Варьельский узник

Глава 2

После отъезда гостей жизнь в замке вернулась в привычное неторопливое русло. Лишь караваны, один за другим пересекающие подъемный мост Лувара, наполняли внутренний двор шумным гомоном торговли.

Отряд, посланный вглубь на север, вернулся с тревожными новостями: варвары готовили набег на земли сеньора Ларви с востока. Самым тревожным стало известие о том, что некоторые племена собираются объединиться под началом единого вождя.

Малышка, ты помнишь имя вождя дикарей? Конечно, его будут звать Рилор. Это имя еще неизвестно Эммануэлю. Но скоро он вступит в войну, которая затянется на долгие годы.

Однажды вечером Эммануэлю, вернувшемуся с охоты, доложили, что узник тайком выходил из замка, по всей видимости желая встретиться с каким-то бродячим музыкантом. Де Лувар настолько удивился, что даже попросил повторить новость, поскольку Проклятый вел себя безупречно и скрупулезно исполнял каждое предписание все пять месяцев, которые провел в замке.

Дежурный капитан, входя в кабинет господина, поборол невольную дрожь в коленях. Сеньор не был жестоким, но всегда сурово карал за небрежность в службе. Хотя, к слову сказать, в отличие от многих других аристократов, властитель Лувара перед вынесением решения всегда предоставлял подданным возможность высказаться в свою защиту.

— Один из караванов проходил через ворота,— докладывал капитан.— А им навстречу шла толпа монахов. Думаю, преступник, повязав голову черной тканью, выскользнул вместе с торговцами шкурами — у них с ним очень похожая одежда. Вернулся он со вновь прибывшим караваном, но на этот раз один из моих людей заметил его.

— С кем он встречался?

— Заключенный отказался говорить... Но один из монахов видел, как Проклятый о чем-то беседовал с бродячим музыкантом, который присоединился к ним тремя днями ранее. Но тот не стал входить в замок. После того как они поговорили, бродяга тут же развернулся и ушел по Флорегезской дороге.

Эммануэль задумался. Ему пришла в голову мысль, что он, возможно, вообще никогда не узнает, зачем узник покидал замок. Одно было очевидно: раз пленник вернулся обратно, значит, бежать не собирался. Оставался еще вариант — узник хотел передать или получить сообщение.

— Хорошо,— сеньор посмотрел на капитана.— Отправляйтесь к мэтру Обину. Десять плетей.— Эммануэль никогда не разбрасывался словами. Наказание не было чрезмерным — от такой порки еще никто не умирал. Капитан отдал честь и молча вышел.

В ожидании господина Проклятый стоял перед дверью Большого зала, устало прислонившись к стене. Стражники, связав пленнику руки за спиной, не сводили с него глаз. Наконец, сеньор появился, подошел к юноше и развязал веревки. Войдя в зал, Эммануэль бросил на стол перчатки, снял плащ и швырнул его в кресло. Преступник стоял перед ним с непроницаемым выражением лица.

— Мне доложили, что вы покидали замок.

— Да, монсеньор.

— Вы разговаривали с музыкантом?

— Да, монсеньор.

— Вас заранее предупредили, что он придет?

На этот раз юноша ничего не ответил. Его взгляд устремился к морю, видневшемуся через большое окно зала.

— Я прикажу моему палачу получить у вас ответ на этот вопрос.

— Воля ваша, монсеньор.

Эммануэль опустился в кресло и несколько секунд в раздумье вертел в руках серебряный нож для резки бумаги. Мысль пороть и без того невыносимо страдающего человека была ему отвратительна. Но выхода не оставалось, и юноша не хуже его знал об этом.

— Хорошо. Вас отведут в башню.

Эммануэль выглянул за дверь, отдал необходимые распоряжения охране и отправился на поиски лекаря.

— Как ты думаешь, Сальвиус, он вынесет наказание плетьми? — Сидя за столом, Эммануэль раздраженно перебирал листки протокола.

— Наверняка. У него такая же спина, как у всех. Вообще, вы здесь хозяин, вам и решать,— холодно ответил его собеседник.

— Сальвиус, я — хозяин Лувара и не могу поступить иначе. Я не спрашиваю тебя, надо ли его наказывать, так как знаю, что надо. Я тебя спрашиваю как врачевателя: сколько ударов он сможет вынести? Ты ведь лекарь, не так ли?

— Я тоже время от времени задаю себе этот вопрос: лекарь ли я? Врачеватель, достойный носить это звание, начал бы с того, что снял бы у него с руки эту адскую машинку,— присаживаясь рядом с ним, ответил старик.— Как вы его накажете?

— Сорок плетей и ночь в клетке.

— Сорок?!

— Он заслужил. Выход за стены замка — одно из самых серьезных нарушений. Серьезнее только побег. А побег, как ты прекрасно знаешь, карается крайне сурово — шестьюдесятью ударами. К тому же он разговаривал с незнакомцем, а это ему категорически запрещено. Сорок плетей, не меньше!

— Это слишком сурово, сеньор. Вы крайне редко прибегаете к такому наказанию. Не думаю, что он выдержит, У него мало сил. Браслет и так изрядно подточил его здоровье.

— Хорошо, тридцать, но не меньше!

— А если во время наказания начнется приступ?

— Тогда и посмотрим. Что-нибудь еще?

— Ничего, сеньор. Вы так часто заявляете, что вы — не Регент и не верховный судья, не вам судить. Говоря вашими словами, я — не повелитель Лувара, не мне решать.

— Ты пойдешь к нему?

— Зачем? Посчитать следы от плетей на его спине и убедиться, что их ровно тридцать?

— Сальвиус! Его надо будет осмотреть...ближе к ночи.

— Я пойду, если это приказ.

— Это приказ.

Мэтр Обин был искусным и ловким палачом, лишенным как жестокости, так и сентиментальности. Когда тем же вечером Эммануэль спустился к нему, то застал заплечных дел мастера в некоторой растерянности. Незадолго до того браслет вызвал у узника сильнейший приступ. Его дикие крики повергли всех в замешательство.

— С вашего позволения, монсеньор, я кое-что понимаю в криках,— сообщил ему палач.— Такие может вызвать только поистине адская боль.

— Где он?

— Там, за стеной на соломе. Какие будут распоряжения?

— Тридцать плетей и на ночь в клетку.

Мэтр кивнул с таким важным видом, словно его попросили утвердить приговор.

Эммануэль прошел вглубь зала к специально предназначенному для него креслу, инкрустированному золотом. Обычай требовал его присутствия при наказании более чем двадцатью плетьми. Он плотнее закутался в плащ и сел в кресло, рассеянно глядя на помощников палача, подтягивающих кольца.

Так же как и клетки для варваров, кольца Лувара пользовались дурной славой. Те, что предназначались для ног приговоренных, не таили в себе ничего необычного. Но вот руки заковывали в особенные кандалы — адские изобретения мстительного Отона IV, предка Эммануэля,— на внутренней стороне которых блестел ряд заостренных зубцов. Только как можно крепче держась за цепи и не двигая руками в попытке освободиться под ударами плетей, жертвы могли не порвать себе сухожилия на запястьях, моля Господа даровать им сил вытерпеть боль и не потерять сознание.

Помощники палача принялись расстилать на помосте свежую солому. Мысли Эммануэля витали далеко, он думал о вожде варваров. Ему только что сообщили имя — Рилор. Дозорный отряд доложил, что его видели крестьяне, чьи земли граничили с землями дикарей. Поползли слухи о кровожадности и беспощадности этого человека. «Никогда раньше никто из них не мог собрать их вместе,— размышлял Эммануэль.— Два или три племени, не более...»

Появление узника в сопровождении охранников вывело его из раздумий. Мэтр Обин заканчивал последние приготовления, раскладывая на скамье инструменты. В Луваре, как и повсюду в Систели, первые десять ударов наносили обыкновенной плетью. Она оставляла на теле лишь болезненные синяки, не повреждая спину. Следующие десять ударов кожаным хлыстом разрывали одежду и кожу. Далее начиналась поистине зверская пытка, поскольку палач брал в руки плеть, на кончиках ремней которой красовались металлические наконечники. Сегодня мэтру понадобятся все три инструмента —- и он старательно разложил их на скамье в соответствующем порядке. Эммануэль украдкой посматривал на юношу, наблюдавшего за действиями палача стиснув зубы, хотя лицо его по-прежнему ничего не выражало. С таким же успехом он мог ждать своей обычной вечерней аудиенции у сеньора в коридоре перед дверью. Единственное, что выдавало его тревогу,— это связанные за спиной руки: юноша судорожно сжимал и разжимал кулаки. Словно почувствовав, как за ним наблюдают, он обернулся. Их взгляды встретились, но преступник тут же отвел глаза и застыл на месте.

