Вакуум

Глава вторая

Мне хочется записать услышанное. Но нечем и некуда. Кажется, я всё-таки умерла. А иначе как объяснить, что я плыву внутри ослепительно белого густого облака?

Совершенно неясно, как я в нём держусь. Надо отметить, что пока загробная жизнь кажется очень скучной. Я всё плыву и плыву, но ничего не происходит. Конечно, нельзя сбрасывать со счетов инопланетян, которые могли вмешаться в самый последний момент, и тогда сейчас начнётся что-то интересное.

“Это только для тебя…” – слышу я тихий шёпот где-то вдали.

Радостно устремляюсь ему навстречу! Постепенно облако начинает оживать – в нём появляются очертания комнаты. Сначала они мутные, но, по мере того как я двигаюсь вперёд, становятся всё ясней и ясней. Наконец, споткнувшись обо что-то, падаю и какое-то время лежу, растянувшись на очень красивом антикварном паркете.

Потом встаю, оглядываюсь назад – облако висит в обрамлении массивной золотой рамы, как картина. Картина занимает почти всю стену, от пола до потолка. Так… Где же я оказалась? Комната заставлена самыми разнообразными вещами. Некоторые из них выглядят старинными. Справа от меня зеркало. Подхожу к нему и вижу своё отражение – симпатичная сероглазая брюнетка лет сорока. Сорока?!

Воспоминание накатывает, как шторм. Когда мне было шестнадцать я, действительно, лежала вечером на холодной земле в кустах. Но я не умерла. И не исчезла. О случившемся я стараюсь не думать. У меня неплохо получается. И только весной, когда цветёт сирень, к горлу подкатывает комок и начинает болеть голова.

Значит, загробная жизнь и инопланетяне ни при чём. А во всём виноват новый музей, куда я пошла из чистого любопытства, – я просто упала и ударилась головой, когда перешагнула через золотую раму. Эта рама обрамляла огромную дыру в стене, в которой, как живой занавес, вился густой белый дым. Я ещё подумала: “Вот это концептуальное решение для входа!”

Ладно, раз уж я здесь оказалась, то рассмотрю всё как следует. Помнится, выставка называлась “Два слова о жизни Зины Носик”.

Я прохожу дальше и начинаю вертеть головой. Похоже, это необычная выставка – экспонаты не защищены стеклянными витринами. И среди них есть довольно странные: кресло с заляпанной жиром бархатной обивкой, японская ваза эпохи Мэйдзи, обрывок платья Йоко Оно, письменный стол предположительно из домика Чехова в Таганроге (на табличке так и сказано: “предположительно из домика Чехова в Таганроге”), нож для разделки мяса, скелетик крота, деревянная статуэтка, изрядно поношенные детские туфли… И много других, не очень связанных между собой, предметов. Есть даже книги – полное собрание сочинений Гоголя и Пушкина. Стопками они лежат на полу, совсем как у моих родителей в комнате.

Наконец, я готова перейти в следующий зал. Оглядываюсь в поисках дверного проёма и понимаю, что единственным намеком на дверь или даже окно является белое облако в золочёной раме.

Значит, я всё осмотрела и пора на выход. Так и неясно, что хотели сказать организаторы – никаких разъясняющих материалов я не нашла. Про жизнь Зины Носик мне ничего не известно, кроме слухов о том, как она погибла. Я окидываю комнату последним взглядом. С одной стороны, коллекция предметов являет собой полный хаос, а с другой – образует странную гармонию. Возможно, это о том, что наша жизнь – такого же рода коллекция.

Я хочу записать рассказ, который мне привиделся – недавно я опять начала писать, делать какие-то наброски, совсем как в юности, но понимаю, что сумки с блокнотом, куда я заношу возникшие идеи, нет. Видимо, она свалилась с плеча, когда я падала, где-то в облаке-дымовой завесе, а я так увлеклась происходящим, что совершенно про неё забыла. Перешагиваю через золочёную раму, теперь уже аккуратно. Интересно, как они добились такого эффекта? Дым настолько густой и при этом яркий, что тут же теряешь ощущение времени и пространства, и будто плывёшь в нём или паришь. Сажусь на корточки и начинаю шарить в поисках сумки. Безрезультатно. Мои пальцы проваливаются в пустоту, как если бы никакого пола подо мной не было. Видимо, придётся звать кого-то на помощь. При входе в музей я не заметила ни одной живой души – были только стрелки в коридоре, указывающие куда идти, но так ведь не бывает, в музеях обязательно есть смотритель. Я продолжаю двигаться, как мне кажется, вперёд, но дым всё такой же густой и нет никакого намёка на выход. Пытаюсь вспомнить, сколько я брела по нему в первый раз, и не могу. Наконец, эта уловка начинает казаться слишком концептуальной.

– Выпустите меня! – кричу я, размахивая руками, пытаясь нащупать хоть какую-то опору. – Выпустите меня!

Внезапно становится темно, и вот, я уже не плыву, а сижу. Передо мной дверь. Она закрыта. Сквозь щель между дверью и полом проникает дневной свет. Не может быть! Кажется, я нахожусь в кладовке! И не просто кладовке, а той самой – из моего детства. Она была в квартире, где я росла. Сколько же часов я в ней провела! Горестных часов…

В той квартире мы жили вчетвером: дед, мать, отец и я. Тогда она казалась мне огромной. В ней было много пустых стен, а из мебели – только необходимое. Дед был бывшим военным и не любил “цацки-мацки”, как он называл то, чем любит наполнять свои жилища большинство людей. Наша семейная иерархия выглядела так: мать подчинялась отцу, отец – деду, а дед – неведомой силе, которая заставляла его тиранить всё живое. Я не хотела подчиняться никому. До поры до времени.

