В Институте Времени идет расследование (С иллюстрациями)

Глава седьмая

Мчался я к институту на такой скорости, что прохожие, вероятно, воспринимали меня как конгломерат цветовых пятен с размытыми контурами. А сам я вообще никого не видел и ничего не воспринимал. Вернулся я в эвклидово пространство только в проходной, когда доставал и предъявлял пропуск, но во дворе снова взял хороший спринтерский темп и финишировал у дверей лаборатории ровно в 17.36 — я даже на часы зачем-то посмотрел…

«Это же ясно и наглядно, — думал я, уже в замедленном темпе отпирая дверь лаборатории. — Нина видела меня в лаборатории, Чернышев видел меня в лаборатории, а я был в это время в библиотеке. Если исключить сознательную ложь, а также галлюцинации и прочие неполадки в области психики — а все это безусловно следует исключить, — то подойти к данной проблеме возможно лишь одним путем: через хронофизику! И даже странно, что я так долго не мог до этого додуматься».

А впрочем, ничего странного. Чтобы додуматься до такого решения, надо позабыть о той повседневной, будничной хронофизике, за которую сотрудники нашего института дважды в месяц получают зарплату. Это решение — из области хронофизики нарядной, парадной, почти сказочной: перемещение человека во времени, временные петли и тому подобные вещи, которые поражают воображение среднего землянина. Товарищ Стружков уже был там, где он еще не был, и уже сделал то, чего он еще не делал, а вдобавок ничего он об этом не знает… Ну разве не завлекательно!

Там, в скверике, я не успел ничего толком обдумать и додумать до конца. Слишком меня поразила сама мысль: если кто-то (собственно, не кто-то, а я, Борис Стружков, только другой!) уже перемещался во времени, если это принципиально возможно, значит, и я могу это сделать, могу снова побывать в двадцатом мая, все увидеть, все выяснить… все переиначить! Конечно, переиначить, конечно, действовать, а не только выяснять!

Что и говорить, идея заманчивая, да другого выхода и нет… Но сейчас, когда я стоял перед хронокамерой, мне стало казаться, что есть тут какая-то закавыка. Нет, правда: как же это я отправлюсь в прошлое, в двадцатое мая, если я туда уже отправлялся? Может, таким манером я образую петлю времени? Ведь что получается: я отправился в двадцатое мая, Нина и Ленечка меня там увидели, сказали об этом мне, я сообразил, что к чему, надумал отправиться в двадцатое мая, отправился, они меня там увидели, сказали мне об этом и… ну, в общем, получается наглухо замкнутая петля, нечто вроде «У попа была собака».

Нет, это я что-то чепуху понес, изменения мировых линий никак не учитываю. И вообще время идет, надо действовать… Н-да, попробуй тут действовать! Неизвестно даже, с какого конца приняться. И под ложечкой сосет от страха, будем откровенны, чего уж тут!

Как только я сказал себе это, мне стало еще страшней, даже пот прошиб. Я принялся расхаживать по лаборатории, чтобы успокоиться, но что-то ноги меня не очень слушались и вообще…

«Посоветоваться бы с кем…» — тоскливо подумал я. Но превосходно я понимал, что посоветовать мне могут только одно — срочно обратиться к психиатру. А если я у Шелеста совета спрошу, так он немедленно распорядится, чтобы меня к хронокамерам и близко не подпускали. Это уж точно. Да и что я ему скажу? «Разрешите мне по личным обстоятельствам смотаться на часок-другой в прошлое? Поле рассчитать — это нам раз плюнуть!»

Нет, на консультантов рассчитывать нечего. И придется самому в хорошем темпе пошевелить мозгами.

Значит, что же мы имеем в активе? В активе мы имеем тот факт, что я (то есть опять-таки не лично я, вот этот самый, а какой-то еще Борис Стружков) совершил переход во времени минимум один раз! Из этого следует, что такой переход не только возможен в принципе, но и осуществим (поскольку он уже осуществлен!) практически. Остается выяснить, как же его осуществить, но это все же нюансы…

Теперь пассив. Что говорит по этому поводу наука хронофизика? Наука хронофизика в принципе не имеет никаких возражений против путешествий человека во времени — ну, возражений в смысле технической возможности таких увлекательных экскурсий и экспедиций. Не имеет. Но — в принципе. А от принципа до практики расстояние иногда такое, что хоть в парсеках его измеряй.

Одно время этим вопросом общественность сильно интересовалась: мол, скоро ли можно будет к прадедушке в гости прогуляться или, наоборот, к правнукам заглянуть — как они там без нас управляются? Общественность, она ведь настырная. Про кибернетику в свое время почитали — и сразу начали интересоваться насчет мыслящих машин и человекоподобных роботов: как да что, да не заменят ли они нас. Потом на космонавтику переключились: вынь да положь нам фотонные ракеты — к звездам слетать просто не терпится! То же самое и с путешествиями во времени. Мы все давно уже привыкли: как узнают, что ты в Институте Времени работаешь, так непременно кто-нибудь спросит насчет путешествия во времени! Конечно, тут и фантастика свою роль играет. Ведь у фантастов всякие там роботы, включая сверхгениальных, ракеты, в том числе фотонные, и путешествия во времени — это давно уже не тема сама по себе, а просто обстановка действия, как в современном романе телевизоры, транзисторы и реактивные самолеты.

Мы с Аркадием даже считали, что здесь какая-то закономерность работает. Вот три разные области — кибернетика, космонавтика, хронофизика. И у каждой есть свои «эффектные» проблемы, которые в принципе решить вроде возможно, а на практике никак не получается. Кибернетика не отрицает мыслящих машин, и космонавтика не отвергает фотонных ракет; в принципе и то, и другое признается возможным. И мы тоже признаем такую возможность, что люди будут во времени путешествовать — в принципе признаем, в перспективе. А между собой в институте даже и не разговариваем на эту тему. Ну хотя бы потому, что к нашей работе она имеет весьма отдаленное и чисто теоретическое отношение. Некогда просто да и не к чему нам об этом говорить.

Неспециалисту, конечно, может показаться, что никакой принципиальной разницы между брусочком и человеком нет. Поэтому и Линьков меня сразу спросил: а как, мол, насчет человека? Но мы в этой каше уже не первый год варимся, и чем дальше уходишь в дебри хронофизики, тем яснее видишь, сколько проблем стоит еще на пути к этой «принципиальной возможности». Все проблемы и все науки тут переплелись и перепутались, и сквозь них прорубаться надо, как сквозь джунгли. Тут тебе и физика, и биология, и социология… Оно, положим, и везде так, не только в хронофизике. Мыслящие машины, например, — это ведь тоже не одна задача, а целый задачник. Сначала — техника, ну, а в ней без физики ни шагу. Дальше — поскольку это связано с устройством человеческого организма, то и без биологии не обойтись. А социальные вопросы и сами вылезают на первый план, никого не спросясь: нужны ли человечеству мыслящие машины, не восстанут ли они против людей, не заменят ли они людей, не обленятся ли люди, если все за них будут делать роботы, — ну, и так далее.

