Васка да Ковь (СИ)

История третья. Вспыльчивые люди

Вот это был замок что надо. Настоящий боевой замок, с рвом, с толстыми стенами, с подъемным мостом, с массивными тяжелыми воротами и многочисленными шрамами-выбоинами, оставшимися от давних сражений.

Но цепи моста давно никто не смазывал, ворот утонул в рже и порос мхом, да и сам мост почти врос в землю. Ворота скрипели просто невыносимо, а открывать Васке их пришлось самому: никаких слуг, никаких метелочек, пустой двор, на который, казалось, давно не ступала нога человека.

Вылитый заколдованный замок из сказок. Не хватало только разросшегося по стенам плюща, да и то, может, он рос на другой стороне замка, она же еще не все видела.

Ковь поежилась.

Где замок — там чудовище.

А она, сталбыть, красавица? Ковь тряхнула головой, отгоняя бредовые мысли. Сдула с носа челку: надо бы постричься, мешает. А лучше что-нибудь удачно спалить, а то вдруг за время долгой и почти спокойной поездки у нее отросли еще и брови?

Не хотелось быть даже неудачной пародией на красавицу (неудачной пародией вообще быть не хотелось), мало ли, перемолет ее сказка? И станет она всепрощающей девой-книжницей, доброй и скромной… тфу, гадость.

Никакая сказка не засунет ее в платье, или она будет не Ковь!

Ковь похлопала Кирочку по макушке:

— Эй, тухлятина? Будешь красавицей?

— Чего? — Переспросила та недоуменно, — Забыла, что ли? Я уже никем не буду.

— Ты это заканчивай. Не обязательно местному чудищу знать, что ты мертвая.

— А что? — Прошипела Кирочка, — Он слепой, да? Не догадается? Так! Подожди-ка, я поняла, к чему ты клонишь: та дурацкая сказка, да? Ну-ну, я росла в месте, где такие бредни популярны, не удивляйся! Но я в них не верю. Как-нибудь без меня. Если уж идти за чудище, то пусть у него будет хоть что-то кроме доброй души, как по мне. А тут… Ты погляди на этот замок: тут даже и запаха денег не бывало. Я богаче, чем местное чудище, да что там, даже ты богаче, чем местное чудище, у тебя хоть деньги с Васкиного доспеха на сохранении, ты хоть знаешь, как серебрушка выглядит…

— Откуда…

— Да вы вечно языками как сцепитесь, так и треплете. — Отмахнулась Кирочка, — Так вот, я, все-таки, почти признанная дочь барона. Что мне какой-то обнищавший рыцарь, а? Выросла бы, не пошла б. Я русалка, моя роль проста: я не спасаю, я топлю. Совсем другая сказка.

Казалось бы, зачем нечисти — деньги? Кирочка цеплялась за чужую житейскую мудрость и, как всегда, когда обращалась к своему русалочьему началу (в худшем его, том самом, нечистом смысле), казалась уже не маленькой девочкой, но радраконенной карлицей.

Глядя на ее искаженное в циничной усмешке лицо, Ковь будто на мгновение увидела свое подернутое рябью отражение в взбаламученной чьими-то грязными ногами воде…

— А я тогда — почти беременная. — Выдала поспешно натужную остроту Ковь, решив не напоминать Кирочке про Фылека, потому что стоило русалочке про это спасение напомнить, как она становилась совершенно невыносима. — это ж надо, почти признанная… Все забываю спросить, как там Етель?

— Елль? Да все так же, только сидит теперь не в реке, а в замке, книгами обложился… — Кирочка зябко поежилась, спрятала заострившиеся зубки. — Я еще немного с вами…

— Да не вопрос, обговорили же. — Пожала плечами Ковь.

Имя брата возвращало девочку. Но надолго ли этого хватит? Сегодняшняя Кирочка, казалось, балансировала на грани. Что-то в ней стронулось, и не в лучшую сторону.

Подошел Васка с Фылеком, уже без лошадей. Васка перестал что-то тихо Фылеку выговаривать, взъерошил тому волосы и, подхватив Ковь под локоток устремился ко входу в замок.

Не успели они пройти и половину пути, как дверь распахнулась, и из замка медленно вышел человек. Васка остановился, больно сжав руку Кови: она могла поклясться, что слышит, как быстро бьется его сердце. Правая ладонь наверняка на рукояти меча, пальцы побледнели… Ей не надо было смотреть, чтобы знать, как он сейчас выглядит.

— Васка, спокойнее. — Шепнула она украдкой, — Ты уверен, что нам стоит… толпой? Нам вообще… можно?

— Можно все, что угодно. Я мог бы даже привезти сюда бродячий цирк, позволив ему разбить шатры на нашем дворе, потому что, — тут он повысил голос, хотя человек-из-замка подошел уже достаточно близко и вряд ли плохо слышал, — это и мой замок тоже!

Человек плавно повел рукой в воздухе.

Вообще-то Васка объяснял, что это жест обозначает сомнение, но Ковь вспомнила это не сразу, смотрела на эту руку, чувствуя себя выброшенной на берег рыбой.

Дышать как-то резко стало нечем.

Красивая рука, длинные пальцы… Правая…

Васка говорил, что она была искалечена, но Ковь видела всего лишь пару шрамов и слишком ловкие для когда-то переломанных пальцы с шишковатыми костяшками. Хотя, кажется, у нормальных людей они так и не гнутся, наверное, очень-очень удачно поломали… А тут еще и левая в пару: если бы с такими руками творили магию, то люди бы деньги платили не за фейерверк, а за то, чтобы посмотреть на предшествующие ему пассы. Она не смогла понять ничего из сказанного: тупо пялилась, пока на руках не закряхтела подозрительно Эха, вернув ее в реальность.

После чего Ковь закрыла рот и, на всякий случай, на его пальцы смотреть перестала. Перевела взгляд на лицо, а там какие-то нечеловечески синющие глаза. Вот смотришь в них и не замечаешь, что нос крючком и губы слишком тонкие, а щеки впалые, как будто он, аки верный волкодав, не ел, не спал, все ждал брата. Просто — смотришь…

Эха, однозначно, была спасительницей одной конкретно взятой замечтавшейся магички: на этот раз она отчетливо причмокнула, второй раз выдернув из голубой дали на грешную землю. После чего Ковь сочла за лучшее рассматривать его правое ухо, оно хоть было обычным и не наводило на странные размышления.

— Кирочка, — пропела она, — родная, я так и не выучила этот клятый жестовый язык, ты не могла бы озвучивать сказанное?

Кирочка посмотрела на Ковь как на идиотку, только пальцем у виска не повертела. Как раз Кови этот язык давался лучше всего, потому что, в отличие от Фылека и Кирочки, а так же от подрастерявшего за год сноровку Васки, она постоянно разрабатывала руки, и пальцы у нее гнулись замечательно. И если уж Фылек последнюю неделю навострился показывать все на пальцах, а Ковь эти неуклюжие, нечеткие жесты отлично понимала, то проблемы с Васкиным братом возникнуть было не должно…

Ковь вздохнула: ну не объяснять же, что она просто не в состоянии вникнуть в содержание, беззастенчиво заглядевшись на форму? У ее учителя в Академии, настоящего опального мага, и то так красиво не получалось…

— Сомневаюсь, — Кукольным голосом пропищала Кирочка, — О, Гарра Дающая, неужели это мой дорогой братик!

— Без отсебятины, пожалуйста, — Нахмурился Васка. — Гарры там точно не было.

— А я не только по рукам, я еще и по лицам! — Возмутилась Кирочка, — и вообще, раз заказали услуги переводчика, то терпите художественный перевод. Или сами разбирайтесь.

— Васка… лерох, вы продолжайте, продолжайте. — Согласно кивнула Ковь. — Мне очень интересно. Быстрее доругаетесь, быстрее в замок пойдем, а то прохладно же.

— Смотрю, цирк ты уже и так привел. — Пискнула Кирочка, вызвав на лице Васкиного брата кривое подобие улыбки. — Кто эта наглая… сомнение… дева с тобой?

— Сомнение что дева или что наглая? — Немедленно фыркнула Ковь, — Нет… нет?

— Второе, скорее, да… — Протянул Васка. — Сомнение. Это я из вежливости. На самом деле да.

— А есть жест для вежливого сомнения? — Тут же встряла Кирочка.

— Так, так, все, сосредоточьтесь на ругани! — Прикрикнула Ковь, — А то я тут из девы в старуху превращусь. Замерзшую.

— Знакомьтесь, это мой брат. — Васка, наконец, выпустил локоть Кови, — Шеложкитерох Диерлих.

— Шелошко… кто? — Переспросила Ковь.

Имя звучало как воплощенное шамканье. А Ковь-то думала, что родители Васки за что-то младшему сыну мстили. А это он еще везучий оказался.

— Шеложкитерох. — Терпеливо повторил Васка. — В честь прадеда. А это моя подруга, — Слово «подруга» он выделил, — Ковия.

Ковь невольно посочувствовала еще и Васкиному прадеду.

«Фамилия?»

Прогресс. Вот, как работает хорошее имя: пока пыталась примерить на него это «Шешешеше» отвлеклась и не поддалась магии его жестов, даже поняла, что он спросил. Глянула на Васку — вот смешно, а ведь он, наверное, и не помнит ее фамилии. Тот почесал в затылке.

— Э-э-а это, у нее на руках моя воспитанница, Эха. Рядом ее брат, Фылек: он в последнее время не говорит, так что у вас много общего…

Фылек хмуро зыркнул на Васку единственным глазом.

«Не думаю», — Шелош… А-а-а, какая разница, он все равно не узнает, как Ковь его зовет про себя, так что будет Ложкой, презрительно хмыкнул, — «Кто они?»

«Я — из мастеровых», — вдруг ответил Фылек. Подумал немного, добавил: «Высокородный господин».

На фоне точных, выверенных движений пальцев Ложки, жесты Фылека выглядели крайне неуверенно, как мазня пятилетки на фоне фрески какого-нибудь умершего в нищете гениального художника, и Ковь восприняла их скорее как «Выкроротный гадин», и долго думала, что же это значит. Помогла Кирочка: она сильно ткнула Фылека в бок и заявила назидательно:

— Тебе же сказали, воспитанник! А значит, никакой он тебе не господин, а самый что ни на есть дядюшка! Смелее надо быть. Знать свое место. Я — Кира. Кира Дитьерлих.

Задрала подбородок повыше и улыбнулась, даже не подумав напустить на себя самого простенького морока.

«Ты связался с нечистью, младенцем, немым безродным мальчишкой и бабой», — Жесты у сэра Ложки были резкие, раздраженные, даже слишком размашистые, хотя лицо было спокойно, — «Будешь убеждать меня в адекватности?»

Кови прямо таки захотелось вставить, что Васка в последнее время слишком часто красит корни, и это становится похоже на какой-то нервный тик, и что перетаскать у бедной девушки всю хну — это тоже не слишком адекватно, но вот так просто вмешиваться не решилась.

Почему-то она вообще чувствовала себя здесь совершенно лишней. От проницательного синего взгляда хотелось спрятаться… хотя бы до тех пор, пока не отрастут брови. Сразу вспоминалось почему-то и про прыщик на шее, и про царапину на носу — неудобно, в общем, было.

Васка аккуратно задвинул Кирочку за спину. Выступил вперед.

— Я не планировал никого убеждать, дражайший братец. Они просто со мной. Просто устали, и просто войдут в замок и просто поживут там зиму. Потому что мне просто больше некуда их вести.

«Ты — вернулся?»

Кови определенно не хватало интонаций. Читать интонации по рукам она пока не научилась, и понять, что именно крылось в этом вопросе, не смогла. А Васка и не докапывался, понял так, как хотел понять.

— Зализывать раны. Можешь считать, что я приполз. — Зло сказал он.

И Ковь взорвалась.

— Да Боги! Рраха Милосердная, Гарра Дающая, Отец Сияющий, Ха… Ха. Да. Тоже бог. Неважно! — Вскричала она, вдруг осознав, что совершенно потеряла суть конфликта и которой окончательно надоело стоять, создавая для этого самого конфликта надлежащее оформление, — Можно мы войдем, а вы тут хоть целуйтесь, хоть деритесь, ей Боги, сколько угодно, но без нас! Мочи нет тут торчать и ждать, пока вы пытаетесь разобраться в том, что за год наворотили! Пока вы разберетесь, кто чью собаку когда пнул, у меня Эха замуж выйти успеет! А-а-а-а-а!

И топнула ногой.

Кирочка с интересом осмотрела обгоревшие камни и отошла подальше.

— А еще он тебя бабищей назвал. — Сообщила она, тыча пальцем в сэра Ложку. — Жуткой, отвратительной, комковатой баби… А-а-а! — Заверещала она, подхваченная сильными пальцами Кови за ухо, — Ну приукрасила немного, никто не люу-у-убит художников!

— Фылек, ты тоже. Подержи сестру, у меня всего две руки, между прочим! А ты, тухлятина, не вертись, а то уроню Эху, добью тебя, убью двух зайцев разом с чистой совестью.

— Э! — Рявкнул Ложка, и Ковь обернулась, — «Это как понимать?»

— Совсем сбрендила, соваться в мой замок без разрешения, наглая женщина? — Перевела Кирочка, потирая покрасневшее ухо. — Ой, простите, я не учла ваш взгляд? Тогда еще: убью, расчленю, спрячу в озере и сожру твои кости, стерва. Ну, перевод неточный, я таких нецензурных слов не знаю, дяденька.

— Слушайте. — Мягко сказала Ковь, вонзая ногти в ладони, — Я уверена, ваш брат гораздо лучше объяснит, что наше совместное путешествие — полностью его инициатива. Васка… лерох — мой рыцарь, я его прекрасная дама, у меня есть его локон и все такое. Я не хочу ни с кем ругаться. Ваши разборки ко мне никакого касательства не имеют. Вам охота на осеннем ветру глотки драть — ну дерите, я потом отвар от кашля сварю. Но если у меня простудятся дети…

Да-да, она мягкая, женственная и очень заботится о детях. А если вот так склонить голову, то прыща будет не видно… А основная их проблема вовсе не в том, что они в дороге уже три недели, ночуют в полях, не заглядывая на постоялые дворы и шарахаясь от каждой древесной тени, не в том, что Фылек кричит во сне и не в том, что Кирочка все чаще рассказывает, что она мертвая. Дело не в том, что сама Ковь на грани и вот-вот буквально взорвется. Нет. Главная проблема, что дети могут засопливиться.

Лишь бы он в это поверил.

Потому что иначе она просто вломится в этот клятый замок, даже если придется потом забаррикадироваться и обороняться от местной стражи…

— А еще она умеет готовить. — Встряла Кирочка. — Если у вас столько много слуг, кухарка не помешает, верно?

Ковь дернулась, услышав слово «кухарка». Вспомнилось бледное лицо Люты.

Ложка медленно кивнул. Повел руками.

«иди»

— Спасибо, спасибо, господин хороший. — Склонилась Ковь, развернулась и прошествовала к замку.

— Ты, брат, был бы поосторожнее. — Протянул за спиной Васка. — Так и порыжеть недолго…

Под глазом у Васки расцветал фингал, губа саднила, но, в общем и целом, переговоры прошли нормально — все остались при своем. Пройти плачевно они и не могли: оба брата осознавали свою силу и были в состоянии остановиться и до смертоубийства. Но и до удачных следовало еще работать и работать: в частности, Васке стоило бы поставить удар, а Кит снова держал меч так, как будто вообще не понимал, каким невообразимым образом эта острая опасная штука подобралась настолько близко и появилась у него в руках, как будто отец и не платил когда-то за его уроки…

Что уж, зря Васка мечтал, что за год брат подрастеряет и свою неведомо откуда взявшуюся форму в бою рукопашном, хоть это у него осталось, хотя и не похож он был на кого-то, придерживающегося регулярных тренировок.

Его внешний вид соответствовал замку: такой же запущенный. Пришел он чуть сутулым — теперь горбился. Раньше был слишком уж тощ — теперь и вовсе казался ходячим скелетом…

Слуг брат распустил всех. Даже ту пожилую пару, которая заправляла постели и поддерживала в жилых комнатах хоть какое-то подобие порядка, и работала буквально на голом энтузиазме. Преданность семье стоило ценить, так что незадолго до ухода Васка даже поднял им жалованье… Лучше бы они ушли сами. Их смерть от старости была бы печальной вестью. Но, как бы то ни было, замок, стараниями брата или полным отсутствием оных, походил скорее на будущие руины, такой же пустой и заброшенный…

Поэтому Васка валялся на кровати, отгородившись от мира сырым, порядком пожранным молью балдахином и вместо того, чтобы отдыхать с дороги, составлял в уме список дел, которыми хорошо бы заняться.

Он не ожидал, совершенно не ожидал, что брат так запустит… Все. И себя в том числе.

Особенно Васку беспокоили его руки. Иногда рукава задирались, и тогда он видел шрамы на тыльной стороне запястья. Они и раньше были, но, кажется, Васка разглядел парочку свежих.

Интересно, Ковь заметила? Она как впилась в эти руки взглядом, так и не отлипала, должна была заметить.

— Васка! — Кирочка беззастенчиво отодвинула балдахин и плюхнулась рядом, — Вы же помиритесь?

— А? Ты что тут делаешь?

— Ковь затеяла уборку. А я что, Фылек, за метлу браться? — Хмыкнула Кирочка. — Она сказала Диерлихов не дергать. Но я же не дергаю, правда? Правда-правда-правда?

— То есть ты у меня прячешься.

— У, проницательный какой. У вас всегда было так пусто, да? У вас есть склеп за замком, но весь замок как склеп. Я бывала всего в одном замке, но мне не надо видеть сотню умерших замков, чтобы сказать, что этот — едва дышит.

— Я встречусь со старостами. — Кивнул Васка. — и верну слуг.

— Не ты должен этим заниматься. — Фыркнула Кирочка. — Никак не ты.

— Почему? Это мой замок. — Покачал головой Васка.

— Я не Ковь, и я хоть и не росла в замке, но болталась рядом, и я в этом разбираюсь, так что мне можешь не приукрашивать правду. Вы же рыцари, верно? Диерлихи. Значит, замок ваш ровно до тех пор, пока ваше семейство может предоставить королю одного вооруженного рыцаря — это действительно ты. На доспех ты, если призыв вдруг, наскребешь, осталось же что-то, да? Но переходит он старшему сыну — а это Ложка. Так что это его дела, не твои. И замок не то чтобы твой…

— Ложка? — Рассмеялся Васка, — Ковь пепелит?

— Еще как. — Вздохнула Кирочка, — Как будто ее кто-то под хвост ужалил, носится туда-сюда, суетится…

— Она может… и как ей Ложка? Она говорила про… руки? Эта ее внезапная просьба переводить, кстати…

— Вряд ли она заметила. Она как-то странно… Не понимаю, зачем, но было весело, правда? Проказливо улыбнулась русалочка и тут же посерьезнела. — Но я — видела. Васка, ты…

— Не знаю. — Он развел руками. — Совершенно никакого понятия не имею. И знать не…

— Зря. Поэтому вы и договориться не можете. — Кирочка расстроенно поцокала языком, — Лелеете свою обидочку каждый. Как один мог сделать то-то, когда мне было так плохо? А в результате вы же квиты. Он тебя бросил, да и то не факт — ну так и ты его оставил один на один с надвигающимися налогами и слугами, которые, я уверена, любили и жалели Васкилероха, а не Шеложкитероха. Не заводи свою басню про сумасшествие, не надо. Ты знаешь какой-то другой способ не ходить драться с куксами и сохранить землю, раз уж старший наследник нашелся? Просто я бы тогда его Еллю подсказала: а то, говорят, там снова планируют Кьяксон брать… А у Моли — мальчишки-близнецы. Здоровенькие. И Кьяксона не увидят точно, не хотела бы я, чтобы они по рассказам Елля его узнали…

— Предлагаешь, — Васка потрогал языком губу, слизнул кровь, — пожалеть беднягу?

— Пожалеть? Человека, так легко уделавшего тебя в «кулак на кулак»? Тебя — дубище? Жалеть человека, который до сих пор жив, несмотря на вот это вот все? — Кирочка высунула язык, и помахала в воздухе ручками, — Не-е-е-е, дяденька, это ты промахнулся. — Будто бы по секрету, созналась: — Ну да, я смотрела, смотрела. А вы всегда сначала мечи, потом кулаки? Чтобы реванш, да? А, ладно… Да он сам тебя пожалел, неужели непонятно? И чем все кончилось? Нашли, кого жалеть, дураки дурацкие. Один не так прост, другой не так прост, а в итоге все сложно.

— Почему тебя вообще потянуло на душеспасительные речи? — Небрежно поинтересовался Васка.

Нет, с Кирочкой творится что-то неладное. Надо посоветоваться с Ковью, как бы чего не вышло…

— Не хочу быть… русалкой-русалкой. — Пожала плечами Кирочка. — Но недавно пришлось. Пытаюсь… компенсировать. Давно не чувствовала себя настолько… мертвой.

— Фылек?

— Да. — Коротко ответила Кирочка и попыталась было сбежать, но была поймана за косу.

— Что произошло? — Жестко спросил Васка.

— А ты обещаешь, что после этого будешь относиться ко мне так же, как до? — Серьезно спросила Кирочка, — Опекательно, снисходительно… Как к живой. Не жалеть, не бояться. Не как к… нежити?

