Узкие улочки жизни

Поток первый

Ватные тампоны в носу — это сурово. Ватные тампоны, пропитанные мазью для лечения насморка, суровее во сто крат. Я не питаю любви к ментолу во всех его проявлениях, от леденцов до фармакологических изысков, но, если нет другого средства для высвобождения дыхания, приходится брать даже горячо ненавидимое.

Правильнее, разумеется, было бы не уныло лечить уже поселившуюся в носу хворь, а заранее заниматься профилактикой простуды. Я и стараюсь обычно так поступать. Вовсю стараюсь. Но вчерашний дождь, первый в наступившем сентябре, застал меня врасплох. В самом деле после двух совершенно чудесных недель, по-летнему тёплых и солнечных, трудно было бы предположить резкий перепад погодного настроения от улыбки к слезам, вот я и поверил, что называется, в призрака. Попался на уловку капризной кокетки невесть в какой раз за прожитые на одном и том же месте тридцать три года. Может быть, стоит задуматься о состоянии мыслительного аппарата и начать принимать нечто сосудопрочищающее, расширяющее и вообще регулирующее? Стоит. Но рассеянность не позволит довести до победного финала ни один курс приёма лекарств, а вкупе с ленью и моим удивительным равнодушием к собственной персоне убьёт любое светлое намерение в зародыше.

Впрочем, простудился я не только из-за занятной смеси фамильных черт характера, с которыми меня способна разлучить лишь могила. Настоящими виновниками были туфли, стачанные то ли на кустарных фабриках далёкой Поднебесной империи, то ли в одном из подвальных помещений Нового Амстрихта. Китайские, чтоб у их родителя глаза вылезли на лоб или заползли в череп до полного исчезновения! С «чайна мэйд» так всегда: или приобретёшь исключительно качественную поделку, которая прослужит верой и правдой много лет, или нарвёшься на то, что расползётся по швам в считаные дни. Туфли, впрочем, не развалились, но в дождь радостно принялись едва ли не всасывать в себя воду. Сворачивать с привычной дороги домой показалось мне занятием бесперспективным отчасти ещё и потому, что обувные лавки уже целых полчаса были закрыты в связи с окончанием рабочего дня, поэтому не оставалось ничего иного, как прислушиваться к чавканью воды под пятками и стараться избегать особенно глубоких луж.

Ну ничего, сегодня я не намерен повторять ошибок, приводящих к насморку. Судя по показаниям термометра и осторожному заявлению диктора в утренних новостях, к нам пришла настоящая ройменбургская осень. Дожди, утренние заморозки, вечерние туманы… Пора доставать сапоги. Зря я, что ли, их покупал? Натуральная кожа, чулком садящаяся по ступне и на четыре пальца поднимающаяся выше щиколоток. А фасон, какой фасон… Сказка! «Полдень в Палермо», мечта всей моей юности, расцвеченной в немалой степени и фильмами о суровых людях с юга Италии. Кому-то моя обновка покажется старомодной, кому-то, наоборот, предвестником очередного возвращения классики, но главное, она удобная. И уютная.

Всё, належался, намечтался! Пора завтракать. А что у нас на завтрак?

По законам жанра следовало бы жарить яичницу с беконом, ибо чем ещё может насыщать себя рано утром настоящий англичанин? Но топленный на сковороде подкопчённый свиной жир — не самая здоровая пища, а я англичанин только наполовину. Папину.

Генри Джеймс Стоун, высокий, плотный, отчаянно рыжеволосый и столь же отчаянно весёлый уроженец Альбиона, приехал в Ройменбург тридцать пять лет назад по долгу службы. В город, который я по праву считаю своей родиной, вообще приезжают только по делам. А остаются жить исключительно по любви. В папином случае любовь нашла своё земное воплощение в лице чистокровной немки, белокурой и строгой Дагмары Хоффманн, что забавно, также оказавшейся в упомянутой городской черте не из любопытства и праздности, а в процессе рабочей поездки. Но Гермес охотно уступил бразды правления судьбами своих подопечных Афродите, и не прошло и полугода, как в пригороде Ройменбурга Ноймеердорфе поселилась молодая семья. А ещё спустя совсем небольшое время у четы Стоун-Хоффманн появился наследник, которого по настоянию мамы назвали Джеком.

Да, именно мама ратовала за то, чтобы я носил сугубо английское имя. Как она объясняла, из-за моей похожести на отца. На деле же грубоватые очертания подбородка и суровые брови я унаследовал скорее от Дагмары, в крови которой наверняка прятались следы не одного рода германских рыцарей. Светло-каштановые волосы и, если я когда-нибудь решусь их отпустить, рыжевато-пшеничного оттенка усы — вот это точно от отца, вне всякого сомнения. А глаза получились серединка на половинку: не голубые и не густо-серые, а что-то среднее. Впрочем, для Ройменбурга моя внешность была самой обыкновенной, и назвать меня можно было с тем же успехом и Джованни, и Михелем, и Роландом. Никто бы не удивился, потому что… Жители Ройменбурга никогда и ничему не удивляются, а если быть уж совсем точным, ни за что не покажут малознакомому человеку своего удивления, такова их сущность, старая, как сам город, хотя кому-то три века существования могут показаться каплей в море истории.

То было время ослепительных падений и взлётов. Рушился Ганзейский союз, укреплялась королевская власть европейских владык, открывались новые горизонты на западе и востоке, а в тихой северной провинции, которую миновали потрясения войн, как торговых, так и завоевательно-освободительных, три близлежащие деревеньки мало-помалу придвинулись друг к другу своими границами, а потом и вовсе слились воедино, благо регулярно пополнялись новыми обитателями, бежавшими то ли от мирской суеты, то ли от врагов, то ли от друзей. Тишь, гладь и божья благодать сопровождали бытие будущих ройменбуржцев почти полтора века, когда вдруг стало ясно, что поселение вполне заслуживает право носить гордое имя «город», и на общем сходе было решено обратиться к властям с полутребованием-полупросьбой об изменении статуса. Власти, как это ни странно звучит, согласились, даже без чрезмерной мзды, и в середине восемнадцатого века от Рождества Христова в Северной Европе возник новый город, свободный от предрассудков заносчивых долгожителей и принимающий в своих стенах любого, кто… Умеет любить.

Об истории Ройменбурга можно прочитать и в университетской библиотеке, но мне куда больше нравилось слушать рассказы соседа, который часто прогуливался вместе со мной по узким улочкам Ноймеердорфа во времена моего детства и отрочества, а потом составлял компанию за кружкой пива в заведении фрау Герты. Самое поразительное, что Би Олдмэн ничуть не менялся последние двадцать пять лет. Впрочем, как может измениться высушенный жизнью маленький старичок с курносым носом, создающим впечатление, что переносицы на морщинистом лице отродясь не было? Разве что слегка поблекнуть красками, но… Учитывая нежную и всепоглощающую страсть, питаемую моим знакомцем к тёмному элю, можно было не бояться за то, что с пергаментных щёк пропадёт игривый румянец. Зато слушать мистера, или, как он сам произносил, «миста» Би можно было часами. Я и слушал, причём в юности едва ли не с большим увлечением, чем в детстве. Наверное, потому что ненайденные клады витальеров гораздо успешнее волновали воображение, уже имеющее представление и кучу фантазий о том, что можно сделать с этим самым кладом…

Половинка помидора и несколько колечек репчатого лука, спрыснутого кипятком. Хорошо бы ещё дольку чеснока отжать, но не хочется нервировать коллег на работе ароматным дыханием. Тосты делать не буду, и так вчера изделий из теста употребил сверх меры. Правда, пирожки с капустой первого урожая были слишком хороши, чтобы огорчать соседей отказом от снятия пробы. В конце концов, мы делим между собой один сад, и я иногда принимаю участие в поливе грядок и прочих садово-огородных работах, так что имею полное право вкушать плоды трудов своих. Обычно не в столь большом количестве, разумеется. Но под пиво, сваренное на молодом хмеле… Всё, пора закрыть воспоминания на замок, иначе и скромный завтрак в горло не полезет.

Плюх, бух, бам и не один десяток неприличных выражений, оставшихся невысказанными, — вот мои постоянные спутники в путешествии по ройменбургской подземке. Здесь всегда тесно и многолюдно, хотя, если рассуждать с применением таких средств, как логика, основной поток пассажиров должен наводнять метро лишь в утренние и вечерние часы. Однако жизнь редко подчиняется законам науки, зато свято следует закону подлости, и, в какое бы время дня и ночи я ни садился в поезд на Юго-Западной линии, кто-нибудь непременно норовил пройтись мне по ногам. Хорошо, если не топтался. А окажись я нерасторопен и невнимателен больше, чем обычно, то всякий раз недосчитывался бы пуговиц с пиджака. Собственно, по этой причине предпочитаю верхнюю одежду с застёжкой «молнией»: порвать труднее. Ненамного, но в некоторых вещах и малые шансы становятся определяющими.

Ой, ай, упс, уфф-ф… Основная масса студентов вылетела из вагона на «Университетской», и у меня наконец-то появилась возможность раскрыть утренние газеты. О чём расскажет пресса? Порадует или огорчит?

Ритуал поедания глазами свежих печатных изданий возник у меня давным-давно, можно сказать, в самом начале трудовой деятельности, когда опытным путём выяснилось, что дорога от дома до работы занимает не меньше трёх четвертей часа, львиную долю которых нужно проводить в поезде подземки. Сначала я боролся со скукой испытанным средством — дремотой, но утренний транспортный сон приводил к тому, что на рабочее место водружался некто рассеянный и зевающий, а закрытые глаза в вечернем поезде — к пропуску родной остановки. Добро бы, она была конечной, тогда я мог бы с чистой совестью дожидаться недовольного похлопывания по плечу от дежурного по станции, а так… Спать, не смежая век до конца, ещё хуже, чем не спать вовсе. Но, слава господу, решение проблемы нашлось довольно быстро. Газеты и журналы — вот всё, что нужно зевающему молодому человеку, чтобы довольно долгое путешествие пролетело почти незаметно. У этого способа был только один существенный недостаток: горы макулатуры, которые раз в месяц выволакивались из дома для сдачи на приёмный пункт.

Поначалу чтение прессы воспринималось мной как некая терапия, но привычку оно вызывало не хуже наркотиков, и спустя год я уже и помыслить не мог утро и вечер без порции печатного слова. Чем пахнут новости? Нет, вовсе не жареным, как человечеству упорно внушают дельцы от рекламы. Новости пахнут типографской краской, ароматом мира, одновременно находящегося в двух разных реальностях: рядом с нами и на газетной странице.

Правда, события, нагло вторгнувшиеся несколько лет назад в мою жизнь, превратили ритуал в лотерею, потому что, открывая газету, я никогда не знаю, что ждёт меня в печатных колонках, но тем и интереснее становится игра. А как насчёт сегодняшней прессы? На этой неделе джек-пот ещё не был разыгран, и у меня есть все шансы на очень крупный, хм… выигрыш.

«Президент Соединённых Штатов выступил в Конгрессе с заявлением о необходимости продления времени нахождения ограниченного контингента американских войск в Персидском заливе…» Интересно, а мог ли он заявить что-то другое? Пока нефтяные компании не распределили между собой сферы влияния, нового игрока на рынок никто не пустит. Все всё знают, но стараются сохранить лицо, прячась за красивыми и пустыми словесами. Мир, любимый мир…

«Губернатор Вестфальских земель одобрил прошение ассоциации транспортных компаний о выделении новых квот на строительство платных магистралей…» Вот в общем и целом хорошая новость. Количество идеальных дорог увеличится, и это не может не радовать. С другой стороны, если перевозчики заполучат их в собственность, то для обычных смертных плата за проезд будет поднята выше действующей сейчас, стало быть, возрастёт нагрузка на старые дороги, они будут разрушаться стремительнее, и бюджетные дотации на реконструкцию потребуются раньше, чем в указанные в предварительных планах сроки. Любопытно, кто из аппарата губернатора был автором сей гениальной идеи? Не перевелись ещё талантливые люди в правительстве. Их бы таланты да на благое дело… М-да.

«Счастливое воссоединение! Новая удача „Бюро поиска разлучённых судьбой“! Они встретились спустя почти полвека, но узнали друг друга с первого взгляда. Ещё в школьные годы Мария и Питер…» В нижней части колонки текста — фотография, запечатлевшая миг встречи. Старичок и старушка. Он, судя по выправке и прямой, несмотря на чуть перекошенные плечи, спине, бывший кадровый офицер. Она — дородная и совершенно седая фрау, а целый выводок детей рядом наверняка стайка внуков, уж больно все они похожи на женщину, чьи веки ощутимо дрожат даже на застывшем кадре.

«Господи, Господи, Господи, да он же совсем не изменился, всё такой же бравый красавец! А я-то… Расплылась как квашня, на люди выйти стыдно. А уж к нему и подавно. Не узнал бы, и хорошо бы было… Нет, узнал. По глазам вижу, глаза у него всегда как звёздочки были, светлые и ясные, а тёплые какие… И смотрит… По-прежнему смотрит. Как на том танцевальном вечере. Так смотрит, что хочется снова в вальсе закружиться… Да куда уж мне вальсировать! Внучат нянчить и правнуков — вот и всё, что мне теперь нужно. А ведь хочется… Как же хочется снова его ладонь на талии почувствовать! Хотя бы ещё один раз. Напоследок. А большего я у Господа просить не могу. Грех большего просить-то…»

«Венчание назначено на двадцать седьмое число в кирхе Святой Девы-заступницы, в этот день две семьи официально станут одной. Впрочем, по заявлению старшего сына госпожи Майер, церемония — лишь дань уважения гражданским законам, а истинное чувство единения все родственники с той и другой стороны почувствовали, увидев счастье своих стариков…»

Значит, вальс всё же состоялся. И слёзы, разумеется, были. Радостные и тёплые. Например, как у меня. Правда, моё состояние более справедливо описывается как «сопли ручьём».

Сморкаюсь в бумажный платок и ловлю удивлённый и отчасти неодобрительный взгляд дамы, стоящей рядом. Да, вот такой я нежный и чувствительный. До чужих переживаний. Но с чтением душещипательных историй в общественном транспорте нужно быть поосторожнее. Потому что прослезившаяся девица юных лет выглядит вполне привычно, а когда глаза вытирает взрослый мужчина… Можно ссылаться на аллергию или простуду, но не каждый же день! Нет, только новости, официальные политические заметки ни о чём, биржевые сводки, индекс инфляции и прочее. Хотя инфляция способна довести до слёз ничуть не менее успешно, чем воссоединение влюблённых.

Плата за электричество снова выросла. Ненамного, но по капельке, по капельке — и море наберётся, как любит приговаривать миста Би, поглаживая кружку с пенным напитком. Надо будет в следующее посещение пенсионной службы поинтересоваться, как скажется рост цен на выплате пособия. Хорошо, что моё дело проходит по местному ведомству, а не федеральному: наш мэр строго следит за благополучием горожан. Как гласит легенда, пристальное внимание к нуждам жителей Ройменбурга стало отличительной чертой для избираемых глав города с того самого дня, когда проштрафившегося градоначальника публично казнили на Ратушной площади, а королевские военачальники так и не отважились начать штурм, дабы покарать самодеятельных смутьянов, справедливо полагая, что, пока город исправно платит в казну все подати, он волен жить в своих пределах, как сам того пожелает.

Повезло мне с городом. Крупно повезло.

Хоффнунгштрассе начинается в стеклянно-бетонном деловом центре, но истинное своё лицо и характер проявляет квартала через четыре, когда модернизированные старые постройки и ловко замаскировавшиеся под старину новые уступают место настоящим аборигенам.

Я прохожу этой дорогой каждый рабочий день вот уже почти пять лет, от станции подземки до дома, в котором расположился салон «Свидание», и каждый раз ощущаю себя так, будто путешествую во времени, впрочем, совсем недалеко в веках: на какие-то две сотни лет, не больше. Ройменбург — молодой город, юный побег в роще древних деревьев, но тем заметнее разница между зданиями, помнящими дни бесчисленных графств и княжеств и возведёнными по настоятельному требованию научно-технического и экономического прогресса. Доходные дома середины прошлого века и нынешние гостиницы, тщательно вписанные в существующий облик города, никогда не спутаешь между собой. А всё почему? Потому что у клочка земли, отведённого под фундамент, не было внятной истории, ему нечего было впитывать и запоминать, кроме надежд и чаяний архитекторов, строителей, а позже — людей, решивших провести свою жизнь в возведённом доме.

В любом старом городе сила памятников истории настолько велика, что новички гнутся под её напором и быстро дряхлеют душой, потакая страху отличаться от старожилов. А неподчинившиеся становятся выскочками, неуютными и неприкаянными. В таких домах невозможно жить: всё время чувствуешь себя словно на отшибе, за невесомой, но непреодолимой оградой. Словно находишься в тесной клетке. Я сам ухитрился побывать в такой ловушке, когда ездил в Венецию. Впрочем, города с женскими именами — это совсем отдельный разговор…

Выбеленная штукатурка стен, протравленный тёмной морилкой брус, массивные ставни с бронзовыми уголками и старчески поскрипывающими петлями. Да-да, именно ставни, а не практичные и современные ролль-шторы! Всё сохранено точно таким же, каким было полтора века назад. Хотя дом уже тогда строился лишь с намёком на типичные дома старой Европы, он вписался в отведённое место наилучшим образом. Стройный, вытянувшийся вверх на три этажа, с двух сторон поддерживаемый более старыми домами-братьями, легкомысленный и беспечный… Сразу и не скажешь, что внутри его скрывается одно из самых странных и таинственных частных предприятий Ройменбурга. Хотя таинственность имеет обыкновение возникать вовне, а вовсе не внутри какой-либо вещи или события. Любопытные вопросы рождаются от недостатка осведомлённости у непосвящённых наблюдателей, тогда как непосредственные участники не видят в своих занятиях ровным счётом ничего необыкновенного.

Откройте любую ройменбургскую газету на странице с рекламными объявлениями, только не задерживайте взгляд на пышных заголовках салонов гаданий и предсказателей судьбы, а сразу направляйтесь в левый нижний угол и ищите скромную рамку, сплетённую из листочков клевера. А потом прочитайте заключённый в неё текст, но не спешите смеяться или недоумённо поднимать брови, ведь всё написанное — правда. Чистая, как вода горных источников, на которой варится любимое пиво горожан.

«Мы не торгуем счастьем, мы устраиваем свидание с ним. Дальнейшее зависит только от вас».

Метеосводка обещала хмурый день, но это не повод оставлять ставни закрытыми. Порядок есть порядок, как любит приговаривать немецкая половина моей души, работа есть работа. В будни приём посетителей начинается чуть позже десяти часов утра, но персонал, разумеется, приходит заранее. Вернее, заранее приходим я и моя грубая мужская сила, потом начинается непродолжительное сражение со ставнями и дверным замком. Монстр, преграждающий путь в салон, по моему мнению, нуждался в замене вот уже лет семьдесят, но леди Оливия категорически запретила приглашать мастера и тем более самостоятельно копаться в недрах бронзового чудовища, дабы «не посягать на неприкосновенность чужого жилища», и туманно обронила что-то вроде: «В решении любых проблем разумнее использовать переговоры, а не насилие». Доводы о том, что нежелательной прикосновенности может подвергнуться наше жилище, то бишь салон, успеха не возымели. Признавать за дверным замком право на самоопределение вплоть до самоотделения я не хотел до тех пор, пока однажды не простоял битый час, прячась от дождя под узким козырьком подъезда и посылая проклятия на головы всех, кого мог припомнить, начиная от неизвестного мастера скобяных дел и заканчивая самим собой, не догадавшимся захватить маслёнку. В конце своей, как сейчас помню, искренней и проникновенной речи я отчаялся настолько, что обратился непосредственно к замку с предложением открыться, если он, конечно, желает, чтобы хоть один человек за сегодняшний день обрёл долгожданное счастье. То, что произошло дальше, не поддавалось ни малейшей, привычной каждому из нас с рождения, логике: я отчётливо услышал, как язычок замка щёлкнул без участия ключа, и дверь ушла из-под опиравшейся на неё моей спины…

Не нашедшее объяснения происшествие повлекло за собой два существенных изменения в материальном и нематериальном мире. Во-первых, я прекратил практику ежебудничных препирательств с замком, а во-вторых, заменил коврик в прихожей на более мягкий и не елозящий по полированному паркету, потому что, когда моя пятая точка познакомилась с приспособлением для очистки подошв уличной обуви, я имел честь прокатиться на нём до противоположной стены и прослушать бой напольных часов непосредственно над своей головой.

… — Доброе утро!

Ранний прохожий, решивший, что я обращаюсь к нему, рассеянно буркнул в ответ: «Доброе», и пришлось вежливо раскланяться, чтобы не создавать впечатления сумасшедшего. Хотя опасаться нечего: даже если моё поведение покажется странным или неуместным, ни упрёка, ни более серьёзных последствий не будет. В Ройменбурге каждый имеет право на свободу быть таким, какой он есть, ни больше ни меньше. До тех пор, разумеется, пока не полезет со своей свободой на чужую территорию.

Замок щёлкнул приветливо, но слегка злорадно, словно подхихикивая надо моими злоключениями.

— Смейся-смейся, — равнодушно разрешил я. — Только когда нагрянут октябрьские туманы, не проси меня о свежей смазке.

Оставаться на улице для продолжения односторонней беседы не хотелось: сентябрь тоже начинал показывать свою тёмную сторону, слезливую и сопливую, поэтому я вошёл в дом, захлопнул дверь и тщательно вытер подошвы сапог о коврик.

Замок помолчал примерно с минуту, потом издал звук, похожий на ворчливый скрежет. Мол, пошутил неудачно, но ничего страшного. Мол, мы же свои люди, всегда сочтёмся.

— Я подумаю.

Короткий вопросительный скрип.

— Подумаю, какую марку смазки выбрать. «Аккерсон», к примеру. Или больше подойдёт «Бауэр»?

Порыв уличного ветра пролетел через замочную скважину со свистом, больше всего напоминающим азартное удовлетворение.

Вот так почти каждое утро. Разговариваю с дверью. Это нормально? Для меня — вполне. Я вообще люблю поговорить. Правда, и одиночество люблю, но не одновременно, а порознь, когда устаю от общения. Собственно, поэтому и работа, выбравшая меня, не связана с толпами народа и намозоленным от бесконечной болтовни языком. Даже персонала в салоне количество весьма и весьма ограниченное. Собственно, всего лишь я и…

— Утро.

Вот кого-кого, а её дверь всегда пропускает бесшумно и галантно, и я очухиваюсь, только когда мне в спину втыкается то энергичное, а то вялое, как сегодня, приветствие.

Соглашаюсь:

— Утро.

Огромные сонно-голодные глаза на бледном личике моргнули, передавая движение всей голове, желтовато-серые кудряшки слегка взлохмаченных ветром волос всколыхнулись, а вельветовый берет цвета красного вина пополз вслед за зацепившими его пальчиками.

— Отвратительная погода.

Киваю, хотя и сомневаюсь, что Ева видела в своей жизни осень, отличную от местной. Как и я, фройляйн Цилинска родилась и выросла в Ройменбурге, а если и покидала пределы города, то на весьма непродолжительное время, чтобы успеть заметить вокруг существование иных миров.

— Вижу, ты к ней вполне подготовлена.

— А? Ага.

Присаживается на низкий пуфик, разгребает складки широченной цветастой юбки и начинает стаскивать ботинки. Стаскивает медленно и безучастно, словно не умом понимает, зачем это делает, а выполняет заложенную программу. Ботинки, кстати, того фасона, который называют туристским, с толстой подошвой, выглядящие комично громоздкими на тонких Евиных ногах, особенно в сочетании со всем остальным нарядом.

Сегодня мы играем в Кармен? Короткий жакет расстёгнут, выставляя на обозрение кроваво-алую блузку, явно сползающую с узеньких плечиков. Маки того же насыщенного цвета, рассыпанные по черноте юбки. Серьги-кольца настолько большого диаметра, что застряли намертво, зацепившись подвесками за петельки буклированной ткани воротника.

За ботинками на пол следуют носки. Толстенные, из настоящей овечьей шерсти, до умопомрачения деревенские. Под одним из носков обнаруживается свежая дырка на колготках, и мне даже не нужно напрягаться, чтобы…

«Опять сорок пять. И ногти, состриженные почти под корень, не помогают. Наверное, с пальцами что-то не так. Бе-э-э… Надо будет зайти в „Эверсон“ и взять ту упаковку по скидке: в конце концов, целых пять пар, и на неделю вполне может хватить…»

Если бы я собирался в ближайшее время жениться, то, не задумываясь, предложил бы руку и сердце Еве. Какая ещё девушка способна относиться к дырке на колготках как к преходящей суете, не стоящей сожаления? Только за сегодняшнее утро, пробираясь через толпу на площади Норденштерн, по меньшей мере у семи дам разного возраста и положения я прочитал душераздирающие стенания по поводу крошечных пятнышек на щиколотках, в считаные мгновения развившиеся до страшных проклятий в адрес уличных уборщиков, не осушивших все швы брусчатки. Причём некоторые из обиженных искренне полагали, что нерадивых работников нужно заставить изымать влагу из стыков между камнями мостовой с помощью носовых платков. М-да… Нет, после такого весёлого начала дня пессимистичный пофигизм Евы представляется поистине подарком небес!

— Тьфу на вас.

Ни капельки лишних эмоций, словно боится растратиться впустую. Хотя я прекрасно знаю почему. И она узнает. В своё время.

Поднимается, берётся за полы жакета, намереваясь освободиться от верхней одежды, и я, поймав взглядом металлический блик, запоздало вспоминаю о серьгах:

— Подожди!

Мягко останавливаю энергичное движение рук и осторожно разъединяю ткань и крючочки узорчатых подвесок. Густо намазанные тушью, а в оригинале — пепельно-серые ресницы кокетливо смыкаются, а ярко-алые губы растягиваются в улыбке, делая девушку похожей на лягушонка, злоупотребляющего косметикой.

— Вы сегодня трогательно заботливы, Джаак.

Не знаю почему, но с самой первой встречи, с момента знакомства она называет меня именно так. Наверное, искажение звуков кажется ей чем-то великосветским и изысканным, иного объяснения найти не могу. Залезать же поглубже в её сознание не хочу. А может, и не могу. Не пробовал ещё совершать серьёзные погружения. Страшно. За себя в основном. А поскольку инстинкт самосохранения — самый полезный инстинкт для человека, стараюсь к нему прислушиваться как можно чаще и внимательнее.

Чувствуешь себя неотразимой, девочка? Замечательно, рад за тебя. Хотя эти жуткие чёрные линии на веках… Бррр! Кто тебе сказал, что они красивы? Очередной глянцевый журнал? Жаль, авторы модной статейки забыли упомянуть о необходимости наличия мастерства и твёрдой руки у того, кто собирается макнуть кисточку в тушь.

— Нужно внимательнее следить за аксессуарами.

— А… — Она беспечно махнула рукой. — Пусть.

— Мочки порвёшь.

— Заживут.

И возразить ведь нечего. Заживут конечно же. Ещё можно обратиться к пластическому хирургу, хорошему знакомому нашей хозяйки, и, буде после естественного заживления останутся шрамы, всё аккуратненько зашлифовать. Кстати о хирургии. Если чревоугодие пойдёт набранными темпами и дальше, мне самому светит проведение липосакции, потому что за последнюю четверть часа желание перестегнуть ремень на другую дырочку приходит всё чаще и чаще.

— Не фиг жрать перед сном. Особенно капусту.

Прочитала-таки. Браво. Хоть я и не прятался нарочно, на самом виду воспоминания о сытном ужине тоже не лежали. Интересно, как она фильтрует чужие мысли? Осознанно или случайным образом? У меня свои методы чтения, возможно в корне неправильные, а возможно единственно верные для моих способностей, и хотелось бы избавиться от этого чувства неопределённости, по крайней мере, для того, чтобы спокойно исполнять свою работу. Но сейчас задавать любые вопросы бесполезно и бессмысленно, потому что, хотя Ева и медиум, но всё ещё латентный. И слава господу! Как только дар то ли небес, то ли преисподней окрепнет и наберёт силу достаточную, чтобы заявить о себе внешнему миру, девочке предстоит много обременительных занятий, начиная от посещения официальных инстанций и заканчивая внесением корректив в личную жизнь. Причём последними пренебречь будет попросту невозможно.