Когда помощники палача подошли к нему, он в страхе отступил назад, но тут же собрался с духом и покорно позволил отвести себя на помост. С него сорвали куртку и шелковый пояс. По обычаям Лувара с наказуемого плетьми рубашку не снимали. Он протянул руки к одному из помощников, и тот защелкнул кольца у него на запястьях. Проклятый опустил голову, наблюдая за тем, как ему надевают оковы на щиколотки, и волосы золотой волной рассыпались у него по лицу. Эммануэль почувствовал укол совести и отвел взгляд. В тонкой рубашке, с ореолом золотистых волос его узник казался особенно хрупким и юным в окружении мрачных фигур, суетившихся вокруг. «Возьми себя в руки!.. Расчувствовался, словно девица какая-то!» — мысленно приказал себе Эммануэль.

Когда начали подтягивать вверх кольца, преступник ухватился за цепи и закрыл глаза. Помощники палача, выполнив все, что от них требовалось, отступили в полумрак зала. Мэтр подошел к рычагу колеса, окончательно закрепив высоту оков, и обернулся к сеньору в ожидании указаний. У них уже давно существовал негласный обычай согласовывать тяжесть наказания в самый последний момент, обмениваясь условными знаками. Обычно это случалось, когда речь шла о слишком молодых жертвах.

Эммануэль кивнул. Значит, цепи колец не натянуты слишком сильно, палач будет бить без оттяга и размеренно, чтобы бедолага мог перевести дыхание. Мэтр еще два раза провернул колесо, опустил рычаг и отошел за первой плетью. Он был готов приступить по первому знаку сеньора. Но Эммануэль медлил. О чем он думал, рассеянно глядя на приговоренного? О его юности и кажущейся хрупкости? О выдержке и мужестве? Быть может, о том, как такой гордый и умный человек мог совершить столь отвратительное убийство? Внезапно снаружи во дворе раздался чей-то голос, зовущий Сент-Люка, и вывел Эммануэля из задумчивости. Он поднял глаза и сделал знак рукой начинать.

При первых десяти ударах юноша лишь вздрагивал и глухо стонал. Первый же удар кожаным хлыстом обжег кожу, вырвав из его горла крик. Он разодрал рубашку, потекла кровь. Эммануэль видел лицо жертвы только в профиль, когда юноша приподнимал голову в паузах между ударами. На нем не было ужаса, только страдание. Проклятый по-прежнему крепко сжимал цепи. Но боль становилась все нестерпимей. В конце концов, он расслабил пальцы, и по его рукам потекли струйки крови. После двадцатого удара Проклятый уже с трудом стоял на ногах.

Следуя правилам Лувара, перед тем как взяться за третью плеть, мэтр Обин сделал паузу и присел на скамью. Он вытер пот со лба рукавом рубашки и смел в сторону ногой стебельки соломы, случайно сброшенные с помоста. Его помощники безмолвно ждали окончания, прислонившись к стене.

Эммануэль вот уже много лет присутствовал при наказаниях поркой и вроде бы уже ко всему привык: и к виду окровавленной спины, и к прерывистому дыханию, крикам, стонам. Но в первый раз за все эти годы пауза перед последними десятью ударами показалась ему невыносимо долгой. Оставшись один на помосте, несчастный пытался бороться с болью, старался сохранить равновесие, не выпустить цепи. Временами он сдавался, и тогда кольца острыми зубцами впивались в запястья, заставляя его стонать от нестерпимой боли. «Он знал его. Он точно знал также место и время!» — преследовали де Лувара мысли о встрече узника с бродячим музыкантом.

После первых же ударов большой плетью спина юноши стала похожа на кровавое месиво. Металлические наконечники вонзались в кожу, раздирая ее до мяса. Юноша со звериным рыком тряс цепи, словно надеясь вырвать их из стены. Раньше, присутствуя при наказаниях, Эммануэль никогда не отводил взгляда. Однако в этот раз он прикрыл глаза, словно пытаясь сделать картину бичевания размытой.

Время от времени мэтр Обин бросал на жертву удивленный взгляд — с губ юноши не сорвалось ни единой мольбы о пощаде. Это было тем более поразительно, что под тяжелой плетью даже самые храбрые и мужественные воины признавались во всем и умоляли о прощении. Узник страшно кричал, скрежетал зубами, дергал за цепи и вновь кричал так, что было слышно во дворе замка, но ни разу, ни словом, ни жестом не попросил о снисхождении, словно находился в пыточной камере один.

После восьмого удара ноги у пленника подкосились, он разжал пальцы и безвольно повис на кольцах, крючья оков вонзились в плоть. Обин остановился, давая узнику немного времени прийти в себя. Проклятый прислонился щекой к руке, кровь потекла на волосы. Несчастный сделал над собой усилие и вновь взялся за цепи. Два последних удара смогли вырвать из него лишь глухие стоны. Затем он, похоже, потерял сознание и, когда его освободили, замертво рухнул на солому.

Мэтр Обин, в силу профессии обладая некоторыми медицинскими познаниями, подошел к нему и приложил ладонь к груди, затем к шее.

— Он жив, но не знаю надолго ли.

Эммануэль поднялся и приблизился к помосту. Вокруг юноши суетились помощники, перевязывая ему запястья и прикладывая куски ткани к ранам, пытаясь остановить кровь. Его спина представляла собой ужасное зрелище.

— Храбрый мальчик! — Обин любил высказывать свое мнение.— Он слишком юн для тяжелой плети, слишком тонок. У него будет сильный жар, сеньор. Можно будет давать ему пить?

Де Лувар засомневался. К узнику начало медленно возвращаться сознание, он застонал и приоткрыл глаза.

— Нет,— отрезал господин.— Обращайся с ним точно так же, как с другими. Надеюсь, мне не придется еще раз прибегать к такому наказанию, и он впредь не раз подумает, прежде чем нарушить правила... Посади его в обыкновенную клетку, без шипов. Достаточно с него браслета. И... отправь его туда не сразу... попозже.

Эммануэль проснулся задолго до рассвета. Его одолевали тревожные мысли. Он никак не мог отделаться от ощущения, что в этой истории с музыкантом какая-то деталь ускользнула от его внимания. В голове крутились обрывки странного сна: он скачет на лошади вдоль берега моря. Рядом с ним неясные тени всадников. Внезапно среди песков он замечает распростертое тело мертвеца в белых одеждах с восковым лицом. Где-то вдали слышится страшный крик, и он просыпается... В самом сне не было ничего слишком ужасающего, но его пронизывало ощущение такого отчаяния, что, даже проснувшись, де Лувар не смог от него избавиться. Кроме того, между видением и Проклятым, похоже, существовала какая-то связь.

Он встал с кровати, решив все-таки спуститься в башню, подгоняемый смутными и тревожными ощущениями. Стражники в коридоре дремали, сидя на скамье. Он не стал их будить и прошел мимо. Его шаги гулко отдавались под сводами сонного замка, за окнами слышались лишь порывы шквалистого ветра.

Это была та самая ночь, моя девочка, когда Рилор вел переговоры с Вилармом о покупке лодок. Ты помнишь?

Тюремная охрана бдительно несла свою службу. Один из стражников даже поднял алебарду навстречу Эммануэлю, но, узнав своего господина, вытянулся в струнку у стены.

Клетки для осужденных стояли в подвале, под основными помещениями башни. Здесь царила темень, от стен отражался скудный свет единственного факела. Узилища располагались в ряд вдоль стены. Это были сооружения из грубо сплетенных толстых ивовых веток, в которые провинившихся сажали после порки. В северных землях Систели избитые томились в них до утра. На юге, где нравы отличались мягкостью и снисходительностью, всего лишь три часа. ВЛуваре мучения усугублялись еще и тем, что заключенным не давали пить, даже в случае сильного жара. Чаны с водой у стены предназначались исключительно для нужд охранников и мытья полов.

