислава что-то другое. А топь – она за грехи наши наказание.

– Много тебе зла, верно, сделали истиннорожденные. – Славко заговорил спокойнее и терпеливей.

Стряпуху он и впрямь обидел зря. Да, сунулась баба не в свое дело. Но ведь не попусту, не из простого бабьего желания слово ввернуть. Есть что-то у нее на уме и на сердце. И за людей она просит – не для себя выгоды. И возчик решил присмотреться. Раз уж привела Судьба эту женщину к ним в лесную вольницу, значит, нужно было зачем-то.

Собрала плошки, вышла. Неслышно, словно не женщина – тень одна. Словно вместе с верой в магов переломил в ней кто-то самую основу человеческую. Она силой воли да злостью ее срастила, только, знать, душа у стряпухи в шрамах, как руки у возчика.

– Что, Борислав, уела тебя стряпуха? – усмехнулся Ивайло, сверкнув волчьим глазом. – Осторожней будь. Мужики тебя хорошо слушают, а тут так с бабой опростоволосился.

– Бабе уступить не грех. Все от бабы родились, – отмахнулся Славко, вышел вслед за Ханной. Нагнал у ручья, куда поволокла стряпуха чаны полоскать.

– Ведь и мать твоя была ворожеей, Ханна, – продолжил он прерванный разговор. – Отчего же тогда ты всем людям не доверяешь? Или не всем? Обидел тебя кто-то один, а ты на всех тень от этой обиды бросила.

– Умен ты, Борислав Мировидович, – отозвалась стряпуха. – И понял все скоро. Да, обидел меня один маг. Едва не отдала я Землице душу. Помогла я ему, вылечила, а он, как почуял силу, рванул, не думая. Взял то, чего не дозволяли. Едва не погибла я тогда. За полог Погибели заглянула и кое-что увидела. Если б не этот проходимец, – стряпуха потрепала по широкому лбу сидевшего под столом гончака, – кончилась бы Ханна в тот день. Потому что силу свою истинные маги ценят больше чужой жизни. И ты не лучше того, другого. Вы, истиннорожденные, ради своей треклятой силы любого удавите. У меня с магией и радугой свой разговор. Поэтому и пришла я в ваш вольный лесной город. Потому что здесь ни одного мага нет, некого мне опасаться у вас. За добро ваше плачу, чем могу. Готовлю вот, а придет нужда – я травница хорошая. Но если решишь прогнать или Щуру вашему выдать, что я не простая стряпуха, – пойму. Ивайло – разбойник. Ему длинная деньга верней короткой дружбы. За меня дорого дадут.

Славко отодвинулся, отталкивая женщину. В одно мгновение понял он, кто перед ним. Словно молния в мысли ударила.

– Так ты… Так за тобой…

– Да, – ответила стряпуха, опустив руку на голову своего гончака, тот заколотил хвостом по полу и ласково ткнулся носом в подол хозяйки. – Я вечоркинская ведьма. Меня Владислав везде ищет. Потому я и пришла в ваши места. Не желаю бегать больше – пригляжусь, что здесь у вас да как, и выйду сама к Чернскому хозяину. Дело есть у меня до него. Но ты не пугайся, топи открывать я не умею. Закрыть могу, если успею, но только когда она уже мага зацепила. Да и поняла я это поздно, иначе не позволила бы матушке погибнуть от радужного ока. Так что решай, Борислав Мировидович, остаться мне или своей дорогой пойти. Решение твое приму. И еще раз прости, что перед людьми твоими так говорила и что пришла к тебе на порог, не открыв правды.

Славко задумался. Первая мысль была гадкая, злорадная, мол, ищет Владислав вечоркинскую ведьму по всем окрестным землям, а она у него под носом в лесу живет, щи варит. Вторая – страшная и малодушная: не согнать ли ведьму, что с радугой знается, со двора от греха. Вдруг наведет ее чудесный дар Владислава на вольный город.

А третья – нетопырем пересекла все прочие: удержать, связать, поторговаться с князем, выкупить за жизнь ведьмы если не силу, то хоть правду.