Васка задумался.

— Я не могу тебе этого обещать. — Наконец сказал он осторожно, — но я приложу все усилия. Это так.

Он отпустил косу и плюнул на ладонь. Кирочка ударила со своей стороны.

— В общем, я попала в дом уже когда лесовик был в доме. Фылек на втором этаже, лесовик и труп мужчины… отец?

— Отчим. — Выдохнул Васка.

— Отчим. — Поправилась Кирочка, — на первом. Женщина — на лестнице. Ну и лесовик на лестнице. Ему было грустно, он… прощался, и эта грусть Фылека спасла: я успела появиться и задуматься, и даже придумать выход… но… и я — он попросил меня вывести, а ты добровольно дал ему амулет: я не могла отказаться и не погибнуть, это значило нарушить обязательство. Как эта ваша Люта нарушила… Спроси у Кови, как работают такие штуки… и тогда я поняла, что живым его мимо лесовика не проведу. Никак. Значит, решила я, надо вести мертвым — но не до конца. Вытащить душу ненадолго. Если дольше, чем на три минуты, живой почему-то тупеет… Батюшка говорил — мозги усыхают.

Васка очень старался не показать этого, не обидеть ее… Но почему-то единственная мелочь бросилась в глаза: она набирала воздух, чтобы говорить, но не чтобы дышать.

И он решил, что честность — единственный выход.

— Ты забыла про дыхание.

— Спасибо. — Кирочка вздохнула и несколько секунд просто вдыхала и выдыхала.

Как будто и правда забыла, как это делается. Косилось украдкой на Васку, старалась повторить его мастерское расширение и сужение грудной клетки. Васка повертел это словосочетание в голове. Дурость какая-то, сказала бы Кирочка…

Когда Фылек им восхищался только потому, что Васка неплохо владел мечом — это еще ладно. Но такое искреннее восхищение простой возможностью дышать… Да уж, в чем-то брат прав: связался на свою голову…

— Душу через… — Поторопил Васка, поняв, что так она может еще долго ничего не добиться и решив ее отвлечь.

А то и правда, дурость.

Есть вещи, которые совершенно невозможно сделать, если стараешься: даже Васка, вспомнив, про то, что дышит, сбился, стоило попытаться контролировать этот процесс, что уж говорить о Кирочке. Для нее это вообще не обязательно.

Мог бы и промолчать. Должен был промолчать.

— Глазницу. Да. — Кирочка замялась. — А еще я… Нет, прости. Неважно. И ведь провела. Как таковой Фылек его не интересовал, интересовала только девочка. Он имел право отомстить за то, что был обманут. А Люта — расплатилась… И мы… в общем, утопили те простыни с кровью в реке, замотав их в те шторы, так что он будет искать ниже по течению, а сами ушли поверху… Ковь зря волнуется.

— Что же ты ей об это не сказала?

— Я и сама волнуюсь. Зря: у вас в округе поля-поля-поля, и никаких деревьев, да и далеко мы от того леса. Не дойдет. Лишь бы не догадался нанять кого… Но не догадается. — Кирочка вдруг торжествующе улыбнулась. — Я са-а-амая смелая! И нашла самых свихнутых наемников, ага! Он таких ни на какие коврижки не приманит!

— А почему не Кови, Кир? Почему — мне? Я же сейчас что-то напутаю, что-то наговорю, как-то не так передам…

— Ковь не слушает. Она сейчас где-то не здесь. — Грустно сказала Кирочка, — Я не уверена, что ей можно в замки. Она шарахается от стен, и от углов, и вообще… Знаешь, ты ведь не очень долго думал, как ее представлять, да? — Она стукнула его кулачком по лбу, — Взял, представил как любовницу… Дурачи-и-ина. Мог бы служанкой, а меня дочерью служанки. А Фылека и Эху тоже…

— Врать Ки… Ложке? — Хмыкнул Васка, — Зачем? Она и правда мой друг, он же не та добрая хозяюшка постоялого двора, тройной смысл искать…

— Если вы настолько близки, что тебе не надо ему врать, зачем же ты сбежал из дома? — Пожала плечами Кирочка.

— Да Ха попутал, конечно… хотя что это я, Ха тут точно не при чем — я не прав. Перемкнуло меня: вроде бы я все устроил, а потом этот консилиум и я уже никто. Даже и не рыцарь толком…

— Ври-ври. — Рассмеялась вдруг Кирочка, — Просто надоело тебе хозяйство, а война уже не грозила. Захотелось приключений… А тут смываемая только бочкой крови обида и дева с драконом… — Она сникла, подняла на Васку огроменные свои изумрудные глаза, — Васка, Васка, я тут подумала: а был ли он? Дракон?

Васка вздрогнул.

— Должен был быть.

— Кому что должен? Кому не все равно, должен ли? Васка, вопрос проще простенького: был ли?

— Был ли? — Эхом повторил Васка.

В коридоре, где-то в отдалении, кто-то громко уронил ведро, и оно, отчаянно дребезжа, полетело, судя по звуку, по ступенькам. Звук затихал, зато ругательства поломойки набирали и набирали обороты, разносясь по огромному замку.

Васка дернулся, когда упало ведро, а Кирочка быстро-быстро, ужом, юркнула под кровать. Высунула оттуда хитрую мордочку:

— Только тс-с-с! Меня тут нет! Высунешься, расскажу сестрицам, какой ты хороший и хочешь жениться, понял?

И снова исчезла.

— Угу. — Чуть заторможено кивнул Васка.

Ему вдруг показалось, что замок, заслышав это дребезжание, как будто проснулся. Не было того тихого гула людских голосов, который Васка помнил когда-то в детстве, но и не было уже и той гнетущей, мертвой, густой тишины, в которой ему трудно было дышать, и которую, казалось, можно было нарезать ломтиками и продавать на развес.

Был звонкий голос Кови и чуть потише вторил ей плач разбуженной Эхи, и все это взрезало тишину и убило ее, наверное, если не навсегда — то очень и очень надолго.

Кови, может, и не нравились замки, но этому замку она была нужна.

Какая кому разница, был ли дракон, в самом деле?

Ковь ненавидела убираться. Но мама ее, вместе с тремя тетями и двумя бабушками придумали невообразимую тьму способов втолковать родной кровиночке слово «надо». А так как Ковь характером своим, поговаривали, походила на маму в молодости, а та на свою маму, черты которой можно было встретить в любом их шестерых ее выживших вопреки всему детей и большей части многочисленных внуков, то вся эта тьма способов была крайне доходчива и громогласна.

Как бы Ковь не была упряма, такой осады она выдержать не могла. «Надо» было высечено у нее на подкорке.

Стоило ей увидеть замок изнутри, все эти обветшалые сырые коридоры и поросшие кое-где непонятно чем стены, как она почти наяву услышала скрипучий голос старшей из своих теть: «давай, Прошка, твоя очередь» и целый хор ее собственных сестер и братьев, счастливых, что сегодня не их черед: «Вернемся — прове-е-ерим».

Да уж, немудрено, что она так и не нашла с ними общего языка. Даже не потому, что они вечно дразнились и не слишком-то стремились искать этот язык сами. Просто… кому нужна сестра, которая в любой момент может пребольно обжечь, если есть еще несколько, гораздо более компанейских?

И спала она отдельно, а в комнате обязательно стояло ведро с водой.

Попытки же найти ведро в этом замке пока были тщетны. Перед выходом стоило запастись хотя бы картой, но Ковь понадеялась на авось, за что и расплачивалась. Она блуждала невообразимо долго, под конец уже уверившись, что тут она и умрет, вот прямо посреди этого бесконечного коридора с портретами, с каждого из которых, вот ведь жуть, пыль не стирали уже лет сто. Умрет, но и призраком не обретет покоя, и вечно будет стирать пыль с тяжелых золоченых рам…

И когда она будет доходить до конца галереи, придется возвращаться в начало и начинать заново стирать уже свежую пыль. И так до самого конца Мира, а если он так и не настанет — вечность. Ковь скривилась.

Какое место, такие и мысли. Из пышущих жизнью и сильных духом тут были разве что пауки, причем в каких-то совершенно невообразимых количествах.

А вот Кирочке здесь нравилось. Приведи русалку в сырость, называется… и ведь исчезла моментально, стоило ей только прослышать об уборке: наверняка у Васки прячется. Ну и пусть. Толку-то с нее.

Интересно, как там Фыль? Его она тоже послала за инвентарем, но он, скорее всего, по давней привычке мальчишек-конюших, хоть и покивал-покивал да умчался резво, всей спиной своей демонстрируя готовность работать, все равно потом где-то там задрых.

Сказать Васке, что Фыль в местной конюшне прописался, или пусть идет как идет? Кови об этом думать не хотелось, и она приняла волевое решение — сами как-нибудь разберутся, не Эха, чай. А коней все равно надо кому-то чистить и кормить. И козу кормить. А потом в суп ее, мерзкую мстительную тварь! Жаль, что Эхе без молока никак, а то Ковь давно бы с удовольствием резанула козе горло, столько она ей крови попортила…

Эха сладко посапывала в перевязи у Кови за спиной. Была у нее такая странная привычка: засыпала Эха только на руках или вот так вот, в перевязи. Стоило отойти от нее хотя бы на полшага, она начинала противно орать, требуя подлючую Ковь вернуться и взять ее на руки. Так же она вела себя, когда ее брала Кирочка, ревела и не успокаивалась, пока ее не брала Ковь или, на худой конец, какой-нибудь Фыль, так что Ковь решила, что это какая-то особенность Эхиного организма — нужен кто-то живой в непосредственной близости. А даже если и каприз… Никаких признаков энергетического вампиризма Ковь не замечала, обычные дети орут куда как больше и противнее, так что почему бы и не таскать? Привыкла уже.

Даже слишком.

Скажи ей кто сейчас, что можно спокойно отдать Эху доброй женщине, она бы, наверное, не отдала. Она же ее приняла, она же ее кормит, как это — отдать?

Уж ни на это ли рассчитывала Люта, ведомая своей почти звериной хитростью? Не поэтому ли учила всем тем несложным, но крайне полезным рецептам, что так упрощают жизнь молодой матери? Всем этим бесчисленным средствам от колик, от вздутий, от всего многообразия детских болезней, которых взрослый-то и не вспомнит?

Было бы глупо думать, что нет. Ковь покачала головой: нет, все же она, несмотря на всю свою магию и похвальбу, что она-то уж никому просто так не поверит, устроена проще простого, и кто угодно может найти нужные слова, стоит этому кому-то только захотеть. Нужно научиться относиться к другим критически, так-то. Они ей — слово, а Ковь раз! Нашла подвох. Как Васка это только делает, надо бы у него спросить, осторожненько, чтобы он ни в коем случае не загордился, а то будет еще нос задирать и заставит подаренную куртку носить… А она при ходьбе дребезжит!

И все ж таки надо было послушать его несмелые предположения еще до того, как она обзавелась грудничком, а на сдачу прикупила немого мальчишку! А она: «Васка, Васка, смотри, светильник светится!» — тфу, вспоминать противно. Развели как пятилетку.

— Э!

— Ой…

Ковь попятилась. Она не врезалась в Ложку только потому, что он буквально утек с ее пути, как капля ртути, единым плавным движением. Она бы его и не заметила, если бы он ее не окликнул: так, как мог.

Он начал было выплетать слова руками, но тут, вспомнив видимо о Ковьиной неспособности понимать жесты, порылся в карманах и достал маленькую книжечку, а потом — тут Ковь глядела уже во все глаза, она никогда не видела, чтобы так делали мужчины — тонкий грифель из пучка, в который была плотненько подколота его коса.

Коса — символ законника, ни разу Ковь не видела законника без косы. Всегда было интересно, как их угораздило заиметь такой символ? Это же неудобно, требует кучу времени и средств, за такими длинными волосами надо ухаживать, а все те законники, что Ковь встречала, носились в вечной нехватке времени, как белки в колесе.

Ложка же был похож на обычного законника не больше, чем знатная дама на Ковь. У него была какая-то неуловимая легкость движений, но не было суетливости.

Хотя Ковь видела в основном только мелкую сошку, мальчишек на посылках (хоть некоторым из них было далеко за сорок) и, наверное, не с теми сравнивала. А вот однажды в городе, где Ковь училась, проводили показательную казнь казнокрада, и вот там был королевский законник, который уж точно никогда не бегал белкой в колесе. Как раз на него Ложка был чуточку похож — разве что не было на лице у Ложки того противного спесивого выражения… ну так кто знает, может, если его приодеть и откормить, появится еще?

— Я ищу ведро. И-и-и вообще. — Сказала Ковь, наблюдая за тем, как Ложка строчит что-то в своей книжечке, — Уборка.

И сунулась под его левый локоть, чтобы разобрать, что он там пишет.

От стены тянуло холодом, а вот Ложка был ничего, теплый… Рраха Милосердная, это же не Васка! Этот не так поймет!

Ну и пусть, решила Ковь. Какая вообще разница. Тот Диерлих, этот тоже Диерлих, вот. Пока все Диерлихи, что ей попадались, были ничего, если к ним подход найти, и этот не хуже… К тому же так правда удобнее. И пахнет от него приятно, никакого железа — запах мужского тела, пыли и ношеной одежды, ничего лишнего. И стенка холодная, а он теплый — чего еще для счастья надо? Да и вообще, что можно не так понять, когда к тебе прижимается женщина с ребенком за спиной? Ребенок сразу убивает все глупые мысли, проверено. Эха-спасительница.

А он зачеркнул уже написанное и вывел: «Гостья. Не стоит утруждаться».

— Как же не утруждаться, если тут такой свинятник? — Возмутилась Ковь, — Может, вы близоруки? Может, не видите паутины на потолке? Копоти над светильниками? Сора на полу? Если я не утружусь, то кто утрудится, а?

Ложка неопределенно махнул рукой.

«Кто-нибудь».

— У вас тут призрачные слуги? — Притворно удивилась Ковь. — Какая-то магия, которая убирает замок, который никто не убирает? — Она порылась в памяти в поисках словесной конструкции посолиднее, — Мне жаль, что приходится вам это говорить, но, в таком случае, — тут она встала на цыпочки, чтобы хоть как-то дотянуться до его уха и гаркнула, что есть мочи, — она сломалась!

— Э…

— А я магичка, но не того профиля, я тут все могу только спалить. — Солнечно улыбнулась Ковь, — Так что придется по старинке, знаете ли. Самый древний способ: ведро, тряпка, и пошла драить.

Да, примерно таков план и был. Разве что не весь замок, а только жилые комнаты. С замком пусть слуги мучаются, которых Васка когда-нибудь на что-нибудь наймет.

Какая-то ее часть, та, что отвечала за благоразумие, схватилась за голову и завопила что-то нецензурное, но Ковь пошла в разнос, ошалевшая от растерянного взгляда синих глаз. Зацепила, зацепила — а раз не бледнеет и не тянется к чему потяжелее, то и не злой еще. И Эха, что замечательно, спит себе крепко, не проснулась…

Может, он все-таки отведет ее к вожделенной цели — ведру и тряпкам?

«Я не знаю, где», — написал Ложка, — «Не спрашивал. Важнее: магичка? Как?»

— Что как? — Не поняла Ковь.

«Встретились»

— О, это замечательная история! — Ковь даже отступила от теплого Ложки на пару шагов, чтобы вдоволь поразмахивать руками, — Короче: сижу. Никого не трогаю. Курицу ем. Нет, не так, не так! Вот, представь…те себе трактир. Неплохой, кстати, хотя грибы были не очень, но зато подлива… Додумалась же я туда пойти! Еще и содрали втридорога… И вваливается в трактир парень в полном доспехе, как на войну вышел, только дверью ошибся. А потом как хряпнется на колени! И меч мне в руки сует! И как заголосит про прекрасную даму! У него этого сора в голове было полно, как будто лопатой туда сыпли — ничего, порастряс. Ну вот, а до меня не дошло, что надо тикать, пока он меня не захомутал — ну так он меня и захомутал. Теперь вот хожу с ним по дорогам… — Ковь грустно вздохнула, опустила очи долу, — Вытаскиваю из передряг. Ну и он меня иногда. Бывает. — Шмыгнула носом. — Совсем честно, в основном он меня тащит. Ну ничего, пока по детям он ведет. — и пояснила, — Кира с Фылеком — его косяк, а вот Эха — мой. Хотя Фыля можно и пополам…

Ей нравилось выражение его лица. Что-то было в этом недоумении, какая-то удивительно лестная заинтересованность: он больше не смотрел мимо… Хотя он и раньше мимо не смотрел, но что-то изменилось, будто щелкнуло, и Ковь уже чуть меньше беспокоил клятый прыщ и потрепанная дорожная одежда.

И тут вклинилось разобиженное здравомыслие с единственной мыслишкой, ну да ее хватило: «Этот человек выгнал Васку из родного дома, а ты перед ним распинаешься». На Ковь как будто вылили ведро холодной воды, приподнятое было настроение упало куда-то ниже, ниже — к червям.

А ведь решила же, к каждому относиться с опаской. Быть осторожной. Неужели Люта ее ничему не научила?

Стоило ему посмотреть без злобы, и вот она уже вьется вокруг ласковой кошкой. Радуется, что свежую рубаху надела. Тфу! Последние мозги растеряла.

— Я могу быть свободна? — Холодно спросила она. — Я рассказала ваще все.

«имя»

Ковь отобрала у него книжечку, вывела стремительно и зло: «Прасковия Тыпка». Протянула было книжечку обратно.

— Подави…

И тут ей в голову пришла замечательная идея. Она быстро перелистнула пару страниц.

«Некий горожанин, воспользовавшись отсутствием мясника, украл…», — Ковь покачала головой. Ну вот, она-то надеялась на стихи. У Васки точно была книжечка со стихами — так, сопли, да еще и нескладные. И подражательские, строки так и просилось прилечь на мотив известных песенок — криво и враскорячку. Васка давно бросил это дело, как и чтение обожаемых когда-то книжонок… Ага, прямо в огонь и бросил. А этот что-то странное записывает, какой-то горожанин, какие-то украденные свиные туши, преступление века просто.

Ложка аккуратно, двумя пальцами, вытащил книжечку у нее из рук. Поцокал языком, покачал головой укоризненно. Но злость и стыд в одной маленькой Кови одновременно не помещались — только по отдельности, а Ковь все еще помнила, что должна быть зла, так что она просто вздернула подбородок повыше.

Протянула требовательно руку.

— Ведро!

Ложка почти незаметно дрогнул уголком рта, развел руками… потом вдруг поднял указательный палец вверх, кивнул сам себе, выдрал из книжечки листочек и через несколько секунд Ковь уже читала под похождениями незадачливого горожанина кучерявое: «Прямо до арки, потом налево, три двери мимо, и будет кладовка».

— То-то же. — Сказала Ковь, тщательно выдерживая недовольный тон, — Запомни, лень — плохо. Да. Можешь разгрестись — разгребай, пока не завалило.

Сказала, просто желая заткнуть всех тетушек мира показным трудолюбием, и лишь по разом заледеневшему взгляду Ложки поняла — брякнула что-то совсем не то.

— Мне пора! — Пискнула она, обошла его бочком-бочком и устремилась, куда послали, в любой момент ожидая возмущенного «э!».

И даже немножко разочаровалась, когда оно так и не прозвучало.

Но зато не обманул: Ковь нашла указанную кладовку. А в кладовке удивительное богатство: и швабры, и тряпки, и ведра, и даже скамеечку для ног. На скамеечку Ковь, недолго думая, сгрузила Эху: от той уже минут пять как слегка попахивало. Достала из сумки чистые пеленки (с появлением Эхи Ковь начала постоянно таскать при себе сумку со всем необходимым, хоть Васка и называл ее за это двугорбой верблюдкой, но Ковь не знала, кто это, и не обижалась) перепеленала, грязные свернула. Эха проснулась, захныкала: Ковь взяла девочку на руки и сунула ей бутылочку.

Оставив на время сумку на скамеечке, впервые за день чуть расправила усталые плечи, прошлась, укачивая Эху, по коридору, рассматривая, за отсутствием других достопримечательностей, камни стен и резьбу дверей.

И тут в одну из бесчисленных дверей что-то гулко ударилось.

Тяжелое.

Ковь отпрыгнула, прижав Эху покрепче к груди. Ей показалось, что дверь хрустнула под весом чего-то или… кого-то с той, другой стороны.

— Кто здесь? — Спросила она тихонечко.

Мало ли, вдруг это несчастный пленник, которого Ложка заточил тут и не выпускает, да так давно, что уже и сам забыл?

Тот, кто был за дверью, не ответил. Вновь прозвучал гулкий удар, дверь выгнулась — но удержала, а потом было шкрябанье, долгое, противное шкрябанье, от которого Ковь пробрало холодом до самого сердца. Это не было похоже на звук кошачьих когтей, нет, никак не кошачьих, скорее… человечьих?

Эха выплюнула бутылочку и вдруг заорала: громко, отчаянно. Крик множился, отражаясь от каменных стен, дробясь на звуки потише, и, в конце концов, угасая впустую.

