Ураган (Художник А. Белюкина)

4

Лежа на ковре перед камином, Парк читал Дэзи сказку, когда ему доложили, что вертолет Лоуренса Ванденгейма просит посадки у «Хижины дяди Тома». Парк состроил гримасу — все его лицо собралось в сплошной комок морщин. Глядя на него, Дэзи разразилась смехом: она думала, что дедушка играет с нею. Он был мастер строить смешные и страшные физиономии. Но на этот раз Парк не шутил: он с отвращением вспомнил, что назначил Ванденгейму свидание в своей «Хижине». Ну что ж, надо же узнать, почему Лорри вот уже несколько дней так упорно добивается разговора с глазу на глаз. Пожалуй, лучше всего откровенно потолковать где-нибудь в лесу, на пеньке, без третьих ушей. Там он выложит Лоуренсу все, что думает. Ну что ж, когда-то они сделали Парка тем, чем он стал. Их тени стояли за его спиной. Всю жизнь он делал их дело, потому что оно было и его собственным делом. Это было их общее дело. Но их пути пошли врозь: они отвратительны ему своим непониманием своих собственных интересов, которые вовсе не перестали быть их общими интересами. И именно потому, что они, эти интересы, не перестали быть его делом, он не намерен его губить. Нет, нет, он не станет собственными руками подводить мину под то, что строил всю жизнь, — под пышное здание капитализма, которым должно любоваться все человечество; здание, в котором все человечество должно молиться, как в храме божием, — в храме бога единого, всемогущего и вечного. Но настали новые, сложные времена, когда одною силой ничего не сделаешь. Нужны соглашения с противной стороной. И эти соглашения, хочется этого или нет, нужно соблюдать. Хотя бы до поры до времени, пока нет силы их порвать, без риска погибнуть под обломками собственного дома-храма. Такова логика истории. И он, Парк, намерен ей подчиниться. Он будет действовать так, как повелевают разум и совесть. Он будет так действовать для своей и для их пользы. Для пользы своего народа. Другого выхода нет. Это и надо сказать Ванденгейму. Тень не слишком далекой смерти — суровый судья. Страшновато идти ей навстречу с нечистыми руками. Нет, не такой он человек, Майкл Парк, чтобы опустить глаза перед старухой! Он встретит ее с поднятой головой. А для этого нужно иметь чистые руки. Чертовски чистые руки!

Парк сидел на своем любимом месте, на полу перед камином, и, цедя содовую, чуть-чуть разбавленную виски, слушал Ванденгейма. Он сидел, скрестив ноги, и глядел в огонь, не поворачивая головы вслед ходившему по комнате Лоуренсу.

— Русские не встретят вас букетами, — с обычной безапелляционностью говорил Лоуренс, — у них припасена какая-нибудь дуля, чтобы заставить вас растеряться, когда…

Парк махнул рукой и рассмеялся.

— Вы хотите напугать меня привидениями, после того как нам не удалось напугать русских? Пустое занятие, Лорри, я не пуглив. Все на свете выглядело бы куда проще, если бы мы не закрыли глаза на эту гадость с бомбой Хойхлера. Это было уже многовато: сперва «Кобра», потом настоящая бомба…

Парк взял несколько свежих брикетов и ловко, не обжигая пальцев, уложил их клеткой в огонь камина. Пока пламя охватывало уголь, Парк, прищурившись, глядел в камин. Лоуренс, стоя над ним, покачивался на носках широко расставленных ног.

— Скажите прямо, Майкл, вы намерены честно отстаивать тезис «сначала инспекция — потом разоружение», как прежде отстаивали открытое небо?

— И так же провалиться, как провалился тогда?.. — Парк покачал головой. — Нет, Лорри. «Инспекция» такая же чепуха, как и открытое небо… Шпионаж есть шпионаж, как бы мы его ни называли.

— Фи, Майкл! Зачем такие грубые слова?