И стало вдруг так страшно, что заныло в груди, защемило.

Такую вину никто простить не может. Не в человеческом это обычае, душу родную собственной рукой Землице на покаяние отправить, Цветноглазую в дом пригласить да упрашивать.

Агата опустилась на пол у ног спящей тяжелым сном дочери, вытащила из-за пазухи оберег с бяломястовской землей, припала губами, не переставая молиться. И сама едва ли ответила бы, о чем просила жарче: чтобы осталась жива неразумная преступница-дочь или чтобы не проведал зять о страшном ее поступке.

Одна оставалась надежда – что и вправду так силен князь, как все о нем говорят. Что не сумело пробить защиту княжескую убогое нянькино колдовство.

Показалось Агате, что немного прошло времени. Только раз, другой уж приходили от господина спрашивать, здорова ли княгиня и будут ли госпожи к столу.

Наконец пришлось подняться, причесать растрепавшиеся волосы и со всяческим тщанием уложить под кичку. Хоть и дрожали ноги, и подгибались от тоски и страха, надо выйти, отужинать, успокоить зятя. Не ровен час сам заявится. И тогда Эльке лучше уж и не подниматься.

Агата подняла голову, расправила плечи, кликнула девку да приказала у двери опочивальни стеречь. Мол, княгиня Чернская отвар целебный выпить изволили ради здоровья будущего наследника. Костьми ляг, а не позволяй, чтоб тревожили.

Служанка закивала, кривясь под тяжелым взглядом княжеской тещи. И Агата с досадой подумала, что много воли Владислав дает своей прислуге. Не патлами трясти надо, а в ножки поклониться да толком отвечать. Уж на что глупы были девки в Бялом, а чернские и того хуже. Жаль, уговорил муженек оставить Ядзю Кубусю. Батюшка – шленда бесстыдная и думает сына девками от душевной тоски излечить.

А здесь Ядзенка была б при деле. Няньку к Эльке пускать нельзя. Жалко со двора согнать. Двадцать лет рядом, под рукой, ради своей Эленьки в узел завяжется. А гляди ж ты, на какую мерзкую глупость сподобилась. Ребенка извести. Князя будущего. Чернского и бяломястовского, шутка ли.

Владислав сидел уж за трапезой. И в какой-то миг показалось Агате, что он все знает. Так и обмерло сердце. Князь был суров и задумчив. Две складки залегли между бровями. Агата неторопливо подошла к столу, позволяя слугам суетиться вокруг нее с подобающим подобострастием. Но вопреки ее ожиданиям зять только махнул рукой: присаживайся, мол, змея-матушка.

– Что голубка моя? – рассеянно спросил он, глядя не на тещу, в полный кубок, словно надеясь прочесть что-то в его темной глубине. – По мужу не скучает?

В ответ на едва уловимую его насмешку Агата сжала губы, отпила из своего кубка, словно говоря: по твоему, зятюшка, приказу, отвечать не стану.

– Здорова ли Эльжбета? – строже спросил Владислав, поднимая глаза на тещу. И Агата поняла, что теперь уж надобно отвечать.

– Здорова, – сквозь зубы процедила она. – Дурно ей днем сделалось. Пришлось заклятье целебное на нее наложить да травками попоить. Грустит моя голубка, что муж ее видеть не желает. О наследнике своем совсем не печется.

– Знала твоя дочь, за кого замуж шла, – бросил Владислав, показывая, что кончен разговор, но Агату словно ветер в бок толкнул.

– Знала, что за князя, да не ведала, что за мертвеца ходячего, от которого и доброго слова не услышишь, – выпалила она и даже не успела испугаться собственным словам. Князь холодно смерил ее взглядом.

– И верно, матушка Агата, за мертвеца, – хрипло проговорил он. – Только что-то ни разу ни ты, ни доченька твоя, голубка моя златоволосая, не спросили, всегда ли я был таков. Не у меня, так хоть у мужа своего спросила бы, тещенька. Может, рассказывал он тебе, когда сватал, как из второго сына в наследники княжества вышел?

