Варяжский десант

– Сергей Ильич! – встрял Алексей. – Надо бы в Полинезию на двадцать минут сгонять.

– Это зачем?

– Деньги забрать у пиратов. Пираты надули отца-то… Основное они ему недодали!

– С чего ты взял?

– Они ему сундук с драгоценностями принесли, в хронотоп загрузили, верно? Только ювелирка, одна сплошная ювелирка, и ни одной монеты – так?

– Наверное, так. И что же?

– Да вы подумайте, – вмешалась в разговор Катя. – Вот они ограбили, допустим, какое-нибудь торговое судно, разве они только бусы-серьги-кольца забирали? Наверняка нет. Да и бижутерия есть далеко не на каждом судне. Но деньги-то есть всегда! На любом! Их основная добыча была, пиратская, – деньги, монеты! Золото. Серебро. Монеты наверняка они хранили отдельно, в другом сундуке….

– Чего бы ради?

– Да это же совсем для них разные вещи! – пояснила Катя. – Монеты – дублоны там или пиастры – всегда можно использовать, расплатиться ими – ликвидный товар. А браслет или ожерелье жемчужное, – их еще сначала продать надо…

– И можно вляпаться на этом… – перебил Алексей.

– Деньги пиратам важнее. Их принимают в любом порту. Сундука у них было два, я уверена, – добавила Катя.

– Лопаты, вы заметили, – добавил Алексей, – некоторые испачканы в земле, а некоторые – зеленой болотной грязью.

– Да и следа на палубе два – видно, что два тяжелых и царапающих предмета протащили… – заметила Катя.

– Поэтому они отцу всучили побрякушки – золото, алмазы-изумруды – для отвода глаз. А основное, главное для них – денежки – они как раз и поприжали! – закончил Алексей.

– Наверное, вы правы, – согласился Коптин. – Но нет у меня ни времени, ни сил на поножовщину и стрельбу. Честное слово!

– Никакой поножовщины! – успокоил Коптина Алексей. – Все пираты умерли дней через десять после этого приключения с отцом. Умерли от гриппа. Их наши девочки, из нашего времени, своим насморком заразили!

– Это для нас насморк, грипп – пустяки, – подхватила Катя, – потому что у нас иммунитет есть против современных штаммов. Вирус же страшно быстро мутирует. А у них, в семнадцатом веке, от наших «продвинутых» вирусов иммунной защиты нет! Вспомните, что поросенок сказал: умерли все от простуды! Все, я подчеркиваю! Как могут все от простуды умереть? Только вместе если, дружно, скопом. Эпидемия на борту!

– Да и анимационный интерфейс уж больно быстро все их судьбы просмотрел, меньше чем за секунду. Видно, объем был у него для просмотра маленький – жизни ведь всем на неделю осталось. Косвенно, но указывает. Все умерли от гриппа.

– Одноногий – от старости или от пули в лоб должен был погибнуть, – напомнил Коптин.

– Да. Но здесь тоже все просто. Так как с барком Одноногий, оставшись один-одинешенек, справиться не мог физически, а умер он не от жажды и не погиб в шторме, то остается только одна версия – пуля в лоб. И он получил ее, наверное, минут через пять после того, как отец уехал. А остальные пираты неделю спустя скукожились от гриппа!

– Согласен. Убедил.

– Поехали!

Все оказалось именно так, как и предполагалось: корабль-призрак, полный мертвецов.

Сундук с золотом нашли сразу. Крышка была сбита топором – видно, самые живучие гриппозники, собираясь покинуть барк смерти на шлюпе, надеялись увезти с собой хотя бы часть золотого запаса.

Единственное, чего не учли ребята и Коптин, – это удушливый запах разложения на невыносимой жаре десятков трупов.

Золото приходилось таскать в мешочках одной рукой, другой прижимая к лицу Катины надушенные носовые платки: в хронотопе у Коптина противогазов не оказалось. Сергей Ильич давно уже избегал путешествий в прошлом по смрадным местам, предпочитая бывать на природе, на худой же конец, в богатых и чистых аристократических домах или королевских дворцах, пропитанных благовониями.

– Вот тебе и двадцать минут… – вздохнул Коптин, когда погрузка золота в хронотоп была завершена. – Почти два часа мы тут с вами угробили.

Катя хотела ему что-то возразить, сказать что-то типа того, что Париж стоит мессы, но реплика застряла у нее в горле: позади и немного сбоку от Сергея Ильича стоял Одноногий с попугаем на левом плече и со старинным пистолетом в правой руке…

Он, видно, лежал на баке, среди канатных бухт и обрывков парусов сбитой Колей Аверьяновым фок-мачты и тихо, никого не тревожа, умирал либо, наоборот, выздоравливал. Но вдруг очнулся, услыхав разговор, и, накопив сил, встал.

Ствол пистолета качавшегося, нетвердо стоящего на ногах Одноногого медленно нацелился в Алешку, пересыпавшего последний мешочек в багажник хронолета.

Перехватив Катин взгляд, Коптин резко обернулся, и в тот же миг «марголин» в его руках громко хлопнул…

Медленно опустив руку с пистолетом, Одноногий начал оседать; на лбу его появилось красное пятнышко – как у индийской красавицы.

Брашпиль с испуганным клекотом сорвался с плеча Одноногого и стремительно понесся прочь.

Алексей оглянулся и, поняв все, потерял на время дар речи.

Ему в голову вдруг пришли совершенно непонятно откуда взявшиеся в этот момент мысли. Сначала Коптин втянул, вовлек отца в свою операцию, затем сделал его, Алексея, своим сторонником, после чего увез Олену и куда-то там положил, взял в заложницы, если угодно. А теперь он еще и спас его, Алексея, от смерти. Это факты. А приводят эти факты к одному простому итогу: Коптин, говоря фигурально, сжал всю их семью в кулак.

Алексей сунул руку в карман и похолодел. Визитки, на которой был записан штрих-код время-местонахождения Олены, в кармане не было. Таская золото, приходилось то прятать Катин надушенный платок в карман, то доставать. Наверное, выронил. Искать нет времени. Надо попросить у Коптина продублировать. Опять зависимое положение. Чуть-чуть, но все же…

Коптин молча убрал «марголин» в наплечную кобуру, под пиджак. Ему тоже было не по себе. Он давно уже вышел из ковбойского статуса. В голову ему пришла вдруг горькая мысль о том, что прилетели они сюда вроде как подобрать бессмысленно пропадающее, а вышло, что, убив последнего живого, старика, осиротив попугая, они выгребли пиратскую добычу до последней монетки, присвоили награбленное. Глянув на штрих-кодер, он сказал:

– Самое значительное последствие наших художеств: в 2009 году сборная России по футболу займет на чемпионате мира двадцать седьмое место, а не двадцать четвертое… Годится!

Он нажал кнопку, подтверждая изменения, происшедшие в основном мире.

– Смотрите, вот дурак же этот попугай! – заметила Катя. – В открытый океан понесся. А Фату-Хиву-то от нас на юге!

– Придет в себя, вернется, – хмыкнул Коптин.

Но он не угадал.

Брашпиль не стал возвращаться на Фату-Хиву. Он, очумевший от пережитого за последние дни, жал и жал куда-то на запад, как заведенный. Конечно, какаду не приспособлены к дальним перелетам, но тайные силы, скрывающиеся в любом живом организме, не знают границ и пределов.

Брашпиль вспоминал потом, что сделал крупную передышку на каком-то большом острове с двумя вулканами по краям.

Потом все стерлось. Пролет над северной Австралией не запомнился, выпал из попугайских мозгов.

В отличие от Колумба Вест-Индия мало интересовала Брашпиля, и он не стал сходить с трассы. Над Персидским заливом он встретил уток, прилетевших сюда зимовать с Мещерских болот. Утки были несколько озадачены, увидев одинокого какаду, летящего напористо, быстро и зло – как с турбонаддувом.

Глаза какаду сияли безумным светом.

– Крятин, крятин… – закрякали они. – Лету конец, а он на север двинул…

Смысл реплики дошел до сознания Брашпиля только три недели спустя, когда ночи стали уже нестерпимо холодными. Раз десять он ночевал на печных трубах, сидя сбоку и прижимаясь к струе горячего дыма – всюду сушили грибы, – но однажды, едва не свалившись спросонья в трубу, он решил завязать с этой затеей.

В лесу, попытавшись нахохлиться среди еловых лап, он чуть было не дал дуба минут через двадцать, после чего, заухав от холода, как филин, рванул в ближайшую деревню, в курятник.

Конечно, петухи сначала возмутились, не разобравшись в темноте и сослепу в деталях. Но, разглядев-таки эту черную, как трубочист, птицу, пахнущую дымом, свежими яблоками и отрыжкой от вареной репы из свиных корыт, сочли разборку с гостем бессмысленной, унижающей их процедурой.

Возмущенно, но еле слышно подквохивая, петухи безропотно подвинулись на насесте, когда этот отморозок, этот копченый ворон с мощным кривым клювом профессионального киллера распихал грудью кур и, усевшись между двумя самыми горячими пеструшками, сказал в ответ на их изумленно-восторженное кудахтанье: «Р-раритету не западло!», после чего сразу уснул.

В Южной Саксонии при ночевке в стогу ему пришлось подраться с лисицей, пришедшей искать в сене гнезда полевых мышей, но налетевшей на остекленевшего от холода Брашпиля, а к западу от Гамбурга его чуть не прихватили ортодоксальные католики, чтобы поджарить на костре в качестве «вести дьявола». Только чудом католикам не удалось его поймать, в силу чего пришлось им удовлетвориться пытками дочери владельца местной крупорушки – потенциальной ведьмы, – доставив тем самым много удовольствия самим себе, этой самой дочери, а возможно, заодно, и Вездесущему – как знать?

В глухой и ненастный осенний день Брашпиль в конце-то концов рухнул, упал плашмя на подернутую инеем траву, раскидав в стороны крылья…

Он лежал возле таверны, принадлежавшей брату Одноногого, на самой окраине Дартмута, недалеко от реки Дарт.

Он знал, что Энжела тут, рядом, в таверне, – и все!

Теперь можно дать себе сдохнуть. Конец!

Краем глаза он вдруг увидел подкрадывающуюся к нему ворону и, не успев уйти в небытие, расхохотался: жизненных сил у него не было вовсе, но дух его был сильнее, чем в юности, чем в яйце!

Даже на смертном одре… Ворона ведь – не птица. Не противник. Таких ворон – пучок, через колено…

Он звонко щелкнул клювом и расхохотался вороне в глаза. Он не боялся смерти.

Вороне же, напротив, крайне не понравился этот беспросветно черный и провонявший гарью какаду с красным ирокезом на голове (кровь лисицы!), его манера нагло, по-мужлански вульгарно смеяться в лицо, притворясь обессиленным.

Как и большинство дам, ворона искренне считала все болезни, включая инсульт, инфаркт, плоскостопие и шизофрению, заразными; перспектива получить вместе с завтраком маниакально-депрессивный психоз, так и струившийся от этого попугая, ей не катила. Подумав, она запрыгала в сторону и, встав на крыло, отвалила от греха подальше на свою ветку дуба, что растет на крутом берегу реки Дарт.

Брашпиль ехидно клекотнул ей вослед и отключился – на сей раз наглухо.

Сознание снова забрезжило в нем, лишь когда сквозь туман возвращающейся действительности он услышал знакомый божественный голос: Энжела склонилась к нему, тревожно блестя влажным глазом.

– Не покидай нас, любимый, – дрожащим голосом, подавляя рыдание, курлыкала Энжела. – Ты нужен мне, что стану делать я без тебя в этом пустом и ненужном мне больше мире? Не уходи! Я умру от тоски, если ты выберешь вдруг для себя другой, параллельный мир!..

Несмотря на то что тьма, пришедшая со Средиземного моря, опустилась на западную часть Северной Атлантики – что, впрочем, эта самая пришедшая со Средиземного моря тьма вытворяла каждый божий день вследствие вращения Земли, – Бард, присев, нашарил в темноте рыболовную сеть и, найдя в ней на ощупь знакомую дыру, поведал трагическим голосом:

– Гребаные козлы! Прожгли мою сеть! – Положив сеть дырой на колено, Бард достал из-за пояса кремень с трутом, высек искру и, раздув трут, зажег от него небольшой факел. – Смотри, Торхадд Мельдун, сын Вулкана! Эту сеть…

– Не надо, – попросил Торхадд, сидевший на днище-палубе бака рядом с колодой для разделки рыбы и мяса, прислонясь спиной к палубному строению ладьи. – Ты уже семь раз рассказывал эту историю…

– Неужели? – заинтересовавшись, спросил Бард. – Семь раз! Вот это да! Если ты, мудрый Торхадд, запомнил это, стало быть, каждое из семи моих повествований запало в твою душу!

– Один раз, первый, я выслушал тебя не без интереса, – ответил Торхадд, – а остальные шесть раз я мысленно считал: «Ну вот сейчас, когда он во второй, третий, четвертый, пятый, шестой… ну, словом, опять заладит эту историю, вместо того чтобы сесть и починить сеть, на этот-то… второй, третий, четвертый, пятый, шестой раз он не отделается оплеухой, а останется либо без головы, либо без языка…»

– Мне горько слышать эти слова, Торхадд, а еще горше сознавать, что ты прав: у нас на корабле одна цена знаниям и поэзии – увесистая оплеуха! А ведь бог Oдин ради знаний отдал свой глаз великану Мимиру! А ради поэзии он, обманув врагов, вкусил магический напиток квасир, мед поэзии, дающий талант сочинительства.

– Квасир? – задумчиво повторил Торхадд Мельдун. – Звучит заманчиво… Рецепт-то знаешь?

– Конечно! – кивнул Бард. – После заключения мирного договора между богами асами и великанами ванами асы и ваны взяли большую чашу и плюнули в нее в знак примирения. Смешав слюну, боги создали из нее человека-карлика Квасира. В этом действии состоял первый этап процедуры…

– Мы говорили с тобой о напитке, а не о карлике…

– Не перебивай меня, Торхадд. Рано или поздно мы дойдем и до напитка, узнать рецепт приготовления которого возжелала твоя душа. Так вот Квасир…

– Карлик?

– Ну да. Квасир был мудрым. Квасир много странствовал и учил людей. Однако два коварных гнома, Прячущий и Поющий, обманули и убили его. Затем они слили его кровь в две чаши, а из чаш слили ее в котел и, смешав в котле с медом, получили питье, вкусив которое всякий становится скальдом либо мудрецом.

– Ничего не понял. «Вкусив которое всякий становится…» Ну, вот я хочу вкусить. Прямо сейчас. С удовольствием вкусил бы. Где?!