В ту ночь в подвале не было других узников, кроме Проклятого. В мертвой тишине слышался его лихорадочный шепот. Он просил воды. Жажда была самым страшным наказанием узника, и, даже оставшись одни, они просили пить. От звуков шагов де Лувара бормотание стихло.

Ты содрогаешься от ужаса, девочка моя, представляя, что сейчас откроется взору приближающегося Эммануэля? Но ты забываешь, в те времена подобные картины не могли сильно взволновать систельянцев. Смерть и страдания были постоянными спутниками их жизни. Вот что действительно поразило повелителя Лувара, такэто взгляд осужденного — полный достоинства; глаза — сияющие гордостью на лице, заляпанном кровью, потом и грязью.

При виде огромной фигуры, внезапно появившейся у клетки, на лице юноши мелькнуло выражение испуга — появление незнакомца, закутанного в темный плащ, не могло сулить ничего хорошего.

— Этот музыкант... Почему он не вошел в замок? — сразу спросил Эммануэль.

Узник несколько секунд размышлял над ответом, потом внезапно спросил:

— Вы видели птиц?

В первую секунду господину показалось, что у наказанного из-за сильного жара усилился бред, но тот спокойно продолжил:

— Я видел вчера чаек.

— На берегу?

— Да,—Несколько секунд Проклятый задумчиво рассматривал свои длинные тонкие пальцы.

Де Лувар отвел взгляд, вспомнив вдруг о том, что совершили эти нежные руки несколько месяцев назад в замке Варьель. «Надо будет заставить Сальвиуса прочесть свидетельские показания, чтобы лекарь перестал сомневаться»,— напомнил он себе.

— Я, наверное, никогда больше не смогу писать,— тихо произнес узник.— Как вам кажется, они сломаны?

— Сомневаюсь. Скорее всего, слегка онемели,— разговор получался странным. «Сальвиус прав, этот юноша очень непрост»,— подумал Эммануэль, а вслух спросил: — Почему музыкант не вошел в замок вместе с караванами, мессир? Вам было бы куда проще увидеться с ним здесь.

И этот вопрос узник оставил без ответа, только задумчиво посмотрел на каменные своды.

— Почему? — Голос де Лувара стал тверже.

— Валиа рассюмэ ние сита милатин,— произнес юноша в ответ,— елла вуссамэ фак-тюль...

Эммануэль положил ему руку на плечо, что-.бы заставить замолчать, но, почувствовав, как тот болезненно сжался, отдернул ее. Ладонь была вся в крови.

— Простите.

— Что вы, продолжайте, прошу вас,— прошептал юноша.— Только я бы посоветовал позвать палача — вы можете запачкаться.

Эммануэль ничего не ответил, подивившись дерзости узника, истекающего кровью и дрожащего от лихорадки на полу в холодной и темной клетке. Редко кто осмеливался так разговаривать с господином Лувара!

... И тут же жестоко за это не поплатился. Ты видишь, малышка, что Эммануэль, сам того еще не осознавая, начал испытывать к юноше сильную симпатию?

— Сальвиус приходил к вам? — спросил Эммануэль.

— Да. Мне кажется. Яне уверен. Плохо помню...— Голос юноши, и до этого очень слабый, стал еле слышным. Он закрыл глаза.

Эммануэль смотрел на его удивительно правильные черты лица и в сотый раз задавал себе один и тот же вопрос: как мог такой гордый и мужественный человек решиться на столь гнусное убийство?

Минуту он стоял неподвижно, затем развернулся и опустил руку в чан с водой. Очень осторожно, не поднимая всплесков, вымыл ладонь — ему не хотелось усугублять и без того суровые мучения узника. Перед тем как уйти, он обернулся и поймал на себе взгляд Проклятого, который тут же по своему обыкновению отвел глаза в сторону. Движимый внезапным и странным порывом, Эммануэль протянул мокрую руку и провел ею по горячим потрескавшимся губам осужденного.

— Подождите. Я сейчас принесу вам воды.

Де Лувар нашел несколько кружек у одной

из клеток и, взяв самую большую, до краев наполнил ее. Пленник пристально следил за каждым его движением. Он впервые не отвел глаз и смотрел на своего тюремщика чистым и ясным взором.

— Судьи Трибунала не хотели бы, чтобы я сейчас пил.

— Тем хуже для них,—улыбнулся Эммануэль.— Попробуем обойтись без их разрешения.

Он просунул руку под голову юноше и приподнял ее, помогая ему напиться. Когда узник откинул голову, де Лувар во второй раз поймал на себе его взгляд, спокойный и безмятежный, как у ребенка.

— Вас выпустят на рассвете. Это совсем скоро,— бросил он и поспешно вышел из подвала.

В следующий раз они увиделись лишь в конце недели. Три дня у Проклятого был сильнейший жар, и Сальвиус настоял на отмене ежевечерних аудиенций. Утром в субботу температура немного спала, и, когда вечером Эммануэль вошел к юноше, тот уже сидел с книгой у окна. При появлении сеньора узник встал, но тот жестом усадил его обратно.

— Сейчас только без десяти двенадцать. Вам придется потерпеть меня еще десять минут.

Юноша улыбнулся так искренне и радостно, словно они были друзьями детства, проводившими дни в беззаботных играх и развлечениях.

— Расскажите мне о птицах, обитающих в ваших краях, монсеньор,— его голос был настолько слаб, что ему пришлось дважды повторить свой вопрос. Такое случалось и раньше, когда браслет изматывал свою жертву частыми приступами.

Эммануэль, с тревогой поглядывая на него, рассказал о птицах все, что знал, предварительно извинившись за столь скудные сведения,— пернатые его мало интересовали.

— Но вам известен остров, где они обитают в большом количестве и вьют гнезда по весне? Он должен быть где-то недалеко отсюда. Об этом упоминается в книгах вельтов.

— Вам хотелось бы там побывать?

— А это возможно?

— В моем присутствии — конечно.

— Я был бы вам очень признателен.

Эммануэль смотрел на его бледное, осунувшееся лицо и думал о том, каким беззащитным и хрупким кажется этот безжалостный убийца.

— Только не вздумайте снова в одиночку выходить из замка, мессир. Иначе вам это обойдется гораздо дороже.

— А я не скупой,— шутка была невеселой, но остроумной, и они дружно расхохотались. От смеха у пленника разболелось горло.

— Мне еще рано так громко смеяться,— поморщился он.

В первый раз за все время заключения Проклятый позволил себе пожаловаться. Эммануэль был тронут. Что-то новое появилось в их отношениях. Узник больше не отводил глаз в сторону, а, даже напротив, смотрел на сеньора с некоторым любопытством.

— Кажется, вы что-то хотите спросить? — спросил напрямик де Лувар.

— Да,— признался юноша и тихо добавил: — Извините.

Эммануэль улыбнулся ему:

— Что вы, мессир. Понимание узника — покой для тюремщика. Помните?

Юноша улыбнулся. Это была старая систель-янская поговорка:

— Вы так невозмутимы и так спокойны. Это то, что поражает в вас с первого взгляда.

— Вы с виду тоже вполне безмятежны, но, кажется, о вашей душе того же сказать нельзя,— при этих словах Эммануэль посмотрел на часы — было уже три минуты первого. Чтобы снять браслет, ему теперь требовалось всего несколько секунд.

Проклятый осторожно освободил руку — рваные раны на запястьях еще не затянулись.

— А знаете такую пословицу, монсеньор: «Все вернется на круги своя»? Я в том смысле, что создание рано или поздно возвращается к своему создателю.

— Вы про браслет?

— Да.

Эммануэль задумался. Ему давно хотелось задать один вопрос. Он несколько секунд колебался, потом все же спросил:

— Что вы чувствуете во время приступов? Что-то вроде ожога?

— Не совсем. Сначала, когда капля попадает на кожу, появляется ощущение сильного холода. Затем оно становится сильнее, и запястье словно сдавливает ледяной обруч. Это обжигающая стужа, но ее еще можно терпеть... Трудно объяснить.

— Боль затрагивает только запястье?

— Иногда она охватывает всю руку,— пленник задумался на несколько секунд, подбирая сравнения. — Похоже на ледяную шпагу, которая проникает так глубоко, что кажется, будто ломаются кости. Боль медленно поднимается от запястья к локтю, затем к плечу... Это трудно описать словами. Попробуйте сами, если хотите, монсеньор,— улыбнулся он.