Глаза Влада полыхали таким небесным огнем, что Агата дрогнула, чуть подняла руку, словно заслоняясь от княжеского гнева. И в то же время гулким эхом отозвались в сердце слова. Знала Агата, что был Казимеж в чем-то перед Владиславом виноват. А вот в чем – не ведала. Обмолвился только однажды муж, что давно это было. А кто старое помянет – тому глаз вон. Влад не стал поминать. Снова опустил голову, задумался. Будто забыл о том, что все еще сидит за столом перепуганная теща.

Агата ругала себя почем свет. Зачем гневила, зачем травила душу. Теперь, ежели что, вдвое страшнее будет Владова расправа.

В дверь сунулась девка. Агата сперва вздрогнула – не та ли, которую у двери Элькиной сторожить посадила. Не стало ли хуже дочке. А потом выдохнула – другая девка. Тут, в Черне, все служанки на одно лицо: чистые, холеные, круглые, напуганные.

А следом за девкой, как всегда лишь с легким поклоном и не снимая перед господами вечного своего плаща, словно и не холоп, явился великан Игор. Глядя на то, как тот без чинов склонился к уху князя и что-то шепнул хозяину, Агата пожалела, что они не в Бялом. Уж Казимеж на что тряпка, а вбил бы науку послушания в голову чудовищу, знал бы, как к господам обращаться, как низко кланяться.

Но Владислав только подался вправо, чтобы лучше слышать, о чем толкует слуга.

– Прощения прошу, драгоценная тещенька, – с кривой усмешкой проговорил он, поднимаясь из-за стола. – Дела княжеские ждут. А вы трапезничайте, ни в чем себе не отказывайте. Игор говорит, девка какая-то вас за дверью дожидается. Из ваших, из бяломястовских…

Князь кивнул, оборвав себя на полуслове, и вышел. Игор, согнувшись, нырнул в двери вслед за господином.

Агата дождалась, как стихнут шаги. Поднялась и направилась следом.

– Девка где? Та, что из Бялого? – грозно спросила у стоящего в дверях слуги.

– На кухне, знать, госпожа, – неловко переминаясь с ноги на ногу, ответил тот. – У нас, ежели кто с дороги, князь велит сперва кормить.

– Не знаешь, а отвечаешь, – напустилась Агата, вымещая на бедняге накипевшую злость. – Да и какой спрос с тебя, дурака, когда ты ровно стоять не умеешь. Ко мне девку проводи… как поест.

Ядзя была не чета чернским увальням, явилась тотчас. Бухнулась в ноги и тихо запричитала, как рада видеть дорогую княгиню-матушку. Агата подняла, погладила по русой голове.

– Что приехала, Ядзенка? – спросила она.

Глаза девушки блеснули слезами. Ядзя скривила губы, стараясь удержаться от рыданий.

– Проведать вас господин Якуб послали, да весточку передать, что все в Бялом тихо да мирно. Чтобы вы, матушка, не беспокоились.

– Знаю я это «мирно», – отмахнулась Агата. – Князь-батюшка девок щиплет да упивается, а Кубусь небось и из дому не выходит.

При упоминании о наследнике Бялого Ядзя опустила голову, коса с синей лентой соскользнула с плеча на грудь. Агата взяла в руки косу, коснулась пальцами дорогой ленты.

– Что, со двора согнал? – спросила она так тихо, что удивительно было, как служанка услышала. Та залилась краской. Кивнула. Слезка, крупная, чистая, сорвалась с кончика курносого носа девушки и разбилась об пол рядом с башмачками княгини.

– Говорила я, надо было с собой тебя взять, – утешила Агата. – И там толку не вышло, и здесь была бы полезней. Хотя с твоим-то языком… Ты ведь, Ядвига, языком, что помелом, машешь. Тут, под боком у нашего сокола, радуги ему в печень, тем, кто болтает, живется худо. Но верю, Ядзя, что сама Землица-заступница тебя ко мне послала. Только нынче о тебе вспоминала. Знать, услышала родимица мои мольбы. А значит, и таиться от тебя не буду. Эльжбета Казимировна, госпожа твоя, занемогла, да так сильно, что не знаю, проснется ли.