– Это иносказание. Прячущий и Поющий должны убить мудрость и склонность к наставлениям. А потом добавить меда! Неужели тебе непонятен этот простой рецепт, Торхадд Мельдун, сын Вулкана?

– Нет, – пожал плечами Торхадд. – Если из твоей речи выкинуть все иносказания, то остается только то, что кто-то сначала наплевал в чашу, а потом добавил меду. Такой напиток ты сам пей, пожалуйста.

– Я вижу, сын Вулкана, твой дух далек от пути к смирению… Но ты, как никто другой, должен знать, что…

– А я и знаю, – перебил Барда Торхадд Мельдун. – Что воды у нас осталось на сто дней…

– На сто дней? – изумился Бард. – Почему же ярл Сигурд приказал выдавать воду всего лишь по полчерпака на день?!

– Потому что ее осталось на сто дней для одного человека. Только для одного! А нас сколько? Больше сорока! Мало? Придется еще поделиться водой с ярлом Бьярни: на его корабле скотина и лошади…

– Да, это так. Но что тебя расстраивает, мудрый Торхадд?

– Голод и жажда, Бард, больше ничего! Я – вольный человек, кэрл, шкипер, бонд, как говорят исландцы, а не презренный трэл, не раб…

– Это всем известно, сын Вулкана! Я тоже кэрл, а не трэл. И мне еще больше, чем тебе, хочется пить. Но что ж с того? Я надеюсь.

– Я тоже.

– Земля где-то близко, Торхадд. Я уверен. Уже два дня назад появились птицы. Это верный признак того, что земля где-то рядом…

– Да, это так, – согласился старый Торхадд. – Но может быть, справа, а может быть, слева по курсу. А мы идем мимо…

– Сегодня днем я видел собственными глазами проплывший туесок, корзинку…

– Ее потеряли люди Бьярни, или она упала с корабля Кальва…

– Нет! Она была сделана из редкого дерева, ну, у нас оно не растет… С белой корой дерево, знаешь?

– Береза…

– Ну да! Не рыбы же сплели эту корзинку, Торхадд? Где-то тут рядом есть люди…

– Может быть. Может быть, справа, а может, и слева… Там, сбоку, там… – Торхадд явно подтрунивал над молодым Бардом.

– Есть еще один признак, Торхадд Мельдун! Уже второй день прямо по курсу видно землю! Мы все хорошо видим берег. Невысокие горы на нем становятся выше и выше: он приближается. Попутный ветер нас гонит к берегу! Ведь ты не станешь возражать, Торхадд, что приближающийся берег служит верным признаком приближающегося берега?!

– Я не настолько глуп, чтобы оспаривать это, Бард. Но ты думай дальше того, что видят твои глаза. Ну, берег? Ну? Разве берег съешь или выпьешь?

– Где берег, там вода. Там и пища.

– И люди, Бард. И еще – люди. Корзинку из бересты сплели именно они. Но они, я думаю, делают не только корзинки. Я думаю, что у них есть также луки, стрелы, топоры и мечи…

– Ох-ох! – Бард покачал головой, изображая испуг. – Как говорит древняя пословица: «Испугал мечом варяга»! Ты что, Торхадд?!

– Я устал от крови, Бард. Боюсь, что мне давно уж пора в Хель, страну, куда улетают души тех, кто умер от старости или болезни.

– Ну что ты, Торхадд! Наше с тобой место – это, конечно, дворец Oдина, Валгалла, – чертог мертвых воинов, самый большой и красивый в Асгарде, ну, ты знаешь…

– Откуда ж мне знать? – добродушно усмехнулся Торхадд. – Я не был пока еще в чертоге мертвых воинов, тем более в самом большом и красивом… Да и не слышал толком о нем.

– О-о-о! – Бард даже зажмурился от удовольствия. – В нем пятьсот сорок просторных залов, в которых живут храбрые мертвые воины, павшие в битве с врагом.

– И все помещаются в пятистах сорока залах? Воинов по сто, поди, в каждом. Не густо у нас пока с павшими храбрецами… Свирепых дураков – хоть отбавляй, а умных храбрецов…

– То есть как? – удивился Бард. – В пятистах сорока залах, да по сто мертвецов в каждом?!.

– Для одной битвы, я согласен, даже многовато, но для всей истории… не впечатляет, нет!

– Их будет больше, когда все узнают, каково жить в Валгалле! Погибшие герои едят там мясо огромного вепря Сэримнира…

– Во всех пятистах сорока залах? – ехидно хмыкнул Торхадд.

– Конечно! – ничуть не сомневаясь, подтвердил Бард. – Сэримнир – огромный вепрь! Его каждый день режут и варят, а на следующее утро он вновь оживает точно таким же, как и был.

– Неплохо, – согласился Торхадд.

– Мало того! Храбрые мертвые воины пьют в Валгалле крепкое, как старый мед, молоко козы Гейдрун, которая пасется у вершины ясеня Игдразиля, обгладывая его ветви и листья, и дает столько молока, что его хватает всем жителям Асгарда, а не только обитателям дворца Одина. Здесь же в промежутках между пирами погибшие герои сражаются друг с другом, чтобы не потерять форму.

– Зачем им следить за своей формой, если они уже… тогo… погибшие?

– Это военные учения перед Рагнареком, наступающими Сумерками Богов, перед концом света…

– О, рыжебородый Тор! – сморщился Торхадд Мельдун. – Так смерть, выходит, – это еще не конец?! В царстве мертвых еще накормят вепрем, а затем и на конец света пригласят, на Сумерки Богов! Вот дела!

– Не так-то плохо, мудрый, в Валгалле! – обиделся Бард. – На пирах тебе там будут прислуживать валькирии – девы войны.

– «Дева войны» – уже смешно, – грустно кивнул Торхадд. – Ты, видно, не был ни на одной войне, мой юный друг. «Дева войны…» – повторил старый шкипер и расхохотался. – Надо ж такое придумать! Сколько же тыловых крыс взялись последнее время саги слагать, – ужас просто! Не продохнешь от вранья!

– Это не вранье! Дева войны – валькирия – это окрыленная прекрасная дева, вооруженная мечом, которая забирает в Валгаллу душу погибшего в бою воина, а потом – все, что хочешь…

– Все, что хочешь, – это если забыть, что она с мечом! – подчеркнул Торхадд, подмигивая.

– Неужели ты раньше ничего не слышал о загробном мире?

– Конечно, слышал, Бард. Просто хотелось еще раз послушать. За разговором реже приходит на ум мысль о еде и питье.

– Но если ты все это слышал уже много раз, то почему ты ничему не веришь, над всем насмехаешься, Торхадд Мельдун?

– Отвечу. Это очень просто. Я так всю жизнь делаю. Если предполагать худшее и ничего не брать на веру, то у тебя в жизни не будет неприятных сюрпризов. Наоборот, будут только приятные новости. Только! И никаких разочарований!

– Как это? – не понял Бард.

– Например, я собрался ловить рыбу. Так? Так. Что я сразу говорю себе? Ты ничего не поймаешь, старый дурак. Тебя самого поймает водяное чудовище и сожрет без вредных для себя последствий. С этими мыслями я иду рыбачить. И что же? Водяное чудовище не явилось во время лова. Уже удача! Даже если я сам ничего не поймаю, мне уже повезло. Так? Так. Но как же я ничего не поймаю? Не такой я уж старый и не столь уж глупый. Мне еще хватит ловкости и смекалки, чтоб наловить корзину сельди. Подумай, Бард, какая радость: живой остался и с уловом! Вернувшись домой, можно и медку принять по этому поводу, возблагодарив Улля, бога охоты и рыболовства, – сына богини Сив, пасынка Тора.

– Я понял тебя, Торхадд! Ты просто боишься мечтать!

– Нет, я не хочу разочаровываться, только и всего. Когда я был молод, я был горазд на выдумки так же, как ты сейчас. Мне ничего не стоило застилать глаза окружающим и себе самому радужными картинами…

– Трудно представить тебя, Торхадда Мельдуна, сына Вулкана, сочиняющим радужные картины…

– О нет, это совсем просто, мой юный друг! Далеко отсюда, в теплом краю гребцов, краю рус, у меня есть внучка. Знаешь, сколько выдумок я успеваю наплести ей от полнолуния до полнолуния? Больше, чем углов и дверей в пятистах сорока залах твоей Валгаллы! Когда на душе легко, каждый викинг становится великим поэтом, даже старые тощие медузы вроде меня.

– Верю, Торхадд! Если бы ты мог видеть, как засияли вдруг твои глаза, старик!

– Так бывает, – согласился старый шкипер. – Они сияют иногда. Но редко, все реже и реже…

– Расскажи мне одну из твоих саг, мудрый Торхадд!

– Не могу, Бард. Саги, предназначенные для ушей ребенка, не должны пачкаться во взрослых ушах.

– Сочини тогда что-нибудь для меня. Что ты можешь придумать о Чудесном Береге, к которому несет нас попутный ветер?

– О Чудесных Берегах я могу много поведать! – Торхадд помолчал, задумавшись. – Всю жизнь я водил корабли и к новым, и к старым Чудесным Берегам. Глаза мои давно уже устали от вида крови и сцен безудержных разбоев, а душа высохла, придавленная грузом несправедливых убийств и незаслуженных обид. Не знаю почему, но смерть очень любит гулять по Чудесным Берегам… По берегам… По всем Далеким Берегам…

– Ну, опять тебя понесло Ветром Повествования в сторону Темного Мира Нифльхейм…

– Не буду. Расскажу тебе то, чего просит твоя душа… Тот Берег, что ожидает нас впереди, – это новая земля, называемая Винланд – Земля Вина. Земля Винланд – рай… Как только наши корабли коснутся прибрежной гальки Винланда, для всех наступит новая жизнь – для всех. Прекрасные юные валькирии встретят нас радостным гимном… Ну да, песней. Но и не только песней, а еще и пиром, небесным незабываемым угощением, который они подготовили в нашу честь… Да, именно так, специально для нас, а не для кого-то еще… И все это от радости, в честь нашего прибытия… Да! Вот… Но и это не все! Главное, что для того, чтобы стать гостем этих валькирий Винланда, не нужно геройски погибать, вообще можно не умирать и даже не получать страшных ран, а можно и нужно просто быть человеком: голодным, жаждущим, живым и здоровым!.. Чтобы быть приглашенным к столу, нужно… Нужно просто сойти с корабля!..

– Твоя фантазия не имеет границ, Торхадд! Ты мог бы стать великим сказочником!

– Слушай дальше! – воскликнул шкипер, распаляясь от охвативших его фантазий. – Угощают там всех, место за столом найдется для каждого – и для ярла, и для кэрла… Есть даже отдельный стол для трэлов – с божественными, ни с чем не сравнимыми объедками!

– После последнего шторма все стали вольными, – напомнил Бард. – Рабов среди нас уже нет!

– Конечно, – кивнул Торхадд и, иронически хмыкнув, добавил: – Мечтать так мечтать, я согласен… Трэлы будут пировать за одним столом с ярлами… Верно?

Бард рассмеялся, представив это невозможное в реальной жизни сочетание.

– Да, здорово!

– Что «здорово»?

– Пир, валькирии – все сразу, как только причалим, – это здорово! Ты хорошо придумал! Складно получилось! Талантливо. Видна рука мастера, нечего сказать!

– И не мясом огромного вепря Сэримнира встретят нас прекрасные валькирии, – продолжил польщенный Торхадд. – Сотни изысканных, прекрасных блюд, вкус которых не уступает их виду, будут украшать столы, накрытые для нас!

– А в темноте не видно… – вздохнул Бард.

– Видно! Еще как видно-то! – сварливо возразил Торхадд, почувствовав, что его собственная молодость улыбнулась ему из тьмы, фантазия заработала, закусила удила, картинка и вправду пошла. – Волшебный, яркий свет заливает весь пиршественный холм! Чудесные звуки струятся отовсюду, божественное благоухание благовоний окутывает всех пирующих!

– Про благовония к месту ты ввернул, – одобрил Бард. – Я ведь уже почти три месяца не мылся.

– Я тоже. Но это не повод для печали. Мы пьем!

– А что мы пьем?

– Ну, уж во всяком случае не молоко козы Гейдрун!

– Но оно крепкое, как старый мед… – напомнил Бард.

– Да хрен бы с ним! – отмахнулся Торхадд Мельдун. – Подумаешь, коза Гейдрун! Шла б она ясенем, жуя веники! Не-е-ет! Валькирии наливают нам в черпаки прозрачные меды разноцветных пчел… Ты, кстати, никогда не пил напитка, сброженного из винной ягоды?

– Из винной ягоды? – удивился Бард.

– Ну да. Но не из той, о которой ты сразу подумал. У нас винной ягодой называют красную ягоду, кислую, растущую на кустиках по болотам, но я имею в виду винную ягоду крупную, сладкую, растущую на юге Нормандии, на крепких, больших и высоких кустах, свисающую с них крупными гроздьями… Готы ее уважают, выжимают сок, сбраживают… Нет?

– Даже не пойму, о чем ты говоришь…

– Да уж не о квасире твоем: двое плюнули, мед добавили, подогрели… Тьфу!

– Квасир очищает душу, гласят древние саги.

– Возможно. Да рецепт приготовления больно сложен. Карликов растить, потом кровь с них сцеживать. А тут два пальца в рот – и очистил душу. Гораздо проще!

– А мы сближаемся! – глянув по сторонам, объявил Бард. – Ярл Бьярни собирает тинг, хочет что-то сообщить всем.

Ладьи уже шли одним курсом, под парусами, почти касаясь друг друга: гребцы, подняв весла, положили их поверх бортов соседней ладьи или втянули их сквозь клюзы-уключины на свою палубу.

В центре образованного таким образом тримарана находился корабль ярла Бьярни, левее его шла ладья Кальве, правее – Сигурда.

Дождавшись, когда экипажи обменялись чалочными концами и притянули ладьи вплотную друг к дружке, Бьярни поднял руку, требуя тишины.

– Други мои! – начал он. – Земля, новый неведомый край перед нами. Эта земля – Винланд, к которой мы с вами стремились, к которой мы шли и дошли, потеряв семь человек, двух коров, одну свинью и восемнадцать трэлов – в штормах и от болезней… Вам ли не понимать, сколь важно для нас пристать к этому берегу с миром: запасы воды и пищи у нас на исходе. – Бьярни перевел дух и, подступая к главному, возвысил голос: – Я, ярл Бьярни, зная, что колдовство по нашим законам карается утоплением в болоте или забрасыванием камнями, взял на себя смелость и приказал своему советнику, Хросскелю Годиновичу, с помощью чар выбрать нам точный путь и лучшую гавань. Я призываю вас, други, вспомнить, что Хросскель был привезен моим отцом, конунгом Гудбрандом, из южных земель. Он чужеземец, гость. Хросскель Годинович не обязан жить лишь по нашим законам. Особенно если чары его направлены нам во благо. Да и волхвование – не колдовство, это знает каждый ребенок. Я, ярл Бьярни, решил посему: а, пусть покудесничает! Кому с того хуже? Хросскель кудесничал сегодня весь день и с наступлением тьмы дал нам Звезду. – Он выдержал паузу, а затем пояснил: – Звезду Путеводную!

