Пролог (I): Европейский треугольник (Декабрь, 1935 года) Декабрь 1935 года. Из досье:

В декабре, как известно, завершается календарный год. Происходит это 31 декабря, и 1935 год не был в этом смысле исключением. Однако, если не считать новогодних праздников и католического Рождества, месяц этот оказался чрезвычайно беден на события. Судите сами: война между Италией и Эфиопией — серьезное событие — началась еще в октябре и к декабрю, потеряв свежесть, превратилась в рутину. Первая партия баночного пива («Krueger Cream Ale») поступила в продажу (Ричмонд, США) еще в январе. И трудовой подвиг А.Г. Стаханова (а так же и Дюканова, и сестер Виноградовых, Дуси и Маруси) уже свершился, и Стахановское движение вовсю набирало обороты. И кот Шрёдингера[1] гулял сам по себе еще с ноября месяца, и первые станции Московского метрополитена успели открыться в мае. Даже плебисцит в Сааре[2] уже состоялся, и возрождение Германии из области фантазий перешло в плоскость практических дел. Что еще? О, много чего. Например, именно в 1935 (но не в декабре, а опять таки в ноябре) в РККА были введены персональные звания, так что в декабре уже блистают звездами пять первых красных Маршалов и один Генеральный комиссар государственной безопасности. Между прочим, в декабре Генрих Ягода все еще нарком НКВД, а вот Ян Берзин уже не начальник РУ РККА (с апреля).

Что еще? Грета Гарбо снялась в фильме «Анна Каренина» и получила за роль Анны первый приз на Венецианском фестивали. А в Венеции — к слову — фашисты. Фашистская Италия, милитаристская Япония, нацистская Германия… Таков мир в 1935 году: коммунисты, национал-социалисты, капиталисты… Все смешалось, но катарсис еще впереди. А пока Голливуд выпустил несколько крайне удачных фильмов, среди которых и «Капитан Блад» с Эрролом Флинном и Оливией де Хевилленд, и «Сон в летнюю ночь», и «Невеста Франкенштейна». И в Англии не отстают: «Призрак едет на Запад» француза Рене Клера и хичкоковские «Тридцать девять ступеней». И в СССР не дремлют: тут вам и «Дубровский», и «Горячие денечки», и «Новый Гулливер».

А еще в этом году, как и во все прежние работают ученые (тот же Шредингер или Фрейд, Эйнштейн или Пиаже, и многие, многие другие), и писатели пишут книги (молодой Хемингуэй закончил в 1935 «Зеленые холмы Африки», а немолодой граф Толстой — «Золотой ключик»), и вообще все, как всегда: люди занимаются своими или не своими делами с той или иной степенью успеха, но завершить этот короткий рассказ хотелось бы упоминанием о том, что именно в 1935 году начали свою карьеру и Френк Синатра, и Элла Фицджеральд.

А в моде теперь плотно облегающие фигуру платья и кофты. Воротники маленькие, длина жакета — до бедер… В сочетании с длинной — почти до щиколоток — узкой юбкой такая кофта позволяет выглядеть высокой и стройной и в зимний сезон.

И еще, даже если на даме строгий костюм, в нем непременно есть что-то полосатое, хотя бы галстук-бант. Ну а шляпки к 1935 становились все больше похожими на элемент прически, нежели на головной убор. Да, и еще одна примета времени — широкие и даже чуть вздернутые вверх плечи.

В моде духи «Лиу» и «Ночной полет» — опера («Турандот») Пуччини и повесть Сент Экзюпери… Другое время, другая культура. Впрочем, нарасхват идут так же великолепные, но лишенные культурного подтекста, фруктово-альдегидные Scandal и Rumeur (Ропот) Ланвена.

Ну а танцуют все, потому что и в 1935 танцы остаются главным развлечением лишенной телевизоров и компьютеров публики. В моде свинг, а, значит, и двигаются танцоры под звуки биг-бэнда, фокстрот и румба, но по-прежнему любимым остается яркое и чувственное танго…


Заголовки газет:

Политическая разрядка в Париже. Г-н Пьер Лаваль не подаст в отставку…

Форин офис получит сегодня нового шефа: Чемберлен или Иден?…

Заседание Большого Фашистского Совета. Коммюнике министерства пропаганды…

(1)

Шуми Марица

окървавена,

плаче вдовица

люто ранена.

Марш, марш,

с генерала наш!

В бой да летим,

враг да победим!

Български чеда,

цял свят ни гледа.

Хай към победа

славна да вървим.

«Шуми Марица» — национальный гимн Болгарии в период с 1886 по 1944 год

Gott erhalte, Gott beschütze

Unsern Kaiser, unser Land!

Mächtig durch des Glaubens Stütze,

Führt er uns mit weiser Hand!

(Храни нам, боже, Государя и нашу страну гимн Австрийской империи)


«Hurensohn[3]! — От возмущения ее била нервная дрожь, но она этого, разумеется, себе позволить не могла. Не здесь, не с ним, не сейчас. — Wärmling[4]! Pisser[5] гребаный!»

— Скажи, Петер, — она знала: сейчас ее лицо безмятежно, как небо апреля где-нибудь близ Видина, там у них с мужем было маленькое поместье, или к примеру в Старой Загоре, там она любила бывать как раз весной. — Скажи, Петер, я тебе кто?

— Ты? — Петр Таблиц, которого она звала на немецкий манер Петером, был обескуражен. — Ты… — ну, не сказать же, что она просто подстилка, в данный момент — его? — Ты самая красивая женщина, которую я знаю. — Нашелся он.

— Вот как? — Кейт достала из портсигара длинную сигарету, дождалась, пока этот Pappnase[6] даст ей прикурить, выдохнула сладковатый дым, и только тогда задала следующий вопрос:

— Так ты извращенец, Петер? — Ее голос не дрожал, а на губах — Кейт знала это наверняка — блуждала сейчас рассеянная улыбка.

