Улыбка Мицара

Глава третья «СОЛНЦЕ ИЛИ ВСЕЛЕННАЯ?»

«Мы одиноки во Вселенной» — так называлась книга Чарлза Эллиота. Написанная превосходным языком, она убеждала и доказывала, разрушая извечную веру человека в возможность встречи с инопланетной цивилизацией.

Свое исследование Эллиот начал с туманных идей древних индийских Ведов о множественности обитаемых миров; выдержками из сочинений древнегреческих философов Фалеса, Анаксимандра, Эпикура; отрывком из поэмы «О природе вещей» Лукреция: «Весь этот видимый мир вовсе не единственный в природе, и мы должны верить, что в других областях пространства имеются другие земли, и другие люди, и другие животные». Он напоминал об учении Птоломея и о мрачных столетиях господства христианской религии: Земля — центр Вселенной. Потом «атомная бомба» поляка Николая Коперника, взорвавшая Птоломееву систему; первые телескопические наблюдения Галилея; планеты похожи на Землю. Джордано Бруно. «Имеются бесчисленные солнца… Бесчисленные земли… На этих мирах существуют живые существа…» Величайшее преступление церкви: судом святейшей инквизиции Джордано Бруно признан еретиком и сожжен заживо. Но вот — капитуляция религии: она признает множественность разумных миров, она приспосабливается к новому мировоззрению… Ломоносов, Кант, Лаплас, Вольтер, Циолковский, Эйнштейн, Лангер, Ма Цзи, Тарханов…

Мадия закрыла глаза. Мысли снова и снова возвращались к эпохам, событиям, датам, фамилиям. Как долго и трудно шло человечество к пониманию простой, в сущности, истины, что Вселенная бесконечна — бесконечны и разумные миры! Поднявшись в космос, люди поняли еще одну простую истину: что им принадлежит не Земля, не Солнечная система, а бесконечный звездный мир.

В памяти Мадии возникали картины далекого прошлого. Индусы в белых одеждах, приносящие жертву божествам и поющие гимны из Ригведы… Площадь цветов в Риме. Толпы людей. Кольцо из черных одеяний инквизиторов вокруг костра. Черный столб дыма над костром. Человек, привязанный к столбу. Пламя жадно лижет его тело. Человек тихо стонет. Глаза смотрят в высокое. синее небо. Бруно… Городок в старой России. Молчание и тишина на улицах под жарким июльским солнцем. Город, застывший и тихо стареющий. На многих домах пожелтевшие от времени объявления: «Сей дом продается». На колокольнях церквей часы отмечают четверти, некоторые — минуты. Тихо умирает городок, и над ним — каждую минуту — тихий стон колокола. Еще минута прожита… На тишину, на город, на церкви наплывает худое, энергичное лицо в русской косоворотке. Константин Циолковский. В руках — объемистая тетрадь в клеенчатой обложке. Крупно: «Исследование мировых пространств реактивными приборами».

Ученый смотрит в звездное небо. Мадия видит Млечный Путь, «чечевицу», как называли студенты нашу Галактику. Сверху она похожа на спираль, а сбоку — на веретено. В центре белые точки, прижатые одна к другой. Циолковский показывает рукой на это звездное скопление. И летит туда звездолет…

Мысли Мадии бегут, как поток воды в горах; поток, который несется через долины и равнины, увлекая властным течением мелкие ручьи. Книга Чарлза увлекает властно, как поток. Вселенная. Звезды. Чужие солнца. Планеты. Еще галактики, еще туманности. И нет им конца, и нет там жизни…

«Выдающиеся ученые прошлых времен, — писал Эллиот, — заложили фундамент, на котором покоится современная наука о происхождении миров. Мы, потомки, благодарны им за великие деяния, за подвиг. Их имена вечно живут в наших сердцах, сердцах внуков, правнуков… Это они, наши великие предки, открыли последующим поколениям дорогу в звездный мир. Изумляет глубина научного предвидения ученых минувших времен. И это при столь мизерном количестве знаний о Вселенной. Априорные утверждения наших предков о множественности обитаемых миров мы приняли как аксиому. Она, как эстафета, передается из поколения в поколение. С детства мы знаем, что дважды два четыре, что скорость света постоянна, что энергия покоя равна массе на квадрат скорости света, и Земля — не единственная носительница разумной жизни во Вселенной.

В середине двадцатого века человек вышел в космос. За пять последующих веков Мы поднялись на великие вершины жизни. Человек, изучив планеты Солнечной системы, полегел за ее пределы. Фантасты были посрамлены — ни на Марсе, ни на Венере не удалось обнаружить разумную жизнь».

Эллиот не обошел молчанием и таинственный «Шар Тарханова», переданный в Музей космонавтики погибшим академиком звездолетчиком Тархановым.

«Кто может доказать, — писал далее Эллнот, — что шар прибыл из космоса, если на нем — изображение нормального человеческого тела? Если допустить множественность миров, то следует допустить и многообразие форм жизни. На других планетах невозможно повторение эволюционного пути, приведшего к происхождению человека. «Шар Тарханова», созданный неизвестно для какой цели, — дело рук землян.»

Пять столетий человек скитается по неведомым звездным дорогам. Пять столетий человек простирает руки к звездам: разумная жизнь, отзовись! Звезды молчат. Молчат звезды. Пять веков Земля посылает к звездам сигналы: Вселенная, отзовись! Молчит Вселенная. Молчит…»

Откинувшись на спинку кресла. Мадия пытается привести в порядок свои мысли. Книга Эллиота действовала подобно анестезии: парализовала критические доводы разума и в то же время унифицировала мозг. Сейчас она во всем была согласна с профессором. Да, Вселенная молчит. Да, призывы Земли остаются без ответа. Мадия знала это, но, как и миллиарды землян, верила, что во Вселенной множество разумных миров и со временем человечество найдет своих далеких братьев. Эллиот ставил ее веру под сомнение.