Насладившись возникшей тишиной, ярл Бьярни театрально выкинул руку вперед:

– Потушите факелы и смотрите вперед!

Действительно, как только глаза мореплавателей привыкли к темноте, все ясно различили впереди, прямо по курсу, Путеводную Звезду, которую накудесничал специально для них мудрый маг Хросскель Годинович за целый день изнурявшего и подрывавшего его здоровье волхвования.

Звезда была очень странная. Казалось, она летела над морем на высоте макушки мачты ладьи и то потухала, превращаясь в темно-красный огонек, то ярко вспыхивала ослепительно голубым, режущим глаза огоньком.

В отличие от обычных звезд эта Путеводная Звезда, наколдованная Хросскелем Годиновичем, издавала в такт миганию какие-то странные звуки. Звуки были похожи на песню-заговор: каждое слово песни в отдельности было понятно мореплавателям, но вот взятые вместе, в совокупности, они не содержали, казалось им, никакого смысла.

Конечно, далекий и продвинутый потомок викингов из племени гребцов-рус, живущий на границе второго-третьего тысячелетия от Рождества Христова, мог бы, пожалуй, сказать, что звуки эти представляли собой испоганенные матерными вставками строфы «Евгения Онегина», исполняемые на мотив «Интернационала», но таких продвинутых гребцов ни на одном из трех бортов не было.

Были, однако, глазастые, сумевшие различить вдали, в темноте, непонятный предмет, напоминающий по форме огромное яйцо, размером, наверное, с ладью, темное, но иногда в свете звезд отливавшее металлом.

Яйцо качалось на волнах, лениво дрейфуя; сцепленные ладьи медленно, но верно приближались к нему: три наполненных паруса бодро тянули корабли к берегу.

Как всякое таинственное явление, яйцо представляло собой не меньший интерес, чем Звезда. Чувствовалось, что между этим удивительным яйцом и Звездой есть какая-то внутренняя, доступная только кудесникам связь.

Ощущение связи превратилось в уверенность в тот момент, когда Путеводная Звезда вдруг потухла, а яйцо тут же осветилось, окутавшись сиреневыми и розовыми ломаными лучами, напоминавшими огромные иглы какого-то сказочного гигантского инея.

Вздох мистического, восторженного ужаса прошелестел над сцепленными ладьями. Каждый из членов трех экипажей прекрасно знал, что значит иней в мировой истории.

Действительно, ведь до начала времен существовало лишь две области: Нифльхейм – Темный Мир, страна вечного льда и жутких морозов, и Муспельхем – Огненная страна, разделенные Гиннунгагапой – Мировой Бездной.

Нифльхейм, Муспельхем и Гиннунгагапа существовали всегда, изначально, даже тогда, когда ничего еще в Мире не было, в том числе и их самих, разумеется.

Естественно, что именно в Гиннунгагапе и повстречались иней Нифльхейма с теплым воздухом, идущим из Муспельхема. Иней стал таять и стекать вниз, капли ожили, поднагревшись, а затем, как и ожидалось, превратились в великана Имира, от которого пошел род Хримтурсов – известный каждому ребенку род инистых великанов.

Помимо этого из инея появилась на свет корова Аудумбла, из вымени которой текли четыре молочные реки – что было весьма кстати, так как молоком именно этих рек стал питаться новорожденный Имир.

Однажды Имир заснул и вспотел, и из его пота под левой рукой выросли мужчина и женщина, а одна нога с другой зачали сына – так на Земле появились люди.

Корова же жила тем, что слизывала иней с ближайших к месту описываемых событий камней, и вот однажды на одном из камней появились волосы. Корова продолжала лакомиться инеем, и на следующий день появилась голова. Корова продолжала в том же духе, вследствие чего появилось и тело. Имя этого новорожденного существа было Бури – родитель, – он дал начало асам, светлым богам, вечно затем воевавшим со злыми великанами… Первым делом, конечно, светлые духом добрые асы убили Имира – общего прародителя людей, инистых великанов и светлых богов. Это, понятно, далось им нелегко, ведь Имир был так огромен, что в крови, хлынувшей из его ран, потонули все остальные великаны, а заодно и корова Аудумбла – общая мать, кормилица и нянька.

Черное, отливавшее металлом яйцо, охваченное огромными иголками сиренево-розового инея и исчезавшее в нем на глазах, вносило сумятицу в умы уставших от перехода через Атлантику мореплавателей, нарушало их стройные представления о строении Вселенной и этапах становления сущего.

От инея можно было ждать чего угодно: и молочных рек, и потоков крови.

Внезапно Путеводная Звезда, а секундой позже и яйцо исчезли как будто и не было их.

– Во! – пронеслось над флотилией.

В тот же момент далеко впереди прямо по курсу возникло зеленое свечение – во тьме засияла луковица, сотканная, казалось, то ли из светящегося мха, то ли из зеленого инея, а затем погасла, обнаружив скрываемое внутри железное яйцо, которое, появившись, породило вновь Путеводную Звезду.

Наблюдать все эти пертурбации без риска утратить рассудок могли люди только с очень крепкими нервами. Такие были среди экипажей ладей. Именно им, смело и пристально следящим за развитием событий, удалось рассмотреть, что Путеводная Звезда сияла как бы внутри небольшого, казавшегося полупрозрачным поросенка…

– Нет, это не корова Аудумбла… – заметил кто-то из экипажа ладьи ярла Кальве.

– Великое колдовство!

– Это было сделано для вас! – громко объявил ярл Бьярни. – У меня нет сомнений в том, что все мы воспользуемся результатом этого великого волхвования. Не колдовства, а волхвования, не подлежащего наказанию по закону! А в знак нашего единства я, Бьярни, требую, чтобы вы внесли мне по сто эйриров золота от каждого корабля – и ты, Кальв, и ты, Сигурд!

– Я должен тебе заплатить? – удивился Кальв. – Это за что?!

– За Путеводную Звезду!

Сигурд, тяжело вздохнув, достал из-за пояса мошну и, приоткрыв ее, начал уныло считать содержимое, едва заметно шевеля губами…

Однако Кальва было не столь легко провести.

– А тебе-то платить за что? – крикнул Кальв, обращаясь к Бьярни. – Наволхвовал-то твой, моржовый… Хросскель Годинович. Эй, Годинович, эта поющая свинья со звездой в брюхе твоих рук дело?

– Ну, вроде как да…

– Ты волхвовал, спрашиваю?

– Я волхвовал… – подтвердил Годинович безо всякого, впрочем, энтузиазма.

– Тогда ты знаешь, куда она нас приведет, Звезда-то твоя, да?

– Ну, вроде как знаю… – уклончиво ответил мудрец.

– Ну и куда? – не унимался ярл Кальв.

– Ну, вроде как к берегу… – шмыгнул носом Хросскель Годинович, отведя взгляд в сторону.

– Это все, что ты можешь обещать? – насмешливо крикнул Кальв.

– Обещать я вообще ничего не могу… – признался Годинович. – Мудрые скупы на посулы…

– Сами скупы, но очень надеются на нашу щедрость… – хмыкнул, комментируя, Кальв.

Члены экипажей всех ладей, не исключая и ладью Бьярни, захмыкали, улыбаясь в усы и бороды.

Не улыбнулся один лишь Сигурд. Он ничего не слышал: отключился, перебирая свои эйриры.

Пересчитав деньги в мошне, он сильно расстроился. Мошна заметно облегчилась за последние дни, хотя трат никаких в море, естественно, не было. Значит, кошмары, мучившие его во сне, о которых он смутно вспоминал по утрам, были реальны?

Ярл Сигурд давно уже обратил внимание на то, что стоило ему поесть на ночь подтухшего вяленого мяса, как ночью он, опасаясь прихода инеистых великанов, начинал ползать вокруг своей постели, находящейся внутри палубной надстройки, и прятать эйриры в щели настила палубы-днища. Некоторые из эйриров проваливались глубоко в щели, не достать. Эти пропавшие эйриры, видимо, доставались Ньерду – богу, управляющему движением ветров и усмиряющему воды…

Наверное, так, поскольку штормов, ураганов давно уже не было. Но и денег в мошне, надо сказать, значительно поубавилось… Осталось всего двадцать семь золотых эйриров: он, Сигурд, оплатил, выходит, во время кошмаров этих ночей спокойствие всех…

– Ты будешь платить за Путеводную Звезду, Сигурд? – донесся слева от него голос Бьярни.

Сигурд завязал мошну покрепче, повесил ее на место – себе на пояс, подтянул его, поправил меч, плащ, шлем, после чего погладил себя по бороде и сказал:

– Ярл Бьярни, послушай мой добрый совет: поешь говна на ночь и заплати, как я, за всех!

Истинный смысл высказывания остался совершенно непонятен для гребцов и воинов флотилии, однако реплика Сигурда прозвучала настолько громко, ярко, выстраданно, что никто не смог остаться равнодушным.

Экипажи ладей Кальва и Сигурда замерли на секунду, смакуя сказанное, а затем дружно взорвались хохотом:

– Ай да Сигурд!

– Ну, выдал!

– До чего ж метко-то!

– А я не слышал! Что?

– Ну, Бьярни-то: давай-ка заплати! Сигурд ему: говна пожуй на ночь!

– Сигурд-то мастер!

– Остроумно!

– Действительно добрый совет!

– На ночь ешь, днем не наешься!

– Запомнить надо, не забыть!

– Вот шутка: и на свадьбе, и на поминках пригодится!

– «Поешь говна»! Ха-ха!

– Всем шуткам шутка!

Бьярни, склонившись к Годиновичу, заметил вполголоса:

– Твой план содрать с них деньги за это непонятное чудо и пустить их впереди себя на разведку, живым щитом, был очень хорош…

– Спасибо, властитель. – Хросскель Годинович с достоинством поклонился, благодаря за комплимент.

– Один лишь недостаток: не сработал…

– Что-то не учел…

– Зря я тебя неделю назад акулам не скормил за обещание пятью хлебами весь экипаж накормить…

– Пятью рыбами, властелин, – тихо поправил Годинович. – Рыбы больше хлебов.

– Да, – согласился Бьярни. – А волки больше рыб…

– Ты хочешь накормить людей волками? – удивился мудрец.

– Нет. Я накормлю волков тобой, на берегу, если хоть что-то случится при высадке.

– А что случится? – встревожился Годинович.

– Почем я знаю? – пожал плечами ярл. – Мы же вынуждены теперь плыть за этой колдуньей, принявшей вид летающей свиньи…

– Но почему мы вынуждены?! – с беспокойством спросил кудесник.

– А куда ты теперь-то денешься? – с неприязнью прошипел Бьярни и, обращаясь уже ко всей флотилии, громко спросил: – Так что вы решили, други?

– Мы пойдем своим путем! – немедленно отреагировал Кальв и махнул гребцам отходить от ладьи Бьярни.

Гребцы Сигурда вопросительно повернулись к стоящему на баке предводителю.

– А мы? – Бард заглянул в ничего не выражающее каменное лицо Сигурда.

Тот, видно, все еще пребывал под впечатлением невеселого итога пересчета денег в мошне.

– Что «мы»? – спросил Сигурд, не вполне въезжая в образовавшийся расклад.

– Мы пойдем с Бьярни?

– Ни за что! – отрезал Сигурд, ударив кулаком по брусу-поручню. – Мы пойдем своим путем!

– Но своим путем пошел Кальв! – заметил Бард. – Мы пойдем, как Кальв?

– Никогда! – Сигурд вторично ударил кулаком по брусу-поручню.

– Но что нам остается? – удивился Бард. – Если не идти с Бьярни и не идти своим путем, как Кальв? Что еще? Куда тогда?

В ответ Сигурд остервенело заколотил кулаком в поручень, будто забивал им плохо идущий в сучок гвоздь.

– Куда угодно, только не туда! А как? Не так! И так уже в мошну без слез не взглянешь, и так! Поэтому – никак! Не так! И не туда! Куда? Отвечу: не туда!

– Но они идут к Новому Берегу, к сказочной райской земле, называемой Винланд…

Сигурд едва заметно кивнул подбородком, соглашаясь:

– Да, это так… А мы… А мы… А мы пойдем домой!

У всех гребцов от удивления отпали челюсти – до колен. Открыв рты, они замерли, вцепившись в рукояти весел, онемев.

Крепчавший ветер наполнял парус, быстро неся ладьи к берегу.

– Не обсуждать! – гаркнул Сигурд. – Разворачиваемся и – домой!

Постояв еще пару секунд и свирепо повращав глазами, Сигурд скрылся в палубной надстройке – когда он впадал в гнев, у него всегда обострялось чувство голода, удовлетворять которое было разумно, скрывшись от лишних глаз.

– Домой… – растерянно прошептал Бард, садясь рядом с Торхаддом.

Старый шкипер молча кивнул в ответ.

Бард осторожно тронул старика за рукав:

– У нас воды и пищи на три дня, не больше. А до дому идти не меньше ста дней… Мы же все погибнем, Торхадд Мельдун…

Из-за стены надстройки, к которой они прислонялись спинами, донеслось негромкое чавканье, прерываемое время от времени бульканьем и причмокиванием…

– Нумуда-ак… – протянул нараспев старый шкипер.

– Мы их теряем! – сообщил поросенок Аверьянову. – К бухте возле Оленьего Холма идет только Бьярни. Кальв взял к югу, градусов на сорок пять от Бьярни, а Сигурд повернул назад, в океан. Это провал.

– Нет, – возразил Николай, доставая двенадцатимильный радиотелефон. – Пора, девочки, – скомандовал он в трубку. – Зажигай! Только сигнальных ракет пока не пускать – испугаете.

Ладья Сигурда, развернувшись кормой к берегу, дала возможность гребцам видеть, от чего они уходят.

Сначала там, на уже таком близком Далеком Берегу вожделенной земли Винланд, во мраке вспыхнули отдельные огоньки, а затем засветились неоновые трубки, наполненные бегущими искрами всех цветов радуги, сверкающие поочередно созвездия сотен лампочек…

Еще мгновение – и весь Олений Холм вспыхнул, как самоцвет, переливаясь блестками и веселыми лучами во всем воспринимаемом человеческим глазом спектральном диапазоне.

Лучи мощных софитов высветили женскую фигуру в длинном, до земли, бело-розовом платье, стоящую на вершине холма отдельно, как маяк, как памятник.