— Извращенец? — Опешил Таблиц.

— Ну, если я тебе не уличная шлюха и не сожительница, — она употребила уличное французское словечко «régulière[7]». — И по твоим же собственным словам писаная красавица, ведь так?

— Так…

— Остается одно — ты извращенец.

— Я тебя не понимаю, — улыбнулся ей Питер. Этот, nabus[8] славянский, знал, не мог не знать: ей нравится его улыбка.

«Нравилась, — поправила себя Кейт. — Но больше не нравится!»

— Я тебя…

— А что здесь понимать? — Сделала удивленные глаза Кейт. Обычно это ей удавалось как мало кому. Хотелось думать, что способность эта не оставила ее и сейчас, когда от злости и обиды разрывается сердце. — Ты завел себе грязную Luder[9], и смеешь спрашивать, почему я называю тебя извращенцем? — Взлет бровей, ирония в глазах, полуулыбка, скользящая по полным губам.

— Тут уж одно из двух, Питер. — Назидательное движение руки с дымящейся сигаретой. — Или я для тебя недостаточно хороша, или ты извращенец…

— Nique ta mere[10]!

«Даже так? О-ля-ля! Да что за день сегодня такой?! Пятница тринадцатое?»

— Что ты сказал?

Mach nich so'n Gedöns[11]! — Он тоже достал сигареты, на челюстях явственно ходили желваки.

— Вот ты как со мной заговорил… — Задумчиво, чуть обиженно… «Но каков подлец!» — И почему же ты решил, мой сладкий, что имеешь право со мной так говорить?

— Да потому что я деру тебя уже месяц, милая, — оскалился Петр. — Ты шлюха, Кейт, красивая шлюха, и я тебя имел, как хотел…

— Стоп!

Он даже вздрогнул, ошалело глядя на женщину, словно она, как в сказке, превратилась вдруг в волка или еще в какое чудовище, что, в некотором смысле, недалеко от истины. Только-только перед ним была его любовница, красивая, взбалмошная, но, в общем-то, хорошо понятная женщина. а тут… «Баронесса!» Да таких «баронесс» в Европе… рыщущих денег и выгодных связей… Но много ли из них умеет так говорить и так смотреть?.

— Что? — попытался огрызнутся Таблиц.

— То, что слышал. — Кейт встала со стула, на котором до сих пор сидела, и сделала шаг по направлению к Петру.

— Ты, — ее палец уперся ему куда-то между глаз, словно она выцеливала своего — теперь уже точно бывшего — любовника из охотничьего ружья.

— Думал, — второй шаг.

— Что я, — еще шаг, заставивший Петра попятиться.

— Из этих? Глупышка… Я Кайзерина Эдле фон Лангенфельд Кински баронесса Альбедиль-Николова!

— А ты, Петр Таблиц, — сейчас она произнесла его имя почти правильно, что было несложно для женщины, говорящей помимо немецкого и французского, еще и на венгерском и на паре славянских языков: словенском и сербско-хорватском.

— Ты грязная славянская свинья! И труп.

— Что? — уже побледнев, выдавил Таблиц.

— Ты мертвец, crapaud[12]. — Улыбнулась Кейт. — Мой муж, барон Альбедиль-Николов, старик, и ему нет дела, перед кем я раздвигаю ноги. Но мои гайдуки… Ты слышал о болгарских гайдуках, Петр? Если я отдам приказ, а я его отдам, ты будешь умирать долго и некрасиво. Именно это с тобой и случиться, милый. — Создавалось впечатление, что ее слова обладают физической силой, так его сейчас корежило и мотало.

«Не обделался бы со страху…», мелькнула у Кейт мысль, но факт остается фактом, она умудрилась сломать этого гонористого мужичка, быстрее чем такое вот дерьмо справилось бы с сопротивляющейся девушкой. — Какой стыд… Господи, и с этим ничтожеством я трахалась?!»

— Ты знаешь, мы болгары… — это она продолжала «нагнетать», с таким же основанием Кейт могла причислить себя к зулусам, она и говорить-то по-болгарски как следует не умела, но что с того? — Мы болгары, многому научились у турков — наших исконных врагов, а гайдуки…

Честно говоря, она смутно представляла, кто это — гайдуки. Что-то такое, кажется, было в Венгрии, и, может быть, даже в России. Но по поводу России Кайзерина уверена не была. А у них в болгарском имении — что к северу от Софии — действительно жил дедок, который когда-то, вроде бы, был гайдуком. Но и тут она вовсе не была уверена, что говорит о том, в чем разбирается.

— Я…

«Господи Иисусе!»

— Пшел вон…

И это мужчина, с которым она… Впрочем, все было совсем не страшно. Во всяком случае, теперь. Злость вдруг исчезла, и Кайзерина посмотрела на ситуацию другими глазами. В конце концов, получилось даже хорошо, хотя, видит бог, она этого не планировала. Но что сложилось, то сложилось: свою порцию удовольствий она от этого кобелишки все-таки получила, а остальное… Ну что ж, его бумаги наверняка стоят не пару грошей, и Кайзерина будет последней, кого заподозрит чешская контрразведка, если даже когда-нибудь и выяснится, что со Зброевки[13] на сторону утекла строго конфиденциальная и крайне интересная информация.

«Ну и кто кого поимел?!»


Из газет:


Итало-эфиопский конфликт. АНГЛИЙСКИЙ ДЕМАРШ о взаимопомощи В СРЕДИЗЕМНОМОРЬЕ. Переговоры, предпринятые Лондоном имеют целью выяснение намерений средиземноморских держав в случае расширения санкций


БАНДИТЫ НА АВТОМОБИЛЕ Действуют в Сен-Дени С револьвером в руке они атаковали машину одного завода с директором и кассиршей внутри Они ранили последнюю и похитили 70,000 франков.