— Кстати о еде. — Я протянул Еве бумажный пакет, наполняющий пространство прихожей ванильно-коричным ароматом. — Фрау Ксана оказала нам любезность, поделившись вечерним кухонным рукоделием.

Девушка не преминула сунуть внутрь свёртка не только нос, но и любопытный взгляд.

— Мм, какая вкуснятина!

— Это называется «плюшки».

— Плу-у-ушки… — Исковеркав на любимый манер незнакомое слово, фройляйн Цилинска мечтательно облизнулась и тут же недоумённо сдвинула брови: — Ты ещё здесь? И даже чайник не поставил? Пресвятая Дева, ну почему мужчины такие… такие… такие…

Оправдания не были бы приняты в любом случае, а объяснения и подавно, поэтому я предпочёл аккуратно завершить ритуал собственного освобождения от верхней одежды, между делом прислушиваясь к доносящимся с кухни недовольным возгласам белокурой ворчуньи. Промедление грозило существенным сокращением предназначавшейся мне порции лакомства, но удовольствие наблюдать перепачканные сахарной пудрой губы и кончик остренького носика того стоило. В конце концов, если станет совсем невтерпёж, напрошусь к соседям на ужин ещё раз. Всё равно того количества еды, что ежедневно готовит фрау Ксана, с лихвой хватит и хозяевам, и гостям.

По документам, которые мне доводилось видеть, пышнотелая и на загляденье черноволосая для своих вполне уже взрослых лет домработница семьи Эйлер звалась Оксаной Олешко. Даже для Ройменбурга славянское имя — редкость, а история появления украинской девушки в сердце Европы хоть и не была невероятной, но и обыденностью также не отличалась.

Всё началось ещё в середине прошлого века, во время войны. Завоеватели, мнившие себя непобедимыми, уверенно шествовали от страны к стране, устанавливая свои порядки, пока не споткнулись о Россию. Чем всё завершилось, вам расскажет любой учебник истории. К счастью, хотя имена победителей каждая нация пишет на свой лад, имена побеждённых остаются неизменными, и это главное. Память. Можно забыть об одержанной победе, но нельзя стирать из воспоминаний собственное поражение, ведь печальный опыт всегда приносит больше пользы…

Мать фрау Ксаны попала в Германию на первом году войны. Тогда ещё на оккупированных территориях не зверствовали каратели, и эшелоны везли не узников в концлагеря, а рабочую силу. Правда, шестнадцатилетняя Марьяна в отличие от большинства своих соседей по вагону покидала родину едва ли не с радостью: иногда с кровными родственниками жить страшнее, чем с кровными врагами. На немецкой земле девушке повезло по распределению попасть к придерживающимся консервативных взглядов супругам Эйлер, которые не делали различий между национальностями и происхождением тех, кто честно отрабатывает свой хлеб. И не было ничего удивительного в том, что, когда война закончилась, Марьяна приняла решение не возвращаться домой. А дальше… Дальше всё было чинно, спокойно, истинно по-немецки: работящий муж, дети и старость в окружении всех полагающихся благ и искреннего уважения.

Фрау Ксана, как и её сёстры и братья, не без участия Эйлеров получила хорошее образование, но всему прочему предпочла заботу о семье, подарившей её матери шанс на новую жизнь. Можно сожалеть о загубленной карьере, но лично я радуюсь. Потому что иначе невозможно было бы близко познакомиться с сотнями вкуснейших блюд и историей со столь счастливым завершением, что многие считают её сказкой, выдуманной от начала и до конца.

В детстве мне очень нравились сказки. Помню, я был твёрдо убеждён, что и реальная жизнь подчиняется сказочным законам. Должна подчиняться. Конечно, по мере взросления иллюзии испарялись и растворялись в коптящем дыме разочарований, но и сейчас где-то в глубине моей души живёт наивная вера в чудо. А не умерла она именно благодаря доброй женщине, сохранившей в своей речи смешной материнский акцент и однажды поделившейся со мной своей простой, но почти волшебной историей. До сих пор не могу понять, почему фрау Ксана вдруг разоткровенничалась с юношей, никогда не проявлявшим повышенного интереса к жизни соседской семьи. Я и слушать-то не особенно хотел… Пришлось. Воспитание сказало: «Надо! К тебе обратились, так будь любезен ответить вежливым вниманием». И я не пожалел. Ни о потраченном времени, ни о чём другом. Потому что рядом с садовой тропинкой, по которой я возвращался домой, мне мерещился шелест крохотных крылышек и подмигивающие из цветочных бутонов огоньки лукавых глаз, словно подтверждающие: чудеса случаются, нужно только не отказывать им в праве на существование.

— Канцлер принял делегацию… Наша футбольная сборная в очередной раз… В субботу состоится мировая премьера нового блокбастера…

Ой-ййй! Ева включила телевизор и начала прыгать по каналам. Давно надо было бы выбросить пульт дистанционного управления, но если бы я набрался решимости поступить подобным образом, меня ожидали бы две недели истерик и годы холодной войны. Воевать любому гражданскому лицу нравится ещё меньше, чем слушать визг рассерженной женщины, поэтому и я терплю, благо быстрая смена программ не позволяет сосредоточиться ни на одной новости. Если понадобится узнать подробности, почитаю газеты. А смотреть, к примеру, сводку криминальных событий, да ещё, не приведи господи, интервью с потерпевшими… Нет уж. Фотографий мне вполне достаточно. Даже чересчур.

Девчонке хорошо, она пока может работать только вживую, только с тёплым и дышащим объектом, поэтому все мерзости телетрансляций проходят мимо. Нет, я не завидую. Я с ужасом жду того момента, когда её судьба доползёт до поворота, за которым всё изменится. Хотя…

Как мне рассказывали, кое-кто ухитряется получать от таких изменений удовольствие. Буду надеяться, что и Еве повезёт.

— Рабочий день уже начался, не так ли, господа?

Хозяйка всегда появляется неожиданно. И для меня, и для фройляйн Цилински. Вначале мне становилось здорово не по себе от сваливания начальства снегом на голову подчинённых, но уверившись, что и моя напарница, гораздо тоньше и яснее чувствующая чужое присутствие, остаётся в неведении до момента, как прозвучат слова приветствия, я перестал обращать внимание на сумятицу собственных ощущений.

— Да, миледи. Ещё минуточку, и мы будем готовы.

— Учтите, больше двух минут у вас в распоряжении нет: клиент скоро постучит в дверь.

Откуда она знает? Пожалуй, загадочная осведомлённость Оливии ван дер Хаазен о событиях ближайшего будущего — несказанно более удивительное качество, нежели способность своим появлением заставать окружающих врасплох. И накоплению оставшихся без ответа вопросов помогает несколько причин.

Во-первых, клиенты салона никогда не записываются на приём заблаговременно, такова уж специфика нашей работы: человек ведь не предполагает заранее, когда ему понадобится встреча со счастьем. Стало быть, узнавать о новом визите из обычных источников, к примеру из записной книжки, хозяйка не может.

Во-вторых, я не заметил на протяжении всего квартала ни одной камеры видеонаблюдения. Да, был грешок, думал, что всему виной примитивная слежка за изображением на мониторах. Но меж тем не подтвердилось наличия соответствующей техники ни снаружи, ни внутри дома, а кроме того, несколько раз Оливия намекала на скорый визит, сидя вместе с нами на кухне и наслаждаясь свежезаваренным чаем, и уж в данном случае никакой речи о мониторах быть не могло. Если только за ними не сидел кто-то неизвестный и не шептал на ухо нашей хозяйке о результате своих наблюдений.

В-третьих… Да, это мерзопакостное и вездесущее «в-третьих»! Даже упёршись взглядом в изображение с видеокамеры, не всегда можно понять, что на уме у прохожего. Если он остановился у двери салона с намерением постучать, то, разумеется, вопросы отпадают. Но тогда между предупреждением Оливии и собственно гулом потревоженной бронзы должно проходить несколько секунд, а она милостиво разрешила нам дожевать надкусанные плюшки. Как, чёрт побери? Как можно узнавать будущее? Смотреть в хрустальный шар? Сомневаюсь, что он предоставляет надёжные сведения.

Впрочем, времени на размышления нет. Пора готовиться к встрече гостя, тем более…

Донн-донн-донн.

Стучат. Иду открывать.

— Это салон «Свидание»?

Подобный вопрос задаётся каждым клиентом и тревожит мой слух в лучшем случае один раз в неделю, в худшем — по сотне раз на дню. Он надоедлив, но неизбежен, поскольку в газете публикуется только адрес, а на стене дома нет никакой вывески. И я привык отвечать:

— Да. Прошу вас.

Когда Ева раздражается от очередной неудачной шутки с моей стороны, она любит позлословить, что меня взяли на работу в салон именно из-за умения встречать посетителей. А я обычно не спорю, поскольку вынужден жить по закону: если сам не могу заняться любимой работой, пусть работа занимается мной. Притворяться швейцаром — не предел моих мечтаний, но если требуется… Причём требуется вовсе не мне, а тому, кто переступает порог «Свидания». Требуется всегда и настоятельно.

Нужно улыбнуться. Вежливо, с непременным соблюдением правильной пропорции искреннего участия и холодного профессионализма, показывая пришедшему: ваши секреты останутся при вас ровно столько времени, сколько вы пожелаете. Например, целую вечность.

Нужно коротким движением руки, указывающей предлагаемое направление движения, не испугать, а внушить уверенность пополам с надеждой.

Нужно… Любить людей, решившихся на посещение салона. Потому что им необходима защита, помощь и поддержка.

Три простых правила, установленные мне почти пять лет назад, с тех пор понятые целиком и полностью, а потому без колебаний принятые к исполнению. Правила, без которых не будет заработка, они ведь самые главные, верно? А любая отсебятина способна вспугнуть клиента, развеяв и без того зыбкую решимость. Просить — вообще довольно сложное дело, а просить о помощи — значит признавать собственную несостоятельность в жизненных ситуациях. Кстати, именно в силу указанной причины мужчин среди наших клиентов намного меньше половины. Поэтому каждого, кто переступает порог салона, я встречаю как императора. Или в данном случае как императрицу.

Принимаю нервно скинутое мне на руки короткое пальто из нежно-сиреневого кашемира и провожаю женщину к дверям рабочего кабинета леди Оливии, не пытаясь даже настроиться на чтение. Не сейчас. Рано. Прежде нужно поставить подписи под договором. Конечно, росчерк пера какой-то особенной погоды не сделает, но зато клиент обретёт своего рода якорь, помогающий удержаться от излишней паники, а следовательно, и строчки в книге мыслей будут спутаны намного меньше.

Не молодая, но и не старая. Следит за собой, потому, возможно, выглядит чуть моложе паспортных лет. Принято считать, что стоит лишь взглянуть человеку в глаза, и можно с большой точностью угадать его истинный возраст. Не знаю, не пробовал, тем более в наши времена повального увлечения солнцезащитными и просто очками с цветными стёклами иногда нет никакого смысла стараться поймать чей-то взгляд. Но движения тела никуда не спрячешь, а они говорят о человеке ничуть не меньше, чем взгляд. Молодишься или нет, с каждым годом от момента рождения ты учишься двигаться. А постоянное повторение уроков приводит к чему? Правильно, к закреплению результата обучения! И как профессионального спортсмена всегда можно на стадионе отличить от любителя, так и юность, страдающую избытком сил, а потому не особенно следящую за их растратой, всегда можно отличить от расчётливой зрелости. Так что пластические операции успешно скрывают ваш возраст ровно до того момента, как вы начинаете двигаться.

Идеально ровное каре тёмно-каштановых волос. Брючный костюм в так называемом деловом стиле. М-да… Ей явно требуется поддержка и защита, иначе она не выбрала бы для себя подобную одежду. Не люблю женщин, носящих брюки. С одной стороны, заявление о силе и самоуверенности, но с другой — всё наоборот: своего рода доспехи, попытка поставить стену между собой и окружающими, утверждение независимости и самостоятельности, истоки которых кроются в отчаянном страхе показаться хоть кому-нибудь нежной и беззащитной. Когда я буду выбирать себе жену, позабочусь о том, чтобы моя избранница предпочитала всем прочим видам одежды юбки и платья. Хотя, как показывает многовековой опыт отношений между мужчиной и женщиной, до сих пор доподлинно неизвестно, кто из нас кого выбирает.

— Проходите, вас ожидают.

— Я… — Она попыталась удивлённо возмутиться, но, вспомнив, в какое заведение наносит визит, вовремя осеклась и кивнула, переступая порог кабинета.

Опытная бизнес-леди, ничего не скажешь, но это и хорошо: будет меньше проблем при обсуждении предмета договора. Гораздо хуже, когда приходит человек, понятия не имеющий ни о стандартной процедуре, ни о возможных вариантах выполнения обязательств.

— Присаживайтесь, вот сюда, прошу вас.

Та, что чуть повелительно предлагает нашей возможной клиентке занять один из стульев у массивного письменного стола, сама вот уже несколько минут как расположилась в кресле, выдвинутом в угол кабинета, поближе к растопленному камину. Принадлежность Оливии ван дер Хаазен к женскому полу позволяет ей всегда встречать посетителей сидя, но она поступает так не из каприза или желания показать своё превосходство. Дело в том, что рост под два метра и плечевой пояс профессионального пловца смутят кого угодно, не обладающего подобными достоинствами, а со смущённым человеком разговаривать ещё сложнее, нежели с испуганным. Даже я, не слишком страдающий от недостатка габаритов, до сих пор чувствую себя неуютно в присутствии дамы, больше напоминающей рыцаря. Поэтому простое платье прямого покроя и кружевная накидка на плечах — вечные атрибуты внешнего облика леди Оливии, лишь в зависимости от времени года материал платья и вязаного кружева меняется на шёлк, хлопок или шерсть. В комплекте, разумеется, всегда полагается кресло. Плед — по желанию и погоде за окнами.

Ослушаться предложения-приказа хозяйки салона невозможно, и посетительница опускается на кожаную подушку стула, заявляя:

— Я хотела бы…

Леди Оливия строго поднимает ладонь:

— Мы выслушаем всё, что вы сочтёте нужным и возможным сказать, но прежде позвольте и мне кое о чём упомянуть. Мы не волшебники, и по мановению руки ничего не произойдёт. Если у вас есть вопросы, на которые вы самостоятельно не можете найти ответы, мы попробуем вам помочь. Попробуем подсказать и направить. Но всё будет происходить лишь в соответствии с вашими желаниями. Кто лучше вас самой может знать, что вам нужно? Никто. Да, вам может не хватать слов, чтобы выразить то, что вы чувствуете, но, если копилка ваших надежд и устремлений пуста, ни один чародей мира не в силах её наполнить. Не требуйте от нас невозможного, и получите желаемое — таково правило салона. Главное и единственное. И если вы с ним согласны… Прошу ознакомиться с бумагами, которые необходимо подписать.

Женщина с облегчением расслабляет плечи. Бумаги — предмет хорошо знакомый и понятный. Якорь брошен. Первый, но, вполне вероятно, не последний.

Договор коротенький, всего несколько абзацев текста, крупного и хорошо читаемого, потому что прятать за сносками нам нечего.

«…Заказчик поручает, а Исполнитель обязуется оказать консультационные услуги по вопросу, тему которого Заказчик вправе выбирать без любых ограничений. По желанию Заказчика и при отсутствии обоснованных возражений у Исполнителя результат консультаций может быть выражен в устном, письменном и/или предметном виде. Обоснованными считаются только возражения, подкреплённые ссылками на возможное нарушение Исполнителем действующего законодательства…»

К примеру, порнографию мы не распространяем. Физически устранять живое препятствие на пути счастья клиента тоже не станем. Насчёт морального уничтожения врать не буду: за мою практику не случалось ни разу, но в список договорных запретов подобное действие не входит, а значит, подразумевается, пусть и лишь в исключительных случаях. Зато всё остальное — пожалуйста, исполним. В наилучшем виде.

«…Заказчик обязуется выплатить Исполнителю за оказание консультационных услуг оговорённую сумму и погасить сопутствующие выполнению предмета договора расходы. Погашение производится по представлению Исполнителем соответствующих подтверждающих документов и обоснования произведённых расходов…»

Проездные билеты, скажем. Или счёт из ресторанчика, где мы коротали время в ожидании чего-то или кого-то.

«…Заказчик вправе отказаться от принятия и оплаты конечного результата, если к моменту выполнения предмета договора цель, преследуемая Заказчиком, потеряла свою актуальность…»

Проще говоря, если человек передумал, мы не возьмём с него лишних денег. Поэтому за время выполнения договора стараемся наесться вдоволь! Шучу. Правда, в моей шутке, не буду лукавить, прячется немалая толика правды. Случалось такое. Нечасто за время моей работы в салоне — в конце концов, всего несколько лет прошло, как я познакомился с леди Оливией, — но случалось. Иногда человек честно говорит: передумал, извините за беспокойство. Иногда отказывается от итога нашей работы из скупости и сквалыжности. Но самая распространённая причина отказа — страх. Да-да, именно он. Ведь чтобы встретиться с собственным счастьем, нужно набраться изрядной смелости.

«…Исполнитель не несёт ответственности за использование Заказчиком результата выполнения договора после подписания Акта сдачи-приёмки…»

Что пожелаете, то и творите. Можете выкинуть, можете продать, можете… Сделать всё, что фантазия подскажет. Но мы к вашим действиям уже не имеем ни малейшего отношения. Ни-ни. Жалобы и угрозы не принимаются.

«…Исполнитель обязуется сохранять конфиденциальность полученных от Заказчика сведений, необходимых для выполнения предмета договора, до окончания календарного срока жизни Заказчика…»

Звучит жутковато, но пункт очень важный. Пока клиент не отойдёт в мир иной, ни одна живая душа не узнает, зачем он приходил в салон «Свидание» и с чем ушёл от нас: с исполненными желаниями, а может плача или задыхаясь от бессильной ярости. Нам не нужны чужие тайны. Своих хватает. Но делиться вашим сокровенным мы ни с кем не станем. Ни под каким предлогом. Все узлы и печати разрубает лишь смерть. Амен.

«…Реквизиты Заказчика… Реквизиты Исполнителя…»

А вот это обязательное условие, потому что мы — честные налогоплательщики и, если получаем за свою работу денежные средства или иное вознаграждение, отчитываемся за него перед налоговыми службами без утайки.

Поскольку текст договора не содержал ничего предосудительного и заковыристого, женщина, прочтя предложенные бумаги ровно два раза: первый раз бегло, второй — более внимательно, слегка приподняв брови и задержавшись на пункте о «праве отказаться», поставила под обоими экземплярами свою подпись и обратилась ко мне:

— Могу я попросить вас заполнить последний пункт? У меня мало времени и…

— Разумеется, как пожелаете.

Мне не составит никакого труда переписать номера страховых свидетельств и паспортные данные из любезно раскрытого и развёрнутого в мою сторону ежедневника. А заодно поможет не слишком внимательно прислушиваться к разговору, благо Ева уже настроилась на работу.

— Мы вас слушаем, — приглашающе кивнула леди Оливия.

Женщина, носящая имя Кларисса Нейман, как следовало из предоставленных документов, глубоко вдохнула, задержала воздух в груди на время, необходимое, чтобы собраться с духом, и приступила к описанию проблемы:

— В ближайшее время я собираюсь сделать очень важный шаг в своей жизни. И я хотела бы быть уверенной, что он не принесёт мне бед больших, чем можно ожидать.

— Ваше желание понятно и заслуживает уважения. Позвольте уточнить: насколько ближайшее время?

— В течение недели.

— Вы можете сказать, что именно собираетесь сделать?

Кларисса сжала губы, и сеточка морщинок вокруг рта подтвердила зрелый возраст клиентки.

— Я собираюсь выйти замуж.

— Надеюсь, по исполнении договора вас можно будет поздравить. Но если вы пришли сюда, имеются некоторые сомнения, верно?

— Имеются, — еле заметно качнулась строгая линия каштанового каре.

— Вы не уверены в своём выборе?

— Неловко признаваться, но… У меня мало опыта в отношениях.

Хммммм. В идеале, наверное, следовало бы использовать традиционное «омммм», но индийские мотивы на деловых переговорах в центре Европы — непозволительная экзотика, а сосредотачиваться нужно, что называется, в предельно сжатые сроки.

«Я боюсь. Просто-напросто боюсь. До одури, до дрожи в коленках. Если не получится, лучше будет навсегда оставить любые надежды. Я просто не выдержу. Я устала быть одной, мне нужно так мало… Но даже ничтожную часть этого „мало“ невозможно купить за деньги. Если бы всё было так просто! Эти люди… Говорят, что они умеют делать своё дело, и нет причин не верить, тем более бумаги составлены грамотно. И всё же… Нет, решено. Доведу дело до завершения. Хотя бы для того, чтобы убедиться…»

Мало опыта? Скорее его было много и сплошь неудачный. Не люблю спонтанно читать клиентов, но в девяноста процентах случаев не могу себя контролировать, если мысли лежат на поверхности и настолько ясны и отчётливы. Женщина волнуется, очень сильно, не без причины, следовательно, душеспасительная беседа не поможет. Нужно будет заниматься её случаем всерьёз. Впрочем, решает хозяйка, а я всего лишь претворяю в жизнь её решение.

— Что именно вы хотите получить от нас?

— Говорят, вы можете сделать… нечто вроде амулета.

— Вам необходимо именно предметное воплощение?

— Если это возможно.

Леди Оливия кивнула:

— Никаких трудностей. Итак, если я правильно понимаю, в наши обязанности входит сделать всё возможное, чтобы ваша жизнь в браке проходила без лишних… осложнений?

— Да, вы верно поняли.

— Необходимость свадьбы окончательна и бесповоротна?

Плечи Клариссы вздрогнули. Ответ последовал не мгновенно, но прозвучал на редкость твёрдо:

— Да.

— Свадьбы именно с тем человеком, которого вы выбрали?

— Да.

Второе подтверждение оказалось ещё увереннее первого, что меня совсем не удивило. Судя по настроению женщины, она или по уши влюблена, или не видит для себя другого будущего. Страсть ли, холодный расчёт — иногда между ними нет никакой разницы. И первая, и второй жизненно нуждаются в достижении поставленной цели.

— Моим коллегам нужно будет взглянуть на вашего избранника. Никаких разговоров с ним, намеренных или случайных, вестись не будет, только наблюдение со стороны. Вмешательства в его или вашу личную жизнь также не будет проводиться. Но для более успешного выполнения договора, сами понимаете…

— Разумеется! — не дослушав, согласилась фройляйн Нейман.

— Где и в какое время мы могли бы осуществить наблюдение? И в ваших и в наших интересах, чтобы это было людное место. Во избежание напряжённости.

— Сегодня вы сможете подойти? Мы будем обедать в «Кофейной роще», это ресторан на третьем этаже «Сентрисс».

Переговорный центр, излюбленное место как личных встреч, так и проведения всевозможных конференций, семинаров и прочих болтательных мероприятий. Люднее не придумаешь.

— В котором часу?

— В половине второго.

— Если вас не затруднит, закажите на тринадцать двадцать столик неподалёку от вашего… Неважно, с какой стороны. На имя Джека Стоуна. Две персоны. Единственное пожелание, чтобы места были не на самом проходе. Это возможно?

— Конечно, я свяжусь с метрдотелем, как только вернусь в офис. Что-то ещё?

— Если понадобится нечто большее, мы поставим вас в известность, — успокоительно улыбнулась леди Оливия.

— Тогда, если позволите… — Кларисса встала.

— Всего доброго.

Я проводил клиентку в прихожую, подал пальто, с удовлетворением отметив, что в рукава она попала с первого раза, а значит, волнение оставило женщину, пусть и ненадолго.

— Джек Стоун — это вы? — рассеянно спросила фройляйн Нейман, когда моя рука коснулась дверной ручки.

— Да.

— Приятно познакомиться.

Она вышла на улицу и торопливо направилась в сторону центра, занятая размышлениями уже не о личной жизни, а о бизнесе, но на самом краешке чужих мыслей я уловил обнадёживающее: «Он, конечно, не слишком солиден, но выглядит и ведёт себя вполне доверительно. И похоже, дело своё знает…»

Своё? Я тихо фыркнул, закрывая дверь и возвращаясь в кабинет. Чужие дела, как правило, мне известны гораздо лучше.

Фырканье получилось насморочным, не прошло незамеченным и вызвало закономерный вопрос:

— Мистер Стоун, вы простыли?

— Немного, миледи.

Хозяйка покачала головой, и пепельно-седые пряди, спускающиеся с висков до подбородка, напомнили своим движением маятники часов, отсчитывающих мгновения вечности.

— Вам следует уделять себе больше внимания.

— Да, миледи.

— Учтите, упрямство можно рассматривать как достоинство только с одной стороны.

Она поднялась из кресла, прошлась по кабинету, задумчиво скрестив руки на груди, и переключила своё внимание с сотрудника на сотрудницу:

— Что скажете, моя дорогая?

Ева скучно зевнула:

— Ещё одна засидевшаяся в девках тётка.

— Это не повод для осуждения, — заметила хозяйка. — Что скажете относительно её намерения?

— Глупость.

— Вы излишне категоричны в суждениях. Впрочем, для вашего возраста это нормально.

Девушка фыркнула, и с куда большим успехом, чем чуть ранее это сделал я. Но факт оставался фактом: фройляйн Цилинске совсем недавно исполнилось всего лишь двадцать два года, и понять нужды женщины «далеко за тридцать» ей пока трудновато. Как и мне понимать своего отца. Разница в возрасте, к сожалению, всегда имеет значение.

— Всё же изложите ваше впечатление.

Ева пожевала губами, но признала:

— Ей нужна помощь.

— Отлично. Тогда отправитесь пообедать за счёт клиента.

Девушка заметно оживилась:

— И много можно будет заказать?

— В разумных пределах, следить за соблюдением которых будет ваш коллега.

Собственно, другого варианта не существовало по определению: в салоне, кроме меня и фройляйн Цилински, работников больше не было. Но даже очевидное отсутствие альтернативы не могло повлиять на мнение Евы обо мне.

— Я не хочу с ним идти, он зануда!

— Вы тоже не рождественский подарок, моя дорогая. У вас, мистер Стоун, надеюсь, нет возражений?

— Ни в коем случае, миледи. У меня есть всего лишь одно требование.

— Какое? — слаженным дуэтом спросили дамы.

— Пусть Ева смоет свои ужасные «стрелки».

— Ужасные? — Светло-голубые глаза девушки гневно сузились. — Да что ты понимаешь!

— Я не слежу за веяниями моды, но отчётливо понимаю одно: если явлюсь в ресторан под ручку с нелепо размалёванной девицей, то привлеку ненужное внимание. В том числе и со стороны объекта.

— Нелепо размалёванной?!

Леди Оливия решила проявить благосклонность и защитить меня от девичьего гнева:

— Моя дорогая, мистер Стоун отчасти прав. Ресторан, в котором назначен обед, очень редко посещается представителями так называемой богемы, среди которых ваш макияж пришёлся бы к месту и ко времени.

— Ещё неплохо было бы поменять одежду, — осторожно заикнулся я, чтобы огрести на свою голову очередной ворох проклятий, но доводы разума из уст хозяйки и зарплатодательницы одержали верх над самоуверенностью юности, и Ева отправилась приводить свой вид к надлежащему для появления в приличном обществе, пообещав мне, правда, отсутствие лёгкой жизни на ближайшие лет сто пятьдесят.

Можно было бы добить девчонку, громко порадовавшись, что мне сулят столь долгую и интересную жизнь, но победа над слабым противником никогда не доставляет удовольствия, поэтому я предпочёл промолчать и всего лишь улыбнуться.

— А что скажете вы, мистер Стоун?