Ядзя прижала руку к губам, недоуменно посмотрела на строгое, потемневшее, но спокойное лицо грозной хозяйки Бялого.

– От тоски по своему дальнегатчинцу едва жизни не лишилась. Бежать думает. Потому нам с тобой, Ядзя, смотреть нужно денно и нощно, чтобы ласточка наша дурного не сделала. А иначе – одна радуга ведает, что случиться может. Хотел Владислав добром Бялое получить. А если добром не выйдет? Могут ли Казимеж с чаркой да перстеньком или Кубусь с платком своим да без самой завалящей ведьмачьей силы против него выстоять. Если станет князь мстить за нерожденного наследника – и Бялое возьмет, и жизни наши.

– Зачем ему Бялое? – подала голос Ядзя. – Вон, в Черне у него как хорошо. И богатый город, и красивый. Нешто ему еще нужно?

Агата замолчала. Уж не поверять же болтушке Ядвиге всего: сомнений, догадок, страхов. Знать, давняя злоба у князя Влада на бяломястовского господина. И Казимеж о том проговаривался, да не рассказал всего. А раз Казимеж не нашел чем прихвастнуть, значит, скверное было дело. И за это скверное Владислав теперь спрашивает.

– Вот что, Ядзя, – наконец пробормотала княгиня, – не нам с тобой в мысли Черного Влада лезть. Это он в наших мыслях читает, как в открытой книге. Не болтай да не выдумывай, чего не знаешь. А вот если услышишь что или увидишь, тотчас мне говори. Будешь при Эльжбете день и ночь. Не как прислуга – как подруга, советчица. Обе вы молодые, обе красавицы, обе по любимому тоскуете…

При этих словах Ядзя потупилась, захлопала ресницами, сдерживая слезы, но Агата словно не заметила ее грусти, продолжила:

– …скорее друг друга поймете. Развлекай, песни пой, сказки сказывай, шейте, гуляйте, в храм ходите, только чтобы поменьше наша голубка задумывалась. А если вдруг окажется где-то поблизости Тадеуш, все, что хочешь, делай, костьми ляг, а его к Эльке не пускай.

– А если бежать задумает?

– Не убежит, – ответил Влад, облокотившись на подоконник и глядя, как старик семенит через площадь к княжескому крыльцу. – Останется, Коньо. Ради жалованья хорошего, крыши над головой, места при сильном господине – останется. Старый прохвост думает, что, когда распахнется топь, успеет утечь. Но у меня на сторожевых к западу ребята крепкие, рот закроют, чтоб не колдовал, удержат. А уж как топь зацепит – сама потащит. А старик мне поблизости нужен, чтоб утром кликнул – к вечеру привезли. Не все он мне о вечоркинской ведьме рассказал. Кто-то, Коньо, мысли его от меня загораживает. Сильный. Может, и сама Агнешка эта постаралась. Только кажется, что знакомый кто-то, колдовство крепкое, ничего не скажешь, но все чувствую, словно след знакомой силы в мыслях у нашего старого проходимца.

Коньо залопотал что-то о высших магах, о силе Влада, против которой только безумец пойдет… Но Владислав не слушал. Оглянулся через плечо на Игора, безмолвно нависшего над раскрытой на столе книгой. Солнце било в окно, заставляя масляно поблескивать росписи на стенах. Потому Влад и вызвал к себе Конрада и Игора сюда, наверх, в башню, а не в подвал. В подвале были колбы, травы, тянуло кровью с ледника. А здесь дышалось привольно и легко. В высокие окна лился солнечный свет, ярче которого не создать никакой волшебной силой, хоть тысячи шаров зажги. И Влад подставлял лицо этому свету, чувствуя, как лучи касаются мягкими пальцами складок между бровями.