Конечно, на таком расстоянии фигура Вари казалась крошечной, но лучи прожекторов, откидывающие ее тень на клубы густого белоснежного тумана, создаваемого с помощью обычной углекислоты, были видны и с пяти километров.

– Баба… – тихо сказал кто-то из гребцов на ладье Сигурда и громко сглотнул.

Но это и без него уже поняли все.

– Взяли! – скомандовал рулевой гребцам. – Навались!

После чего сам, вместо того чтобы смотреть прямо по курсу, в беспросветный мрак Атлантики, повернулся назад, лицом к рулю, отвернувшись от гребцов.

Впрочем, в его поведении был смысл.

Сигурд, уходя в палубный сарай, забыл приказать спустить парус. И теперь ветер, приходящий из темных океанских далей, давил на него, толкая ладью к берегу, кормой и рулем вперед, совершенно, казалось бы, не замечая усилий гребцов.

Усилия же, надо признать, были те еще: гребцы только макали весла в воду, вкладывая всю силу в движение весел по воздуху. Конечно, грести так было очень неудобно – поменяв мысленно местами водную и воздушную среду и пытаясь при наклоне вперед черпануть как следует по ветру, а погрузив весло в воду, сачкануть, используя сильные мышцы спины исключительно для имитации могучего гребка, – но чего не сделаешь ради собственного блага!

«Возвращающаяся» таким образом «домой» ладья Сигурда стала даже догонять корабль Бьярни, идущий точно на Олений Холм, и причина этого была очевидна: гребцы Бьярни сидели как положено, спинами по направлению движения, и потому не видели стимулирующей гребцов Сигурда картины.

В том же духе двигался и корабль Кальва.

Три силы, действующие на его ладью, – сила ветра, сила, развиваемая гребцами, и реакция руля, жестко закрепленного относительно набегающего потока – сложились сами собой так, что результирующая, легко получаемая элементарным векторным сложением, указывала точно на Олений Холм.

Ладью Кальва несло туда же, куда и всех, но не задом наперед и не естественным образом – бушприт по курсу, – а как бы боком, полулагом.

Кальв, стоящий на баке и правильно оценивающий происходящее, не возражал против такого способа передвижения. Для него главным было – идти «своим путем», чтобы не платить за чужой и не подставляться возможной вполне береговой обороне, – словом, случись что, не попасть под раздачу первым.

С берега все казалось непрофессиональной киносъемкой.

Ладьи уже подходили к кромке прибоя, но не было еще ни остервенелых режиссерских криков в мегафон, ни бестолковой паники среди статистов, ни мелькания посторонних перед камерой, ни визгливого мата исполнительницы главной роли, которую, наступив ей на подол, ассистент режиссера сильно толкнул в лоб ладонью, вводя в тонус…

Не было ни щелчков хлопушкой по голове заснувшего с похмелья звукотехника, ни мельтешения лучей прожекторов – экспериментов пьяных светотехников, забывших, что свет уже был ими же установлен час назад, и затеявших теперь снова «поиграть немного со светом, поискать гамму высвета», в то время когда давно уже пора снимать.

Ощущение фантасмагории, нереальности происходящего усугублялось каким-то вселенским спокойствием, общей умиротворенностью, совершенно неясно откуда взявшейся благодатью, атмосферой радостной, ждущей тишины.

Про ладьи никак нельзя было сказать, что они стремительно подходили к берегу.

Когда до берега осталось полторы длины полета стрелы, гребцы подняли весла и закрепили их вдоль бортов, в то время как остальные члены экипажей спустили паруса.

Все три ладьи были теперь рядом, хотя прибрежный накат вносил здесь свою заметную лепту, то слегка разводя, то сводя, то лениво вращая корабли.

Благодаря береговому освещению было видно, что каждая ладья содержала от сорока до пятидесяти коренастых бородачей в возрасте от двадцати пяти до сорока лет, сгрудившихся в носовой части и безмолвно пяливших глаза на факелы в руках встречающих их женщин.

Ладьи имели, естественно, заметный дифферент на нос.

Прибой, подкатывавший под сильно задравшуюся корму, подбивал ладьи каждым своим гребнем. Ветер, слабо тянувший на берег свежесть просторов Северной Атлантики, лениво давил на мачты и палубные постройки, помогая прибою повернуть ладью относительно глубоко сидящего в воде, перегруженного носа. Накат и ветер не спеша сбивали с курса, ставя судно сначала лагом к прибою, а затем закидывая кормой к берегу, разворачивая ладью задом наперед.

В процессе этого кручения бородачи молча и слаженно переходили с носа на поворачивающуюся к берегу корму, и история повторялась. Иногда же, когда экипаж начинал переход слишком рано, ситуация возвращалась к исходной, и тогда бородачам приходилось возвращаться на бак с полдороги.

От многочисленных факелов на берегу, софитов и иллюминационных пространственно распределенных систем было довольно светло; ладьи, появившиеся из сине-туманной темноты ночного мрака, на фоне звездного неба выглядели черными большими лодками странной формы с шевелящимися над бортами силуэтами людей.

– Ой, девочки, а как они похожи друг на друга!

– Немытые, нестриженые – вот и все сходство.

– Да нет, ну что вы, – как братья!

– Рыжие!

– Не рыжие, а русые! Сама ты рыжая!

– А рожи до чего глупые!

– Не глупые, а добрые.

– Добрые, ну как же: в кольчугах, при ножах!

– Это не нож, а меч!

– Какая разница!

– А та разница, что добрый мужик или злой – это не по мечу судить, а по глазам сразу видно!

– Да ты чего, отсюда глаза видишь, что ли?

– Не вижу. Но я их глаза чувствую. Из них можно веревки вить. Знаю таких. Ленивый шкаф. Крановщиком такой работает, грузчиком, шофером…

– Шофером на асфальтовом катке!

– Или на карьерном самосвале!

– Ага! На лесопилке бревна под пилы подает, когда у тележки цепь слетит, ну или дизель встанет.

– А может и вместо трактора пахать.

– Много не вспашет. Гектаров пять – и все! Беги за самогонкой!

– Такие мужики дома – как приставка к телевизору: пришел и лег снопом, палкой с дивана не сковырнешь. Чинить ничего не починит, в розетку штепселем не попадет, но зато и на сторону гулять не будет: это ж вставать, ботинки надевать… Пиво есть в холодильнике – больше ничего и не нужно. И детей такие любят. Лежит и вслух учебник за третий класс читает – ему-то самому в диковинку!

– А дети по нему ползают, ползают, ползают…

– Ну, если чемпионата, конечно, нет по ящику. А если спорт, то дети – кыш!

– Импотенты они, я поняла.

– Ой, не скажи!

– Сейчас тебе покажут, «импотенты»… Расскажешь утром-то…

– Да посмотрите, бабы, – реальные мужики. Вроде не пьяные даже.

– А ведь одни приплыли-то сюда, без баб. Ни поварихи у них, ни буфетчицы не видать!

– Да голубые потому что!

– Ни-ког-да! Голубого я за версту чую. Они, что хочешь делайте со мной, они не голубые!

– Не голубые, раз с ножами-то! С мечами! С мечами педрилы не бывают. Они ж сюсюкалы! Видали педиков с мечами?

– Нет, я вообще мечей не видала ни в жисть. А разве такие маленькие мечи бывают?

– Ничего себе маленький – с метр!

– А ты «Властелин колец» смотрела?

– Какое там смотрела?! Я день и ночь работаю!

– Да что вы спорите – типичные бандиты!

Женщины разом стихли, думая каждая о своем. Предположение было очень похоже на реальность.

– Вот ужас-то! А их там, на трех-то лодках, ведь больше сотни!

– Да нет же! Коля говорил, они варяги.

– Ну а варяги – это кто?

В этот момент с ладьи Кальва донеслось мычание.

– Коровка…

С ладьи Бьярни послышалось ответное мычание сразу нескольких коров и, похоже, одного быка.

– Они же фермеры!

– А почему это вдруг фермеры?! – возмутилась одна из девиц. – Мне это быдло кулацкое ни к чему!

– А мне – к чему! – возразили ей сразу несколько голосов.

– Да ссохни они, все эти фермеры!

– А что так?

– Да они ж за свои кровные душу вынут. Я в прошлом году связалась с одним с-под Тамбова, картошку привез до столицы. Та соки ж все, скотина, выпил. Не отвалился, гад, пока радикулит его на мне не скрючил. А жадный ж до чего! Да лучше пусть они своих коров дерут, а мы тут ни при чем!

– Конечно, безобразие – вон сколько их!

– А они-то все тебе, Галка, думаешь, достанутся? Ты не беспокойся.

– Это с твоей рожей можно не беспокоиться – и бык не польстится. А вон на Зинку-то нашу двадцать фермеров таких налезут, так замычишь, куда твоя корова!

– Уж Зинка замычит! Зинк, ты ж под паровозом только еще не лежала, скажи?

– Отстань от меня, тварь, – довольно зло отреагировала Зина. – Страхуила чернявая!

– Что-о-о? – удивилась Галка. – Это ты мне?!

Страшный удар с правой мог бы, казалось, сбить Зинке голову с плеч, если бы Галка не остановила движение Зинкиной головы не менее сильным ударом с левой, вторым ударом, прошедшим сразу за первым.

Этот второй удар, с левой, был какой-то липкий, впечатыващий: рука Галки как бы прилипла к голове Зины, заскользила по ней, впилась в прическу, а затем сильно рванула голову вперед и вниз, срывая парик. Согнув Зинку в поясной поклон, Галка слегка качнула бедрами и вмазала ей коленом в лицо. И тут же взвыла от боли: Зинкины зубы впились в ее колено, проникая в плоть едва ли не до кости.

Аверьянов, появившийся из только что материализовавшегося в стороне хронотопа, тут же оценил ситуацию как критическую, выходящую из-под контроля.

Женское сообщество поляризовалось, разделившись на два лагеря яростных болельщиц. Женские вопли взвились к небесам.

С моря донеслись восторженные, восхищенные возгласы викингов и громкое изумленное мычание коров.

Ладьи, скрежеща днищами по гальке, почти одновременно были выставлены на берег прибоем, причем, что забавно, ладью Сигурда вынесло на берег, разумеется, кормой вперед: приказ ярла – закон для экипажа: домой так домой…

Причаливание ладьи Сигурда прошло удачно, хоть и внештатно. Трое, помогая рулевому, успели поднять руль, чтобы не сломать его о берег напирающей с моря массой ладьи. В последний момент им удалось-таки выехать на гальку ахтерштевнем, скребя по камням рудерпостом.

– Что там происходит? – спросил Барда Торхадд, по-прежнему продолжая сидеть, прислоняясь спиной к сараю и глядя вперед, в темнеющее над Атлантикой небо. – Я слышу женские крики. Вижу над океаном отблески огромных костров в небе, на низких поводьях тумана…

– Это не костры! Это какой-то волшебный свет. И факелы… Встань, Торхадд Мельдун, выйди на ют, посмотри! На это стоит посмотреть!

– Лень мне вставать. Будь, Бард, моими глазами. Расскажи.

– Твое предсказание сбылось, Торхадд! Нас встречают валькирии.

– Много?

– Десятки… Нет! Больше сотни!

– Они кричат ругательства?

– Да. Две валькирии подрались из-за нас.

– Мужчин много там?

– Я вижу только одного. Он спешит к дерущимся валькириям, машет, приказывает прекратить драку…

– Это я слышу. Я просил тебя быть моими глазами, Бард, а не ушами.

– Я просто взволнован…

– Не удивительно.

– Они приготовили нам пир – я вижу легкие столы с тончайшими ножками, сделанные не из дерева, а из металла… думаю, серебра… да нет, серебро бы согнулось… И еще из чего-то белого, блестящего, как лед. Тут хватит места на всех – и на них, и на нас… И на ярлов, и на кэрлов, и даже на трэлов!

– Действительно отдельный стол с объедками?

– Нет-нет! Везде невиданные, красивейшие блюда! Невиданные ягоды, огромные, листья свежей зелени, разноцветные кружки2 нарезанных овощей… Не знаю, что это за плоды, но это потрясающе выглядит… Встань, посмотри сам.

– Я ничего не увижу, Бард.

– Почему?

– Мои глаза уже давно смотрят внутрь меня.

– Внутрь тебя?

– В душу.

– Ну, понятно… – Бард запнулся, не зная, что и сказать.

– Там что-то готовят на огне? – спросил Торхадд, принюхиваясь.

– Да! Отдельно жарится мясо. Пятнадцать, нет, двадцать валькирий что-то готовят на удивительных голубых огоньках! А сколько сосудов с напитками стоит на столах, самых разных цветов. Прозрачные и блестящие, искрящиеся кувшины и крынки. И много чар, кувшинов, посуды изо льда – прозрачнейшего, чистейшего льда! Невиданные угощения!.. Не перескажешь! Я и во сне такого не видел, Тархадд!

– Чем они вооружены, валькирии?

– Ничем! У них нет с собой оружия.

– Оружие сложено отдельно?

– Да нет, не видно. Луки, стрелы, щиты, мечи – ничего такого…

– Большие у валькирий крылья?

– У них нет крыльев.

– Как же они летают?

– Они не летают. Две валькирии сейчас кусаются и выдирают волосы друг другу… Одна валькирия у другой сорвала с головы кожу вместе с волосами, с рыжими волосами, но вместо крови у той, у которой сорвали, на голове сразу выросла новая кожа с еще более красивыми черными волосами! Вот чудо! Теперь они царапаются!

– И визжат на разные голоса?

– Нет. Они царапаются молча. Визжат другие валькирии.

– Я слышу. «Мослом в сопелку ей!», «В торца! Нук, по сопатке!»

– Что такое «сопатка», Торхадд?

– Колдовство, заклинания… У нас, в Сизых Фьордах, нет этого слова.

– «В торца по хрюкалу!»

– Это, похоже, совет…

– «Ментовская сиповка!»

– Скрытые знания доступны валькириям, это уж так!

– «Шмач разорви ей!»

– Указывает, как поступить в сложном случае, верно?

– «Буркалы вырви ей, выбей моргалы!»

– Клич боя? На молитву не похоже…

– «Сейчас свои гланды проглотит, зассыха!»

– Да, мастерицы валькирии: так наговорами и сыплют!

– А где же прячутся их мужчины?

– Им негде прятаться, здесь все открыто.

– А за холмом?

– Едва ли, Торхадд. Ведь мы успеем перебить всех женщин, пока мужчины из-за холма добегут сюда!

Женский вой разочарования пронесся над побережьем и стих.

– Какой скорбный звук… Одна из них погибла, Бард?

– Нет. Просто их разняли. А остальные застонали от огорчения. Ведь схватка завершилась, не выявив победившую!