ВО ФРАНЦИИ НАПРАШИВАЕТСЯ ВЫБОР: ИЛИ ЛАВАЛЬ ИЛИ МИР!

(2)

Rule, Britannia! Britannia, rule the waves:

Britons never shall be slaves

(Правь, Британия! Британия, правь волнами: Британцы никогда не будут рабами)


Плотно зашторенные окна скрывали от собравшихся в кабинете людей дождь. Всё как всегда. Холодный зимний дождь, если зима, или холодный летний — если лето. Но декабрь — это зима, не так ли, джентльмены?

— Как дела, Майкл? — вежливо кивнул головой гладко выбритый молодой человек с зачёсанными назад волосами.

— Благодарю вас, Рэндольф, — ответил Гринвуд, — жаловаться не на что.

— Как здоровье вашего отца, дорогой Рэндольф? — поинтересовался сэр Энтони, — Надеюсь, испанский климат идёт ему на пользу?

— В последнем письме он писал, что чувствует себя великолепно, — подтвердил молодой джентльмен, — Барселона очень красивый город, хотя, по его мнению, несколько шумный.

«Интересно, а в Барселоне тоже идет дождь?»

— Не забудьте передать ему мои наилучшие пожелания, — широко улыбнулся майор.

— Разумеется, сэр Энтони. Сразу, как только он вернётся в Англию. Если вы не возражаете, джентльмены, я вас оставлю. — Рэндольф встал, поклонился и, четко повернувшись через левое плечо, ушел по коридору.

Майор секунду смотрел ему вслед, потом коротко взглянул на Гринвуда, и вернулся к своему чаю. Размешал ложечкой сахар в чашке — сначала против, а затем по часовой стрелке, и снова поднял взгляд на собеседника.

— По моему мнению, дорогой Майкл, вы пишете лучше, чем ваш Итонский однокашник, — сэр Энтони развернул на столике газету, — ваша статья о разочаровании английской молодёжи в политике Британии наводит на интересные мысли. «Студенты британских университетов, — процитировал он, — стали рассуждать не о том, падёт ли капитализм, а о том, когда и как это произойдёт». Вы действительно считаете, что нынешний Кембридж стал рассадником коммунизма?

Вряд ли сэра Энтони действительно беспокоил этот вопрос. Скорее, он просто выбрал очередную тему для дискуссии. С тем же успехом это могла быть дискуссия на тему «Что важнее: философия Маркса и Спенсера или сеть магазинов Маркс и Спенсер». И, разумеется, это не было шуткой. В худшем случае, это была гимнастика ума, но, возможно, и гораздо больше, как и случилось во время дискуссии, возникшей как бы совершенно случайно в клубе на прошлой неделе. Ведь при всей абсурдности темы — аргументы в споре должны были быть настоящими — честная игра превыше всего. Кажется, в конце концов, победу одержали магазины — точно в соответствии с соображениями Маркса о примате бытия над сознанием и Спенсера о социальном дарвинизме.

— Всё не настолько плохо, сэр Энтони. Прошу вас, обратите внимание, что я употребил в своей статье слово «некоторые». Но, увы, недавний кризис и беспринципность некоторых наших правительств показали уязвимость капиталистической системы. Боюсь что, — Майкл подчеркнул пальцем абзац в газете, — в Кембридже, и не только в нём, уже действуют коммунистические ячейки, и только вопрос времени, когда с ними установят связь их иностранные «tovarishchy». А, учитывая, что именно выпускники подобных учебных заведений пополняют состав британской администрации… — он грустно улыбнулся и развёл руками.

— Несколько пессимистический взгляд на вещи, дорогой Майкл. Хотя это, скорее, забота наших коллег из Пятой Секции[14]. А дело мистера Си[15] и наше — информировать Правительство Его Величества об угрозах Империи, исходящих из-за рубежа, — Майкл насторожился, похоже, сейчас он получит очередное задание, — и вот здесь у нас возникли некоторые изменения.

— Изменения? — не дождавшись окончания паузы, задал вопрос Гринвуд, — Британия теперь подружилась с Коминтерном?

— Скажем так, — майор всегда излагал свои мысли предельно осторожно, — появилось мнение, весьма обоснованное мнение, некоторых ДОСТАТОЧНО серьёзных лиц, — он повернул голову в том направлении, куда удалился младший Черчилль, — что пока мы высматривали нашествие так называемых «обезьян-бабуинов», возникла опасность со стороны «гуннов».

Судя по лексикону[16], сэр Энтони имел беседы не только с сыном, но и с отцом. Вероятно, — подумал Майкл, сохраняя «poker face»[17] — они встречались, когда начались разговоры о возвращении Черчилля в правительство.

«Это стоит отметить на будущее», — подумал Майкл.

— Существуют опасения, что германский канцлер Гитлер трактует термин «Возрождение Германии» слишком широко. В частности, в плане возрождения её военной мощи. И если правительство это прозевает, Британия может оказаться не столько субъектом, сколько объектом европейской политики. И этого бы мистер Си никоим образом не хотел допустить.

Майор замолчал и неторопливо начал пить чай. Майкл откинулся в кресле.

— Прошу прощения, сэр, я хотел бы прямо спросить, какова будет в этой ситуации моя миссия?

— Вы, Майкл, великолепный журналист. — Сэр Энтони чуть кивнул, поставив чашку на стол, непонятно: кивок этот относился к чаю или к Майклу.