Но громче этого вопля Кови показался тихий хруст петель, последовавший за очередным ударом. Тот, кто был за дверью, чуял ее, слышал ее, чувствовал биение ее сердца и хотел ее: Ковь почти физически ощущала его голод. И Эху… Сильную, сладкую, беспомощную Эху, чья полная магии древняя кровь хоть ненадолго, но приглушит его жажду…

Она почти слышала его мысли, она чувствовала эту сосущую, пожирающую остатки души пустоту в желудке, она почти окаменела, заколдованная… Тихонько всхлипнула Эха, и тут, разгоняя сковавший Ковь могильный холод, быстро-быстро забилось сердце, прогоняя по жилам живой огонь. Она метнулась к кладовке, положила Эху на широкую скамеечку, на которой пеленала. Эха больше не кричала, и маленькое ее личико с голубыми младенческими глазами казалось слишком уж сосредоточенным, неестественно сосредоточенным. Почему-то это мгновение растянулось для Кови янтарной каплей смолы, а потом время понеслось вскачь, отыгрывая свое.

Ковь захлопнула дверь в кладовку, прислонилась к ней спиной, обшарила взглядом пока еще пустой коридор: там, за дверью, Эха… а та, другая дверь вот-вот сдастся под весом ломящегося в нее существа.

В голове проносились обрывки мыслей: откуда? Как? Знал ли Ложка? А руки гнулись в причудливую фигуру, хрустели пальцы. Потом будет больно, лишь бы было это «потом»…

И дверь выпала с оглушительным грохотом.

А он был красив.

Шел неторопливо, пружинисто, хищно улыбался, а во рту передние зубы были золотые. И в правом ухе — массивная золотая серьга: кричащая роскошь обитателей помойки. С ободранных пальцев капала гнилая кровь.

Рыжий.

Не как Васка. По-настоящему рыжий. Брови рыжие. Усы рыжие. Волосы — огонь. И, почему-то, самое пугающее — веснушки на синюшной коже.

А потом вдруг страх пропал — осталось восхищение красотой и жалость. Хорош мужчина… Нет, ошиблась, парень. Медногривый. Ясноглазый. Юнец. Мальчишка совсем. Жить да жить. Дергается, как на ниточке, кадык, пересохли губы… шутка ли, отбился от каравана.

Разве заслуживает заблудший в пустыне смерти от жажды?

Разве грех это — желать напиться?

Так чего же она боится? Она лишь протянет жаждущему кувшин воды, протянет руки, лишь чуть-чуть поможет, все равно вода однажды прольется в горячий песок и уйдет — бесполезно, безвозвратно…

Ковь шагнула к нему, зачарованная сладкой сказкой, бессловесной песнью, страстным зовом. Он прав. Желать — не грех. Нельзя не дать того, чего так искренне желают. Вот, он остановился, ждет: он не возьмет ничего против ее воли, он — лишь смиренный проситель… Гнет спину, голову склоняет…

Улыбается солнечно, глядя исподлобья, и удлиняются белоснежные клыки…

И за спиной почему-то — детский плач. Откуда в пустыне дети? А плач все громче и громче, раскалывает бездонное голубое небо, раскалывает землю, и песок высыпается в образовавшуюся трещину, и лицо рядом искажается нечеловечески.

И не колени преклонил он, а к прыжку готовится, чтобы раз — и в горло. И не осталось в нем ничего человеческого, и жажду его не утолить водой.

Ковь не протягивает руки в жесте помощи, но выставляет их вперед, защищаясь и защищая, а он прыгает, тянется к горлу, и Ковь бьет огнем и огнем дышит, и волосы горят — она сама огонь: не жалкий огонек, а неукротимый огненный поток. И за спиной его плавятся камни.

И сам он плавится, не в силах укусить живое пламя.

И когда все заканчивается, Ковь падает на колени рядом. Сгорел не только он, она сама чуть не сгорела, последним, отчаянным усилием воли остановившись.

Но Ковь понимает: никогда она еще не была так близка к гибели.

Эха-спасительница…

И тут ей на плечи упала чужая жилетка. Она пахнет пылью и Ложкой. А сам Ложка присел рядом с трупом на корточки — на Ковь он старательно не смотрел — взял его за руку, как дорогого друга, и снимает теперь с пальца железное кольцо: оно чуть оплавленное, горячее, но Ложка сжимает его в руке.

Крепко.

Пальцы у него перестают дрожать.

И Ковь выворачивает от запаха горелой плоти и паленых волос — и собственных тоже. А она хотела стричься. Теперь нечего.

Такая глупая мысль.

Такая… несвоевременная.

Ковь сжала кулаки — рукам больно…

И Ковь плачет — впервые за долгое-долгое время рыдает, не стесняясь. Да чего уж тут стесняться, сидит голая, в копоти, в чужой жилетке, и рыдает — сопли пузырями, ну так кому какое дело? Кто ей скажет, что нельзя? Тому она сразу в морду — и, глядишь, полегчает.

Хорошо хоть жилетка длинная, запахнуть — почти как платье. Руки путаются в пуговицах. Ложка не глядя помогает — хорош помощник, но все лучше, у него пальцы ловкие, застегивает наощупь, а пуговиц и сама Ковь за слезами не видит.

А потом Ложка встает, открывает дверь кладовки, берет на руки Эху: видно, что он знать не знает, как брать на руки детей, держит осторожно, как вазу какую. Та не плачет. Сопит — Кови почему-то кажется, что сердито. Как будто распекает: «Ты, такой-сякой, я тебя звала — а ты когда пришел?»

Ложка передает Эху Кови, и та прижимает ее к груди. Он помогает подняться.

Потом взгляд его вдруг упал на оставшееся в кладовке ведро, и он, жестом извинившись (и, конечно, забыв, что Ковь не понимает жестов, она и сама об этом забыла) взял его, аккуратно поставил, примерился и вдруг пнул с нескрываемой злостью. И то покатилось до самого конца коридора, а потом по ступенькам, все дальше и дальше. А Ковь и не знала, что там лестница — еще одна глупая мысль.

И Ковь открыла рот и закричала все, что боги на душу положат, в такт этому дребезжанию.

Плевать ей, что о ней подумают, она только что встретила самого настоящего свежего упыря куксьего роду-племени, в Пустыне их побывала — ей можно и благим матом.

Каждый упырь в свой ад приглашает, и кажется, что жизнь в том аду слаще меда. И Кови свезло, что у куксов ад — бесконечная огненная пустыня, а то бы ей не хватило… ее бы не хватило — Эху спасти.

И Ложка пришел бы к совсем другому трупу.

Ковь кричит, срывая горло, и крик этот раскатывается по замку, но не умирает, а возвращается.

Если бы Ковь верила в то, что замок живой, она бы решила, что разбудила его. Что он очень недоволен окончанием своей короткой спокойной дремы.

Что упырь этот — лишь объявление войны.

Но замки не бывают живыми, зато у них есть владельцы. Владельцы, которые пришли, когда все уже закончилось.

Слишком поздно.

Случайно?

Ковь оглядывается на Ложку. Малодушно отворачивается, глубоко вдыхает саднящими легкими.

Нет, сейчас она не сможет у него ничего спросить. Не в силах разбираться.

Пусть… Васка.

Что-то было не так.

Да, Ковь частенько ругалась, ругалась громко, глотка у нее была луженная. Но…

Но это не была обычная вспышка, когда Ковь чехвостила в хвост и гриву весь мир вокруг и окружающих в частности. Она делала это не так злобно, а, скорее, ради самого искусства ругани, без того противного истеричного надрыва, который слышался сейчас, без бабьих визгливых ноток, от которых у Васки начинали ныть зубы.

Там определенно что-то случилось — и очень неправильное.

Васка встал, схватил меч. Кирочка выкатилась из-под кровати, посмотрела настороженно:

— Тоже кажется?

— Да.

— Смертью пахнет. — Вдруг сказала Кирочка, — Резко так. Как будто раньше ее не давали чуять, а тут стенка рухнула. Плохой. Неправильной смертью. — Она принюхалась, разувая ноздри, — Последней…

Васка не стал спрашивать, что она имеет в виду, просто поспешил на звуки.

Кирочка бежала за ним, но очень быстро отстала. У Васки промелькнула мысль, что не стоит оставлять русалочку одну в месте, где случилась та самая, последняя, смерть, чтобы это не значило, остановился и подхватил ее на закорки.

Если придется драться, он просто отшвырнет ее: пара синяков — ничто для нежити.

Промелькнуло беспокойство о Фыле, но не бежать же за ним на конюшню? Хотя бы посмотрит, что именно произошло…

А посмотреть определенно стоило. Картина была страшная.

В центре композиции — Ковь в жилетке с мужского плеча. В бедрах и груди она ей была ощутимо мала, Васка почти слышал, как трещат бедные пуговицы, зато длина хороша, в самый раз для того чтобы обозвать картинку не срамной, а лишь слегка эротической. Кроме жилетки на ней не было ничего — если, конечно, не считать копоть за одежду. С младенцем в руках, пищащим — а значит, с Эхой все тоже в порядке.

Рядом — слишком близко — обожаемый братец, он же, похоже, благословенный жертвователь жилетки. Лицо бледное, губы поджал, но так на вид само спокойствие и безмятежность для любого, кто на него не смотрит. Растрепанный и тоже весь в копоти.

И, конечно же, как Васка мог не заметить, действительно! Обгорелый труп. Та самая деталь, добавлявшая открывшейся картине перчинки. Судя по всему, он и тут и помер той самой последней смертью, о которой говорила Кира.

Васка бегло оценил размеры трупа и у него от души отлегло: не Фылек, кто-то совсем незнакомый и массивный, в самый раз чтобы Ковь сожгла его, защищаясь, у Ложки будут аргументы для суда… Если до суда вообще дойдет, может, удастся просто тихонечко придурка (раз уж к Кови с Эхой полез) прикопать… Постойте-ка!

— Братец, откуда тут труп? — Спросил Васка, аккуратно приобнимая Ковь за плечо и отодвигая ее подальше от предмета разговора. Ну и от братца заодно. Очень уж много появилось к нему вопросов.

Ковь даже не сопротивлялась. Ей было совершенно все равно, что с ней делают, куда ее двигают, как она выглядит — и это безразличие Васку пугало. Слова у нее кончились, она уткнулась в него и просто заревела. Продолжила начатое, судя по красному лицу с распухшим носом. Почти беззвучно заревела, слишком уж тихо для Кови. Краем глаза Васка заметил, как Кирочка медленно приближается к трупу, серея с каждым шагом. Вон, жабры видно…

Ложка пожал плечами.

«Напал и сожгла».

— За дурака меня не держи. — Резко сказал Васка, — Это твой труп. Или твой знакомый…

— …упырь. — Звонко закончила Кирочка, и у Васки отлегло от сердца, суда-то уж точно не будет. — Свеженький совсем. Был. Айя-а-а!

В единое мгновение голова у трупа была отрублена мечом, а в сердце с смачным хрустом воткнулся метательный нож.

— Вы чего? — Удивилась Кирочка, переводя взгляд с одного брата на другого. — Он и так с концами, это был проводительный… провожательный… прощальный! Прощальный крик.

— Не пугай так. — Покачал головой Васка. — Предупреждай о криках, ладно? О провожательных в том числе, — и, куда как жестче, — Кит, откуда упырь? Даже не так, мне плевать, откуда: почему я о нем не предупрежден?

На лице Ложки промелькнуло удивление.

«Чего еще ждать от человека, путешествующего с русалкой? Я не знал об упыре».

— Ты не мог не знать о трупе. Не сам же он пришел. — Покачал головой Васка. — Объясни. Объясни, что происходит, брат? Почему ты распустил слуг? Что у тебя в замке делает упырь? Кто научил тебя так метать ножи? Почему ты вообще носишь с собой нож — здесь?

На самом деле их было куда больше. Например, неплохо было бы узнать, откуда у него шрамы, кто отрезал ему язык и сплясал на его руке. В общем-то, все эти вопросы сводились к одному-единственному: куда ты, братик, пропал на год и какие у этой пропажи еще будут последствия? Но вряд ли Ложка захочет на него отвечать — Да и Васка не был готов ответ услышать, поэтому начал с малого. Впрочем, и на малое ответ был на диво предсказуем.

Ложка поддернул рукава и с некоторым даже удовольствием медленно, как будто по слогам говорил, вывел в воздухе:

«Это тебя не касается».

— Ошибаешься. Касается. Я чуть не потерял подругу и воспитанницу, потому что ты решил, что я не должен чего-то знать. Если бы Ковь не была столь сильной магичкой, если бы она не смогла убить… это… что бы я сказал ее матери? Что бы я сказал Фылеку? «Мой брат не уведомил меня об упыре, и я решил, что в моем родном замке мне нечего бояться»? Дарьяна Тыпка расплющит мой череп сковородкой за такие слова — и будет права. Я сам ей висок подставлю.

Васка медленно вложил меч в ножны. Это было неудобно делать одной рукой, к тому же левой, правой он все еще приобнимал Ковь, потому меч противно скрежетнул, добавляя веса его следующим словам:

— Я вернулся домой, Кит, потому что решил, что здесь будет безопасно, понимаешь? У меня тут женщина, двое детей и почти ребенок; если нам нужно отбиваться от упырей, я не брошу тебя, просто объясни, как так вышло? Скажи, в какие еще коридоры лучше не заглядывать? Нужно ли мне срочно бежать и спасать Фылека от призрака взбесившейся лошади, который совершенно случайно, ты понятия не имеешь как, поселился у тебя в конюшне, или я, все-таки, могу выдохнуть в родном замке?

Отобрал, наконец, Эху у Кови, передал ее Кирочке, а то было совсем неудобно. Васка ожидал, что Эха завопит, как вопила каждый раз, оказываясь у Кирочки на руках, но та вдруг наоборот замолчала. И это тоже пугало.

Но весь его страх каким-то непостижимым образом превращался в злость, а злость, наверное, под гипнотическим действием всхлипываний Кови — в безграничное спокойствие, которое в любой момент могло вернуться обратно и дальше — в ярость.

— Спроси про кольцо. — Вдруг хрипло сказала Ковь в Васкино плечо.

— Что?

— Он взял у него кольцо! Железное кольцо! — Почти взвизгнула она, и засопела совсем как Эха.

Кажется, слезы у нее кончились.

— Ну и про кольцо тоже можешь рассказать.

Ложка отрицательно покачал головой.

«Больше в замке трупов нет, ничего никому не угрожает. Можешь быть спокоен».

— Не смогу.

«Твои проблемы», — немного подумал, добавил, — «А твоя женщина не так уж и беззащитна, я видел, как она… горела».

— Гы-ы-ы, — рассмеялась Кирочка некстати, — Ковь, он тебя Васкиной женщиной назвал!

— Я своя собственная! — Рявкнула Ковь, от Васки, впрочем, не отстраняясь, — Так что пошел бы он… Васка, он мне здесь кладовку указал! Вот здесь, рядом с той дверью, которая выбита, упырь там сидел!

Васка поискал глазами выбитую дверь: не так уж и близко, конечно, но… Если это… Может ли это быть правдой?

«Думай что хочешь», — ответил Ложка на так и не высказанный вопрос, — «Я не имею к упырю касательства».

— А убил его кто? В первый раз? Да еще и комнату запер, на это-то ума хватило. — Снова встряла Кирочка, — Что же вы дураки такие? Убил — похорони, не жди, пока встанет.

«Твои существа зачастили с советами», — раздраженно огрызнулся Ложка, — «Заткни их».

— Не раньше, чем ты докажешь, что они не правы, — спокойно сказал Васка. — Пока я вижу обгорелый труп и Ковь в истерике. А Кира сказала, что запах смерти кто-то скрывал.

— Упыри скрывают свой запах. — Снова встряла Кирочка, и снова не вовремя, — Так что тут Ложка чист. И мы не слышали борьбы, потому что звуки они тоже скрывают, вот. И возни его…

«Ложка?»

— Не переводи тему.

«Ты ничего не добьешься, лучше успокой…» — Он начал было выплетать «свою», но исправился, — «Ковь».

— Кит… — Угрожающе начал Васка.

«Я не готов делать тебя соучастником: если я тебе объясню, ты будешь обязан донести», — Ложка поморщился, — «Но ты не донесешь, потому как Диерлих Диерлиха всегда прикроет, верно? Подумай сам, оно тебе надо? У тебя женщина, двое детей и почти ребенок, это не тот груз, с которым стоит соваться в мои дела». — Он цокнул языком, добавил, — «и, в любом случае, я не готов обсуждать это при не твоей — посторонней — женщине и…» — Презрительный взгляд на Кирочку, — «Почти ребенке, слишком уж смышленом для своей шкурки».

— Она не посторонняя. И девочка не посторонняя.

«Я правильно понял, что ты хочешь ввести ее в семью?» — Ложка поднял бровь, — «Прости, я не понимаю. Ты, Васкилерох Диерлих, хочешь ввести в семью Прасковию Тыпку? И младенца? Может, ты еще русалку удочеришь? Брат, я право на свое имя потерял; не мне говорить, что то, что ты делаешь — неправильно. Но я скажу».

— Она мне отказала. — Широко улыбнулся Васка. — А брата Эхи я действительно планировал ввести в семью. Ха-свидетель, Кит, что осталось от нашей семьи, кроме имени? Что я и ты должны хранить? За что ты так цепляешься? Я — безумец, ты калека. Калека не побьет карту безумца, и не рассчитывай. Мы — равны. И я не хочу меряться с тобой несчастьями, и мне совершенно безразлично мое имя… с некоторых пор. Если уж на то пошло, и мы тут разбрасываемся пафосными фразами, то я тоже его потерял и не особо жалею. Пока оно принесло мне лишь проблемы. Я хотел бы помириться, насколько это вообще возможно сделать над обгорелым трупом. Но откровенность — часть примирения, брат.

«Ты не дождешься от меня откровенности. Для твоего же блага».

— Тогда ты не дождешься от меня примирения, — Васка все так же улыбался, но у него отчаянно ныли уголки губ — так сложно было удерживать эту улыбку, — Думаю, мы друг друга поняли.

«Вполне».

— Пошли, Ковь, тебе нужно прилечь. — Потянул Васка Ковь за руку, и та пошла, уткнувшись взглядом в пол.

Перед тем, как спуститься по лестнице, он оглянулся: Ложка замер около упыря на коленях, молитвенно сложив ладони.

Как будто… молился за ушедшего?

Нет, он не уйдет от ответа. Васка слишком долго ждал этого примирения, чтобы все развалилось из-за какого-то упрямства. Кем бы этот труп брату не приходился, как бы брат это не скрывал — узнает.

Он не думал, что все так обернется. Он подозревал, конечно, что все будет не так просто… Васка не хотел возвращаться в замок, потому что понимал: раз вернулся, то придется мириться. А это обещало стать сложным делом. И неприятным — в том числе и для Васкиной гордости. Но не настолько же!

Брат, похоже, не понимал этого вовсе, так же, как не желал понимать того, что Васку уже не нужно опекать, поздно; и это усложняло дело еще больше.

Васка довел Ковь до ее комнаты, шуганул вертлявую Кирочку. Вернулся к себе, надел забытые в спешке сапоги, и пошел к Фылеку, в конюшни, где мальчишка обосновался.

Васка об этом, конечно, знал, но решил не вмешиваться. Этот парень потерял дом. А еще он полжизни провел в конюшнях, так что, может, хоть там он сможет чувствовать себя уютно?

Фылек сидел на перевернутом ведре. Второе ведро стояло в отдалении, и мальчишка кидал туда камешки, видимо, специально набранные для этой цели. Васка остановился в дверях, наблюдая.

Недолет. Перелет. Недолет. Снова мимо… Упавшие камешки выстраивали на полу конюшни почти прямую линию.

Фылек нахмурился, чуть высунул язык. Повязка, скрывавшая пустую глазницу, сбилась на лоб.

Недолет. Перелет… Фылек вскочил и размахнулся: камешек глухо ударился о деревянную стенку, отскочил и с гулким звоном упал на дно ведра.

Тут Васка понял, что стоять дальше смысла не имеет, потому что Фылек вот-вот расплачется, а ни один мальчишка не захочет предстать перед старшим заплаканным. Подошел, заглянул в ведро: камень лежал там в совершеннейшем, вопиющем одиночестве.

И то случайно попал.

Фылек деловито стал подбирать камешки и упихивать в карман. Если он и утерся пару раз рукавом, то Васка этого совершенно не заметил, он ведь тоже занялся важным делом: помогал собирать камешки. Набрал штук десять и ссыпал в протянутые руки.

— Нужно фураж закупать?

Фылек кивнул.

— Справишься, если денег дам? Помнишь, где деревня?

Во всем, что касалось лошадей, Васка знал, на Фылека можно полностью положиться. И выказывал это доверие каждый раз, когда только мог, чтобы немного ему польстить.

Все-таки Васка чувствовал себя виноватым, иначе бы не решил бы то, что решил. А подсмотренная сцена только укрепила его в этом решении: одноглазость, немота, все это, в какой-то степени, его, Васкина вина.

Фылек снова кивнул.

— Ковь сегодня… положила… — Васка прокашлялся, — Кхем… упыря, кхем. Ничего подозрительного не случалось?

Фылек отрицательно помотал головой.

— Точно? Если что-то вдруг, обязательно скажи. И кричи. Не играй в храбреца, ладно?