То же самое и у нас.

Какие нужны поля, конфигурации, мощности, камеры для того, чтобы перемещать человека во времени, — это все проблемы из области техники, физики, математики. И все это еще цветочки по сравнению с дальнейшим, где имеются ягодки, и даже весьма ядовитые. Хотя и на цветочках этих вполне можно поскользнуться, а то и шею сломать. Показали нам с Аркадием парочку прикидочных расчетов — с ума можно сойти! Аркадий, конечно, виду не подал, заявил, что, мол, нам это вроде кроссвордов, для отдыха, а сам еле выбрался из этих математических дебрей.

Ну, а биология — это следующая степень трудности. Нет ведь никакой гарантии, что человек вообще сможет вынести перемещение во времени. Опасностей тьма! Тут тебе и переменное магнитное поле, которое и вообще не сахар, а уж тем более когда оно такой жуткой силы. Тут тебе и взаимодействие с тахионами, что в просторечии означает облучение; с этим, понятно, тоже шутить не приходится. А потом, кто его знает, что вообще произойдет, если в тебе все биологические процессы вспять двинутся? Молодеть, что ли, начнешь? Вроде бы оно и неплохо, только неизвестно, как далеко пойдет это дело и когда прекратится. Если у кого на лысине кудри завьются или недостающие зубы снова во рту прорастут, это можно приветствовать. Ну, а если дальше больше, эти зубы опять выпадут, а вместо них молочные пойдут прорезываться, если на тебя корь нападет или коклюш и ты начнешь заново учиться ходить и говорить, — тогда как? Никто ведь ничего не знает. Японцы пробовали это дело на мышах — так у них мыши мерли как мухи, а почему, толком неизвестно: не то их поле убивало, не то тахионы.

А уж самые ядовитые «ягодки» — это история, социология и так далее. Тут, как подумаешь чуточку, так прямо руки опускаются и по спине муравчики бегают. Возьмем мой случай — сугубо личный и частный. Иду я к Шелесту и говорю: «Разрешите в прошлое смотаться». И, допустим, дают мне такое разрешение. Но вот интересно: что именно мне разрешают и на что рассчитывают при этом? Я действительно отправляюсь по сугубо личному делу: мне нужно спасти друга и выяснить, по какой причине он погиб. И допустим, мне удается спасти Аркадия… Да если и не удается, все равно: ведь я там, на уже несуществующем для нас отрезке времени, хожу, говорю, совершаю какие-то действия, а значит, влияю на ход событий. Изменяю их. Изменяю события, которые уже произошли, совершились и породили целую цепь взаимосвязанных последствий. Что из этого следует? То, что я своими действиями порождаю иные следствия. Что я создаю иную историю, иной мир, не тот, в котором я жил. Или так — я подвожу этот мир, как поезд, к стрелке и пускаю его на другой путь. А в поезде этом и я сам, и наш институт, и город, и так далее. И все это движется теперь в другую сторону и постепенно уходит все дальше от прежнего мира, где я жил…

Нет, минуточку… А что же тогда будет с тем, то есть с этим вот миром?! С этим, где Аркадия послезавтра будут хоронить, где Линьков меня подозревает, а Нина презирает? Я хочу изменить именно эти обстоятельства, но ведь я изменю весь мир вообще? Или нет? Тьфу ты, я ведь вчера только объяснял все это Линькову, а теперь вдруг сам запутался! Хотя чему удивляться! Разговор с Линьковым был чисто теоретический, отвлеченный, а теперь человечество в моем лице впервые столкнулось с таким вопросом на практике. Потому что если я (другой «я», но все равно) уже побывал в прошлом, то проблема из теоретической превратилась в практическую: что изменил мой вояж в прошлое и в каком, собственно, мире мы живем — в том или в этом… то есть какой он — измененный или тот, прежний?

Человечество в моем лице крякнуло от непосильного интеллектуального напряжения и махнуло рукой, отчаявшись что-либо понять на данном этапе. Ведь надо же: Линьков вчера (неужели только вчера?) спросил, не живем ли мы в мире, который кто-то уже основательно изменил. А я так спокойненько ему ответил, что, мол, даже и не сомневаюсь в этом нисколечко. Но это говорилось в основном для того, чтобы произвести впечатление на Линькова, и мне было, честно говоря, безразлично, измененный это мир или нет, — ну просто я над этим не думал. А сейчас дело оборачивается нешуточно: ведь если мир изменен, то это я его изменил, Борис Стружков, пускай другой совсем и мне лично незнакомый, но все же — я… Тьфу ты пропасть! И я же собираюсь снова лезть в прошлое и снова изменять мир…

Да, но что я натворил там, в прошлом, вот интересно! В каком направлении я переиначил события? И зачем я вообще туда полез? Позвольте, а зачем я сейчас лезу… то есть собираюсь лезть? Спасти Аркадия и распутать весь этот узел, так? Постой, постой! А может, я — другой я! — уже сделал это? Может, затем и лазил в прошлое? То есть, скорее всего, затем… наверняка затем!

Странно это было и неприятно — стоять в пустой лаборатории, такой пустой и тихой, что в ушах звенит от тишины, и рассуждать о том, что и почему я делал, твердо зная, что я-то лично этого не делал! Я оглянулся сам на себя — на себя лично, который вот тут стоит, — и нашел, что выгляжу я довольно глупо и что лучше бы не торчать, как пень, посреди лаборатории. Сделав этот вывод, я кое-как добрел до своего стола и плюхнулся на табурет возле него. От перемены позиции мне легче не стало, наоборот, мысли как-то совсем разбежались, но я встряхнулся и решил, что сейчас буду рассуждать строго логически, не поддаваясь эмоциям.

Ну вот, логически: полез бы я спасать Аркадия в прошлое или в будущее, все равно? Безусловно, полез бы. Но полез бы лишь в том случае, если б знал, что он погибает или уже погиб, ведь так? Значит, если я из того, неизмененного мира (допустим, что этот, в котором нахожусь в данный момент я, уже изменен) отправлялся в прошлое, чтобы спасти Аркадия, то я знал о смерти Аркадия, она и в том мире была совершившимся фактом! Тогда что же получается? В том мире Аркадий умер; я отправился в прошлое, чтобы спасти Аркадия, и… выходит, я его не спас, потому что и в этом, нашем, мире он мертв! Так, может, если я опять отправлюсь в прошлое и создам очередной мир, то Аркадий все равно погибнет и в том мире? Но это же чепуха какая-то получается.