Мама любила здесь сидеть. Вышивала у окна, а рядом девушка раскладывала для нее драгоценные шелковые нитки. Мама была из беляничей, и узоры у нее выходили нездешние, чужие. Птицы не чернские – волшебные птицы, какие только в густых белянских лесах водятся. И песни такие же.

А они сидели подле нее и слушали – мальчик и юноша. Она звала их по-своему: Владик и Казимир. Не был тогда этот желтоволосый юноша ни князем, ни даже наследником. Наследовал Бялое старший брат Казимежа – Желек. Желеслав Бяломястовский. А Казика отправил отец в Черну, и в те времена богатую, сильную. Отправил учиться уму-разуму, смотреть, как знающие люди землю свою блюдут, княжение справляют, народ в мире и благоденствии сохраняют.

А Казимеж все больше проводил время не с князем Радомиром, а с наследником Владеком. Не гнушался детскими забавами. Сколько окрестных полей проскакали они бок о бок, без седла, одетые, как простые горожане. Сколько выстругивал ему друг Казик деревянных мечей и стрел, подставлял себя под первые робкие детские еще заклятья, валялся в пыли, уча княжича борьбе, посмеивался над стариком Годзимежем, воспитателем чернского наследника, над старым магом Мечиславом, первым и последним его учителем.

И в ту страшную ночь искал Владислав своего друга, звал, перепачканный кровью, родителей, просил о помощи. Но Казимеж был уж на полпути в родное Бялое…

Владислав тряхнул головой, отгоняя непрошеные воспоминания. Тридцать лет назад это было. Уж теперь он в отцовский возраст вошел, не к лицу припоминать детские страхи. Нынешний Казимеж – не тот юноша. Не осталось в глазах заплывающего жиром пьяницы и потаскуна ни единой искры. Может, вина его извела, может, нрав скотский, только былое отмщено. Оборвалась леска, что была у Влада на тестя, – а значит, нет того больше среди живых. И вспоминать о нем более незачем.

– Это все тещенька, ведьма, – подумал Владислав, разминая ладони, что будто сами собой сжимались в кулаки. – Мертвец, говорит… Не болит у мертвецов сердце.

Владислав о мертвецах ходячих много знал. По молодости, как силу пробовал, делал таких. Десяток или два сделал. Да только толку от них как от слуг не было. Тычутся, бродят, а сделать что – беда одна. В бою от мертвецов тоже пользы мало. Отповеди за них нет – вот маги и рвут силовыми в клочки. Только слизь да шматки тухлого мяса. Потому и забросил это дело князь. С живыми сподручней. Живые и за страх, и за совесть хорошо служат.

Конрад – за страх. И старик этот, Болюсь, ежели понадобится, тоже за страх горы свернет. А вот Игор – за совесть.

Великан склонился над книгой, длинные белые патлы касались страниц.

– Неужто и вправду Бяла? – прошептал он, взглянул на князя в недоумении. – Говорили, уж не родятся больше. Может, врет старик? Устроиться потеплее хочет, вот и водит нас за нос?

Игор нахмурился, но князь только усмехнулся в ответ на опасения:

– У нашего батюшки Болеслава поджилки ходуном, а ты его в обмане подозреваешь, – утешил Игора хозяин. – Хоть и занавесил кто-то его мысли, а все-таки я высший маг. Увидел кое-что. Не лгал нам старик. Сама ему ведьма сказала, что сила ее не берет. Так что, Игор, может статься, Бяла пожаловала.

Князь замолчал, указал глазами на двери. Игор закрыл книгу и сунул под плащ. Конрад торопливо подошел к створке и распахнул ее как раз в тот миг, когда слуга, робея, потянулся к медному кольцу. Из-за плеча холопа выглядывал плешивый словник Болюсь.

– Заходи, батюшка, – велел князь.

Старик засеменил к нему, кланяясь, и попытался припасть к господской ручке. Владислав стряхнул с руки липкие губы словника, отошел от окна.

– Ты давече службу тебе найти просил, – сказал он сухо. – Службы в Черне всем хватит. Потому нашел я тебе местечко при сторожевой башне.