Мадия включила телеэкран, чтобы отвлечься от книги, Хотелось музыки. Какую-нибудь старинную мелодию. Но вместо музыки она услышала английскую речь. Неужели и тут Чарлз? Экран медленно засветился, и наконец появилось изображение Эллиота.

Сильно развитый интеллект, высокая образованность всегда налагают на лицо печать резкой индивидуальности. И Мадия любила таких людей и не любила ходячую интеллигентность, сглаженные лица. Мадия, не отрываясь, смотрела на Чарлза. Очень красивое и правильное лицо. Но чем-то оно ей не нравилось сейчас… Быть может, своей сглаженностью. Не лицо, а отражение сотен лиц, нечто неуловимое, как мерцание звезд. — «Я несправедлива к нему», — подумала Мадия.

Эллиот рассказывал о своей книге.

— Веками человечество живет мечтой о встрече с разумными существами. Но где они? Я вас спрашиваю, земляне, — где они? — Эллиот простер руки, как бы вопрошая небо. — У нас нет никаких доказательств существования разумной жизни на других планетах, и вряд ли появятся такие доказательства. Я пришел к выводу: наша планета — единственная обитель разумной жизни в Галактике. Мы одиноки во Вселенной. И не пора ли нам прекратить тратить материальные ресурсы планеты на полеты за пределы Солнечной системы и обрекать лучших людей на мучительные десятилетия одиночества…

Мадия выключила экран. Неужели Чарлз прав и мы одиноки во Вселенной? Сигналы, принятые станциями Комитета галактической связи, оказались магнитной записью старинной песни космонавтов. То, что не могли разгадать современные электронные машины, расшифровал магнитофон двадцатого века. Расшифровка расстроила Мадию. Шутку радиолюбителя она приняла за сигнал инопланетной цивилизации. Работник музея — старик с усталым лицом — порекомендовал ей обратиться в Институт математической лингвистики. А стоит ли идти?

Солнце заливало улицы Москвы. Мостовая из мягкой прупластики, словно весенняя травка, тянулась к солнцу. Но она была прохладная, эта мостовая. Под землей работали кибернетические устройства, создавая искусственную прохладу, искусственную зелень. И все-таки ей нравилась эта прохлада летнего шумного дня, мострвая, похожая на газон.

Мадия стояла у дверей Института математической лингвистики и никак не решалась войти.

— Мадия?

Она вздрогнула и повернулась. Перед ней стоял Эллиот. «Он, очевидно, прав», — подумала она.

— Что ты здесь делаешь? И почему у тебя такой удрученный вид? — Он взял ее за руки. Мадия не отодвинулась и не оттолкнула его. Он не волновал ее, как прежде. — Не надо было мне уезжать в Америку. Почему-то мне кажется, что я теряю тебя.

— Нет, Чарлз. Ты просто нашел себя.

— В чем? Я такой же.

— Да, ты не изменился, — усмехнулась Мадия.

Только сейчас она поняла, что он никогда не любил ее и никогда не будет любить. Он всегда будет любить только себя. Правда, с ним можно спокойно прожить жизнь, но…

— Ты долго пробудешь в Москве? — спросил он.

— Завтра улетаю.

Мадия рассказала, зачем прилетела в Москву. Эллиот внимательно выслушал ее.

— Сочувствую тебе. — Он пожал плечами. — Впрочем, я предполагал что-то в этом духе. — И начал довольно резко: — Я не понимаю тебя. Зачем ты пошла в Комитет галактической связи? Еще одна такая неудача — и ты совсем раскиснешь. Пока не поздно, переходи в Совет Солнца, к Соболеву. Последние два месяца я готовил доклад Верховному Совету Планеты. Академик Соболев считает, что нужно прекратить полеты за пределы Солнечной системы.

— Я рада за тебя, Чарлз. В своей книге ты предугадал мысли академика Соболева.

— Конечно, — не без самодовольства усмехнулся Эллиот. Иначе он не пригласил бы меня к себе…

— Во что практически это выльется? Звездный Совет, звездолетчики да и молодежь едва ли согласятся с доводами Соболева. Лишиться романтики познания…

— Все решит Верховный Совет Планеты. — Эллиот взглянул на часы. — Мне пора, Мадия. Вечер у меня свободен. Проведем его вместе? — Он заглянул ей в глаза.

— Но Верховный не может запретить полеты за пределы Солнечной системы! — настаивала Мадия.

— Не будем говорить об этом. — Чарлз опять взглянул на часы. — Меня беспокоит другое. Где мы проведем сегодняшний вечер?

— Не знаю, Чарлз.

— Ты все дальше уходишь от меня, — почти утверждая, сказал Чарлз. — А ведь со мной ты была бы счастлива, Мадия.

— Сколько самоуверенности, Чарлз. Между прочим, я уже слышала это…

Ей стало скучно. «Ты окружишь меня заботами, будешь внимателен, даже ласков, будешь писать статьи, будешь восторгаться ими и заставишь восторгаться ими меня, не спрашивая, испытываю ли я такой восторг. Это не счастье, а эрзац счастья», — думала она. И, решив закончить разговор, уже тяготивший ее, протянула руку:

— Тебе, кажется, пора, Чарлз. Ты так часто смотришь на часы.