— А вы хотите, чтобы в Лугано они достались мне одному? Подсунуть меня для расправы? Не хватит ли уже позора, какой пал на мою голову, а?..

— У русских, Майкл, есть отличная пословица: «Стыд как дым — глазам не опасно».

Парк усмехнулся:

— Во-первых, пословица звучит совсем не так, а во-вторых, я уже стар и мои глаза боятся дыма.

— А вы понимаете, Майкл, во что это вам обойдется?

— Угроза?! — Парк сильным движением, словно за плечами у него не было семидесяти с лишком, поднялся на ноги. — К черту! Не на таковского напали! — Он напрягал все силы, чтобы не дать волю негодованию, но, видно, этих сил не хватило. Он сжал кулаки. Лицо превратилось в нечеловеческую маску — вымученную, выжатую и нерасправленную. Парк надвинулся на Ванденгейма: — К черту! Вы хотите, чтобы мне еще раз дали под зад? Не выйдет. Я отказался от командования армией не для того, чтобы позволить вашей шайке командовать мною! Я не позволю подставить себя под удар с открытыми флангами! А что вы мне предлагаете: беззащитным предстать в Лугано?

— За вами — мы, — стараясь успокоить расходившегося сенатора, с улыбкой проговорил Лоуренс. — Мы и вся наша…

— Вся ваша?..

— Вся страна.

— Черта с два! Если я с вами, то страна не со мной. Это вы должны понять. С того момента, как Хойхлер оказался в руках красных…

— Черт бы побрал всех хойхлеров на свете, — раздраженно перебил Лоуренс. — Просто свинство! Если бы не он, красным не удалось бы устроить этот международный спектакль с «высоким судилищем народов». И ведь смотрите, как ловко это придумано: «высокий суд на уровне простых людей мира» изволит заседать именно в те дни, когда состоится Лугано! Ловко!

— Да, — продолжал Парк, — и каждое слово неправды, которое я произнесу в Лугано, будет разоблачаться в зале лейпцигского суда.

— Чепуха! Кто станет вас опровергать?

— Не опровергать, Лорри, а разоблачать.

Лоуренс пожал плечами.

— Не Хойхлер же!

— Именно он. Он и этот его… Цвейгель. Вы воображаете, что они подставят головы под петлю ради вашего спасения от позора?

— Они ничего не могут сказать…

— Не думаете же вы, будто Хойхлер скроет, что Тигерстедт был в курсе всех его приготовлений к бомбардировке острова. Уж он-то скажет, как обстояло дело: если бы его провокация имела шансы на успех, Тигерстедт и Баттенбери были бы тут как тут, чтобы вцепиться в Россию. Улизнули за кулисы, потому что поняли: Хойхлер вылез со своей бомбой раньше времени. Поверьте, старина, Хойхлеру своя голова дороже вашей. К тому же у него перед глазами опыт Кейтеля и Йодля. Он понимает, с чем это едят. Мы с вами были тогда судьями, а у всех этих хойхлеров, кессельрингов и компании зуб на зуб не попадал от страха. Хорошо еще, что Шредер успел покончить с собой, а то и мы с вами гуляли бы голенькими.

Ванденгейм слушал, зло сощурившись. Дождавшись паузы, проговорил сквозь зубы:

— Просто трусите, Майкл!

Несколько мгновений Парк смотрел на него в изумлении. Потом подбежал к столу, схватил шляпу и устремился к двери.

Лоуренс не спеша пошел за ним.

Следуя за Парком по лесной тропинке, Лоуренс думал, что они просто прогуливаются, но когда хозяин уселся на толстый пень и, указав на такой же пень напротив, сказал: «Что ж, поговорим», — Лоуренс насторожился.

— А вы не думаете, Майкл, что нам понадобится переводчик? — И в ответ на недоуменный взгляд Парка недобро усмехнулся: — Говорят, что среди своих вы уже переходите на русский язык.