Майкл на всякий случай «благодарно» улыбнулся, пусть даже — «я рад, что вам понравился чай», но и майор вряд ли приняв этот скромный жест за чистую монету, продолжил:

— И редакция «Дэйли Мэйл» наверняка заинтересуется вашей идеей цикла статей об англо-голландских экономических связях. Ну а если во время вашего пребывания в Амстердаме вы выясните кое-что (а ещё лучше и не только кое-что) для нас с мистером Си о связях германо-голландских (и не только экономических), это бы очень нам помогло.

А, старый лис! Не сказал «мы были бы благодарны»! Хотя при таком-то более чем скромном финансировании, о чём он сам твердит при каждом удобном случае…

— Так, когда вы собираетесь посетить Амстердам, дорогой Майкл? — глаза сэра Энтони неожиданно стали холодными, а взгляд — жестким. Не изменился только голос. Очень добродушный голос, можно сказать, расслабленный.

— Я планирую встретить там Новый Год.

Через минуту он встал, коротко поклонился своему старшему собеседнику и плавно — не демонстрируя офицерской выправки, а лишь показывая свою спортивность — повернулся и направился к выходу.

В коридоре лондонского клуба «White's» царил традиционный полумрак…


Из газет:


В начале года английский кабинет, без сомнения, будет обновлён…


Итало-эфиопский конфликт и международный кризис…


Убийства и аресты антифашистов ширятся в Германии…

(3)

Deutschland, Deutschland iiber alles,

Uber alles in der Welt!

Von die Maas bis an das Memel,

Von der Etsch bis an das Belt!

(Германия, Германия превыше всего, Превыше всего на свете. От Мааса до Мемеля, От Этча до Бельта!)


Солнце, искрящийся снег, темные силуэты сосен, и вечные горы, напоминающие… что жизнь быстротечна. Она лишь сон, красивый или не очень, приятный или нет.

А какой сон приснился мне? — Вильда не хотела признавать, что, возможно, ей снится унылый неинтересный сон про женщину, которая мечтала взлететь, как птица, но обнаружила себя «на кухне, в кирхе, и в детской». Увы, но такова правда жизни, неоднократно описанная в прозе и в стихах, пропетая с амвона, подкрепленная розгами строгой фрау Линцшер и растолкованная ласковыми ну-ну-ну «милой мутер». Нет ничего удивительного в том, что идея не просто носится в германском воздухе, она сам этот воздух… суть… идея земли и крови. Куда от этого бежать, если романтический Gestalt[18] «Великой Женственности» растворен не только в стихах божественного Гёте, но и в великолепных, как пенящееся шампанское, строках изумительного, хоть и запрещенного нынче, Гейне?

Мысль получилась красивая. Художественная, как все еще говорили иногда в салонах Мюнхена. Но главное, мысль эта понравилась самой Вильде.

Так мог бы начинаться роман, — решила она, глядя в спину уходящему вперед мужу, — о мужчине и женщине, идущих солнечным зимним утром по свежепроложенной лыжне в Баварских Альпах.

О мужчине и женщине, — повторила она мысленно и усмехнулась. Надо же, даже в своих мыслях она поставила на первое место не женщину, то есть, себя, а мужчину, то есть, его. Приходилось признать, что общество гораздо сильнее индивида, и с этим, по-видимому, ничего не поделаешь. А Баст — ну что тут скажешь! — был убедителен и великолепен, другого слова не подберешь. Он высок, атлетически сложен, и… да, он спортсмен в лучшем смысл этого слова. Все, что он делает, он делает технически безукоризненно, как сейчас, к примеру, идет на лыжах. Вот только…

Когда она увидела его впервые — а случилось это всего два года назад в имении тетушки Тильды — он ей сразу же безумно понравился. Баст буквально поразил воображение Вильды, которое, надо отметить, совсем не было неразвитым, как мог бы подумать сторонний наблюдатель. Но так все и случилось.

Молодежь собралась на лугу. Играли в серсо, много смеялись, и пили белое вюрцбургское вино, заедая спелой клубникой. Прохладное кисловатое вино, пахнущее цветами и виноградными листьями, и огромные благоухающие ягоды, сладкие и сочные. И солнце, и плывущие над долиной ароматы созревающих в садах плодов. В общем, было прекрасное утро, и настроение у всех собравшихся на лугу чудесное, и даже птица — вероятно жаворонок — внезапно запела в голубой бесконечности неба. И вдруг на проселке возникло облачко пыли, приблизилось, разбухая и растягиваясь вдоль дороги, и выдавило из себя мчащееся с бешеной скоростью авто. А потом перед ней возник огромный, блистающий бордовым лаком даже сквозь слой пыли, автомобиль. Он был красив, но внимание Вильды больше привлек молодой мужчина, сидевший за рулем. Казалось, он пришел к ней — материализовавшись сейчас перед Вильдой — из ее собственных девичьих снов. Высокий, спортивный, одетый в светло-синюю рубашку, белые брюки и туфли. Он легко перескочил через борт авто, не делая попытки открыть дверь, и улыбнулся. Вильде показалось, — улыбка была предназначена только ей. Ей одной и больше никому. Она улыбнулась ему в ответ, встала с расстеленного на траве пледа и шагнула вперед, чувствуя, что «поплыла», но совершенно этого не осознавая. У Баста оказались темно-русые волосы, правильные черты лица, крепкий мужественный подбородок, прямой нос, и голубого, переходящего в сталь, цвета глаза.