Постой, а почему я так уверенно рассуждаю именно о прошлом? Может, в лаборатории видели меня, пришедшего в свое будущее? Впрочем, тогда я должен был бы знать об этом… Или не должен? Ох, шею сломать можно на этих прогулках во времени!

Я все отгонял от себя еще одну мысль, а она упорно вертелась рядышком и ехидно хихикала. Почем знать, может, этот мой приход в прошлое и стал причиной смерти Аркадия! Что, если я — тот я! — вовсе не собирался спасать Аркадия, а наоборот?.. Ведь сидел же кто-то в нашей лаборатории, запертый изнутри… потом пришел Аркадий. Потом, поздно вечером, оттуда вышел человек, и этот человек был я. А Аркадий в это время лежал без сознания, умирал… Как же я мог выйти и бросить умирающего Аркадия, если хотел его спасти? Даже если я отправился в прошлое с любой другой целью… кроме одной! Можно ведь допустить и такое — что в том, неизмененном мире у меня были совсем другие взаимоотношения с Аркадием… Ну нет, это я уж хватил! Во-первых, я бы тогда и в прошлое не полез. Хотя… постой! А если это был хитроумно задуманный план? Нет, с ума я сошел! Даже обидно за того Бориса Стружкова, хотя юридически я за него вроде и не отвечаю. Но дело опять же не в эмоциях, а в том, что нельзя тасовать миры, как колоду карт, по своей прихоти. Они ведь растут из общего корня, эти разные миры, и новое ответвление может начинаться лишь от той точки, в которой побывал путешественник во времени и совершил там какие-то дополнительные действия. То есть в данном случае это было 20 мая сего года, от этого вечера и идет развилка между тем миром и этим, где я нахожусь, а до 20 мая это был общий мир, тот, какой я лично знаю и помню. Если только не побывал в прошлом еще кто-нибудь! Это, между прочим, вполне возможно. В США, в Японии, во Франции существуют исследовательские центры, аналогичные нашему институту. Может, они вообще продвинулись дальше нашего, а может, просто нашелся там какой-нибудь умник вроде меня или Аркадия, сообразил насчет перехода, полез куда не надо и изменил мир неизвестно как. Ну, об этом лучше не думать, а то вовсе запутаешься…

Потом, разница между «ответвлениями» возникает и увеличивается лишь постепенно. И величина ее зависит от силы воздействия. Если, допустим, я отправлюсь на три дня назад и там сломаю вот этот табурет, то мир, конечно, изменится: одним табуретом в нем будет меньше. Но все воздействие ограничится воркотней завхоза или, на худой конец, выговором в приказе кому-то из Борисов Стружковых. Ни в масштабах космоса, ни в глобальном масштабе это, надо полагать, ничего не изменит, и даже в областном масштабе пройдет незамеченным. Другое дело, если я этот табурет сломаю о чью-нибудь голову — например, Эдика Коновалова. Мир изменится заметней. Не потому, что в нем не станет Эдика — нет, Эдик наверняка уцелеет в отличие от табурета, — но разговоров будет черт те сколько, и вообще… Впрочем, чепуха, это тоже воздействие, затухающее в небольшом радиусе. Будет жив Аркадий Левицкий или нет — это различие куда более существенное, поскольку влияет на ближайшее развитие хронофизики, а это постепенно может изменить картину мира и в глобальном масштабе, и так далее… Воздействие распространяется постепенно, концентрическими кругами, и так же постепенно затухает во времени и в пространстве… Тут, наверное, Азимов прав. Но, с другой стороны, эти миры все же не параллельны: они могут расходиться вначале под ничтожным углом, однако, раз первоначальный толчок дан, они постепенно будут отходить все дальше друг от друга. Но воздействие распространяется и нарастает постепенно, и каких бы я дел ни натворил в прошлом три дня назад, мир сегодня еще не успел бы существенно измениться. Да и вообще зря я конструировал всю эту сложную схему! Три дня-то назад, до двадцатого мая, мир еще не разветвлялся? Нет. Ну, а три дня назад мы с Аркадием врагами, во всяком случае, не были и за нами стояла многолетняя крепкая дружба. Так что не стоит и гадать. И не стоит конструировать демонического хроногангстера Б. Н. Стружкова, который способен придумать такой вариант убийства, что сама Агата Кристи позеленеет от зависти, и способен вдобавок, ради реализации этого варианта, не моргнув глазом шагнуть в хронокамеру.

Н-да, хронокамера… Я тут сижу да раздумываю, а хронокамера стоит без дела и, главное, время идет! Я взглянул на часы: без двенадцати семь. Пока я о времени рассуждаю, оно себе движется да движется и уволакивает меня все дальше от той точки, куда я собираюсь попасть! Может, оставить мне в покое теорию да заняться как следует практикой? Я ведь экспериментатор, я куда увереннее себя чувствую, если руки заняты делом, а не лежат без толку на столе, как сейчас. Я посмотрел на них — руки ничего, серьезные руки, надежные, я в них верю; руки у меня расторопнее и изобретательнее, чем мозги, — так мне иногда кажется.

«Значит, бросаем думать, начинаем дела делать, — сказал я себе и вытащил из ящика большой блокнот. — Да и чего думать-то? Ну, не занимались пока проблемой перемещения человека во времени, так и что? Не занимались — значит, никому не нужно было. А мне вот теперь позарез нужно, я и займусь. Хватит теории, даешь практику!»

Подбодрив себя этими энергичными заявлениями, я немедленно приуныл снова. Начинать-то с чего? Вернее, как? Потому что для начала нужно рассчитать поле, которому можно будет безбоязненно вручить свою бессмертную душу вместе с ее телесной оболочкой. Рассчитать поле — легко сказать! Мне аж холодно стало, когда я вспомнил те прикидочные расчеты. Аркадий и то чуть голову на них не свихнул, а где уж мне!

Ну и кретин же я! Самонадеянный кретин. Примчался на рысях в лабораторию и думал, что я тут в два счета переворот в хронофизике совершу, что на практике решу проблему, которую все наши светила и светочи разума считают слишком еще сложной! В этот момент мне представилось, что хронофизика — это исполинская гора, а я у ее подножия сную, как бойкий муравей, и всерьез верю, что за вечер всю ее по камушкам растаскаю.