— Извини, Мадия. Я тебе позвоню вечером.

В Институте математической лингвистики Мадия продиктовала в микрофон историю появления сигналов. Потом прослушали пленку.

— Твое мнение, Филипп? — обратился директор института к молодому человеку с медлительным, почти сонным взглядом.

— Голос юноши, не совсем еще окрепший.

— Определеннее.

— Испанская фонема.

— Нет, негритянская…

— Вы нас извините. — Директор института обернулся к Мадии. — Вам придется выслушать наши несколько невразумительные разговоры. Если вас это не устраивает, можете посидеть в комнате отдыха. Хотите остаться здесь? Чудесно! — И, обращаясь к своим коллегам, продолжил: — Меня интересует не фонема исполнителя песни, — совсем другое. Что вы думаете о звуковых аккордах перед песней?

Никто не спешил высказаться. В открытые настежь окна виднелись усыпанные крупными плодами ветви яблонь. Весь сад был залит ярким светом солнца.

— Как странно, — неожиданно для себя заговорила Мадия. В музее меня почти убедили, что принесенная вам запись шутка радиолюбителя. Но мне не хочется верить в это. Быть может, сейчас, когда мы слушаем тишину сада, юноша далекой планеты нуждается в нашей помощи.

Никто не откликнулся на ее слова.

— Что ж, будем играть в молчанку? — спросил директор.

— Мне бы хотелось прочитать звуковые аккорды в математических формулах, — сказал Филипп, удобнее усаживаясь в кресло и давая этим понять, что он не скажет больше ни одного слова.

Директор посмотрел на Мадию: вот, мол, работай с такими. Она усмехнулась: с такими можно работать.

— Что же, послушаем математику, — сказал он, и в ту же секунду на стене, напротив его письменново стола, вспыхнул экран. — Внимание, коллеги. Послушаем математику.

Сердце Мадии забилось — сейчас все решится. Лица лингвистов были бесстрастны и в то же время, как ей показалось, немного торжественны. Вспомнился Эллиот. Узнав, что сигнал радиошутка, он обязательно скажет:

«Я же говорил тебе». Это прозвучит в меру насмешливо, в меру значительно, в меру эффектно. Она даже представила его лицо — красивое, холеное, серьезное. Значительности у него сколько хочешь.

— Индекс 5721. Математическая формула сигналов. Сигналы приняты станциями Комитета галактической связи Звездного Совета, — отчетливо выговаривая каждую букву, произнес электронный лингвист. Далее он сообщил дату приема сигнала, название станции, фамилии операторов. Все эти данные Мадия продиктовала в микрофон полчаса назад. Лингвистам нельзя было отказать в оперативности.

На экран хлынул поток математических знаков. Без ключа понять их было трудно. Мадии наскучил этот танец знаков, и она стала смотреть на ученых, пытаясь по выражению их лиц понять, что же, в конце концов, они думают обо всем этом. Но лица лингвистов были непронииссмы, только в глазах их она читала все возрастающий интерес к уравнению. Карандаш в руках Филиппа вдруг треснул и сломался пополам. Этого никто не заметил, в том числе и сам Филипп, мгновенно доставший откуда-то новый карандаш. Директор института пошарил руками в карманах, очевидно, желая достать сигареты, но вместо сигарет вытащил клочок бумажки и сунул его в рот.

На экране продолжали плясать математические знаки. На столе жужжал небольшой записывающий аппарат. Он выталкивал исписанные листы, которые аккуратно ложились на стол директора.

Но вот экран погас. Формула была составлена. Филипп прильнул к листам. Куда только девался его флегматизм! Но его опередили другие.

— Спокойно, спокойно, — сказал директор, тоже оживляясь все более и более. — Вы же не дети. Впрочем, сейчас я в атом не уверен. Разложите формулу на столе.

Лингвисты забыли о присутствии Мадии. Спорили, доказывали, ерошили волосы, бегали по кабинету. Они говорили об однотипности некоторых знаков и звуковых аккордов. Каждый доказывал свое. Единого мнения не было. Включили какой-то другой экран, на нем появилась формула испанской фонемы, — потом негритянской. После резких и быстрых споров пришли к выводу, что формула фонемы отличается от всех существующих на Земле и что потребуется разработать новую методологию для расшифровки сигналов.

Мадия глубоко вздохнула. Только теперь молодые ученые вспомнили о ее присутствии.

Директор института вернулся на свое место за столом и спросил Мадию:

— Вы можете оставить нам запись сигналов?

— Конечно, если она вам нужна.

— Договоримся так: Комитет галактической связи обратится к нам с официальной просьбой о расшифровке сигналов, вашу заявку мы включим в план нашей работы.

— И много времени потребуется для расшифровки?

Мадия поймала взгляд Филиппа. Взгляд этот говорил — ничего определенного тебе не скажут.

— Филипп, ты можешь сейчас ответить на этот вопрос? — обратился директор института.

— Не меньше чем через месяц, — ответил Филипп, все еще не отводя своего взгляда от Мадии.

— Вашим сигналом будет заниматься Филипп Корин. Если он не разгадает, то… — Директор развел руками и вышел из-за стола. — Так не забудьте о заявке.

В гостиницу Мадия вернулась в хорошем настроении. Переодеваясь к обеду, она думала, что у Чарлза надолго испортится настроение, когда Корин расшифрует сигнал. Она засмеялась. Засмеялся и ее двойник в зеркале. Она погрозила ему пальцем и вышла из спальни.