Вопросы как будто уходили в молоко. Это не было привычное молчание онемевшего мальчишки: Фылек не хотел с Ваской говорить. Что же, очень вовремя, Васка понимал, что однажды этот нарыв достаточно созреет, чтобы его вскрыть. И теперь был к этому готов. Брату он уже сообщил, осталось разобраться с самим будущим Диерлихом. Уговорить мальчишку из мастеровых принять аристократическую фамилию — как бы смешно это не звучало.

— Ковь спасла Эху. — Добавил он тихо.

«Я должен быть благодарен?» — Вскинулся Фылек, — «Спасибо».

— Не должен.

«Ковь могла спасти не только Эху, раз уж она такая сильная магичка и у нее есть такой сильный вы».

— Не думаю. — Покачал головой Васка. — Я не дал бы ей сунуться.

«Вы бы даже не попытались?!»

Жесты у Фылека были размашисты, экспрессивны, не очень точны, но вполне понятны. Еще немного и он научится не хуже Ложки… Хотя Васка все-таки надеялся, что сперва Фылек все же вспомнит, как говорить: ему ничего не мешало, кроме какого-то маленького стопора в голове. Васка слышал, такое случалось с детьми, пережившими что-то страшное, да и не с детьми тоже, а еще слышал, что иногда это проходит и искренне надеялся, что последние слухи — правда, раз уж правда первые.

— Я не понимал, что грозит твоей семье, именно поэтому я не сгреб Ковь в охапку еще до рождения Эхи и не увез ее против воли. — Просто сказал Васка. — Ковь не обязана расплачиваться за грехи твоей матери собственным страхом и собственной жизнью. Не факт, что мы бы победили. Никто не обязан был — кроме Люты. Люта устроила все в лучшем виде, но ты же не ждешь от меня благодарности? Одобрения?

«Но ты же…»

И это случайное «ты» резануло Васку хуже ножа — столько в нем было разочарования, переданного не интонацией, но жестом, выражением лица, опустившимися плечами. Но он не стал возражать, лишь сказал мягко:

— Только в сказках рыцари могут спасти и принцессу, и служанку, и, если понадобится, дракона и пару королевств — и все это одновременно. В реальности приходится выбирать что-то одно. Определять для себя приоритеты. Для меня приоритет — Ковь, а не младенец, которого даже не знаю, и не его мать, которая подвергла опасности себя, тебя, своего мужа, своего ребенка, меня и Ковь — просто поддавшись похоти.

Он был готов к тому, что Фылек сбежит после таких слов куда глаза глядят — и это будет его выбором и его ошибкой. Если он правильно понял объяснения Кови, в лес этому мальчишке лучше не попадать, но хватит ли у Фылека ума это понять? А если лесовик сможет его достать и за границей леса? Он был готов к его побегу — и он знал, что сделает все, чтобы этого не случилось.

«Если бы ты знал, ты бы даже не оставил мне амулет», — Горько сказал Фылек, — «Я ведь тоже не приоритет»

К сожалению, нельзя было соврать. Сейчас мальчишка бы почувствовал любую фальшь.

— Да. — Просто сказал Васка. — Тогда — не был.

Фылек попятился было, чтобы убежать, но Васка удержал его за плечо.

— Я дам тебе возможность поступить иначе. Оказаться на моем месте и остаться рыцарем из сказок. Думаю, это будет честной платой за все то, чего я не сделал.

«Как же ты это сделаешь?» — Едко усмехнулся мальчишка.

— Дам тебе свое имя. Отошлю в школу, в которой я учился. И ты возьмешь оттуда все то, что захочешь взять. Я готов оплатить любого бога, любую специализацию, собственного коня… — Васка почесал затылок, — Хотя ты должен понимать, что у меня пока не так много денег на второго роскошного скакуна. Хочешь кого-то уровня Шалого — бери Шалого.

«Твоего коня?» — Округлил единственный глаз Фылек в непритворном восхищении, но тут же опомнился, вздернул нос, — «Мне не нужны твои подачки!»

— Ты не совсем верно понял, Фыль, — улыбнулся Васку уголком рта, — это извинения. Прими мои извинения. И… не убегай, если сможешь. Подумай, пожалуйста, ладно?

Васка оставил мальчишку в конюшне, надеясь, что у него хватит мозгов согласиться, но, конечно, совершенно случайно забыл дать ему денег на фураж. Завтра сходит, а сегодня нечего искушать.

Он и не заметил, как оброс обязательствами, как старый пень трутовиками. Он не знал, плохо это или хорошо. Пожалуй, все-таки, хорошо: он еще помнил, как ехал по дороге в одиночестве, и казался себе никому не нужным раскисшим кленовым листом, который прилип к чьему-то окошку. Теперь у него хотя бы есть, чем заняться.

И Ковь Эху не бросит. Как бы она не ворчала, как бы не ругалась, уж Васка-то видит, что она крепко к девочке сердцем прикипела. А в замке условия все-таки получше, чем среди ее шумной родни, ее родню, если подумать, даже упырь не перещеголяет, да и лесок у нее рядом с деревней есть, вот и не случится никакой деревенской свадьбы ближайшие года два. А потом еще что-нибудь произойдет…

Васка даже замечтался, что сухарь-Ложка влюбится в Ковь, возьмет ее замуж и Васка будет тетешкаться не просто с Эхой, а с самой что ни на есть почти родной племянницей… а потом и родные пойдут…

Ну не может же быть что-то настолько страшное и непобедимое, как Ложка намекает. Справятся как-нибудь общими силами, как справились с маньяком и лесовиком. В крайнем случае, просто убегут — только их и видели, подумаешь, замок! Хотя это, конечно, уже не серьезно. Скорее просто выдержат небольшую осаду или вроде того… Ложка достаточно умен, чтобы вывернуться из чего угодно, и образование имеет соответствующее. А Васка поможет.

Все поженятся, а Васка будет подносить браслеты, и солнышко, и голубое небо, и никаких тебе проблем, полное взаимопонимание. И Фылек закончит рыцарскую школу с отличием, но на войну не поедет, потому что она кончится.

Замечтался настолько, что чуть не запнулся о Кирочку, которая появилась как из под земли, и тут же схватила его за руку. Васка досадливо поморщился: Ха, ну за что ему столько детей! Хоть бы один был его собственным, хоть понятно было бы, зачем он с ними возится.

— Я тут подумала. — Сказала Кирочка.

— Поздравляю.

Васка понял, насколько он устал, раз уж скрывается в розовых мечтах от суровой реальности. Но от суровой реальности не скроешься, вот она, в лице Кирочки. Открывает рот, полный треугольных зубов, чеканит:

— Кроме твоего брата убить труп было некому.

— Ха-свидетель! — Простонал Васка, — Ну вот только-только исправилось настроение… Видишь, Кирочка, вот это вот солнышко? Вот этих вот птичек? Они щебечут о любви, а ты…

— Сейчас поздняя осень. — Фыркнула Кирочка. — Они щебечут о том, что хотят жрать.

— …убила момент напрочь. — Упавшим голосом сказал Васка. — Понимаю я. и что?

— Неужели ты не хочешь выяснить, почему?

— Кира. — Серьезно сказал Васка, — Пойми, если мой брат, подававший огромные надежды законник, а ты должна бы знать, что законники — самые склизкие существа в Мире, сам не захочет мне рассказать, зачем он убил труп, то я, безнадежный дубоголовый рыцарь, сам не смогу выяснить.

— А если тебе поможет остроумная русалочка? — Белозубо улыбнулась Кирочка, — Ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, позволь мне поучаствовать в расследовании!

— Каком еще расследовании?

— Ну и ладно. — Буркнула Кирочка. — Но ты не сможешь закрывать глаза вечно. И тогда ты обратишься к кому? Правильно, ко мне, потому что твоя Ковь влюбилась в Ложку по самые по уши, и не в состоянии относиться к нему критически, во-о-от!

— Что-что она сделала? — Васка даже остановился.

К воплощению розовых мечт в реальность он почему-то оказался не готов.

— Ну, я подумала, почему она себя так странно ведет, да? И немножко с ней поговорила, а еще последила, и я тебе говорю, влюбилась! Потому так на руках его зависала, что влюби-и-илась!

— Кира. — Сказал Васка медленно. — Когда ты за ней последила? Около трупа? Извини, но вряд ли там вообще можно было что-то увидеть.

— Хочешь сказать, что русалки — неисправимые романтичные дурочки?

— Заметь, не я это сказал.

Кирочка закатила глаза.

— и этот человек только что загибал мне про птичек! Ну тебя. Все равно меня не остановишь.

— Главное, помни, как он метает ножи! — Крикнул Васка в ее стремительно удаляющуюся спину.

Удержать ее он не пытался.

Попробуй, запрети что-то ребенку, даже если формально это уже и не совсем ребенок. Ну нет, это верный способ раззадорить ее еще больше. Пусть делает что хочет, вдруг и правда узнает что-нибудь полезное? А он, если что, сделает вид, что он тут не при чем.

И правда, может сработать.

Почему бы не попробовать?

Уже пять дней Ковь валялась и поплевывала себе в потолок.

Оказывается, если ты бедная, несчастная, завалила упыря и очень переживаешь по этому поводу, то у всех остальных разом просыпается совесть. И Кирочка комнату прибирает — любо-дорого, и Фыль вон яблок где-то натырил целый мешок. И даже Васка как-то внезапно освоил готовку, хотя сколько Ковь его помнила, все делал вид, что не умеет, а при попытках Кови научить его хоть кашу варить бесстыже жег крупу… а уж как у него взрывались яйца — это просто песня была… Сначала медленно, гулко: бах, бах, бах, а потом остальные друг за дружкой бахбахбабабах! Ковь как будто снова выпихнули на полигон к боевикам, она чуть не поседела — а это Васка яйца в чугунок закинул и на огонь повесил. И, главное, потом смотрел такой хитрющими своими карими глазами и тянул: «Я все сделал как ты сказала…. Что? Вода была нужна? А я не зна-а-ал… Ну, не дается мне готовка, не мужско-о-ое это дело». Ничего, в замке ему, видимо, родные стены помогли: с третьего раза и суп неплохо вышел, а кашу этот гад наверняка еще в Кьяксоне освоил. Все те три вида, которые воины в походах едят. Там-то баб не было.

А обе неудачные попытки супа Ковь прямо в окошко и выливала, она в растрепанных чувствах, что чужие жалеть, из вежливости давиться? У Васки на то чужие дети есть — не свои, не жалко.

А Ковь держалась на яблоках. Хорошие яблоки, хоть и мелковаты, да и надоели до оскомины… К тому же, Васка их как-то, забывшись, ранетками назвал, и Ковь заподозрила, что объедает Шалого. Как-то даже не определилась, как к этому относиться — Фыль же от чистого сердца, все-таки…

А еще Васка у Кови еще вечером первого дня тактично отобрал, мол, что-то у тебя, бедная, ручки дрожат, давай-ка я подержу, а так потом Кирочке передал и теперь они ее по очереди пеленают. В основном, конечно, Фыль — Кирочка из него веревки вьет. А Эха даже не протестовала — предательница!

И Ковь никто не трогал.

Может, и рады бы потрогать, но она что, дура, что ли, из комнаты выходить? Ей и так хорошо.

Вот и сидела Ковь в комнате пятый день. И было скучно. И никто ее не вытаскивал. Пробовали уже. На третий. Она тогда свое отражение в бадье с водой увидела и чуть не спалила те жалкие остатки волос, что у нее остались. Смешное дело: вот, думала же совсем недавно, что неудобно, отросли слишком, даже в хвостик, как Васка когда-то делал, не соберешь пока, в глаза лезут, резать надо… спалила, очень теперь удобно, вообще ничего никуда не лезет. Нечему лезть-то.

И сразу так обидно стало почему-то. У всех нормальных баб в ее возрасте четыре косы, дом да дети, а она что? Головешка обгорелая, вот что! С чужими детьми и краденой козой таскается по дорогам, в чужом замке живет… Даже у Ложки… да что так у Ложки, даже у Васки коса есть! Ковь как вспомнила его рыжую косицу, так это и стало последней каплей, чуть не разревелась…

Вот так Ковь Киру и шибанула с расстройства электричеством немножко, она-то не хотела, случайно вышло, пол был мокрый, и Кирочка мокрая, ну и… с тех пор никто Ковь и не дергал. И еду Кирочка носила, она мертвая, ей-то ничего не грозит. Глазик подергается немножко и пройдет.

У Кови всегда после перенапряжения с огнем начинались проблемы с огнем бездымным. Как икота после истерики. А тут еще и все остальное навалилось…

А разве ж она виновата? С чем не родилась, то дали. Она что, о силе просила? Да ни разу, она что, дура, что ли? Много силы — много печали, хуже только знания, от них в голове совсем уж лишние мысли заводятся. Вот, сеструха ее, она тогда без огня вернулась. Когда Ковь ее в последний раз ее видела — нянчила третьего, четвертого носила, мужа строила… Чем не счастье? А что Кови недоступно — так тем желаннее. Но кому вообще нужна магичка? Для своих, деревенских — она выскочка непонятная, опасная и заумная. Может и прижилась бы, вернись она сразу после Академии, лишь иногда просыпалась бы среди ночи и по городской жизни тосковала, но прижилась бы, и стала бы как сеструха… А сейчас… Непонятно чего хочет и о чем думает. Где шлялась столько, что делала, что у нее за душой… Нет, дома-то ее примут, но и только. Будет век при матери старой девой жить. Да и что уж тут — сама Ковь уже в деревне не уживется. Тесно там, скучно, это хуже, чем пятый день в комнате сидеть, силу усмиряя, потому что на всю жизнь.

А для таких, как Ложка, она деревенщина неотесанная, подумаешь, магичить умеет… Кость широкая, кожа солнцем пропеченная, для работы рожденная, и под обгрызенными ногтями земля!

Да и люди сытые да безбедные магичку не примут, кем бы они ни были. Магия от Ха, магия заносит в жизнь хаос, как срамную болезнь, и уж не выведешь: не зря же Отец-Солнце заповедовал с магией не вязаться. С магиком поведешься — бед наберешься. И только… А те, что в беде, с бедой справятся и забудут и беду, и вытащившую магичку с легким сердцем. Зачем плохое помнить?

Вот к чему был этот бум свадеб на последних годах обучения. Ковь помнила, как спросила подругу, зачем той замуж так рано, да еще и за боевика контуженного и услышала вполне логичное: «А куда еще?» Тогда Ковь, дура романтичная, не поняла вопроса. Попыталась что-то про любовь сказать, подруга же боевика своего любить не любила… а та только грустно смеялась. Просто раньше все поняла — вот и все. А Ковь понять не успела…

Так и болтается теперь где-то между, с отщепенцами, которые и сами не знают, кто они, откуда и чего хотят. И куда бредут, и зачем — того не понимают, наугад выбирают и кривая сама выводит. Навроде Васки. Это он с ней не путешествовал, это он так домой кружным путем возвращался, и Ковь знала, знала, знала, что кончится все его замком, и этого боялась…

И вот. Сбылось.

И от осознания волосы так и трещали, и искры так и сыпались во все стороны. Васку-то вывело, и что же, Ковь одна останется? Не жить же вечно приживалкой в чужом замке?

Так что Ковь не просто так из комнаты не вылезала. Она спасала всех остальных от собственного общества. Очень полезное занятие.

Только вот с него выть хочется.

И скучно.

Кирочка вроде книжек принесла, целую огромную стопку, но по своему вкусу: все какую-то ерунду про призраков и восставших мертвецов. Кто бы ей сказал, что после того, как одного упокоил, про других читать совершенно не хочется… Ковь вот сказала и весьма витиевато, но Кирочка, вместо того, чтобы устыдиться, обиделась, глазом нервно потикала, развернулась и так с Ковью разговаривать и перестала.

В общем, почти единственным полезным развлечением было пропускать между пальцами тоненькие ниточки-молнии. Когда с пальцев срываться перестанут — можно будет и выйти. А что в комнате грозой пахло — так Ковь окно открыла, и сразу запахло еще и гнилыми осенними листьями, и сырой землей… осенью.

С осенней прохладой Ковь боролась радикально: сидела в старых, вытертых на коленях, зато очень теплых и удобных штанах поверх других штанов, модных таких, в облипочку, которые она в Академии когда-то носила, и которые на ней теперь болтались, как на вешалке, и Васкиной куртке поверх рубахи.

Чтоб она еще раз доверила Васке купить себе куртку! В ней Ковь могла только сидеть, потому как стоило ей встать, и куртка тянула ее плечи книзу, как будто на спину Кови взгромоздились все грехи Мира одновременно, да еще и друзей позвали. В кожаной куртке должно быть меньше железа, как бы еще Васке это объяснить и на крик не сорваться…

Ковь совершенно не ожидала, что в дверь кто-то постучится, и потому вздрогнула от внезапного звука, и молния красиво ушла в потолок. Захотелось впасть в детство и затопать обеими ногами сразу: у нее же получалась! Если бы ее не сбили!

— Ну? — Рявкнула она.

Тишина была ей ответом. И еще один стук.

Ковь напряглась.

Васка стучал быстро, дробно, и почти сразу открывал дверь, чисто символически прикрывая глаза ладонью на всякий случай. Кирочка вообще не стучалась — зачем? У стука Фылека тоже был совершенно другой ритм…

— Э-э-э… — Наконец неуверенно протянули с той стороны двери.

Кови захотелось провалиться под землю вместе со своими дурацкими штанами отвратительно-грязного болотного цвета и короткой подгорелой щетиной вместо русых кос до пояса толщиной в Васкин кулак.

Почему-то рядом с Ложкой ей хотелось либо провалиться, закопаться и исчезнуть, чтобы он ее не видел, либо наоборот, выпендриться покруче, чтобы уж точно заметил.

А тут сам пришел. Хотя… вряд ли по своей воле.

— Э-это. Входите. Не заперто. — Выдохнула Ковь, пряча молнии.

Те вдруг стали послушными, как котята, и исчезли почти без усилий, ощутимо кольнув напоследок кончики пальцев. Зато ладони вспотели, и сама Ковь выпрямилась, несмотря на давящую куртку, предвкушая первое за несколько дней развлечение.

И Ложка осторожно приоткрыл дверь и проскользнул в комнату. Коротко, кивком, поздоровался.

— Вам тоже не хворать. — Протянула Ковь.

И тут Ложка сделал то, чего Ковь уж точно не ожидала. Это, наверное, был какой-то очень сложный поклон, к тому же Ложка пытался, кажется, что-то еще сказать на ходу… В результате он выдал достаточно странную последовательность движений (Ковь даже посмотрела, не встал ли он случайно босыми ногами в лужу, как давеча Кирочка. Нет, совершенно сухой пол, и неплохие, хоть и потрепанные сапоги) замер в какой-то совершенно невообразимой позе. Ковь почему-то вспомнила, как играла в детстве с остальными в «замерзайку» и как все старались перекривлять соседа, а потом замирали, когда водящий неожиданно выкрикивал «зима». А потом прохаживался меж остальных, выбирая самую нелепую и смешную фигуру…

Ложка бы выиграл всю сосновую смолу. Вот точно, обчистил бы карманы приятелей Кови до донышка, всего лишь повторив всю эту сложную последовательность вроде бы поклонов, полуповоротов и жестов и вот так вот замерев.

Ковь рассмеялась.

— Это что?

Ложка скользнул рукой к карману, достал оттуда бумажный комок и швырнул им в Ковь. Тот попал ей прямо в лоб и отскочил в руки. Ковь могла поклясться, Ложка специально целился.

«Поклон. Церемониальный. Извинения».

Написано было заранее, красивыми зелеными чернилами. Завитушка на букве «и» была бы произведением искусства, если бы за ней не проглядывала замаскированная клякса. Переписывать набело — для слабаков, надо же изощриться, ага.

— А это точно извинения? — С опаской спросила Ковь, — А то мне уже как-то грохнулись на колени, я так рыцаря себе завела. У вас это семейное? Откуда вы вообще выкапываете эту пропылившуюся ритуальную древность?

Ложка отвечать не спешил, стоял себе. Кови захотелось хлопнуть его по плечу и сказать «весна». Вдруг отомрет? Хм, а неплохая же идея! Она подумала несколько секунд, подыскивая волшебные слова, которые подошли бы для детей старше десяти.

— Ну-у-у… извинения приняты?

Пусть, скорее всего, его вынудили извиняться, но все равно приятно. Не каждый день аристократы перед Ковью спину гнут. Васка не в счет, Васка башкой повернутый, в нем от аристократа — только меч. А еще гордость, которая как медведь-шатун — разбудил, сам виноват, что голова под куст укатилась…

Ложка выпрямился моментально. Как будто палку проглотил. Кажется, он выше Васки, вот ведь чуден свет… Хоть в плечах и ощутимо уже.

И пошел на выход.

Так же внезапно, как пришел. Нет, понятно, разбудили человека среди… бела дня, вон, даже косу заплести нормально не успел и в узел подколоть, заставили идти извиняться к незнакомой бабе, шантажируя невесть чем, но хоть бы сделал вид, что сам пришел!

— Ты… Можно же ты? Раз виноватый, ага… — Заторопилась Ковь, от которой решительно уходило ее внезапное развлечение, — Ты зачем вот этот вот танец ужаленного в хвост енота изображал? Достаточно было просто… Достаточно просто… ну, рассказать. Объяснить, типа, как так вышло. Ну, или просто вон той записочки зелеными чернилами — мне б хватило.