Но тут я спохватился. Да ведь все эти светила и светочи не знали того, что знаю я! Я — пока, должно быть, один-единственный во всем мире! — знаю, что человек уже путешествовал во времени! А это ведь в корне меняет дело!

Я вспомнил один остроумный фантастический рассказ — «Уровень шума» он, что ли, называется? Кто автор, я не смог припомнить, и образованного Линькова не было рядом, чтобы дать справочку. Но не в авторе суть. Там собирают особенно толковых и энергичных физиков, математиков и прочих специалистов и говорят им, что вот, дескать, погиб изобретатель, который только что открыл секрет антигравитации, и все расчеты вместе с ним погибли, и теперь надо это открытие сделать заново. Все эти ребята ни в какую антигравитацию абсолютно не верят. Но им убедительно врут, что дело уже сделано, даже показывают хитроумно смонтированный фильм, где якобы засняты первые попытки применить антигравитацию на практике. Они начинают работать как одержимые и действительно открывают антигравитацию! Поверили в то, что это уже было осуществлено на практике, потому и открыли!

Меня вроде никто не обманывает. Разве что я сам себя запутал, сконструировал неверную теорию… Но я не вижу другого объяснения для всей этой путаницы, абсолютно не вижу! В общем, я верю, что путешествие во времени уже совершилось. Что решение этой проблемы существует. Лежит где-то рядом. Руку протяни — и схватишь. Вопрос только, куда протянуть руку. В какую именно сторону.

Может, попробуем все же прикинуть поле, которое потребуется? Исходные данные есть: габариты свои и вес я знаю, дистанцию заброса — тоже… Попробуем, что ли? Напряженность поля, конечно, потребуется умопомрачительная, и веер пучка — тоже… Соответственно и мощности потребуются гигантские по нашим масштабам. Но это все ерунда, это прямо по формулам считается. Загвоздка в другом — как сделать поле однородным в таком объеме, чтобы мог я поместиться и чтобы оно в то же время сохранило требуемую величину. Если эту проблему не решишь, нечего и соваться в хронокамеру — размажет тебя по времени так, что никакой Шерлок Холмс не сможет ни опознать тебя, ни даже собрать вместе для опознания: ведь каждый твой кусок будет удаляться от другого с такой же точно скоростью, с какой тот будет его догонять.

Я с опаской посмотрел на хронокамеру. Вот еще вопросик: выдержит она поле такой мощности или сорвется? Во мне ведь чистого веса девяносто кэгэ, не считая костюма и прочих мелочей. «Может, раздеться?» — тупо предположил я, но тут же фыркнул: представил себе, как я вылезаю двадцатого мая из хронокамеры нагишом и в таком виде разгуливаю по институту. Да в ней и весу-то, в одежде, — два, ну, от силы, три килограмма. Это все мелочи, а тут дело в принципе — можно ли в данной хронокамере надолго удержать такое поле (я еще понятия не имел, какое же именно!), чтобы перебросить человека на трое суток назад? Можно или нельзя?

А кто его знает, что тут можно и чего нельзя! По проектным данным вроде бы можно. А на деле получается, что только начнешь поле наращивать — и все: то обмотка секционная летит, то конденсатор течет, то вообще вся стабилизация пропадает, пучок пляшет, поле скачет, брусок на куски разваливается. Но брусок развалится — это не катастрофа, а самому-то мне разваливаться и размазываться неохота. Потом, у бруска мозги отсутствуют, а у меня они все же есть. А если поле сорвется, то при такой громадной напряженности скачок даже на какие-нибудь десять процентов начисто смоет все содержимое моих драгоценных мозгов, и выйду я из камеры чистенький и пустенький, как новорожденный младенец, весело пуская пузыри, — если вообще выйду… Нет, об этом даже думать страшно, ну его! Уж лучше пускай меня по времени размажет, по разным столетиям. Свалится мой палец, например, куда-нибудь в средние века, и что тогда будет? Как его определят: перст божий, скажут, или, наоборот, — чертов палец?

Я балагурил сам с собой, стараясь отвлечься от мысли об этом проклятом магнитном поле, но оно влезло мне в голову и никак вылезать не хотело. Мне даже начало казаться, что я его вижу: этакие змеищи белые, в руку толщиной, выползают прямо из ниоткуда, хищно тянутся к моему черепу и бесшумно ввинчиваются в мозги.

В конце концов мне, видимо, надоело думать обо всяких ужасах, я вдруг совершенно успокоился и перешел к расчетам.

— Разделим наши проблемы на количественные и эти… качественные, — по привычке начал я бормотать, будто давая объяснения какому-то недорослю. — Количественные — это те, которые я могу посчитать, а качественные — это, наоборот, те, которые я посчитать не могу, как-то: биология, социология и прочее. Будем исходить из того, что нам надо. Надо нам забросить одного живого хронофизика на семьдесят два часа обратно, причем желательно, чтобы он прибыл на место назначения, полностью сохранив свой физический и, так сказать, моральный облик. Зададимся мы для этого сфероидальным полем, поскольку оно у нас самое простое, и попробуем добиться, чтобы оное поле нарастало с течением времени, но в черепашьем темпе. В противном разе, — объяснял я незримому слушателю, листая справочник, — быстрый рост поля нас к добру не приведет: переменного поля даже самый могучий хронофизик не выдержит…

Через полчаса я почувствовал, что безнадежно тону, захлебываюсь в океане интегралов. Перед глазами бестолково мельтешили ехидные черные значки спецфункций. Блокнот худел на глазах — я методически отправлял исчерканные листки под стол. Я топтался на месте и с тупым упорством пробивал лбом стену: пытался за один вечер решить математическую задачу, на которую добросовестный теоретик должен был бы потратить месяцы, если не годы. Словом, я взялся не за свое дело и с каждой минутой все яснее убеждался в этом. Таких полей, какие мне требовались, в справочнике, конечно, не было, на скорую руку я их вычислить не мог (да и не на скорую тоже), а прикидка давала такие ошибки, что проще уж было бы сразу пойти и сунуть голову под гидравлический пресс. Шут их знает, может, такие поля вообще неосуществимы?! Ведь не посчитал же их почему-то никто до сих пор!

В конце концов я отчаялся и сдался. Посидел, побарабанил пальцами по столу, потом посмотрел на часы. До девяти оставалось меньше часа. Неужели все-таки придется звонить Линькову? Ну что я ему скажу? Он мне и так не верит, а если узнает, что и Нина меня видела… Может, лучше я Нине позвоню, поговорю с ней еще раз, — должна же она понять! Да, поймет она, как же! Вон она как на меня сегодня смотрела… да и не только сегодня. Теперь-то уж я понимал: она с первого дня, с того нашего разговора, ждала, что я все ей расскажу, все объясню.