— Нет, благодарю вас. Поверю вам на слово, мессир.

Когда Эммануэль вошел в зал, Сальвиус уже заканчивал читать описание преступления Проклятого. Было видно, что он в крайнем замешательстве.

— Это омерзительно! — Лекарь с отвращением швырнул листки на стол.

— Согласен,— кивнул де Лувар.— Я уже несколько месяцев пытаюсь заставить тебя их прочесть.

— Но его ответы похожи на ответы безумца! Вы были правы... Хотя, может, это кратковременное помешательство. А, может, он просто прикидывался сумасшедшим, дабы избежать наказания?! — Ученый постучал пальцем по бумагам и продолжил: — Обвинительный акт составлен мэтром Фортье. Я бы не обратил внимания на эту деталь, если бы она была просто деталью. Мэтр — самый справедливый и самый неподкупный судья из всех, кто когда-либо жил на этой земле. Он не подписался бы ни под единым словом, если бы хоть немного сомневался в нем. Он относится к своим обязанностям так, словно от этого зависит его собственная жизнь или жизнь его детей. Это же он, если вы помните, отказался подписать первые указы Регента касательно епископов три года назад... Мэтр страшно рисковал. Этот человек — олицетворение чести и отваги! Если Фортье подписал приговор, значит, все это правда до последней запятой.

— Я никогда в этом не сомневался. Это ты...— улыбнулся Эммануэль.

— В двух местах он называет убийцу душевнобольным,— перебил его лекарь.

— Я обратил на это внимание.

— Трое судей хотели смертного приговора. В том числе и мэтр. Странно, что подсудимому сохранили жизнь. Авторитет Фортье огромен.

— Но сам Регент настоял на Зеленом браслете. А уж его авторитет точно не подлежит сомнению.

Сальвиус вздохнул и уставился на пляшущий в камине огонь, бормоча себе под нос:

— Столько крови... Он так молод, а его руки уже по локоть в крови... Не понимаю... Такая жестокость... Как он мог?!

— Не знаю, Сальвиус. Знаю только, что это убийство — дело его рук.

— Тут сказано, что в ожидании стражников Верховного Трибунала он провел три дня и три ночи в замке Варьель — связанный, с кляпом во рту. Так начался его собственный ад.

— Да...

— Уже здесь Проклятый бредил во сне несколько раз. Называл меня Дарсьером и спрашивал о каком-то Флоримоне, жив ли он. Он повторил это раз сто... Я не мог не пожалеть его, сеньор, просто не мог.

При этих словах Эммануэль вспомнил свой великодушный порыв напоить юношу водой.

— Помните, когда нашего подопечного при-везлисюда,наплечеунегобыларана? — спросил лекарь.— Несколько странных глубоких порезов. Я заметил шрамы, когда лечил его тогда. Так вот, думаю, это — метка.

— Что за метка?

— Подобные раны можно нанести только кинжалом, причем вполне сознательно. Треугольник, внутри которого находится крест. Я не нашел ни единого упоминания об этом знаке в судебных бумагах.

— А его самого ты спрашивал о нем?

— Да. Он ответил, что не помнит... Говорит, кто-то его ударил. Но это явная ложь, и не особо искусная, рисунок слишком ровный.

Несколько минут они сидели погрузившись в размышления. Эммануэль первым прервал молчание:

— Вполне вероятно, палач Трибунала просто коротал время, вырезая узор на плече подсудимого. Вот и вся загадка... Мне гораздо интереснее узнать, почему тот бродячий музыкант, с которым встречался наш подопечный, не стал входить в замок? Для них было бы куда проще встретиться здесь. И никакого наказания не последовало бы!

Сальвиус мрачно взглянул на него:

— Не делайте больше этого, сеньор. Он очень слаб.

— Мне придется это сделать, если он еще раз выйдет за ворота. И добавил, видя, как помрачнел старик: — Не беспокойся. Я думаю, он усвоил урок.

С самого первого дня своего заточения узник вел с браслетом настоящую войну. Со временем выигранных сражений становилось все больше. Он стал кричать реже и только в самую последнюю минуту приступа.

Легкие припадки случались по нескольку раз в день. Посторонний мог их вообще не заметить, поскольку в эти моменты юноша практически ничем себя не выдавал, только сильно бледнел и задерживал дыхание. С острой болью он еще не мог справиться, хотя как можно дольше сдерживал крики и, если руки были свободны, крепко сжимал запястье. Если же агония продолжала нарастать, то в конце концов тело уступало: пленник сильно наклонялся вперед, начинал глухо стонать, словно раненый зверь, и в конце испускал дикий, рвущий душу крик. Золотистые кудри Проклятого, отросшие за несколько месяцев пребывания в замке, свободно ниспадали ему на плечи. Он не собирал их в узел, как все другие мужчины, и во время сильных приступов они волной закрывали от невольных свидетелей его искаженное болью лицо. Каким ему представлялся мир в эти кошмарные минуты, звал ли он смерть — неизвестно.

Эта борьба была настолько упорной, что не могла оставить равнодушными никого из тех, кто присутствовал при ней,— ни Сальвиуса, ни Эммануэля, ни охранников. Они замирали вместе с юношей, задерживали дыхание и с тревогой дожидались окончания приступа, чтобы, в конце концов, облегченно вздохнуть и расслабиться.

Однажды июньским утром де Лувар и капитан Сент-Люк стали свидетелями того, как пленник в первый раз за все время пребывания в замке выдержал сильнейший приступ без единого стона. Когда страдалец разогнулся, на его руке кровоточила глубокая рана — он прокусил себе ладонь, стараясь сдержать крик. После этой первой победы только самые жесточайшие приступы одерживали над ним верх.

Все это время Сальвиус пытался найти хоть какую-то закономерность в припадках, но не мог. Большинство были совсем короткими, другие — длинными, некоторые казались бесконечными. Самых сильных Проклятый мог ждать сутками, а иногда они повторялись по нескольку раз за день.

— Как можно жить в постоянном ожидании такой пытки? — удивлялся старик.— Не понимаю.

Узник, которого все чаще и чаще стали называть просто по имени, Олег, тем не менее, продолжал жить. И если люди обращали внимание на его браслет, что случалось редко, то лишь ради какой-нибудь безобидной шутки.

Однажды в четверг утром, в час, отведенный для приема страждущих внимания господина и подачи прошений, Проклятый вместе со всеми подателями сидел в ожидании аудиенции у кабинета сеньора. Это было необычно, поскольку он никогда еще не обращался к нему с просьбами. Кому-то отказав, кого-то удовольствовав, Эммануэль вызвал следующего и с удивлением узнал во входившем своего узника. Кресло де Лувара располагалось на некотором возвышении. Просящему приходилось смотреть на него снизу вверх. Несколько минут прошли в молчании, пока Эммануэль, наконец, не вспомнил, что юноше запрещено протоколом заговаривать с ним первым.

— Простите, вы чего-то хотели?

— Я пришел просить у вас разрешения сопровождать дозорный отряд.

Просьба была настолько неожиданной, что Эммануэль не сразу нашелся с ответом.

— Вы же знаете, патруль выходит за ворота замка пересекая мост, а вам это строжайше запрещено без моего сопровождения... Надеюсь, вы еще не забыли об этом?

Юноша покраснел и уточнил свою просьбу:

— Я помню, монсеньор. Я имел в виду отряд, которым командуете лично вы. Ведь иногда вы отправляетесь к границам.

— Но патруль часто выезжает за пределы самого Лувара, а это вам запрещено даже в моем присутствии.

— Я знаю, монсеньор. Но у меня нет желания пересекать границу.

Эммануэль задумался. Орды варваров готовились к набегам. Последний патруль понес потери. И подвергать опасности жизнь узника, которая по сути принадлежала лично Регенту, ему очень не хотелось. Конечно, вероятность случайной перестрелки в его владениях была невелика, но риск все-таки существовал.

— Если я разрешу, то придется вдвое увеличить охрану для сопровождения и обеспечения вашей безопасности. А в моем отряде не больше десяти человек.— Де Лувар опасался, что более многочисленный отряд привлечет слишком много внимания и может спровоцировать варваров на нападение, а крики Проклятого, если приступ начнется в походе, могут послужить лишним поводом, потому отрезал в своей обычной манере: — Нет.