— О, вам это не угрожает! — с хорошо разыгранной веселостью воскликнул Парк. — Хотя бы уже потому, что вы не совсем свой здесь, в нашей «Хижине».

Парк сидел, прислонившись к высокой сосне, и отчетливо чувствовал плечом, как где-то наверху старательно работает дятел. Удары крепкого клюва были то часты и дробны, то следовали один за другим с большими интервалами и были похожи на какой-то телеграфный код. Парку это нравилось: что-то вроде тайного и непонятного Лоуренсу разговора с природой. Они не хотят понять, что «коммунист номер один» прав: исторический процесс необратим, нельзя вернуть вчерашний день и загнать коммунизм обратно в небытие. Пора оставить болтовню о том, что «противоестественная» система, возникшая в России полвека назад, была всего-навсего «несчастным случаем» в истории, и публика уже не верит тому, что у коммунистов растут рога и хвост. А Лоуренс все твердит свое:

— Будьте же тверды, Майкл, возьмитесь за ум! Где гарантии, что русские искренни в своих предложениях о разоружении? Вы уверены, что они не держат камня за пазухой?

— Милый Лорри, — Парк старался говорить как можно мягче, — вы называете камнем лекарство. Если бы они не сделали тогда спасительного облучения бомбам УФРА, мы с вами теперь принимали бы на том свете сигналы советского лунника или марсианина.

— Я не такой пессимист, Майкл, нет!.. — Лоуренс покачал головой. — Со стороны русских было свинством держать в секрете этот их КЧК, или как там его.

Парк рассмеялся.

— Готов простить им еще сотню таких же тайн за то, что они ничего не говорили нам о своем катализаторе. Стоило нам проведать об этой штуке, и наши молодцы наверняка придумали бы, что ей противопоставить. И что бы тогда было? Базы УФРА пошли бы в ход?.. Слуга покорный! Поверьте: мы с вами не сидели бы на этих пеньках.

— Слушая вас, не скажешь, что вы были когда-то нашим славным воякой.

— Эх, Лорри, — Парк покачал головой, — в то время мне действительно доставляло настоящее наслаждение драться с красными. Я ведь был уверен, что в «холодной войне» наше спасение.

— А теперь?.. Старость?.. — усмехнулся Лоуренс.

— Что ж, это неумолимо… Но старость — не всегда выживание из ума. Иногда с седыми волосами приходит и мудрость.

— Вы помешались от страха, Майкл.

— Это не страх, Лорри. А впрочем… вы правы: в том, что я говорю, есть и доля страха — перед богом и своей совестью.

— Да-а… — иронически протянул Лоуренс, — и с этим вы намерены идти на выборы? Нет, Майкл, ваша кандидатура обречена. Нашей команде не нужны такие форварды. Она хочет драться кулаками.

Так вот где зарыта собака! Лоуренс приехал уговорить его снять свою кандидатуру. Интересно, что он может сказать. И почти только для того, чтобы подразнить Лоуренса, Парк сказал:

— А не кажется ли вам, Лорри, что в глазах так называемых простых людей советский премьер не только «коммунист номер один», не только «человек из Кремля номер один». Он уже «гражданин мира номер один». На этот счет вам следует хорошенько подумать. Вы собираетесь взобраться на Золотую Гору, чтобы «переспорить или умереть»? И вы не допускаете мысли, что не переспорите, а умрете, Лорри. Умрете, черт вас побери! — Парк говорил так, словно боялся куда-то опоздать или что-то забыть.

Лоуренсу с трудом удалось его перебить.

— Слушайте, Майкл, я готов во всеуслышание заявить: «Я против войны». Да, да, не смотрите на меня как на идиота, это совершенно искренне: я и в самом деле против войны, против всякой войны, потому что не хуже вас понимаю: любая — значит всеобщая.

— Так за чем же — дело стало: против войны, за мир, за мирное…

— Вот в том-то и дело: да, мы против войны, когда она нас не устраивает, но мы вовсе не за мир вообще. Мы отвергаем всякую мысль об их мирном сосуществовании и прочем.