Я вскочил и подошел к хронокамере. В ее толстом двойном стекле отразились два моих лица, чуть сдвинутые, одно сзади другого, будто изображение нерезко навели на фокус. Два Бориса Стружкова таращились на меня из черной пустоты хронокамеры, словно путешественники во времени на своего несостоявшегося коллегу. Символическое зрелище! Я прижался лбом к стеклу, и оба Бориса, словно по команде, придвинулись ко мне. Мы стояли, как заговорщики, шепчущиеся о чем-то. Потом я с ожесточением вздохнул и поплелся обратно к столу. Снова я подумал тоскливо, что время уходит, а время — это, как известно, мощность; чем больше дистанция заброса во времени, тем больше требуется мощность, а я бессмысленно стою и созерцаю собственные отражения.

Правда, оставался у меня в запасе еще один шанс. Но это даже и шансом назвать нельзя было — так, совсем уж неприличное что-то. Я мог нахально махнуть рукой на всякие теории и, не мудрствуя лукаво, попросту попробовать. Взять, к примеру, то поле, в котором мы гоняем бруски, нарастить его до предела, прикинуть, что получается, и полезть на авось в хронокамеру. Вероятность успеха здесь была такая, примерно, как вероятность попасть в цель, если стреляешь зажмурившись и даже не знаешь, не нацелено ли ружье тебе в грудь… Но как быть? Вероятность, что я сделаю сию минуту теоретический расчет, еще меньше.

Я снова с сомнением глянул на хронокамеру, перевел глаза на пульт, с пульта — на окно. В окне было бледно-зеленое вечернее небо над темными кронами лип, а в небе летел крохотный самолетик, ослепительно сверкая крыльями. Из самолетика вывалилась и понеслась к земле еле заметная точка, потом над ней развернулся белый купол парашюта. Это аэроклубовцы упражняются.

Если б существовал хоть один шанс из сотни, что я доберусь до прошлого живой и здоровый, я бы рискнул! Ведь речь идет об Аркадии, о том, чтобы его спасти! И не побоялся бы я изменить историю! Человечество только выиграет, если Аркадий останется в живых и не надо будет его послезавтра хоронить. Это даже не изменение истории, а минимально необходимое ее исправление.

Тут меня вдруг слегка тряхнуло. Значит, тот самый Аркадий, которого уже вскрывали и собираются хоронить, вдруг окажется снова живым? Как же это? Воскрешение Лазаря получается, мистика, евангельские чудеса, а не наука! Да нет, что это я, в самом деле! Ведь не тот же самый Аркадий будет жив, а другой… Или все-таки тот же? Опять эта карусель с измененными мирами! Постой… давай, наконец, разберемся! Возвращаюсь я в прошлое, когда Аркадий еще жив… Но он ведь умер, ты сам видел его мертвым, — как же он может быть жив? Да… стоит вообще допустить, что человек может вернуться в прошлое, и сразу натыкаешься на целую кучу парадоксов! Ну хорошо, а почему, собственно, я должен их бояться, этих парадоксов? Что же, какой-то паршивенький брусок лучше, чем старший научный сотрудник, кандидат наук Б. Н. Стружков?! Только и всего, что весит он меньше и за сохранность его мозгов в переменном поле не нужно беспокоиться! А это, кстати, не такое уж принципиальное отличие: Эдик Коновалов не уступит в надежности бруску, его никакое поле не проберет — ни статическое, ни переменное…

Тут что-то осторожно шевельнулось у меня в голове и сразу притихло, затаилось. Что же это было? Вот сейчас, когда я про брусок думал, опять трепыхнулось что-то и замерло… Где же это оно, куда запряталось? Нет, не поймаешь…

Ну неужели я так и уйду ни с чем, и отправлюсь к Линькову, и буду тоскливо и неубедительно бормотать про переход во времени, про изменяющиеся миры, а он будет смотреть на меня ярко-синими глазами, холодными и непрозрачными, как кафельные плитки, и ничему, конечно, не поверит! Совершенно бесполезный, унизительный разговор… Нет, не пойду я к нему ни за что!

Я замычал сквозь зубы и яростно мотнул головой. Да что же это! Ведь я же знаю, что существует туннель сквозь время! Ведь прошел же по этому туннелю другой я! Есть выход, есть решение, оно где-то рядом, а я его никак не ухвачу! А ну-ка вернемся к брусочкам!.. Брусочек выдержит, Эдик выдержит, я не выдержу… Поле… градиенты… А почему тот Борис выдержал? Прошел же он сквозь эти градиенты — и ничего… Постой, как это я сказал? Прошел сквозь градиенты… прошел сквозь… Вот сейчас у меня в мозгу что-то с хрустом повернется, откроется какая-то дверца, хлынет свет… что-то простое и совершенно гениальное… Только при чем тут градиенты? Он прошел сквозь градиенты… Постой… сейчас… сейчас… Вот оно что!!

Дверца в мозгу не открылась, но словно пелена какая-то бесшумно упала, и стало очень светло, и я с пронзительной ясностью увидел все решение задачи. Не знаю, как насчет гениальности, но простоты здесь хватало, в этом решении: оно было просто, как колумбово яйцо. Вряд ли я смог бы дать математически корректное описание своей идеи, но физически она была для меня несомненна и ясна… ну, как закон Архимеда. Для перехода надо было использовать те самые градиенты, которых я так боялся, — те перепады поля, что запросто могли размазать меня по времени или вернуть в младенчество!

Мы всегда старались сначала получить однородное поле, а затем нарастить его и равномерно облучить брусочек пучком сверхсветовых частиц. И никогда нам в голову не приходило — и не только нам с Аркадием, а вообще никому! — что можно ведь работать и с неоднородным полем, только надо менять интенсивность пучка в соответствии с неоднородностью поля. Да и как мы могли до этого додуматься? Работа шла все время на маленьких объектах вроде этих брусочков, а для них даже в самом паршивом поле можно разыскать относительно однородный участок.

Но в том-то и штука, что для больших тел принцип однородного поля совершенно не годился! Даже грубая прикидка, которую я сделал, убедила меня в этом. Либо таких полей вообще не существует, либо они уж такие особые и хитроумные, что их всю жизнь можно искать и не доискаться. И ведь все это, в общем, знали, и я тоже знал и расчеты сейчас делал только из упрямства — раз известно, что путь через время уже проложен, так, может, он именно здесь и есть, только его не видно! Но если бы путь лежал действительно через однородное поле, то есть если б можно было рассчитать такое поле для переброски человека, так уж давно бы какой-нибудь умник посидел на досуге, посчитал, и лазили бы мы через это поле, как через дыру в заборе.