Звездный Совет ответил быстро.

— Кого вам угодно?

— Соедините меня с Председателем Звездного Совета.

— Кто будет говорить?

— Мадия Тарханова.

На экране появился Председатель Звездного Совета. Козырев сидел за столом, разбираясь в бумагах. Вид у него был озабоченный.

— Это я, Мадия.

— Да, да, — рассеянно ответил он, оставляя бумаги. Рассказывай, как твои дела.

Выслушав ее, как всегда, внимательно, он заговорил сам:

— Все сделанное одобряю. Ты просила разузнать о Луне. Неделю назад он был в горах Сихотэ-Алиня, оттуда северной трассой вылетел в Москву. Послезавтра на Рижском взморье мы собираемся проводить испытание шаров. Лунь должен быть там. В Москве его позывные…

Мадия хотела сказать еще что-то, но Козырев, извинившись, выключился. «Теперь можно пообедать», — подумала Мадия, но прежде, чем выйти из номера, решила позвонить Луню. Все, что связано с экспедицией Тарханова, очень интересовало ее, а Лунь, пожалуй, больше, чем кто-либо другой, знает об этой экспедиции.

Мадия набрала позывные звездолетчика. Поистине, сегодня счастливый день! Лунь отозвался почти немедленно и с веселым недоумением несколько секунд разглядывал Мадию. Но вот широкая улыбка тронула его губы:

— Узнаю, узнаю, Мадия! Я вам нужен?

— Да, Игнат.

— Что ж, я как раз собираюсь обедать. Приходите в «Русскую закуску», хорошее кафе. — Он назвал адрес.

Лунь опередил ее. Он сразу заметил, как она вошла и как остановилась у входа, оглядывая и посетителей, и простенькую обстановку кафе. Она не замечала его, хотя он и Шагин сидели в десяти шагах от нее. Шагин придвинул к себе тарелку с ростбифом, проследил за взглядом Луня и спросил друга:

— Нечто новое?

— Внучка Ритмина Тарханова, — оглушил его Лунь.

Шагин чуть не поперхнулся куском ростбифа и удивленно уставился на Игната:

— Уж не собираешься ли ты включить ее в состав экспедиции?

— Думаю, — неопределенно отозвался Лунь, поднимаясь с места. Но она уже сама шла к ним, легко лавируя между столиками.

— Знакомьтесь. — Лунь представил ей Шагина. — И извините его аппетит, — пошутил он. — Люди его роста плохо переносят даже ничтожные порции недоедания…

Мадия улыбнулась. С Лунем и этим крупным, рослым, неповоротливым Шагиным она чувствовала себя просто и непринужденно. Она нажала кнопку вызовов и сделала заказ.

Шагин недолго сидел вместе с ними. Вспомнив о каком-то срочном деле, он встал из-за стола, неловко поклонился Мадии и вышел.

Некоторое время Лунь и Мадия сидели молча. Мадия помешивала ложечкой густой чай, с интересом приглядываясь к космонавту. Он тоже не сводил с нее улыбающихся синих глаз, и это не было неприятно ей.

«А она чем-то похожа на своего деда, — думал Лунь. — Может быть, этим женственно-округлым, но все-таки волевым подбородком? Или твердыми очертаниями губ? Или…»

— Я не картина и не статуэтка, — наконец промолвила Мадия. И добавила не без лукавства: — Или вы с кем-то сравниваете меня?

— Н-нет, — чуточку смешался Лунь. — Не то… Я думал о вашем деде и, кажется, даже пытался найти какоето сходство между вами и ним.

— Постойте, — прервала она. — Если говорить правду, то я согласилась на ваше предложение приехать сюда не только потому, что вы — как бы прямой наследник Ритмина Тарханова… Мне хотелось бы узнать от вас кое-какие подробности оего экспедиции.

— От меня? — изумился Лунь. — А я полагал, что вы должны знать о ней гораздо больше, чем я… — И предложил: — Может, нам лучше выйти отсюда и посидеть в сквере?

На улице было сумрачно. По еще недавно ясному небу плыли темные тучи.

Они устроились на скамейке в Александровском сквере.

— Что же вы хотите узнать о Тарханове? И почему вас интересует экспедиция на Лорию?

Мадия рассказала.

— Вы очень хорошо делаете, что решили собрать все материалы о Тарханове. Когда-то я сам мечтал об этом. Но многолетняя отлучка из дома… — Он неожиданно оживился. — Знаете, я нашел нечто очень важное: миниатюрную планету, куда улетел Тарханов.

Мадия недоверчиво выслушала его рассказ о находке на озере Мухтель и спросила почти недовольно:

— Шутка?

— Нет. Я даже предполагаю, что мои шары и «Шар Тарханова» с изображением загадочного человека присланы оттуда. — Лунь поднял руку к небу.

Мадия вскинула голову, сказала с досадой:

— Сейчас пойдет дождь.

Совсем рядом ударил гром. Порыв ветра зашуршал в листве. Они укрылись в нише Кремлевской стены. Обрушился проливной дождь. Крупные капли застучали по асфальту.

Мадия вытянула руки под дождь. Крохотное озеро мгновенно заплескалось в ее ладонях.

— Как хорошо! — воскликнула она и тут же чуть устыдилась этого восклицания. Только что они говорили о далеких экспедициях и загадочных шарах, и вдруг у нее вырвалось это совершенно девчоночье «хорошо».