Уже подбегая к дерущимся, Аверьянов увидел, как между схватившимися не на шутку Зиной и Галей вклинился небольшой пес, молодой шарпей. Следом за ним к девочкам подскочила интеллигентного вида женщина лет шестидесяти с небольшим и в одно касание раскидала сцепившихся в разные стороны.

Раздавшийся стон разочарованных болельщиц был столь громок, что докатился, наверное, до моря Баффина на севере и до мыса Канаверал на юге.

Благодарно кивнув миротворщице с собакой, Николай поднял руку, обращаясь ко всем:

– Тише! Тишина! Ша! Чтоб этого больше не было! Предупреждаю: при возникновении хотя бы еще одного конфликта контракт будет расторгнут с обеими дерущимися, ругающимися сторонами: разбираться, кто прав, а кто виноват, будете без меня уже, на Тверской. И второе – что касается ругани. Тут везде поставлены лингвистические маяки. В пределах трех километров вокруг вот этого холма – Оленьего Холма – все понимают друг друга независимо от того, кто на каком языке говорит, понятно?

– Понятно.

– А дальше как? Если четыре километра?

– А дальше надо языки учить! Или брать переводчика.

– И я добавлю от себя… – выступила пожилая дама, взяв шарпея на руки. – Учтите, девочки, я здесь присутствую. И распоясаться никому не дам. Если хоть одна из вас… то я такую сразу, без раздумья. Чуть что – к себе на родину быстрее собственного визга улетишь. Чтоб женщину СССР вы не позорили! И фермеров не обижать мне, все слыхали? Это ростки нового, плоды возрождения России!

– А это все же фермеры? – спросил кто-то из толпы.

– Ага, – кивнул Аверьянов. – Специально собирали. В глухих районах дальнего зарубежья.

Он уже не помнил, что, кому и зачем он врал. За последние часы его биологического времени ему пришлось выплеснуть из себя такое количество лжи во спасение, откровенной брехни и уклончивой полуправды с существенными недоговорками, что голова шла кругом.

– Вы потом поймете, что здесь происходит, – авторитетно сообщила публике пожилая дама. – А пока от вас требуется только одно: не раздражать и не беспокоить. Ведите себя естественно в предложенной ситуации. Верно? – Она повернулась к Аверьянову.

– Верно… – растерянно подтвердил Аверьянов, понятия, надо сказать, не имевший о том, что значит «вести себя естественно в предложенной ситуации». Более того, он плохо представлял себе и обратное: как следует вести себя в предложенной ситуации, чтобы получилось в результате неестественно.

– Вот и товарищ руководитель это подтвердил! – Дама указала на Николая. – Нельзя забывать, что вы всегда и везде, в любой обстановке, представляете нашу страну – СССР и наш советский образ жизни!

– Кто вы? – с удивлением спросил Николай пожилую даму.

– Ивона Стефановна, – представилась дама и, вытащив правую руку из-под брюха шарпея, протянула ее Николаю – не по-женски, подставляя тыльную сторону ладони для поцелуя, а по-мужски, как шофер-дальнобойщик. – Прибамбацкая.

– Аверьянов. Николай Николаевич.

– Ну что, мы начинаем? – деловито осведомилась Ивона Стефановна.

– Простите, я все же не понял, кто вы и как вы сюда попали?

– Моя фамилия Прибамбацкая… А попала я сюда, можно сказать, случайно. Гуляла с собакой… Вот с этим, Рожок зовут. А тут, на Пушкинской, демонстрация. Ну, я и залезла в автобус со всеми.

– В какой автобус?

– Да в этот вот. – Ивона Стефановна кивнула на хронотоп.

– А я вас не заметил…

– Я была в макияже… – хмыкнула Прибамбацкая.

– И собаку я не видел.

– Рожка я несла в сумке. Он не любит ходить ногами.

На краю сознания Аверьянова возникло тревожное ощущение, что дело встало, он слишком заговорился с этой старой селедкой. Кто она, он уже понял, разглядев у нее на лацкане старого, но чистенького пиджачка маленький красный бантик, подколотый значком с портретом Сталина: она без всякой телепортации и хронопереноса жила еще в СССР. Разговор с этой мумией Нефертити следовало срочно обрывать: еще чуть-чуть, и инициатива будет упущена и событийная цепь, начав жить сама по себе, своей собственной жизнью, может пойти вразнос.

– Мы участвуем во всех мероприятиях – вот, вместе с Рожком, – продолжала щебетать пенсионерка, погладив шарпея. – Тем и живем. У вас, кстати, сколько заплатят за эту массовку?

– Сколько наработаешь, – ответила одна из стоящих рядом девиц, продемонстрировав тазом характерное возвратно-поступательное движение.

– Она-то языком все больше, – насмешливо хмыкнула другая девица. – Вишь, с бантом!

– Так тоже можно, языком, – согласилась первая. – Но без микрофона. Потому что под фанеру минет не делают, бабушка…

Аверьянов инстинктивно отпрянул, уходя с ожидаемой директрисы удара, готовый вместе с тем перехватить удар.

Однако удару не суждено было произойти: женский вопль, раздавшийся невдалеке от ладьи Бьярни, огласил Олений Холм и его окрестности; Прибамбацкая отвлеклась на него и пропустила мимо ушей последнюю реплику.

Истошный вопль издала одна из самых юных девиц – Ольга, схваченная сзади в охапку викингом. Толпа на побережье и зрители на бортах причаливших кораблей слегка подались вперед.

Рослый викинг, на полторы головы выше Ольги, обхватил ее сзади, крепко прижал к себе и замер, наклонив голову и погрузив лицо в ее волосы. Это был, видимо, один из кэрлов Бьярни. Спрыгнув в воду с юта, с невидимого со стороны встречающих борта, там, где глубина была по грудь, кэрл прошел вдоль всей ладьи и, появившись довольно внезапно, сгреб Ольгу, стоящую к морю спиной, лицом к Аверьянову и Прибамбацкой.

– Что орешь? Он же ничего с тобой не делает… – сообщили Ольге подружки.

– Он жутко мокрый, холодный, как лягушка, с него течет даже, все платье мне сзади вымочил… – ответила Ольга, продолжая находиться все в тех же совершенно статичных объятиях.

– И что? Что дальше-то?

Со стороны они выглядели странным памятником из двух фигур, из которых одна, меньшая, была говорящей.

– Да ты скажи ему, чтоб отпустил!

– Чего он тебя держит-то?

– Он меня нюхает, девочки…

– Чего-о-о-о?

– Нюхает! Он мои волосы нюхает…

– Нюхает? – Весь девичник на берегу вдруг пришел в какое-то необъяснимое волнение.

– Он ее нюхает!

– Смотри, а она как вкопанная!

– Стоит, не шелохнется!

– А он ее нюхает!

– А как? Как он тебя нюхает?!

– Ой, девочки, он меня так нюхает, так нюхает… ну, просто ужас!

– Что ужас-то?!

– Ужас как хорошо!

– Чего хорошего?

– Не знаю. Просто меня никогда раньше так не нюхали…

– А чем надушилась-то?

– Ничем, клянусь! Лак для волос.

– Какой?!

– Отечественный. «Прелесть»!

– И он его нюхает?

– Ага. Нюхает! Ну, и меня заодно…

Ольга внезапно расхохоталась, на грани с криком-стоном, истерично.

– Что?! Что?! Что еще? – понеслось со всех сторон.

– Он носом мне в шею, под ухо полез… Ай, щекотно – ужас как!!!

«Пора, – решил Аверьянов. – Пора официально банкет открыть!»

Оглянувшись и найдя старших, назначенных им руководить процедурой встречи, – Варю, Машу и Люду, – Аверьянов кивнул: начинайте.

Повернувшись к ладьям, Коля сделал призывный жест, но, вспомнив, что они находятся в самом центре зоны уверенного приема лингвистических маяков, скомандовал:

– Слезайте, мужики… Картина Репина «Приплыли»!

Глядя, как нерешительно, скованно, нерасторопно викинги спрыгивали на берег и, сделав несколько шагов, останавливались как вкопанные, Аверьянов подумал, что для них ситуация так же непривычна, как и для него.

Стрелять, уклоняться, скатываться кувырком, а не слезать, не идти-шагать, а ползти по-пластунски, передвигаться перебежками на корточках от укрытия до укрытия…

Уклоняться от ран и сеять смерть.

Создавать угрозы и маневрировать под прикрытием…

Они все просто разучились жить.

Все простые события, радости земные, непосредственные действия окружающих, направленные им во благо, все, что для обычных людей есть добро, воспринималось ими как приманка в какой-то очередной, новой, неизвестной им, а потому особенно опасной ловушке.

Две толпы – прибывшая и встречающая, женщины и мужчины стояли напротив друг друга, разделенные трех-четырехметровой полосой гальки.

Стремясь избежать очередной паузы, Николай толкнул под локоть Варю: начинай, – указав ей взглядом на Кальва, единственного ярла, вышедшего вместе со своим экипажем и вставшим теперь впереди своей дружины, спокойно глядя на пестрые ряды встречающих их нарядных девочек.

Кивнув в ответ, Варя вышла вперед и подошла к ярлу с подносом, на котором стояла внушительных размеров хрустальная, запотевшая от ледяной водки чарка – граммов на двести, и рядом, на тарелочке с голубой каемочкой, – упругий изумрудный малосольный огурец. Рядом с Варей выступали ассистентки – одна с хлебом-солью на рушнике, вторая – с черпаком холодного кваса – запивать, если потребуется.

Услышав тихий и короткий шорох гальки, Аверьянов кинул взгляд налево и увидел Бьярни, спрыгнувшего с бака своей ладьи.

На Оленьем Холме включили музыку – высококачественная техника, предназначенная для дискотек на открытом воздухе, выдала вступительные аккорды известнейшей цыганской «Величальной».

Профессионального оркестра Аверьянов «нарисовать» не успел, приходилось выкручиваться режимом караоке. Варя обладала от природы голосом чистым, громким и глубоким.

Над побережьем ночной Атлантики медленно поплыли прочувствованные, идущие, казалось, из самых глубин души, слова:

Тут же, с другого конца встречающей толпы, от ладьи Бьярни, понеслись голоса Маши с ассистентками:

Долгая пауза, секунды на две, повисла над побережьем, а затем женский хор в двести, примерно, голосов дружно грянул, зажигая даже прибрежные мокрые валуны:

Удержаться не было сил, и Кальв, разумеется, залпом хватил двухсотграммовый стопарь.

Ледяная «смирновка» совершенно не напоминала по вкусу и крепости ни старый мед, ни тем более мифическое молоко козы Гейдрун, о котором хоть все и говорили, но которым никто, за исключением прописанных в Валгалле погибших героев, не баловался.

«Смирновка» обожгла пищевод, заполнила теплом желудок, а затем выступила на лбу ярла крупным холодным потом и ледяными, отграненными слезами на глазах.

– О-о-о-о!

Кальв уперся в Варю странным, трудно описуемым взглядом – как бритый ежик на пельмени, – пытаясь как будто что-то понять, уцепить умом главное.

– Закуси! Огурцом закуси!

– Ам? – спросил Кальв, не будучи в силах произнести ни единого слова.

– Хрум-хрум, батюшка! – подтвердила Варвара. – Варя меня зовут. Можно – Варюха…

Было понятно без слов, что Кальв никогда не видал огурцов и понятия не имел, что это такое, но смелость викинга оказалась сильнее его невежества.

Сожрав огурец в два укуса, Кальв встряхнул головой, а затем склонил перед Варей голову:

– Здравствуй, валькирия… Варюха! – и, обведя все тем же странным взглядом всех окружающих, добавил, указывая на опустошенную чарку: – Сумерки богов!

– Конечно, на пустой желудок – сразу двести ахнул! – сочувственно вздохнула одна из девиц.

– Нумудак, – кивнул, соглашаясь, Кальв.

Сигурд старался отвлечь свои мысли подальше от того, чем ему приходилось заниматься в полном одиночестве. Вяленое мясо с каждым днем портилось все сильнее; запах тухлятины становился порой настолько резким, что впору было выйти и стравить за борт, но ярл Сигурд знал, что тухлое мясо не может убить, наоборот, оно лучше впитывается в тело – не случайно же медведи никогда не едят свежатины, а всегда прячут еще теплую убоинку куда-нибудь в укромное место, к которому приходят лакомиться неделей – десятью днями позже.

Медведь – животное умное, и Сигурд, давясь вяленой тухлятиной, представлял себя именно этим зверем, чтобы подавить глупое отвращение своего организма к полезной для жизни еде.

Впрочем, самовнушение требовалось ему лишь на первом этапе ужина, а затем появлялись какие-то странные фантазии, в которых он иногда, например, летал в небе свободной, легко парящей в свежем ветре птицей…

Конкретнее – летал стервятником. И всюду выискивал падаль.

В тех же фантазиях, возникавших от передозировки токсинов в крови, приходилось ему и нырять в морские глубины. Плывя, скользя в придонных течениях, среди загадочных, беспросветных, но хрустально чистых вод ледяных глубин, Сигурд становился камбалой и, рыская по дну, высматривал среди холмов нежнейшего ила тушку моржа, например, недоеденную акулой и состоящую порой из настолько разложившихся тканей, что при локальном возмущении придонной стратифицированной среды не сгнившие до конца мясные волокна начинали струиться и волноваться среди костей трупа, как странные водоросли.

Чаще же до таких кошмаров дело не доходило.

Ярл Сигурд и в бреду оставался на бренной земле в качестве ошакалившегося от голода полярного волка и, лежа среди тухломороженых тушек недоеденной семьи леммингов и пучков сизых лишайников, тихо скулил, ожидая прихода инеистых великанов.

На сей раз Сигурд чувствовал, что ужин достал его крепче обычного. Он знал, что находится на борту ладьи, в открытом океане, среди волн и звезд.

Но волны не шипели едва различимым шепотом вразнобой, а хором грохотали регулярным прибоем. Команд рулевого гребцам как будто и не было. Не было и дружных аханий гребцов, скрипа весел, стона с трудом поворачиваемого руля, едва различимого свистящего шипения ветра в такелаже – не было! Ничего этого не было.

Зато отчетливо слышались громкие женские голоса, пьяные мужские крики и очень странная, громкая, но весьма благозвучная музыка.

Чутким, еще уцелевшим участком разума Сигурд осознал, что дело крепко пахнет либо инеистыми великанами – на сей раз на полном серьезе, – либо тяжелыми глюками пестрого типа, перемежающимися бурной рвотой, неудержимой, до зеленой пены из носа.

Он знал, что никто не придет сюда к нему, в сарай, подчиняясь его же строжайшему запрету беспокоить во время сна и приема пищи. В данном случае эта гарантия одиночества скорее пугала Сигурда, чем радовала.

Особенно он испугался, когда ему померещилось, что где-то совсем рядом голосом Кальва был задан странный вопрос:

– Варюха? Р-р-раз под помидорчик, а?