Вдобавок он оказался умен и великолепно образован, говорил с ней обо всем на свете… Объяснял ей трудные места в философии Ницше, рассуждал о живописи немецких символистов и романтиков, трактовал понятие нравственного императива, читал наизусть Шиллера и Бюхнера, и напевал сильным баритоном мелодии Вагнера и Хуго Кауна. Чего могла желать Вильда еще? Разве что поцелуя этих четко очерченных губ, объятий, пылкой страсти. Однако доктор Баст фон Шаунбург, несмотря на свою молодость, оказался человеком старых взглядов. Он ухаживал за ней с основательностью прусского чиновника, а не баварского дворянина. И овладел ею только тогда, когда церковь в лице своего толстого и нещадно потеющего представителя объявила их мужем и женой

Овладел. — Вильда подумала об этом буднично, без обычного для мыслей такого рода раздражения. Возможно, ей помогали сейчас физические усилия, с которыми связан бег на лыжах, да и морозный воздух приятно холодил щеки и лоб, не давая впасть в гнев или поддаться накатывающей по временам, но бессильной пока перед мужеством ее сердца, истерике. — Овладел…

Ну, что ж, это была истинная правда: семь месяцев назад Вильда стала женщиной. То есть, технически именно так, и физиологически, разумеется, тоже. Но, тем не менее, обстоятельства их первой брачной ночи и тех немногочисленных последовавших за ней ночей, когда фрау Шаунбург оказывалась в одной постели со своим мужем, оставляли большой простор для спекуляций самого широкого толка. К сожалению, справляться с упавшим на нее, как обвал в горах, разочарованием и недоумением приходилось своими силами. Посоветоваться было не с кем, некому даже просто пожаловаться, а в книгах ответа на мучавшие ее вопросы не находилось, не считая, быть может, одного лишь Мопассана. Однако Вильда не склонна была считать, что Баст ей изменяет. Что-то подсказывало — это не так. Но, тогда, что? Что, во имя всех святых, превращало милого, в общем-то, человека в холодную бездушную машину для пенетрации[19].

«Хм…», — она даже улыбнулась мысленно и чуть-чуть покраснела, — «очень точное слово», но на самом деле Вильде было не до смеха.

Вот и вчера. Баст появился дома совершенно неожиданно, не взяв на себя труд, ни телеграмму послать, ни позвонить, хотя в замок уже несколько лет, как был проведен телефонный кабель. Но это уже сущие пустяки, поскольку его поведение можно было объяснить желанием сделать ей сюрприз. Сюрприз удался. После трех недель разлуки, когда не знаешь, то ли радоваться, что господина фон Шаунбурга носит, Бог знает, где, то ли горевать, он возникает вдруг на пороге дома, пахнущий коньяком, сигарным дымом и кельнской водой, улыбается, как какой-нибудь кино-американец, смеется, видя ее изумление при виде оранжерейной розы, и… И ничего. Он хороший друг, когда и если рядом. Он заботливый супруг, в тех немногих эпизодах, где и когда ему дано это продемонстрировать, но сегодня ночью он был с ней также бездушно холоден, как и всегда. И, как всегда, ей не удалось «настроиться», потому что даже то малое, что осталось у Вильды от вспыхнувшей два года назад страсти, исчезало в присутствии этой выверенной техничности. Говоря откровенно, сегодня ночью, Баст ее в очередной раз изнасиловал, но на него даже обижаться было глупо: ведь сам он от этого, судя по всему, тоже не получал ровным счетом никакого удовольствия. Он просто выполнял супружеский долг так, как понимал, и то, что Вильда до сих пор не забеременела, было всего лишь вопросом статистики. Во всяком случае, так объяснил ей сам Баст, не стеснявшийся обсуждать с Вильдой самые тонкие вопросы физиологии, но никогда не говоривший с ней на тему их личных — душевных — отношений.

* * *

— Выпьем кофе? — предложил Баст, когда они добрались до деревни.

— Да, пожалуй, — улыбнулась она в ответ. Настоящая немецкая жена должна улыбаться мужу, показывая, что у них все в порядке.

Они оставили лыжи у крыльца, и зашли в дом. Это был маленький деревенский трактир, не баловавший посетителей разнообразием закусок и горячих блюд, но зато предлагавший путнику то же отношение, что получали и собиравшиеся здесь по вечерам местные жители. Ну, а семейство Шаунбург и вовсе не было «случайными прохожими». Замок Риттеров Шаунбург стоит в долине как бы ни дольше, чем существует эта деревня.

Вильда спросила еще горячего шоколаду, а Баст, сидевший напротив, пил кофе и раскуривал сигару. Рюмка коньяка, стоявшая перед ним, оставалась нетронутой.

— Вильда, — сказал Баст, становясь серьезным, и фрау Шаунбург неожиданно поняла, что вся эта лыжная прогулка была задумана с одной только целью: поговорить с ней о чем-то чрезвычайно серьезном. — Обстоятельства принуждают меня на некоторое время покинуть Германию.

— Что значит, покинуть? — тихо спросила Вильда, зная как минимум полдюжины людей, которых «обстоятельства» уже принудили покинуть Германию. Конечно, Баст фон Шаунбург не был социал-демократом, как Людо Ройф. Разумеется, он был чистокровным баварским дворянином, а не евреем, как Карл Берг. Однако, насколько ей было известно, от ее собственного дяди Франца фон Эппа — человека, не склонного к пустой болтовне, — в свое время Баст был близок к Герману Эрхардту, год назад бежавшему в Австрию, да и Рэма он, кажется, знал лично. Так что фраза, произнесенная сейчас Бастом, могла означать многое.

— Не то, что ты подумала, — покачал он головой. — Ты никогда не спрашивала меня, Ви, где я работаю и чем занимаюсь. — Продолжил он, глядя ей прямо в глаза. — Должен сказать, я тебе за это благодарен, потому что мы живем в такое время, когда есть вещи, о которых нельзя рассказать даже жене.

— Ты…

— Я работаю для Германии, — ответил он на вопрос, которого не дал ей задать, и уточнил, чтобы не оставалось место сомнениям: — Я предан фюреру и партии, членом которой являюсь. Но у каждого свой путь служения, и то, чем я занимаюсь, крайне важно и крайне секретно.

— Это опасно? — спросила Вильда, начиная догадываться, о чем они говорят.