Мне как-то еще не верилось, что я действительно решил такую сумасшедшую задачу, — чересчур уж просто получилось! А в свою гениальность я не верил; я знал себя в масштабе один к одному: на что способен и чего не вытяну. Да и потом, меня прямо смущала какая-то… ну, примитивность, что ли, моего подхода. Я ведь действительно рассуждал почти на уровне школьника!

Выглядели мои рассуждения примерно так. Скорость перехода зависит в нашей хронокамере от величины поля в данной точке и от плотности потока частиц, который сквозь эту точку проходит. Для того чтобы скорость всюду была одинаковой, мы обычно как делаем? Добиваемся, чтобы и поле всюду было одно и то же, и поток везде имел одинаковую плотность. А в большом объеме, который нужен для переброски человека, ни того, ни другого добиться явно нельзя — во всяком случае, обычными методами. Это и считалось «трудностью номер один» в данном вопросе. Вот я и рассудил: давай-ка натравим их друг на друга — поле и поток. Там, где поле посильнее, сделаем поток послабее, а где поле послабее, пусть плотность потока будет соответственно выше. Что тогда получится? Они тогда вместе дадут по всей камере, во всех участках совершенно одинаковый результат. И никакие нам градиенты тогда не страшны. Какой величины объект ни сунь в хронокамеру, все его части будут совершать переход с одной и той же скоростью, и прибудет он у нас к месту назначения в целости и сохранности.

Не знаю, почему раньше никто не додумался до такой идеи. Наверное, все были загипнотизированы однородными полями и просто не думали в этом направлении. Мне вот тоже до сегодняшнего вечера ничего в голову не приходило, да и потом вряд ли пришло бы, если б не такая крайность.

Я основательно воспрянул духом; все остальное мне теперь казалось пустяками — возьму вот и решу все сразу. Что сначала? Как управиться с этими потоками? Ну, это элементарно. Я быстро набросал схему обратной связи от нашего сканографа, который промерял поле в разных точках, к управляющему блоку. Мне нужно было задать такую связь, чтобы сильное поле росло помедленнее, а слабое — побыстрее, тогда вокруг сильного магнитного поля будет слабое электрическое, а вокруг слабого — сильное. Тут все дело в том, что у нас в камере поток тахионов управляется как раз электрическим полем. Вот и получится, что фокусировка будет слабее там, где магнитное поле сильнее, — а этого я и добивался.

Вообще-то вся эта сложная самоуправляющаяся система мне, наверное, и во сне бы не приснилась, но сейчас я чувствовал… ну, вдохновение, что ли! Наверное, вдохновение — уж очень у меня все легко получалось, я сам диву давался! А может, первая удача меня подхлестнула, и я поверил, что все могу, все умею. Вот позвонить бы Нине да рассказать — пускай знает, какой я на самом деле! Жаль, что некогда разговаривать… Я взглянул на часы — девять. Нет уж! У нее теперь небось и телефон занят — она сама названивает общему нашему знакомому, товарищу Линькову, и объясняет ему… Что же, интересно, она ему объясняет?

— Ну ладно, ладно, объясняй, — беззлобно проворчал я, усаживаясь перед аналоговой машиной, — ты там объясняй все, что хочешь, а я пока здесь поработаю. А ведь не провела бы ты со мной просветительную беседу на скамеечке — и открытия бы никакого я не сделал!

Надо было все проверить на машине. Бумага — она ведь что хочешь стерпит, а машина вранья не любит. Я задал первое попавшееся поле и расписал самую примитивненькую программку.

— Так! Теперь посмотрим, как все это будет выглядеть на модели, — пробормотал я и поднял глаза на аналоговый осциллограф: он имитировал то, что будет происходить в хронокамере, если подашь на нее исследуемый режим.

В квадратном окне осциллографа розовые молнии воображаемых тахионных пучков били из углов экрана в ажурное сплетение зеленых линий, изображавших структуру поля. Даже на глаз было заметно различие в толщине розовых следов — они еле проглядывали там, где зеленые линии сгущались, зато на бледно-зеленых участках наливались густым, почти алым цветом.

Странно: я не испытывал никакой радости, наоборот, начал вдруг волноваться. Впрочем, радоваться и вправду было рано: следовало еще убедиться, что камера на этом режиме не забарахлит, что удастся нарастить поле до нужной величины и удержать его, что… Словом, все могло еще лопнуть, как мыльный пузырь. И времени было мало! Просто совсем не было у меня времени: на часах уже четверть десятого. Устал я зверски, в горле пересохло, голова была тяжелая, как камень. Контрольную проверку я, конечно, производить и не думал, не до этого сейчас, мне бы только поле выбрать и рассчитать да камеру запустить, а там уж будем уповать на свое везение. И еще — на нашу могучую технику: она ведь творит чудеса, а мне сейчас позарез требуется одно чудо — не очень большое, средних размеров.

Я выбрал то самое сфероидальное поле, с которого начинал свои неудачные расчеты, и ввел цифры в нашу трудягу эвээмушку, отсюда они уже самотеком пойдут в виде программы в управляющий блок. Осталось только процедурные вопросы продумать: как я влезу в хронокамеру и как там расположусь. Рисковать попусту мне не хотелось, особенно теперь, когда переход становился все более реальным. Ну что ж, для страховки придется чуть ли не клубком свернуться на подставочке: ничего не попишешь — или удобства, или безопасность. Только бы не слететь с этой подставочки, — а то скатишься куда-нибудь в угол, а там, глядишь, неподдающийся градиент притаился и зубами клацает!

Войти в хронокамеру — тоже вроде бы не проблема, для этого случая сзади дверца предусмотрена. То есть она, конечно, предусмотрена не для этого случая, а совсем для других, более прозаических дел — для ремонта, для работы внутри. Но факт тот, что дверца имеется. Герметичность у нее автоматически восстанавливается, а вакуум наличествует только между двойными стенками, так что скафандр не нужен.

Ну вот, а теперь — на пульт!

— Сегодня тебе придется здорово поработать, красавчик ты наш, умница наш! — льстиво забормотал я, обращаясь к пульту.

Лебезил я перед красавчиком пультом не зря. Ведь в решающий момент вся ответственность ляжет на него: находясь внутри камеры, я, конечно, управлять переходом не смогу и придется полностью довериться автоматике.