За всё время знакомства леди Оливия ни разу не обращалась ко мне по имени, и иногда казалось, что она поступает так из опасения сократить дистанцию, отказавшись от двух ни к чему не обязывающих слов.

— Она была на грани истерики.

— Ева? Больше играет, нежели страдает.

— Я говорю о фройляйн Нейман.

Хозяйка подумала и кивнула:

— Соглашусь. Но почему вы сказали «была»?

— Выходя из салона, она чувствовала себя спокойнее. Намного.

— Это хорошо. — Леди Оливия взяла со стола наш экземпляр договора. — А ведь в самом начале волнения было столько, что она даже не решилась собственноручно заполнить бумаги… Будьте внимательны в работе, мистер Стоун. Хоть мы и не сапёры, нам тоже не следует ошибаться слишком часто.

Всю дорогу до «Сентрисс» Ева молчала, оскорблённо поджав губы, а я не горел желанием разговаривать, потому что на сыром воздухе в дополнение к насморку начало ощутимо покалывать горло. Неужели так сильно простудился? Быть не может. Вечером наглотаюсь аспирина или чего-нибудь новомодного растворимого с непередаваемым вкусом искусственных фруктов. С другой стороны, нет худа без добра: ограниченное обоняние позволит меньше рассеивать внимание и упростит мою задачу. Не знаю, помогают ли подобные ограничения медиумам, но мне они определённо приносят пользу.

— Тебе очень идёт это платье.

Девушка, пристраивающая жакет на спинке стула, замерла, недоверчиво на меня поглядывая.

— Я похожа в нём на школьницу.

— На очень милую школьницу.

Сказать по правде, с такой худобой фройляйн Цилинска и не может производить впечатление взрослой женщины, разве только больной и измождённой. А от юношеского стиля, кстати, невероятно ей подходящего, отказывается что есть силы. Глупая. Потом ещё будет жалеть, что не наносилась вдоволь.

«Подлизывается? Точно, подлизывается! А всё почему? Потому что без меня ничего не может. Стоило бы его проучить, и жестоко… Или лучше пожалеть? Мм… Всё-таки доброе у меня сердце. Пожалею. Но если снова будет нарываться, поставлю перед хозяйкой условие: или он, или я!..»

Можешь ставить любые условия, девочка. Я не против. Только леди Оливия не из тех людей, что охотно делают выбор. О нет, насколько мне известно, наша хозяйка всегда действует по принципу: если можно заполучить всё, грех довольствоваться половиной. Впрочем, могу уйти сам. Когда пойму, что дольше оставаться нельзя. Но моя голова всегда соображала с жутким скрипом, а потому… На понимание могут понадобиться годы. Много-много долгих лет.

О, к нам направляется официант. Не хочу углубляться в лес строчек заковыристого меню. Нет настроения. Зато знаю, кто всегда готов отставить в сторону мизинец и притвориться утончённой и изысканной дамой. В меру своей осведомлённости о нравах высшего света, разумеется.

Вешаю куртку на стул.

— Займёшься заказом? Я сейчас вернусь.

— Ты куда? — с плохо скрытым испугом в голосе торопливо спросила Ева.

Несмотря на тщательно взращиваемую самоуверенность, девчонка прекрасно понимает: чем больше народа участвует в деле, тем меньше ответственности сваливается на плечи каждого участника. Правило обратной пропорции работает безотказно. Хотя народная мудрость утверждает немного иное, связывая некомплектность органов зрения наблюдаемого объекта с количеством наблюдателей, но нас только двое, стало быть, можно надеяться, что глаза фройляйн Нейман останутся при ней.

— В аптечный киоск. Здесь рядом. Мы проходили мимо, помнишь?

— А…

— Думаю, успею до прихода наших голубков. Ланч закажи на свой вкус.

Ева лукаво смежила веки:

— Сумма?

— Ни в чём себе не отказывай. Только не перестарайся: заставлю съесть всё, что закажешь.

— Бука!

Она уткнулась носом в меню, а я поспешил отойти от столика прежде, чем работник ресторана окажется в пределах моей досягаемости. Ненавижу читать тех, кто находится при исполнении служебных обязанностей. Всё равно что стараться понять контроллер автомата по продаже напитков. То есть разобраться, что к чему, вполне реально, особенно для выпускника Ройменбургского технологического, но спустя минут пять твои собственные мозги начинают работать в чуждом их природе алгоритме.

За то время, пока мы осваивали столик в «Кофейной роще», у киоска успела скопиться небольшая очередь. Оно и понятно, наступила осень, каждый второй ухитрился промочить ноги или посидеть на сквозняке, и спрос на средства от простуды резко вырос. А что начнётся недели через две… Настоящая жуть! Но к середине декабря эпидемии насморочных носов и надрывного кашля сами собой исчезнут, и те, кто ещё месяц назад закутывал горло в тёплый шарф, будут выбираться за город, поближе к природе, чтобы покидаться друг в друга снежками.

Я пристроился за женщиной, одетой в слегка помятый костюм из серо-зелёного твида. Вернее, мятой была только юбка, слишком широкая, такие, насколько могу судить по многократным мысленным переживаниям озабоченных своим внешним видом женщин, мнутся во всех возможных и невозможных местах. Впереди ещё три человека. Хорошо это или плохо? Вернуться в ресторан до того, как Кларисса Нейман приступит к обеду, или позже? Что предпочтительнее? И первый и второй вариант обладает своими достоинствами. Если прийти раньше, вызовешь меньше настороженных взглядов, если прийти позже, можно невзначай оказаться совсем рядом с объектом и… Положусь на волю Провидения. В конце концов, ему наверняка виднее, ведь оно смотрит сверху.

— Вы стоите? — Громкий вопрос почти в самое ухо заставил меня недовольно мотнуть головой.

— Да, конечно, — ответил я и сделал шаг, чтобы сократить расстояние между собой и существенно продвинувшейся за время моих размышлений очередью. Вернее, между собой и буйством волос.

В первое мгновение мне показалось, что глянцево блестящие тёмные пряди живут своей жизнью, как змеи на голове небезызвестной героини древнегреческих мифов, но призрак странного впечатления быстро рассеялся. Двигаются? Почему бы и нет? Во всём виноваты восходящие потоки воздуха. Да, точно! Кончики локонов подрагивают даже от долетающего до них дыхания. Моего дыхания.

Чувствуя себя малолетним проказником, чуть наклоняюсь, оказываясь совсем близко к голове незнакомки, и тихонько дую, стараясь пошевелить волоски. Прядь, свисающая из узла, заколотого костяной шпилькой, и в самом деле приподнимается, но не подчиняясь моему желанию, а чтобы… Хлестнуть меня по носу.

Сама собой? Невозможно! Выдох не мог быть настолько силён. Или я ничего не понимаю, или…

— Что вам угодно?

Это спрашивают из окошка киоска. Машинально собираюсь ответить, но вовремя вспоминаю, что моя очередь ещё не подошла. Незнакомка с шаловливыми волосами, которой, собственно, и адресован вопрос, молчит. Десять секунд. Полминуты. Минуту. Аптекарю торопиться некуда, а вот мне не стоит задерживаться дольше необходимого. Если молчание затянется, придётся тронуть женщину за плечо, хрупкое, но отчётливо округлое даже под плотным твидом. Положить пальцы тихонечно-тихонечко, словно поглаживая…

— Бумажные платки, пожалуйста. Пять пакетиков.

Так много? Или про большой запас, или для большого плача. Она собирается на похороны?

Стук монеток по пластику. Шуршание целлофана. Рассеянно скользнувший по моему лицу взгляд тёмных глаз с чуть припухшими веками.

«Время слёз всегда приходит без приглашения…»

Она? Да, это её мысли, вне всякого сомнения. Но какое странное сочетание равнодушия и глубокого горя: словно женщина одновременно скорбит и скучно зевает над собственной скорбью. Впрочем, мне некогда разбираться в случайных проблемах, когда оплаченные заждались.

Разумеется, голубки уже сидели за своим столиком: я добрался до покупки шалфейных пастилок примерно в тринадцать тридцать пять. Ева, заметив меня в дверях ресторана, укоризненно поджала губы, но предпочла заняться чизкейком, пока я лавировал между обедающими офисными работниками и участниками конгресса садоводов Южной Саксонии, а заодно разглядывал избранника фройляйн Нейман.

Выглядит обыкновенно. В том смысле, что не плейбой и не замученный наукой очкарик. Скорее всего человек хорошо образованный и обеспеченный. Одет со вкусом, хотя эти жуткие галстуки красно-бордовых оттенков в сочетании с розовыми рубашками… Брр! Последнее слово моды, к которому, хочешь не хочешь, но приходится прислушиваться. Если от рождения не настолько туг на ухо, как я.

Черты лица словно немного размыты. Легко поддаётся влиянию? Для мужа не самое плохое качество. Правда, существует вероятность, что и помимо законной супруги найдутся желающие покомандовать, но это уже её трудности. На первый взгляд ничего опасного или тревожного не наблюдается. Попытаемся заняться чтением?

— Вкусно? — спрашиваю у Евы, придвигающей к себе вторую порцию десерта.

— Очень!

— А как насчёт дела?

— Фыфас, — отвечают испачканные коричной пудрой губы.

Так, а что заказали на мою долю? Чашечку кофе и стакан минеральной воды без газа. Браво! Больше не буду приносить на работу подарки фрау Ксаны.

— Я пошутила. Извини.

Светло-голубые глаза смотрят на меня не особенно виновато, но с выражением, вполне заслуживающим прощения.

— Ладно, проехали.

— Позвать официанта?

— Не нужно. Потом перекушу. По дороге.

Знала, мерзавка, что делает! Знала на двести процентов. Я не люблю кофе. Пить могу, ничего похожего на аллергию у меня не возникает, но… В тёмно-шоколадном напитке мне всегда чудился привкус лекарства. Поэтому можно считать, что сегодня разгрузочный день. Вернее, разгрузочный обед, поскольку вечером всё-таки захочется покушать. Я свой организм изучил хорошо: если за завтраком поленюсь, ближе к ночи желудок потребует двойных усилий на кухне.

Не слышно, о чём разговаривают наши объекты? И не надо. Мысли, превратившиеся в звуки, обычно сохраняют в себе лишь часть изначально вкладываемого смысла, потому люди очень редко понимают друг друга. Стоило бы вводить специальные курсы, начиная ещё со школы, тогда в человеческих отношениях возникало бы меньше ссор и обид. Возможно, в будущем так и произойдёт, ведь научно-технический прогресс не стоит на месте. И лет через десять — пятнадцать супруги, влюблённые или просто друзья, придя на приём к врачу, смогут узнать, о чём и как думает их вторая половинка, а заодно и сами поделятся тем, что рождается в сознании и умирает на губах…

Улыбается, вежливо и смущённо. Ковыряет ложечкой шоколадный пудинг, но никак не донесёт до рта ни кусочка.

Хммммм.

«Это невыносимо. Ну когда же? Я больше не могу ждать. Устал как собака. Да, я тоже не против игр и недомолвок, но рано или поздно наступает время, когда… Пора решать. И решаться. Если ожидание затянется, я не выдержу и скажу прямо. Скажу так жёстко, как только умею…»

«Хрум-хрум. Чмок-чмок. Аппетитненько, жирненько, вкусненько. Хочу-хочу-хочу! Мерзкая женщина всё никак не закроет свой рот и не даст мне насладиться этим роскошненьким, этим сладеньким, этим долгожданненьким… Ку-у-у-ушать! Скорее-скорее-скорее заканчивай болтать, старая метёлка! Мой животик пуст, а когда я голоден, я… М-ням!..»

Судорожно сделанный глоток воды едва не заставил меня поперхнуться.

Что за ерунда? Это его мысли? В самом деле? Странно и непонятно. Настроение очень похоже, и всё-таки… Да, нетерпение — главная тема. Но воплощение… Не понимаю. Они слиты вместе так плотно, что их почти не разделить. Но потоков два. Точно, два!

Первый — вполне привычный, с небольшим оттенком усталости и негодования, но в целом спокойный, сдержанный, даже чопорный. Второй… Со вторым сложнее. Кажется, его хозяин — существо без воспитания и каких-либо представлений о правилах приличия. Очень сильный поток, едва ли не перекрывающий своего родного брата. Или я ошибаюсь?

Ева положила ложку с таким громким стуком, что на него обернулись люди, сидящие за соседним столиком.

— Больше не хочешь?

— Нет, — процедила сквозь зубы девушка.

— Что случилось?

— Ни-че-го.

А выставленный вперёд подбородок говорит мне совсем о другом. Фройляйн Цилинска встревожена и обеспокоена. А ещё — разозлена. Интересно, какова причина резкой смены настроения моей напарницы?

Мужчина встаёт, наклоняет голову, словно прося прощения. Кларисса кивает в ответ. Должно быть, понадобилось выйти в туалет или ещё куда-нибудь. Обычное дело. Но как только спина в сером пиджаке исчезает за дверями ресторана в толпе прочих посетителей «Сентрисс», стул, на котором сидела Ева, жалобно царапая паркет, выдвигается из-за стола.

— Мм?

Девушка встаёт, решительным шагом подходит к Клариссе Нейман, удивлённо, но приветственно улыбающейся ей навстречу. Узкие ладошки моей коллеги опираются о стол, над которым она склоняется, чтобы… Посекретничать? О нет, наоборот, даже мне слышно её горестно-гневное:

— Он не любит вас. Ни капельки. Одна только жратва на уме, и всё. А вы для него не больше чем… Как это?.. Старая… старая… а, швабра!

Выпалив столь грубое откровение, фройляйн Цилинска гордо удаляется прочь, оставляя на мою долю оплату счёта и сбор верхней одежды, сиротливо повисшей на спинке стула. Расплачиваюсь, краем глаза следя за лицом нашей клиентки. Хотя следить не за чем: более застывшей может быть только посмертная гипсовая маска. И в мыслях всё так же. Мёртво. Ни единого проблеска. Может, это и к лучшему, но Еве не следовало брать инициативу в свои руки. Я понимаю её возмущение, только оправдать не могу. Нужно быть, если хотите, немного циничнее. Работа есть работа, и переживать за каждого из ищущих счастье — значит, самому сгореть дотла раньше срока. А свои нервы ближе к телу, как бы то ни было. Особенно такие дорогие, как у Евы и у меня.

— Не делай так больше.

Девушка стоит у огромного окна галереи, глядя на кипящую жизнью площадь. Третий этаж — небольшая высота, и ты ещё не чувствуешь себя оторванным от людской реки достаточно, чтобы смотреть на происходящее сверху вниз. Отчётливо видны лица, слышны чувства, почти осязаемы прикосновения.

— Оденься. — Протягиваю жакет.

Ева задумчиво накидывает его на плечи:

— Так всегда бывает, да?

Догадываюсь, о чём меня хотят спросить, но на всякий случай уточняю:

— Как именно?

— Грустно.

— Очень часто, не буду врать.

Она поворачивается ко мне, но не поднимает взгляда.

— Я не могла не сказать.

— Знаю.

— Ну да, ты же всегда и всё знаешь…

Я проходил через те же двери, девочка. Переступал те же пороги. Единственная разница между нами состоит в возрасте. Я давно научился держать язык за зубами, а тебе учёба только предстоит. Ничего, со временем ты станешь гораздо рассудительнее и больше не будешь позволять собственным чувствам вырываться наружу в тех случаях, когда речь идёт о судьбах других людей. Хотя бы потому, что твои страдания посторонним нисколько не интересны.

— Надеюсь, она найдёт своё счастье.

— Я тоже надеюсь. Пойдём?

Из-за угла коридора доносятся странные звуки. Как будто кто-то тихо, но пронзительно воет. Или это всего лишь скрип плохо настроенной уборочной машины? Точно! Навстречу нам как раз появляется представитель службы клининга, толкающий перед собой громоздкий агрегат. И когда утробное урчание машины удаляется, затихает и вой, закончившись чем-то вроде всхлипа. А у лестницы я снова прохожу мимо незнакомки, той самой, из очереди в аптечный киоск. Но теперь глаза буйноволосой женщины красны от недавно пролитых слёз, а урна, стоящая рядом, припорошена влажными носовыми платками.

Для одинокого мужчины поздним вечером после трудного рабочего дня нет лучших собеседников, чем бокал старого доброго портвейна и приветливо потрескивающие поленья в камине. В довесок полагается ещё трубка, набитая ароматным табаком, или сигара, но я терпеть не могу курево и курящих. Как мне удалось избежать всеобщего соблазна молодости, не понимаю до сих пор, но курить не пробовал ни единого раза. Не хотелось, несмотря на уговоры приятелей и уверения, что сигареты в зубах — признак неимоверной крутости и взрослости…

После ресторана мы вернулись в салон, где Ева изложила свои впечатления от избранника фройляйн Нейман. Говорила уверенно и страстно, не стесняясь в выражениях. Леди Оливия слушала с интересом, не перебивая, только изредка поглядывала на меня, словно спрашивая, подтверждаю ли я слова своей напарницы. Я предпочёл отмолчаться, а когда Ева отправилась домой и мы остались с хозяйкой наедине, осторожно попросил время «на подумать».

— Вас что-то смущает, мистер Стоун?

— Да, миледи.

— Можете объяснить, что именно?

Я взглянул в зеркала свинцово-серых, как грозовые тучи, глаз и покачал головой:

— Не сейчас, миледи. Если можно.

Хозяйка погладила подушечками пальцев трещины на кожаном подлокотнике кресла.

— Иногда ваша вежливость, мистер Стоун, вызывает у меня определённое напряжение. Вы прекрасно знаете, что вправе делать всё, что посчитаете нужным, и возражения могут возникнуть только в одном-единственном случае, когда…

— Когда мои действия явятся угрозой для человеческой жизни, — заученно закончил я.

— У вас хорошая память, — улыбнулась леди Оливия, — но очень ограниченное воображение. Вы ведь тоже человек, не так ли? Значит, речь идёт и о вашей жизни. Не делайте того, что может повредить вам, и я не скажу ни слова против.

Предупреждение прозвучало угрожающе и вызвало невольное покалывание прямо под рёбрами. Хозяйка умеет читать? Не удивлюсь. Но ощущения не согласились с доводами разума, встали на дыбы и отчаянно замотали головами.

До момента, пока не закончилась фраза, я не чувствовал опасений. Ни малейших. Недоумение, удивление, рассеянное недовольство самим собой и невозможностью определиться с решением — это было. Только не испуг. А звуки голоса леди Оливии, стихая, словно забирались мне под кожу всё глубже и глубже, растворялись в крови, проникали в святая святых человека — сознание, чтобы… Создать в нём нечто новое. Чувство, которого прежде не было. Так внезапный страх был порождён попыткой вмешательства извне? Или вмешательство само по себе намеревалось меня напугать?

Уже не раз и не два я ловил себя на мысли, что отдельные служебные приказы выполняю без колебаний и раздумий, не сомневаясь ни перед началом действий, ни по их завершении. Гипноз? Всё может быть. Способов заставить человека подчиняться слишком много, чтобы быть готовым успешно противостоять им в любую минуту и в любой ситуации. Леди ван дер Хаазен не устраивает моё рвение, и она желает большего? Неужели я дал для этого повод?

Вот бы взять и прочитать её. Внимательно-внимательно. Заманчиво, но… Не могу. Запрещено. Она сама же и запретила в первую нашу встречу, когда я невольно потянул пальцы к первой странице.

«В моей голове ты не будешь читать никогда. А ну, брысь отсюда!..»

Прогнали, как шкодливого кота. Следовало бы возмутиться, озлобиться и продолжать настойчивые попытки добраться до спрятанного сокровища, но не получилось. Как отрезало. В сознании словно возник жёсткий блок, не позволяющий ослушаться. Со временем он становился всё прозрачнее, пока не растворился совсем, но желание прикоснуться к чужим тайнам так и не восстановилось. Где-то в глубине души я лениво сознавал, что могу в любой момент вернуться к осуществлению отложенного плана, но, пожалуй, именно это осознание и останавливало. Когда пределы возможностей ясны, нет смысла лишний раз их проверять, лучше потратить силы и время на что-то более приятное.

Например, с расстановкой и удовольствием употребить несколько глотков терпкого вина. Но подлое и проказливое Провидение не пощадило меня и на этот раз: со столика тихо, но настырно затренькал «Иварссон».

Помню, по молодости лет и отсутствию здоровой наглости я долго не мог выбрать модель мобильного телефона, которая подходила бы мне больше всего, и помог только разговор по душам с инспектором Бергом, счастливым обладателем так называемой раскладушки. В тот день я как раз хорошо погрел уши, задержавшись неподалёку от женской комнаты отдыха и став свидетелем необычайно увлекательной беседы, касающейся телефонов и тех, кто их выбирает. В частности, по авторитетному мнению какого-то женского журнала, выходило, что мужчина, отдающий предпочтение раскладывающимся моделям, мягко говоря, слаб по мужской части. Причём слаб в прямом смысле слова, поскольку в качестве интимного партнёра предпочитает лиц своего пола. Неудивительно, что мои глаза полезли на лоб, когда статный, вдвое больше меня по званию и годам, а также по общим размерам тела инспектор выудил из кармана пиджака пресловутую раскладушку. Уж кого-кого, а Йоакима Берга заподозрить во влечении, недостойном мужчины, я не мог.

Разумеется, моё удивление не осталось тайной для моего собеседника, и во избежание проблем пришлось объясняться. К чести инспектора, он не стал смеяться на весь коридор своим оглушительным басом, а положил ладонь мне на плечо и сказал:

— Если женщина хихикает, глядя на твой телефон, пригласи её в спальню и докажи, что она ошибалась. А те, с кем ты не собираешься кувыркаться в постели, вольны думать о тебе всё, что хотят. Согласен?

Со столь убедительным доводом не согласиться было попросту невозможно. А за годы работы под началом инспектора Берга, а потом и самостоятельно я на своём опыте убедился в исключительном удобстве телефона, который по окончании разговора достаточно просто закрыть, не думая, нажал ли кнопку «отбой», и не подсчитывая в уме сумму платы за неразорванное соединение.

На внешнем дисплее высветилось лаконичное «ма». Давненько родители не баловали меня своей заботой…

— Привет.

— Как поживает мой мальчик? Что нового?

Несколько сотен километров по земле и гораздо больше — от передающих до принимающих станций через спутник не внесли в мамин голос ни малейшего искажения: те же чуть напряжённые нотки, та же лёгкая хрипотца, очаровавшая моего отца больше трети века назад.

— Всё точно так же, как и в прошлую встречу. Ты же знаешь, у меня крайне размеренная жизнь.

— А ты знаешь, как я этому рада.

Слово «рада» было тщательно подчёркнуто. Как обычно. Наверное, ей никогда не надоест вспоминать…

Скандалы длились целую неделю, в течение которой отец старался появляться дома только по необходимости. Я укрыться от маминого гнева не мог, потому что мне сразу заявили: «От сражения бегут только трусы!» И хотя моё мнение на сей счёт было не столь уж однозначным и непреклонным, оно совершенно не интересовало Дагмару, и играть приходилось по её правилам.

Думаю, ни одна мать мира не захочет, чтобы её ребёнок избрал для себя работу, связанную с риском для жизни, поэтому у меня не хватало сил даже для того, чтобы по-настоящему разозлиться. Но упрямство оставалось непоколебимым: я хотел служить в полиции. Как отец. «Дурной пример заразителен!» — восклицала мама, и Генри Стоун тут же спешил убраться восвояси, пока его не заставили в сотый или тысячный раз демонстрировать шрам на спине под левой лопаткой, заставивший карьеру отца сделать резкий поворот, меняя прямое участие в расследованиях на косвенное. Говоря проще, бывший инспектор полиции перешёл в консультанты, с блеском освоив специальность «психология преступлений».

«Всё хорошо, что хорошо заканчивается», — неизменно слышал я в ответ, когда пытался привести пример отца в свою защиту. В полиции служить страшно, там в любой момент можешь оказаться на волоске от смерти… Разумеется. Но точно так же можно попасть под машину, просто выйдя утром из дома. И кстати, в дорожных авариях людей гибнет больше, чем полицейских при исполнении. Но разумные доводы не действовали. Собственно говоря, не действовало ничего, пока я не вздохнул и не сказал: «Мама, ты же знаешь, я всё равно поступлю так, как решил, и даже если через месяц прибегу жаловаться, сейчас передумать всё равно не смогу». Странно и загадочно, но честное признание оказалось сильнее всего прочего. Мне разрешили жить так, как я хочу. Вернее, пообещали не вмешиваться в мои решения.

И не вмешиваются до сих пор. А после события, изменившего мою карьеру с не меньшим эффектом, чем ранение — отцовскую, со мной вообще предпочитают общаться на расстоянии. Очень далёком.

— Чем живут и дышат фермеры Йоркшира?

Вздох, раздавшийся в трубке, был наполнен гордым сожалением:

— Какое фермерство, о чём ты… Ты же знаешь своего отца! То тут, то там, но ни дня без работы.

— В Англии так много преступников?

— Скорее много преступлений, а шалят одни и те же персоны… Надеюсь, у вас потише?

Хорошая тема для разговора. И что мне по ней известно?

— Ма, о буднях и праздниках доблестных полицейских служб я узнаю только из газет и телевизионных новостей.

— И по-прежнему не считаешь это единственно правильным.

На незаданный вопрос нет необходимости отвечать, но я всё-таки согласился с предъявленным обвинением:

— По-прежнему.

Беседа разбавилась слегка удручённым, но недолгим молчанием с маминой стороны.

— Ты же знаешь, мне так спокойнее.

— Знаю. И понимаю.

— Но не одобряешь.

Как можно не одобрять действия, приносящие любимому человеку необходимое спокойствие и удовлетворение?

— Ма…

— Не обращай внимания, — со вздохом посоветовала она. — С годами я становлюсь всё ворчливее и ворчливее… Скоро стану настоящей старой каргой!

Я промолчал, хотя другой человек на моём месте непременно рассыпался бы в цветистых комплиментах, уверяющих Дагмару в обратном. Во-первых, мной уже не меньше миллиона раз было сказано, что колебания маминого настроения неспособны повлиять на моё к ней отношение. А во-вторых…

Это чистая правда, с возрастом люди не становятся очаровательнее характером. Зато приобретают массу иных полезных и уважаемых качеств. Наверное, в таком положении дел есть некая высшая справедливость, ведь даже вино, чтобы достичь богатства вкуса, должно провести в бочке немалое количество лет. Можно ломать копья в споре о достоинствах и недостатках зрелости, но в любом случае истинным остаётся одно: прожитая жизнь оставляет на нас отпечаток. Нужно только не забывать о наличии двух сторон этого отпечатка, внешней и внутренней.

Шрамы, морщины, седина, изношенный ливер и измотанные нервы… Всё это видно либо невооружённым глазом, либо по результатам медицинских обследований. А заусеницы и зазубрины характера — качества, хорошо умеющие играть в прятки. Их тоже можно попытаться вытащить на свет, но разложить по полочкам и повесить бирки не удастся, слишком хитра и изворотлива внутренняя природа людей. Главная же причина её непобедимости кроется в трусости. Нашей. Человеческой.

Не то чтобы мы любим врать. Иногда даже ненавидим, и лишь немногие делают ложь смыслом жизни и единственным инструментом для достижения целей. Но при удобном случае соврёт каждый. Потому что ложь — это щит. Сиюминутный и отбивающий атаку только по одному направлению, зато несколько мгновений мы чувствуем себя в безопасности, а за такое ощущение можно отдать многое. Почти всё. Пройдёт минута, день, месяц, в самом лучшем случае несколько десятилетий, и щит рассыплется прахом, ведь недаром с незапамятных времён в народе бродит поговорка: «Всё тайное становится явным». Как правило, кстати, разоблачение лжи оказывается крайне болезненным событием, куда более страшным и вредоносным, чем…

Нужно всего лишь набраться смелости и бросить щит на землю. А потом принять удар, неважно, насколько сильным и опасным он окажется. Разумеется, будет больно, и весьма, но такая боль сродни эффекту от применения сильнодействующего лекарства: если не умрёшь сразу, будешь жить долго и счастливо. Риск велик, зато приз в случае победы замечателен и бесценен. Нужно только осмелеть и попробовать. Правда, иногда роль смелости успешно выполняет невзрачный и на редкость туповатый дублёр. Ослиное упрямство.