— Я написал завещание, — вместо прямого ответа, сказал Баст. — И отдал все необходимые распоряжения. Если со мной что-нибудь случится, ты ни в чем не будешь нуждаться.

— А…

Но Баст вел свою линию, и сбить его с мысли было невозможно.

— Если ты вдруг забеременела сегодня, то мне бы хотелось, чтобы девочку звали Брунгильда, а мальчика — Конрад.

— Когда ты уезжаешь? — Спрашивать о чем-либо другом было, судя по всему, бессмысленно.

— Сегодня, — он поднял, наконец, рюмку, понюхал и выпил коньяк.

— Куда ты едешь, — она не знала, радоваться ли случившемуся, или плакать. — Или это тоже секрет?

— Нет, это не секрет, — Баст вернул рюмку на стол. — Я еду в Амстердам.

* * *

Баст сел за руль. В принципе, можно было ехать: мотор уже разогрелся, да и причин задерживаться в имении у него не было. Однако он медлил, смотрел вполоборота, на вышедшую его проводить Вильду. Она была красива, и все время их знакомства он пытался убедить себя, что эта зеленоглазая и рыжеволосая — мед и красное вино — стройная женщина должна вызывать у него бешеное желание. Не вызывала, хотя была на его взгляд куда как красивее всех прочих известных ему женщин. Она действительно хороша: изумрудный блеск больших глаз и червонное золото волос. Он мог ею любоваться, и любовался, но не хотел ее, даже когда она представала перед ним во всей своей царственной наготе. Увы, и эта попытка оказалась неудачной, и Баст фон Шаунбург был даже рад, что начальство решило направить его в Нидерланды. В конце концов, лучше рисковать своей головой, играя в опасные игры рыцарей плаща и кинжала, чем разрушать себе душу несбыточным желанием быть как все. Увы, но член НСДАП с 1928 года, сотрудник СД гауптштурмфюрер СС Себастиан фон Шаунбург «западал» только на золотоволосых мальчиков, знал это и страдал, не имея возможности, ни удовлетворить свою страсть, ни изменить ее направленность.


Из газет:

Прибывший из Наталя Гидросамолёт-гигант «Lieutenant-de-Vaisseau-Paris» приводнился в Фор-Дё-Франс…


Большое возбуждение в румынской общественности вызвали недавние разоблачения шпионской деятельности немецкой тайной полиции


Рассматривая взаимоотношения Польши с её соседями, газета «Курьер Варшавски» подводит грустный баланс: «На юге у нас нет хороших взаимоотношений ни с Чехословакией, ни с Румынией, как и со всей Малой Антантой. На севере длительный спор с Литвой принял формы раздора со всем Балтийским союзом (Литва, Латвия, Эстония). Вызывает наши опасения и то, что на западе мы имеем очень обманчивую дружбу с Третьей Империей.

(4)

Боже, Царя храни!

Сильный, Державный,

Царствуй на славу, на славу нам!

Царствуй на страх врагам,

Царь православный!

Бо-о-оже, Царя храни!

Вставай, проклятьем заклеймённый,

Голодный, угнетенный люд!

Наш разум — кратер раскалённый,

Потоки лавы мир зальют.

В редакционном коридоре Дмитрий буквально с разбега столкнулся с Ореховым[20].

— Миль пардон, Василий Васильевич! Ради Бога, простите! Мне нельзя быть таким рассеянным. — Сказал он, остановившись и вежливо склонив голову в знак извинения и приветствия.

— Полноте, Митенька. Не казнитесь, — Отечески усмехнулся в ответ Орехов. — Не иначе статью новую обдумывали?

— Да. В следующий номер надобно успеть.

— Сознайтесь, это будет нечто инфернальное? — Заговорщицки подмигнул редактор и даже причмокнул губами, как бы предвкушая будущую статью. — Нечто этакое, — тут Орехов как-то по особенному повернул полураскрытую ладонь, — о зверствах кровавых чекистских палачей?

Ответить Дмитрий не успел, Орехов сменил тему, как умел делать, кажется, он один.

— Впрочем, я отвлёкся, — лицо редактора вдруг поскучнело, — как раз хотел пригласить вас, Дмитрий Юрьевич, к себе. Есть серьёзный разговор.

Переход от покровительственного тона к сухому официальному языку ничего хорошего не обещал.

«Не суетимся. Улыбаемся. Вот идёт по коридору старшая машинистка, игриво машет рукой, старая перечница!. Так. Улыбаемся и машем. Какого рожна потребовалось от меня Орехову? Всё чисто. Связник добрался нормально. При передаче нас никто не видел. Улыбаемся и машем».

— Присаживайтесь, Дмитрий Юрьевич. — Сказал Орехов, когда они оказались в его кабинете. За закрытой дверью, так сказать. — Чай, кофе?

— Благодарю вас, Василий Васильевич. Пожалуй, кофе, — ответил, садясь на свободный стул, Дмитрий. — Никак не могу привыкнуть к тем опилкам, какие здесь за чай выдают. Простите.

Орехов снял трубку внутреннего телефона, — Аннушка, два кофе, будьте любезны.

— Дмитрий Юрьевич, вы ведь знакомы с Арсением Александровичем Зайцовым? — спросил он, внимательно посмотрев на Дмитрия.

— Что вы, Василий Васильевич, Господь миловал. — Поднял в протестующем жесте руку Дмитрий. — Лучше уж, как говориться, они к нам, чем мы к Ним. Хотя хрен редьки не слаще, извините за прямоту.

— Так мне господин полковник и намекал: мол, Вощинин меня чуть ли не за Малюту Скуратова, не к ночи будь помянут, держит, знакомства чурается. За версту, да дальней дорогою обходит. Потому и поручил переговорить с вами мне, вашему непосредственному начальнику, так сказать…

Внутри Дмитрия всё замерло. Показалось, будто часть его нутряного естества оборвалась и скользит куда-то вниз, словно ледянки с горы в детстве, а впереди — полынья парит разверстым зевом. Сил нет, даже зажмуриться.