«Да, хорошо стоять рядом с тобой и слушать дождь», — думал между тем Лунь. Он радовался тому, что косые струи его загнали их в эту прохладную нишу, радовался нечаянному прикосновению к плечам Мадии. Но тут же к нему пришло чувство какой-то вины перед Ирмой. Испытывал ли он с ней вот такое же чувство радости, как с этой девушкой? Лунь едва ли смог бы ответить на этот вопрос. Ирма если не вернулась, то вот-вот должна была вернуться с Венеры, куда ее вызвали для консультации сложных инженерных расчетов. Расчеты эти были составлены в математическом центре Совета Солнца три года назад. Три года работы шли нормально — Венера укладывалась в строгие математические формулы. Полгода назад она вдруг взбунтовалась. Очевидно, в расчетах были допущены неточности, и эти неточности пришлись не по душе планете.

«Что ж, Ирма укротит тебя. Она и не таких укрощала», усмехнулся Лунь и посмотрел на Мадию.

Та, улыбаясь каким-то своим мыслям, призналась:

— Пришла в голову какая-то нелепица, но нелепица веселая. Представьте себе дождь в космосе. — Она засмеялась. — Мокрые звездолетчики на мокром звездолете смотрят на радугу, протянувшуюся от одной планеты к другой. — И спросила: — А вам не кажется, что слово «радуга» соседствует со словами «радовать», «радость»?

Дождь скоро прошел. Они вышли из своего укрытия. Омытая дождем листва отливала глянцем. В листве сверкали крупные красные ягоды. Вишни. Они были такие же, как и до дождя, и не такие. Все дело, очевидно, в листьях. Понурые, серые, изможденные жарой, сейчас они вытянулись и словно помолодели. Лунь засмеялся, Мадия с удивлением посмотрела на него. Он объяснил, почему смеется.

— Рубины в малахитовой оправе. Вы это сравнение искали?

— Я вам прощаю, вы женщина, — сказал он. — Рубины и малахиты — всего-навсего камни, мертвые камни. А камень — всегда камень. Камень тот же космос… А тут все живое, трепетное…

Они остановились. Листья жили. Жил каждый лист в отдельности. Вот он плавно поворачивается к солнцу. Капли сверкающего дождя скатываются к стебельку, листочек выпрямляется: смотри я какой, а ты что? И сосед тоже вдруг встряхивается и, улыбаясь солнцу свежей зеленью, отвечает: и я такой же. А в таинственной глубине, в переплетении темных ветвей искрятся ожерелья из капель. Они падают с тихим шорохом и исчезают в прелой земле. Крупные красные ягоды в зеленой оправе, свисающие на ветвях в глубине кустов, звали и манили, будто говорили: сорвите нас, сорвите.

Мадия сорвала горсть вишен и протянула Луню. Он клал ягодки в рот и далеко выплевывал косточки. Описывая крутую траекторию, они шлепались на землю и замирали.

Мадия засмеялась:

— Кто дальше, да?

Он улыбнулся синими глазами, как бы приглашая ее принять участие в детской игре. Мадия покачала головой, притянула к себе ветку, усыпанную ягодами. Потом они пошли дальше. Лунь опять заговорил о шарах.

— Лучше покажите, — предложила Мадия.

— А вы готовы пойти со мной?

— А вы сомневаетесь?

Луню показалось, что в эти слова она внесла какой-то иной, дополнительный смысл, но он не стал раздумывать над ними.

— Пойдемте! — Он поднес к глазам часы. — Сейчас самое время.

Шагина в гостинице не оказалось. Лунь взял чемодан с шарами.

— Сейчас вы увидите планету Тарханова, — сказал он. Пойдемте.

Никого не встретив, они поднялись на крышу гостиницы, в солярий. Лунь поставил открытый чемодан в угол площадки, а сам с Мадией отошел в противоположную сторону. Ждали они недолго. Началось волшебное представление. Кто-то невидимой рукой натянул над Москвой сдвоенный экран — ультрамариновый и черный. В узком пространстве между ними появились белые точки.

— Схема Млечного Пути! — воскликнула Мадия. Лунь улыбнулся, но промолчал. Экран угасал и вновь вспыхивал. Кто-то будто говорил: «В нашей Галактике много созвездий, и среди них Большая Медведица. В этом созвездии двойная звезда Мицар и Алькор. У этой двойной звезды планета с тремя спутниками…»

— Лория, — сказал Лунь.

— Почему все-таки Лория?

— Так назвал ее Тарханов.

На небе все погасло.

— Что же дальше? — Мадия посмотрела на Луня.

— Все повторится. — И заговорил задумчиво, укладывая шары в чемодан: — Странно, как меняется, если так можно выразиться, образ Вселенной, когда ты находишься в космосе. Тот образ, который ты создал на Земле из туманных представлений и фантазий, разорван в клочья и вмиг развеян. И начинай все сначала, трудолюбиво лепи из случайных находок, встреч, дрожания космических лучей иной, быть может, более точный образ. Но на какое время точный? Какая же она, Вселенная? Узнаю ли я это вообще? Иногда кажется — узнаю. Но она тут же ошарашивает тебя чем-то непредвиденным; в ней раскрывается новое фантастическое бездонье. И опять меняй образ, лепи заново, шлифуй… Где же она цельная? Как она поведет себя при новой встрече?..

Мадия слушала его негромкий голос, а перед глазами ее еще светились только что увиденные картины. Она была не только изумлена. Она чувствовала нечто большее. Как будто какой-то огромный и могучий разум указывал людям на цель, которой им необходимо достигнуть. «И все-таки адрес этой цели не полон, — вздохнула она. — Кому писать ответ? И как?»