— Ты тут? — спросила мама, отметив моё долгое молчание.

— Да, конечно.

— Тебя что-то отвлекло?

Несвоевременные размышления. Болтливость сознания. Но это единственное средство, которое способно помочь мне оставаться самим собой.

— Всё хорошо, ма.

— Догадываешься, как звучат твои слова?

О, мы немножко ехидничаем? Хороший знак. Сожаления о возрасте ушли в тень, уступив место почти что юношеской дерзости.

— А как они звучат?

— Мантрой. Только непонятно, кого ты заклинаешь, меня или себя.

На самом деле я всего лишь констатирую факт, не более. Если бы всё было «плохо», промолчал бы или честно признался в посетивших меня неприятностях, одно из двух. Но врать… Зачем? Не люблю таинственность и предпочитаю честно рассказывать о своих достоинствах и недостатках, если хочу продолжить знакомство, а не разбежаться по разным сторонам света.

Хотя вполне возможно, что в моей жизни просто не появилось пока человека, перед которым я хотел бы предстать в наилучшем, а не реальном свете.

Сентябрьский воздух пронзителен и невыносимо прозрачен. Ни одно время года не может в этом поспорить с осенью: зима ослепительна, весна туманна, лето наполнено знойным маревом, застилающим глаза. И только пора подведения итогов кристально чиста, начиная от листвяного ковра под ногами и заканчивая видимой нам стороной небесного купола.

Клёны Ноймеердорфа все как один начали менять зелёные плащи на золотые. Пройдёт пара недель, и в роскошных кронах не останется ни единого напоминания о прошедшем лете, а ещё через месяц дворники сгребут в небольшие кучки последние остатки некогда пышных нарядов. Да, осень вовсю уже орудует в предместьях Ройменбурга, день за днём захватывая всё новые и новые территории. Позже всего она ступит на мостовые центральной части города, да и то совсем ненадолго, до первого снега, а потом передаст бразды правления зиме. Но даже в каменном лесу подпирающих друг друга домов можно точно сказать, какой сезон на дворе, если поднять голову и посмотреть вверх, в небо, невозможно высокое и ослепительно чистое. Вот только люди чаще предпочитают смотреть под ноги. Потому что не хотят поскользнуться на покрытых испариной конденсата камнях…

К романтично-философскому антуражу чудесно подходит ненавязчивый аромат любой чайной смеси, гордо именующейся «Эрл Грей», поэтому я, привычно повоевав с дверным замком, первым делом отправился на кухню, чтобы в тишине пустого салона подкрепить лирическое настроение чашечкой горячего чая. Хотя «чашечкой» моего фарфорового монстра назвать трудно, и леди Оливия каждый раз, оказавшись за кухонным столом вместе со мной, трагически приподнимает брови и скорбно поджимает губы, поскольку искренне не понимает, как можно выпить столько жидкости за один присест.

Щелчок отключившегося чайника прозвучал одновременно с хлопком входной двери, а ещё через минуту на кухню ввалилась Ева, как обычно растрёпанная и голодная. Не в кобылу корм, сказали бы супруги Эйлер, став свидетелями повседневной трапезы моей напарницы, но меня давно уже не удивляла прожорливость фройляйн Цилински, никоим образом не отражавшаяся на объёмах худощавого тела.

Типичный признак медиума — способность уничтожать всю еду в пределах досягаемости путём принятия внутрь и не набирать ни грамма лишнего жира. Вообще ни одного лишнего грамма. Собственно, если бы меня, скажем, отправили на поиски потенциальных чтецов чужих мыслей, я бы руководствовался именно упомянутым признаком. Раньше. Лет шесть назад. Теперь всё стало гораздо проще и гораздо скучнее.

— Случаем, сегодня гостинцев нет? — жадно облизнулась Ева, обшаривая взглядом кухонные шкафы.

— Зачем спрашивать, если в вопросе уже содержится ответ?

— Значит, перекусить нечего…

— Совершенно.

Фройляйн Цилинска печально взгромоздилась на высокий стул и протянула:

— Жа-а-аль.

— Каждый день есть сладости вредно.

— Тебе — конечно, вредно! А мне… У меня без сладкого мозги не работают!

Если верить изысканиям учёных, мозговая деятельность каждого человека без исключения осуществляется примерно по одним и тем же правилам и законам, стало быть, слова моей напарницы можно принять либо за оскорбление, либо за наивную простоту. Но делать выбор и принимать решение — слишком трудоёмкий процесс. Лучше продолжить легкомысленную болтовню.

— Ты собираешься работать головой прямо сейчас?

— Нет. А что? — насторожилась Ева.

Я помахал в воздухе выуженным из кармана пиджака кульком леденцов:

— Вот когда соберёшься, тогда и…

— Да-а-ай!

— Только одну.

— Жадина!

Она засунула конфету за щеку, но всё равно скорчила недовольную физиономию и, чтобы у меня не оставалось ни малейших сомнений относительно глубины нанесённой обиды, нажала кнопку дистанционного пульта, впуская на кухню новости изо всех уголков мира. Но в этот раз беготни по каналам не состоялось, потому что…

— Мы ведём прямо йрепортаж с места события, — доверительно, напористо и слегка взволнованно сообщила молоденькая журналистка, тискающая в руках микрофон. — Полиция прибудет с минуты на минуту, а пока мы имеем возможность показать вам… Убедительная просьба к родителям: выключите телевизор или уведите детей подальше от экрана!

Дурацкая дань цензуре. Детская психика всё равно пострадает, не от ужасного зрелища, так от самого запрета, а телевизионная братия ни за что не откажется от широкого показа «кровавых» новостей. Это же рейтинги, приток рекламодателей, процветание телеканала… Деньги, деньги, деньги, ничего, кроме денег. Жестокие времена, жестокий мир. Но горячо и страстно осуждать не могу, поскольку и сам не бессребреник.

«Какая удача! Наконец-то и нам досталось хоть что-то вкусненькое. С барского стола объедки, но всё же… Хелен с ума сойдёт от зависти! Ну и поделом ей: не хотела работать с утра пораньше, вот и пролетела мимо славы…»

Лучше бы вы, фройляйн, хоть на мгновение задумались о том, что показываете с экрана. Слава, желание утереть нос друзьям и врагам… А где сочувствие? Где сопереживание? Где хоть немного жалости к пострадавшим? Надеюсь, это не очередная авария на перекрёстке Нойбау и кольцевой? Лично мне с лихвой хватило прошлого раза. Воскрешать в памяти тогдашние впечатления не хочу.

Камера, выдержав лицемерно вежливую паузу, переключилась, вместо оживлённо тараторящей женщины показав… Другую женщину, но словно по заранее задуманному и воплощённому неизвестным режиссёром контрасту молчаливую. Вернее, умолкшую навсегда.

После падения с высоты человек почти всегда выглядит ломаной куклой, но сейчас нам демонстрировали явное исключение, которое язык, впрочем, не поворачивался назвать «счастливым». Женщина, лежащая у входа в «Сентрисс», казалась жертвой обморока. Словно шла через площадь, почувствовала себя дурно и тихо опустилась на мостовую. Если бы не кровь, ручейками разбегающаяся от тела по швам каменной плитки, трудно было бы поверить в произошедшее несчастье. А руки… Пожалуй, впервые вижу, чтобы кто-то, самостоятельно или с чужой помощью бросившийся вниз, крепко обхватывал себя руками. Да, точно, впервые. Так не бывает. Не должно быть.

«Всё кончено… Надежды больше нет…»

Печальная боль или болезненная печаль. Они останутся, пока тело не остынет, и смогут быть прочитаны любым медиумом, отважившимся на подобное сумасшествие. Да, всё действительно завершено. За порогом смерти нас ничего не ждёт.

Камера оторвалась от созерцания бездыханного тела и скользнула по лицам зевак. Любопытствующие находятся всегда, даже в самом укромном и безлюдном уголке города, а уж на одной из главных площадей количество народа, особенно в начале рабочего дня, зашкаливает все мыслимые пределы.

«Бедняжка… За что же её так?..»

«Слава господу, на меня не свалилась!..»

«Неужели кто-то выкинул из окна? Вот потеха…»

«Обкуренная наверняка! Развелось их тут… Куда смотрит магистрат, интересно?..»

«Ну вот, сейчас опять прискачет полиция, всё оцепят, всю торговлю псу под хвост пустят…»

Сколько людей, столько мнений. Я и сам не знаю, какие чувства испытывал бы, оказавшись на площади в эти минуты. Раздражение, скорее всего, присутствовало бы. Неудовольствие от непременной задержки. Сожаление о случившемся. А ещё обязательный вопрос «почему?» и болезненный охотничий азарт, который так и не удалось изжить.

— Это произошло менее четверти часа назад, — продолжала уже за кадром тараторить журналистка, чуть ли не захлёбываясь от восторга. — Как нам сообщили очевидцы события, женщина выбросилась с седьмого этажа. В этой части здания расположены помещения делового центра, поэтому можно предположить, что погибшая работала… Минуточку! К нам только что поступила новая информация. Да, всё верно! Эта женщина — некая Кларисса Нейман, сотрудница…

Дальше я уже не слушал, но вовсе не потому, что домыслы репортёров были малоинтересны. Меня оглушил взрыв в поле мыслей.

«Не-э-э-эт!..»

Ева смотрела в экран не отрываясь, и это позволило мне заметить, что её зрачки быстро расширяются, закрывая радужку. Пальцы девушки, держащие кружку, сжались, ломая тонкий фарфор, как подтаявшую льдинку, чай брызнул во все стороны, хорошо ещё, успел чуть остыть, иначе ко всем неприятностям добавились бы ещё и ожоги.

Телевизор продолжал безудержно лопотать, и следовало бы потянуться за пультом, чтобы заставить мерзкий ящик замолчать, но время и обстоятельства потребовали совсем иных действий.

Фройляйн Цилинска поднялась со стула, как столетняя старуха: тяжело, пошатываясь, судорожно ища опору в крае стола. Выпрямилась. Медленно моргнула. Обвела невидящим взглядом кухню.

«Умерла… Она умерла… Это всё из-за меня? Это я виновата? На моих руках кровь? Кровь… Кровь?!..»

Конечно. Ты же только что раздавила чашку. Порезов немного, но они сочатся алым, пачкая твою ладошку.

«Нет… Нет… Нет… Это не я… Я не могла… Это не мои руки! Они не могут быть моими… Не могут… Не будут…»

Медиумам запрещено владеть огнестрельным оружием, и вовсе не зря. Колюще-режущие предметы тоже необходимо прятать подальше от наших чувствительных натур. Пренебрежение простыми до глупости правилами всегда ведёт к неприятным последствиям — эту истину я благополучно забыл, убаюканный мирной жизнью, но наработанные рефлексы прошлого не подвели.

Сползти со стула как можно плавнее, потому что резкие движения могут напугать. Оказаться чуть дальше, чем расстояние удара, чтобы противник чувствовал себя в относительной безопасности, выдержать паузу для закрепления психологической реакции и только потом сделать бросок. Поймать запястье, крутануть, заставить пальцы отпустить нож, а спину — выгнуться дугой. Прижать к стене, ладонью левой руки фиксируя голову, чтобы не запрокинулась и не мотнулась, куда не надо. Потом останется ссадина или небольшой синяк на щеке, но это можно пережить. Всё можно пережить, кроме смерти.

«Нет! Нет! Нет!.. Это я убила её… Я убийца… Не хочу! Не могу!..»

Ты не виновата, девочка. Просто прими как данность: не виновата. Потом я всё тебе объясню, всё-всё, что только захочешь, но сейчас… Сейчас тебе нужно знать и верить только в одно:

— Ты-не-виновата-ты-не-виновата-ты-не-виновата…

Наверное, ещё минут пять такого напряжённого речитатива, и я охрипну. Впрочем, плевать. Ты должна знать, девочка: никакой вины. Ни перед кем.

Ты самое невинное и нежное существо на свете. Ты настоящее чудо, естественное и прекрасное. Ты не можешь уйти и лишить мир лучика света, изливающегося из твоей души. Не сейчас, прошу тебя. Останься. Всем будет плохо, если ты уйдёшь. Всем, кому ты могла бы помочь… Срок нашей жизни отмеряют на небесах, помнишь об этом? Ангелы будут недовольны. Конечно, они ничего не скажут, но прольют слёзы. По тебе. Каждая слезинка крылатых плакальщиков станет каплей воды, соберутся тучи, разразится гроза. А я, когда увижу, что начинается дождь, непременно выйду на улицу и буду спрашивать у каждой дождинки: зачем, Ева? Зачем ты ушла? Ты же знаешь, у меня много терпения и ещё больше упрямства. И я буду спрашивать, пока… Пока ты не вернёшься. Или не ответишь.

Зачем, Ева? Зачем?

На какое-то мгновение мне показалось, что её сознание замолчало. Совсем. Но пускать страх в собственное сердце — слишком большая роскошь для меня теперь. А вот ярость… Она будет к месту и ко времени.

Зачем, Ева?!

«Я… не знаю… Я ничего не знаю… Наверное, так надо? Так будет правильно?..»

Она всё же ответила. Очень тихо, на пределе восприятия, но ответила. А я не умолкал:

— Ты-не-виновата-ты-не-виновата-ты-не-виновата…

«Я… не знаю… Я ничего теперь не знаю!..»

Тихий вечер на закате лета. Качели в тенях яблоневого сада. Пушистая шаль, накинутая на плечи. Ты всё решишь, девочка. И поступишь, как считаешь нужным, но не сейчас. Чуть позже. Дверь в осень непременно откроется, но не торопись браться за позеленевшую бронзу ручки. Задержись ещё ненадолго в лете. В моём лете. Каким я его помню и никогда не забуду…

Из соседского дома в сад выплывает аромат только что снятого с огня яблочного пирога. Солнце играет в прятки с кучевыми облаками. Хочешь, я покачаю качели, пока нас не позовут на ужин? Знаю, ты устала, поэтому сегодня ты — королева на уютном троне, а я буду твоим верным рыцарем. И ни один дракон не посмеет тревожить наш покой: ни страх, ни боль, ни сомнение, ни раскаяние. Не нужно думать ни о чём, девочка. Есть только тёплый ветер, ласково высушивающий слезы на твоём личике, и есть будущее. Но оно подождёт, пока мы немного задержимся в настоящем…

Ритм дыхания становится реже и заметно ровнее, но я загоняю подальше все бесстрастные мысли, оставляя на поверхности спокойную и уверенную нежность. Это трудно. Очень. Но для меня всё-таки неизмеримо легче, чем говорить то же самое вслух.

Ты мне очень дорога, девочка. Но себе ты должна быть ещё дороже. Не забывай об этом.

«Не буду…»

Веки опускаются, как занавес, и сознание Евы, отыграв предписанную роль, уходит со сцены. Полусон, полуобморок. Что ж, пожалуй, наилучший вариант: в таких случаях пользоваться медикаментами довольно опасно. Теперь нужно устроить девочку поудобнее, например, где-нибудь…

— На втором этаже, — подсказывает леди Оливия, с которой я, повернув голову, встречаюсь взглядом. — И не забудьте повесить на входную дверь табличку. Сегодня салон работать не будет.

— И как скоро нам следует ожидать визита полиции?

Дайте-ка подумать. Новость прошла по всем местным каналам четверть часа назад. Примерно в это же время или чуть раньше в полицию поступило сообщение о происшедшем, стало быть…

— Вам не помешало бы взять несколько уроков актёрского мастерства, мистер Стоун. Если хотите, я порекомендую опытного наставника.

Актёрское мастерство? О чём она говорит?

Леди ван дер Хаазен укоризненно качнула головой:

— Не хмурьтесь так сильно, а то морщины на лбу станут ещё глубже. Я ценю вашу искренность и открытость, но, право, их могло бы быть поменьше.

— Простите, миледи, я не совсем понимаю, о чём идёт речь.

Хозяйка строго улыбнулась уголками губ и подошла к окну, занимая в окружении тюлевых складок позицию, весьма удобную для незаметного наблюдения за происходящим на улице.

— Вы не умеете или не желаете скрывать свои чувства. В ответ на мой вопрос следовало или удивиться, или в крайнем случае поинтересоваться, почему я упомянула полицию. А что сделали вы?

Хм. Я…

— Вы начали считать. В уме. Но не потрудились попытаться скрыть внезапно возникшую сосредоточенность. Какой вывод следует из ситуации? Вы наследили достаточно, чтобы привлечь интерес властей. А теперь всё же расскажите, что именно произошло вчера в ресторане.

Разумеется, она права. Во всём. Почти. Забыла только одну несущественную с её точки зрения деталь. Я не хочу скрывать свои чувства. Зачем? Таинственность так плотно прилегает к откровенной лжи, что временами их невозможно разделить. А лгать мне не интересно. Если я не врал даже в детстве, чтобы избежать наказания или получить незаслуженное поощрение, то, став взрослее, окончательно отказался от напряжения фантазии с целью ввода окружающих в заблуждение. Единственное, что себе могу позволить, так это промолчать. Но получается, что моё молчание оказывается едва ли не красноречивее любых слов, как верно подметила леди Оливия.

— Ничего особенного.

Длинные пальцы поймали пушистую кисть шали.

— Позвольте вам не поверить.

— Это ваше право, миледи. Фройляйн Цилинска вела себя в полном соответствии со своим темпераментом и взглядом на жизнь. Если бы я попытался предотвратить её прилюдное обращение к заказчице, могли бы возникнуть другие проблемы, не менее неприятные.

Больших подробностей хозяйке не потребовалось, потому что заданный вслед вопрос нуждался только в коротком подтверждении.

— Девочка не сдержалась?

— Да.

Со стороны окна раздался печальный вздох.

— Я мог силой удержать её на месте, но это привлекло бы внимание и вызвало вопросы со стороны посетителей и администрации заведения.

— Пожалуй. Ева необычайно импульсивна во время работы, — согласилась леди Оливия. — А публичный скандал нам не нужен. Итак, она… Что именно она сделала?

— Подошла к фройляйн Нейман и в нескольких словах изложила свои впечатления по поводу спутника заказчицы.

— Впечатления были верны?

Хороший вопрос. Откуда я знаю, что именно прочитала Ева? У меня возникли сомнения, но вполне возможно, что природный медиум чувствует мысли намного тоньше и правильнее, чем искусственно созданный, потому нет весомого повода ставить моё мнение выше мнения напарницы. Тем более что прочитанное очень во многом совпало.

— Не могу ни подтвердить, ни опровергнуть правильность выводов фройляйн Цилински.

Леди Оливия недовольно фыркнула:

— Но этот ваш ответ, мистер Стоун, только больше запутывает дело. Отказываясь принимать окончательное решение, вы тем самым словно утверждаете: имеются обстоятельства, не согласившиеся занять своё место в логической цепочке.

И почему я не умею так красиво говорить? Наверное, потому, что и думаю несколько коряво.

— Да, миледи. Вы совершенно правы. Обстоятельства имеются. И я не готов назначить им какое бы то ни было место.

— Вам нужно время?

Для размышлений всегда требуется время, это бесспорно. Но не только оно, а в моём случае и не столько.

— И да и нет, миледи. Мне необходима дополнительная информация.

— Какого рода?

— Трудно сказать. Но как только она будет получена, я пойму: это то, что нужно.

Хозяйка усмехнулась, не поворачиваясь в мою сторону и оставляя для меня загадкой выражение лица и истинное настроение взгляда, устремлённого в окно:

— И всё же, как скоро нам ожидать неприятный визит?

Она так и не забыла о самом первом вопросе? А у меня завязка разговора уже вылетела из головы…

Выпуск новостей вышел в девять пятнадцать. Оцепление на площади было выставлено самое позднее в девять тридцать пять, потому что полицейский участок находится неподалёку от «Сентрисс». Не позднее девяти тридцати был отправлен вызов в управление, в отдел по расследованию убийств: туда идут звонки по поводу любого трупа, обнаруженного на территории Ройменбурга. Не больше четверти часа обычно уходит на отфутболивание свежего покойничка к самому неудачливому или самому свободному инспектору отдела. Потом нужно найти машину, получить «добро» от комиссара, прибыть на место, немного помедитировать над трупом и заняться опросом свидетелей. На всё про всё будет затрачено не менее трёх часов, по окончании которых потребуется ещё выработка официальных направлений расследования.

— Думаю, сразу после обеденного перерыва.

— Почему не до?

Кто же променяет сытный обед на беседу со свидетелями?

— Такова полицейская практика, миледи.

— Поверю вам на слово, мистер Стоун. Итак, до обеда мы свободны в своих передвижениях и намерениях?

— Вполне.

— Тогда не смею более вас задерживать.

— Миледи?

— Возвращайтесь к фройляйн Цилинске. Или вы не считаете, что ей сейчас ваше общество необходимо чуть больше, чем мне?

Намёк понятен. Иду. Сам напакостил, сам и буду отвечать. По всей строгости, потому что спрашивать с себя тоже буду сам.

Пух невесомых локонов на подушке. Тёмно-синие, бордовые и кремовые линии клеток на пледе, укрывающем хрупкое тело. Несмотря на худобу и измождённость, Ева не фарфоровая ваза, не упадёт и не разобьётся от случайного прикосновения, но что сейчас творится внутри сознания, погружённого в сон?

Думаю, что знаю. Нет, почти уверен, ведь со мной тоже произошло нечто подобное. Чуть мягче, пройдя стороной, но переживаний хватило с избытком.

Мы вели наблюдение за свидетелем, проходящим по очередному делу. Рутинная работа, многочасовое сидение на пятой точке, невероятная скучища, и при всём при этом невозможность отвлечься на что-то ещё. А тут ещё сменщик выбыл из строя, и пришлось дежурить не двенадцать часов, а двадцать три… Положено было двадцать четыре, но старший офицер смены, прибывшей на час раньше, посмотрел на моё лицо и сказал: иди-ка отоспись, парень. И я пошёл. Потому что слишком устал. Пришёл домой, рухнул в постель, проспал часов десять кряду, а на следующий день в участке узнал, что примерно за полчаса до официального окончания моей смены свидетеля убили.

Разумеется, мне было проще, чем Еве. Но это теперь я могу так говорить, а в те дни…

Никакие уговоры не действовали. Чувство вины не желало уходить, настойчиво, каждую минуту бодрствования и сна долбя моё сознание безыскусной и неопровержимой мыслью: человек умер из-за меня. Умер, потому что я ушёл. Остался бы до конца положенной смены, всё наверняка сложилось бы иначе. В конце концов, если бы убийство произошло всего на три четверти часа позже, я с полным правом мог бы считать себя всего лишь наблюдателем и…

Вот такая дребедень меня мучила. Мучила довольно долго, с месяц или больше, иногда обманчиво затихая, чтобы в следующий момент обрушиться на мою голову с новыми силами. И логика не помогала. Да, я имел полное право уйти. Да, меня официально отпустили. Да, моё физическое состояние скорее всего не позволило бы предотвратить совершение преступления. Но что толку в логике, когда прямо перед глазами непристойно оголился факт: я ушёл — человек умер?

Выкарабкиваться было трудно. Помню, полицейский психолог пыталась мне помочь, но своими беседами только злила и действовала на нервы. Ох, сколько всяких гадостей я тогда наговорил бедной женщине… До сих пор стыдно встречаться. Она всё делала правильно, но не учла главного. Мне нужно было найти ответы внутри себя, а не снаружи. Так уж я устроен.

Во-первых, следовало перестать спорить с независящими от моих желаний обстоятельствами. А во-вторых, нужно было раз и навсегда признаться самому себе: я не всемогущ. Просто? Да, на первый взгляд и то и другое легко выполнимо. Но попробуйте проделать это в молодом и полном сил возрасте, когда кажется, что можешь свернуть горы, стоит только поднатужиться и…

Наверное, я справился с душевными терзаниями только потому, что устал. Вымотался морально и физически. Иссяк настолько, что в одно прекрасное утро понял: больше не могу переживать. Не получается. Перегорел. После всего случившегося знакомые стали замечать, что я стал суше и холоднее в общении, но, поскольку личностные изменения удачно совпадали со значением моей фамилии, дальше рассеянного удивления и шуток дело не зашло. Правда, примерно полгода спустя выяснилось, что проблемы вернулись или, что будет точнее, и в первый раз не думали меня покидать. Именно тогда на грани отчаяния и надежды я познакомился с Максом, доктором Максом Лювигом, который… Обучил меня многим интересным штукам.

Увидеть собственное ничтожество со стороны не так уж сложно: отставьте чувства в сторону, поднимитесь на ступеньку вверх и пошире откройте глаза. Всего делов-то.

«Открыть глаза… Нужно открыть глаза… Нужно?..»

Конечно, девочка. А то я уже заждался.

Она шевельнулась. Перевернулась на бок, оказавшись ко мне лицом. Глубоко вздохнула и распахнула веки.

Светло-голубой взгляд из зарослей бахромы пледа, натянутого на голову, — картина, достойная кисти сюрреалиста.

— Почему ты здесь?

— Потому что сейчас не могу быть нигде больше.

А ещё потому, что наша суровая хозяйка строго-настрого велела мне скрасить твоё одиночество.

— Ты всё время выполняешь только приказы? И никогда-никогда не хотел сделать что-то сам? Что-то своё собственное?

— Исполнять чужую волю всегда безопаснее: не несёшь ответственности за сделанное или несделанное. И не чувствуешь угрызений совести… Думаю, ты понимаешь, о чём я говорю.

Жмурится. Сжимает веки упрямо, сильно и совершенно бессмысленно. Потому что в следующее мгновение снова открывает глаза, виноватые и расстроенные:

— Я не могла иначе.

— Знаю.

— Почему ты не остановил меня?

— А разве нужно было?

— Но тогда бы…

Всё верно. Если бы я схватил тебя за руку и вернул на место, получил бы пощёчину и истерику на весь ресторан, зато фройляйн Нейман не лежала бы сегодня на мостовой под деловым центром. Скорее всего не лежала бы. Конечно, остаётся возможность умышленного убийства, инсценированного под суицид, но… В таком раскладе я сомневаюсь ещё больше, чем в выводах относительно того прожорливого парня.

— Женщина осталась бы жива? Да. Возможно.

— Так почему же…

Ты и правда не понимаешь? Или притворяешься? А-а-а, ты просто не хочешь! Все кусочки головоломки у тебя есть, правила, по которым нужно сложить картинку, тоже известны, но ты знаешь, что, как только последний цветной кусочек картона займёт своё место, отступать будет некуда. И всё же, зачем пятиться назад, когда можно шагнуть вперёд?

— Потому что каждый из нас вправе сам выбирать свою дорогу.

— Но это… жестоко.

— Это жизнь.

Мы не можем знать, чем отзовутся наши слова в чужих душах. Не можем, пойми. Собрать информацию, прописать методики и алгоритмы, построить модель, замкнуть цепь… И попасть впросак, потому что не учёл насморка или вспышки гнева по поводу плаща, испачканного брызгами из лужи. Казалось бы, мелочи, но они могут перевернуть всё с ног на голову, и человек поступит не так, как поступал во всех предыдущих похожих ситуациях, а совсем иначе. Добро бы, ровно наоборот, но в реальности вектор действия может направиться куда угодно.

«Но ведь можно… узнать мысли… Мы же делаем это!..»

О да! И много тебе помогали полученные из чужих голов знания? К сожалению, связь между мыслями и поступками настолько призрачна, что её нет смысла учитывать. Лишь в половине случаев, прочитав намерения человека, можно быть уверенным в его действиях в следующий момент. Но только в следующий! Дай небольшую передышку, отвлеки внимание, позволь расслабиться или заставь напрячься, снова загляни в книгу чужого сознания и… Ужаснись от увиденного. Всё будет не так, как прежде. И вовсе не так, как тебе думалось.

— Ты пробовал, да?

— Ради интереса. Несколько раз. Новизна ощущений и всё такое.