Ложка остановился на полпути к двери, смерил Ковь недоверчивым взглядом. Достал из кармана знакомую книжечку.

И снова в лоб. Ковь специально не уворачивалась. Точно — целился!

«Я уже объяснял, почему я не намерен рассказывать».

— Да вот как-то недосуг было слушать. — Пожала плечами Ковь. — А, ладно, забыли, так забыли, принято, так принято. Но кто старое помянет, тому глаз вон. К тому же хороший человек упырем не поднимется, так что, наверное, туда ему и путь-дорога… Только вот… — Ковь судорожно вздохнула, с трудом проталкивая в легкие холодный воздух, — Только вот… Ты меня тоже пойми, вы поймите — это мой первый труп. Я не Васка, этот с Кьяксона вернулся отмороженный, ему что живой, что мертвый — взмах железкой разница. Я…

И она развела руками. Вышло, наверное, жалко и беспомощно.

— …не могу вот так просто. Так что… ну, тебя ж все равно Васка заставил, ты того, передай этому интригану-недоделке, я пока выходить не хочу. Пусть дальше супы варит, последний неплохо вышел. Съедобный даже.

В этот раз бумажка прилетела прямо в руки.

«Если я не хочу извиняться, брат бессилен. Я действительно виноват; впрочем, инцидент исчерпан. Кстати, как я стал Ложкой? Было бы интересно знать, чтобы больше так не промахиваться».

Ковь пожала плечами.

— То есть, все-таки, уговаривал. Но мы-то гордые, мы бы и сами пошли, просто так совпа-а-ало, — издевательски протянула она. — Все просто, господин Ложка, твое имя просто невозможно запомнить простому смертному. Только легендарным сказителям, которые про древних бают, они-то вечно языки выламывают заради имен, и твое имечко прям под стать будет.

Следующая бумажка щелкнула ее по носу.

«Шеложкитерох Диерлих»

— Думаешь, хоть так запомню? Это вряд ли. С именем у тебя родители промахнулись. — Вздохнула Ковь. — Бедный твой прадед… Бывает. А что, мое имечко прилипло? Какая жалость, но я только с тухля… Кирочкой поделилась по секрету, если тебе нужно выдрать у кого-нибудь язык за позор твоего древнего рода — лови ее, она тут трепло. Все равно она со мной не разговаривает, не жалко.

Записку с насмешливым «Надеюсь, девичьей памяти хватит запомнить» Кови пришлось выпутывать из волос. Нет, он точно издевался. Вроде бы и не из чего выпутывать, а он ухитрился в почти единственную уцелевшую прядь попасть, которая чубчиком торчала надо лбом.

Страстишка издеваться над бедными-несчастными девушками — это у них семейное, ей боги! Ковь кольнуло раздражением: к волосам прикасаться было неприятно.

— Боюсь, не хватит. — С притворным расстройством вздохнула она. — Так, побалакали — и ладненько. Вали из девичьей светелки!

— Э-э-э…

— Ва-ли. — Тут Ковь вспомнила кое-что, и, понимая, что хуже не сделает, недолго думая, сменила гнев на милость, — Стой! — Ложка остановился, взявшись за ручку двери, — Седину закрасить надо?

Этот недоуменный взгляд был лучшей наградой. То-то же, не только Диерлихи умеют издеваться!

— Ну, что? — С видом оскорбленной невинности выдала Ковь, — Твой брат у меня краску таскает, а рассказал про твои проблемы — так я для тебя басмы прикупила. Чтобы не с пустыми руками в чужой дом… Потом, правда, мы друг друга недопоняли, а потом упырь… но ты ж извинился. — Ковь встала, подошла поближе, склонила голову на бок, отгоняя от себя мысли, как нелепо сейчас выглядит, ухмыльнулась, — Мы ж друзья?

И протянула руку.

Распахнувшаяся дверь ударила Ложку в спину. Тот пошатнулся, но устоял, и руки подать не успел. Ну, то есть Ковь очень надеялась, что поэтому. Но за мгновение до этого у Ложки как-то неуловимо знакомо исказилось лицо, и Ковь даже успела подумать, что довела Васкиного брата до точки кипения. Переборщила. Так что надежда была слабенькая и совершенно нежизнеспособная.

Ворвавшаяся Кирочка обвела хмурым взглядом Ковь, Ложку, прижала покрепче хнычущую Эху и выдала:

— Дяденька, тетенька, хва… а-а-а, у меня де-жа-вю. Могла бы хоть не Диерлиха для разнообразия… Вот. У тебя! — Она ткнула пальцем в Ложку и тот даже попятился, такой у нее был решительный вид, — Бумага есть? Грифель? Можешь молчать, если так хочется — есть, конечно. Вся комната в записках, Ковь, я больше за тебя убираться не буду, так и знай. Вы! Двое! Мне скучно, я хочу играть, а Фыль уехал с Ваской за припасами. Так что со мной будете играть вы! На!

Губы надула, ножкой топнула… Эху Кови отдала — как-то слишком поспешно. Мелкая сразу хныкать перестала, загугукала радостно, руки к Кови потянула…

Ковь присмотрелась, механически принимая ребенка: жабры у Кирочки пульсировали, отчаянно прогоняя воздух, привычно пахнуло тухлой рыбой… Слишком много зелени в волосах, слишком блестят глаза. Проверила лоб — горячий. Под тонкой шелушащейся кожей можно прощупать чешую.

— Все нормально?

Русалки не простужаются. И не болеют. Тут что-то другое. Раз уж Кирочка обиду свою забыла и к Кови пошла. А обида была крепкая…

— Ерунда. — Отмахнулась Кирочка. — Но — хочу играть. До смерти хочу!

Ковь кинула на Ложку извиняющийся взгляд, пожала плечами. Тот кивнул, соглашаясь. На лице — ни следа недавнего гнева. Будто Кови просто показалось. Да и на Кирочку он посмотрел… с сочувствием?

— Хочу играть в корабли и палубы! — Заявила Кирочка через несколько минут, когда все устроились и приготовились внимать ее капризам.

Ковь сидела на кровати, Кирочка угнездилась у нее на коленях, привалившись горячим затылком к груди и вцепившись в левую руку. Ногти ее ощутимо давили на кожу, но не настолько, чтобы проткнуть, так что Ковь терпела. Ложка развалился на кресле, закинув ногу на ногу. Он, видно, тоже сделал какие-то свои выводы и, не слушая Кирочкиных возражений, закрыл окно, так что в комнате стремительно теплело, и Ковь уже сбросила куртку.

Вспомнила, что так и не вернула Ложке одолженную жилетку, но махнула на это рукой. В следующий раз. А то Эха под боком у Кови как-то сразу заснула и будить не хочется. Ну да, если ее на Киру оставили, то она за день хорошенько нарыдалась… А Кире, наверное, обидно. Всегда обидно, когда тебе напоминают о недостатках, а уж когда о таких… А с Эхи что возьмешь? Она не замолчит из такта, она просто не хочет, чтобы ее нежить качала. Вряд ли сама понимает, чего рыдает. Мелкая еще. Хоть и сильна будет, когда подрастет: Ковь уже предвкушала это развлечение. Себя в детстве помнила, умножала раз в пять — и предвкушала…

— Ты! — Кира ткнула пальцем в Ложку, — Разломи грифель и дай бумажку!

Ложка, не споря, просто достал из карманов второй и кинул Кире в руки вместе с книжечкой, из которой предварительно выдрал листок и для себя. Вот ей он в руки целил, а не в лоб, ну что за ерунда такая?

Правила этой детской игры никому было объяснять не нужно, а через некоторое время Ковь даже увлеклась. Ложка оказался умелым противником, как будто мысли читал, череп ее насквозь просвечивал своим пронзительным синим взглядом, корабли так и гибли, но и Ковь была не лыком шита…

Кирочка пригрелась и заснула, успокоенная, у Кови на руке. До того пыталась иногда давать советы, но ведомую ей эскадрилью быстро разбили. Она разобиделась, но как-то не всерьез, и просто стала слушать, как играют взрослые. Вот и разморило… И пахло от ее русых волос мылом, как от обычной девочки. И ноготки разжались…

Что-то с ней было неладно. Но да с кем было ладно? С Фылем? С Фылем Васка разбирается. С Ваской? Все никак не разберется, что с братом делать. С Ложкой? Этот вообще мутный какой-то. Вроде бы и готов пойти навстречу, Васке слова поперек не сказал, но чувствуется, что есть в нем эта граница, за которую лучше не заходить. И если по Васке сразу видно, когда ты до предела терпения добрался, то по этому попробуй, разбери! У него и меча-то нет, чтобы хвататься и пальцами белеть, и голоса — чтобы подводил… и до самого предела он будет вежлив и предупредителен.

И кинжал в спину метнет вежливо.

— Ка-девять!

— Попах! — Отмахнулся Ложка огорченно и замер столбом. Выпрямился, как палку проглотил. Опять.

Ковь сделала вид, что ничего не заметила. Продолжила:

— Ка-десять!

— М… Мымо!

Ну вот, теперь с Ложкой чуть ладнее. Ковь улыбнулась себе под нос, погладила мягкие волосы Киры.

Все образуется.

Обязательно-обязательно.

Хорошая игра. Теплая такая. Наконец-то тепло и перестало пахнуть грозой: вот ведь дура! Сама себе проблем наделала, и радуется, что кто-то за нее исправил…

Не кто-то.

Уж себе-то врать какой толк? Хватит уже. «Почему-то», «как-то так получается», ага. Вроде не маленькая уже, должна знать, что значит, когда от мужика то в жар, то в холод кидает и хочется под руку подластиться, как кошке драной, и страшно — ну как оттолкнет? Либо больна, либо влюбилась — а Ковь не больна. Хотя лучше бы заболела. Не хочется в этом признаваться, ни себе, ни кому-либо вообще — но что уж тут поделаешь?

Ковь украдкой посмотрела на неуловимо изменившееся Ложкино лицо: он наконец-то и вправду увлекся игрой, и сразу куда-то подевались тени из-под глаз, перестали сжиматься упрямо тонкие губы… Что уж греха таить: она рада, что ее проблемы решил Ложка, что он вообще сидит напротив и играет с ней в игру для малолеток — как с равной. И что хмуриться перестал — рада. Невеликое, вроде бы, достижение, а душу греет больше, чем закрытое окно…

Кирочке было спокойно.

Не зря она к Кови пошла. Теперь грелась в чужих положительных эмоциях, отогревалась. Смотрела одним глазком сквозь дремоту, как увлеченно играют взрослые и тихонечко радовалась тому, что никто не ссорится, не ругается и не вспоминает лиха. А благодаря чему? Благодаря ее, Кирочкиному, вмешательству.

Вот и Эха замолчала наконец, заснула, посапывает сладко. Такая же тварь, как и сама Кирочка, ну, наполовину — а нос воротит, как же! Орет и орет, хотя что Кира ей сделает, вот что? Хотя мелкая еще, рано ей хоть что-то понимать. Много она сама понимала, когда ее река разбудила? Эха иллюзию упыриную разрушила чистой силой на инстинктах — и молодец, за то Кирочка этому незатыкаемому фонтану рева, слез, соплей и слюней даже благодарна.

Одна бы Ковь не справилась. Сострадательная слишком. Сострадательными легко управлять. Не только упырям, но и вообще. Вон, Эхой обзавелась. Кирочке помогла. А все из-за сострадания своего.

Кирочке было хорошо у Кови на коленках. Ковь вообще — теплая.

И тут вернулись Васка с Фылеком — не одни.

Взрослые отложили игру, разбудили Кирочку и пошли встречать. Ту, еще одну. Которая с Ваской приехала.

Ложка ее через окно увидел и подскочил. А Ковь — за Ложкой, как на ниточке. Только задержалась чуть, Эху взять.

А Кирочка за ними, любопытно же!

И вот, смотрит. Красивая. Рыжая такая, не как морковка — золотистая, что ли. Глаза большие, янтарные, чуть раскосые, губы пухлые, краснющие, носик чуть вздернут… Груди платье почти не скрывает, задницу тоже облегает плотненько, сапожки на точеных ножках — как перчатки. Ох, утони в их реке такая вот куксья морда, не было бы у сестер ни шанса. Хотя как посмотреть еще: сестер-то больше.

Даже Фылек вон как глаз таращит… а, нет, и слава Ха — это он дамское седло в первый раз видит. С ее то платьишком нормально не сядешь, только боком… Вот Фыль деревенщина-деревенщиной, хоть и городской! Неужто и правда не видел, раз так пялится? Вот Кира видела. У Милы было дамское седло, последняя столичная мода, Гарпия выписала, а Мила все нос воротила — Кира помнит.

И так сжало сердце в тоске по сестре да по брату…

Но она все правильно решила. Не даст она им подумать, что в реке лучше. Не даст и все. Пусть предательницей считают, но в реке их больше никто не ждет. И сестрицам, и батюшке Кира строго-настрого наказала, чтобы не принимали.

Васка с коня слез… почему-то не с Шалого, на Шалом ехал Фыль. Наверное, попросил покататься, Фыль рассказывал, Васка и подарить обещал… Только Фыль о таком никогда не попросит. Потому что и без Васкиных слов понимает, как ему повезло с Ваской.

Вслух не скажет ни за что и никогда, мальчишка упрямый, но — понимает.

И Васка мог бы и помолчать, Фыль и так знал. Ему не обязательно было слышать, но больно. Кирочка утешала потом немножко.

— Шлюха. — Тихонечко обронила Ковь рядом с Кирой, поправив резким жестом перевязь с Эхой.

— Почему? — Не преминула спросить та.

— Вон, видишь? На руке, под рукавом, браслетик. — Фыркнула Ковь. — Шлюший знак.

Это ж как надо было напрячься, чтобы браслетик тот увидеть! Кирочка вот так и не рассмотрела. Правду говорят, у ревнивой бабы глаз орлиный, а Ковь и раньше на зрение не жаловалась.

А запах ревности Кирочка за милю чует. Еще бы, ревность половину русалочьего племени сгубила и до реки довела, так что его многие русалки знают. А Кирочка еще и тренировалась, все пыталась в Гарпии или Моли тот застарелый отголосок вынюхать, который ее мать до смерти довел. Не вынюхала, потому что и не было ничего…

Но Ковь-то не Гарпия. Та как скала была, непоколебима. Мила орет — она спокойна, Елль здоровается, она «сыночек!»… Ковь вон вообще себя не контролирует — волосы очень уж характерно потрескивают. А все почему? Потому что рыжуха со своей кобылы изящно так слезла, сапожки в осенней грязи умудрившись не запачкать, и Ложке на шею — вись!

И Кирочка на всякий случай подальше от Кови отодвинулась. К Фылеку. А то знает она, чем это потрескивание заканчивается, особенно когда лужи кругом. Эхе-то что? Эха — бревно!

— Что случилось? — Ему на ухо шепнула.

«Она нас на обратном пути встретила», — Фыль поправил повязку, как будто она ему на голову давила, — «Тоже к замку ехала. Решила, что я… Что я Диерлих, я попросил Шалого ненадолго… долго говорила о сострадательности Ложки к убогим», — отвернулся, чтобы на Кирочку не смотреть, — «Решила, что он меня на попечение взял, потому что я тоже немой. А еще решила, что Васка — слуга мой, я возразить хотел, но Васка не дал».

— О-го. — Выдохнула Кирочка, — Че, за меч уже хватался?

«Думал, рукоять расплющит», — вздохнул Фыль, — «Но не как обычно. Не потому, что его со слугой спутали. Там кто угодно бы спутал. Просто она о Ложке говорила как о… как обо мне. А обо мне, как о… я не знаю, как объяснить. Я никогда еще так не чувствовал, что мне не хватает глаза и голоса, понимаешь? Что я неполноценен, что я жалок… Даже когда камни кидал. Васка перебил, стал про зерно говорить, но…».

— Говорила я, дурная была идея с камнями. — Кирочка шмыгнула носом и обняла Фыля. — Не беспокойся из-за всяких там заносчивых теток. Вовсе ты не жалкий, я тебя обожаю, потому что ты сильный, вот. И я всегда могу за тебя спрятаться.

«Но сначала я спрятался за тебя».

— Это был коварный план, — улыбнулась Кирочка, — Всегда хотела необычного старшего брата, младшенький-то есть! Познакомлю когда-нибудь, обязательно-обязательно!

Фыль чуть оттаял. А Кирочке захотелось выцарапать рыжей глаза. Она за каких-то полчаса чуть не испоганила ей несколько недель упорной работы!

— Гарра Всеблагая, это что, ты нежить обнимаешь?!

Рыжая расцепила свои руки и сползла с Ложки. Да лучше бы так и висела! А то тут же выцепила взглядом Киру с Фылем и начала, как будто она тут опекунша. Если учесть, что никаких попыток обнять ее в ответ Ложка не предпринимал, так и стоял с каменным лицом и неприкаянно висящими вдоль тела руками, она еще долго продержалась, а опекуншей Ложкиному воспитаннику ей стать не грозило вообще никогда и ни за что. И Кирочке очень хотелось это озвучить.

Как назло, Васка ушел с лошадьми, а Ковь замерла столбом, пытаясь удержать свой гнев в узде.

Кирочка спряталась Фылю за спину и оттуда оскалилась. Подставлять Фыля она не хотела, так что смягчила свою речь как могла.

— А тебе какое дело, тетка? — Зашипела. — Пшла отсюда! Этот Фыль — мой и мой, я его обнимаю, я его утешаю, смекнула? Ты через него никуда не подлезешь, змеюка!

— Кира. — Неожиданно спокойно сказала Ковь, выйдя наконец из своего ступора. — Тихо. Не пугай нашу гостью. Простите, это моя русалка.

Встала напротив Рыжей, скрестила руки на груди.

Грудь у Кови была больше, но смотрелась меньше — если Рыжая ее вываливала, как на прилавок, как только не мерзла, то на Кови было несколько слоев одежды, к тому же она ее стеснялась и утягивала. И вообще. На фоне рыжей Ковь смотрелась воробьем, пришедшем подкормиться к королевскому лебедю. Не способствуют двое штанов изяществу ног, а плотная куртка скроет даже самые точеные плечи и хрупкие ключицы. Даже если бы у Кови все это было.

И Кирочка снова зашипела, уже без слов.

Ковь себя стеснялась, это Кирочка давно заметила. Собственной непритязательной внешности. Только Ковь из комнаты вышла, только перестала украдкой голову щупать, только все устаканилось, только Кира почувствовала, что вот оно, хрупкое равновесие, установилось…

Только пригрелась!

И эта приперлась и все порушила! Все-все-все! А Кирочка старалась! Упырь-то тупой, он не понял, как все Кирочке перекосячил, да и сдох уже, чего на него сердиться, а вот этой рыжей тетке Кира с радостью вцепилась бы в нос.

— Ваша русалка? Шелли, это нормально, что твои служанки содержат русалок? — Протянула капризно.

Ковь рассмеялась и Кирочка тоже не выдержала. Все-таки не свезло Ложке с именем. Очень.

— Попробовал бы он мне что-то приказать. — Вдруг резко посерьезнела Ковь. — Назовись хоть, горемышная.

И по запястью этак пальцами провела.

И волосы пуще прежнего у нее затрещали.

— Шайне. — В тон ей откликнулась рыжая.

— Ковь.

— Нет.

— Ну так и ты не до конца. — Хмыкнула Ковь.

Некоторое время они просто сверлили друг друга взглядами. Кира взглянула украдкой на Ложку. Тот заложил руки в карманы и смотрел в сторону конюшен. Васку ждал.

Ну да, что ему бабьи споры. Понятно же, что он и к Кови-то пришел, следуя старой поговорке: «Хочешь у короля милости, очаруй его рыцарей». Похоже, с очарованием рыцарей у него проблемы. Кирочка вот зла до жути, а она ведь тоже важный рыцарь у Васки. Как и Фыль. И как Ковь, которая будет злая-злая теперь, а когда эта Шайне уедет, будет еще злее.

И Кирочка не погреется больше.

И она снова зашипела, обращая на себя внимание. Фыль зажал ей рот рукой, задвинул за спину, но она куснула его в ладонь. Он немного ослабил хватку, не издав, впрочем, ни звука, и Кира все-таки продолжила смотреть, хоть шипеть ей уже не давали.

— Так это твоя русалка.

Он нее так и веяло опасностью, хотя говорила она веселеньким и нежненьким голосочком. «Вообще-то я милая и красивая, особенно когда на меня смотрит мой дорогой Шелли, но тебя я убью», — или что-то вроде того Кирочка прочла в ее ласковых янтарных глазах.

— Я магичка. — Развела руками Ковь, тоже уловившая так и не сказанное, — Только тронь ее, и у тебя будет две смерти на выбор… твоего братца… Это же был брат? Я уже сожгла. Хочешь так же?

Кира уткнулась в Фыля. Боги, ну почему Ковь никогда не думает, прежде чем говорит? А если Ложка хотел это скрыть, а Ковь порушила ему все-все-все.

— Ты-ы-ы?! Сожгла? Шектаха? Ты?

Да, Ковь всегда говорила в лоб, но, кажется, в этот раз это все-таки была верная тактика. Шайне даже сбилась со своего колокольчикового тона. Да что там сбилась: кажется, она и правда не подозревала о смерти брата. То-то так радостно на Ложку вешалась.