— Интересно, что он задумал? — Просьба узника не давала Эммануэлю покоя.— Как ты думаешь, почему он хочет ехать с моим отрядом?

— Не знаю... Может, из любопытства — он ведь никогда не был в северных землях. А может, от скуки, просто развлечься,— задумчиво ответил Сальвиус.— Но, если бы я выезжал, я бы взял его с собой...

— Посмотрим, если будет такая возможность...

Она вскоре представилась — де Лувар отправился на встречу с сеньором Ларви, которая по взаимному уговору должна была произойти на границе их владений.

Казалось, узник напросился в поездку с одной целью — насладиться верховой ездой. Он галопом носился по холмам; это явно доставляло ему неописуемое удовольствие. К тому же Проклятый великолепно сидел в седле.

Эммануэль не мог противиться столь бурному проявлению искренней радости. Он пригласил пленника с собой и в следующий раз, а потом еще и еще. Постепенно юноша стал сопровождать его всюду, если только речь не шла о пересечении границ Лувара. Словно эльф, заключенный носился на изящном черном коне, которого обожал и которого сеньор решил однажды ему подарить.

— Вы единственный, кто в состоянии справиться с Вороным Дьяволом. Прошу вас, примите его в подарок.

— Вы же знаете, монсеньор, мне запрещено иметь какую-либо собственность,— смутился узник.

— Да, простите меня... В таком случае, вменяю его вам в обязанность.

Вороной Дьявол и его хозяин обожали друг друга. Это было изумительным зрелищем — смотреть, как они, всадник и скакун, сливаясь в единое целое, несутся вдоль берега, легкие словно ветер.

— Он когда-нибудь сломает себе шею... вдруг начнется сильный приступ?.. Всякое может случиться,— переживал Сальвиус.

И однажды его предчувствия оправдались. Правда, ничего страшного не произошло. Юноша спрыгнул на землю и опустился на колени переждать припадок. Но мучения усилились, и боль долго не отпускала. Эскорт остановился как по команде. Эммануэль подумал тогда, что никогда не сможет забыть эту картину: двенадцать всадников в полной экипировке молча, терпеливо ждут, пока свершится правосудие Регента. Вороной Дьявол время от времени нетерпеливо бил копытом. Через какое-то время скорчившийся на земле человек испустил несколько глухих криков и затих. Спустя еще пару минут юноша выпрямился и, тяжело дыша, медленно сел в седло. Де Лувар с удивлением наблюдал, как отряд, не сговариваясь, тронулся с места. Они неторопливо ехали до тех пор, пока Проклятый окончательно не пришел в себя и первым не понесся в галоп.

— Солдаты любят его,— вечером Эммануэль поделился увиденным с Сальвиусом.

— И все остальные тоже. Как и я, сеньор,— лекарь смутился.

Де Лувар улыбнулся:

— Я тебя хорошо понимаю, мой друг. В нем столько мужества, он так юн и красив... Людям он нравится...

— Есть одно обнадеживающее обстоятельство: его наказание так ужасно, что со временем он искупит свое преступление и о нем позабудут.

На этот раз Эммануэль отрицательно покачал головой:

— Нет, Сальвиус. Я не смогу его забыть... И, честно говоря, не хочу...

Как бы то ни было, узник стал частью повседневной жизни замка. Солдаты называли его теперь не иначе, как «мессир Олег», напрочь позабыв данное ему судом имя «Проклятый». А с легкой руки Шевильера знать стала звать его «наш гость».

Юноша был очень умен и воспитан, а в силу своего возраста смешлив и весел. Он по-прежнему скрупулезно соблюдал все до единого предписания протокола, но скорее из гордости, чем из боязливой осторожности.

Одевался осужденный очень просто и непритязательно: белого или серого цвета штаны, черная куртка. Воротник и манжеты рубашки украшены кружевом — особенность одежды человека знатного происхождения. Но туфли он предпочитал самые обычные, не аристократов, а простолюдинов. Олег не носил украшений, кроме браслета, который только изрядный циник мог посчитать таковым. Его жилеты и шелковые пояса казались очень скромными. И даже если он позволял вышивальщицам отточить на них свои и без того невероятные умения, то выбирал неяркие краски и неброские рисунки. В общем и целом узник был скорее похож на студента, чем на знатного господина.

Он был высок ростом и очень красив. От него веяло силой и добротой. Ни одна молоденькая служанка не могла устоять перед его улыбкой.

— Ты все еще допрашиваешь их? — с улыбкой спрашивал Эммануэль Сальвиуса.

— Нет. Мне без этого хватает забот,— отшучивался старик.

Заключенный занимал три комнаты в самых верхних покоях замка. Большую часть времени он проводил в самой большой из них, чьи окна выходили на море. Следующая походила на келью послушника. Из мебели там находился лишь застланный льняными простынями и покрытый шкурами тюфяк из папоротника в каркасе из дубовых досок да сундук. Третья комната предназначалась для «нужд тела», как стыдливо именовали в то время подобные процедуры. Ее загромождали лохани и деревянные чаны. Через нее можно было попасть на небольшую террасу длиной в несколько шагов. Большинство людей в его положении с удовольствием оживили бы убранство покоев гобеленами и коврами, но юноша, похоже, не обращал на убогость обстановки никакого внимания.

Днями и ночами он просиживал за письменным столом — и не только по заданию Сальвиуса, который был не прочь завалить его работой. Ежедневно он исписывал неизвестно зачем огромное количество страниц на вельт-ском языке, а потом неизменно сжигал их в камине. Эммануэль, застав его однажды за этим занятием, удивился, с какой тщательностью юноша уничтожает плоды кропотливого труда, поправляя догорающие листы каминными щипцами. Что он писал — просто ли рассказ или исповедь о своей изломанной жизни — оставалось загадкой.

Со временем юноша настолько освоился, что для подданных Лувара уже казался своим, особенно когда те развлекались, собираясь все вместе в замке. Если к нему обращались, он с радостью откликался и принимал самое живое участие в разговорах, оказавшись отличным собеседником. В игре в триады ему не было равных. А однажды выяснилось, что Проклятый — умелый фехтовальщик. Как-то вечером речь зашла об одном сложном выпаде. Никто не владел техникой его исполнения. Когда узник вызвался продемонстрировать виртуозный прием, виконт де Ульмес с усмешкой передал ему свою шпагу. Искусность, с какой юноша проделал столь замысловатый трюк, всех ошеломила. По всей видимости, в детстве у него был отличный учитель.

Тем же вечером Эммануэль выразил желание сразиться со своим подопечным. В те времена поединку с сеньором обязательно предшествовал ритуал, во время которого вассал вставал на одно колено и протягивал господину шпагу. Тот возвращал ее обратно, выражая таким образом свою добрую волю сразиться с ним. Юноша, похоже, был прекрасно знаком с обычаями и, не задумываясь, встал на одно колено перед Эммануэлем. Церемония завершилась, и они приступили к поединку, который, однако, закончился за считаные минуты. Несколькими ударами юноша молниеносно выбил шпагу из рук противника.

— Черт возьми, мессир! Как вы это делаете? — не удержался Эммануэль.

Но Олег, весело смеясь, наотрез отказался раскрыть секрет приема.

— Накажите его, монсеньор! Сурово накажите, он заслужил,— в шутливом гневе воскликнул Луи д’Иксель. Отношения Проклятого с вассалами стали уже настолько дружескими, что те могли позволить себе самые смелые шутки без обид с его стороны.

— Ну, это вы напрасно сейчас сказали, мессир,— обернулся к нему юноша.— Хотите получить отличный удар шпагой за вашу заботу?!

Вообще говоря, узник заметно оживлял жизнь замка. Его шутки и колкие замечания не раз заставляли всех хохотать.

— Забери меня дьявол, монсеньор, если я знаю, почему он совершил это убийство! — как-то в сердцах бросил Алексис де Шевильер Эммануэлю.— Он мог бы быть отличным товарищем!

Взаимная симпатия Олега и Алексиса де Шевильера постепенно переросла в настоящую дружбу. Они могли провести вместе, не расставаясь, несколько дней подряд.

Однажды Эммануэль застал их в коридоре, совершенно пьяных, за игрой в кегли. В следующий раз они, дурачась, перевели стрелки старинных вельтских часов, по которым выставляли время во всем замке. Началась такая неразбериха, что де Лувар, предварительно от души насмеявшись, все же был вынужден вызвать их к себе.