Сигурд не знал, что надо сварить, чтобы вышла «варюха», и почему эту «варюху» нужно быстро спрятать от других под некий «помидорчик»…

Ощущая, что светоч его разума начал гаснуть, сильно чадя и распространяя запах тухлого мяса, Сигурд решил выйти на свежий воздух, прервав, а может, даже и кончив свой ужин.

– А вот и я!

То, что Сигурд увидел, оказавшись на палубе брошенной экипажем ладьи, повергло его в ужас: самые худшие его опасения оправдались – причем одновременно, все вместе!

Они на берегу! Приказ нарушен быть не мог, так, значит, все они погибли – это Валгалла! И свет! Волшебный свет! Свет всех цветов радуги! Лучи бьют с неба, разлетаются на крутящихся, бликующих шарах, как на воде при ярком солнце! Смотреть нет сил – ослепнешь! И это среди ночи! А музыка?! Звуки! Какие громкие, уверенные в себе инструменты рождают такие мелодии!

И этот пир, пир без границ! Пир такой, о котором и в сагах-то не услышишь! А какие женщины снуют, угощая его гребцов, его дружину, его личных охранников! О-о-о, рыжебородый Тор! И вам, богам, едва ли приходилось пировать с такими бабами!

А самое страшное, вот оно – ударило, как откровение, как доказательство, с которым не поспоришь: все за столом равны, и ярлы, и кэрлы, и трэлы! Нет больше малых, мелких. Нет больших, великих! В Валгалле все равны.

Это видно по поведению, по тому, как относятся к мужчинам эти бескрылые прекрасные валькирии, по тому, как нагло теперь ведут себя трэлы, хватающие прямо со столов еще не тронутые большими людьми куски. Как нагло пьют они из ледяных бокалов необычайные, прозрачно-разноцветные меды!

Да, в глубине души Сигурда и раньше мелькала догадка, что люди равны и только силы Темного Мира Нифльхейм посеяли зерна неравенства, чтобы облегчить жизнь наиболее достойным, таким как Сигурд…

Ну что ж? Что остается? Шагнуть навстречу неизведанному…

Он перелез через брус-поручень и спрыгнул с бака на гальку.

Его появление не прошло незамеченным. Варя с двумя ассистентками и неизменным подносом подплыла к нему:

Сигурд подозрительно огляделся.

Никакого «варяга» рядом с ним не было. Тем более разбитного.

Не было заодно и других варягов, не было ни смелого варяга, ни умелого, ни тем паче доброго.

У кромки прибоя был только он сам, скрюченный невзгодами и преисполненный недоброй подозрительностью ярл средней руки.

– Сама хлебни! – сказал Сигурд, кивнув на чарку. – Небось отравлено?

В голове его вдруг шевельнулась мысль, что в царстве мертвых не стоит беспокоиться по поводу доброкачественности принимаемых в пищу продуктов, что верно вдвойне, если учесть, что ранее, в мире живых, это тебя вообще, можно сказать, не волновало.

Сигурд знал, что его языком давно уже управляет не разум, не чувство, не вера, а характер, тяжелый характер, столь часто заставляющий страдать в первую очередь его самого.

– Отхлебни, Варюха, – посоветовал Бьярни, разливавший в компании девиц с Маяковки «Чинзано» по весьма вместительным чаркам, припасенным дальновидными свадебными водилами сначала для утренней деревенской опохмелки посредством нечищеного свекольно-рвотного самогона пополам с мутно-огуречным бочковым рассолом, а чуть позднее, видно, и для бани – но это лишь для тех, кто выживет.

Кивнув в ответ, Варя демонстративно пригубила.

– Видал, миндал?

Не вполне поняв реплику валькирии, Сигурд степенно провел рукой по бороде. Не прикасаясь к чарке, он подчеркнуто равнодушно заметил:

– Яд мог осесть на дно.

– Конечно, – с готовностью согласилась Варя и, опрокинув чарку до дна, запила квасом из черпака, взятого у ассистентки. – Все! – Отдав ассистентке посуду, Варя приподняла пустой металлический поднос и отбарабанила на нем, как на бубне, короткую дробь: – Финита ля комедия!

Неистовая ярость вдруг охватила Сигурда; грудь его стала тяжело вздыматься от справедливого негодования, быстро переходящего в безрассудное бешенство.

– Да не дыши ты на меня перегноем, – примиряюще заметила Варя. – Кто не успел, тот опоздал…

– Ш-ш-што-о-о?! – От гнева Сигурд покраснел, а затем стал пунцовым.

– Кто первый встал, того и тапочки, – пояснила Варя. – Морской закон. Пошли к ребятам, девочки! – махнула она ассистенткам. – Мы ведь не патронажные сестры ему, правильно?

– Иди, Сигурд! К нам иди! Тебе уже налили, говноед! – позвал Кальв.

Пир только еще набирал мощь и силу.

За сборными столами, используемыми а-ля фуршет из-за нехватки мебели для сидения, да и просто вокруг скатертей, постеленных на землю, лились пока еще только нескончаемые душеприятные беседы.

– Я сразу поняла, Хросскель Годинович, что вы хитрый человек. – Ивона Стефановна, пристроившись полулежа на непонятно откуда взявшемся пледе прямо на земле, возле одной из импровизированных скатертей-самобранок, приподняла пластмассовый фужер, удачно имитировавший хрусталь.

– Я? – удивился Годинович. – Почему я хитрый?

– Потому что вы упорно уклоняетесь от ясного изложения своей политической позиции. Ведь это на редкость странно, что вы, с вашим, без сомнения, глубочайшим гуманитарным образованием, утверждаете, что никогда не слышали про Сталина! В это абсолютно не верится. Я понимаю, конечно, что в вашем отрицании самого факта существования Сталина присутствует элемент позы или, как это модно сейчас говорить, «позиционирования», – да, ну конечно… Но не настолько же! Я также понимаю, что если сейчас, как мы тут выяснили, с помощью нашего Аверьянова Николая Николаевича, 985 год от рождества Христова и Сталин еще не родился, то, разумеется, вам легко пытаться убедить меня, что вам, поколению конца девятисотых, эта фамилия уже ничего не говорит… или еще ничего не говорит, как вы утверждаете… – Аристократические пальцы Ивоны Стефановны поставили бокал на скатерть и тут же погрузились в складки кожи шарпея Рожка, дремавшего у него под боком.

– Послушай… – попытался что-то сказать Годинович.

– Нет, это вы послушайте, – отрицательно покачала головой Прибамбацкая. – Мы с вами просто обречены понимать друг друга…

– Почему?! – удивился и испугался Хросскель Годинович. – Почему мы обречены?

– Потому что разумные люди были всегда. И были везде. Так вот и Сталин, он тоже везде и всегда. Вождь. Отец народов! У него не было любимцев, ему все равно было, кто ты – министр, врач, генерал или рыбак, металлург или секретарь обкома! Незаменимых нет! Порядок был! Взял страну от сохи, оставил страну атомную! Хозяин! – Оставив складки кожи Рожка, ее рука сделала широкий жест, охватывающий весь мир, включая Млечный Путь, застывший над их головами. – Хозяин всего!

– У Сталина был восьминогий конь? – поинтересовался, зевая, лежащий неподалеку Регнвальд, рулевой ладьи Сигурда.

– Почему у него должен был быть такой конь? – удивилась Ивона Стефановна.

– Потому что хозяин всего – Oдин, у которого восьминогий конь Слейпнир. Раз Сталин – хозяин, то это то же самое, что по-нашему Один. Ну, значит, на восьми ногах у него конь.

– Сталин – один, а не o2дин, другого такого нет и не будет… А по коням я, честно говоря, не знаток… У Сталина был Буденный, Семен Михайлович, вот тот как раз…

– Был о восьми ногах?! – догадался Регнвальд.

– Да нет, – скривилась Прибамбацкая. – Специалист по лошадям…

Девушка, лежащая рядом с Регнвальдом, вдруг оживилась:

– У моего папы конь о восьми ногах! Вот, смотрите!

Покопавшись в косметичке, она извлекла потрепанную фотографию, изображавшую пожилую пару, стоящую на фоне покосившегося дома в компании восьминогого жеребенка и шестиногого пса с двумя загнутыми веселыми крючками мохнатыми хвостами, растущими из одной общей точки.

– Вот! Это мои папа, мама, Восьмикопытец и Дружок. Я всегда этот снимок ментам показываю, чтобы разжалобить.

– Ты дочь Oдина?! – Регнвальд был потрясен. – Женя, Женечка, ты что, сестра Тора? И молчала?!

– Нет, что ты! – отмахнулась, смеясь, Женя. – Какой там Тор! У меня вообще братьев нет. У нас деревня в семнадцати верстах от Чернобыля, прямо по розе ветров. Я эту карточку ментам как будто нечаянно показываю, они меня сразу отпускают…

– Взял страну от сохи, оставил страну атомную! – повторила Прибамбацкая, никогда, видно, особо не прислушивавшаяся к чужим речам…

– У нас – порядок во всем! У нас очень строгие законы! – кивнул Кьярваль, явно красуясь перед Верой. – Свирепые законы.

– Но еще страшнее оказаться вне закона, – подхватил его мысль Вермунд, подмигивая Соне.

– А как это – «вне закона»?

– А это когда тебя изгоняют из общины и каждый, кто тебя встретит, может тебя убить и обязан убить!

– Замечательно! – сказала Даша. – Чем же нужно отличиться, чтобы залететь под вашу вышку?

– Под какую «вышку»? – не понял Кьярваль.

– Чтоб оказаться вне закона? – пояснила Вера.

– Ну, например, вне закона объявляют за изнасилование свободной женщины, – сказал Вермунд первое, что на ум пришло.

– Круто! – уважительно покачала головой Соня. – Вот это круто!

– Но речь шла о свободной женщине, вдове ярла например. О женщине, имеющей все и ни у кого ничего не берущей…

– А какие еще-то бывают женщины? Ты на кого намекаешь?

– Не намекаю, а говорю то, что есть. За изнасилование женщины из кэрлов изгоняют всего на три года…

– Это почему так?

– Кэрлы зависят от ярлов. Они покупают у них на время землю, ладью, то, что им надо… Они не совсем свободные люди.

– Они арендаторы, понятно, – кивнула Даша.

– А если рабыню кто трахнет без спросу? – поинтересовалась Вера.

– Три марки заплатишь – и все дела, – пожал плечами Кьярваль.

– Да марок нет уже давно. Сейчас же евро, ты че, совсем того?

– Не знаю евро, – уперся Кьярваль. – Три марки, по закону.

– Не помнишь, сколько это – три DM? – спросила Даша Веру как самую старшую, двадцатипятилетнюю хранительницу древних традиций Тверской.

– Да где-то бакса полтора было. Ну, в общем, порошок…

– Фига себе – полтора бакса – сорок рублей!.. – возмутилась Соня. – Разлетелись: на два пакета молока не хватит!

– Да успокойся! – одернула Соню Даша. – Ведь ты же слышала, тут речь идет об изнасиловании…

– За сорок-то рублей? Да ты смеешься! Да это на трамвае раз туда-сюда проехать! И за эти слезы я, думаешь, позволю себя изнасиловать?! На-к, покачайся на лиане: вот, гляди, – вот так вот! Наоборот, насилие дороже. Что, скажешь, – нет? Всегда с надбавкой, хоть ты мент, хоть фээсбэшник, я сразу говорю, а если связывать – то вдвое!.. Ну что, не так? А ты сама-то – ну если там с кнутом, с наручниками к тебе, а?! Ты что?! Чего?! За сороковник? Да пусть ты инвалид, блин, ветеран, Герой Советского Союза, вот хрен ты изнасилуешь меня за два кило картошки! И не надейся. Мне все равно – Иван Сусанин, Минин и Пожарский… Групповуха, связывание – всегда дороже, всегда по особой таксе! Ну, как договоришься!

– Тише, тише, тише… – зашипели на Соню Даша и Вера. – Никто тебя насиловать не собирается… Вон, смотри, ребята сидят, уже глазами от ужаса хлопают…

– Сначала платят пусть, а потом уже хлопают…

– Перепила…

– А пусть и перепила! – Неожиданно Соня ударилась в слезы. – Что ж мне, от счастья и выпить раз в жизни нельзя, что ли?

Кьярваль, с округленными от удивления глазами, незаметно поманил к себе пальцем Веру. Вера склонилась к нему:

– Ну что?

– Соня рабыня? – еле слышно прошептал ей в ухо Кьярваль.

– С чего ты взял?! – удивилась Вера. – Она свободная. Как ветер!

– Из кэрлов?

– Нет, конечно. У нее свой дом есть. Сад. Хозяйство. На родине.

– Не понимаю… – прошептал Кьярваль.

– Да здесь маяки лингвистические, переводчики… Плохо работают…

– Но я прекрасно понимаю все слова. И даже когда говорится одно, а подразумевается другое…

– Это конечно! – согласилась Вера. – Слова они прекрасно переводят, – кивнула она, борясь с подступающими к горлу спазмами. – А чувства – ни фига!

Через минуту Кьярваль и Вермунд уже суетились, пытаясь успокоить трех рыдающих навзрыд девиц:

– Ну что вы, что вы!

– Хватит, успокойтесь…

– Никто не станет вас насиловать…

– И пальцем не коснется…

Но ничего не помогало до тех пор, пока Кьярваль не нашел спасительный ход:

– Давай и мы нажремся? Так же, как они?!

– Да можно и похлеще! – подхватил Вермунд. – Лично я – за!

– Не смейте пить! – сразу очнулись девицы, возвращаясь к действительности.

– Действительно, не надо вам больше пить, ребята!

– И так уже хороши вы, мальчики!

– Мы? – хором удивились викинги.

– А кто здесь первый стал про изнасилование? Мы, что ли?

Все шло как по маслу. Впервые за много последних ушедших часов биологического времени Коля испытывал чувство раскрепощающего облегчения.

Сидя у отдельного костра с Бьярни и тремя его телохранителями, Николай ощущал, что настала пора немного расправить плечи, расслабиться.

Основной прием, которым решалась эта невыполнимая задача – обеспечение бескровной, мирной высадки викингов на побережье, – оказался, похоже, удачным. Удача таилась в его простоте, в детской наивности.

Викинги сюда плыли, чтобы найти здесь новую, лучшую жизнь.

Лучшую жизнь, а вовсе не войну. Война дает возможность быстрого обогащения, да, но война не может служить основой полноценной жизни на многие годы, и тем более для многих следующих друг за другом поколений.

Кроме того, война убивает всех: и побежденных, и победителей. Она не созидательна, а значит, и не конструктивна. И викинги успели, конечно, если и не понять это, то прочувствовать: все побережье Европы к концу девятисотых было уже многократно граблено-переграблено и плотно забито-заселено таким людом, от которого ничего хорошего незваным гостям с моря ждать не приходилось.