— Он был уже мертв. — Ковь безразлично пожала плечами. — Я-то думала, почему убитого не похоронили. Разве мало вокруг земли? А хозяин родственничков дожидался. Кем был твой брат? У сестры браслетик, что значит колечко, а, королевишна?

А может, и думала. Похоже, Ковь решила, что обращения в стражу от рыжей можно не ждать, и теперь наглела, как могла.

За спиной у Кови вырос Ложка, поцокал языком укоряюще. Написал что-то на бумажке, сунул ей под нос. Ковь упрямо мотнула головой, но отступила. Брезгливо отодвинулась от Ложки, выгребла из карманов несколько скомканных записок и выкинула их в грязь, развернулась и пошла к замку, наступив на белые комочки каблуком.

Фыль потянул Кирочку за ней, хотя ей было интересно, о чем еще Шайне скажет. Но Фыль как-то уж слишком буквально понял свою роль защитника и возражений не слушал.

Потом Кира поняла: сейчас Шайне сделает потрясающее открытие. Ложка-то к Васке как к слуге не отнесется, не дурак же он… Потом эти двое опять немножко поссорятся, а это еще минут десять, а потом еще что-нибудь и еще что-нибудь, и у Кирочки есть замечательная возможность залезть в Ложкин кабинет и там покопаться!

Она уже хотела залезть ночью, но он там и спал, в ворохе бумаг на диване. Она только посмотрела, где что, и ушла… Если подумать, он долго жил один и запирать кабинет наверняка не привык… Это шанс! Шанс продвинуться в расследовании!

— Все, пусти… — Сказала она Фылю в замковом коридоре, — Я на улицу не пойду.

«Обещаешь?»

— Ха-свидетель!

«Разве что Ха…»

— Спасибо, спасибо, спасибо! — Разулыбалась Кирочка и даже чмокнула Фыля в щеку. Тот что-то заподозрил, хотел ее удержать — но не тут-то было.

Дверь в кабинет и правда была не закрыта. Возможно, подумала Кирочка, дело тут не только в одиночестве. Все-таки замок — Ложкин дом. И брату он доверяет, знает, Васка не из тех, кто будет лазить по чужим бумагам. Да и Ковь тоже.

А Кирочка вот может. Она — маленькая девочка до тех пор, пока помнит об этом. Со всеми полагающимися ей послаблениями. Например, ее ни за что и никогда не примут всерьез. А еще никто и ничто не помешает ей залезть в ящик стола и достать огроменную пачку писем. Ей, может, и было бы стыдно, если бы Шайне не порушила ей равновесие. Теперь она не просто маленькая девочка, а обиженная маленькая девочка…

Ого!

Письмо от папашки?

Ну, тут уж она даже в чужую переписку не лезет, родной папашка же… наверное. Хоть о ней и знать не знает, но все равно.

«Уважаемый Шеложкитерох Диерлих, довожу до вашего сведенья…»

Кирочка нахмурилась, она вязла в бессмысленных буквах. Пришлось продраться через несколько абзацев расшаркиваний, чтобы доползти, наконец, до сути.

Фахлер доводил до сведенья Ложки, что некий рыжий пройдоха назвался его братом. С пройдохой была девица неясного происхождения, назвавшаяся его невестой… Конечно, ни девица, ни пройдоха не причинили вреда, более того, очень понравились жене, но, все-таки… не надлежит ли Фахлеру обратиться в стражу?

Ответ лежал в совсем другом замке, и никогда еще Кирочке не было так обидно, что у отвечающего не сохраняется копии.

Но, судя по всему, в стражу Фахлер все же обратился. Кира задним умом понимала: она краем глаза видела как-то раз листовки. Правда, на ней Васка сам на себя был похож не сильно, а Ковь раздуло, как будто ее пчелы покусали, так что она даже и не соотнесла это со своими помощниками.

Это что же выходит, она виновата в том, что за Ваской и Ковью гоняется стража, стоит им в город ехать? Могла бы и додуматься…

Было бы странно, если бы Ложка узнал своего брата в подобном описании. Кирочка задумалась, сидя на столе среди разбросанных писем. А говорить ли Васке, или лучше оставить все как есть и надеяться, что Ложка расскажет все сам?

Но Шайне…

Шайне выглядит как кусок дурнопахнущего прошлого, на который вылили несколько бутыльков духов. А потом замотали в зеленый шелк. Она богата, кричаще богата, об этом орут во весь голос и тонконогая ее кобылка, и многочисленные кольца на тонких пальцах, и звенящие при ходьбе серьги, чем-то похожие, насколько Кира помнила, на оплавленную золотую серьгу в ухе упыря. Но она не из знати. Никак не из знати. И близко не лежа…

За дверью послышался нежный голосочек.

Кирочка вздрогнула. Запихала письмо за пазуху, заметалась по комнате, разметывая письма. Надеялась, что в общем бумажном бардаке Ложка и не заметит капельки ее хаоса.

Уже слышался перезвон многочисленных украшений. Испуганная, Кирочка бросилась в самое банальное место — за штору. Сжалась в комочек.

Казалось бы, откуда этот страх? Что ей может грозить? Ковь за нее изжарит двумя способами, она не шутила!

И все равно, сердце билось бешено… Впервые за долгие годы оно вообще соблаговолило забиться.

Шаги Шайне — звонкие, как ее голос, каблучки, наверное, чем-то особенным подбиты. И шаги Ложки — мягкие, почти не слышные. Шайне остановилась у двери.

— Как ты мог?! — и в голосе гораздо больше патетики, чем страдания.

Ложка, тут видать, Ха от Киры отвернулся, подошел к окну, оперся ладонью о подоконник. Скосил на Кирочку синий глаз.

Усмехнулся краешком рта.

— Ты ответишь мне или нет? Я устала смотреть на твою удаляющуюся спину!

Кирочка скривилась. Слишком много пафоса, слишком высокие ноты. Даже Ложка уже не пугал на фоне этой фальши. Он же ее не выдал. Наоборот, подмигнул — как сообщнице. Он тоже это слышал. И ему тоже не нравилось.

Сделал незаметный, почти неуловимый жест. И в ладонь выскользнула из черного рукава полированная рукоять ножа.

Замершее было сердце снова забилось быстро-быстро, разгоняя стоячую кровь по телу. Кирочка побледнела — впервые за всю свою не жизнь побледнела, и впервые обмерла от страха. Мало ли что ему в голову взбредет?

Мало ли?

А вдруг?

А потом исчезнет. Вместе с Шайне. Не жизнь за не жизнь. Брат брату.

Ложка даже не обернулся. Метнул нож на голос, и Кира почуяла запах крови. Несильный. Так, капелюшечку пролил.

— Ты с ума сошел? Совсем, да? — Взвизгнули от двери скорее сердито, чем испуганно.

Вот теперь он развернулся, оперся сутулой спиной о подоконник.

Кирочка отлично видела его руки. На мизинце блестело тоненькое железное колечко. Кирочка вспомнила крик Кови. Неужто то самое?

«С ума сошел твой брат и уже очень, очень давно. В Жаркую Ночь. Я соболезную, Шайне».

Колечко легко соскользнуло с его пальца, он ловко пропустил его меж костяшек. Кирочка вспомнила, как Васка подобным образом пропускал меж пальцев монетки и учил тому же Фылека на коротких привалах.

Вот она и узнала, кто научил этому Васку.

«Но я отдал все долги, и вымогать дальше твой брат уже не имел ровным счетом никакого права».

— Он считал тебя другом, мерзкий ты глист! — Зашипела Шайне.

«Другом? Возможно. У него были весьма интересные понятия о дружбе».

— А в твои, похоже, входит нож в спину? Ты никогда бы не победил его честно! Ты никогда бы, потому что ты всего лишь жалкий, изворотливый червь… и ты ударил его в спину. Ты — его ученик, его кровник, ты — ударил в спину… — Шайне догадалась случайно — и не могла поверить собственным словам.

«А я его другом не считал никогда». — Ложка развел руками, соглашаясь. — «Прости, он перешел границы. Он мог сколько угодно ломать мою жизнь, раз уж он ее спас. Но он не имел права замахиваться на мой род, мой замок…»

— Да где твой брат, которого ты так ценишь, которого ты так бережешь?! — Перебила Шайне, — Его нет! Шектах был с тобой все эти годы, он спас тебя, он вытащил тебя из грязи, а где был твой брат? Протянет ли он тебе — тебе! Руку теперь? Ты так тянешься за теплом, что подобрал немого мальчишку, но даже он отвернется от тебя, когда узнает чуть больше, увидит твою гнилую натуру! Он точно так же вонзит нож в твою спину, ибо по делам воздается! Шектах любил тебя, как брата, но ты его оттолкнул — почему?

«Потому что он мне не брат?» — Зло ухмыльнулся Ложка, — «Потому что я не просил его любви, я просил, чтобы меня оставили в покое. Он — и все его Пустынные Шакалы разом! Я просил покоя — и что я получил? Предложение отдать замок — по-братски? Да к Ха такие предложения! Его любовь была слишком сильна для меня, он лепил из меня — себя, а я не настолько безумен!»

Ложка убрал с лица выбившиеся из косы пряди и продолжил уже спокойнее.

«Шайне, я отдам тебе его кольцо. Твой выбор, что с ним делать. Разве ты не этого хотела? Назначь на место главы кого-то, кем действительно сможешь управлять, похорони… тело. И забудем друг о друге, как о страшном сне».

— Ты же знаешь, что кровь смывается только кровью?

«Неужели ты действительно готова начать против меня всю эту вашу ритуальную кутерьму лишь потому, что я сделал это раньше, чем кто-либо другой?» — Несмотря на издевку в его словах, Кирочка не могла не заметить, как напряглись его плечи.

— Лишь тебе он доверял настолько, чтобы повернуться спиной. — Теперь Кира слышала в словах Шайне неподдельную горечь и неподдельную ненависть, — Если бы не ты, этого никто бы не сделал!

«Боишься не найти такого же сильного покровителя, Шайне?»

— Заткнись!

«Забирай», — кольцо полетело в сторону Шайне серебристой рыбкой, — «Нам обоим надоел этот разговор. Забирай тело брата, и если я увижу хоть одного шакала на моем пути…»

— О, будь уверен — не одного! Ты увидишь множество шакалов! И каждый будет жаждать твоей крови…

«Ты всегда любила красивые вещи, Шайне. Красивые серьги. Красивые кольца. Красивые платья… и красивые слова. Но доставал их для тебя брат, которого, увы, больше нет. И слова твои исполнял тоже Шектах. Я посмотрю, как ты справишься с Шакалами, Шайне. Сможешь удержать в своих красивых ручках? Сможешь натравить на меня? Тогда и торжествуй. А пока — забирай тело и убирайся».

— Одна?!

«Тебе стоило бы просчитать все варианты, прежде чем заявляться сюда одной, но, так и быть, ты можешь взять повозку».

И Ложка сунул руки в карманы, завершая разговор.

Шайне пропыхтела от двери что-то нецензурное, а потом унеслась, стуча каблуками.

Когда стих перезвон, Кирочка высунулась из-за занавески.

— извините.

«Не за что», — отмахнулся Ложка, — «Когда я тебя здесь увидел, я решил, что это судьба. Шайне есть за что меня ненавидеть, меня и… всех, кто мне близок, как ты понимаешь. Я думал, она может струсить, она должна была струсить, но, увы, ее смелости хватило на объявление мести. Поэтому я больше не думаю, что молчание сможет решить хоть что-то, молчание, увы, опасно».

— Тебе нужна была свидетельница, которой Васка поверит, и которая не вылезет в самый важный момент из-за шторы, полыхая гневом. — Кивнула Кирочка.

«Несмотря на определенные недостатки, ты достаточно умна, чтобы вести себя как пятилетняя девочка в пятилетнем теле. И достаточно умна, чтобы сидеть тихо», — кивнул Ложка, — «Поэтому я решил — это не иначе как судьба».

— Ковь тебе Шайне не простит. — Вздохнула Кирочка.

«Я умею выставлять приоритеты».

— Вы с Ваской очень похожи. — Хмыкнула Кирочка, вспоминая рассказ Фыля, — в чем-то. Но он не простит тебе Ковь.

Ложка развел руками.

«Он сказал, для примирения достаточно искренности, и я дам ему искренность». — Снова откинул мешающиеся пряди, зарылся пальцами в волосы на мгновение, — «Ты же хочешь, чтобы все было хорошо? Ты так старалась… Ну так и сделай… я совершенно разучился иметь дело с нормальными людьми!»

Кирочка задумалась.

Она не знала, что это за человек, она не могла точно знать его целей. При ней он хорошенько поцарапал беззащитную девушку ножичком — вон он, торчит себе в двери, как будто всегда там был. Он убил как минимум одного человека… который потом встал упырем.

Он брат Васки. И нравится Кови. И он воспринял ее всерьез. С самого начала, когда увидел ее в первый раз, он уже знал, что никакая она не маленькая девочка.

Как когда-то Ковь.

Как когда-то Васка.

И он позволял ей дурачиться. Он сел играть в игру, когда она попросила.

Пожалуй, этого Кире достаточно.

Почему бы не помочь хорошему человеку?

«Хочешь, убью ее для тебя?»

Вопросительный знак — стремительным росчерком. Слишком угловатый на фоне кучерявых Ложкиных букв. А сами буквы стоят рядочком, аккуратные, ладные, как будто не на весу писались. Бока у них округлые, хвостики завитые, ни единой помарки.

Рука писавшего не дрожала.

Как будто эти слова такие же обыкновенные, как просьба поджарить картошки на ужин, которой Ложка кинул в Ковь во время игры.

Ничего не значат.

И только последний знак выдает волнение. Слишком угловатый, слишком поспешный — как будто его писала совсем другая рука… Но Кови почему-то казалось, что это волнение не о сути записки, а о том, как ее примут.

Ложка отчаянно пытался понравиться. Все эти церемонные извинения, вежливая речь, игра в корабли и палубы с капризной нечистью и полузнакомой женщиной… и то, насколько далеко он может зайти на этом пути, пугало. И ничуть не тешило ее женскую сущность: Ковь отлично понимала, вряд ли она нужна сама по себе, просто… Васка ее ценит.

Ковь скомкала записку. Хватит, хватит об этом думать.

Эху отобрал Фыль, а жаль. Сейчас Ковь с радостью на нее бы отвлеклась. А так сидела, неприкаянная, в комнате, и не знала, что делать и куда себя деть. Пойти, приготовить, правда, картошки? Васка привез.

И зерна привез.

Его узнали. Встретили тепло, преломили картофелину… Васку теперь кормить не надо, Фыль тоже там поел.

Хорошо, что Васку тут помнят. Не только для Васки, но и для его крестьян. Хороший владетель — всегда удача. Можно, конечно, рассудить, что лучше бы совсем без владетеля, но это не так. Такие мысли заводятся в головах у дураков беспутных, которые в Мире еще ничего не смыслят, а пытаются вековой порядок менять. Потому как именно владетель — связующее звено между крестьянами и столицей, и без него деревня будет болтаться как льдина в проруби. Тут же начинаются проблемы с налогами, которые надо как-то отдавать, иначе налоговики явятся в деревню, да с солдатами. С продажами, опять же, могут проблемы возникнуть…

Есть вольные города и села, которые так живут. Но там староста имеет гораздо больше полномочий, ему не нужно разрешение на каждый чих, но и работы у него — завались.

Васка вернулся злой. Не только из-за Шайне, хотя Шайне сильно испортила ему настроение, приняв за слугу и хорошенько покапав на мозг Фылю, но и из-за того, как Ложка запустил его хозяйство.

То, что хозяйство именно его, Васкино, уже само собой разумелось. Ложка совершенно не умел или, может, не хотел его держать, так что Васку не просто так встретили как владетеля, а Васка вел себя как владетель, сам того не замечая.

Все-таки у него был к этому талант. Стоило проскитаться по дорогам почти год, чтобы это понять… Может, у Кови тоже какой-нибудь талант есть? Коз доить, сыры делать? Но Васка стронул ее с места слишком рано, вот она и не знает…

Ничего, узнает. Не может же она жить здесь вечно! Однажды придется уйти.

Ковь подошла к окну, глубоко вдохнула холодный воздух. из-за ветра было плохо слышно, что творится внизу, поэтому она просто наблюдала, как медленно ползет к воротам старая, рассохшаяся телега, подскакивая на неровных булыжниках двора.

На козлах сидела Шайне, и ветер трепал ее огненные волосы. Пожалуй, единственный звук, что долетал досюда, кроме, конечно, истошного скрипа телеги — это перезвон многочисленных вплетенных в прическу Шайне золотых цепочек, которому вторили серьги и нанизанные на левую руку многочисленные браслеты — золотые, конечно.

На правой браслеты носят жены, на левой — шлюхи. А на обеих руках — Гарра, покровительница и жен, и шлюх.

На телеге, завернутое, запеленатое, лежало… да тело это было, но так сразу и не поймешь, на первый взгляд так, сверток и сверток, мало ли что там. Васка положил его на холод, так что, может, и не почуешь еще…

Рядом с телегой плыла белая кобыла Шайне. Хоть бы расседлать ее догадалась, горемышная… а может, потому и не расседлала, чтобы в любую минуту вскочить и унестись огненной искрой в ночь, бросив тело брата страже, буде такая на пути попадется. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что Шектах был человек лихой, и что сестренка не смогла в его лихости не извазюкаться.

В телегу же запрягли мула Кови, она узнала его гнедую масть и светлую гриву. Тут бы ей возмутиться, но она лишь выдохнула: живая, отпустили. Почему ей стало легче? Ведь Шайне ей, мягко говоря, не понравилась… но Ложка не запачкался еще больше. Хотя, казалось бы, что мешало? Васка принял бы и этот труп, если бы тому была весомая причина — он ведь когда-то убивал таких же рыжих и ради невесомых… А Ковь?

И будто почуяв ее сомнения, Шайне оглянулась. Она была далеко, и вряд ли вообще заметила неприметную серую Ковь на фоне серой же стены и темного провала окна, но той показалось — Шайне глянула ей в душу, выворачивая потаенное наизнанку.

Вот оно, смотри кто хочет: Ковь просто не хотела об этом думать. Потому что чувствовала себя совсем слабой и беспомощной, когда понимала: она бы не смогла этого принять. Хоть и влюблена по уши, не смогла бы принять еще одной смерти. Трусливо, гадко: ведь ту, что случилась не на ее глазах, она уже и забыла почти. Может, потому, что для нее загадочный Шектах так и останется упырем.

Ковь провожала телегу взглядом, пока та не скрылась далеко-далеко, за горизонтом. Глаза слезились от холодного ветра, но почему-то казалось, что отвернуться, вернуться в тепло, будет слабостью.

Она не знала, сколько она так стояла, и когда за спиной возник Ложка. Он передвигался бесшумно. И это тоже в нем пугало.

Легче сказать, что ее в нем не пугало.

После той записки — ничего. Он был пугающим и неправильным, непонятным и непредсказуемым. Вроде бы доброжелательным и предупредительным, но вдруг проскакивало в нем что-то стремительное, хищное, вопросительным знаком среди округлых букв, резким жестом среди поклона, внимательным, слишком внимательным взглядом… И это было страшно.

Вот Васка мог быть непредсказуемым сколько угодно и не быть пугающим, потому как Ковь знала: Васка всегда удержится на краю, он твердо стоит на ногах, сколько б не корчил из себя прибабахнутого.

А вот Ложка как раз наоборот, прибабахнутый, который корчит из себя нормального. Только прибабахнутый может совершенно искренне забыть про труп в гостевой спальне, а потом дивиться — а с чего это он встал и пошел?

Ложка отчаянно ищет точку опоры для давно съехавшей крыши, почему-то приняв Васку за столб, за который можно уцепиться, который может оказаться спасительной подпоркой. Иначе — зачем бы он так старался помириться? Зачем терпел бы все Васкины заскоки? Выгнал бы весь их табор к Ха, сунув Васке под нос пресловутую двенадцатипечатную бумажку, и дальше бы горя не знал.

Но он забыл, как нормальность выглядит.

Он не удивился тому, как вернулся Васка, потому что раз это Васка — то все нормально.

Одного только Ковь не понимала. А она-то тут при чем?

А, нет, еще кое-что. Как он ухитрился незаметно оказаться за ее плечом и сколько он здесь уже стоит?

Она отпрянула тут же, как его заметила. Ложка невозмутимо закрыл окно с негромким, но каким-то исчерпывающим стуком.

Ковь как-то сразу подумала, что видок у нее еще тот: рожа красная, глаза слезятся, волосы встрепанные, широкий ворот рубахи полз на правое плечо… Нет, не так, не так принимает порядочная девушка загадочного мужчину с пронизывающим синим взглядом и аккуратно подколотой в пучок косой. Его-то одежда явно шилась на заказ, красиво облегает фигуру, изысканного черного цвета, аккуратно застегнута на все пуговицы. Они рядом — как древняя, покрытая пылью бутылка вина из подвалов и бутылек мутной самогонки со сколотым горлышком.

Ей бы хотя бы платье — как то, в котором она Кирочкин замок навещала. Прическу. И прочие штуки. А так… ну, скажет она сейчас все, что думает, но получится, что она его пилит, а не утонченно упрекает: как все-таки одежда может менять суть сказанного.

