Вдова на выданье

Глава шестнадцатая

— Образумься сперва, дура старая! — не остался в долгу Обрыдлов, и старуха зашипела, как оплеванный утюг. Я надеялась услышать что-то для себя важное, но меня постигло разочарование. Агафья, продолжая шипеть, унеслась с прытью, для ее возраста удивительной, а Обрыдлов принялся орать на Силу — все-таки на Силу — из-за какого-то амбара.

Я прижала к себе саквояжик и решительно выбралась из-за занавески.

— День добрый, батюшка Пахом Прович! — учтиво проговорила я, и Обрыдлов прервался на полуслове и воззрился на меня с видом человека, к которому зачастили милостыню просить. — Уделите четверть часа вашего времени, я вам долг привезла.

Осторожнее надо быть с такими сенсациями, этак к Пахому Провичу небезызвестный Кондратий наведается. Но я уже потеряла берега:

— Я узнала, куда Матвей клад запрятал.

Сила навострил уши, Обрыдлов очнулся и велел ему проваливать, а мне — зайти в кабинет. Я проводила Силу недобрым взглядом, потому что Обрыдлов ему поесть принести не повелел, а сам Сила не догадается, и быть мне полуголодной.

Я широким шагом победителя прошествовала в кабинет, сглотнула вязкую слюну и со стуком поставила саквояж на стол. Обрыдлов, не торопясь, уселся, прищурился на логотип банка, я, заметив, как он скуксился, довольно кивнула и тоже села.

— Да, Пахом Прович, здесь у меня деньги. — Вряд ли он соберется меня грабить, но если да, то я сама виновата — никому не сказала, куда поеду, да и зачем. — А деньги я получила за продажу драгоценностей. Тех самых, которые дарил мне Матвей.

Обрыдлов размеренно стучал по столешнице короткими сухими пальцами, громко дышал и смотрел стеклянными глазами поверх моего плеча. Я сообразила оглянуться — на платье красовался призрачный шарик пыли.

— Спустя рукава ваша девка убирается, — с глупенькой улыбкой сказала я. — Я в вашей приемной спряталась за занавеской, мне с Агафьей Ермолиной встречаться никак не с руки.

В лицо меня Агафья знать не знает, и странно это или в порядке вещей? Но спрашивать у Обрыдлова о брачных традициях я разумно поостереглась.

Обрыдлов встал, отправился к уже знакомому мне шкафу, долго там копался, я почесывала от волнения мочку уха. Закладную на три тысячи он мне уже отдал, был бы с нее толк, чем он сейчас собрался порадовать или, наоборот, сбить с меня спесь? Но Пахом Прович вернулся с пустыми руками, и я решила поверить на слово, что долг составлял всего три тысячи и ни единым грошом больше.

Я открывала саквояж и отсчитывала деньги с убеждением, что совершаю ошибку. Выражение лица Обрыдлова оставалось нечитаемым, и даже когда он пересчитал ассигнации и спрятал их в ящик стола, оно не изменилось.

— Где Матвей драгоценности-то зарыл? — не вытерпел Обрыдлов, и я притворилась, что замялась.

Я могла ответить, что не его это дело, но рассчитывала на большее, чем на вымученное гостеприимство.

— Он их и не зарывал, Пахом Прович. Это я их запрятала.

Умение блефовать — ценнейший навык, какую эпоху ни возьми. Обрыдлов владел этим искусством в совершенстве. Он мог спросить, какая вожжа мне попала под хвост с этими украшениями, но он предпочел, чтобы у меня самой зачесался язык рассказать, как все было. Ясно, что здесь ошибался он, рассказывать было нечего.

— Сколько-то я еще раздам важных долгов, но часть денег у меня после всего останется. Тысяч десять, по моим расчетам. Я у вас в долг, Пахом Прович, не прошу, только дайте мне толкового человека. Такого, кто мог бы проконтролировать маляров, столяров, плотников да нашего же брата-купца. С деньгами я справлюсь, с качеством работ и товара — не думаю.

Хоть бы мускул на его лице дрогнул, но нет, и несмотря на очевидную злость, я ликовала. Так, вероятно, заброшенный черт знает куда человек торжествует, заслышав родную речь.