— Вы помните, сколько вам лет, мессиры? — отчитывал он их, словно детей.

— Мы хотели всего лишь подарить всем жителям замка еще один час, монсеньор,— оправдывался Шевильер.— Это моя идея, а не Олега.

Эммануэль знал, что это не так, и не смог сдержать улыбку. Желая все же преподать урок лжецу, он нахмурился и с напускной суровостью изрек:

— Вы, Алексис, останетесь взаперти в своих покоях до завтрашнего дня. Таким образом, у вас будет время подумать над столь детскими выходками. А вам, мессир,— обернулся он к Проклятому,— тридцать плетей...

Не на шутку перепугавшись, Алексис де Шевильер бросился к Эммануэлю:

— Нет, сеньор, пожалуйста... Это действительно была моя идея. Не делайте этого, прошу вас!

Глядя на его перепуганное лицо, Эммануэль и Олег не смогли удержаться от смеха. Тот, поняв, что над ним подшутили, насупился:

— Это неподходящий повод для шуток, сеньор...

Де Лувар перестал смеяться и уже серьезно, обращаясь к обоим, подвел итог:

— Вы останетесь каждый у себя до завтрашнего утра. И больше не делайте таких подарков!

С того дня они не прикасались к часам, но по-прежнему проводили много времени вместе. Их объединяли юный возраст и веселый нрав. Ульмес и д’Иксель, которым перевалило за тридцать, а тем более Фольвес и Ривес, которые были намного старше, вели себя куда более сдержанно. Однако они также охотно веселились и смеялись над шутками молодых друзей.

Пришел день, когда Эммануэль в первый раз, обмолвившись, назвал узника по имени. Заметив лукавый блеск в глазах Сальвиуса, он улыбнулся. С этой невольной оговорки де Лувар понял, что действительно симпатизирует Проклятому. Вот только отражалось ли это как-то на его решениях, никто не знал. Ведь юноша был всего лишь преступником, отбывающим наказание в его замке и находившимся полностью в его власти.

Во всяком случае, отношения между ними не изменились. Эммануэль оставался сеньором Лувара, а Олег — узником, и оба знали, что любое нарушение протокола немедленно повлечет за собой наказание, а браслет будет находится на его руке двадцать четыре часа в сутки, за исключением Дня Благодарственного Молебна.

Когда гости разъезжались, Эммануэль круглые сутки занимался делами: разбирал донесения, заверял печатью и подписью документы, принимал просителей, гонцов и, конечно, много времени посвящал своему любимому детищу — карте острова. Отряды не только доставляли ему сведения о передвижениях варваров, но также составляли подробное описание местности, ее растительности и животного мира. Заботами де Лувара добрая треть до сих пор полностью неизведанной территории варваров к этому времени была достаточно детально изучена.

Тем временем обязательные ежевечерние аудиенции Олега продолжались. Большую часть времени юноша стоял, устало прислонившись к стене и закрыв глаза, погруженный в свои мысли. Эммануэль поглядывал на него, безуспешно пытаясь догадаться, о чем он думал в эти минуты,— о своем ли преступлении, о будущем или о неком Флоримоне, судьба которого так беспокоила его в бреду? Вряд ли юноша ответил бы искренне на его вопрос — он, похоже, давно принял решение нести свою ношу в одиночестве до конца.

В июле Эммануэль сдержал, наконец, свое обещание, и они отправились на Птичий остров. Дабы не создавать лишнего шума, он велел солдатам остаться невдалеке. Был отлив, и они вдвоем с Олегом двинулись дальше по песчаной косе. Эти четыре часа, которые тюремщик и узник провели отрезанные от всего мира, остались в памяти де Лувара на всю жизнь. Он рос один, без матери и товарищей, под бдительным и строгим присмотром своего отца. Слишком рано свалившееся на него бремя обязанностей повелителя одной из самых больших земель Систели заставило его очень быстро повзрослеть. И теперь здесь, на песчаном пляже, вдали от забот и проблем, Эммануэль заново переживал свое основательно подзабытое детство.

Весело крича, Олег бросал «блинчики» по воде. Вскоре их внимание привлекла лужа, окруженная крутыми гранитными глыбами. Они принялись взбалтывать ее длинной палкой, изъеденной морской солью. Де Лувар наклонился слишком сильно вперед, не успел ухватиться за протянутую руку Проклятого и плюхнулся в грязь. Когда могущественный сеньор поднялся, с головы до ног перепачканный дурно пахнущей жижей, юноша от хохота чуть не свалился вслед за ним. Не в силах терпеть подобное издевательство, Эммануэль бросился к нему и за щиколотку стащил вниз. Несколько минут они, весело хохоча, боролись в луже, как два подростка. Де Лувар оказался сильнее, но Олег был верткий как уж. Через некоторое время, чтобы не задохнуться от смеха, узник запросил пощады.

Они искупались в небольшой бухточке, смывая тину и грязь. Море ласково лизало прибрежную гальку. В душе Эммануэля зарождалось какое-то странное, воистину удивительное чувство. Никто никогда прежде не рассказывал ему, что иногда достаточно просто жить, смотреть в бескрайнее синее небо и, лежа на песке, нежиться в набегающих волнах теплого моря. Для облеченных властью такие удовольствия казались непозволительной роскошью; только кочевникам и изгоям вроде Проклятого они принадлежали по праву рождения.

— Вы хотели понаблюдать за птичьими гнездами,— вспомнил вдруг Эммануэль.

Они поднялись и, вытянув руки над головой, чтобы ветер быстрее просушил их одежду, стали подниматься вверх по песчаной косе. В какой-то момент де Лувар понял, что поднимается один, и обернулся. Олег стоял невдалеке на коленях, скорчившись от боли, опустив голову. Вид изуверского страдания в прекрасное летнее утро, такое ясное и радостное, отдался болью в сердце Эммануэля. В этот момент он отчетливо понял, что давно уже любит этого юношу, нечестивого и отверженного, как брата.

Несколько минут прошли в молчании. Затем послышался глухой стон, и Олег еще больше согнулся, коснувшись волосами песка. Де Лувар сел на корточки и принялся перебирать пальцами гальку, с тревогой поглядывая на него. Юношу трясло, с его губ сорвалось несколько криков, что в последнее время случалось крайне редко. Через мгновение он затих.

Прошло еще несколько минут, прежде чем осужденный поднялся, побледневший и осунувшийся.

— Птичьи гнезда...— Слова давались ему с трудом.

Эммануэль приблизился к нему и протянул руку, помогая встать:

— Проклятие...

— Согласен,— кивнул юноша.

Прошло еще несколько минут. Радостное настроение возвращалось к ним вместе с румянцем на щеках Олега.

— Нам лучше на время поменяться местами, мне надо перевести дух. Недельку вы поносите браслет, потом снова я.

— Вы не поверите, но у меня нет такого желания,— улыбнулся Эммануэль.— Мне вполне хватает собственных поводов для головной боли.

— А их много?

— Достаточно.

— Я знаю: Рилор.

— И не он один. Вы тоже.

Почти час они добирались до Птичьего берега, о котором говорилось в вельтских манускриптах. Он был весь усеян гнездами —от прибрежной галечной полосы до скальных вершин. Многие уже пустовали, но птенцы еще учились летать, и птицы по-прежнему держались поблизости. Они летали вокруг тысячами. .

Путники решили не подходить слишком близко, чтобы случайно не спугнуть эту неумолкающую огромную белоснежную массу. Они выбрали удобное место для наблюдения на одном из прибрежных утесов. Олег, обхватив руками колени, завороженно замер.

Прошло немало времени, прежде чем оба тронулись в обратный путь. Как раз начался отлив, и они беспрепятственно выбрались с острова по песчаной косе к ожидающему их эскорту. Де Лувар вскочил на коня и поскакал навстречу своему «бремени».

Ты помнишь, моя девочка, я тебе рассказывала, как умер Эммануэль и какие последние слова он произнес перед смертью? Их никто так и не понял, хотя вокруг постели умирающего стояли его сыновья. Он сказан од-но-единственное слово: «Птицы...» В последние мгновения своей жизни повелитель сезера вспоминал о самом ярком переживании далекой юности — о птицах с того самого острова.