Она сказала об этом Луню.

— Кому? — Он не удивился вопросу. — Мне тоже приходила в голову эта мысль. Ответ надо писать человеку, чье изображение запечатлено в «Шаре Тарханова».

— И для этого вы едете на Рижское взморье? Мне сообщил о будущих испытаниях академик Козырев.

— Да. Академик собирается соединить эти шары с «Шаром Тарханова».

— Любопытно!..

— Очень. Вы когда улетаете?

— Завтра.

— А сегодняшний вечер мы проведем вместе, — решительно сказал Лунь. — Вы согласны?

— Но… что мы будем делать? — вспомнив об Эллиоте, спросила Мадия.

— Танцевать.

Она засмеялась:

— Звездолетчики умеют танцевать?

— Иногда пытаются, — в тон ответил Лунь. — Решено?

Ровно в девять часов вечера Мадия в сопровождении Луня поднялась на крышу Дворца Чайковского. Здесь была, пожалуй, лучшая летняя танцевальная площадка города. Впрочем, едва ли это можно было назвать площадкой. В мягком рассеянном свете она казалась площадью, громадной и гладкой, как зеркало. Оркестр играл алькони, один из самых красивых и темпераментных танцев, созданных из гармонического сочетания мелодий и танцев многих народов Земли. В алькони каждый землянин чувствовал сердце своего народа и огромное сердце гигантского коллектива Земли, которое уже давно называлось Объединенным Человечеством.

Но едва ли думали об этом Лунь и Мадия, захваченные ритмом танца и его мелодией — богатой, смелой, по рой неожиданной, но всегда цельной… Все было хорошо вокруг: легкий ветер охлаждал разгоряченные лица, круглая луна медленно поднималась над этажами Дворца дружбы народов… И среди танцующих Мадия внезапно увидела Эллиота. Он был с высокой красивой девушкой. «Это к ней он спешил сегодня», — невольно подумала Мадия, отмечая, что в ней не шевельнулось и тени ревности. Она взглянула на Луня и поняла, что он тоже глядит на Эллиота. «Они же знакомы», — припомнила она.

Оркестр смблк. Мадия и Лунь оказались рядом с Эллиотом и его спутницей. Лунь, крепко сжимая руку Мадии, повел ее к Чарлзу.

Она ошиблась.

— Ирма! — обратился Лунь к спутнице Эллиота. — Ты вернулась сегодня? Ты хорошо танцуешь!

— Как видишь, — холодно сказала Ирма, наблюдая за Мадией.

— Познакомьтесь. — Лунь представил девушек друг другу. Веселая улыбка блуждала на его лице. Глаза Ирмы изучающе щурились. Мадия первая протянула руку девушке…

В комнату постучали. Мадия выключила радиовизор и открыла дверь. Робот-почтальон вручил ей фотописьмо из Хабаровска. Писал председатель Комитета галактической связи. Она торопливо развернула сложенный вдвое листок.

«Дорогая Мадия Тарханова.

Комитет галактической связи Звездного Совета поручает Вам представительствовать на испытании шаров. Испытания проводятся на Рижском взморье. Президент Латвийской Академии о Вашем приезде предупрежден.

Председатель Комитета галактической связи Звездного Совета Рауль Сантос».

На следующее утро Мадия выехала в Ригу.

Балтийское море издалека приветствовало Мадию своим шумом. До берега было еще не близко, а уже весь воздух между дачами и соснами трепетал от могучего гула. И вдруг темно-синяя полоса сверкнула снежно-белыми гребешками. В лицо ударил свежий ветер, пахнущий морским простором. Мадия долго не могла оторвать взора от бегущих навстречу зеленых с белыми гребешками волн. Все побережье, куда хватал взор, было окаймлено этими пушистыми, белыми полосами, стремительными и плавными, хрупкими и сильными. А само побережье было так же празднично и весело, как море и небо…

…Испытания проводились на спортивной площадке. В центре ее в огромной чаше на треноге из мраморлита лежали шары, и среди них — только что доставленный из Музея космонавтики «Шар Тарханова». В ожидании, пока шары напитаются светом и начнут свое «представление», ученые оживленно беседовали.

— Внимание, коллеги, — сказал Козырев. — Вы достаточно знакомы с историей «Шара Тарханова». А недавно звездолетчик Игнат Лунь со своим другом Александром Шагиным на озере Мухтель на Дальнем Востоке нашли еще пять шаров. Кратко напомню их историю. Первый шар стал известен науке под названием «Шара Тарханова». Он был найден на Марсе и, по предположениям многих ученых, является творением внеземной цивилизации. Правда, назначение «Шара Тарханова» нам неизвестно.

— Но вот, — продолжал он, — две недели назад Мария Бельды, работник биологической станции на озере Мухтель, отметила странное явление, ежедневно повторяющееся над озером. Свои фотографии она послала Главному ученому Сихотэ-Алиньского заповедника. Тот случайно познакомил с фотографиями космонавтов Шагина и Луня, которые с первого мгновения нашли в них ценнейшее открытие; оно-то и привело нас сегодня сюда, на взморье. И я и многие из вас знакомы с эффектом шаров, найденных Лунем и Шагиным на Мухтеле. Мы назвали его «эффектом Лории». Он показывает расположение планеты Лорин и достаточно полно рассказывает нам о составе ее атмосферы, кстати, вполне подходящей для жизни землян. Но кто создатель этих шаров? Пожалуй, космонавт Игнат Лунь первым вспомнил о «Шаре Тарханова» и предложил нам соединить или объединить его с пятью шарами озера Мухтель. Через несколько минут мы вновь станем, свидетелями «эффекта Лории». Как поведет себя «Шар Тарханова»?