— А мне что за резон тебе человека давать, матушка ты моя? — безразлично пожал плечами Обрыдлов.

Если браки заключаются на небесах, сделки, очевидно, — в предбаннике преисподней. Черти азартны, им развлечение — ставить на одного или другого.

— Чем-то и вы торгуете, батюшка Пахом Прович, — со всем почтением усмехнулась я. — Ткани, а может, и бакалея, и что еще, понравится мне товар — брать буду у вас исправно.

Устроит ли Обрыдлова невеликий, на самом-то деле, оборот ресторана, нервно подумала я, пусть сейчас ему цифры называть необязательно…

— И сколько брать будешь?

Старый ушлый чертяка, и знала бы я, в чем они тут измеряют поставки.

— Пару подвод в месяц на первое время, — секунду подумав, прикинула я вслух. Подробности после.

Обрыдлов опять поднялся, грохнул ящиком, поплелся с полученными от меня деньгами к шкафу, повернувшись ко мне спиной, долго их прятал, я сидела, фыркая про себя: я перед ним «засветила» капиталы, он передо мной — место, где хранит сбережения. Мне, возможно, стоило оставить деньги в банке, немудрое решение — тащить их в мой клоповник, но… кажется, я накосячила где-то на год вперед.

— Ступай, — не оборачиваясь, сухо посоветовал Обрыдлов. — Хороша, матушка, обе вы хороши, — добавил он, подразумевая, видимо, Агафью и ее просьбы. — Ступай, да сундучок схорони хорошенько, а лучше в банк опять съезди да там оставь. Не ровен час, Олимпиада Львовна, не ровен час. Город нынче пакостный, неспокойный.

Я захлопнула крышку саквояжика, под нос пробормотала прощание и вышла. Может быть, я, как и Агафья, сунулась к Обрыдлову в неудачное время, и даже три тысячи долга не исправили ему настроение, а может, он и без того зарекся раздавать деньги направо-налево. Но совет насчет банка мне понравился, и я, поймав лихача, опять поехала в Купеческий банк.

На этот раз меня проводили в подобие операционного зала, пожилой клерк выдал мне в обмен на ассигнации самую настоящую чековую книжку, и я не могла перестать на нее пялиться. Она почти ничем не отличалась от тех, которые существовали не то что в мое время — в моем мире, но была примитивной настолько, что при должном умении подделать чек не составляло никакого труда. Я вспомнила предостережение Обрыдлова насчет пакостей, поняла, что никак не смогу им противостоять, и уныло побрела к выходу.

Когда я вернулась в квартиру, время уже перевалило за три часа дня, небо расчистилось, и хотя солнца не было видно, синие пятна проглядывали и обнадеживали. Немного денег на расходы я себе оставила и заехала в ряды — не те, где я очертя голову спланировала самую настоящую авантюру, а в ряды попроще, и купила детям одежду. Себе я ничего не присматривала, обойдусь: пока не пойму, какие траты мне предстоят, разбрасываться деньгами не стану.

Евграф успел обернуться с покупками и даже перетащить часть мебели, как я ему приказала. Меня удивило, что купленные кроватки требовали сборки, и посреди будущей детской валялись детали, с которыми Евграф, впрочем, без заминки управлялся. Я постояла, посмотрела за его работой, пока он не поднял голову, не заметил меня и не встал.

— Я, барыня, у мебельщика задешево купил, — извиняющимся тоном объяснил Евграф. — Оно, вон, недоделано, а потому дешевше сторговались. Так я соберу, ума-то тут много не надо.

— Ты молодец, Евграф, — похвалила его я и вытащила из рукава заранее засунутую туда ассигнацию. — На вот, возьми десять целковых. Это тебе за драгоценности спрятанные. И… сколько там осталось от кроваток денег? Три целковых возьми. Ты заслужил.

Заслужил ты намного больше, дружище, но пока у меня нет возможности отплатить тебе, как ты того достоин. Будет и на нашей улице праздник, время придет.

— Благодарствую, барыня, — Евграф принял ассигнацию, заботливо сложил ее и засунул в вонючий свой жилет. — Я тотчас закончу.