«Так. Выпрямимся ещё больше, подбородок вверх, губы подожмём. Самую мерзкую гримасу оскорблённой полковником Зайцовым[21] невинности изобразим».

— Василий Васильевич. Господин капитан. Я не понимаю. Если есть какие-то сомнения в эффективности моей работы или преданности общему Делу… — Дмитрий так нажимал на голос, что тот ожидаемо дрогнул. Чрезвычайно драматически, надо отметить, и крайне уместно.

А внутри Орехова, поначалу благостно взиравшего на начинающуюся истерику, будто пружина развернулась.

— Встать! — Гаркнул он совершенно по-строевому. — Смирно! Господин юнкер, извольте вести себя как русский солдат перед офицером, а не как венсенская бл*дь перед клиентом!

И уже совершенно иным тоном с лёгкой долей сарказма, вполголоса добавил, обращаясь, будто не к вскочившему по стойке «смирно» Дмитрию, а к некоему третьему собеседнику: — «Дома мы не можем, дома нас тошнит…»

— Садитесь, юнкер. Слушайте и запоминайте…

Разумеется, это была не просьба, а прямой и недвусмысленный приказ: выехать ближайшим поездом в Берн, по пути проверяться на предмет отсутствия слежки (это должны были уметь все члены РОВС, даже сотрудники Орехова). На вокзале пункта назначения посетить ресторан и сделать заказ, в котором обязательно должны быть две меренги, если всё чисто, или три эклера, если замечен «хвост».

— А дальше?

— К Вам, юнкер, подойдет человек в тирольской шляпе с чёрной пряжкой справа на сине-жёлтой ленте. Он попросит у вас спички, отдадите ему этот коробок.

В кабинет Орехова, постучавшись, вошла секретарша. Аннушка. На неё у Вощинина были свои виды, но это, разумеется, могло подождать. Сняв с подноса и поставив на стол чашку кофе и блюдечко-сахарницу, где сиротливо лежали три кусочка синеватого рафинада, она неслышно удалилась, покачивая бедрами и помахивая подносом.

— В Берн поедете вот с этими документами, — Василий Васильевич протянул Дмитрию паспорт подданного греческой короны, на имя Димитриоса Халкидиса.

— Но я не знаю греческого, — попробовал «трепыхнуться» Дмитрий, — только классический.

— Как известно, в Греции есть всё, — усмехнулся Орехов. — Значит, может быть и грек, не говорящий на языке родных олив. Пейте кофе Митенька, не ровен час, остынет…

* * *

После Берна были Андорра, Гранада, Берлин, Марсель…

Полковник Зайцов тешил себя иллюзией того, что использовал Дмитрия «втёмную» как мальчишку-курьера, несущегося на велосипеде за пару франков не разбирая дороги, лишь бы успеть. Не знал он лишь одного: все его «посылки» и письма «на деревню дедушке», прежде чем попасть к адресатам, проходили через руки сотрудников «группы Яши»[22], чувствовавших себя в мутной воде русской эмиграции лучше, чем матёрая щука в пруду с карасями.

«Детская возня на лужайке» агентов РОВС была не очень-то по душе и французским властям, особенно их контрразведке активно внедрявшей своих агентов в эмигрантские круги. Рано или поздно терпение «белль Франс» должно было лопнуть.

В начале ноября 1935 года, в Марселе, Вощинину «на хвост» сели прыткие мальчики из Сюрте. По крайней мере, так было написано в удостоверении одного из них, достаточно неуклюжего, чтобы пару раз поскользнуться на граните набережной и, к несчастью, упасть в воду головой вниз, точно на остов полузатопленной лодки. Уже без бумажника.

Провал из туманной возможности превращался в грубую реальность. Обиднее всего было то, что Дмитрий, попадись он французским «коллегам», сел бы в тюрьму или отправился на Кайенскую каторгу как белогвардейский террорист.

В ответ на запрос о дальнейших действиях, Дмитрий получил из Центра жесточайший разнос за «бандитские замашки», ехидно озвученный куратором за чашкой кофе в одном из монмартрских бистро. Вопрос «куды бечь?», грубо сформулированный самим ходом событий, получил ответ в виде однозначно трактуемых распоряжений руководства группы советской разведки во Франции. Согласно им, Вощинин уже на следующий день пришёл в редакцию «Часового», открыл практически ногой дверь в кабинет редактора и устроил без малого «гран шкандаль» с хватанием «за грудки», обещанием вызвать на дуэль и тому подобными атрибутами дворянской истерики. Лейтмотивом скандала служила тема инфильтрованности РОВС большевистскими и французскими агентами, охотящимися на истинных патриотов России как на полевую дичь, сформулированная обычно вежливым Дмитрием весьма резко, если не сказать — матерно. Орехов отреагировал на обвинения, как в свой адрес, так и в адрес «ведомства Зайцова» неожиданно спокойно и предложил временно «уйти в тень», взять своего рода долгосрочный отпуск «без содержания».

— Поймите, Митенька, вина в случившемся по большей части только ваша и ни чья больше. Понимаю, жить и работать под постоянным давлением, в чужой стране тяжело. Не у таких как вы бойцов нашего движения нервы не выдерживали. Один Горгулов[23], покойный, своей выходкой вреда больше принес, чем все чекисты и Сюрте вместе взятые. Так что выйдите отсюда через чёрный ход и тихонько-тихонько, ползком, огородами — в Бельгию, а лучше — в Голландию. Отсидитесь там с полгодика, может за это время и поуспокоится всё. До свиданья, юнкер, не поминайте лихом нас грешных.