Поэтому и рванули за тридевять земель, за дальний горизонт.

Действительно, ну не романтика же заставляла молодых мужиков бросать семьи, родные места и идти навстречу неласковой приполярной судьбе? Идти на ладьях, по сути, на здоровых лодках, по серым от холода водам Атлантики? Температура воды – минус три, морская при нуле не замерзает. Падение за борт – десять минут – и свободен. Тебя не спасешь. Не отогреешь.

Нет! Их не романтика влекла. Нужда и безысходка.

А местные? У тех были свои проблемы.

Голодно, холодно – тут без вопросов. Ни скотоводства – олени не в счет, это только прелюдия к скотоводству, – ни земледелия. Охота. Главное – охота. Приход высшей по степени развития цивилизации обещал скрилингам начало более-менее сытой жизни.

Жизни, основанной на труде, а не на капризах-сюрпризах нереста лососевых, состояния подножного корма для их полудиких оленьих стад, удач в опасном китобойном деле.

А чего стоят эти бесконечные переделы охотничьих угодий между соседними племенами – заклятыми друзьями и бескорыстными врагами?

В одной команде с викингами выжить проще – тут что посеешь, то и пожнешь.

Да, для охоты скрилингам едва хватало земли и без варягов. Но это касалось именно охотничьих угодий – пространства для охоты! Только для охоты.

Для земледелия же и для скотоводства, базирующегося на земледелии, – немереный простор. Тут викинги были как нельзя более кстати.

Полудикие стада оленей гонять по чахлой тундре – это пустяк.

Жизнь изменят коровы, бизоны, скотные дворы, птицефермы. Целенаправленная заготовка кормов на зиму. Молоко и весь ряд молочных продуктов. Ведь молоко скрилинги попробовали впервые, только познакомившись с викингами, как указывают старые скандинавские саги, – да так ведь и было на самом деле: войдите в точку со штрих-кодом 1—73—021—22(274) – 12–24—16 – убедитесь сами!

И транспорт. Тут скрилингам грозил вообще революционный переворот. Лошадей привезли в Америку именно викинги – исторический факт. Потом, еще раз, вторично, их привезет Эрнан Фернандо Кортес, но это случится попозже, весной 1519 года, и гораздо южнее – Карибы.

Викинги были желанны, они несли новое качество жизни. И себе самим, и скрилингам.

Но ни те ни другие не успевали осознать неисчислимые плюсы открывшихся возможностей, перспективность возникающего симбиоза.

Нет!

В головах и у тех и у других была пропечатана совсем другая логика, идущая от предшествующих поколений. «Либо мое, либо ничье», «Все, кто не мы, смертельно опасны для нас» – основные постулаты этой житейской мудрости.

Перешибить эту мудрость могла только практика, успех сотрудничества, дружбы, но до этого дело никогда не доходило. Случайно «пробегала кошка», всегда успевала, и тут же реки крови смывали едва проглянувшее лучшее во рвы с лежащими вповалку трупами бойцов обеих сторон.

Особенно опасен в этом плане был первый момент, момент высадки, момент знакомства.

Но вроде он идет пока успешно, тьфу-тьфу-тьфу! И викинги предстанут перед скрилингами не захватчиками, не завоевателями, а продвинутыми людьми, владеющими Hight Tech’ом – универсальным пищегенератором «Му-у-у-у» и скоростным вседорожником повышенной проходимости «Иго-го»…

– Что-то ярл Аверьяни призадумался? – заметил Кальв. – Где летает твоя мысль, Кольскегг?

– Не Кольскегг, а просто Коль. Да думаю, как жить дальше.

– Ты пришел к нам из Брейдаблика, о чем тебе размышлять? Для тебя все пустяки.

– Откуда я пришел, не понял? Я же говорил тебе: я – из будущего. Может быть, даже твой дальний потомок.

– Нет, ты пришел с неба, Коль! Тебя послал нам Бальдр, второй сын Одина, бог добра и счастья. Он живет в чертоге, который зовется Брейдаблик, это знают все.

– Ну, пусть так. Не суть важно! – махнул рукой Аверьянов. – Брейдаблик – звучит неплохо. От слова «брейд» – «бредовый рейд» – сокращение.

– За твоего повелителя, Бальдра! – Кальв поднял трехсотграммовую чарку.

– С радостью! – подтвердил тост Коля, но лишь пригубил, пояснив: – За начальство по полной нельзя, оно наглеет. Я вообще стараюсь от начальства, от богов, быть подальше. Не мозолю глаза им. Даже забыл, кого там как зовут и кто по какому ведомству. Но ты-то пей, конечно, за Бальдра, к тебе это не относится! – успокоил он Кальва. – Ты ведь в другом департаменте…

– Да, мой покровитель Тюр, однорукий бог победы…

– Однорукий бог победы… – повторил Коля. – Да, что-то в этом есть…

– Богов вообще понять очень сложно, – согласился Кальв. – Вот, например, Видар – бог несчастья, всегда ходит с огромным кожаным башмаком… Почему?

– Почему? – удивился Аверьянов.

– Не знаю, – пожал плечами Кальв. – Он такой вот, вот и все… Да, кстати, твоего повелителя, Бальдра, – бога добра и счастья, убил Хед – слепой бог…

– Это как раз понятно. Бога добра и счастья может убить только слепой. Или безумный…

– Так, Коль, так…

– Это недавно случилось – Бальдра убили?

– Да нет, давно. Потому-то и нет добра, нет счастья…

– Ничего не понимаю! А как же он меня сюда послал, если он убит?

– Смерть – не повод для бездействия. Они же боги. Не люди. Нам их не понять. Он сам-то что говорил по этому поводу, когда тебя сюда посылал?

– А я его и не видел в тот день! – открестился Аверьянов, ничуть не лукавя. – Мне, скажем так, другие, третьи лица это задание в качестве хомута повесили на шею. Обеспечить вам высадку… Ну, то есть поддержать вас, встретить достойно… Впрочем, я об этом не жалею. Занятные вы ребята, с вами не соскучишься.

– О-о-о! – приосанился Кальв. – За нас!

– За вас с радостью! – поднял Коля свою стопку.

Опрокинув стакан «смирновки» и закусив сразу пригоршней маринованных корнишонов, Кальв с гордостью погладил себе густую рыжую бороду, вытирая заодно и руку, мокрую от маринада.

– Ты увидишь, что будет завтра, когда дружины наточат мечи и рассыплются десятками по равнине, от побережья до дальних синих гор…

– Ой-ой-ой, вот этого не надо! – Коля даже взял Кальва за предплечье, чтобы привлечь внимание. – Ни Тору, ни Oдину эти дела по душе не придутся. Точно, поверь! Если нужно ребят привести в тонус и заодно выпустить пар, есть способ получше. Футбол. Знаешь?

– Нет.

– Замечательная игра. Смотри: две команды, две дружины. По десять человек. И у тех и у других есть ворота, которые они охраняют. Мы охраняем свои ворота от вас, а вы свои – от нас. Это понятно?

– Чего же проще? – пожал плечами Кальв.

– Второй момент. Мы хотим не только защитить свои ворота, но и забить в чужие, да? Поэтому и вы, и мы берем в свои дружины, принимаем одиннадцатого человека, вратаря, который стережет наши ворота… Твой вратарь охраняет твои ворота, мой вратарь – мои. А остальные десять дружинников иногда нападают на чужие ворота, а иногда обороняют свои – в зависимости от ситуации, от действий противника.

– А чем они воют друг с другом? – вмешался в разговор, заинтересовавшись, один из телохранителей Кальва и тут же осекся, получив гневный взгляд ярла.

– Чем воюют-то, Коль? – спокойно повторил вопрос Кальв, словно реплики дружинника и не было.

– Им на всех судья в начале игры дает один-единственный мяч…

– Один?! – переспросил Кальв.

– Один.

– На всех?

– На всех. На двадцать человек!

– Значит, за него нужно бороться?!

– Точно!

Наступила пауза. Каждый услышавший первый раз об этой божественной игре размышлял, представляя себе ее ход. Фантазия сделала свое дело, и одобрительные реплики посыпались со всех сторон. Аверьянова слушали многие, сидевшие неподалеку.

– Вот игра-то! Всем играм игра!

– Чего?!

– Не слышал, что ли: две дружины по десять воинов, им дают один меч – чтоб прорваться к воротам противника и забить вратаря.

– Да я и без меча вратаря убью, я знаю способ…

– Нет, без меча нельзя, не по правилам!

– Вы не поняли! – поднял руку Николай, пытаясь остановить восторги и прения. – Не меч, а мяч!

Но его не слушали.

– Ты понял, да? Тот встал в воротах. Ты – на него! Он – от тебя! А ворота-то не бросишь! Тебя их сторожить поставили! Только ты приладился ему, стражнику ворот, вделать – ну хоть бы руку-то отрубить, для разогрева, чтоб разговор завязался, – а тут сзади у тебя вдруг меч – хвать! Дерг! Вырвали из рук! И с ним к твоим воротам побежали!

– Да! Игра! В футбол играют настоящие мужчины?! Да, Коль?

Что-либо объяснить этой уже порядком окосевшей публике было безнадежно.

– Трус не играет в футбол! – согласился Аверьянов и решил все разъяснения отложить на более подходящее время.

Нагрузив огромную корзину провизией и выпивкой, Бард не без помощи двух девиц, Капочки и Кумочки, забрался на борт своей ладьи. Он был уверен, что Торхадд Мельдун, сын Вулкана, все так же сидит, прислонившись к сараю и глядя задумчиво в небо над осенней Атлантикой.

Забравшись на борт, Бард поставил на палубу-днище корзину, после чего свесился по пояс, протягивая девушкам руки:

– Хватайтесь, девочки. Учителя вам своего покажу.

– А чего он здесь делает?

– Дичает, – ответил Бард, вытягивая сразу и Капочку, и Кумочку. – Он нелюдим. Но ему никто и не нужен. Он один стоит сотни.

Действительно, Торхадд Мельдун сидел именно там, где и предполагал Бард. Глаза его были прикрыты, сон сморил шкипера, привыкшего дремать в любых условиях.

Бард осторожно поставил корзину с провизией между широко раскинутых, полусогнутых ног старика.

– Торхадд! – сказал Бард, положив руки на плечи Капочки и Кумочки. – Мы открыли такую землю! Ты не поверишь! Ты ахнешь, когда рассветет! Ну, просто тут Винланд такой – закачаешься! Тут горы! Леса! Да какие! Дремучие! Реки! Чистейшие! Дичи – немерено! – Обнимая девиц, Бард привлек их к себе.

– И откуда ты все это знаешь? – удивилась Капочка. – Ты ж час назад сюда приплыл?!

– Воображение, девочка, – ответил Бард, сочно целуя ее в щеку. – Фантазия поэта! И тебя тоже! – Бард чмокнул Кумочку. – Чтобы мне, бедному певцу, от Капочки одной не окриветь… Вставай, Торхадд! Выпьем! Как там у вас, у валькирий? Выпьем за варяга, парня разбитного… Торхадд Мельдун! Сын Вулкана!

– А ты знаешь… – Сбросив с плеча руку Барда, Капочка нагнулась к сидящему старику и осторожно приложила руку к его шее, щупая артерию, а затем решительно приподняла старику веко и тут же отпустила. – Умер твой дедушка…

Особо сильный накат приподнял и накренил бак ладьи, и тут же, словно подтверждая слова Капочки, старый шкипер завалился набок, неестественно вывернув руку.

– Торхадд! – Бард схватил старика за запястье и тут же отпустил – ледяное. Он даже успел уже остыть. – Пойдемте, девочки. Сейчас мы его похороним по-царски!

– Корзинку возьми.

– Нет-нет, пусть остается!

Спрыгнув на гальку, Бард оглядел посадку на гальку ахтерштевня. Еще полчаса назад ему одному было бы не под силу отправить корабль в плавание. Но их уже было трое, и прилив как раз подогнал дополнительную «помощь», подняв уровень воды вдоль побережья на локоть с небольшим.

Помогло, конечно, и то, что ладья Сигурда была единственным не зачаленным как следует кораблем.

– А ну, навалимся, девочки!

– А вот не идет… Взяли! – скомандовала Капочка.

– А вот, дубинушка, ухнем! – подхватила Кумочка.

Очень длинная волна, внезапно прикатившая со стороны тьмы, пришедшей, как уже говорилось, со Средиземного моря, вдруг захлестнула всех троих выше колен и, убегая назад, властно поволокла на себе ладью…

– У нас так хоронят только вождей и конунгов, – пояснил Бард. – Тело вместе с его добром кладут на корабль, а потом сжигают или хоронят. Тогда корабль вместе с покойным отправится прямо в Асгард, обитель богов. Сжечь, закопать Сигурд не даст… – Бард опасливо оглянулся в сторону пирующих на Оленьем Холме. – Пускай плывет. В Асгард!

Сигурд не заметил исчезновения корабля: его крепко взяла в оборот Ивона Стефановна Прибамбацкая, сманив к своему костру сразу после того, как Хросскель Годинович слинял, не вынеся даже не столько различия в их политических взглядах, сколько саму манеру Прибамбацкой заменять простую и приятную жизнь дебатами на политические темы.

Годинович был жизнелюб и, конечно, знал, чем можно занять рот этой почтенной дамы, чтобы прервать на время ее пространные рассуждения о каком-то неизвестном ему вожде всех времен и народов. Однако, будучи прагматиком, он с отчетливостью осознавал, что, получив после блаженных минут тишины свежую порцию политических тезисов, Ивона Стефановна вновь начнет сначала изрыгать, а затем защищать на новом уровне вдохновения, воодушевленно, со спермой у рта, и он, Хросскель Годинович, может не выдержать, не перенести, а, сложив весла судьбы, отлететь навсегда душою и телом в Валгаллу.

Поэтому, отпросившись в сторонку пописать, Годинович бесхитростно смылся на другой край Оленьего Холма.

Иное дело – ярл Сигурд. Он относился к распространенному типу мужчин, любящих слушать о ладных хозяйствах и крепких хозяевах.

Как лучше построить мощное укрепление? Как организовать приказом сверху жизнь поселения у подножия жилья Повелителя? Как часто следует сечь недовольных? Надо ли выкалывать строптивым сразу оба глаза или лучше по одному, назначая испытательный срок и только затем, выразив сожаление о постигшей при испытании неудаче, лишать упрямца и второго глаза? Как подпереть, чем укрепить вертикаль власти? Из какого камня лучше сложить очаг? Чем утоптать своенравное население и вассалов, придав им четкую слоистость? В какое время года лучше рубить головы – ранней весной, при бескормице, или поздней осенью, когда урожай собран, а основной ход на нерест всех лососевых завершился? Чем гнев Владыки полезен кэрлам? Как из чувства личной ответственности свободных простолюдинов извлечь заметную прибыль для себя и для края? До каких пределов полезна трэлам вера в богов?