В августе внушительный отряд, отправленный вглубь острова на север, вернулся ни с чем. Орды варваров, объединившиеся под предводительством Рилора, бесследно затерялись в дюнах, к восторгу вассалов Лувара. Эммануэля же терзали мрачные предчувствия.

— Через три месяца начнется зима,— делился он своими размышлениями с Сальвиусом,— наши земли окажутся отрезанными от всего мира, равно как и владения Ларви. На месте Рилора я бы не стал атаковать Лувар в августе, а дождался бы ноября. Похоже, именно это он и планирует,— Эммануэль бросил взгляд на Олега, стоящего у стены, и заметил блеск в его глазах.— Вы мечтаете о сражениях, мессир?

— Да,— кивнул тот.

— В вашем возрасте это неудивительно.

До замка доходили кое-какие обрывочные сведения о Рилоре. Крестьяне пограничных с варварами земель рассказывали, что он рыжеволос, очень молод, силен и поклялся во что бы то ни стало посадить господина Лувара в одну из тех железных клеток, в которых от голода и холода умерло столько варваров.

— Неплохая идея. Пожалуй, я отведу одну клетку специально для него,— мрачно ответил Эммануэль.

— У Ларви сто двадцать солдат, у нас — триста. Варвар будет атаковать первым,— высказал предположение Сальвиус.

— Я бы не был в этом так уверен,— начал узник, но вдруг вздрогнул, рванул веревочные путы на руках и наклонился вперед.

Эммануэль и Сальвиус привычно сжались, с тревогой ожидая криков. Три секунды, десять... Олег выпрямился, побледнев, тяжело дыша. Приступ оказался несильным.

— Замок Ларви так же хорошо укреплен, как и Лувар? — спросил он еще дрожащим от боли голосом.

— Нет,— ответил ему Эммануэль,— Гораздо хуже.

— В таком случае Рилор не будет его атаковать. Он ему не нужен. Ну разве что поживиться награбленным. Его привлекает Лувар. Только здесь, в надежной крепости у варваров есть шанс засесть надолго. Если он не глупец, то нападет на нас, но на штурм вряд ли решится. Скорее всего, он придумает какой-нибудь хитрый маневр: к примеру, бросит небольшой отряд на Ларви. Вы кинетесь туда на выручку, а в это время Рилор попытается захватить Лувар.

— Возможно. Кстати говоря, если ему все же удастся захватить замок, выбить варваров отсюда будет очень непросто,— задумчиво ответил Эммануэль и вдруг улыбнулся.— Забавный был бы опыт — вести осаду собственной крепости!

— Если вы не поддадитесь на его приманки, то ничего подобного не случится,— серьезным тоном ответил юноша.— А я убежден, Рилор предпримет все возможное, чтобы выманить вас отсюда.

Эммануэль с Сальвиусом взглянули на него с удивлением.

— Он не осмелится,— покачал головой лекарь.— Да, его орды грабят крестьян, но чтобы осаждать замок — сомневаюсь...

— Сколько у него людей?

— Никто точно не знает.

— Мой совет: считайте, что их очень много и они могут решиться на осаду, и тогда вы одержите над ним победу.

— Неплохая мысль,— кивнул де Лувар.

Несколько минут Олег молча разглядывал

карту Систели, с недавних пор постоянно висевшую на стене, потом сказал:

— Если Регент поднимет войска, с варварами можно будет покончить месяца за три.

— Он не будет этого делать,— покачал головой Эммануэль.

— Но... это же глупо с его стороны. Вы и сеньор Ларви в одиночку защищаете северные границы. От вас зависит безопасность всей Систели!

— Может, и так, но в законах по этому поводу ничего не сказано.

— В таком случае их надо срочно изменить!

Эммануэль и Сальвиус расхохотались над его горячностью. Покраснев от смущения, юноша пробормотал:

— Извините...

— Не за что. Ваша идея превосходна! Жаль только, что она так и останется идеей.

Лекарь поднялся и, пожелав им спокойного сна, отправился наблюдать за своими любимыми небесными светилами. Из коридора еще раз послышался его веселый смех.

— Получается, король Систели — это нечто призрачное. У него масса прав и никаких обязанностей. Вы не должны быть его вассалом!

— Я и не чувствую себя его вассалом.

— Да, возможно... Но он посылает к вам узника, велит содержать его и следить за ним, и вы покорно исполняете его волю! У вас была мысль отказаться?

— Нет...

— Почему?

— Ну, потому что это — воля короля... Или Регента, который выступает от его имени.

Олег торжествующе усмехнулся:

— Вы его вассал, монсеньор! Вам достаточно только его воли, а значит, вы — вассал призрака!

— Проклятие, ваши слова пахнут крамолой! Вы говорили что-нибудь подобное у себя в Варьеле?

— Нет. Ну или почти нет... Не помню. У меня ведь нет больше прошлого, не так ли? — улыбнулся юноша.

— Ну а вы, мессир, почему сами так скрупулезно соблюдаете предписания протокола, иначе говоря, распоряжение короля? Это ведь воля призрака, по-вашему?

— Это разные вещи, монсеньор. И томудока-зательство — рубцы на моих запястьях. Я лучше буду подчиняться призраку, но обойдусь без экзекуций.

Эммануэль вспомнил, как приговоренный стоял на помосте перед мэтром Обином, подняв вверх окровавленные руки. В который раз де Лувар задался вопросом, почему узник так изменился всего за один вечер; именно после наказания плетьми от его недоверия и настороженности не осталось и следа, но вслух сказал:

— Моя тюремная башня с давних времен пользуется дурной славой.

— И она того заслуживает! Кто изобрел эти дьявольские кольца?

— Отон IV — один из моих предков.

— Мерзкий злодей! Простите, монсеньор... И к тому же с непомерной гордыней.

— Почему вы так решили?

— Этими кандалами ваш предок играл с людьми, как с мухами, запутавшимися в паутине, делал вид, что предоставляет им свободу выбора: «Если ты отпустишь цепи, муха, ты только усугубишь свои страдания... Держись, крепись, только сила воли спасет тебя, ведь ты сам выбрал свою судьбу и должен отвечать за свои действия, как я, Отон IV, твой господин». Вы всегда присутствуете при наказаниях, сеньор?

— Только если наказание больше двадцати ударов. Это обычай,— пожал плечами Эммануэль.

— Большинство аристократов на юге пренебрегают им.

— Они неправы.

Юноша улыбнулся и продолжил:

— Тогда, в день наказания, я еще очень плохо вас знал. Вы сидели в глубине зала, в своем черном плаще — жутковатое зрелище... Без труда можно было представить, как вы забираете у палача плеть и сами начинаете бичевать, если вам покажется, что палач недостаточно усерден. В самом деле, монсеньор, я не кривлю душой, а тогда очень сильно испугался и принял вас за настоящее чудовище...

— Вы серьезно?

— Абсолютно. К тому времени я уже пять месяцев находился в замке, и мне все время казалось, что вы забавляетесь со мной, как кошка с мышью, ожидая малейшего проступка с моей стороны. И вот, наконец, в тот день наступил час вашего триумфа. Я представлял, как вы облизываетесь от удовольствия, наслаждаетесь малейшими признаками страха на моем лице...

Эммануэль, оторопев, несколько секунд смотрел на него, а потом засмеялся:

— Забавно иногда бывает узнать другую точку зрения.

— А точек зрения всегда много, монсеньор. Все зависит от того, как смотреть. Вот сколько, по-вашему, сторон у спирали? — улыбнулся юноша и продолжил: — Аристократы севера пользуются на юге не очень хорошей репутацией. Люди думают, в них есть что-то от варваров. А в вас особенно... Простите, но про вас говорят, что вы — грубый, высокомерный и безжалостный человек... Именно поэтому я поначалу принял вас за духовного наследника вашего предка, Отона IV.

— Но с вами же хорошо обращались, вам не на что было жаловаться.

— На самом деле, от этого становилось только тревожнее. Ваша благожелательность настораживала меня, и опасения становились еще сильнее! Мне казалось, из-за вашей любви все доводить до совершенства вы растягиваете «охоту за мышью». Потом один удар лапой — и все кончено. Вы ведь не соблаговолили даже намекнуть тем вечером, что меня ждет... Ваш заплечных дел мастер раскладывал свои плети, словно деликатесы для хозяина готовил... Это маленький русоволосый помощник палача шепнул, сколько меня ждет ударов, и это он подсказал, что нельзя выпускать из рук цепи, хотя я уже знал об этом — слава о ваших дьявольских кольцах гремит по всей Систели,— он помолчал несколько секунд и добавил, криво усмехнувшись: — Ваш предок, монсеньор, был отвратительным человеком. Если мы встретимся с ним в аду,— а я туда точно попаду, и, так думаю, он уже ждет меня там,— я выскажу немало комплиментов в его адрес.