— Это помогло тебе… стать чёрствым?

Ага, а ещё — покрыться хрустящей корочкой. Что в том плохого? Я лично люблю сухарики. Особенно с пивом.

— А если серьёзно?

— Я понял, что от меня почти ничего не зависит.

— Неправда! Если бы ты не позволил мне сказать те слова…

— Рано или поздно фройляйн Нейман услышала бы их. Может быть, не в сопровождении столь сильных эмоций, но поверь, сухое изложение фактов способно причинить не меньшую боль, чем напряжение чувств.

— Но можно было смягчить…

— И солгать? Любое искажение правды — это ложь. Даже комплимент, сделанный неискренне, из простой вежливости, является преступлением, потому что вводит в заблуждение, заставляя обманываться. Да, чаще всего никаких серьёзных последствий не возникает, но и ты сама прекрасно знаешь, сколько вокруг примеров трагедий, произошедших из-за того, что маленьких девочек всё детство называют принцессами, а маленьким мальчикам запрещают плакать, потому что слёзы унижают мужчину.

Молчание.

Не хочешь спорить? Уже хорошо. Тебе сейчас важнее спрятаться за стеной чужих «умных» мыслей, чем думать самой. Пройдёт время, придёт спокойствие, вот тогда и вернёшься к отложенным задачам.

— Ей было больно. Ей всё ещё было больно.

Знаю. Ты читаешь эмоции лучше меня, но даже я почувствовал…

Стоп. Экран телевизора донёс до тебя ту же информацию, что и до меня? Уфф…

— Позвольте поздравить вас, фройляйн Цилинска.

— Поздравить? С чем?

— С началом долгого пути. В ближайшее время тебе нужно будет посетить Коллегию.

Затравленный взгляд из бахромы.

— Зачем?

— Внести своё имя в списки и получить удостоверение.

— Но…

— Думаю, ты вполне успешно сдашь экзамен на сьюпа.

Ещё более глубокое молчание, заполнившее сознание Евы целиком.

— Не бойся. Всё получится.

— А если… Если я не хочу?

Эх, девочка, девочка… Твоё желание уже не имеет ни малейшего значения. Так решила природа, возражения и протесты не принимаются. Вот в чём не смогу тебе помочь, так это в осознании, потому что в своё время выбирал сам. Хотел и сделал, не думая о последствиях, а потом винить оказалось некого, жаловаться некому, и мало-помалу всё утряслось, улеглось и устаканилось. А стаканов было много, как сейчас помню.

— И ничего нельзя сделать?

— Можно.

Светло-голубые глаза заинтересованно моргнули.

— Пойдёшь к доброму дяде врачу, который выпишет тебе десятка два лекарств. Будешь принимать их без перерыва всю оставшуюся жизнь… Лёгкая заторможенность, вечная сонливость, зато никаких лишних ощущений. Счастье и покой.

— Откуда ты знаешь?

Хм. Оттуда же. Пробовал. Вернее, заставили попробовать, чтобы убедиться, доступна ли мне после всех изменений нормальная жизнь. Оказалось, вполне доступна. Только для меня она больше не была «нормальной».

Оказалось, что любое, даже незначительное подавление приобретённых способностей вызывает не только психологический, но и физический дискомфорт со всеми прелестями типа скачков давления, болей в сердце, мышечных судорог, спазмов головного мозга и прочая. То есть помимо специальных лекарств мне нужно было бы возить за собой тележку таблеток и микстур, которые обычно прописывают людям преклонного возраста. Правда, врачи туманно намекали: «Всё ещё может наладиться естественным путём», но не уточняли, как скоро и с какими усилиями. В конце концов, даже мама высказалась в том смысле, что пусть всё остаётся, как получилось, лишь бы мальчик не страдал. Высказалась и сбежала, что называется, от греха подальше.

— Давай договоримся: сначала по возможности исследуешь открывающиеся перспективы, а потом решишь, стоит ли их реализовывать.

Ева вздохнула, откинула плед и села на кровати:

— Тебе бы подошло быть коммивояжёром, уговаривающим обывателей приобрести то, что им не нужно. Или вербовщиком на призывном пункте.

— Почему?

— Умеешь убеждать.

— Вовсе нет.

— Вовсе да! — уверенно заявила девушка. — Мелкий интриган… Хотя по твоей комплекции скорее крупный.

— Я всего лишь не хочу, чтобы ты отказывалась от изысканного блюда, не попробовав ни кусочка.

— Почему же тогда ничего не сказал о важности и нужности? О долге перед обществом? Об ответственности избранных и…

— Прочей ерунде?

— Угу.

— Потому что ты никому и ничего не должна. Разве только самой себе.

Подрагивающие пальцы потянулись за пледом, сграбастали бахромчатый край, потащили вверх.

— Мёрзнешь?

— Немного.

Я позволил креслу отдохнуть от моего присутствия и помог Еве укутаться.

— Пройдёт.

— Если ты это говоришь, значит, так и будет.

Слово «ты» оказалось выделено, намеренно или непроизвольно, но весьма и весьма заметно.

— Не считай меня истиной в последней инстанции.

— Почему бы и нет? — Она улыбнулась впервые за всё время разговора. — У меня есть для этого серьёзное основание.

О, что-то новенькое.

— Какое?

— Ты всегда говоришь то, что думаешь.

Разве этого достаточно для непоколебимого доверия? Нет, не так. Для слепой веры. Нужно срочно что-то предпринять. Или хотя бы отшутиться.

— Привычка.

— Привычка?

— Вот подольше покрутишься среди сьюпов и поймёшь, что врать бессмысленно. Только силы зря расходуешь.

Хотя и обыденное общение со средненьким медиумом — занятие весьма утомительное в моральном плане. Сосуществовать с человеком, которому в любой момент могут стать известны твои самые сокровенные желания и намерения? Легче повеситься или застрелиться. Тем, кто живёт вместе с чтецом мыслей, нужно или смириться, или принять меры предосторожности, трудоёмкие и эффективные далеко не всегда.

Есть методики, позволяющие скрывать мысли от чтения, но каждая из них подразумевает свою жертву. В основе всего лежит разделение на потоки: поверхностный, основной и глубинный. Соответственно, чаще всего необходимо утаить от собеседника мысли третьего потока, а также, по возможности, большую часть второго. Но для этого нужно сначала научиться делить своё сознание на кусочки.

— Правда?

— Правда. Можешь мне поверить: я пробовал.

— Ты работал со сьюпами?

Она произнесла это слово ровно с той же интонацией, что и все остальные мои знакомые. С восторгом и страхом, смешанными в причудливый и мгновенно туманящий голову коктейль. А между тем ничего загадочного или сверхъестественного в существовании организации, предоставляющей услуги по чтению мыслей, не было.

В чём крылась причина бурного роста количества психочувствительных людей, неизвестно. Парадоксы эволюции, масштабные эксперименты военных, влияние космического излучения, подарок пришельцев… Любой вариант имел право на существование и не мог быть уверенно опровергнут. Отчаявшись докопаться до истоков свершившегося чуда, наука бросила все имеющиеся силы на его изучение. И, надо сказать, немало преуспела в своих изысканиях.

Было официально установлено, что почти каждый пятый человек на планете потенциально способен читать мысли окружающих. Но одного потенциала недостаточно. Условия жизни, определённые стрессовые ситуации, в конце концов, даже режим питания способен как развить медиума, так и уничтожить его. Казалось бы, точно зная, как, что и когда, можно растить чтецов мыслей пачками? Увы, реальность гораздо сложнее и капризнее. Выяснилось, что практически у каждого латентного медиума цепочка стрессов, необходимых для кристаллизации способностей, индивидуальна. Более того, стоит нарушить последовательность «звеньев», и вся работа пойдёт насмарку. Поэтому лишь наиболее упорные исследовательские лаборатории продолжали проводить эксперименты, сжирая государственное и частное финансирование, лишь время от времени добиваясь мелких успехов, а правительственные чиновники взялись за дело со своей стороны. Со стороны выгоды.

Как только количество подтверждённых и признанных наукой медиумов перевалило за несколько тысяч, Организация Объединённых Наций выступила с предложением придать некогда паранормальным способностям официальный статус. Дебатов было много, в том числе весьма яростных, с переходом на личности и отстрелом недовольных, но в конце концов сильные мира сего сошлись на мысли, что намного безопаснее переписать всех медиумов поголовно и ввести их в рыночные отношения как полноправных участников процесса оказания услуг, нежели вынудить навсегда уйти в тень. Соответствующую хартию подписали все страны без исключения, и вскоре, не прошло и полугода, появились те самые сьюпы, о которых обыватели говорят полушёпотом и с опасливо-восторженным придыханием.

Слегка презрительное «сьюп» родилось из «super» точно так же, как рождаются обозначения размеров, поскольку «медиум» помимо всего прочего означает «средний», а люди, получившие право читать открыто, оказались на ступеньку выше кустарных специалистов. Причём не только на бумаге.

Удостоверение сьюпа выдаётся далеко не всем медиумам, даже с окончательно проснувшимся даром. Конечно, и в Коллегии ведутся подковёрные игры, но большинство людей, получивших угольно-чёрную с серебристой каймой пластиковую карту, заслужили быть «сверху». Природный чтец, как правило, способен уловить только общий фон настроения собеседника, а чтобы более точно указать содержание мыслей, нужно… Нет, не тренироваться. Необходимо всё то же клятое стечение обстоятельств.

Хотя и тренировка не помешает. Например, фройляйн Цилинска, участвуя во встречах с клиентами, как раз подсознательно училась разбираться в мыслях и чувствах собеседника. Собственно, мой поверхностный поток она уже с месяц читала великолепно, и я морально был готов к последнему рывку перед финишем, но… Не мог предположить, что он окажется столь трагичным.

— Работал. Не очень долго.

— В полиции, да?

— Именно.

— А они… Они в самом деле могут сказать о человеке всё-всё-всё?

Подмигиваю:

— И немножко больше.

Ева судорожно вжимает голову в плечи.

Так вот чего ты боишься, девочка: открытия тайн. Детских и наивных либо страшных и кровавых — неважно. Но тебе становится жутко, когда представляешь, как кто-то забирается в твою голову и начинает копать, копать, копать…

— Не бойся.

— Тебе легко говорить. Ты же мужчина.

— Открою тебе самый тщательно скрываемый с начала времён секрет: мужчины тоже испытывают страх. И даже чаще, чем женщины.

Она недоверчиво щурится:

— Врёшь.

— Нисколечко. Просто когда рядом находится тот, кому ещё страшнее, нам приходится быть храбрыми. Или хотя бы делать вид.

— Ничего-то ты не делаешь. Ты не боишься. Совсем.

— Неправда, я очень сильно испугался. Сегодня, на кухне.

Ева подумала и отрицательно качнула головой:

— Не было в тебе страха. Было что-то другое. Сильное, почти яростное.

Эх, тяжело же находиться рядом с медиумом! Простите, оговорился: с без пяти минут сьюпом.

Именно ярость и ничто иное. Злобная, рассерженная, искренняя ярость обиженного ребёнка. Я не мог допустить, чтобы с моей коллегой случилось что-то нехорошее, но при этом не мог сделать что-то большее, чем делал. Собственно, от могущества, загнанного в строгие рамки, и бесился.

— А ещё… Ты был недоволен. Словно я хотела сделать что-то плохое, что-то неприличное. И кажется, собирался меня отругать. Совсем как отец. Как настоящий отец.

Ну вот и умерла моя невинная мечта стать для девочки кем-то большим в плане нежных чувств, нежели друг. Но я рад. Быть отцом — не самое плохое занятие на свете. Хотя бы и всего лишь названым.

Стук дверного кольца звучал решительно и бесцеремонно, целиком соответствуя статусу посетителя. Я ошибся всего на полчаса: полиция нагрянула в салон не сразу после обеда, а чуть погодя, ровно с той задержкой, что требовалась для неспешной прогулки по Хоффнунгштрассе после сытного перекуса.

— Сегодня салон не работает, — сообщил я, открыв дверь.

— Не имеет значения. — Перед моим носом махнули удостоверением младшего полицейского инспектора. — Мне нужен герр Стоун.

— Это я.

Полицейский достал блокнот с замусоленным корешком, неторопливо перелистнул несколько страниц и начал зачитывать, после каждой фразы сверяя свидетельские показания с внешним видом объекта. То есть с моим видом.

— Рост выше среднего, можно сказать, высокий… Телосложение пропорциональное, плотное, но на профессионального спортсмена не похож… Лицо овальное, с высокими скулами, глаза светлые, нос прямой, подбородок крупный… Волосы каштановые, светлые, стрижка обычная… Описание подходит.

Он захлопнул блокнот и, сурово глядя мне в глаза, задал последний вопрос:

— Вы посещали вчера ресторан под названием «Кофейная роща»?

— Да. Какие-то проблемы, инспектор?

— Прошу вас пройти со мной для дачи показаний. Это не займёт много времени.

— Одну минуту, только возьму куртку.

Я вернулся в прихожую, но даже расстояние в несколько метров не смогло заглушить напряжённые мысли полицейского.

«Он не спросил, по поводу чего будет давать показания… Догадывается или знает наверняка? Подозрительный малый. Надо будет его проработать повнимательнее…»

Вот так, любое невзначай сказанное или тем паче несказанное слово сразу вызывает у нашей доблестной полиции жутчайшие подозрения. Впрочем, я был точно таким же, как этот молодой человек, только-только получивший звание инспектора и, вполне может быть, назначенный на первое в жизни расследование. А видеть во всех врагов — не так уж и бесполезно. В крайнем случае испортишь личные отношения, но ведь истинный слуга закона всегда готов пожертвовать собой ради…

Тьфу. На практике жертву допускает лишь один из сотни, и все вокруг вешают на него ярлык «блаженный» или «фанатик». Самое смешное, неизвестно, что обиднее, быть презираемым за искреннее рвение или видеть в глазах собеседника жалость и непонимание. Я в начале своей полицейской карьеры избежал необходимости подвергаться подобному сравнению по случайности, которую не могу назвать ни счастливой, ни трагической. Просто так получилось.

Всю дорогу до «Сентрисс» инспектор старался держаться рядом со мной, только вынужден был перемещаться то вправо, то влево, потому что по мере приближения к площади количество прохожих возрастало в геометрической прогрессии и начинало походить на штормовое море. Одна из «волн» разбила-таки нашу дружную парочку, но мне повезло гораздо больше, чем полицейскому: отталкиваясь от обрывков мыслей людей, на встречных ко мне курсах спешащих по своим делам, я, устроив нечто похожее на сёрфинг, добрался до главного вестибюля делового центра первым. А спустя пять минут с трудом удержался от довольной улыбки, наблюдая лёгкую панику на лице инспектора, вообразившего, что он потерял свидетеля, а следовательно, провалил порученное задание и теперь получит нагоняй. Или, что ещё забавнее, если за мной он отправился самовольно, никого не поставив в известность, то моё «исчезновение» повлечёт за собой ещё более неприятные последствия.

Приветственно поднимаю руку:

— Я здесь, инспектор!

Он облегчённо выдыхает, но предательский румянец всё же добирается до щёк, показывая, что их хозяин был взволнован и немного испуган.

— Вас что-то задержало?

— Да, кое-какие дела. — Полицейский хватается за предложенную соломинку спасения. — Спасибо, что дождались.

— Помогать полиции — долг каждого гражданина, — с небольшой долей наигранного пафоса заявляю я, направляясь вслед за своим провожатым и его постепенно приходящими в порядок мыслями.

«Ну да, конечно, помогать! Небось только и думал, как бы удрать, но не успел…»

Ресторан «Кофейная роща» уподобился салону «Свидание» и вывесил на входной двери табличку «Закрыто», содержание которой отчаянно противоречило десятку с лишним людей, расположившихся за столиками или снующих вокруг с целью создания впечатления деловой активности.

Молодцы парни. Я бы тоже первым делом нашёл самое ближайшее к месту преступления питейно-едальное заведение, чтобы обеспечить бесперебойную поставку кофе для следственной бригады. И судя по островкам грязной посуды, бодрящего напитка уже было употреблено немало. Впрочем, ресторан не разорится: спишет расходы по статье «помощь сотрудникам государственной службы при исполнении», а незапланированная реклама в прессе как возможного места преступления принесёт немало прибыли уже в ближайшие дни.

— Присаживайтесь. — Мне указали на стул рядом с наименее захламлённым грязными чашками столиком.

Пока я снимал куртку и устраивался поудобнее, из недр служебного помещения возник официант, скорее всего тот самый, который обслуживал нас с Евой.

— Вы говорили об этом человеке? — строго спросил инспектор.

Парень обрадованно закивал:

— Да, да, именно о нём. Я могу идти?

— Идите. Если что-то потребуется дополнительно, вам сообщат.

Точно, его первое дело. Тонны важности и напускной уверенности. Со стороны выглядит довольно убедительно, но только не для тех, кто уже имел опыт встреч с полицией. Как правило, азарт новичка быстро сходит на нет, уступая место скуке повседневной рутины. Неискушённый наблюдатель возразит, что в отделе по расследованию убийств скучать некогда, но если раз за разом видишь одно и то же: нездоровую психику, искалеченные судьбы или результаты действий, вдохновлённых моментом, — привыкаешь быстро. А трупы… Трупы похожи друг на друга молчанием и неподвижностью. И причина смерти всегда кроется в прошлом, а не в настоящем бездыханного тела.

— Это предварительная беседа, а не официальная, но в ваших интересах ничего не скрывать от следствия.

Ошибаетесь. В моих интересах не открыть вам больше, чем вы сможете понять. Потому что избыточная информация хороша для аналитиков, а не для рядовых ищеек: слишком успешно сбивает нюх.

— Разумеется, инспектор.

— Итак, начнём. — Он щёлкнул кнопкой диктофона. — Ваши имя и фамилия?

— Джек Стоун.

— Давно живёте в Ройменбурге?

Закономерный вопрос, его мне торопятся задать все, узнающие, как меня зовут.

— С рождения. Уже более тридцати трёх лет.

— Вы родились здесь?

— Да, и являюсь полноправным гражданином города.

Инспектор заметно погрустнел. Ну ещё бы! Одно дело беседовать с приезжим, находящимся в городе «на птичьих правах», и совсем другое — нарваться на «гражданина».

С момента образования Ройменбург получил статус вольного города, и, хотя тогда в просвещённой и уже вовсю вступающей в капиталистическую ипостась существования Европе приветствовалось объединение, а не самоопределение по мелочам, тени позднефеодальных отношений ещё сохранялись. Впрочем, уверен, в сводах законов любого европейского государства непременно найдётся немало следов старины, или не замеченных модернизаторами, или нарочно оставленных на добрую память или в назидание потомкам. Так и мой родной город, находящийся в стороне от основных торговых и финансовых путей и тщательно поддерживающий нейтралитет по любому вопросу, а потому не заинтересовавший никого из властей предержащих, получил возможность обзавестись всеми доступными и недоступными регалиями. Конечно, «вольница» на ту пору практически не имела смысла для мира за пределами городских стен, но зато внутри их…

Я не углублялся в изучение всех благ и льгот, предоставляемых статусом гражданина, но одну вещь во время службы в полиции заучил наизусть. Гражданин Ройменбурга, даже будучи обвинённым в убийстве, не подлежит задержанию. Стоит сделать шаг вон из Ройменбурга, и тебя ждёт федеральный розыск, но, пока остаёшься в городе, ты совершенно свободен в своих поступках. Хоть ещё с десяток раз нарушь закон, до суда никто и слова не скажет.

Как намекают хроники, столь странная поблажка в отношении граждан и закона возникла по причине того, что у руля управления новорождённым Ройменбургом встали люди, за которыми тянулся шлейф всевозможных проступков, и подобная мера была попыткой обезопасить себя. Сейчас историческую правду установить уже невозможно, зато доподлинно известно другое: среди всех осуждённых за последние три столетия преступников граждан города можно пересчитать по пальцам, причём одной руки. А причина весьма проста.

Чтобы стать гражданином Ройменбурга, необходимо не только родиться здесь, вырасти, но и отметить совершеннолетие: именно по исполнении двадцати одного года на пышной церемонии ты получаешь пергамент с массивной магистратской печатью. Конечно, это требование вовсе не означает невозможность кратковременной отлучки. Появились дела или необходимость уехать? Пожалуйста. Но не более чем на полгода подряд. Превысишь срок — потеряешь все шансы на гражданство. Несправедливо? Да как сказать…

Маленький город, родившийся независимым, больше всего на свете желал таковым и оставаться, а для этого необходимо было удерживать жителей в родных стенах, создавая условия привлекательные и привлекающие. Что может быть милее полной свободы, пусть только и в одном отдельно взятом городе? А если ещё при этом получаешь право голоса в Законодательной коллегии и долю в городском имуществе… И совершать преступления не хочется, и уезжать прочь тоже. Тайны Ройменбурга хранятся свято, во внешний мир просачиваются лишь слухи о невероятных привилегиях граждан, но и туманных намёков хватает, чтобы год за годом в город приезжали всё новые и новые люди, надеющиеся обеспечить своим детям более завидную жизнь, чем собственная.

Я не собирался становиться гражданином нарочно, так уж получилось: отец задерживался в Ройменбурге по делам службы, а мне не захотелось уезжать на учёбу в Англию, потому что… У меня в городе были друзья. Или мне лишь казалось, что были, неважно. Каприз судьбы сделал своё коварное дело, и Джек Стоун неожиданно для самого себя стал гражданином вольного города, после чего мысли об отъезде уже не возникало.

Вполне возможно, в процедуру присвоения гражданства вмешалась самая настоящая магия, чёрная или белая, но когда хрусткий пергаментный свиток, перевязанный тёмно-лиловой шёлковой лентой, лёг в мои ладони, я отчётливо понял: мы с городом соединены навсегда. С тех пор вот уже больше дюжины лет, изредка покидая Ройменбург для совершения деловых поездок или чтобы навестить родителей, я начинаю тосковать, едва последние ивовые рощи предместий скрываются из виду. Тоска — не лучшая спутница в путешествиях, но она тоже часть контракта, заключённого с городом. Неотъемлемая, болезненная, зато позволяющая ещё дороже ценить то, чем владеешь.

— Сколько времени вы знакомы с фройляйн Нейман?

— Вторые сутки.

Инспектор недоверчиво дёрнул бровью, но вслух высказывать своих сомнений не стал, продолжив допрос на прежней бесстрастной ноте:

— Какие отношения вас связывали?

— Исключительно деловые.

Он откинулся на спинку стула и примерно с минуту изучал меня хитрым взглядом, а я прилагал все возможные усилия, чтобы не читать мысли, роящиеся в голове полицейского.

— Тогда как вы объясните вчерашнее происшествие в ресторане?

— Происшествие?

Прикидываться удивлённым не могу, да и не считаю необходимым. Во-первых, всё равно правдоподобно не получится. Во-вторых, я прекрасно знаю, о чём идёт речь, но только со своей стороны. Вполне возможно, выяснились новые подробности или обстоятельства, а мне хоть и не положено участвовать в расследовании, но любопытство — мучительнейшая штука в мире.

— Вчера, примерно между половиной второго и двумя часами дня, вы обедали в «Кофейной роще», не так ли?

— Совершенно верно.

— И конечно же вы совершенно случайно выбрали именно этот ресторан?

— Нет, не случайно.

Взгляд инспектора начал наполняться торжеством.

— Позволю предположить, что ваш визит сюда был связан с фройляйн Нейман. Что скажете? Мои предположения верны?

— Да.

— Но вы были не один, как, впрочем, и покойная.

— Разве предосудительно обедать в компании с друзьями?

— Разумеется, нет! Хотя вернее было бы сказать, с подругами. То есть с одной подругой.

Понятно, имеется в виду Ева, произведшая своей истерикой неизгладимое впечатление на обслуживающий персонал и посетителей «Рощи». Но к чему клонит инспектор?

— С женщинами следует быть осторожнее.

— Осторожнее?

— Ну, скажем, не сводить вместе невесту и любовницу.

Ставлю локти на стол и подпираю подбородок сплетёнными в замок пальцами.

— Невесту?

— Если свидетельства о заключении брака между вами и какой-либо женщиной нет, стало быть… Мне продолжать, или вы сами что-нибудь скажете?

— Продолжайте, продолжайте.

Он слегка смутился от столь щедрого предложения и поощрения дальнейшего полёта своей фантазии, но сойти со следа уже не мог:

— Вы пришли в ресторан со своей юной невестой, которая, по всей видимости, догадывалась, что между вами и фройляйн Нейман существуют определённые отношения, и, раздосадованная чем-то или кем-то, девушка высказала сопернице всё, что думает…

— Обо мне конечно же?

Инспектор кивнул:

— Именно о вас.

— А могу я узнать, почему вы соотнесли слова… хм… моей невесты именно с моей персоной?

— А о ком же ещё она могла так горячо говорить?

О да, горячности в той реплике хватало. Но помимо эмоций присутствовал и смысл. Очень конкретный смысл.

— Я могу попросить вас процитировать? Или это тайна следствия?

— Пожалуйста. — Полицейский порылся в блокноте, нашёл нужную страницу и прочитал: — «Он вас не любит. У него только одна жратва на уме. А вас он считает старой шваброй».

Что ж, в целом верно. Вроде бы Ева выражалась несколько иначе, но общее содержание передано близко к тексту. И честно говоря, моё положение было бы плачевным, если бы… Если бы не счастливое стечение обстоятельств, порождённое склочным характером моей напарницы и желанием отомстить.

— Вы уверены, что речь шла обо мне?

— У меня нет причин сомневаться.

— Тогда у меня будет к вам маленькое предложение… Пообщаемся с народом? Любезный! — окликнул я официанта, уже переодевшегося и намеревавшегося покинуть ресторан. — Подойдите к нам, пожалуйста!

Прелесть вежливого приглашения состоит в том, что от него невозможно отказаться, и спустя несколько секунд бледный от волнения паренёк уже стоял рядом с нашим столиком.

— Вы помните мой вчерашний заказ?

После короткой паузы последовало вполне уверенное:

— Да.

— Пожалуйста, сообщите его инспектору.

Официант на мгновение замялся, не понимая, каким образом связаны выбросившаяся из окна женщина и несколько строчек меню, но охотно посвятил полицию в навязанные мне пищевые предпочтения:

— Кофе и минеральная вода. Девушка, пришедшая вместе с господином, заказывала две порции десерта, но только для себя.

— Спасибо, не смею более вас задерживать.

Официант пожал плечами и поспешно убрался вон из «Кофейной рощи», пока не появились новые вопросы, а я обратился к инспектору:

— Не считаете, что существует некое несоответствие между словами девушки и реальностью? Если бы меня занимала вкусная еда, я не преминул бы пообедать, по меньшей мере, с тремя переменами блюд.

— Может быть, вы соблюдаете предписания врача и…

Он осёкся, но вовсе не потому, что понял нелепость собственных рассуждений: на плечо обладателя не слишком завидного полицейского чина легла широкая ладонь начальства.

— Как продвигается осмотр места происшествия, Дитер?

— Разрешите доложить? — Младший инспектор вскочил на ноги и вытянулся в струнку перед старшим.

— Чуть позже. Вижу, вы разговариваете со свидетелем?

— Подозреваемым, герр инспектор!

— Вот даже как… — Мой старый знакомый, за те годы, что мы не виделись, ставший, казалось, ещё массивнее, снял потемневшее от капель дождя пальто и, величественно препоручив свою верхнюю одежду заботам подчинённого, сел на освободившийся стул. — И каковы успехи?

— Э-э-э…

— Передохните несколько минут, я сам займусь этим господином.

Молодой инспектор не горел желанием выпускать бразды правления расследованием из своих рук, но вынужден был смириться с приказом старшего по званию и удалиться на почтительное расстояние. Йоаким Берг не глядя щёлкнул пальцами в сторону барной стойки, незамедлительно получил чашечку дымящегося напитка, сделал глоток и довольно прищурился:

— В сырую и промозглую погоду нет ничего лучше обжигающего кофе. С добавлением коньяка было бы ещё приятнее, но эти шалости ждут меня после работы, а пока… Как живёшь, Джек?