Ученый поднял руку:

— Семнадцать часов двадцать девять минут. Внимание!

Никого не надо было предупреждать. Пристальные взгляды людей и без того были устремлены на голубую чашу, в которой лежали шары. И вдруг они пришли в движение. Теперь не было двух экранов. Медленно приподнялся и повис в воздухе один шар, и над ним тотчас вспыхнул огромный экран с изображением Галактики. Едва шар стал столь же медленно опускаться на широкое дно чаши, как навстречу ему поплыл другой, и на экране люди увидели схему Галактики. Третий шар как бы проецировал на экран изображение Мицара и Алькора, четвертый — голубоватую Лорию. Потом появилась формула жизни Лории, и уже поднимался в воздух «Шар Тарханова». Он поднялся так же невысоко, как и другие шары, — едва ли на полметра. Но на экране, распростершемся перед площадкой, люди увидели изображение юноши — красивого, статного юноши с голубой кожей.

Это был обитатель Лории.

Или это чья-то странная мистификация, созданная неизвестно для каких целей…

Впечатление было ошеломляющим. Первыми пришли в себя журналисты и сразу же атаковали Козырева.

Но что он мог сообщить им сегодня? Козырев принялся было обрисовывать в общих чертах суть проблемы поисков инопланетной цивилизации, как вдруг его неожиданно прервали.

— Академик, — сказал Эллиот, — я не верю, что мы имеем дело с посланцем чужой планеты.

— К сожалению, не вы первый высказываете эту мысль, профессор, — ответил Козырев. — Я не говорю о далеком прошлом, — даже в последние десятилетия мы были свидетелями немалого числа сенсационных сообщений и так называемых «неоспоримых доказательств» посещения Земли пришельцами из космоса. Да, «свидетельств» было много. Но они лопались одно за другим быстрее, чем мыльные пузыри, и это отвратило многих от серьезных размышлений над самой проблемой. А она исключительно важна. Человечество не сомневается в том, что Земля, конечно же, не единственная колыбель разума во Вселенной, что планет с высокоразвитой цивилизацией не так уж мало.

— Почему же до сих пор они не связались с нами?

— Насколько мне известно, вы, профессор Эллиот, астрофизик.

— Астрофизика и говорит мне, что мы имеем дело с очередным мыльным пузырем.

Козырев покачал головой:

— Я бы поостерегся от таких категорических выводов. Это легче всего — отвергать. И все-таки вопрос остается вопросом: почему же до сих пор никто не связался с нами? Можно, разумеется, отделаться таким объяснением: с нами никто не связался по той же причине, по которой пока не можем ни с кем связаться мы. Что ж, возможно. Но лишь при том условии, если нет цивилизации бплее высокой, чем наша.

— Но нет такой цивилизации, академик.

Козырев развел руками:

— Упрямство — не доказательство, профессор Эллиот. Вы же не будете отрицать, что Вселенная, развиваясь, создает благоприятные условия для возникновения жизни. Так случилось на Земле. Но почему именно Земле должна была выпасть исключительная роль пионера цивилизации? Ну если не мы самые первые, если не на нас лежит главное бремя ответственности за судьбу разума в Галактике, то почему культура иных миров, обогнавшая нас в развитии на тысячи, а может, и миллионы лет, не дает о себе знать? Означает ли это, что космические пространства ставят предел межзвездным связям? Или разум в силу каких-то причин не может подняться до высот, делающих возможным тщательное исследование всей Галактики?

— А вы читали книгу профессора Эллиота «Мы одиноки во Вселенной»? — спросил чей-то насмешливый голос.

— Вы спрашиваете об этом таким тоном, словно вы сами написали эту книгу, — отпарировал Козырев.

— Я разделяю точку зрения профессора Эллиота.

— Это ваше право. Вы, кажется, сами, своими глазами увидели сейчас ответ на его книгу. Нам дали точный адрес инопланетной цивилизации. Сам по себе факт этот примечателен тем, что подтверждает правильность наших представлений о множественности обитаемых миров во Вселенной. Сейчас даже трудно предугадать те проблемы, которые встанут перед человечеством после встречи с лорианской цивилизацией. Как повлияет на землян встреча с разумными существами незнакомой цивилизации? Будем ли мы друзьями или врагами — две цивилизации? Будем ли мы добрыми соседями? Быть может, нам придется все материальные ресурсы Земли потратить на то, чтобы сохранить Солнечную систему. Не угрожает ли нам опасность Хиросимы двадцатого века? Что нам сулит встреча? Подобные вопросы станут уделом каждого из нас. Встреча может быть источником трагедии человечества, но может стать и источником нового интеллектуального взлета. Мы должны быть готовы ко всему. Но я верю в разум, в гармонию Вселенной. Там, на Лории, наши друзья, иначе они не дали бы нам своего адреса. Я верю, встреча эта принесет нам новую радость познания, расширит горизонты науки.

— Председатель, вы человек номер три на Планете. Какие личные цели вы преследуете, стремясь быстрее установить контакт с инопланетной цивилизацией? — спросил все тот же насмешливый голос.

— Такие же, какие и вы. Позвольте вас спросить, почему я человек номер три? Председатель Звездного Совета — выборный представитель ученых. Сегодня эту обязанность возложили на меня, а завтра ее будет выполнять другой. И свое место я охотно могу уступить любому, даже вам. Любопытно бы узнать, кто же числится по вашей классификации человеком номер один и номер два?