«Резать по живому» пришлось не только в РОВС, но и в личной жизни. «Ножки Аделины чудо как хороши, — думал Вощинин, забирая свои вещи из съёмной квартиры, — но свои ноги мне дороги как память. Одна — последняя, другая — предпоследняя, и я не хочу, чтобы мне их выдернули ради каких-нибудь высоких идеалов».

Непростое искусство отрубания возможных «хвостов» было без преувеличения вбито в Дмитрия учителями с обеих сторон практически на рефлекторном уровне. Без судорожных метаний, тяжелого дыхания загнанного животного, в общем всего того что любят изображать в дешёвых романах и синема. Жаль было только новый пиджак, лопнувший на спине в результате прыжка с поезда невдалеке от франко-бельгийской границы. Через «окно» пришлось идти, наскоро заштопав его и прикрыв, также второпях украденным в придорожном кафе, пальто.

До встречи со «связником» в Амстердаме оставалась всего неделя. Пересечь за Рождественские праздники Бельгию и Голландию — что может быть проще?

(5)

Из газет:


Эфиопская армия усиливает приготовления к наступлению в Огадене и одерживает успехи на различных участках фронта


СКАНДАЛ! Наш товарищ Вала, мэр Аля, лишён своих гражданских прав.


Карикатура. Наши великие «патриоты». Журналисты и политики, выстроившись перед портретами Гитлера и Муссолини, поднимают руку в фашистском приветствии. На портретах цитаты: «Надо разрушить Францию! «Майн кампф» Гитлер» и «Франция прогнила! Муссолини».

Allons enfants de la Patrie,

Le jour de gloire est arrivé!

Contre nous de la tyrannie,

L'étendard sanglant est levé, (bis)

Entendez-vous dans les campagnes

Mugir ces féroces soldats?

Ils viennent jusque dans vos bras

Égorger vos fils, vos compagnes!

(Вперёд, Отчизны сыны вы,

Час славы вашей настал!

Против нас вновь тирания

Водрузила кровавый штандарт.

Слышишь ты в наших полях

Зло воет вражий солдат?

Он идёт чтоб сын твой и брат

На твоих был растерзан глазах!)

Марсельеза

Гимн Французской Республики

Это есть наш последний

И решительный бой;

С Интернационалом

Воспрянет род людской!

Интернационал


— Ты там осторожно, пожалуйста.

Жаннет оглянулась. Паша стоял у двери, подпирая плечом косяк. Сегодня он был в форме и… да, сегодня он нравился ей больше.

«Больше, чем кто? — Спросила она себя. — Или больше, чем когда?»

— Не боятся! — Сказала она с улыбкой. — Не можно бояться. Должна. Ты тоже знаешь. Я правильно сказала?

— Почти. — Улыбнулся он, переходя на французский. — Но ты там все равно поосторожней.

По-французски он говорил отлично и почти без акцента. А тот акцент, что у него был вполне мог сойти за польский, поляков же в Париже не меньше чем русских. Много.

— Не мешай. — Попросила она. — Мне еще вещи собрать…

Он конечно не мешал. Жаннет собирала саквояж, чемодан уже упакованный стоял у стола. И положить оставалось сущие мелочи: зубной порошок, щетку, мыло, полотенце, пояс, две бутылки «Столичной»: образцы новой продукции советской промышленности торгпреду в Праге, — туда она приедет еще советскоподданой, и уже в столице Чехословацской республики превратится в бельгийку. Но если саквояж был отговоркой, то настоящая причина нежелания продолжать разговор лежала совсем в иной плоскости. Вернее там лежали целых две причины. Во-первых: сегодня, отправляясь на первое свое самостоятельное задание, Жаннет уже не была уверена, что любит Пашу так же, как ранней осенью, когда начинался их роман. Ну, да, тогда… Володю послали куда-то на север, и она осталась одна, и вдруг рядом возник Паша, учивший ее шифрованию и русскому-разговорному. А сейчас? Сейчас он был снова симпатичнее Володи, хотя сильно уступал Рихарду. А Рихард — да, приезжал в ноябре, и встречался со Сталиным и ее не забыл… Но дело не в этом, а в том, что если бы она легла теперь с Пашей, то только со скуки, а не из чувства. Чувства — кончились.

«Ол-ля-ля!»

Это была одна из двух причин. Вторая же заключалась в том, что Жаннет действительно трусила. И даже не врагов, не злобных oprichnikov kapitala она боялась. Она боялась подвести начальников, поверивших в нее, провалить задание, и… Нет! Думать об этом было запрещено. И поэтому, собираясь, она еще и еще раз повторяла инструкции. Хотя задание у нее и было относительно простым, это мало что меняет! Да, она всего лишь курьер, и маршрут ее по относительно спокойным странам: Чехословакия, Бельгия, Нидерланды. И все-таки это «закордонная командировка», и действовать Жаннет должна будет в одиночку, полагаясь только на себя. Кроме того, не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: начальство имеет на нее очень серьезные виды, тем более что и как гражданка Франции она не «сгорела». Ее ведь выдернули очень вовремя, так что по прошествии нескольких лет никто и не вспомнит в каких акциях французских комсомольцев она участвовала и почему была своим человеком в «Юманите». Ну, а во всех иных странах Европы она оставалась вполне легитимной гражданкой Французской республики со всеми вытекающими из этого факта бонусами.

Так что, в Праге не суетиться и не спешить: встретится с торгпредом, оглядеться, сменить документы, пожить немного в приличном пансионе — что вполне соответствует действующей легенде — погулять по городу, и тогда уже начинать «маршрут», который должен закончиться посадкой в Антверпене на борт советского парохода, с заходом в Киль — там небольшое задание, и с возвращением в порт приписки корабля — Ленинград.

Загрузка...