— Недурно. Жаловаться не приходится.

— С лица выглядишь так, что завидки берут. И не подумаешь, что был комиссован.

— Стараюсь следить за здоровьем.

Йоаким усмехнулся в густые, чуть тронутые сединой и кофейной пеной усы:

— Хорошее дело. Мне врачи тоже всё советуют умерить пыл.

— Признаться, удивлён, увидев тебя здесь. Это же не твой участок, или я ошибаюсь?

— Не мой, — согласился герр старший инспектор. — Но местные специалисты спасовали и передали дело нам.

— Что-то серьёзное?

И послужившее ответом на мой вопрос молчание, и мысли Берга были отчётливо осторожны. Но если первое свидетельствовало всего лишь о том, что посвятить меня в детали следствия хочется, но колется, то вторые слегка трусовато жались по углам сознания моего бывшего наставника и сослуживца.

Давно знакомое, но никак не желающее перейти в разряд забытых ощущение: страх, заставляющий людей при встрече со сьюпом замирать не только снаружи, но и внутри. Кристаллики инея, покрывающие дебри мыслей. Для самого затаившегося они неощутимы и незаметны, а мне мгновенно становится холодно и неуютно, потому что… В моей жизни молчание вовсе не означает согласие. Для меня молчание — признак недоверия, оказываемого мне не как чужому человеку, а как невидимому врагу, собирающемуся вторгнуться на суверенную территорию.

Можно сколько угодно уверять собеседника, что его мысли мне неинтересны, что я не собираюсь его читать, а если случайно и ухвачу пару каких-то обрывков, то тут же постараюсь забыть их содержание. Можно клясться всеми святыми и демонами, что чужие мысли доставляют мне гораздо больше неприятностей, чем их хозяевам. Можно доставать удостоверение сьюпа, тыкать его сомневающемуся в нос и напоминать, что мне строжайше запрещено давать ход сведениям, полученным из сознания людей. Можно…

Многое можно делать, но ещё большее делать нельзя.

Первый раз столкнувшись с попыткой отгородиться, я удивился. Потом обижался, негодовал, ругался, переживал, оскорблялся. Всего хватало. Но в конце концов вынужден был смириться со своей судьбой. Единственное, что помогало мне не потерять собственное здравое сознание, это детская вера в чудо. Вера в то, что когда-нибудь я встречу человека, который не будет бояться открыться передо мной, не будет бояться распахнуть свои мысли настежь. И он вовсе не окажется ангелом, в этом я уверен на двести процентов! Потому что чистота помыслов и откровенность — совсем разные вещи.

«В конце концов, я ничего не потеряю. А может, что-то и приобрету…»

Вот так-то. Корысть всегда перевешивает. Но в данном случае стремление к выгоде обоюдно, и нет причин лицемерно осуждать инспектора Берга за разглашение служебных тайн.

— Дело слишком подозрительное, Джек.

— Основания?

Йоаким отправил в рот последние капли кофе и с видимым сожалением поставил чашку на блюдце.

— Что тебе известно о покойной?

— Мне должно быть что-то известно? — Пробую удивиться, но, видимо, леди Оливия в очередной раз оказалась права, потому что инспектор укоризненно дёргает подбородком.

Есть на свете люди, ненавидящие игру в кошки-мышки, я сам принадлежу к их числу, но, на моё счастье, и мой старый знакомый не терпит долгие допросные прелюдии, особенно, если у него на руках имеются весомые улики.

Вместо того чтобы по примеру младшего инспектора принять загадочный вид и начать задавать так называемые наводящие вопросы, Берг вытащил из внутреннего кармана пиджака сложенную пополам прозрачную папку с листом бумаги, хорошо знакомым мне хотя бы потому, что я сам заказывал в типографии мелкооптовую партию бланков договоров для салона.

Папка легла на стол передо мной.

— Не видишь ничего странного?

Мог бы и не спрашивать. Конечно, вижу, и увиденное удивляет меня не меньше, чем моего собеседника.

Бесцеремонный мазок ядовито-голубого маркера проходит по одной из строчек договора, выделяя слова: «…до окончания календарного срока жизни…»

— Что это может означать, по-твоему?

Забавно, но мне хочется задать тот же вопрос, только некому.

— С ходу не отвечу.

— А если не торопиться? Если подумать?

В некоторых делах что думай, что не думай, результат один.

— Этот листок побывал в руках у многих человек?

— Обижаешь! — усмехнулся Берг. — Только в моих. К счастью, мы с криминалистами прибыли на место одновременно, и я успел урвать этот десерт прямо у них из-под носа. Конечно, придётся вернуть на предмет снятия отпечатков и прочего, но… Я ведь всё правильно понял?

О да! Вообще, мыслительному процессу герра старшего инспектора можно только позавидовать. Я бы, к примеру, сообразил, что делать, минут через десять, если бы вообще сообразил.

— Мои отпечатки на нём обязательно будут. В конце концов, я собственноручно вписывал реквизиты Заказчика.

Берг автоматически кивнул, отмечая в памяти предложенное объяснение, но голову моего собеседника занимали совсем другие мысли, торопящиеся выйти наружу.

— Есть шанс, что получится?

Не надо было быть сьюпом, чтобы почувствовать нарастающий в полицейском азарт. Я и сам страдал, а может, наслаждался подобным увлечением и упорством, но жизнь перемалывает характер вернее, чем самые тяжёлые мельничные жернова.

— Шанс всегда есть.

— Попробуешь?

Растерянно поднимаю взгляд:

— Я?

Берг посмотрел мне прямо в глаза, впервые за всё время беседы:

— Да.

— Это несколько… незаконно.

— Ты всё ещё сьюп.

— И похоже, умру им, но всё равно… Йоаким, вмешательство медиума оформляется официально. Нужен запрос в соответствующие инстанции и прочее в том же духе. Можно оформить задним числом, разумеется, но зачем рисковать? Бухгалтерия тебя не погладит по шёрстке за такое своеволие.

Он хитро подмигнул:

— У меня свои подходы к бухгалтерам. Особенно к одной… Но это так, к слову. Попробуешь?

Никогда не любил торопиться ни с выводами, ни с активными действиями, предпочитая прежде немножко подумать. Герр старший инспектор настаивает? Странно. Спешка в экспертизе вещественных доказательств обычно вызывается либо высокой степенью угрозы для жизни, либо… Конкуренцией между разными бригадами криминалистов. Эх, присмотреться бы повнимательнее к сознанию Берга, чтобы убедиться в том или другом варианте развития событий, но это будет нечестно по отношению к старому знакомому, да и совершенно не интересно. Лучше попробую сделать то, о чём меня просят.

Дешёвая офисная папка из прозрачной плёнки — прекрасная защита результатов деятельности человеческого сознания. Да-да, мысли тоже оставляют следы, и ещё какие! В большинстве случаев даже не нужно прилагать усилий, чтобы прочитать письмо, что называется, «с того света». Правда, бывает, и никакие увеличивающие линзы не помогают.

Маркером выделена строчка, в которой упоминается окончание срока хранения нашей коммерческой тайны, стало быть, рука фройляйн Нейман касалась бумаги чуть ниже, примерно в этом месте…

«Окончания срока жизни… Срока жизни… Срока жизни? Но разве я живу? Сколько ещё лет пройдёт прежде, чем… Не хочешь жить, так возьми и умри? Я хочу жить? Нет. Значит, мне нужно умереть?»

Ничего не понимаю. Одни вопросы без ответов. Обычно человек, обдумывая важное решение, на каждое сомнение нанизывает по меньшей мере с десяток доводов «за» и «против», спорит с самим собой, зачастую срываясь на ругань, но в данном случае ситуация совсем другая. Женщина не была уверена, и всё же нисколечко не сомневалась. Более того, я не почувствовал присутствия заднего плана мыслей, и это довольно странно.

Каждое мгновение бодрствования человек переполнен мыслями, подавляющую часть которых он не осознаёт и осознавать не собирается, но тем не менее гул и гомон словесно не оформленных размышлений присутствует всегда, и с определённой периодичностью во все потоки просачиваются обрывки обитательниц подпотокового пространства. Конечно, если имеешь дело не с живым объектом, а только со следами его мыслей, шанс внятно разобрать содержание непрошеных пришелиц крайне мал, но само присутствие определяется без проблем. Почему же «предсмертная записка», оставленная фройляйн Нейман, кажется мне поддельной?

— Что скажешь, Джек?

Ох, я чуть было не забыл, где и с какой целью нахожусь, настолько увлёкся.

— Ничего утешительного.

— А конкретнее?

Кстати, если вспомнить прошлое, можно чуточку подтрунить над герром старшим инспектором, до поры до времени не верившим в возможности сьюпов и утверждавшим, что «все эти новомодные штучки никогда не заменят нормальной полицейской процедуры». Не заменят, это верно. Зато смогут существенно облегчить её проведение, в чём Берг однажды и убедился. Жаль, без меня как участника событий, но здравый смысл, являющийся одной из главных добродетелей моего старого знакомого, распространил результаты единичного опыта на всё исследуемое множество. С определёнными допущениями и долей недоверия конечно же, но хоть полное отрицание исчезло, и то хорошо.

— Она думала о смерти.

— Уверен?

Я подвинул папку обратно к собеседнику.

— Да. Но её мысли сами по себе несколько… Неправильные.

— То есть? — насторожился герр старший инспектор.

— Это сугубо технический вопрос, вполне возможно, я просто не владею всей необходимой информацией, и всё же… Женщина собиралась умереть. Но одновременно не хотела этого. Или, точнее, не испытывала настоящей потребности.

— Подожди, подожди… — Берг помял пальцами складку кожи на переносице. — Как это не хотела?

Размышления без отрыва от разговора — моё любимое занятие. Присутствие рядом активного собеседника, время от времени нарушающего своим вмешательством плавную дремоту моего сознания, не только подхлёстывает мыслительный процесс, но и вытаскивает на свет божий самые неожиданные варианты.

— А вот так. Её мысли похожи на обдумывание совета или приказа, а не на принятие самостоятельного решения. Словно кто-то велел ей умереть, да она и сама в общем-то не против, потому не возникает ни малейшего внутреннего сопротивления.

В любом случае психическое состояние женщины не было и не могло быть нормальным после представления, устроенного Евой в ресторане, однако следов намеренного насильственного подавления воли в сознании фройляйн Нейман также не наблюдается. Хотя, что можно сказать, когда под рукой только одна-единственная, и весьма невнятная, улика?

— Приказ, говоришь? Такое возможно? Что, если мы имеем дело с гипнозом?

Качаю головой:

— Нет, в случае гипноза всё выглядит иначе. Мне трудно объяснить, но… Уж обдумывания точно не происходит! Человек, которому посредством гипнотического внушения приказали что-то сделать, не задумывается. Он делает, и всё, проговаривая про себя в лучшем случае лишь необходимую последовательность действий. А фройляйн Нейман занималась вполне обычной мыслительной деятельностью, по крайней мере в тот момент, когда пользовалась маркером и ещё некоторое время спустя.

— Она не хотела умирать, но и не сопротивлялась мыслям о смерти, — задумчиво обобщил Берг. — Полная пассивность?

— Такое бывает. Собственно говоря, когда я уходил из ресторана вчера, женщина находилась в состоянии своеобразной искусственно стимулированной апатии. Но о смерти она не думала, в этом я совершенно уверен.

— Значит, кто-то подсунул ей эту мысль позже. Осталось узнать кто.

Хороший вывод. И, наверное, чертовски правильный, однако не облегчающий работу полиции.

— В любом случае промежуток времени довольно большой: с обеда и до возвращения фройляйн Нейман домой. Экземпляр договора был обнаружен в её квартире, верно?

Берг кивнул:

— Да, на письменном столе, прямо посередине.

— А маркер? Возможно, с его помощью удалось бы чуточку точнее…

— Извини. — Герр старший инспектор сокрушённо вздохнул. — Его я ухватить уже не успел.

— Что ж, ничего не поделаешь.

Пластиковая трубочка рассказала бы что-то более внятное? Вряд ли. В лучшем случае позволила бы сделать уточнения. Впрочем, теперь, побывав в руках криминалистов, она всё равно ни на что уже не годна.

— Точно не гипноз? — Полицейского не оставляла мысль о преднамеренном убийстве.

— Точно, не сомневайся. Случившееся можно сравнить… Ну, скажем, с тем, что влияние извне, как зерно, попало в подготовленную почву и очень быстро проросло.

— Но что могло стать источником такого влияния?

Сама жизнь, что же ещё? Мы же существуем не в безвоздушном пространстве, не в вакууме дальнего космоса, отделённые друг от друга сотнями световых лет. И даже высокие ограды с бахромой острых пик враждебности не помогают нам оставаться в одиночестве.

— Если бы я знал… В принципе, всё что угодно. Даже нелестный комментарий от соседа по вагону метро.

— Нейман пользовалась личным автомобилем, — уточнил Берг.

— Могли быть неприятности на стоянке или во время её пути домой. Но не думаю, что можно проверить все возможности.

— Это наша работа, Джек. И мы её выполним.

Я улыбнулся в ответ бурному потоку мыслей герра старшего инспектора, вовсю планирующего занятость своих подчинённых на вечер и завтрашний день. М-да, парням предстоит оббегать если не весь город, то его половину наверняка! И описание выявленной причины вряд ли можно будет приложить к материалам следствия.

— Герр инспектор, ну сколько ещё ждать?!

Берг, не оборачиваясь, небрежно махнул рукой:

— Сколько понадобится.

— Учтите, я подам жалобу вашему начальству, если…

— Подавайте. Только сначала внимательно прочтите третий пункт подписанной вами заявки.

Нервная краснота кожи лица, неприятно контрастируя с лиловым атласом галстука, совсем не украшала благообразного седовласого мужчину, гневно взирающего на Йоакима Берга… Хотелось бы сказать, «свысока», но неумолимая реальность состояла в том, что незнакомец был ниже моего старого знакомого больше чем на голову.

Сухощавый коротышка лет пятидесяти, а может, и старше: у такого живчика обязательно нужно узнавать паспортные данные, чтобы не ошибиться. Лишённый даже намёка на следы влаги костюм-тройка и отсутствие плаща-дождевика как на плечах, так и в руках новоприбывшего позволяют предположить, что это один из завсегдатаев деловой части «Сентрисс». Но какие претензии у него могут быть к инспектору полиции?

— Вспомнили? — со скучным спокойствием, по-прежнему глядя в мою сторону, поинтересовался Берг. — Или мне процитировать? С момента подачи заявки на привлечение сторонних специалистов к расследованию может пройти не более суток. Сутки. Вам понятно определение этого промежутка времени? Двадцать четыре часа. А прошло всего-навсего около пяти… Наберитесь терпения, герр Краус. Или вы считаете, что все сьюпы ещё вчера выстроились в очередь в ожидании именно вашей заявки? Они ведь нарасхват, знаете ли.

Хм. Однако… Запрос в Коллегию всё же был отправлен? Так вот почему Йоаким торопился! Хотел успеть получить консультацию независимого эксперта до прибытия официально оплаченного специалиста. Ну и гад!

Впрочем, прекрасно понимаю мотивы герра старшего инспектора. Меня он знает намного лучше, чем всех прочих медиумов Ройменбурга, вместе взятых, и кроме того…

— Эй, посмотрите-ка! — присвистнул один из стоящих у окна полицейских. — Ничего себе машинка!

Желающих отвлечься от порядком уже наскучившего кофепития и копания в протоколах опроса свидетелей оказалось немало. Собственно говоря, все люди, находившиеся в ресторане, покинули свои места и, что называется, прильнули к окнам. Я тоже решил не становиться странным исключением из всеобщего помешательства и занял место рядом с Бергом, дабы насладиться поистине замечательным зрелищем.

На площади перед «Сентрисс» парковался лимузин.

Нет, не так. На площади перед зданием делового центра парковалось чудовище цвета розовой лаванды, поблёскивающее хромированными деталями внешней отделки даже под хмурым осенним небом. Впрочем, источников яркого света и помимо солнца было предостаточно: фоторепортёры, очевидно пронюхавшие о том, что ожидается пришествие сьюпа, осыпали лимузин молниями фотовспышек ещё до того, как его колёса остановились, а уж когда шофёр открыл дверь, чтобы помочь пассажиру выбраться из машины, стало светло, как в самый погожий день.

— Ого-о-о! — полурастерянно, полувосхищенно протянул кто-то рядом со мной, но не Берг: герр старший инспектор остался равнодушен к происходящему внешне, а вот внутренне…

«Позы и позёры, мать их! Ещё бы время не тянули зря…»

Я хотел было возмутиться и возразить, что в большинстве своём медиумы — вполне обычные и довольно пунктуальные люди, ничем не выделяющиеся в любой произвольно взятой толпе, но прикусил язык, как только получше разглядел объект, вызвавший бурю эмоций.

Из лимузина вышел… вернее, вышло Нечто. С большей или меньшей точностью можно было определить только рост человека, делая скидку на каблуки, но все остальные параметры фигуры и признаки половой принадлежности прятались в просторах тёмно-лиловой бархатной накидки, отороченной длинноворсным мехом. На голове пассажира лимузина громоздилась широкополая шляпа, задрапированная густой вуалью. В общем и целом при взгляде на творящееся под окнами ресторана безобразие в моём сознании возникала лишь одна ассоциация: явление дивы эпохи немого кино. О чём думали другие зрители, я узнавать не собирался и, пока не оглох от эха повторяющихся мыслей, решил вернуться за столик. Берг, также не являющийся любителем звёзд, звёздочек и звезданутых, насмешливо предложил коротышке:

— Желаете проводить даму на место преступления?

Герр Краус, стряхивая оцепенение, вздрогнул и отрицательно мотнул головой, прежде чем сообразил, что означает подобный жест в возникшей ситуации.

Всё верно. По доброй воле ни один нормальный человек не подойдёт к сьюпу на расстояние ближе чем десяток метров. Особенно если человеку есть что скрывать.

— Тогда этим придётся заняться мне, — хмыкнул герр старший инспектор. — Вынужден откланяться. Джек, поговорим позже?

— Разумеется. Без проблем.

Седовласый бизнесмен, отметив приятельскую интонацию обмена репликами, видимо, принял меня за одного из сотрудников полиции, потому что, стоило Бергу отойти, кашлянул и обратился ко мне:

— Это поможет?

— Что именно?

— Этот… медиум, который только что приехал.

Хочет поговорить? Пожалуйста. Но не под внимательно-настороженным взглядом молодого и рьяного Дитера.

— Если вас не затруднит, давайте пройдём в коридор: здесь стало совсем душно.

— О, конечно, как скажете!

Точно, записал меня в полицейские. И ведь ни тени сомнения не испытывает… Смешно и грустно одновременно. Самые страшные государственные и личные тайны именно таким образом и становятся достоянием общественности, из-за простейшей человеческой ошибки, основанной на доверии. Правда, что бы мы делали, если бы разучились доверять? Скорее всего вымерли бы в считаные месяцы, потому что спасти свою собственную жизнь в большинстве случаев можно, лишь целиком и полностью поручив её другому человеку.

— Простите за малоприятный вопрос, кем вы приходились покойной?

Герр Краус нервно сглотнул:

— Начальником. Консалтинговая фирма «Краус и партнёры», кстати, весьма известная в определённых кругах. Не слышали?

И слава господу, что не слышал. Делать мне нечего, кроме как изучать биржевые новости и толстенные аналитические издания для воротил финансовых рынков!

— К сожалению, нет. Профиль моей работы не слишком соотносится с…

— Да, конечно. Извините.

А вот извиняется он неискренне: заученно и равнодушно. Хорошо ещё, без заметно выраженного чувства превосходства, иначе это было бы уже обидным.

— Ещё один вопрос, скорее из личного любопытства, а не по делу. Вы подали заявку на сьюпа. Почему?

— Потому что я хочу знать причину смерти. Это вызывает у вас удивление?

О да. Вызывает, и немалое. Обычно к услугам членов Коллегии медиумов прибегают редко.

Во-первых, цена за участие сьюпа в расследовании довольно высока, и оплатить подобную роскошь в состоянии далеко не каждый. Иногда, если преступление или происшествие имеет федеральное значение, финансовое обеспечение поступает непосредственно из бюджетных фондов полицейского управления, кроме того, каждый гражданин Ройменбурга имеет право вызвать сьюпа за счёт городской казны, но во всех прочих случаях платит частное лицо. Если оно кровно заинтересовано в результатах следствия, но тут вступает в игру коварное «во-вторых».

Сьюп не делает различий между личным и общественным, когда работает. Хотите узнать, о чём думал покойный перед смертью? Пожалуйста. Но будьте готовы к тому, что на свет божий могут быть вытащены сведения, которые вы предпочли бы видеть навечно похороненными в небытии. И как правило, больше всего людей пугает именно «человеческая» составляющая чужих мыслей. Пусть коммерческая тайна перестанет быть таковой, но, не приведи господь, сослуживцы узнают, что, скажем, умершая секретарша во время оргий в кабинете ласково называла директора «любимым плешивым ковриком». Мы стесняемся самих себя. Стыдимся. Даже боимся. И этот страх, родившийся задолго до нас, неистребим, однако вполне преодолеваем. В определённых случаях.

Герр Краус, судя по его поступку, либо набрался смелости, либо… Искренне горюет о погибшей женщине. Впрочем, и тот и другой вариант заслуживает уважения. Но если верно второе предположение, то копать нужно в направлении чувств, а не разума.

— Какую должность занимала фройляйн Нейман в вашей фирме? Была младшим партнёром?

— Это имеет значение? Почему вы спрашиваете?

— Потому что хочу понять, устраивали ли её условия работы, заработная плата и прочие будничные, но важные для счастливой жизни вещи. Итак?

На лицо коротышки снова вернулся нервный румянец.

— Мы солидная фирма, и у наших сотрудников, а тем более партнёров нет причин жаловаться.

— То есть фройляйн Нейман была всем довольна?

— Лично я не слышал, чтобы она каким-то образом выказывала своё недовольство условиями работы и всем прочим.

Осторожничает. После рекламного выпада о солидности фирмы последовал резкий уход на заранее подготовленные позиции. Впрочем, коротышка действует правильно.

— А другие сотрудники? Возможно, с ними покойная была несколько более откровенна?

«Другие? При чём тут другие? Она никогда ничего от меня не скрывала! Она просто не могла! Ведь мы были друг другу ближе, чем отец и дочь, и если бы хоть что-то случилось…»

Всё-таки легче быть простым полицейским: нет возможности слышать то, что прячется за звуками устной речи, и нет необходимости сомневаться. Между начальником и подчинённой существовали доверительные отношения? Или это только убеждение герра Крауса, а не реальное положение дел?

— Вы можете их допросить.

— Непременно. Но вы, как глава фирмы, наверняка видели всю картину целиком, с высоты, так сказать, вашего опыта и положения. Не так ли?

Капелька лести никогда и никому не вредила: бизнесмен немного успокоился.

— Я не отмечал ничего настораживающего. Но почему вы спрашиваете именно о таких вещах?

— Потому что есть основания считать произошедшее самоубийством.

— Нет, позвольте! — Он едва не подавился очередным вдохом. — Хотите сказать, она сама?..

— Очень вероятно.

— Нет… Не может быть…

А мужчина и в самом деле потрясён. Интересно почему? Сотни людей ежедневно во всём мире шагают вниз с крыш и мостов, бросаются под машины, повисают в петле, ловят виском пули… Мы живём и умираем, как захотим того сами. Если боги всех времён и народов вынуждены были пугать свою паству муками загробного мира, дабы отвратить от мысли о собственноручном сведении счетов с жизнью, но не добились особого успеха, есть ли смысл удивляться?

«Почему? Это неправда! Она не могла… У Клари не было никаких причин… Ни малейших!»

— Как у фройляйн Нейман обстояли дела с личной жизнью?

— У Клариссы на первом месте всегда стояла работа! — гордо сообщил герр Краус.

— Значит, она была одинока?

— Одинока? Э-э-э…

Запинается? А мысли настолько ясны, что я вновь не могу закрыться и не читать.

«Она не была одинока! У Клари всегда был я, с самого детства! И у меня всегда была только она… Никого, кроме Клари…»

— У неё был возлюбленный? Или, может, возлюбленная?

— Нет! Что вы такое говорите?!

Я улыбнулся, пожимая плечами:

— Прогресс не стоит на месте. Пора бы всем нам, даже самым упрямым консерваторам, признать право людей любить свободно.

— Ничего такого у Клариссы не было!

«Клари — самое чистое и невинное создание на свете! Как можно говорить о ней такие мерзкие вещи? Ах да, он же полицейский, а все полицейские — ско…»

— Вы утверждаете, что фройляйн Нейман не имела интимных отношений?

— А… хм… Как я могу это утверждать?

«Я всегда мог только надеяться, что её прекрасный цветок останется закрытым бутоном, пока… Пока я не решусь… Пока у меня не накопится достаточно…»

— Извините, это был не слишком корректный вопрос. Но ваш на него ответ отчасти подтверждает версию о самоубийстве.

— Каким образом? — Голос коротышки захрипел возмущением.

— Люди, занимающиеся только работой и не имеющие того, что называется «личной жизнью», очень часто выбирают именно этот способ ухода из жизни. Вполне возможно, фройляйн Нейман больше не могла выносить одиночество, отчаялась встретить свою любовь и…

«Если бы она хоть словом… хоть взглядом… Мне хватило бы и самого крошечного намёка, чтобы… Но откуда я мог знать? Клари всегда была так уверенна и спокойна, так любезна, что трудно было заподозрить… Неужели? Я был слепее крота?! Но предложить ей… Она бы не приняла и не поняла… Старик, годящийся в отцы, как я мог сделать её счастливой? Ведь Клари и так была счастлива… Или только притворялась? Я должен знать правду! Правду, какой бы она ни была!»

Я хочу того же, герр Краус. Хотя бы потому, что женщина умерла частично и по нашей вине. По вине беспечности и неудовлетворительной работы персонала салона «Свидание».

Нет, огульно приписывать Еве преступную несдержанность, а себе халатную медлительность не буду. Фройляйн Нейман, когда я покидал ресторан, находилась в состоянии, вполне совместимом с продолжением жизни, именно в той катарсической пустоте сознания, которое является предвестником нового этапа существования, а вовсе не гибели. Но во второй половине того дня случилось что-то, отрезавшее Клариссе пути к будущему. Возможно, Бергу удастся выяснить подробности, а возможно, причины смерти так и останутся тайной. По крайней мере, участие сьюпа однозначно установит используемую терминологию: убийство или самоубийство. А большего, наверное, и не нужно.

— Она могла выброситься из окна только потому, что…

Сейчас он выглядел стариком, разбитым, немощным, дряхлым. Резко углубившиеся морщины, сеточка кровеносных сосудов, поменявшая цвет на холодно-сиреневый, муть, поднявшаяся со дна взгляда: передо мной стоял уже не солидный бизнесмен, а его блеклая тень.

— Ещё рано говорить об истинных причинах происшедшего, герр Краус. Я всего лишь предположил. Извините, если мои слова оказались неуместными.

— Вы так легко всё это сказали… — Кожа на лбу коротышки собралась рассеянными складочками. — Вас такому учат?

Не нужно присматриваться к его мыслям, чтобы прочувствовать боль и горечь ситуации. Я и не буду. Тем более в нашу сторону направляется герр старший инспектор.

— Нет, специального курса обучения не существует. Сами до всего доходим.

Хотелось добавить: вместе с вами, вместе с потерпевшими, свидетелями, родственниками и просто знакомыми. Если каждый раз пускать чужое горе в сердце, скоро в нём не остаётся места для тебя самого. С одной стороны, так легче жить. Полностью растворяешься в окружении, чувствуешь необыкновенное единение со всем миром сразу… Но есть одна загвоздка. Пойдя по этому пути, со временем ты не сможешь ни минуты находиться в одиночестве, каждое мгновение наедине с самим собой станет смертельно опасным, потому что тебе нечего будет «разделять». Зато в компании ты, что называется, душа, солнце, звезда и всё прочее. Если умеешь одновременно с поглощением чувств обеспечивать выход их же, только чуть обработанных и видоизменённых, наружу. Лично я подобным талантом не наделён, поэтому в какой-то момент перестал наполняться чужими чувствами. Попросту захлебнулся, и много сил ушло на то, чтобы откашляться, отплеваться и выгнать из лёгких души воду не принадлежащих мне переживаний. Означенный процесс не доставил ровным счётом никакого удовольствия, скорее наоборот, и теперь я никогда не открываю калитку настежь. Так, оставляю небольшую щёлочку для незваных гостей. Но и засов опускать не собираюсь.