— По-видимому, я начал выживать из ума: не понимаю.

— Я буду более верен своему обществу, чем вы, — исподлобья глядя на Парка, внушительно проговорил Ванденгейм. — Хорошо, что вы еще говорите «наши идеи», а не «ваши».

Парк пренебрежительно пожал плечами:

— Наши идеи — это мои идеи. Так останется до конца моих дней. И я буду драться за мои идеи, потому что убежден в их превосходстве над всякими другими.

— Это уже ближе к делу!

— Но драться я хочу не бомбами.

— Знаю, знаю, Майкл: война идей. А уверены вы в победе?

— Вы путаете борьбу с войной, Лорри…

— Голыми руками?.. Или, может быть, домнами и электростанциями, как предлагают господа коммунисты?

— Всем: от домен до автомобилей и даже до кастрюлек.

— Ну, по части автомобилей, мы им зададим!

— А по части кастрюлек?.. Пожалуй, миллиардам кастрюльки пока еще нужней автомобилей, а? — усмехнулся Парк.

— Я был бы спокоен и за кастрюльки, если бы у домен не стояли потенциальные союзники русских. Война идет даже у наших собственных домен.

— Хотите закона о незаконности любых стачек?

Лорри ответил решительным кивком:

— Хочу! И в тот день, когда я взойду на Золотую Гору, закон будет принят.

— Итак, — после некоторого молчания произнес Парк, — вы решили бороться со мной на выборах?

— Нет. — Лоуренс исподлобья злыми глазами смотрел на Парка. — Мы не будем соперниками… Просто вы снимете свою кандидатуру.

Вот оно что! Тогда уж Парку не до церемоний. Если на карте стоит счастье его народа, судьба его страны, он вопреки советам врачей, вопреки мольбам жены, вопреки собственному желанию не снимет своей кандидатуры. Сейчас, сейчас, Лорри, ты услышишь… Боже, что это? Почему так трудно дышать?.. Парк схватился за сердце, прильнув щекой к стволу сосны. Боже правый, неужто уже?! Так бесславно уйти с пути Ванденгейма! Нет, не может, не должно этого быть!.. Сдавило дыхание… Не хватает воздуха!.. Стало совсем темно… Больно… Очень больно…

Но вот вспухший в груди болезненный ком пропустил немного воздуха. Еще… Еще немного. Легче. Кажется, на этот раз еще не все. Парк осторожно втянул воздух и почувствовал успокаивающий аромат хвои. Ага, это как раз то, что нужно: природа за него, его лес, его сосны!.. Парк осторожно нагнулся и, растерев в пальцах хвою, поднес ее к носу. Ф-фу!.. Отпустило! Не сдаваться!.. Итак…

— Послушайте, Лорри… — Парк говорил, не глядя на Лоуренса. Голос его звучал совершенно спокойно. — Чего-то вы все-таки не понимаете. Неужели я стал бы говорить что-либо подобное тому, что говорю, думать так, как теперь думаю, если бы у нас была надежда совершить рывок, какой мы совершили в сорок четвертом и сорок пятом, — оставить русских на два корпуса сзади…

— Да, тогда это был прыжок! Им пришлось понатужиться, и все-таки понадобилось целых пять лет, чтоб догнать нас.

— Вот именно: пять лет, — кивнул Парк. — Если бы они были у нас и теперь… Неужели вы думаете, что и тогда я старался бы уверить вас в неизбежности сосуществования?

— А если мы его еще сделаем, такой бросок к финишу, а?

Парк грустно покачал головой:

— Нет, Лорри, ничего не выйдет. Им понадобилось пять лет. А нам… — Он пожал плечами. — Просто не знаю, какие еще нужны слова, чтобы вы поняли: нам их не догнать!

— Нет, не понимаю, Майкл. Не хочу понимать, — упрямо заявил Лоуренс.