Я прямо сам удивлялся, до чего я здорово работаю, — четко, быстро, но без суеты. И волнения опять ни малейшего, словно его и не было. Правда, исчезло и ощущение легкости, счастливой уверенности в своих силах. Может, потому, что сейчас никаких открытий и гениальных соображений уже не требовалось, а нужно было до предела напрягать внимание, чтобы проверить все детали, предусмотреть все мелочи. Я ведь не имел права ошибаться, все равно как сапер.

Я включил дистанционное управление, открыл с пульта заднюю дверь хронокамеры, пошел в технический отсек и выбрал самую большую подставку, какая у нас имелась. Уж на удобства плевать, это ведь недолго, — лишь бы не свалиться. Интересно все же, будет у меня при переходе какое-то ощущение времени? Я водрузил подставку в центре камеры, оценил взглядом всю конструкцию — ничего будто бы, неплохо получается. Позу мне придется принять на манер «Мефистофеля» работы Антокольского… Нет, он одну ногу небрежно опустил, а мне надо будет обе подтянуть к подбородку… Ничего, на время перехода как-нибудь удержусь в этой позиции. Смешно, конечно… Такой момент торжественный — исторический, можно сказать, момент: путешествие во времени, одно из первых в истории человечества, — а путешественник в такой неподходящей позе! Ну ничего, потомки простят. Ежели мне будут памятник ставить, скульптор все равно изобразит что-нибудь сильно героическое. Первым космонавтам, между прочим, тоже не очень-то удобно было летать… Заря космонавтики. Заря хроно… как же это будет? Хрононавтики, что ли? Не очень звучит, по-моему…

Ну, вроде все готово. Значит, так. Включаю автоматику с упреждением в пять минут — раз! Вхожу в камеру, закрываю дверь — это два! Пристраиваюсь на подставке — три! Потом пульт срабатывает, поле растет до заданной величины — и поехали…

Ничего себе — все готово! Ворона ты бесперая! Ты назад-то вернуться хочешь? Или решил так и остаться в своем прошлом, где один Стружков Б. Н. уже имеется и сидит сейчас в библиотеке, вместо того чтобы мчаться в институт спасать друга? Ладно, эту работу мы за него сделаем, а на остальное пусть не рассчитывает, сам пускай все расхлебывает, а я лучше к себе вернусь, во избежание всяких недоразумений… Интересно, а как же я вернусь?

Конечно, я мог бы вообще отключить хронокамеру, а там, в прошлом, опять наладить ее. Но лучше не рисковать — неизвестно, как там повернутся дела. Налажу я лучше автоматику таким манером: как только я снова войду в хронокамеру, дверь захлопнется и камера сработает. Так всего вернее будет.

Это мы, значит, решили. Теперь второе: как мне выбраться из камеры? Дверь изнутри не открывается, — конструкторам, наверное, и в голову не приходило, что перемещаемые объекты пожелают прогуляться за пределами хронокамеры. Подсоединить замок к автомату? Бесполезно: автомат ведь здесь останется, вместе со всем, что находится вне камеры. Ничего не поделаешь, придется менять конструкцию замка… Хорошо еще, что в принципе это возможно.

Я уселся перед дверью хронокамеры и выложил на газету все свое нехитрое слесарное хозяйство. Замок сидел в гнезде до невероятия прочно; казалось, что он прирос к двери и живьем его оттуда не вытащишь.

— Приступим все же, — забормотал я, вздыхая. — Никуда не денешься, дорогуша, придется тебе из уютного гнездышка на минутку вылезти, и сейчас же я тебя обратно прилажу, только поверну на сто восемьдесят градусов, понял? Сейчас мы это дело — раз-два! — провернем, плевое это дело для такого мастера, как я… Мастер, умелец, золотые руки… А, чтоб тебе! Жаль, что руки всего две, а будь я осьминог… то есть осьмирук… Ух, даже пот прошиб с этим миленьким замочком! Ну, наконец-то!..

Дальше все пошло куда легче и быстрей. Но что-то у меня настроение испортилось и всякие ехидные мыслишки в голову полезли. То ли меня этот замочек доконал, то ли проголодался я окончательно, но стало мне мерещиться, что время непременно учинит мне какую-нибудь пакость и совершенно я напрасно тут голову ломаю на пустой желудок и потом обливаюсь… Может получиться изо всего этого грандиозный пшик!.. Это мы себе построили такую удобную гипотезу — дескать, мировые линии разветвляются, отклоняются и можно с ними сделать что угодно, — а на самом-то деле, может, все не так и все иначе! Может, время наглухо заколочено и в прошлом нельзя уже сдвинуть ни песчинки, ни травинки, все определилось и застыло? Тогда, по логике вещей, в прошлом можно будет сделать только то, что уже делалось, то, что предусмотрено заранее. А поскольку мой переход раньше не делался, не предусмотрен, то он и осуществиться не сможет. Что-то не пустит меня в прошлое, остановит в настоящем… Что и как может меня остановить и не пустить меня в прошлое, я понятия не имел, — не вахтер же там стоит, в самом деле! Но уж что-нибудь да имеется для таких случаев, какой-нибудь закон ехидный, о котором я ничего не знаю!

Постой, а брусочки? А «тот» Борис Стружков? Они-то двигались во времени? Ну, кто его знает! Насчет «того» Бориса все же не доказано, а брусочки из камеры не выходят и ничего в прошлом менять не пытаются, это уж точно. Может, их время пропускает, в награду за примерное поведение, а меня возьмет да не пропустит, догадавшись о моих намерениях.

Ладно. Думай не думай, а ехать надо.

Я еще раз проверил поле, включил резервные генераторы, перевел в рабочее положение тумблер «автоматический режим», установил таймер на пятиминутное упреждение… Как будто все.

Нет, нельзя же так! А если со мной что-нибудь случится на переходе? Никто ведь ничего и знать не будет! Правда, ребята кое-что определят по хронокамере, во все же… Надо оставить расчеты… Тьфу ты, листки исчерканы уж очень, ничего не поймешь. Придется переписать все в рабочий журнал… Так! И чертежик дадим для наглядности. Адресуем это… а, прямо Шелесту! Письмо? Нет, не буду я, не могу!.. Вот Линькову написать, пожалуй, нужно. Нине, собственно, тоже… но не получится у меня, слов нету, а искать их уже некогда. Линькову сейчас напишем…

Я вырвал чуть ли не последний чистый листок из блокнота и написал: «Уважаемый Александр Григорьевич! Если случится так, что я не вернусь…»

И вдруг я почувствовал, что сердце у меня оборвалось и падает куда-то глубоко-глубоко, и даже вздохнуть нельзя. Я почему-то лишь сейчас сообразил, что иначе и не случится, — что я никак и никогда не вернусь в этот мир. Я ухожу отсюда не на два-три часа, а насовсем, навсегда, бесповоротно!