— Беседуете? — поинтересовался Берг, хитро прищурившись.

— Немного, — поспешил ответить я, чтобы у герра Крауса не возникло желания задать вопрос о моём имени и звании. — Сьюп уже закончил?

— Да.

— И каков результат?

Герр старший инспектор сделал многозначительную паузу, для меня послужившую намёком типа «и сам всё знаешь», а потом сообщил, подпуская в голос соболезнующих ноток:

— Фройляйн Нейман покончила с собой, по всей видимости, находясь в состоянии глубокого отчаяния.

Коротышка, у которого до оглашения вердикта ещё оставалась надежда на другую версию событий, судорожно задержал дыхание, чтобы потом отрывисто переспросить:

— Отчаяния?

— Полный отчёт будет предоставлен вам чуть позже, если позволите.

— Да-да, разумеется…

Он повернулся и тихо побрёл по галерее в сторону лифтов. Сознание герра Крауса, в отличие от его бывшей подчинённой, не было пустым, а скорее наоборот, стремительно наполнялось под завязку бессодержательными эмоциями, повторяющимися вопросами и горестными стенаниями.

— Ему не помешало бы внимание психотерапевта.

— Думаешь? — Берг посмотрел вслед заметно пошатывающейся на каждом шаге низенькой фигуре. — Я позвоню в службу реабилитации. Но ты и сам мог бы…

— Нет уж, спасибо. Он не оценит и не поймёт, а потом ещё и обвинит во вмешательстве в частную жизнь.

— Это точно! Обвинит обязательно. Кстати, если он узнает, что ты вовсе не принимаешь участия в расследовании и, кроме того, сам являешься сьюпом…

— Не приведи Господь!

Герр старший инспектор приглашающе подмигнул:

— Накопал что-то? Расскажешь?

— Я могу отказаться?

— Можешь, конечно. Но это будет…

— Не по-дружески. Знаю. В принципе ничего необычного или криминального. Старик относился к погибшей очень тепло, практически как отец, но при этом в мыслях держал несколько иные чувства, которые, правда, так и не стали реальностью. Соответственно, сейчас он убит горем, и участие со стороны только приветствуется. Но ты помнишь? Всё это не для протокола.

— А жаль, — вздохнул Берг.

Конечно, жаль. Было бы много проще, если бы сьюпам официально разрешали читать мысли живых людей. Но та же знаменитая «Хартия свободы сознания» строжайше запретила всем, кто обладает подтверждёнными и официально признанными медиумическими способностями, делать информационное содержимое ментального поля индивидуума достоянием общественности. С одной только поправкой: при жизни данного индивидуума. После смерти — пожалуйста, и на этом, собственно, и основывалось широкое привлечение сьюпов к полицейским расследованиям. Ещё одно исключение делалось для пропавших без вести, поскольку вмешательство медиума могло помочь установить возможное местонахождение потерявшегося или хотя бы причины, побудившие или вынудившие человека исчезнуть. На всё прочее был наложен запрет.

Разумеется, государственные службы, как рассказывали многочисленные слухи, ограничениями пренебрегали, но действовали всё же больше на свой страх и риск, поскольку, если бы в прессу просочились малейшие доказательства нарушения хартии, скандал смёл бы с лица земли всех и вся. Но мне всегда казалось, что сплетни о бесцеремонности всевозможных разведывательных управлений и служб безопасности всё-таки именно выдумка, а не реальность. Ну кто, скажите, будет по доброй воле и в твёрдом разуме иметь дело с медиумом? Да, ты можешь заставить его прочитать мысли твоих врагов, но при этом он прочитает и твои мысли тоже! Риск слишком велик и малооправдан. Держать подле себя человека, который будет знать о тебе ВСЁ… Нужно или всецело доверять, или безрассудно любить, третьего не дано.

К тому же запрет облегчил жизнь не только обычным людям. Медиумы благодаря ему тоже получили самую настоящую свободу, ведь иначе их не стали бы пускать ни в одно людное место, а так… Ну да, прочитает. И что? Всё равно никому ничего не вправе рассказать. Своего рода тайна исповеди, не менее свято и строго соблюдающаяся. Другое дело, что собственную личную жизнь мало кто пожелает связать с медиумом. Но это уже проблемы самих читающих. Мои проблемы, в частности.

— Я тебе ещё нужен?

— А? — оторвался от собственных размышлений Берг. — Пожалуй, нет. У меня сейчас куча работы с оформлением свидетельских показаний, результатов экспертизы и всей прочей дребеденью.

— Закроете дело?

— Скорее всего. Но пока решение не принято, я погоняю парней, вдруг что-то найдут?

— Зачем? Хочешь доказать «доведение до самоубийства»? Тогда записывай в главные виновники меня. И вредоносные поползновения коллеги не предотвратил, и потерпевшей помощи не оказал. Думаю, достаточно для обвинения.

Герр старший инспектор зло фыркнул:

— Не шути так, Джек. Я понимаю, ничего не получится, но мне нужно узнать всё возможное. Чтобы быть готовым.

— К чему?

— К действиям, если увижу похожую ситуацию или в неё попадут мои близкие и друзья. Довольно одного лишь резкого слова, да? Косого взгляда? Толчка плечом?

Иногда и ещё меньшего. Смены направления ветра, к примеру.

— Да, Йоаким.

— Так вот. — Он прямо и серьёзно посмотрел мне в глаза. — Если я буду знать, как распознавать такие орудия убийства, очень возможно, несколько человек останутся живы. Даже один и тот станет моей победой. Понимаешь?

Как бы я хотел сказать то же самое, герр старший инспектор! Хранить жизни. Это ли не мечта настоящего полицейского? Неудержимое желание взять всё в свои руки, защитить, оградить, спасти…

И прочитать в сознании спасённого отчаянно ненавидящее: «ЗАЧЕМ ТЫ ЭТО СДЕЛАЛ?!» Я всего несколько раз слышал такой крик, и пусть он был адресован не мне, оглохли именно мои уши. Вместе с душой.

Каждый человек — своего рода крепость. Или дом, двери и окна которого обычно наглухо закрыты. Можно до самой смерти нежно и взаимно любить одну-единственную женщину. Можно положить всего себя на алтарь помощи другим людям, занимаясь благотворительностью. Можно даже стать святым при жизни, но твой личный домишко как был предназначенным для одного жильца, так и останется. Мир людей похож на палаточный лагерь. Мы разговариваем, работаем, готовим пищу, развлекаемся, очень многие вещи делаем вместе, но всё равно наступает момент, когда полог палатки опускается за спиной каждого из нас и о недавнем единении напоминают лишь гаснущие костры. Это не хорошо и не плохо. Это особенность зверя, некогда наречённого «человеком».

Сьюпы могут заглядывать в чужие палатки, а многие люди получают удовольствие как от запретного зрелища, так и от осознания, что за ними наблюдают исподтишка. Но переступить порог… Ни-ни. Даже не думайте. Покушение на неприкосновенность частной собственности — самое страшное преступление. Страшнее убийства. Потому что, умирая, перестаёшь чувствовать, а оставаясь жить, долгие годы мучаешься от боли утраты и ненавидишь. Грабителя? Отнюдь. Ты начинаешь подозревать весь мир в дурных намерениях, ведь один раз тебя уже обокрали. Где гарантия, что ещё кто-то из людей вокруг не протянет руки к твоему имуществу? Её нет. И ты старательно запираешь двери своей души, чтобы… В один прекрасный день кто-то распахнул их пинком и вывел тебя из горящего дома за миг до того, как начали рушиться перекрытия. Казалось бы, нужно быть благодарным спасителю. Как бы не так! Ведь оказавшись на улице, хоть и живым, ты потерял всё, что у тебя было. И вот тогда рождается крик, в котором неизвестно, чего больше, злобы или обиды: «ЗАЧЕМ МЕНЯ СПАСЛИ?»

Очень многие остаются на этих пепелищах. Почти всё. Поэтому, стараясь сохранить чужую жизнь, нужно всегда быть готовым к смерти души. Хорошо ещё, наши личные дома горят слишком редко, чтобы мир ослеп от зарева невидимых пожаров.

Я завидую вам, герр старший инспектор. Всеми имеющимися силами. И я мог бы многое рассказать о своей зависти и чужой ненависти. Но бури, начинающиеся в сознании и заканчивающие бег своих вихрей рядом с сердцем, не интересны никому вне меня. Поэтому остаётся только спокойно кивнуть и ответить, чуть приподнимая уголки губ в дежурной улыбке:

— Понимаю.

Толпа зевак, собравшихся посмотреть на лимузин, рассосалась только с отбытием лавандового монстра в неизвестном направлении. Я вышел из дверей «Сентрисс» как раз в тот момент, когда двигатель машины грозно рыкнул на мешающих проезду людей и те недовольно расступились. Водружение дивы под вуалью в недра грандиозного экипажа прошло без меня, но жалеть о прошедшем мимо моего внимания зрелище не хотелось.

Что всё это вообще означало? Сьюпы никогда не славились любовью к эпатированию общественности, наоборот, тщательно скрывали своё присутствие от случайных свидетелей. А сегодня перед моими глазами развернулось красочное, но невероятно нелепое представление. Что происходит? Резкая смена имиджа хороша для эстрадных звёзд и политиков, но не для тех, чьё призвание — оставаться в тени.

Я остановился неподалёку от места парковки лимузина, застёгивая куртку и перебирая в уме бусины фактов, упрямо нанизывающиеся на нить логики в единственно возможном порядке. Лучшая защита — это нападение. Выставление сьюпа напоказ вполне можно сравнить с отчаянной контратакой. Но если так оно и было… Требуется защита? От кого и от чего?

«Как жизнь молодая, пенсионер?»

Лично для меня мысли не имеют вкуса, цвета и запаха. Даже эмоции не всегда могу прочитать уверенно, как бы ни пытался: затачивали меня вовсе не для этого, да и с глубиной заточки перемудрили по неопытности и неосведомлённости. Я читаю преимущественно словесное содержимое чужих голов. Но иногда и по небрежно обронённой фразе можно безошибочно определить её автора.

— Спасибо, не жалуюсь. Какими судьбами здесь, До?

Я никогда не называю её полным именем, потому что ей не нравится подаренное родителями «Дора», о чём было заявлено хоть и мысленно, но сразу и непреклонно, а мне дважды повторять не нужно.

— А то ты не догадываешься?

Я постарался добавить немного улыбки в мысленное: «Догадкам я предпочитаю факты, ты же знаешь», и мои старания не прошли незамеченными. Впрочем, кто-кто, а Дора, насколько я её знаю, всегда очень тонко различала именно оттенки эмоций.

— Хватит засорять эфир. Я устала. Хочешь поговорить, воспользуйся языком.

— Как пожелаете, фройляйн.

Поворачиваюсь лицом к окликнувшей меня старой знакомой. Да, всё течёт, всё изменяется, но только не наши привычки.

Тёмные от падающей с неба воды пряди неравномерно постриженных волос. Бледное лицо, на котором ярче всех прочих черт выделяется прилипшая к губе и почти потухшая сигарета. Свитер крупной вязки, бесформенный и необъятный, балахоном висящий на узкой, как щепка, фигуре. Широченные брюки с накладными карманами, приляпанными к месту и не к месту, массивные ботинки со стальными накладками на носках, ядовито-жёлтый платок с набивными чёрными черепами, повязанный на левое запястье. В целом получается нечто среднее между нонконформиствующим подростком и вечным студентом, лишённое внешних половых признаков. Разрешите представить: госпожа Дора Лойфель, практикующий сьюп.

— Работала?

— Я же не могу позволить себе нежиться на пенсии, — привычно съязвила она, но тут же посерьёзнела: — Да. Только что.

— По делу Нейман?

Сигарета перекочевала в другой уголок рта.

— Понятия не имею. Имена меня не интересуют.

— Кларисса Нейман. Женщина, выбросившаяся из окна.

— А… Да, она.

— И каков вердикт?

Дора нахохлилась, как мёрзнущий воробей, и посмотрела на меня снизу вверх:

— Тебе-то что?

— Хочу получить подтверждение собственным выводам. Или опровержение, тут уж как кости лягут.

— Верно говорят: полицейским родился, полицейским и умрёшь, — с высоты прожитых тридцати пяти лет глубокомысленно заключила госпожа Лойфель. — Задело за живое?

— Скорее за мёртвое.

— Нарочно интригуешь?

Рассказывать всю подоплёку заинтересованности я не стал бы и самому близкому другу, а уж для давней соперницы хватит и намёка.

— Я прохожу свидетелем.

— Выброса, что ли? — хихикнула Дора.

— Обстоятельств, предшествующих самоубийству.

— Ага! — Она ткнула указательным пальцем мне в грудь. — Читал уже?

— Только косвенные улики. Но поскольку твоё мастерство, несомненно, выше моего, я…

— Льстить ты не умеешь. А не умеешь — не берись.

Можно было бы пуститься в долгие и утомительные объяснения, что я действительно не умею льстить, поэтому озвучиваю свои настоящие ощущения, но зачем тратить время, если результат известен заранее? Дора отнюдь не кристально чиста и светла, и это ни для кого не секрет, а других мы меряем по себе, потому что иначе просто не получается. Человек, у которого рыльце в пуху, никогда не поверит в искренность собеседника. Обидно? Нет, прекрасно! Что может быть желаннее, чем спрятать свои истинные намерения от окружающих и тем самым сохранить крепость своей души в неприкосновенности? Только осознание бесконечной свободы. Я разучился скрывать свои мысли, именно когда понял: они не нужны никому, кроме меня. Да и мне не особенно.

— До, я не льщу. Я обращаюсь к тебе как к высококлассному специалисту. За консультацией.

— Консультации никто не проводит бесплатно, Джек.

— Какова цена?

Она перестала жевать кончик сигареты и взглянула на меня глубокими омутами болезненно блестящих глаз:

— Есть кое-что, от чего я бы не отказалась.

Обычно когда женщина произносит подобную фразу, речь идёт только об одной возможной услуге, на которую способен мужчина. Но в случае госпожи Лойфель глупо было бы предполагать требование интимной близости. Хотя бы потому, что в постели Дора всегда предпочитала партнёров своего пола.

И всё же её голос подрагивает именно так, будто нам предстоит быть вместе. Или очень-очень близко друг к другу.

— Мм?

Дора тряхнула мокрыми волосами:

— Так что ты хочешь знать?

— Касательно платы.

— Позже.

— Хорошо. — Внезапный уход от темы показался мне странным, но с желаниями женщины невозможно, а главное, бессмысленно спорить. — О чём думала фройляйн Нейман в последние минуты своей жизни? И главное, как думала?

Госпожа Лойфель разочарованно посмотрела на окончательно пришедшую в негодность сигарету и щелчком пальцев отправила поникшее табачное изделие на булыжники мостовой.

— Что мне всегда нравилось в тебе, так это твоя тяга к копанию в дерьме. Уж вроде бы всё ясно, а ты не останавливаешься, роешь пятачком своим, роешь… И ведь находишь то, что искал. Это очень полезное качество, Джек.

— Для кого?

— Для всех нас, — туманно ответила Дора, передёрнув плечами и спрятав ладони в рукава свитера. — Итак, о чём она думала…

На несведущий взгляд наиболее удобным способом передачи ощущений было бы мысленное общение, но сьюпы считают иначе. Строить в сознании фразы, способные донести до собеседника закладываемый смысл без искажения, — большое искусство. И бóльшая работа, чем обычный мысленный трёп с самим собой. Гораздо проще облекать образы словами уже за пределами сознания, в обычной устной речи. Тем более сразу после завершения обследования места происшествия, когда всё ещё остаётся в голове, а твоё личное и наносное смешиваются в единое варево.

— Мысли оригинальностью не отличались. Она сожалела, правда, очень вяло. Вообще, по силе оставленных следов можно подумать, что женщина очень устала. Знаешь, бывают такие периоды, когда кажется — не можешь пошевелить ни рукой, ни ногой… Вот и покойная была в похожем состоянии. Всё делала на полном автомате.

— Хочешь сказать, она без тени сомнения утром вошла в офис, подошла к окну, повернула ручку и…

— Примерно так. По крайней мере, ни на одном месте в комнате она подолгу не задерживалась, за рабочий стол не садилась, словом, времени зря не теряла.

— Шла на работу уже с оформившейся мыслью о самоубийстве?

— Похоже на то, — кивнула Дора.

Хм, хм, хм. Значит, событие, подтолкнувшее фройляйн Нейман к радикальному решению проблем, произошло вчера вечером, задолго до того, как женщина заснула. Если она вообще спала этой ночью.

— Она думала о причинах? Кого-то проклинала? О ком— нибудь вспоминала?

— Очень отрывочно. Слишком отрывочно, чтобы установить личности. Промелькнула тень вины перед кем-то, видимо, старшим по возрасту родственником или другом, были крохотные и крайне тусклые вспышки злости на кого-то ещё, но общий фон оставался спокойным и целеустремлённым.

Герр Краус и несостоявшийся жених вспоминались скорее всего. Но почему так мало чувств?

— Повторялись какие-то определённые мысли?

Дора задумалась, уткнувшись подбородком в толстый валик воротника.

— Да, была одна, довольно забавная.

— Как звучала?

— «Не хочешь жить? Умри».

Она даже голосом разделила фразу пополам, на две смысловые части.

— Столь категорично?

— Удивлён?

Не особенно. Я прочёл на договоре примерно то же самое, но окрашенное несколько иначе. Вернее, по ритму вечерних мыслей можно было предположить другое эмоциональное состояние женщины: вчера Кларисса ещё не была готова выполнить полученный приказ. Стало быть, за ночь желание умереть прочно вросло в сознание фройляйн Нейман… Странно. Обычно хороший крепкий сон стирает следы обид и разочарований почти начисто, оставляя только горьковатый осадок в сердце. Она так и не заснула? И бессонная ночь превратила женщину в зомби, одержимого одной лишь мыслью? Жаль, я не спросил Берга, уж он-то точно по показаниям свидетелей должен знать, как выглядела умершая сегодня утром! Была ли она свежа или, напротив, казалась усталой, с синевой под глазами и всеми прочими признаками отсутствия сна… Стоп. Что я успел углядеть за время телевизионной трансляции? Что меня поразило больше всего в позе самоубийцы? Руки, обхватывающие… Кстати, что у нас на руках? Ногти, разумеется. И ногти были блестящими. Точно! Определённо на них был свежий маникюр, и это означает…

Кларисса Нейман спала этой ночью, не мучавшись размышлениями об уходе из жизни. Иначе она не стала бы обновлять лак на ногтях: в сознании попросту не осталось бы места на подобные мысли. Итак, сон был. Если ей удалось заснуть, спала она наверняка крепко и долго, до звонка будильника по меньшей мере. Стало быть, намерение умереть оформилось ночью? Да, такое бывает, но лишь в одном случае. Если мысль, которую настоятельно нужно обдумать, принадлежит нам самим, а не навязана извне.

Вечером женщина ещё проговаривала в сознании что-то вроде: «Не хочешь жить? Так возьми и умри…», чуточку удивляясь и сомневаясь, а утром теоретическое предположение стало программой действий. Но внушения не было, мысль ощущалась собственной. Родной. Ничего не понимаю. Объяснить бы всё гипнотическим воздействием или прочей дребеденью! Как было бы просто и приятно… А что получается на самом деле? Фройляйн Нейман восприняла любовное поражение почти спокойно, повода волноваться за неё не было, однако в конце прошедшего дня случилось нечто, перевернувшее мироощущение Клариссы с ног на голову быстро, эффективно и бесцеремонно. Уравнение с одним неизвестным? Похоже. Но пока его никак не решить. Ладно, подожду итогов бурной деятельности герра старшего инспектора, вдруг ему улыбнётся удача?

— О чём задумался? — Дора вытащила из пачки новую сигарету и прикурила от потрёпанной пластиковой зажигалки.

— О превратностях судьбы. Ещё вчера фройляйн Нейман была успешной бизнес-леди, а сегодня утром разбилась о булыжный ковёр площади.

— Такова жизнь. Никто не знает, что ждёт его на закате. Не знает даже, встретит ли рассвет.

В голосе моей собеседницы отчётливо прозвучала печаль, приправленная нетерпением, словно госпожа Лойфель собирается кого-то похоронить, но гроб с телом задерживается в дороге.

— Спасибо, До.

— За что? Судя по твоему лицу, мои слова ничего не прояснили.

— Ну почему же. Благодаря тебе от некоторых версий можно отказаться. Хотя и жаль.

— Жаль? — Она выдохнула дым, на несколько секунд липким облаком повисший в воздухе между нами.

— Присутствие злого умысла исключается.

— Это плохо?

— Нет. Но… непривычно.

— Полицейский! — фыркнула Дора. — Ты что, в любой смерти видишь чьё-то дурное влияние?

— Э-э-э…

Вообще-то она попала не в бровь, а в глаз. Роковое стечение обстоятельств в качестве виновника человеческой смерти меня никогда не устраивало. Что-то осязаемое, живое и разумное чудилось на изнанке любого самоубийства или несчастного случая, хотя вокруг все в один голос уверяли: так случилось, Джек, никто не виноват.

Никто. О, этот могущественный и неуловимый господин! Он прячется между строк криминальной хроники и хроники катастроф, в пыльных томах бракоразводных процессов, в прогнозах изменения климата и росте цен на энергоносители. Мы старательно жмуримся и отворачиваемся, только бы краешком глаза не увидеть довольную улыбку господина Никто на губах друг у друга. Мы боимся признать, что каждое событие кем-то если и не нарочно подготовлено, то случайно претворено в жизнь. У кого повернётся язык обвинить ребёнка в автомобильной аварии, хотя водитель круто вывернул руль именно потому, что пытался уйти от столкновения, пытался не навредить малолетке, выбежавшему на середину дороги? Да и в чём он виноват? Тогда уж впору судить родителей, не научивших своё чадо соблюдать правила дорожного движения. И куда мы придём такими темпами? В тупик. Со всего маху. Лбом прямо в каменную стену. Расшибёмся? И ещё как! Но даже страшась подобного исхода, я не могу отказаться от желания знать: кто, когда, как и почему.

— В отчёте ты укажешь то же, что рассказала мне?

Дора закатила глаза к небу:

— Нет конечно! Ваш брат не поймёт и половины, да полиции это и не нужно. Они хотят услышать только «да» или «нет». Убийство или саморукоприкладство.

— Но полицейские психологи могли бы заинтересоваться и…

— Ты сам-то в это веришь?

Не очень. Госпожа Лойфель чертовски права, как это часто с ней бывает. Но один вопрос всё же остался невыясненным.

— Так что насчёт платы?

— Мне нужно твоё согласие.

— В чём?

Дора опустила ресницы и затянулась сигаретой:

— В одном деле. Очень личном.

— Слушаю.

— Я хочу, чтобы в случае моей смерти чтением занимался ты.

Необычное желание. Более того, несколько несуразное, потому что настоятельно рекомендуется, чтобы медиум читал мысли у лиц своего пола, а не противоположного, иначе может возникнуть фатальное несовпадение базисов и искажение результата. Строгого запрета, разумеется, нет, и в принципе Лойфель вправе требовать моего участия, однако…

На язык так и просится недоумённое:

— Но зачем?

— Ты очень внимательный чтец, Джек. И настырный. Если чего-то не поймёшь, не остановишься, пока не разберёшься до конца, а это мне и надо.

— Но почему?

Она жёстко улыбнулась, по-прежнему не поднимая взгляда:

— Потому что я, неважно, с небес или из бездны ада, но хочу видеть, как мой убийца понесёт наказание.

— Какой убийца? О чём ты?

Дора придвинулась поближе, так, чтобы слова, слетающие с её губ, становились достоянием только моих ушей.

— Видел ряженую куклу в лимузине? Думаешь, зачем всё это было нужно?

Я не ответил, но не потому, что не догадывался. Теперь, после странного желания, высказанного молодой и вполне здоровой женщиной, многое если и не становилось понятно, то наполнялось опасным смыслом. Я промолчал, потому что мой ответ Доре не требовался. Ей нужно было лишь моё безоговорочное согласие.

— Если меня убьют… Обещай, что попробуешь прочесть!

— Обещаю, До. Я прочту. Обязательно.

— Вот и славно. — Она поднялась на цыпочки и коснулась моего лба странно сухими и горячими посреди осенней прохлады губами, прошептав: — Спасибо, Джек.

А потом поток пешеходов, не иссякающий перед входом в «Сентрисс» с утра до ночи, подхватил Дору Лойфель и унёс прочь. В будущее, которое, судя по дымке, накрывшей мысли женщины, виделось ей мрачным и безрадостным.

Я очень легко заболеваю, но инкубационный период моей любимой заразы обычно проходит практически незаметно и длится ровно столько времени, чтобы невозможно было засечь его отправную точку: миг, взгляд или слово, которые нашли щёлочку в душевном щите. Я очень часто болею переживаниями.

События сегодняшнего дня усугубили моё состояние, но начало новому витку лихорадки размышлений было положено чем-то другим. Может быть, вчерашними впечатлениями? Или событиями недельной давности? Если бы можно было отчётливо выделять угрозу среди всей массы проносящихся мимо или увлекающих в свой водоворот бесед, мыслей и образов, я бы давно научился избегать ловушки. Пусть Берг верит, что в конце концов научится распознавать опасность в невинных повседневных вещах, а мне остаётся лишь вздохнуть и развести руками. Моё личное «невозможное» не хочет становиться реальностью.

Две женщины и две судьбы с одинаковым финалом. Каким? Смертью конечно же, причём смертью неурочной и нелепой. Кларисса Нейман уже мертва, Дора Лойфель одержима мыслями о скорой кончине. И никакой очевидной связи, кроме… Ну да, меня.

Нет смысла думать о том, что Клариссу можно было спасти. Только если оставаться при ней денно и нощно, тщательно следя за её сознанием и сознаниями окружающих, дабы те неосторожными словами или жестами не столкнули с горы страданий снежный ком отчаяния. Кто отважится на подобный подвиг? Кто принесёт всего себя в жертву другому человеку? Уж точно не я. Потому что становиться надсмотрщиком не собираюсь. И потому что слишком жаден. Да, я скупец, и ещё какой. Я трясусь над каждой каплей собственной свободы и просто так не поделюсь ни одной. Только при соблюдении ряда непременных условий, одним из которых является… Любовь конечно же.

Любовь. Это смертоносное оружие, как выясняется. Кларисса умерла из-за того, что один человек не любил её, а второй не смог выпустить любовь на свет божий. Вряд ли взрослая женщина всерьёз рассчитывала на нежные чувства человека младше себя, но вот откровение герра Крауса вполне могло бы… Хм, а что случилось бы, если бы он признался в любви? Ситуация вполне могла бы усугубиться, хотя… Главное в другом. Женщина почувствовала бы себя женщиной. Да, пусть с лёгким привкусом горечи, потому что кавалер незавиден. Да, она вряд ли ответила бы взаимностью, хотя чем чёрт не шутит? В любом случае у Клариссы появилась бы в активе одна маленькая, но очень необходимая победа, воспоминания о которой могли бы скрасить все будущие поражения.

Итак, я снова возвращаюсь туда, откуда ушёл: виновник смерти имеется, и вполне реальный, только обвинить и осудить его невозможно. Нет таких законов в царстве людей, а царство Божие… Пусть Господь решает сам, кого казнить, а кого миловать. Я бы не смог вынести приговор, а потому трусливо прячусь в тени. Ты ведь не обидишься, Господи?