«Что ж, тем хуже для тебя, — подумал Парк, — и если бы только для тебя одного… Видно, такова воля всевышнего: принять формулу коммунистов «войну вне закона!». Что ж, значит для этого он и поедет в Лугано. Войну вне закона! Не сдаваться!

Не слушая больше Лоуренса, Парк устало отмахнулся и пошел к дому. Идти было очень трудно, но он старался не показать этого Лоуренсу. Пусть не торжествует. Парк поедет в Лугано.

Навстречу Парку шел внук. Мальчик сразу увидел, что деду плохо, и, подхватив его под руку, отвел в спальню. Но Парк не дал себя раздеть. Он упал в постель, как был, в платье.

— Нет, нет, мальчик, никого не зови. Не надо врача. Мне нужен ты. Один ты… Возьми машинку, садись к столу. Напишем кое-что. Дай только передохнуть…

Парк закрыл глаза. Вот папы в Риме всегда дают своим энцикликам названия… Названия?.. Да, да, назвать свою декларацию. Как же ее назвать?.. Вот: ему понравились слова русского поэта… Русского поэта… Парк приподнялся в постели.

— Ты готов, Голи?

— Да, дедушка, — растерянно ответил мальчик, не понимая, что происходит. Он только чувствовал значительность того, что должен делать.

— Пиши, мальчик… Сначала название… «Да здравствует разум, да скроется тьма».

— Большими буквами, дедушка?

— Да, да, мой мальчик: большими. Да здравствует разум…

Сердце опять мучительно сжалось, и словно кто-то воткнул в него длинную-предлинную иглу. Парк откинулся на подушку и стиснул зубы.

— Дедушка, позволь позвать доктора.

— Нет, нет, мой мальчик… Мы с тобой должны успеть это написать. С новой строки: «Альтернатива проста: мирное сосуществование — иначе, рано или поздно, война. Третьего пути нет. Мирное сосуществование — единственный путь. Он отвечает интересам всех народов, в том числе и нашего народа. Отказаться от него значило бы в современных условиях обречь мир на страшную истребительную войну. Мне можно поверить: я знаю, что говорю, война — самоубийство. Но все еще находятся люди, твердящие о так называемом «рассчитанном риске». Позвольте мне назвать таких людей не только глупцами, но опасными безумцами. Они достойны смирительной рубашки: никто не вправе болтать, будто может рассчитать «риск войны». Политика «на грани войны», которую я когда-то поддерживал, — политика самоубийц. Да, я, как виновный, склоняю голову и говорю: «Я не желаю быть ни самоубийцей, ни участвовать в убийстве двухсот миллионов своих соотечественников, ни сотен миллионов других людей». В век атомной энергии разоружение неизбежно. Надо говорить не о сокращении вооружений, а о полном разоружении, об уничтожении всего и всякого оружия. А начинать это дело нужно с объявления войны вне закона, с подлинного и полного разоружения. Поэтому я говорю: «Войну — вне закона!» Это единственный путь к спасению. «Войну — вне закона!»

Успокоенный стуком машинки, Парк открыл глаза. Стало легче. Он посмотрел на тонкие пальцы мальчика, неуверенно ударявшие по клавишам машинки. Они показались ему такими слабыми и вместе с тем такими чистыми — единственными, которые достойны писать то чистое, что надо сказать. Парк протянул руку.

— А знаешь, дедушка, — сказал мальчик, — я ведь знаю это стихотворение «Да здравствует разум». Это русский — Пушкин!

— Ты уже настолько умеешь читать по-русски?

— Только еще не могу вслух, потому что не знаю, как это произносится…

В приотворившуюся дверь просунулось личико Дэзи.

— А мне можно сюда? — Она лукаво подмигнула. — Наверно, сочиняете что-нибудь очень интересное, а? Давайте вместе.

Парк рассмеялся и с нежностью прижал к себе девочку.

— На чем мы остановились, Голи?

— «Да здравствует разум…», дедушка.

— Так пиши же: «да скроется тьма!..»