Ковь даже подумала, не поискать ли платочек, чтобы прижимать к глазам. Чтобы хоть что-то было. Но представила себя с кружевным платочком в руках и чуть не рассмеялась из-за нелепости картины.

Ну нет, родилась самогонкой — самогонкой и помрет. А что бабка самогонку как-то раз винишком разбодяжила — ну так от того, почитай, только нос и достался и проблемы.

Наверное, надо было что-то сказать.

— Че пришел?

Наверное, надо было сказать что-то вежливое, но эта мысль посетила Ковь слишком поздно.

Ложка едва заметно поморщился, мягко развел руками.

«Спрашивать».

— Ну? — Набычилась Ковь.

«Огонь и молнии — разные вещи».

— Вали. — Резко отвернулась Ковь. — Не твое дело. А я пошла картошку жарить.

Ложка как-то внезапно оказался между ней и дверью. Ковь попыталась его обогнуть — не тут-то было. Ковь, уже скорее из спортивного интереса, попыталась еще раз — снова не получилось. У Ложки оказались очень длинные ноги и не менее длинные руки.

Еще минут через пять она волевым усилием остановилась, понимая: вот-вот это превратится в беготню десятилеток вокруг стола, когда каждый уж и забыл, кто же водит. Глупо, хоть и весело. Она всегда рядом с ним ведет себя как ребенок, и он, кажется, привык и веселится вовсю, вон, улыбается краешком рта.

«Если хочешь, я готов взять у тебя басму», — склонил голову в издевательском поклоне.

— Это ты к чему? — Удивилась запыхавшаяся Ковь.

«Русалка на хвосте принесла, что стоит тебе кого-нибудь покрасить — и ему все прощается», — Ложка пожал плечами, — «Странно, но осуждать не буду: каждый имеет право на маленькие фетиши».

У Ковь почувствовала, как запылали уши. Остатки страха исчезли, растворившись в смущении.

— Сам такой! — Выпалила она и снова почувствовала себя десятилеткой.

Встретит Кирочку — уши ей надерет. Во трепло зловредное!

Ложка поймал ее взгляд, медленно завел руку за голову и вытащил какую-то шпильку. Пучок разрушился моментально. Он перекинул косу на грудь — любуйся!

Было чем: волосы на вид гладкие, на ощупь, наверное, чистый шелк, и серебристые прядки…

Ковь тут же руки за спину убрала. И лишь по кривоватой ухмылочке Ложки поняла, насколько жест оказался красноречивым.

— Пригнись-ка чутка. — Поманила она его пальцем, — Ну, поближе, поближе.

Он пригнулся, все так же мерзко ухмыляясь, а Ковь потянулась к нему, встала на цыпочки…. Скользнула рукой по щеке… и оттянула вверх и в сторону левый уголок рта.

— Вот теперь — симметрично! — Гордо заявила она, — Так и улыбайся.

Ложкины пальцы легли на ее пальцы, не дав разорвать прикосновение, и гулко забилось сердце в какой-то невозможной надежде… Но тут Ковь увидела — его пальцы не сильно-то толще, чем ее. У него руки хоть и крупнее, мужские, но красивые, холеные. Хоть и изломаны пальцы, и подозрительно припухли костяшки, но все равно совсем не то, что ее кривые, мозолистые культяпки… и ей вдруг стало отчаянно стыдно, что она тут вот так вот лезет своими кривыми пальцами куда не надо.

Она отступила на шаг, стряхнула его руку и, старательно не смотря ему в лицо, спросила — между прочим, от чистого сердца:

— Басма басмой, но у тебя, наверное, на такую-то погоду костяшки болят? Вон, как припухли — хочешь, мазь дам?

Куда-то исчезло ощущение, что все происходящее — всего лишь игра. Лицо у Ложки как будто заострилось, улыбка исчезла, сделав лицо идеально симметричным, и Ковь подумала желчно, какая же она молодец, добилась таки своего, сейчас он развернется и уйдет. Она заметила резкие морщины — от уголков губ, в уголках глаз, он как будто в единый миг постарел. Всего лишь распрямился — а стал так высоко и далеко…

«Так что молнии?» — Резко спросил он.

Не развернулся — и то хлеб. Хотя лучше бы развернулся, чем спрашивал. И чего это он? Нашел чем озаботится, когда его наверняка Васка ищет со своей сотней сотен вопросов, на которые Ложке еще пафосно молчать.

— Че молнии? Ну, молнии. Ну, умею. — Буркнула Ковь и отступила еще на шаг.

«Разве существует нечисть, что может и то, и то?»

Ковь скрестила руки на груди.

— Тебе-то че?

И вдруг замерла: она отвечала на жесты. С самого начала разговора. По рассеянности она и забыла, что не должна, не так давно с Фылем болтала, вот и забыла… Ложка застал ее врасплох, появившись из тьмы за ее плечом жутковатым призраком. И Ложка знал, что она сможет ответить на жесты и наверняка не просто так не постучался, прежде чем войти. Выводы напрашивались.

— Давай так. Что тухлятина тебе наговорила?

«Только то, до чего додумалась сама. Магия дается двумя способами, так?»

— Ну, двумя. — Согласилась Ковь. — Что с того?

Найдет — не просто уши надерет. Язык оторвет этому треплу! Отец-Солнце любит троицу, вот и будет ему трое немых, как по заказу!

«Можно быть сродственником нечисти. Это первый путь. Твой официальный».

— Мой. — Кивнула Ковь. — Настоящий.

«Нашла с кем играть в слова», — фыркнул Ложка, — «А еще можно получить ее по наследству».

— Можно.

«Так что именно ты получила по наследству? Огонь или молнии?»

— Какое тебе… — Ковь осеклась, понимая, что выдала себя с головой — если у Ложки и были хоть какие-нибудь сомнения, — Какая разница?

«Есть. Я хотел бы знать».

— Если я твоя потерянная в детстве сестра-близнец, я этого не переживу. — Ковь пожала плечами, — Это и правда неважно, Ше… Шело… — Она достала из кармана бумажку, — Ше-лож-ки-терох!

И поспешно упихала бумажку обратно в карман. Только что она, не подумав, спалилась, что ее хранит. Боги, что же она рядом с ним так тупеет-то!

«Мне нужно для метрики. Я знаю род, который владеет огнем и род, который владеет молниями, но я не знаю, какой стоит вписать в твои поддельные документы: возможно, есть разница в степени контроля силы? Которую опытный маг сразу почует. Я бы хотел знать точно, чтобы не было потом непредвиденных осложнений…»

— Для… чего?

Ковь не хотела верить своим ушам. Совершенно не хотела и не понимала, что происходит. Какие еще поддельные документы, что за дичь? Но Ложка на удивление серьезен.

«Документы. Кира сказала — ты хочешь учиться».

— А ты хочешь купить меня, подделав мне родословную, чтобы я смогла попасть в Школу?! — Догадалась наконец Ковь.

«Не буду спорить, хотя формулировка оставляет желать лучшего».

— Это нево…

«Слепец заметит — у тебя в роду был первенец, и не так давно. Бабка? Прабабка?» — Ложка склонил голову на бок, — «Есть обедневшие рода, что роднятся с богатыми купцами, и это вовсе не позорно, мы же не будем претендовать на статус высшей аристократии, верно? И тебя легко выдать за дочь одного из таких».

— От смены формулировки суть не поменяется. — Всплеснула руками Ковь, лишь бы возразить хоть что-то.

«Я бы поспорил», — Криво ухмыльнулся Ложка. — «иногда неточность формулировок спасает жизни… или губит».

— Ты законник, ты в этих словах живешь, как Кирочка в реке. — Фыркнула Ковь. — Слушай, тебе стоит…

«Огонь или молнии?»

— …обсудить это с Ваской. — Она вздохнула, пожала плечами, — Молнии. Но… Это…

«Что именно не так?» — Сверкнул синими глазами Ложка, — «Почему бы тебе не принять от меня помощи?»

— Потому что я чувствую себя веревкой, которую перетягивают ребятишки. — Отрезала Ковь, — Не хочу, чтобы меня так откровенно покупали.

«Я не покупаю. Ты чуть не погибла из-за моей халатности, ты близкая подруга моего брата — а значит, и твоя судьба и мне не безразлична». — Он, сам того не замечая, стал трепать кончик косы, — «Почему бы тебе не поверить в то, что сказал я, вместо того, что говорила тебе твоя… прабабка? Бабка? Я отпустил Шайне, как ты и просила, хотя это доставит проблемы, и я не сделал ничего плохого до сих пор — такого, что коснулось бы тебя, почему бы тебе не принять мою помощь?»

Ложка умен, в этом ему не откажешь. Хотя не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что могла сказать бабка.

История-то древняя. Жила-была на свете хорошенькая служанка, которая имела несчастье влюбиться в своего сильного и красивого господина. И она господину понравилась, и стала она не служанка, а содержанка… А потом любовь прошла, завяли помидоры, живот ветром надуло, и вернулась служанка в родную деревню с ребенком и годовым содержанием.

А бабка не из тех, кто может простить обиды. И Кови от нее всегда доставалось больше всех ее внуков и любви, и ненависти, потому как она взяла у деда больше всех. Даже больше матери — такая вот злая шутка богов.

— Потому что все, что тебе нужно — это брат. И ты не хочешь объясняться, но…

И одну мысль Ковь всосала с молоком матери, с леденцами бабушки, укрепила с бабкиными подзатыльниками, пинками и щипками: аристократам нельзя верить. Иногда ей снилось бабкино лицо, изборожденное морщинами, как сморщенное яблоко, поджатые губы, белые слепые глаза: нельзя, нельзя, нельзя. Ковь усвоила это накрепко, а кошмар этот не давал забыть пройденного.

Это потом появился Васка, но он неправильный аристократ, его вечно с человеком путают, а Ложка — он что ни на есть настоящий.

Руки у него такие…

А влюбляться в тех, кому верить нельзя — это, наверное, Ковь в бабку и пошла…

«Я объяснюсь». — Ложка пожал плечами, — «Теперь, когда Шайне объявила кровный долг, молчать больше нет смысла, хотя я не хотел вмешивать брата; видишь — мне нет смысла тебя покупать».

— Тогда зачем?

«Я благодарен тебе за то, что ты его не оставила?» — Предположил Ложка. — «Думай, что хочешь, мне просто не сложно сделать тебе приятное…»

— …и набрать в глазах брата несколько дополнительных очков…

«Не уверен, что мой метод сгодится для набора очков. Есть еще одна маленькая тонкость, с которой ты вряд ли согласишься… и он», — Ложка сгорбился и стал похож на большую черную сову со своим крючковатым носом и темными кругами под глазами, — «Я не могу дать тебе имя чужого рода, потому что тут начнут докапываться не Школьный секретариат, но целый род… поэтому, по сути, я уже достаточно долго предлагаю тебе замужество».

В комнате резко перестало хватать воздуха. Ковь захлопала ртом, как выброшенная на берег рыба, и только проскользнувшая мысль о том, как глупо она опять выглядит, помогла ей взять себя в руки. Ну, по крайней мере, закрыть на мгновение рот, набрать побольше воздуха и разразиться гневной тирадой.

— А где мои браслеты? Фанфары? Фейерверки? Ужин, в конце концов? — Возмутилась она, и, не в силах поверить, уставилась на Ложку, — Ты совсем с дуба съехал? Крышу ветром унесло, мозги птицы расклевали? Оно тебе надо? И это что — маленькая тонкость? Да она размером с этот замок, эта твоя тонкость! С целый мир размером, то-о-онкость!

Ложка картинно поморщился, накрыл ладонями уши. Дождавшись, когда ее пыл поутихнет, отнял руки от головы, и продолжил:

«Подумаешь, это же не так важно! Будешь Ковия Диерлих, как будто есть в этом что-то позорное. Пара лет счастливого фиктивного брака, за которые мы немного примелькаемся в столице, и я дам тебе развод… Доучишься спокойно в Школе — не придется возвращаться туда, откуда Васка тебя похитил, в эту свою пасторальную деревенскую жизнь. Хороший молчаливый преподаватель этикета, немного прилежания — и никто больше не примет тебя за крестьянку, я гарантирую».

— Я не понимаю, зачем тебе это, — Ковь помассировала виски, — Просто не понимаю.

Невозможно, чтобы было просто так. Нельзя ему верить. Ему даже родной брат не верит. Она же не деревенская дурочка, верить каждому, в кого влюбилась? То есть деревенская и рядом с ним дуреет, как мартовская кошка, но не настолько же!

Она отвернулась, чуть ли не с головой залезла в дорожную сумку — так не заметить, как у нее пылают щеки. Ну и страшна же она сейчас, страшна, как смертный грех. Невестушка! Хотя фиктивная, с фиктивной и спать не надо, какая там разница, что у нее за рожа…

Ну где же, гуда она сунула эту дурацкую банку? Она искала рьяно, пытаясь заглушить всю ту тучу мыслей, что вертелись в ее голове, жужжали растревоженным ульем.

«Очевидно — хочу подлизаться к брату. Неочевидно — скучно всю жизнь ходить неженатым», — Ложка покачал головой, — «Сколько мне еще выдумать причин, чтобы ты согласилась?»

Скучно ему… Ковь нащупала банку: тяжелая, холодная. Достала, прижала к пылающему лбу.

— Что за бред ты несешь? Точно кукушечка съехала… — Вздохнула.

«А кому еще кроме вас я буду такой нужен?» — Развел руками Ложка. — «Я не самый завидный жених, и мне, в принципе, не жалко дать имя попользоваться, чтобы не пришлось ради каждого упыря себя под корень сжигать… там же этому учат?»

— Мне надо обсудить это с…

Она говорила это, понимая, что бежит. Не хочет принимать решения сама и прячется за такого надежного Васку. А может, приняла, и теперь желает его одобрения.

Растревоженный пчелиный рой в ее голове гудел слишком громко, чтобы она могла хоть что-то разобрать.

«Нам», — улыбнулся Ложка ехидно. — «Нам, дорогая».

Терпение лопнуло, как струна на мандолине, Ковь даже почти услышала звук. Рой порешил — долбануть этого издевальщика чем покрепче, а потом уже разобраться, без отвлекающего фактора под боком.

— Да пошел ты! — Рявкнула она и метнула в него банкой с басмой.

Он поймал ее с легкостью, поклонился изящно.

«Как скажете, моя госпожа, как скажете».

И вышел, оставив ее чувствовать себя самой большой идиоткой на свете.

— Ой, а не порвется? Смотри-смотри, дырища…

Кира ткнула пальцем в мешок, и тот подтвердил ее опасения жизнерадостным треском.

— Придержи. — Коротко сказал Васка Фылеку.

— А может, он и донесет? — Беззаботно — слишком беззаботно — предложила Кирочка.

Васка прищурился.

— Что-то горит? Кто-то?

Та замотала головой.

— Тогда подожди. Это последний.

Кира спорить не стала. Засеменила рядом, иногда чуть отставая, иногда забегая вперед, точь в точь собачонка, так и норовила подвернуться под ногу. Просто так идти ей быстро надоело, и она запела походно-строевую, безбожно фальшивя, перевирая слова (каким-то невообразимым образом в текст песни про бравого неудержимого солдата удачи пробралась любовная линия, и, похоже, трое жен и семеро детей таки смогли прекратить его путешествие, объединив силы и коварно заманив в семью) и не попадая в ритм: и не скажешь ведь, чтобы отошла и не мешалась, она же помогает изо всех сил!

Впрочем, чепуховая песенка и приятный голосок и правда помогли. Поганое Васкино настроение чуть приподнялось из той выгребной ямы, куда его свалили долгое возвращение в замок в не слишком-то приятной компании, ссаженный о телегу локоть и преследующее Васку ощущение, что от его рубахи за версту несет горелым мясом.

Наконец Васка сгрузил мешок ко всем остальным мешкам, в последний раз чуть не задев вертлявую Кирочку.

Хорошо съездил. Теперь в замке хотя бы есть еда, а то Васка так и не смог понять, чем же питался все это время Ложка. Не остатками же армейских сухпайков из его походной сумки, что Васка забыл забрать собой в свой последний побег из дома? На них не прожила бы даже мышь.

Но никакой другой еды Васка, вернувшись, не обнаружил.

Ну и ладно, хоть бы он и мышей ловил, теперь-то перестанет. Сегодня они с Фылеком привезли картофель, какое-то вроде бы зерно и другие овощи, пусть уж Ковь разбирает, какие именно, а то Васка с трудом отличает петрушку от укропа. Выхай обещал собрать налог, попросил всего два дня срока: дар судьбы, а не староста… Еще послал внуков оповестить две другие, дальние деревни: не Васке же туда ездить. А старосты их Выхаю — один свояк, другой племянник… тоже, в своем роде, владетельная семья, но границ не переступает, а Выхай так и вовсе помог молодому господину разобрать, что к чему тогда, когда это было необходимо всего более, и за то Васка ему еще долго благодарен будет.

И за то, что своячницу свою им вслед послал. Та, к счастью, с рыжей разминулась. Пришла — и сразу дело пошло быстрее. Эха у нее не гугукает, но хоть не орет благим матом. Платить придется, как постоянной прислуге, конечно… Но зато Фыль освободился и смог помочь. А то Васка до утра возился бы в одиночку…

Васка невольно нахмурился, вспоминая: когда он спросил, почему Выхай не помог Ложке так же, как когда-то помог ему, старик, решительно встопорщив бороденку и выпрямив спину, как будто на плацу стоял, а не перед ним, Ваской, сказал твердо: «Вы как хотите, милуйте, казните, но я прямо скажу. Брат ваш — человек лихой, страшный, по всему видно; желал бы помощи — приказал б, а я к нему суваться… стар, да из ума еще не выжил».

И слова эти задели Васку.

Его брата слишком уж боялись.

Зато к Васке относились запанибрата: пока они с Фылеком сидели у Выхая, вокруг хлопотала наседкой его жена, вздыхая, как же он исхудал да побледнел, и кудахтала в тон ее приживалка-сестра, строила глазки Выхаева внучка…

Он привык, что в дороге крестьяне относились к нему как к равному, привык к гостеприимству Йелльских домов, к многочисленным бабулькам-наседкам. Приятной привычкой были и томные взгляды их внучек…

Но то — дорога. В дороге он путник. А здесь — владетель.

— Ва-а-аска! — Кирочка подергала его за рукав, — Ты чего? Хмурый такой… Я же хорошо спела… Ты плохо съездил? Шайне уехала и не вернется, мешки кончились, ну чего ты-ы-ы?

Шайне? А, точно, вот как ее звали! Та самая легкомысленно одетая рыжая… девушка, из-за которой пришлось выводить старую телегу и мула отдавать. Выглядела она… дорого, так что, может, Ложка и по цене платил. Вроде бы сестра упыря… совершенно не хотелось думать еще и о ней. Уехала — ну пусть Ха с ее путем поиграется, туда ей и дорога.

Хотя, конечно, стоит спросить Ложку и о ней. Кем же она ему была? Васка вспомнил, как Шайне повисла на Ложкиной шее, сцепив руки в крепком собственническом захвате и как единодушно звякнули ее браслеты в этот момент — чем-то это Васке напомнило звук, с которым защелкиваются кандалы. Хм… Любовницей? Или, все-таки… нет, слишком смелая догадка, но… любовницей?

Можно и погадать, раз уж ответа, как бы он очевиден не был, все равно не получить…

— Загадку хочешь? — Спросил Васка без особого интереса, сделав вид, что не заметил, как та махала руками на Фыля — уходи, мол. И тот покорно исчез.

Он вообще Кире не прекословил, а та взяла его под крыло: порой это смотрелось забавно, а порой Васку мороз по коже пробирал, когда он осознавал, с чем справилась эта хрупкая и на первый взгляд абсолютно беззащитная русалочка. И что та может провернуть все, что захочет, и счастье, что хочет она только хорошего.

Очередного «тайного-претайного» разговора не хотелось, но Кира была настроена серьезно, так что Васка и не рассчитывал от него уклониться.

— Давай-давай! — Улыбнулась Кирочка.

— Что лучше, когда тебя уважают и не любят, или когда любят — но не уважают?

— Неправильно. — Отчеканила Кира. — Надо и то, и то. И никаких но. Любовь без уважения быстро помрет, или, того хуже, выродится в жалость. Уважение без любви… держится на страхе. Так?

Васка кивнул, хотя вопрос и был риторический. Кирочка даже на него не посмотрела, продолжила:

— А страх — это то, что человек стремится преодолеть. И однажды преодолеет. Так что без любви уважение тоже долго не продержится. Вот.

Васка почесал в затылке.

— Странная логика…

— Какая загадка, такая и логика! — Надулась Кирочка. — Но у тебя все получится. Когда тебе рады — это всегда хорошо и тепло-тепленько. А теперь — к делу! К расследованию!

Она вытащила из-за пазухи смятое-перемятое письмо, протянула Васке.

— Во, погляди-ка, что мой папочка написал. — Протянула она на редкость противным тоном, а слово «папочка» вообще как выплюнула. — Твоему братику. И, думаю, твой братик… не узнал тебя по описанию. — Она закатила глаза и процитировала, — «Рыжеволосый оборванец странных манер и его подозрительно развязная подруга», кажется. Вот поэтому у вас и было столько проблем с местной стражей. Вот. И тебя за самозванца принимали.