– Батюшка-князь, Владислав Радомирович… – Старик замотал головой, в ужасе пятясь. – Так там же топь… Радуга…

– Третьего дня закрыли, – ответил Влад. – Скоро не откроется. А жалованье я положу такое, что уж не нужно тебе будет в почтенные твои годы в рваном шатре на ярмарках да базарах девкам зубы заговаривать. У тебя, старик, на Конрада петелька словничья есть, потому в Черне тебя не оставлю, не обессудь. Но посылаю недалече. При башне в Яснинках будешь. Полдня пути, если конь хороший. И жди – позову. Раз уж ты говоришь, что вечоркинская девка на двор ко мне должна пожаловать, пригодишься, чтоб ее распознать, пока беды не наделала. А коли еще видение о ней у тебя будет, сам приходи или голубя пошли. Игор!

Князь обернулся, указал кивком великану на старика:

– Выдай-ка нашему дядюшке гербы да свиток к Яхиму, чтоб принял у себя в хозяйстве дорогого гостя.

– Как звать тебя, батюшка? – отозвался Игор, кивнув хозяину.

– Словник Болеслав, – трясясь всем тело, ответил старик, пока великан обходил его кругом, прикидывая на глаз, какую одежду приказать подать для нового башенного сторожа, – из Моховиц.

– Далеконько ты забрел от родных Моховиц, – усмехнулся Влад, видя, как словник опасливо оглядывается на сурового великана. – Там ведь и до Закрайних гор недалеко, да, Игор?

– Недалеко, – сумел трясущимися губами выдавить из себя словник.

– И с братьями да соплеменниками нашего Игора небось приходилось встречаться.

Великан сделался пасмурнее тучи, но князь подошел, легко коснулся его плеча.

– Знать, потому, как ни глянешь ты на моего товарища, так у тебя кадык ходуном ходит да колени подкашиваются, – продолжил князь.

– Уж кто встречался с закрайцами, не забудет, – прошептал Болюсь, – голова запамятует, так коленки напомнят.

– Так вот… – И голос князя из спокойного, веселого стал сухим и властным. – Забудь. И коленкам растолкуй. Игор хоть и закраец по рождению, с братьями своими давно связи оборвал. Теперь он чернский житель и первый мой помощник, а потому – увижу еще раз, паскудная твоя плешь, что ты на него с таким страхом смотришь…

– Владек… – начал было Игор, вступаясь за старика.

– Увижу еще раз, что ты по трусости друга моего и слугу позоришь, – продолжил Влад и внезапно замолчал, позволяя словнику самому придумать себе кару. – Теперь иди, отныне Игор между мной и тобой будет. И все, что хочешь ты мне сказать, ему сказывай. Все, что пожелаешь мне передать, только ему в руки доверяй. Понял… батюшка?

Осознание беды медленно приходит. Сперва постоит в дверях страшная мыслишка, вертя, как кошка, черным хвостом. Потом нырнет в голову, и уж не выживешь ее оттуда.

Никто не ведает, разве ветер один, что в голове у безумца делается. А в том, что безумен молодой князь, Иларий уж и не сомневался. Словно бы раскололась душа у Якуба – до полудня ходил он сам собой, дворне чубы драл, с главами городских родов в разговоры пускался – только глаза из-под белого платка блестели. А как переваливало солнце за полден, словно бы кто подменял молодого бяломястовского хозяина. Запирался Якуб в своем крыле, и ладно если плакал да молился, а то принимался кричать, об стены биться, да так, что весь платок в крови.

Того двору было не видно. Тому один свидетель был, верный Илажка.

Иларий устало потер глаза, прислушался, как за стеной бьется и надрывно плачет Якуб. Присел к столу, зажег еще одну свечу. При свете-то оно сподручней. А то из-за стенаний княжеских и у самого на сердце темно, все кажется, что тени из углов тянут к нему руки, что мертвый Казимеж стоит за окном в ночи и смотрит на него с укором и немой просьбой спасти наследника.

Спасти? Ценой собственной шкуры? Не много ли просишь, князь Казимеж?