Сигурду и в голову бы не взбрело прервать чем бы то ни было поток словоизлияний Ивоны Стефановны Прибамбацкой!

Дрожь наслаждения охватывала тело Сигурда после каждой ее тирады о Хозяине и его Хозяйстве. Конечно, подсознательно Сигурд отождествлял себя с ним, с бессмертным другом и вождем всего сущего. С Хозяином.

Поэтому он не заметил, как за спиной ушел его единственный корабль.

Вместе с оружием, утварью, скарбом.

Все, что имел он, – уплыло.

Потерю ладьи не заметили и остальные.

Внимание всех привлекли неожиданно появившиеся на Оленьем Холме две фигуры: девочка лет восьми и старик – ее, видно, дедушка – лет семидесяти с гаком.

Оба были одеты в кожаные накидки, украшенные кисточками разноцветной шерсти.

На шее девочки висели восемь ниток глиняных бус: в каждый глиняный шарик была вставлена крошечная голубая искорка бирюзы, обкатанная прибоем.

На голове у дедушки было шестнадцать перьев, пять из которых давно было пора заменить по причине ветхости и облезлости. Однако каждое перо было слегка подкрашено и явно с некоторым смыслом хитро местами пощипано – что-то это значит, поняли все.

Старик держал на согнутых руках небольшую оленью шкуру, на которой стоял довольно увесистый туесок – литров на пять.

Тишина, начавшая распространяться волной от пришедших, наконец охватила весь холм.

Дождавшись тишины, посланцы местного племени, кивнув друг другу, громко и слаженно запели приветственный гимн, явно вызвавший накладки у лингвистических маяков-переводчиков, затруднившихся в масштабе реального времени разобраться подыскать точные синонимы в староваряжском и русском. Однако общий смысл приветствия был вполне ясен:

Спев, старик даже прослезился от нахлынувшего на него чувства. Перенеся туесок на оленьей шкуре на правую руку, старик высвободил левую и смахнул с глаз непрошеные слезы…

– Да вы садитесь! Что вы встали-то?! – засуетились вокруг гостей-парламентеров девицы. – В ногах правды нет!

– В жопе нет ее тоже, – пошутил старец, садясь на предложенный пластиковый табурет и протягивая девицам туесок вместе со шкурой.

Девочка испуганно-восторженно оглянулась на дедушку и звонко засмеялась – как колокольчик.

– А ты вот сюда садись, рядом с дедушкой. Что это вы принесли?

Одна из девушек заглянула в туесок и, увидав в нем «лакомство», именно то, которым положено встречать знатных, богатых, ни в чем не нуждающихся гостей, – сырые оленьи мозги, плавающие в свежей оленьей крови, даже отшатнулась от неожиданности:

– Ну и гадость! Я-то думала – ягоды… Аня, чуть в сторону подайся… Ага!

Широкий взмах – и мозги вместе с кровью полетели в темноту… Через секунду вслед за ними полетел и туесок.

– Оленья шерсть… Не дубленая… Лезет клочьями…

Кусок оленьей шерсти полетел вдогонку мозгам и крови.

Одновременно с этим перед посланцами, онемевшими от такого обращения с их Дарами, выросла груда самых разнообразных угощений.

– Что ж ты такая худенькая-то?

– Дедушка, поди, не кормит?

– Девочки, да они ж пещерные. Они, кроме елочных корней и лягушачьих хвостов, ничего не видали-то из еды. С чего тут разнесет? С такой-то диеты?

– Тетя правду говорит? Деточка, тебя как зовут?

– Ахсину-х.

– Небось ты и сладкого никогда в жизни не пробовала? На вот, попробуй для начала…

Одна из девиц сунула Ахсину-х в руки безе. Ахсину-х испуганно отдернула руки от этого странного двойного «гриба».

– А ты, дедушка, на-ка прими для разгона… Сто пятьдесят, с поправкой-то на возраст. Под осетринку-то… С лимончиком.

– Кость? – спросила Ахсину-х, когда запеченный взбитый белок безе хрустнул у нее на зубах.

– Вроде того, – уклончиво ответили ей, чтобы не вдаваться в подробности.

Дедушка Рахтылькон принял «смирновки», закусил осетринкой горячего копчения, а затем и лимоном. Глаза старца округлились, густые седые брови поползли вверх, сошлись на середине лба и сложились там мохнатой двускатной крышей-домиком над нижележащей частью лица.

Проглотив, практически не жуя, закуску, дедушка Рахтылькон склонил набок голову, словно прислушался к какому-то далекому, едва слышному звуку и, как бы убедившись, что звук этот чист тоном и приятен для слуха, протянул вперед руку с пустым стопарем, отлитым из мутного полупрозрачного пластика.

Ему налили еще сто пятьдесят.

Слегка кивнув – не столько наливающей Ане, сколько налитому стопарю, – дед принял, после чего стал отправлять в рот один за другим кружки2 нарезанного лимона.

Внимательный наблюдатель мог бы заметить, что каждый очередной кружок с быстротой, почти неуловимой для взгляда, ложился ему на язык, затем мгновенно, с коротким шлепком, плющился о твердое нёбо, после чего засасывался пищеводом дедушки Рахтылькона – с той же неотвратимой безжалостностью, с какой ворота ада засасывают, будем надеяться, души умерших макроэкономистов.

Кружки2 кончились, дед махнул свободной рукой у себя перед носом, словно отгоняя кого-то, после чего снова вытянул вперед руку с пустым стопарем.

Ему снова налили сто пятьдесят, подставили корзинку с различными сырами.

– А закусить сырком неплохо тоже…

Рахтылькон кивнул и, опрокинув «смирновки», зашевелил в воздухе пальцами, словно обжег их. Выдохнув, он вытащил из корзины благоухающий кусок рокфора и откусил от него знатный кус, как от яблока, мало обращая внимание на голубую плесень, покрывающую и пронизывающую этот сорт сыра, и уж тем более на фольгу обертки.

Через минуту, деликатно отплюнув фольгу в сторону – метров на десять, – дедушки Рахтылькон вновь протянул руку, демонстрируя обществу опустевший стопарь.

– Ну все, последнюю, дед… хватит – нет?

Старик интенсивно замотал головой, отметая на корню предложение налить неполную.

Ему опять налили сто пятьдесят.

Он выпил, попробовал грызть беззубыми деснами пармезан, но, потерпев неудачу, переключился на мягкий вариант крем-сыра «Президент» со специями, который оказалось чрезвычайно удобно вычерпывать из пластикового корыта двумя плотно сложенными пальцами…

Ахсину-х тем временем, покончив уже с третьим безе, старательно облизывала крем с ладоней и запястий обеих рук. Однако эту процедуру ей пришлось прервать: с разных сторон ей уже протягивали не менее интересные, чем безе, вещи: ассорти из фисташкового, бананового и земляничного мороженого, извлеченное из столитрового термоса-холодильника, бокал пепси, бокал «Саян», подносик с зефиром, открытую коробку с шоколадным ассорти от Коркунова, огромный кусок шоколадного торта «Трюфель» и маленькую сувенирную игрушку, представляющую собой зеленого веселого жирафа с малиновым орангутаном на спине.

Жираф, а также ложки для мороженого и торта оказались совершенно несъедобными, все остальное же немедленно пошло в дело.

Все были так поглощены завораживающей картиной виртуозного поедания мороженого одним языком, без помощи рук, что забыли на минуту о дедушке Рахтыльконе, снова протягивающем опустевший стопарь.

– Пить… – сказал дедушка, привлекая к себе внимание.

Кто-то, не желая отрываться от забавного зрелища вылизывания креманки с мастерством, перед которым меркли образы великого Чарли Чаплина, протянул деду банку пива: «Вот, попей, старче», указав попутно на две открытые, но еще не начатые коробки с баночным пивом: «Если одной не хватит».

Осторожно осмотрев и обнюхав банку, дедушка Рахтылькон догадался, что главный секрет этого чуда таится в кольце…

Он осторожно взялся за кольцо и понял, что угадал: кольцо тут же зашипело змеей, обливаясь от злобы белоснежной пенистой слюной…

– А-а-а-а! – заорал Рахтылькон.

Отбросив в ужасе этот страшный, «хранящий змею», гладкий «обрубок палки», старик тут же придал своему лицу выражение полной непричастности к происшедшему, прекрасно осознавая в душе, что за такие проделки старых беззубых койотов жестоко наказывают – в таком вот приличном пещерном обществе, в которое им с внучкой довелось попасть.

– Да что ты испугался-то? – услышал он насмешливый голос сбоку. – Вот так открываешь и пьешь!

– А-ла-ла! – восхищенно зачмокал старик, припадая губами к светлой пене «девятки» – «Балтики крепкой». – А-ла-ла!

Удивленных возгласов была удостоена и Ахсину-х, сумевшая, не проронив ни слова, за двадцать минут съесть абсолютно все съедобное, что предлагалось, и на глазах у окружающих превратиться в девочку-паука: тонкие ручки и ножки, прикрепленные к огромному телу-животу, увенчанному головой с перепачканным шоколадом и кремом лицом и с остекленевшими от обжорства глазами.

«Как бы ей сейчас не лопнуть, – мелькнуло в голове у Аверьянова. – Немедленно надо это прекратить. Немедленно. Только как?!»

– Ой! – крикнул внезапно кто-то, и у Николая все оборвалось внутри.

Он кинул стремительно взгляд туда, куда указывала кричащая Аня.

Там, куда указывала Аня, уже падал, словно подрезанный сзади, седой посланец скрилингов.

Дедушка Рахтылькон хотел, вероятно, показать заморским гостям свой коронный фокус со змеиным глазом, но, как только он начал выпускать змеиное глазное яблоко изо рта, ему, видно, резко поплохело от нахлынувшего артистического вдохновения в совокупности с непомерной ношей «девятой» «Балтики», принятой на грудь. Он закачался.

Аверьянов увидел, как дедушка Рахтылькон был еще в полете, падая навзничь вместе с пластиковым табуретом.

Упал. Конечности конвульсивно задергались. Еще пять секунд, и руки его, скрючившись, сошлись на груди, а ноги, неестественно вытянувшись прямыми палками, внезапно напряглись, а затем ослабли и безвольно замерли.

– Отстегнулся старче, – заметил кто-то.

– Опростал ошейник.

– Да он, гляди, шестьсот водки слопал и пива еще… литра три. Вон, шесть банок пустых валяются.

– А что ж с девчонкой-то?

Толпа расступилась и пропустила Ахсину-х к покойному.

Девочка, не сводя взгляда с дедушки, приложила шоколадно-кремовые пальцы к щекам, еще в большей степени испачканным шоколадом и кремом.

– Как глупо вышло… – вздохнула одна из девиц.

– Так думать надо, кого угощаете, – заметил кто-то из викингов. – Это ж дикие люди! Отсталые. Темные…

– А давайте мы его сейчас поднимем…

– Ничего не надо! – скомандовал Аверьянов. – Подождем, посмотрим, что девочка сделает…

Через пять минут Ахсину-х тащила дедушку Рахтылькона к своим, к лесу, по темной стороне Оленьего Холма, освещенного только заревом идущего на другой стороне праздника.

Она отыскала выброшенный кусок оленьего меха, на котором они с дедушкой принесли Подарок пришедшим из-за моря гостям, и накрыла им лицо дедушки.

Она отыскала и пустой туесок, весь перепачканный оленьей кровью, и привязала его на груди к бахроме – украшению праздничной накидки дедушки: чтобы в темноте не потерялся.

От помощи Ахсину-х отказалась.

Дедушка был очень худой, и тащить его было легко.

На плече у Ахсину-х виднелась большая сумка с конфетами, насильно врученная ей «для других», на шее на тонкой цепочке висел зеленый жирафик с малиновым орангутаном на спине.

Девочка довольно быстро двигалась спиной вперед, согнувшись, вцепившись в плечи праздничной накидки дедушки.

Чтобы не думать, не плакать, не чувствовать ничего, Ахсину-х громко пела, глядя вниз, в скользящие под ногами сгустки ночного мха:

– Бог земли, верни моего дедушку! Бог Солнца, верни мне дедушку!

Когда она дотащила труп до черного силуэта леса и скрылась в нем, она успела обратиться с этой же просьбой и ко всем остальным богам: богу Луны, богу воды, богу огня, богу лесов, богу гор, богу надежд, богу удач, богу перемен к лучшему и даже к богу деревьев мессур.

Ее провожали сотни глаз, слезящихся от ночного ветра, дующего не с моря, а, как известно, с берега.

«Ужас», – подумал Николай и, не ожидая ничего хорошего, решил догнать девочку, помочь ей дотащить старика к своим.

Но он успел сделать только шесть шагов, как подбежавшая к нему сзади Варя дернула его за рукав.

– Николай Николаевич! Там драка, на том конце, уже началась! – сообщила Варя.

– Кто с кем?

– Свои со своими. Ну, спьяну.

– А девки-то куда твои смотрят?

– Не углядели! Зато разняли быстро.

– Понятно. Давай-ка, Варя, вот что… Возьми с собою двух-трех девиц, и дуйте к хронотопу. Под ним стоит канистра-термос, двадцатилитровая. В ней «супец», так сказать. Всем варягам выдайте по сто, скажете – «напиток богов». Эликсир молодости и любви. Я хотел в Москве виагры ящик взять, но виагра, мне сказали, с алкоголем не того… А то, что в канистре, вещь проверенная, натуральный продукт. В нем, правда, такие вот плавают… Ну, как в кефире – бифидобактерии… только покрупнее, с ноготь мой, а то и с детский палец длиной… В темноте разливай-подавай.

– Ага… – Про Варю нельзя было сказать, что она обрадовалась этому заданию.

– Не нравится?

– Не нравится! – подтвердила его догадку Варя. – Многие девушки приняли вашу «съемку скрытой камерой» всерьез. Вон, Катя даже собирается сюда родителей и брата из Николаева выписывать, если Халльвард ее не будет против…

Хотя Аверьянов и не понял, что Варя имела в виду и какая связь между выпиской сюда Катиных родственников с Украины и доисторическим супом из праокеана, но подпаивать сексуальным стимулятором пьяных было и ему не по душе. Обстановка требовала. А так – ни за что бы.

– Мне тоже не по душе, согласен. Но дело есть дело. И во-вторых, это ваша работа, в конце-то концов… Ты, в общем, лей мужикам одним. А девки разбегутся, если что не свяжется. – Заметив, что Варя все еще не может решиться, Коля нажал: – Давай, Варя, давай! Родина смотрит на нас.