Морось дождя, подхваченная порывом ветра, наткнулась на моё лицо и скатилась по щекам, как слёзы. Небеса тоже плачут время от времени, правда не солёной водой. Плачут над нами, живущими и умершими, потому что видели и наши рождения, и наши смерти. Видели и ничего не могли изменить. Или не хотели? Ответом всегда будет молчание, только оно. И когда Дора Лойфель умрёт, небо снова промолчит… Но почему она должна умереть? Вернее, почему она так уверена в возможности, почти неотвратимости скорой смерти?

Ряженая кукла в лимузине, говорите? Хороший отвлекающий манёвр, спору нет. Стало быть, Дора всерьёз опасалась за свою жизнь. Кто-то преследует мою знакомую? Но почему она не сказала об этом прямо? Почему не обратилась в полицию, не попросила защитить? Потому что не верит? Хотя чего греха таить: очень редко полицейские успевают обезвредить преступника прежде, чем он претворит своё намерение в жизнь. Если взять серийных убийц, к примеру, то редко дело ограничивается парой-тройкой жертв. Пока эксперты и следователи пытаются найти кончик нити, чтобы размотать клубок преступления, проходит много дней, а то и лет. В любом деле нужна удача, и полицейское расследование не исключение.

Очень похоже, что речь идёт о серийности, иначе Дора не стала бы так настаивать на чтении. Значит, были и другие смерти. Смерти сьюпов. И почему мне об этом ничего не известно? Хотя из каких источников я мог бы узнать? Если убийства происходили в Ройменбурге, ещё есть шанс услышать о них, но если где-то в других городах… Надо бы наведаться в Коллегию и поспрашивать там. У меня хоть и приостановленное членство, но непрекращенное, а значит, все права остаются при мне, кроме одного. Права работать без поручительства. А я и не рвусь возвращать себе это право, потому что работа медиума — штука нервная и неблагодарная. Как и жизнь вообще. Настолько нервная, что…

— Штайни! Ты ли это?

Искренняя радость в громком голосе и медвежьи объятия, из которых невозможно вырваться, пока они сами тебя не отпустят.

Я довольно крупный мужчина, по любым оценкам выше средних параметров, но рядом с Гельмутом Кёне выгляжу хрупкой статуэткой из антикварной коллекции, хотя ростом мы с моим старым знакомым примерно одинаковые. Наверное, всё дело в том, как он двигается: значимо, солидно, удерживаясь на тонкой грани между тяжеловесностью и уверенностью. У меня с самого начала нашего знакомства возникло позднее подтвердившееся рядом событий подозрение, что этот рыжеватый блондин не умеет сомневаться. В принципе не умеет. Не дано это было Гельмуту ни при рождении, ни посредством воспитания, ни стараниями учителя по имени Жизнь. И честно говоря, я ему завидую. Немножко. Совсем чуточку.

— А ты как думаешь?

Он отодвигается на расстояние вытянутых рук, но по-прежнему не отпускает мои плечи. Вглядывается повнимательнее мне в лицо, смешно хмурится, щурится, задумчиво цокает языком и наконец выносит вердикт:

— Думаю, ты.

И мы смеёмся. Вместе. Я — чуть смущённо, Гельмут — заливисто, как говорится, во всю глотку. С одной стороны, стесняться мне нечего, потому что неприкосновенность личной жизни в Ройменбурге чтится свято, но с другой…

Гельмут всегда был бунтарём, наверное, этого требовала кровь, доставшаяся ему в наследство. Кем были предки Кёне, история и сама семья умалчивают, но вряд ли они занимались мирным фермерством или ремёслами, скорее грабили торговые обозы на море и на суше или нанимались во все европейские армии по очереди, чтобы дезертировать при первой же задержке жалованья. Но если последние поколения этой семьи нашли в себе смирение жить, не выделяясь на фоне сонного общества предместий, то Гельмут, словно в противовес, начудил больше необходимого, в частности, отказавшись стать гражданином Ройменбурга. Нарочно сбежал подальше и, несмотря на отчаянные поиски и уговоры родных, вернулся в город ровно через час после истечения установленного срока. Но на этом бунтарство не закончилось, к унынию родственников и головной боли магистрата, потому что Кёне стал ярым правозащитником. Защищал всех от всех, что называется, только свистни. К чести Гельмута можно было сказать только одно, но очень весомое: он никогда не продавался. Любое участие в митингах, шествиях, противостояниях и прочих общественных возмущениях проходило у него спонтанно и искренне, от всей души. Собственно, за это его и любили многочисленные революционно настроенные девушки и их матери. И даже странно было сознавать, что в свои тридцать Кёне всё ещё оставался ни разу не женатым и совершенно бездетным.

Я познакомился с Гельмутом случайно, по долгу службы, а не по собственному желанию. В тот год эпидемия студенческих волнений докатилась до Ройменбурга. Хотя наш технологический всегда был неповоротлив и консервативен в смысле политики и социальной активности, но и его абитуриентов задело за живое очередное решение канцлера то ли о снижении расходов на образование, то ли о понижении статуса дипломов высших учебных заведений. Моя память не сохранила истинную причину начала противостояния властей и студенчества по очень простой причине: меня в те дни волновала вовсе не подоплёка исторических событий, а безопасность. Своя и общественная.

Моя карьера в полиции началась почти сразу же по окончании обучения в университете, на чём настояла мама. В смысле Дагмара настаивала на непременном получении диплома по «гражданской» специальности. Выпускников техноложки, впрочем, в полицию брали охотно, потому что обязательный процент инспекторов с высшим образованием никто не отменял, хотя, скажу честно, к недавним студентам матёрые полицейские, добившиеся своих званий потом и кровью, относились пренебрежительно. Нет, открыто не задирали и не унижали, но взгляд «сверху вниз» чувствовался. Даже у самых либерально настроенных, вроде того же Берга. Но мне повезло быстро заслужить право быть принятым в полицейскую семью, хотя… Везение было то ещё.

Как человека, хорошо знакомого с планировкой территории университета и вообще с тамошними порядками, меня назначили в оцепление в разгар студенческих волнений. Низших чинов не хватало, а обращаться за помощью к федеральной армии магистрат решился бы в последнюю очередь, поэтому большая часть инспекторов облачилась в бронежилеты, шлемы, щитки, а также прочую дребедень, призванную защитить бренную плоть от камней и бутылочных осколков, и, опустив забрала, вышла на борьбу… Вернее, вышла делать всё возможное, чтобы не допустить начала этой самой борьбы.

Было страшно. И первые часы, и последние, хотя должно было возникнуть привыкание. Не возникало. Никак. Наверное, мешал заряжённый и полностью подготовленный к стрельбе короткоствольный «химмлер». Да, нам было разрешено применять боевое оружие. Даже больше, нам это было настоятельно рекомендовано, с одной лишь оговоркой: «В случае возникновения угрозы жизни». Беда только в том, что подобную угрозу каждый понимает исключительно по-своему. И когда одна из студенток швырнула в голову стоящего рядом со мной в оцеплении патрульного пластиковую бутылку с лимонадом или чем-то другим питейным, мир повис на тоненьком волоске, не оборвавшемся только потому, что… Одновременно прогремели два удара. Да, именно прогремели, потому что гомон негодующей толпы в этот момент оказался разорван внезапно возникшей тишиной. Удар дубинкой по шлему и звонкая пощёчина. Дубинка была в моей руке, а к щеке девушки приложился ладонью как раз Гельмут.

Я был готов отдать свою жизнь, защищая полицейских, стоящих рядом со мной, но допустить первый выстрел с нашей стороны… Нет, что угодно, только не это! Кстати, тот полицейский хоть и жутко разозлился на меня, но, когда противостояние прекратилось, пробурчал: «Спасибо, а то я сорвался бы». И такая благодарность оказалась одной из двух самых дорогих для меня за все годы жизни. А вторая прозвучала из уст здоровенного парня, напротив которого я стоял всё время оцепления. «Ты здорово держался. И раз уж всё закончилось… Пойдём, выпьем по кружечке?»

— Ну что, по кружечке?

Кожаная куртка с заклёпками, разрисованная лозунгом: «Люди, давайте жить!» на разных языках, ярко-алая бейсболка, брюки и свитер явно армейского образца, правда, угадать, в каком уголке мира военные носят такую форму, затруднился бы даже самый опытный эксперт федеральной разведки, и ковбойские сапоги, но не модная подделка, а именно те самые, из далёких прерий Северной Америки. Всё течёт по реке времени и изменяется, поплёвывая на наши желания. Всё, но только не упрямо выставленный вперёд подбородок и мальчишеский задор пополам с проникновенной серьёзностью в карих глазах.

— А одной хватит?

Гельмут напускает на лицо философскую задумчивость:

— Задать вопрос? Вполне. Но мне-то нужен ответ, значит… Одной кружкой дело явно не обойдётся!

«Пивной уголок» фрау Герты Брюкнер особенно хорош во второй половине дня, но не ближе к вечеру, а часов эдак в пять, пока рабочий день ещё не закончился и уставшие от перекладывания бумаг с места на место офисные работники вперемежку с владельцами окрестных лавок не приняли решение завершить трудовые будни маленьким праздником распития пенной влаги. До семи вечера в декорированном под старину зале свободны почти все столики, свет не приглушён, кружки не стучат, розовощёкая Эльга не снуёт взад и вперёд, игриво задевая любителей пива пышной складчатой юбкой, и никто не тревожит двух старых знакомых, затеявших разговор после долгой разлуки.

В самом деле ведь долгой. В последний раз я видел Гельмута почти год назад, как раз перед его отъездом в… Не помню куда. Наверное, не спрашивал и не пробовал читать. Собственно, вопросы ни о чём перестали быть моим любимым занятием, когда ответы стали назначать встречу по собственному желанию и разумению.

— Тёмное или светлое?

— Если у тебя серьёзное дело, давай для начала возьмём что-нибудь полегче.

Кёне подумал, согласно кивнул и не поленился сходить к стойке за двумя кружками прозрачно-золотого «Хохенхофа», сваренного на воде с ледников, а потому обещающего ясность мысли на протяжении всего пития и, что самое главное, исправно выполняющего свои обещания.

— Так что за вопрос ты хотел задать?

Гельмут слизнул пену с края кружки:

— Как у тебя с семейной жизнью?

Я чуть не поперхнулся первым же глотком:

— То есть?

— Женился за то время, пока меня не было в городе?

Что характерно, в мыслях Кёне не было и тени намёка на что-то связанное с матримониальными планами, поэтому он успешно застал меня врасплох.

— Не понимаю твоего интереса.

— Так женился или нет?

На прямые вопросы я стараюсь отвечать прямо. Даже если не знаю целей вопрошающего.

— Нет.

Короткое слово вроде бы должно было поставить точку в импровизированном допросе, но Гельмут продолжил с не меньшим рвением:

— Встречаешься с кем-нибудь?

Ещё любопытнее. И хотя признаваться несколько неловко, но… Скрывать тоже глупо.

— Нет.

Карие глаза довольно сощурились.

— Так, кубковых трансляций на завтра не намечено, Мото ДжиПи только на выходных… Отлично! То, что нужно!

Осторожно спрашиваю:

— Нужно кому?

— Нам обоим. Ну, в первую очередь, конечно, мне… Но и ты можешь получить удовольствие.

— От чего?

Гельмут отпил треть кружки, сделал торжественную паузу и сообщил:

— Хочу организовать твой культурный досуг на завтрашний вечер.

Звучит трогательно, но, учитывая, что мы встречаемся слишком редко, чтобы поддерживать беспечно-дружеские отношения, не могу поверить в искренность неожиданно проявленной заботы.

— С чего бы это вдруг?

— Да подвернулась одна возможность… Приятное совпало с полезным.

— И кому будет приятно?

— Тебе, — проникновенно улыбнулся Кёне.

Я никогда не был против стороннего участия в своей жизни. Более того, и сейчас довольно часто отчаянно желаю, чтобы кто-то пришёл, переступил порог моего дома и сказал: «Теперь будем играть в эту игру вместе». Но, как показывает практика прожитых лет, чужие фантазии на мой счёт воплощаются в реальность недоразвитыми уродцами, за которыми нужно ухаживать, слава господу, всего лишь до того момента, пока они не умрут. А умрут обязательно, и очень быстро, поскольку несовместимы со мной ни одной гранью. Я стараюсь исправить положение, но пока не преуспел, и недоношенные бедняги продолжают гибнуть.

— Уверен?

— Всё в твоих руках!

Хитрое подмигивание меня окончательно озадачило и подвигло на сердитое:

— Скажи прямо, что к чему, иначе…

— Иначе? — Хитрость в карих глазах начала зашкаливать.

А и правда, что «иначе»? Встану и уйду, хлопнув дверью? Конечно нет. Я рад встрече и разговору, пусть даже такому странному. С Гельмутом мне всегда было общаться легче, чем со многими другими людьми, потому что обычно он думает и говорит примерно одно и то же, не заставляя меня выстраивать в сознании очередной волнорез.

Лично я слишком ценю спокойный комфорт, чтобы отказываться от его бытовых прелестей в порыве недовольства и разочарования. Во мне нет ни капли бунтарской крови. Может быть, это печально и дурно, но другим мне не стать. Зато я умею взывать к голосу разума.

— У меня много времени. А у тебя? Никуда не торопишься?

Кёне фыркнул:

— Так и знал, найдёшь, чем уколоть… Правда, тороплюсь. И встреча с тобой — настоящий подарок Святой Девы!

В Гельмуте трудно заподозрить истово верующего, и тем не менее он чтит Господа, Деву Марию, сонм святых и всё прочее. Как неколебимая вера уживается с желанием крушить существующие устои общества, непонятно, но факт остаётся фактом: в череде революционных воззваний и шествий у моего знакомого всегда найдутся место и время для мирных молитв.

— Что-то случилось?

— Случится. Завтра. И я хочу, чтобы ты принял участие в этом событии. Вернее… Прошу. Для меня это очень важно.

Я вздохнул и отставил кружку в сторону:

— А теперь с самого начала и подробно.

Видимо, Кёне не лукавил, говоря о важности пока неизвестного мне дела, потому что оставил мою последнюю фразу без обычной шутки типа: «Полицейские остаются полицейскими даже в аду и в раю».

— Помнишь мою младшую сестрёнку?

Пухлое рыжекосое создание, застенчивое и молчаливое?

— Помню, конечно. Кстати, как у неё дела?

— Замечательно! Весной заканчивает школу. Совсем взрослая стала и самостоятельная. Но одной самостоятельности в этом мире мало.

— Событие связано с ней?

Гельмут кивнул:

— Ага. Агата — председатель школьного совета.

— Поздравляю!

— Представляешь, сама всего добилась, — мечтательно и гордо улыбнулся Гельмут. — Умница! И красавица, кстати.

Не люблю, когда в разговоре всплывает это опасное словечко. «Кстати» всегда оказывается калиткой, ведущей не в гостеприимный сад, а на минное поле, по которому очень редко удаётся пройти без потерь.

— Ближе к делу.

— К делу, к телу… Завтра вечером намечается собрание школьных благотворителей, и сестрёнка должна там присутствовать как представитель школы. Большая честь, верно?

— Но не только честь. Или я ошибаюсь?

Гельмут потёр мизинцем краешек рта и ответил уклончиво:

— Там будет много людей.

— Ещё бы!

— Много мужчин, Штайни.

— Почему бы и нет?

— Много старых похотливых богачей.

Ну наконец-то, мгла недоговорок рассеялась под лучами солнца откровенности!

— Боишься, кто-то потянет лапки к Агате?

— Боюсь.

Интересно, почему мы всегда стыдимся первыми честно признаться в своих страхах? Городим чушь, дерзим, лжём, всё что угодно, только бы не сказать прямо: мне нужна помощь в том-то и в том-то. И спросить: «Поможешь?»

— А теперь, может, избавишь меня от догадок и расскажешь всё сам? Но прежде… У меня тоже созрел к тебе вопрос. Важный. Ответишь?

— Хм… Попробую.

— Почему ты ходил вокруг да около, вместо того чтобы сразу попросить составить Агате компанию?

Гельмут сжал кружку в широких ладонях:

— Потому что у тебя могли быть другие планы на завтрашний вечер, а я хотел быть уверен. Только и всего.

— Вообще-то за вопросы про жён и любовниц можно и по морде схлопотать.

— Ну это не страшно! Морда у меня большая и крепкая, выдержит.

— Смотря кто бить будет…

— Я тебя разозлил?

Такие вопросы всегда вызывали у меня ощущение собственной острой неполноценности. Кто из нас двоих сьюп, спрашивается? Как Кёне догадывается о нюансах состояния моего сознания, не обладая ни малейшими способностями медиума? По взглядам, жестам и словам? Так на кой чёрт тогда нужно умение читать мысли? И на кой чёрт нужны такие, как я, если всё кажущееся тайным отчётливо заявляет о себе в самых обыденных внешних проявлениях?

— Немного. Но не ты, а вообще. Неважно. Не обращай внимания.

— Нет, если не хочешь, не надо. Не буду просить.

Хочу — не хочу… Какая разница? Вечер всё равно свободен, а девушке может понадобиться защита, пусть и от придуманной угрозы, а не от реального положения дел.

— Я схожу с Агатой. Галантным кавалером быть не обещаю, но богатых старичков постараюсь держать на расстоянии от твоей сестры.

Он почти целую минуту вглядывался мне в глаза, словно стараясь понять, искренен я или сдаюсь под натиском обстоятельств, а потом просто сказал:

— Спасибо.

Но полицейские и в самом деле остаются собой даже за гробовой доской. В просьбе Гельмута нет ничего непристойного и странного, это верно. Ничего, кроме одного: причины возникновения.

— А почему ты сам не хочешь составить компанию сестре?

— Э… — Второе признание далось Кёне ещё труднее первого. — Меня туда и на порог не пустят.

«Лицемерные снобы… Сами небось по молодости наделали кучу ошибок, только теперь тщательно это скрывают и морщат носы, когда видят того, кто может догадываться или знать… Нет, мне туда нельзя даже показываться».

— Из-за твоей… деятельности?

— Угу.

«Жаль, что я тогда не остановился, ведь ещё можно было всё вернуть, всё сделать чинным и благородным… И не пришлось бы сейчас просить чужого человека позаботиться о сестрёнке. Если бы он знал, как это унизительно… Не для него, для меня. И ведь наверняка думает сейчас: вот дурень, сам виноват в собственных трудностях. Да, виноват. Но я не мог поступить иначе ни тогда, ни сейчас! Потому что я такой, какой есть. И буду оставаться собой, неважно, сколько это может мне стоить…»

А вот сейчас мне следовало бы встать и съездить Гельмуту по лицу. Нет, не так. Провести серию несмертельных, но болезненных и обидных ударов, сломать нос, разбить губы, рассечь брови. У меня получилось бы, уроки бокса всё ещё не забыты. Но я остаюсь сидеть на месте, поглаживая прохладный бок пивной кружки.

Почему?

Потому что Гельмут имеет право так думать. И что самое трагичное, он имеет право поступать в полном соответствии с собственными мыслями.

— Хорошо. Значит, завтра?

— Ты не сменил номер?

— Нет, номер прежний.

— Агата созвонится с тобой где-нибудь после обеда, идёт?

— Буду ждать звонка.

Он почувствовал холод, накрывший мои мысли. Не знаю как, но почувствовал и сморозил ещё большую глупость, чем можно было предположить:

— Этот долг останется за мной, Штайни. На всю жизнь. И знаешь…

Я уже догадывался, чем закончится эта логическая цепочка. Но чтобы облегчить участь Гельмута, спросил:

— Что?

— Если Агата тебе понравится, а ты понравишься ей, я ничего не буду иметь против… В общем, ты понял.

— Спасибо.

А что ещё можно сказать? Как бы то ни было, мне оказана честь: старший брат дал своё благословение нашему возможному совместному будущему. И я даже могу радоваться, потому что троица «Киндер. Кюхе. Кирхе» свято чтится женщинами рода Кёне, а стало быть, супруга из Агаты получится замечательная. Но во мне упрямства не меньше, чем в моём знакомом, и предлагаемый «династический брак» вызывает отторжение самой мыслью о своём осуществлении. Хотя… Сначала всё-таки надо взглянуть на девушку, как советуют мне мои немецкие гены.

Пока я переваривал всё услышанное и прочитанное, Гельмут счёл свою миссию выполненной:

— Извини, я и правда тороплюсь. Куча дел.

— Конечно.

— Останешься здесь?

— Да, допью пиво: жаль бросать на половине.

Он встал из-за стола, дёрнул губами, словно собирался напоследок сказать что-то важное, но передумал и ограничился привычным:

— До встречи!

— До встречи. — Я отсалютовал кружкой вслед Гельмуту, пробирающемуся к стойке через плотную группу невесть откуда взявшихся любителей выпить и закусить.

Сейчас он положит перед фрау Гертой несколько купюр, общий номинал которых значительно превышает стоимость выпитого нами «Хохенхофа» и, наклонившись поближе к уху хозяйки, тихо попросит выставить мне «за счёт заведения» ещё пару-тройку кружек чего-нибудь забористого. А фрау Герта непременно согласится и добавит к чужой просьбе своего душевного расположения, отправившись в погреб к самым дальним бочонкам…

Да, так и будет. Мне даже не нужно вчитываться в чужие мысли, чтобы это знать. Но я хочу знать совсем другое!

— Ай-яй-яй, молодой человек! Ещё так рано, а вы уже погрузились в сумерки размышлений. Нехорошо нарушать каноны мироздания: для принятия решения отведено утро, для действий — день, вечером подводятся итоги, а ночью… Ночь служит отдохновением и душе, и телу. Хотя многие из нас не прочь заставить тело немного потрудиться и после захода солнца!

Дребезжащий расшатавшимся в раме стеклом и одновременно шуршащий сухими осенними листьями голосок миста Олдмэна был знаком мне так давно, что иногда в голову приходила совершенно шальная мысль о присутствии старичка в моей жизни с самого мига зачатия. Но я совсем не ожидал встретить его в заведении фрау Герты, потому что время, как верно было подмечено, слишком раннее.

— Доброго вечера.

— И вам, молодой человек, и вам! Только судя по строгой складке бровей, вы полагаете наступающее время суток вовсе не добрым, а обладающим противоположными свойствами характера.

Он подсел за мой столик, совершив вечно удивлявшее меня телодвижение: то ли подпрыгнул, то ли взлетел, чтобы примоститься на лавке, и аккуратно расстелил перед собой салфетку ровно за мгновение, как Эльга опустила на это же место тарелку с сырным печеньем. Тугие завитки седых кудрей, шлемом облегающие голову, пуговки глаз, выглядывающие из складок чуть набрякших век, как чёрные жемчужины из раковин, и, разумеется, традиционные, как подъём государственного флага, румянец во всё лицо и клетчатый костюм, явно пошитый на заказ, потому что в детском ателье вряд ли нашлось бы что-то столь элегантное. Миста Би Олдмэн, бодрый, всезнающий, всепонимающий и, что самое главное, не имеющий дурной привычки ни осуждать, ни судить.

— Я невольно стал свидетелем вашего разговора с другим достойным молодым человеком, уж прошу извинить старика. И мне показалось, что с вами обоими произошла одна пренеприятнейшая вещь, а неприятности нельзя оставлять без внимания, иначе они превратятся в беды. Развеете мои опасения?

— Могу попробовать. Но честно говоря, ничего особенного вроде бы…

— Ай-яй-яй! — Миста Олдмэн грозно покачал кривым пальцем у меня перед носом. — Хотите быть честным, будьте таковым, но не юлите, используя древнюю клятву как фигуру речи. Клятвы, знаете ли, этого не любят.

На него никогда невозможно было рассердиться по-настоящему. Даже если хотелось, вот как мне сейчас. Я слушал старческий голосок, произносящий слова непонятные, но несомненно мудрые и правильные, и хотя не мог вникнуть в их суть, раздражение уходило. Плавно, неотвратимо, как отлив обнажает береговую полосу. Но на песке оставалась…

Горечь.

— Почему люди… Почему они такие?

— Потому что они — люди, — улыбнулся миста Олдмэн.

— И это весь ответ?

— Вы хотите большего?

Большего ли? Не знаю. Для меня желанное знание дороже жизни. Дороже всего мира. Может быть, потому, что если я его заполучу, то и весь мир…

Станет моим?

— Я хочу понять.

— А зачем, миста Стоун? Посмотрите вокруг. Видите этих людей? Они просто живут, не стараясь понимать. И вполне счастливо живут.

О да, вот уж в этом я совершенно уверен! Счастливы. И каждый из них бьётся за автономию собственной личности, не считая расходов и не стесняясь в средствах и методах. Но я так и не смог до сих пор постичь науку беззаботности. Где бы найти хорошего учителя?

— И думать друг о друге не нужно? И не нужно следить за тем, чтобы не затоптать того, кто рядом?

— Но он ведь может позаботиться о себе сам, — возразил миста Олдмэн. — Кто-то, живущий в странном месте, которое вы, молодой человек, называете «рядом».

— Почему странном?

— Потому что, если вы действительно думаете о ближнем своём, он находится внутри вас. В ваших владениях. Неужели не ясно?

Внутри? Когда я читаю чужие мысли, то невольно отдаю им часть своего сознания, чтобы произвести перевод с внутреннего языка другого человека на свой язык. Допускаю другую личность в пределы своей. Делю с ней одно и то же пространство, как эфемерно-призрачное, так и материальное.

Значит, всё настолько просто? Настолько очевидно? Но почему же тогда все вокруг остаются слепы?

Загадочным образом сгустившийся до предела воздух сдавил грудь, вызывая настоятельную потребность выйти. То ли из пивной, то ли из себя.

— Э, да вы, миста Стоун, собираетесь нас покинуть. А чтобы дорога была лёгкой и приятной… Душа моя, не сочти за труд, принеси молодому человеку кружечку «Штернерегена». Да-да, из тех самых запасов!

«Штернереген»? «Звездопад»? Никогда не слышал об этом сорте пива. И когда Эльга бережно поставила передо мной на стол кружку, явно прошедшую обжиг ещё в позапрошлом веке, я не поверил своим глазам. Под тонкой паутинкой пены в тёмной, даже на взгляд густой, как патока, жидкости мерцали звёзды. Крохотные искорки. И это был вовсе не обман зрения: они вспыхивали, гасли, кружились хороводами, выстраивались в странные узоры, похожие на письмена, вот только язык был мне незнаком. Наверное, миста Олдмэн понял, о чём я думаю, потому что усмехнулся и посоветовал:

— Попробуйте не стараться понимать, хотя бы сегодня вечером. Просто сделайте глоток, и знание войдёт в вас само. Вместе с этим волшебным напитком. Только глотайте на совесть!

Меня научили немногим вещам, но подтверждение одной из них я встречаю в жизни чаще, чем хотел бы. Старики очень часто оказываются правы. Потому что говорят о том, что знают. Да, перешагнув определённый возрастной порог, все мы постепенно скатываемся в прямую противоположность мудрости, но пока время терпит… А оно терпит всегда. Вот прямо сейчас сидит рядом с нами за столиком и покорно ждёт, пока я сделаю глоток. Хотя бы один. Нужно только решиться.

Сладость цветочного мёда и горечь молодой зелени, кружащие друг друга в причудливом танце, а посреди этого моря… Бусинки звёзд. Они прокатились по языку, подпрыгнули к нёбу, оттолкнулись, скользнули дальше и осветили свой путь короткими вспышками. Глоток эля давно провалился внутрь, а звёзды всё падали, падали, падали…

— Душа моя, кликни своего брата, будь так добра: нужно помочь молодому человеку добраться до дома. Вы же знаете, где он живёт? Чудесно! А я ещё посижу, пожалуй. Уж больно хороший вечер выдался! И ночь будет ясная. А за ясной ночью приходит что? Верно, солнечное утро!

Солнце? Да, оно взойдёт, и скорее, чем может показаться. Но зачем оно мне, если сейчас я нахожусь во власти звёзд? Прав миста Олдмэн: не нужно стараться понять. Нужно просто тряхнуть головой, улыбнуться и заказать новую порцию эля.

Я очень часто болею переживаниями. Но очень недолго.