Как же я раньше об этом не подумал? Ведь это ясней ясного! Даже если я выйду из камеры живой-здоровый, все равно сюда, в этот мир, мне уже не вернуться! Я ведь изменю историю, возникнет новое ответвление, новый измененный мир, и я останусь в нем, в этом измененном мире. И если я там налажу камеру и отправлюсь в будущее, так все равно попаду в будущее уже того, измененного мира, не в этот мир… С этим я сейчас прощаюсь навсегда…

«Может, мне и камеру не включать на автоматическое возвращение? — растерянно подумал я. — Зачем мне там торопиться в будущее? Да нет, пускай возвращается сюда, хоть и пустая, здесь ведь она тоже нужна».

Значит, здесь меня уже не будет… Здесь я сейчас исчезну навсегда… Как же так? Постой, ведь это ну просто черт те что, нельзя же взять и исчезнуть и ни с кем даже не попрощаться! А Нина? Я ее, значит, больше не увижу?! Нет, постой, я что-то путаю, наверное. Ведь это будет тот же мир, незначительно измененный… вначале почти неотличимый от здешнего. Значит, там будет Нина, будет институт, лаборатория. Шелест. И Линьков будет… То есть нет! Линьков в институт к нам уже не явится: незачем будет… Но тогда вроде нечего трагедии разыгрывать?

Да, но для этой Нины, для той, которая сегодня плакала в скверике, а сейчас, вероятно, беседует с Линьковым о моем более чем странном поведении, — для нее-то я действительно исчезну навсегда. И в этом институте не будет уже ни меня, ни Аркадия… Если я и спасу его, то для того, другого мира…

Нет, больше я не мог думать, мне было страшно, меня прямо тошнило от страха. Я еле смог написать короткую и бестолковую записку, руки не слушались, мозги будто паутиной опутало, и больше всего мне сейчас хотелось бросить всю эту затею, а пойти лучше объясняться с Ниной, с Линьковым, с кем угодно, — лишь бы в этом, в моем мире, а не в другом каком-то!

Я, конечно, понимал, что никуда не пойду объясняться, а полезу сейчас в эту проклятую хронокамеру. Понимал, но как-то не верил. Неужели я это сделаю?! Я стоял у окна и глядел на яркий уличный фонарь… тот самый, который три дня назад осветил лицо того Бориса, будто специально чтобы эта Нина, моя Нина, его увидела! Интересно, куда же он потом девался, тот Борис? Нет, ничего мне уже не интересно, все мне безразлично, я не могу больше ни думать, ни переживать…

Неуверенно, как-то машинально я побрел в технический отсек, постоял у открытой двери в камеру, потом пригнулся зачем-то и шагнул внутрь. Дверь захлопнулась — мягко, почти бесшумно. Все. Теперь все. Таймер уже отсчитывает минуты. Надо устраиваться на подставке. Минуты через три-четыре в лаборатории раздастся негромкий щелчок — я его здесь не услышу, — это включится автомат, начнет наращивать поле, и тогда уже нельзя будет выйти из камеры, даже если будешь умирать от страха…

На минуту мне опять стало страшно: усталость накатывалась волнами и сейчас временно отхлынула. Я вдруг очень отчетливо, как-то наглядно понял, что если ошибся, неправильно рассчитал поле, то — все, конец мне! Голубое пламя лизнет стены камеры, потом исчезнет — и я исчезну вместе с этой яркой голубой вспышкой! Наверное, я ничего не буду ощущать, когда поле раздавит меня, размажет по времени… или все же буду? Никто ведь ничего не знает! А, все равно… Усталость опять захлестнула меня, как неприятно теплая, удушливо теплая волна. Она залила все: и страх, и тоску, и любопытство…

— Ну, размажет так размажет, что ж я могу поделать… рассчитал все вроде правильно, по идее не должно бы… — вяло говорил я себе, примащиваясь на подставке.

Я обхватил колени сцепленными руками, подтянул к подбородку и уткнул в них лицо.

Черная глухая тишина. Неприятно громко стучит сердце; кажется, ритм участился… впрочем, все равно. Это медикам было бы интересно, они протянули бы в камеру датчики, измерили бы давление, пульс, дыхание… Нет медиков, никого нет, — просто один чудак решил прогуляться в прошлое по личным делам.

У меня, наверное, галлюцинации начались. Показалось, что я слышу щелчок автомата, хотя слышать его в камере никак невозможно. И тяжесть, которая вдруг навалилась мне на плечи, тоже, наверное, была воображаемой. У меня мелькнула бредовая мысль, что это поле давит на плечи и спину, и я даже слегка усмехнулся. Действительно, бред, — как это может живая протоплазма ощущать давление магнитного поля! Я невольно открыл глаза и слегка приподнял голову — хотелось посмотреть, что же происходит. И вдруг полыхнуло прямо мне в лицо немыслимо яркое, ослепительно голубое пламя. Я зажмурился, полуослепнув, но и сквозь плотно сжатые веки видел яркие голубые вспышки; они набегали одна на другую, они слились в сплошное море голубого огня, в глубине которого пролетали и гасли мгновенные розовые молнии. Казалось, что в камере бушует гигантский голубой смерч, что сейчас ее вдребезги разнесет взбесившийся разряд. Наверное, поле все же сорвалось, и от перегрузки полетели к чертям все обмотки! Но я не бросился к двери, не выбежал в лабораторию, чтобы спасать, что еще возможно, вызывать помощь. Нет, я только плотнее сжался в комок и замер на своей подставке. Наверное, какое-то шестое чувство хронофизика подсказало мне, что это — не авария, не пожар, что я должен держаться, держаться изо всех сил… держаться еще… еще… еще!

И вдруг, по каким-то неуловимым признакам — наверное, опять шестое чувство сработало! — я понял, что все кончилось. Я медленно приподнял голову и открыл глаза. Голубое пламя исчезло, камера казалась немой и мертвой. И сквозь ее стеклянную переднюю стену я увидел свою лабораторию — тоже пустую и… светлую!

Мгновение назад за этим окном была ночь. Я взглянул на свои часы — они по-прежнему показывали одиннадцать без пяти. Но сейчас я видел сквозь стекло хронокамеры зеленоватое вечернее небо, и в этом небе сверкнул серебряными крылышками крохотный самолет.

Я сделал это! Я все-таки сделал это!!

Я прорвал время…