— Погоди, — нетерпеливо отмахнулась я, — после закончишь, сходи в участок. Может, известно что о смерти Зинаиды уже?

Я не рассчитывала, что доктор в принципе что-то узнает. Причина смерти и содержимое кастрюли в мое время однозначно указали бы на преступника. В это время хорошо если обнаружат наличие яда, но отрицательный результат — тоже результат.

— Так был я уже, барыня, — прогудел Евграф, и я сделала охотничью стойку, мысленно чередуя подзатыльники с оплеухами. На что я надеюсь — опять на чудо, и сколько за эти три дня было чудес, лимит исчерпан. Но каков Евграф — золото, а не мужик! — Про каструль не знаю, не сказали мне про то, а про Зинаиду…

Он замолчал, потирая руки и почему-то пряча глаза. Я едва не подпрыгивала — все потому, что иногда лучше уже получить отказ, чем томиться и маяться.

— Хлебный цвет ее извел, — проговорил Евграф так тихо, что мне пришлось до боли напрячь слух. — Только, барыня, пошто она корень тот пила, когда брюхатой-то не была, доктор не знает.

Они издеваются оба, и доктор, и Евграф? Или тут свои тайны следствия?

— То есть как это он не знает? — рявкнула я, не сдержавшись, и Евграф ответил мне совсем уже шепотом. — Громче, что ты там мямлишь?

— Я, барыня, говорю, что так и не знает. Не то что брюхатая Зинаида не была, а и никого не познала, — уставившись в пол и приобретая цвет ядреной вишни, выпалил Евграф, но мне было не до того, чтобы задаваться вопросом, что за отношения у него были с покойной.

Лариса вопила, что Зинаида гулящая, и вдруг выясняется, что она в свои годы девственница. Мне изумиться или подумать, что со всем этим вообще не так?

— У нее были новые чулки, — просипела я, будто спросонья или с мороза. Давай, брат, выкладывай все, что знаешь, но не выдумывай, чего нет, никаких богатых кавалеров, которым ничего, кроме ласкового взгляда, от бедной прислуги не надо, никаких одержимых женской красотой князей. — Новые чулки. Дорогие, наверное. И стоптанные ботинки.

Евграф продолжал переминаться с ноги на ногу, вымученно смотрел то на мебель, то на меня, и я — куда деваться! — махнула ему рукой, мол, продолжай. Евграф понял мой жест по-своему и вернулся к сборке кроваток, но я никуда не ушла, стояла у него над душой, и это его здорово выводило из себя. Но он молчал.

— Откуда у нее новые чулки, Евграф?

Мне померещилось, что мысленно он меня обматерил. Смачно так, цветасто, и даже не за что было на него ответно рычать. Кто бы ни одарил Зинаиду дорогими подарками, это явно был не работник в нашем нищем доме.

— А Лариса Сергеевна полагает, что Зинаида была гулящей девицей… — сказала я и встала возле самых кроваток. Под мою ногу попал какой-то винтик, Евграф смотрел на мой ботинок, жевал губами, но упрямо не открывал рот. Я пошла на явную провокацию. — Но я-то знаю, что не была. А хлебный цвет выпила. Зачем?

Евграф, который уже протянул к моему ботинку руку, тяжело выдохнул и выпрямился. Он стоял на коленях, но все равно он крупный, крепкий мужик, а мне все еще так непривычно ощущать себя маленькой. Как будто никто не принимает меня всерьез.

— Надобно, барыня, барчаток привезти, — напомнил Евграф, вместо того чтобы хоть немного прояснить мне чертовы информационные потемки, в которых я блуждала без надежды увидеть свет. — Негоже им в доме том без вашего догляду быть.

Я кивнула и сделала шаг в сторону — и правда, то, на чем я стояла, оказалось очень нужно Евграфу. Вот если бы еще он язык вытащил из своих широких штанов, мы были бы квиты.

— Почему ты так боишься за моих детей? — спросила я как можно равнодушнее. — Они постоянно с Прасковьей, ей доверял мой отец, значит, и я могу доверять. Тебе ли не знать. А смерть не последняя, ты сказал, только вот чья?