— Я не буду…

— …читать чужую переписку? — Хмыкнула Кирочка, обнажая острые зубки, — Так мы вроде друг другу не чужие? Не чужие же? А это мой папочка написал… твоему братику.

Васка скомкал письмо в руке, посмотрел на Киру строго.

— Нет.

— А вот и да! — Топнула ногой Кира.

Для того, чтобы щелкнуть ее по носу, пришлось нагнуться.

— Думаю, я просто спрошу у Ложки.

Кира тут же уцепилась обеими руками за его руку, притихла, склонила голову на бок.

— А он обещал мне, что ответит. — Наконец сказала она. — Значит, мое расследование и не нужно, да? Раз он сам ответит… и ты не будешь…

Да ладно? Неужели созрел рассказать? И тут без маленькой хитрюги уж точно не обошлось. Да уж, она всегда добивалась своего — не нытьем, так катаньем.

Васка погладил ее по голове. Присел на корточки. Под каблуком треснула картофелина: придется сапог чистить, ну да и ладно.

Кира уже очень долго вела себя, как маленькая девочка, и иногда слишком вживалась в роль. И в такие моменты Васка всегда играл по ее правилам, не желая рушить своим скепсисом все то, что она так тщательно выстраивала.

— Ты не чужая. Правда. И ты очень помогла. Он же тебе обещал? Значит, ты захватила его врасплох и выбила у него обещание, а я вот так и не смог! И теперь-то он не отвертится, да?

Кира уткнулась в его плечо, не отпуская руки. Потерлась носом: ну вот, теперь вся рубашка в русалочьих соплях, еще и ее стирать…

Прошептала почти неслышно:

— Помиритесь… хорошо?

Ну вот как тут отказать?

Утро следующего дня не закончилось безобразным скандалом лишь потому, что Васка слишком хорошо помнил просьбу Кирочки и повторял ее как мантру.

— Ты не могла бы еще раз? Я, кажется, не так расслышал.

— Ложка предложил мне пару лет счастливого фиктивного брака. — Терпеливо повторила Ковь.

Васка тоскливо глянул в окно. Да, формально, конечно, она пришла к нему с утра, но по сути — это была ночь, но очень, очень глубокая.

У Васки слипались глаза, ломило спину, ныли мышцы рук, очень хотелось спать или хотя бы достать меч, старое тренировочное пугало и хорошенько размяться. А то совсем забросил тренировки, стоило только в замок приехать, расслабился, а опасность — она и дома опасность.

Хотя есть ли в этом хоть какой-то смысл? От Ложки с его потрясающими идеями меч не поможет, нечисть Ковь прекрасно жжет и без него, а враг приходил на эти земли, если ему не изменяет память, лет триста назад и пока больше не собирается.

Да зачем он тут вообще нужен?

— Надо помириться, надо помириться… Угу. Ну, предложил. Помнится, в прошлый раз ты недолго раздумывала…

— Ну…

— и правда, что это я. Это же совершенно другой Диерлих предлагает тебе совершенно другой фиктивный брак. — Вздохнул Васка. — Ладно, ладно, не оправдывайся… и не подходи! Я что, не вижу, ты же вся трещишь…

Ковь кивнула.

Решительным шагом пересекла комнату, плюхнулась в кресло, подобрала ноги. Откинула со лба отросшую прядь, та тут же упала обратно, но у Кови не было сил воевать с ней дальше. Она нервно хрустнула пальцами и сказала резко — и, если хорошо ее знать, можно было расслышать, что и самую чуточку жалобно:

— Ты б тоже трещал. Я б на тебя посмотрела, если б тебе замуж предложили…

— Да, я бы несколько удивился. Но я не магик. — Отрезал Васка. — А был бы магиком, заколдовал бы дверь, чтобы счастливые невесты не будили меня в такую рань радостными новостями.

— Я не…

— Понимаю, ты всю ночь не спала, думала… — Уже мягче сказал Васка. — извини, ты правда… неожиданно.

— Да послушай же ты меня, дундук ты несчастный! — Рявкнула Ковь.

Пахнуло жженой тряпкой, но магичка быстро взяла себя в руки, сжала кулаки в знакомом жесте. Раздражена, не знает, что делать — и все больше склоняется к радикальному варианту. Ее любимый: все спалить, в глаз дать для верности, а уж потом думать…

— А я чем занят? — Нахмурился Васка. — Слушаю, вовсе не обязательно так кричать…

— Надо же было перекричать твою уязвленную гордость, она вопит, как резаная. — Ковь поджала губы. — Я к тебе как к другу пришла, а ты… Сидит, глаза бесстыжие трет, да еще и издевается надо мной, никакой совести у аристократов нету! Правильно мне бабушка говорила…

Васка вспомнил бабку Кови, то ли Ларысю, то ли Парысю… Сморщенную, злобную старуху, которая, единожды его увидев полуслепыми, выцветшими от старости глазами, устроила такую бучу, что Дарьяне пришлось попрать все мыслимые и немыслимые законы гостеприимства и устроить гостя дочери у соседей.

Вот с кем Васке придется тягаться? Польщен, польщен.

Если Ковь согласится, дома ей лучше не появляться… Разве что на похороны бабки приехать, и то, лучше над гробом не признаваться, от кого ей заветный браслетик на правую руку достался.

А то Ларыся ка-а-ак завертится! Выскочит из гроба и голову внучке оторвет…

Хотя вряд ли ей придется, она в этой голове и так надежно поселилась. А кому изгонять? Ему, Васке: не зря Ларыся его невзлюбила, все, как она и предсказывала. Вот, втравил Ковь в подозрительные делишки, отдал на растерзание кровопивцу, а как первого сожгла, так и второй нарисовался… Но тут уж Васка не при чем, Ковь и сама не прочь отдаться.

Откуда у него эта уверенность, что Ковь хочет согласиться? Кирочкины намеки всходы дали? А ведь не хотел он ей верить, зря. Хотя… а вдруг не зря? Вон, Ковь вся в сомнениях. Глаза в темноте зеленым мерцают, в волосах искры, колени обняла зябко, из-под ночной рубашки торчат босые пятки. Даже не обулась.

Крепко бабкины заветы в голове засели.

А, может, не только в бабке дело, может, поважнее надумала причины?

Пришла просить… чего? Совета? Или, все-таки, благословения?

А она сама-то понимает, зачем пришла?

— и что же она говорила?

— Что все вы одинаковые! — Без тени сомнений оттарабанила Ковь.

— О. — Васка невольно улыбнулся, — Кто это — мы?

Нет, ну что еще она могла говорить? То же, что и сотни разочарованных бабок до нее. Когда Васка слышал такое от дедок, матерей, старших сестер и прочих бабок своих пассий, он никогда не спорил и покорно принимал помои. Они были правы, легко вычисляя в нем человека, который больше чем на неделю не задержится. И он таких слов заслуживал.

Но тут случай другой.

Не стал бы Ложка ради сиюминутной прихоти Ковь обихаживать. Она, все-таки, не трактирная девка. Да и не требует он ничего взамен. Просто делает подарок… Как обычно с его подарками — какой-то странный и подозрительный, как та бумажка с печатями, но, наверное, от чистого сердца?

— Аристократы…

— А я-то думал, что у твоих братьев ко мне за претензии. — Хмыкнул Васка. — А это ненависть к аристократам, впитанная с молоком матери, вот оно что. А я еще и кулаком добавил к молоку, эх… теперь меня твои еще больше ненавидеть будут. Так?

Да, такое и правда было. Но Васка не придал этому особого значения, и об инциденте Кови не рассказал. Благо Дарьяна, узнав о выходке своих сыновей, долго перед ним извинялась и детинушек своих в дом погнала чуть ли не пинками. С тех пор у Васки сложилось о матери Кови замечательное впечатление.

Низенькая, коренастая, с хитроватым прищуром серых глаз, на фоне своих многочисленных детей она почти терялась, пока не возникала вдруг громогласным вихрем прямо посреди очередной родственной ссоры и не разводила спорщиков по углам, разделив подзатыльники поровну, или не брала слово на сельском собрании, убедительно доказывая, что все вокруг понятия не имеют, как будет правильно.

И ведь слушали и слышали.

— Не совсем. Ты — неправильный аристократ…

— А Ложка — правильный? — Еще больше развеселился Васка.

— Не-е-ет, но…

— Ковь, это же твое замужество, а не замужество твоей бабки, а? Как ты там говорила… ты его хочешь? Ну и бери. Не хочешь? Ну так даром не надо. Все, больше у меня слов и нет. И стоило из-за этого меня будить, ну? Что я сказал такого, чего бы ты не смогла сказать себе сама?

Ковь даже трещать перестала. Кулаки разжала. Замерла. Ну, это она думает… Васка приготовился ждать, считал про себя, загибая пальцы. Три, два, один… вскочила, бросилась Васке на шею.

— Просто нужно было от кого-то другого услышать, а от зеркала не то, оно какое-то… неубедительно… и… просто… Спасибо.

Все-таки она пришла за благословением.

Васка даже как-то передумал выяснять у Ложки, что за гадость тот затеял. У Ложки уже есть опасный противник: Ларыся. Васка ставить палки в колеса не будет, просто передаст ему Ковь вместе с голосистой бабкой. В конце концов, все же устроилось наилучшим образом? Он, Васка, сам этого хотел. Сам на это надеялся. Конечно, было бы неплохо, если бы тут вспыхнула неземная любовь, про которую сестрицы Кирочки сложили бы сопливую песню, но так тоже сойдет. Ковь практична. Ложка, может, и рассчитывал вскружить ей голову, но более приземленного создания Васка, пожалуй, и не видел. Кто кого еще на землю вернет: фиктивный бра-а-ак. Пару лет и разбежи-и-имся, так он, наверное, говорил?

Интересно, сколько их таких, собиравшихся просто пару лет пожить бок о бок, а потом разойтись, как в море корабли? И сколько из них так и не разошлись? Что-то Васке подсказывало — немало.

Ковь Ложкину гадость себе на пользу обернет, она такая. Оборотистая. Второго Диерлиха оборачивает.

Так что браслеты можно будет подносить с чистой совестью. Вот Кирочка-то рада будет!

— Киру бы будила. — Буркнул Васка, осторожно похлопав ее по спине и отстраняясь. — Ну, ты как?

— Хочу. — Не задумываясь, ответила Ковь. — и возьму. Раз сам предложил.

— Отлично. А теперь можно я досплю? В отличие от некоторых я работал целый день и устал, как собака…

Сон не шел.

После ухода Кови в голову полезли мысли. Продолжение вечерних мыслей, тех, что прогнала своим пением Кирочка, тяжелые, как морские чудища, ворочались, переплетались хвостами, выползали на сушу, ползли, переваливаясь с одного белесого бока на другой…

…заглядывали бесцветными глазами в душу.

«Зачем ты теперь нужен, Васка?»

«Остался ли хоть кто-то, кто назовет тебя сэром Васкилерохом при встрече? Согнется в поклоне?»

«А имеешь ли ты вообще право на свое имя?»

Открывали полные острых зубов рты и шипели, обдавая зловонным дыханием: «Уходи. Ты снова лишний в своем доме!»

«Ненужный».

«Оторвали — и выбросят с удовольствием».

«Не любят и не боятся».

«Уходи».

Белая чайка закрыла крылом слепящее, иссушающее солнце и крикнула насмешливо, заглушив разом и тварей, и море, и даже запах водорослей: «Вроде большой дядька-то, сколько спать-то можно? Пора мириться».

Васка с трудом открыл глаза, и увидел в непосредственной близости сияющую мордашку Кирочки.

— Что?

Все-таки заснул.

Солнце заливало своим светом комнату. Васке достаточно было прищуриться, чтобы разглядеть пляшущие в солнечных лучах пылинки.

Кирочка отодвинулась, и в глаза снова резанули солнечные лучи, Васке даже пришлось сморгнуть непрошенные слезы.

Когда Ковь лезла обниматься, она отодвинула полог в сторону, и забыла вернуть, как было. Вот почему он чуть не изжарился: на удивление теплый и солнечный день для такой поздней осени.

Давно ему таких кошмаров не снилось.

Васка мигом вскочил.

Казалось, стоит ему закрыть глаза, и снова появятся бесчисленные чудовища с налипшим на тучные, колышущиеся тела песком, снова будут смотреть бесцветно и спрашивать, и отвечать…

— Правильно! Быстрее, торопись! Слышал новость? Ложка Ковь замуж позвал! Представляешь, представляешь? А я говорила, говорила — а она и согласилась! Только я сказала, что сначала мириться — а свадьба потом, так же, так?

Кирочка скакала по кровати, бестолково размахивая руками. Волосы растрепались, щечки раскраснелись, она просто лучилась счастьем, напомнив Васке раздувшуюся от гордости после удачного завершения Кирочкиного дела Ковь.

— Это же не было выплатой долга? — Подозрительно спросил он.

— Что? Да какой там долг! — Отмахнулась Кирочка. — Мы же не чужие друг другу, вот!

Кровать подозрительно хрустнула, и Васка на всякий случай поймал Киру в следующем прыжке. Аккуратно поставил на пол.

— Прыгай на полу, он каменный.

— Пятки отобью. — Надулась Кира. — Давай-давай, не стой на месте! Жду не дождусь, когда все будет раз — и хорошо!

Васка даже спорить не стал.

Сложно спорить с кем-то, столь решительно настроенным сделать раз! И хорошо.

К Ложкиному кабинету Кирочка Васку тащила, как один очень сильный и очень упертый бурлак баржу.

Васка чувствовал себя почти голым без перевязи с мечом. Стоило ему за него взяться, Кирочка чуть ли не истерику устроила: мол, это родной дом, ты пойдешь с миром, хоть здесь расслабься, расстанься уж с любимой игрушкой на полчаса. Пришлось оставить.

Почти — потому что у Васки все-таки был еще кинжал во внутреннем кармане куртки, и еще один, маленький, с узким лезвием, почти дамский, зубочистка на самый крайний из крайних случаев — в сапоге. Кирочка, конечно, покосилась на него подозрительно, когда он куртку надел в такую-то теплынь, но Васка ловко перевел разговор на сквозняки.

Дверь Кирочка распахнула ногой — но она и не была плотно прикрыта.

— Васка, я-то думала, только ты у нас с ума сходишь по железу! — Выдала ему Ковь вместо приветствия, — Но у этого уже пятый кинжал вытаскиваю.

Жесты у нее были размашистые, энергичные… Ложка ловко уклонился от лезвия, едва не лишившего его носа, и проводил свой метательный нож тоскливым взглядом.

— Это метательный нож. — Поправил Васка из братской солидарности.

— Уху. — Вздохнул Ложка грустно.

И как-то весь поник, сделавшись похожим на большого черного филина. Порядком обтрепанного и промокшего. Даже Васка впечатлился, но бессердечные девки продолжали свое черное дело.

— Да какая к Ха разница? — Фыркнула Ковь и отложила нож на подоконник.

— Во-первых, — начал было Васка, но его перебила Кирочка.

Она сказала деловито:

— Рукава ему закатай!

Чем вызвала у Ложки еще один страдальческий вздох. Похоже, широкие длинные рукава были дороги ему так же, как Васке — левый сапог.

И тут Васка заметил, что Ложка сидит в кресле босой. Ложка рассеянно шевелил пальцами ног, лицом, впрочем, не выдавая своей нервозности, и Васка понял: Ковь слишком много знает.

— Спасибо. — Хмыкнула Ковь, — Сапоги.

— Поняла! — Хихикнула Кирочка.

«Дай вам волю, догола разденете», — проворчал Ложка, — «А смысл?»

— Никакого. Они просто любят издеваться над людьми. — Кивнул Васка, подвинул огромную кучу бумаги и взгромоздился на стол, — Ну не буду я железа доставать, Кир, успокойся… Ну вот, видишь, сапог, ничего нет…

— Это только один. — Поморщилась Кирочка и отшатнулась, — Фу-у-у! Снимай левый и отбрось подальше. Тогда поверю. Если не звякнет.

— Конечно, звякнет. — Пожала плечами Ковь, с дивана, — У него куда не ткни — везде звенит. Руки! — Последнее она буквально прорычала.

Ложка, несмотря на то, что Ковь забилась на противоположный конец дивана, легко дотянулся до ее головы и к тому времени уже несколько минут как задумчиво перебирал ее волосы.

Просто диван был тесный, а так бы она еще дальше отодвинулась. Да-да.

— Все. — Поморщился Васка. — Пора прекращать это развлечение для заскучавших дам. Кит, мир?

Язвительную подколку для Кови он все-таки сумел проглотить, ограничившись не очень язвительной.

— Уху.

«Я-то думал, ты сначала захочешь услышать чистосердечное…»

— Кира обещала, что ты все равно все расскажешь. — Ухмыльнулся Васка. — К тому же, мной тоже Ха гордится. Кажется, я упоминал, что Эха — дочь лесовика?

«Вскользь».

— Лесовик очень на нас обижен, мы похитили у него дочь… Ну и Фыля заодно. А так как ты мой кровный родственник, тебе лучше в лес по грибочки не ходить. — Развел руками Васка. — Если коротко — то это все.

«Вот к чему была та речь про безопасность», — Ложка усмехнулся краем рта, — «Чего еще ждать от человека, путешествующего с русалкой? Только лесовика во врагах. Мои враги на этом фоне меркнут: обычная человеческая падаль, ничего экзотического».

И Кира, и Ковь замерли, Кира так и дышать перестала. Можно было, конечно, их прогнать, но это было бы слишком жестоким наказанием за невинную шутку с разоружением.

«Когда я еще мог трепать языком», — начал Ложка, — «я был одним худшим из лучших студентов. Столичная практика мне не светила, так что после выпуска я переехал в Аллакс. Крупный торговый город… самый пострадавший в Жаркую Ночь. Если в Столице стража бдила и обйеллевшим куксам просто побили стекла, то в Аллаксе была бойня, и эхом этой бойни стал Шектах с его Пустынными Шакалами — все живые куксы Аллакса связаны с ними так или иначе».

Его руки замерли на мгновение.

«Шектаха я встретил в каталажке, когда отрабатывал положенные часы на благо города. Замели его по пустяковому поводу, и мне не составило труда его вытащить. Я не знал, почему это так важно и не знал, что стоит страже копнуть чуть глубже, откроется целая выгребная яма. Зато это знал Шектах… и он остался мне благодарен, к сожалению. Впрочем, тогда я и не думал о благодарности брата. Мотивировала-то меня сестренка…», — Он поморщился, — «Шайне замечательно играет в деву в беде. Так я и увяз; за спасение его шкуры Шектах решил меня опекать. Когда тебя берет под опеку глава Пустынных Шакалов… Не думаю, что вам интересна эта микрополитика… Если коротко, в какой-то момент я опомнился. К тому времени меня уже не существовало для внешнего мира достаточно долгое время, я растворился в тени. Обнаружил себя правой рукой Шектаха, немой и покорной и… невидимой. И бросил нож в знак протеста».

Ложка развел руками. Васка пожал плечами: бывает, мол. Что не сделаешь в знак протеста.

«В общем, теперь тебе не стоит гулять по Аллаксу, братец».

— Письмо. — Коротко сказала Кирочка. — Что ты ответил на письмо моего отца?

«Вот куда оно пропало?»

— Васка не читал. — Хмуро буркнула русалочка.

«Знаю», — кивнул Ложка, — «Я спутал… Брата с Шектахом. Такое описание… я не думал, что кто-то может додуматься перекраситься в рыжий цвет».

Вот и ответы.

А дальше все раскладывается, как пасьянс: слуг Ложка распустил, потому что убил Шектаха; там явно пропущен огромный кусок, но пусть уж дозреет до того, чтобы рассказать и его, основное-то понятно…

Да и раньше было понятно. Но теперь — сказано.

— А почему он молчал-то? — Недоуменно спросила Кира у Кови театральным шепотом.

— Ну… — Протянула Ковь, — Ты расскажешь Фылю, где в полнолуние русалки танцуют?

— Я еще не совсем того, — помотала головой Кирочка, — его ж съедят, если он вдруг сунется…

— Но ты же понимаешь, что Фыль — благоразумен и, скорее всего, не сунется? — Хмыкнула Ковь, — Но тут тебя берут сомнения: «Ну а вдруг?» и ты не рассказываешь… Р-руки!

Ложка скрестил руки на груди с совершенно невинным видом.

— А-а-а. А Васка вообще не благоразумный, он бы точно сунулся! — Согласилась Ковь.

— Прости, что не сунулся. — Выдавил улыбку Васка.

«Я бы тебе не позволил», — Ложка отрицательно мотнул головой, — «Ты и так разгреб то, что должен был разгребать я. и сейчас ты тоже справляешься лучше меня», — Ложка улыбнулся уголком рта, — «Давай просто забудем».

— Угу. — Выдавил Васка.

Морские твари, разочарованно зевая, начали отползать обратно к морю. Лениво, медленно, неохотно, почти незаметно…

— Ковь! Тепло же, тепло, правда?! — Кирочка вскочила на диван между Ложкой и Ковью, обняла ее за шею.

— Ты к чему это? — Удивилась Ковь, бросила рассеянный взгляд в окно, — А, ну да. И правда. Тепло.