“На гауптвахту!” – приказывал дед, когда я совершала провинность, и запирал меня в кладовке.

Там пахло изолентой, было темно и очень страшно.

“Деда, выпусти!” – громко требовала я и стучала в дверь.

Стучать я перестала, когда он однажды связал мне руки и ноги. Но подчинилась не после этого, а только когда перестала видеть маленьких лошадок.

С самого рождения я ощущала прочную, очень доверительную, связь с окружающим миром, он показывал мне свои чудеса, не таясь. Среди них были нелепые, но очень добрые, одноглазые великаны, крылатые феи и маленькие лошадки.

В тот самый день я ела рисовую кашу и смотрела в окно. Кашу варил дед, а у него она выходила невкусная – он никогда не клал сахар. Поэтому только окно помогало хоть как-то справиться с этой напастью. Вдруг я увидела, как по крыше соседнего дома бегут мои любимые друзья и помахала им рукой.

– Кому это ты? – спросил дед.

– Как кому? – удивилась я. – Ты разве не видишь? Вон же, на крыше, маленькие лошадки!

Дед сказал, что никаких лошадок нет, и дал мне лёгкий подзатыльник.

– Нет, есть! – сказала я и шлёпнула ложкой по тарелке.

Каша разлетелась мелкими и крупными лужицами по столу. Дед немного помолчал, а потом схватил меня за шею, вдавил мой лоб в одну лужицу и поводил по ней моей головой туда-сюда, как тряпкой.

– Никаких лошадок нет! – повторил он металлическим голосом.

На секунду я погрузилась во тьму и перестала дышать. А когда очнулась, то сразу поверила деду. Возможно потому, что каша, прилипшая ко лбу, была аргументом, с которым трудно спорить.

Именно тогда, на кухне, золотая нить, идущая из никуда в ниоткуда, нить, на которую был нанизан волшебный мир моего детства, с треском оборвалась.

Потом дед приблизил ко мне своё лицо. У него были густые брови. А те волосы, которые не смогли вырасти на бровях, кустами рвались из его довольно больших, остроугольных ушей. Всё это делало его похожим на какое-то свирепое животное. Из-под бровей сверкали чёрные глаза. В них я увидела вакуум. И каким-то чутьём поняла, что дальше мне придётся уже иметь дело с ним, а не крылатыми феями и маленькими лошадками, потому что вакуум начал перетекать в меня из деда, капля за каплей.

– Выпустите меня! – продолжаю я стучать кулаком по двери кладовки, но она плотно закрыта.

Дед не был воплощением зла. Он просто не знал, как выжить, не навязывая остальным свою волю и представления о мире.

Однажды утром, в выходной, после прогулки по любительскому уличному вернисажу, он принёс домой картину. Что было совершенно не в его правилах – картины относились к разряду “цацек-мацек”. Но эта чем-то пленила его воображение. Оригинальная задумка казалась неплохой – одинокий человек в маленькой лодке среди бушующих морских волн – в то время как исполнение было никудышным, и не только из-за слабой техники. Художник явно хотел передать одиночество человека в борьбе со стихией, но вместо этого каждый мазок был пронизан самолюбованием и страданием напоказ. От этого на картину было противно смотреть.

– Где ж мы эту красоту повесим? – спросил нас дед, страшно довольный своей покупкой.

Я очень надеялась, что в коридоре, чтобы можно было проходить мимо, не глядя.

– В твоей комнате? – вежливо, но холодно предложил отец.

Он любил иногда бросать скрытый вызов деду, хотя знал, чем это закончится.

Мать неловко мялась. Мои родители не разбирались в тонкостях искусства, но тут и они почувствовали подвох.

– В гостиной! – заявил дед, обведя нас взглядом и поняв, что он единственный, кому это полотно доставляет радость. – Над телевизором!

– Давай-ка, помогай! – призвал он отца, чтобы водрузить картину на её почётное место.

Пока тот выполнял всю работу, дед измучил его указаниями. “Правее, нет, левее! Да что ж ты, не можешь понять, где центр? Да разве так сверлят?” Результатом он остался недоволен, но проделывать ещё одну дырку в стене не решился. В конце он махнул рукой, наградив отца презрительным: “Безрукого могила исправит!”

Я видела, что в отце бушуют волны пострашней изображённых на картине, но вместо того, чтобы выплеснуть их наружу, он ушёл внутрь себя, как часто делал в таких ситуациях. До самого вечера дед нападал на него с другими претензиями, пока отец не лёг спать.

В детстве я много слышала про уважение старших. Но где находится грань между уважением и унижением?

За неделю до того, как мне исполнилось семнадцать, я ушла из дома, хлопнув дверью, частично воплотив в жизнь предсказание цыганки. Всё началось с того, что дед потребовал от меня исполнения какой-то домашней обязанности, от которой я не отказывалась, но, ввиду её несрочности, хотела отложить на потом. В середине наших препираний позвонил мой приятель. Трубку взял дед и, вместо того чтобы передать её мне, сказал приятелю, что со мной нельзя связываться, потому что я настоящая (дальше следовало оскорбительное нецензурное слово), и с вызывающим видом выдернул телефонный шнур из розетки. Я постояла немного, а потом взяла кухонный нож, пошла в гостиную, сняла со стены картину с одиноким человеком в лодке, разрезала её ровно посередине и надела деду на голову. До сих пор помню его растерянное лицо в обрамлении холста и плечи, стиснутые рамой.

– Выпустите меня! – продолжаю я стучать кулаком в дверь кладовки.

К моему удивлению, она распахивается, и я вываливаюсь в уже знакомую комнату-музей. Быстро оглядываюсь – за спиной всё то же белое облако, а на полу передо мной фиолетовый конверт.