— До Отона IV девизом Лувара был призыв: «Вперед!» А при нем он изменился и теперь звучит как: «Приходи, если смелости хватит!» Думаю, изречение относилось к королю Фолькесу VII, тому, у которого было много жен, помните?

— И как, монарху хватило смелости?

— Нет,— улыбнулся Эммануэль.— Фолькес VII оказался мудрым человеком — игнорировал безумцев до тех пор, пока их поведение не переходило границ разумного и не задевало его честь. Отон IV не смог добиться своего: он так и не увидел врага под стенами своего замка... Но, если я вас правильно понял, вы считали меня поклонником его талантов?

— Да, до того вечера.

— Неужели плети так благотворно подействовали на вас?

— Нет, не они. В них нет ничего особенного. Вторая пользуется заслуженной славой, а третья — достойна ваших знаменитых колец. Все изменилось после... Вам на самом деле так интересно?

— Конечно.

— Когда меня отвязали, я почти потерял сознание, но все-таки увидел вас, когда вы подошли к помосту. Все расплывалось, как в тумане, и вы показались мне еще более ужасающим, чем до того. Потом я долго лежал в беспамятстве и очнулся, только когда меня перенесли в клетку. Я умирал от жажды, но мне сказали, что арестантам пить не позволено... Сначала у меня был сосед. Видимо, он сидел в клетке уже давно и кричал не переставая. Ближе к ночи его куда-то увели. Я остался один. От жажды время от времени терял сознание и иногда плохо понимал, где нахожусь. А потом пришли вы, кажется, уже под утро.

— Почти на рассвете.

— Я тогда подумал, что вы заявились либо посмотреть, как хорошо исполняются ваши приказы, либо насладиться зрелищем — проверить, жива ли еще ваша «мышь». Только потом понял, для чего вы пришли,— спросить меня о том бродячем музыканте. Само собой, проще выбить правду из уст узника, когда он обессилен и умирает от жажды.

— У меня не сложилось впечатления, что я смог бы выбить из вас ответ,— улыбнулся Эммануэль.— Вы — на редкость дерзкий заключенный.

— Потом вы дали мне воды...

— Я помню.

— Это было невероятно. Долгие месяцы я страдал от отчаяния, жил, словно в пещере без входа и выхода, чувствовал себя бесконечно одиноким: никакого просвета или хотя бы слабой надежды на спасение. Мне казалось, весь мир жесток и бесчеловечен. И вот вы все изменили... Я не понимал вас: Эммануэль де Лувар помиловал мальчишку-браконьера, но осудил варвара на ужасную смерть. Учтиво обращался со мной, но забавлялся, наблюдая за действием браслета. Вы предлагали мне сесть после приступов, и это казалось мне худшим из оскорблений — вы словно говорили, что от вас ничего не скрыть и все зависит только от вашей милости. За свою недолгую жизнь я повидал достаточно безумцев, вы казались мне самым изощренным, самым непредсказуемым и самым опасным из всех. Когда вы опустили в воду руку, а потом провели ею по моим губам, я подумал, что вы забавляетесь, наслаждаясь моими мучениями. Вы казались мне жестоким и надменным палачом... А потом наполнили кружку водой и напоили меня... Водно мгновение все вдруг перевернулось! У меня как будто открылись глаза, до этого момента я словно смотрел на зашифрованный текст и не мог понять его смысла. Вот тут все стало на свои места: ваше поведение с ребенком, и черствость с варварами, и любезность, когда вы предлагали мне сесть, и ваш взгляд... Мне многое стало ясно. Я вновь обрел веру в то, что мир не окончательно сошел с ума, а на свете еще остались доброта и милосердие,— Олег помолчал, потом улыбнулся.— Это была первая хорошая новость за долгое-долгое время. Если вы когда-нибудь снова захотите посадить меня в клетку, приходите. Вполне вероятно, меня ждет еще не одно замечательное открытие.

Эммануэль вспомнил и удивленный взгляд юноши той ночью, и то, как прояснилось его лицо. Теперь ему стало понятно, почему. Вот только одно оставалось загадкой — как мог Проклятый говорить о безжалостности и безумии людей, когда сам совершил убийство, по своей жестокости достойное лучших палачей мира?!

— Надеюсь, вы не дадите мне больше повода отправлять вас в клетку?

— Не могу ничего обещать, сеньор,— улыбнулся осужденный.— Преступники вообще скрытный и непредсказуемый народ. Может, завтра мне захочется оказаться подальше от этого замка?

— Вы в самом деле замышляете побег?

— Мой бог, нет, конечно! Моя жизнь за пределами ваших владений гроша ломаного не стоит... В воскресные дни у меня еще появляется какой-то шанс. Нет браслета — нет Проклятого, которого хочется разорвать на кусочки!

Но по воскресеньям караул у подъемного моста удваивается. Неужели из-за меня, сеньор?

— Само собой.

Олег расхохотался искренне и заразительно, как дитя. Потом немного успокоился:

— Вы все-таки охотник, сеньор, нравится вам это или нет. И вам повезло — у вас теперь есть добыча, обреченная оставаться в ваших когтях вечно...

«Ну и зачем ты убил своего отца? Ты же почти ребенок, и не сумасшедший, ты же понимал, что обрекаешь себя на смерть?» — вопрос уже почти сорвался с губ Эммануэля, но он все-таки сумел сдержаться, опять промолчав.

Олег отступил на несколько шагов назад и прислонился к стене.

— Давайте вернемся к тому, о чем мы недавно говорили,— к королю. В чем его предназначение? Скажите, какую роль он играет в жизни Систели? Не позволяет сеньорам перебить друг друга в борьбе за земли? Согласен. Но что еще он может?! К примеру, в центре острова вот уже несколько веков каждую весну свирепствует лихорадка. Он мог бы давно осушить болота, но даже не помышляет об этом! А ведь это в его силах и исключительно в его власти!.. Вот что я вам скажу, господин: ненужный король — это что-то вроде болезни, ее надо лечить.

— У него три тысячи солдат.

— И что с того?! У него столько войск только потому, что он очень богат. А богат он, так как золотые прииски находятся в его владениях. К тому же у него-добрая сотня вассалов и все дороги под контролем. Но скажите честно, сеньор, вы подчиняетесь его приказам только потому, что боитесь многочисленной армии?

— Нет.

— Тогда почему?

— Дань традициям.

— Ваш ответ исполнен любезности,— улыбнулся Олег.— Снимаю шляпу! Только король вряд ли ее заслуживает, если, как вы говорите, в его обязанности не входит защищать свою страну от врагов,— юноша засмеялся.— Более того, до недавнего времени он и не смог бы ее выполнить — ведь вся армия охотилась за одним ребенком. Но с января, говорят, войска остались без дела...

— По закону, защищать свои земли должен их владелец.

— Согласен, если речь идет о разбойничьих шайках и чересчур амбициозных соседях. Но ситуация с вашими землями и землями сеньора Ларви совершенно особенная. Если бы я был на месте Регента,— он остановился и уточнил: — Помните, что я — не он.

— Помню. Так что бы вы сделали на его месте?

— Я бы для начала срочно помиловал Проклятого.

— Дальше...

— Отправил бы три тысячи солдат... да нет, много больше, поскольку потребовал бы от каждого вассала по доброй сотне, на север острова. А потом даровал бы завоеванные земли Рилору, сделав его своим подданным.

— Рилору?!

— А почему бы и нет? Это ведь его родина, разве не так? Его предки распоряжались этими владениями в течение столетий, поколения сменялись одно за другим. Постепенно наш варварский вождь привык бы к своему новому положению, и все,— проблема с дикими племенами решена... Я бы проложил дорогу до самого побережья и вымостил бы ее своими руками, если бы понадобилось.

— Вы были бы славным Регентом, мессир,— улыбнулся Эммануэль.— Но, к сожалению, все складывается не в вашу пользу. Похоже, вашим мечтам не суждено сбыться никогда...