— Первое лицо Планеты — Председатель Верховного Совета, второе лицо Планеты — Председатель Совета Солнца.

— Благодарю за разъяснение. — Козырев усмехнулся. — Почему-то в вашей классификации чувствуется запах плесени. Вы этого не замечаете?

— Мы просто высказываем вам наше уважение, — сказал кокетливый женский голос. — Скажите, Председатель, Звездный Совет намеревается послать экспедицию на Лорию? И будет ли в ней представлена пресса?

— Странно, что представители прессы забыли о решении Звездного Совета послать экспедицию на Лорию. Странно забывать о том, что утвержден командор звездолета — космонавт Игнат Лунь. А будет ли представлена пресса? — Козырев развел руками. — Если Совет решит, что Лория не обойдется без прессы, — вам придется бросить жребий.

— Что известно Звездному Совету о судьбе Тарханова?

— То же самое, что и вам.

— Не ожидает ли вторую экспедицию участь Тарханова?

Спрашивающий, худощавый, энергичный француз, был корреспондентом газетного агентства «Марс».

— В космосе возможны всякие неожиданности, но современные инженерные средства защиты корабля настолько совершенны, что космонавтам гарантирована полнейшая безопасность. Мы строим очень надежные корабли. Суперзвездолеты. Если среди вас есть желающие побывать на Солнце, я им обещаю это устроить.

— Быть может, вы и Солнце можете придвинуть к Земле? раздался чей-то иронический голос.

— Могу. Но зачем? Мы и так порой изнываем от жары, улыбнувшись, ответил ученый. — Едва ли нам станет прохладно, если мы приблизим орбиту Земли хотя бы на один метр к Солнцу.

Ответ Козырева вызвал смех.

— Насчет путешествия на Солнце серьезно? Если серьезно, я готов принять ультрафиолетовые ванны на самом Солнце, — сказал добродушно молодой парень, корреспондент телерадиокомпании «Панорама планеты».

— Серьезнее нельзя. — Козырев согнал улыбку с лица. Звездолеты, прежде чем отправиться в центр Галактики, совершат испытательный полет. В его программе — заход на поверхностные слои Солнца.

— Вы говорите об этом так, словно речь идет о переходе с одной улицы на другую.

— Верно. То, что не мог представить и вообразить человек двадцатого, двадцать первого и даже двадцать второго веков, в наши дни стало обычным явлением. Мы сейчас ничему не удивляемся. Мы просто не успеваем удивляться — так велик экспоненциализм науки. Заход на Солнце, полет в центр Галактики, переделка Юпитера и многое другое — практические проблемы сегодняшнего дня. Если же вас интересуют чисто инженерные вопросы, то, пожалуйста, я постараюсь удовлетворить ваше любопытство.

— Нет, сейчас инженерные проблемы мало интересуют нас, решительным тоном сказала Саиди Кахар. Она редактировала литературный еженедельник, который читали почти в каждой семье и который влиял на общественное мнение всей Планеты.

Козырев был удивлен ее присутствием здесь и с интересом ждал, что она скажет дальше. Муж Саиди Кахар, один из заместителей Председателя Верховного Совета Планеты, считался крупнейшим современным экономистом.

— Я хотела бы спросить вас, Председатель, — продолжала она, — знаете ли вы, с какими целями посланы эти шары, и действуете ли вы соответственным образом? Иначе говоря, готовитесь ли к отражению атаки врага?

По мнению Козырева, такой вопрос мог бы принадлежать скорее политическому деятелю, чем журналистке. Его следовало задавать не здесь, а на сессии Верховного Совета Планеты, и то только в том случае, если бы существовала реальная угроза нападения на Землю.

— Служба безопасности Планеты — прерогатива Председателя Верховного Совета Планеты, — сказал Козырев. — Я думаю, она в надежных руках. Далее, мне кажется, у нас нет никаких причин для волнения. Обычно враг, который готовится к нападению, заранее не извещает об атаке. Скорее всего, лориане дали свой адрес нам в тяжелые для них минуты.

— Можете ли вы утверждать, что встреча с инопланетной цивилизацией не несет землянам беды?

— Я, кажется, ответил на этот вопрос. Повторяю: не несет.

— Не думаете ли вы, что землянам надо заниматься своими земными делами, переделкой Солнечной системы, например?

— Одно другому не мешает.

— Мы, кажется, отвлекаемся от предмета беседы, — вмешался корреспондент «Известий». — Я хотел бы знать, почему шары оказались в разных местах?

— Очевидно, когда-то, а когда — неизвестно, все шесть шаров одновременно были посланы на Землю. Но один из них оказался на Марсе. Как это могло случиться? При программировании — я употребляю вполне земной термин — лориане, быть может, допустили ошибку, и один шар отделился от других, тогда как остальные пять шаров блуждали в космосе в поисках затерявшегося «товарища» и поэтому только в этом году прибыли на Землю. Я высказываю только свои предположения. Дальнейшие исследования покажут, прав я или нет. Могло случиться и другое. Например, какая-нибудь трагедия на Лории в момент запуска шаров. Многое прояснится, когда мы узнаем принцип устройства шаров. До сих пор нам это не удалось. Отсюда вытекает, что на Лории существует высокоорганизованная техническая цивилизация, быть может, иная, чем на Земле.

— Удалось ли расшифровать непонятные сигналы, принятые службами Комитета галактической связи?

— Пока нет, — сказал Козырев, не давая Мадии возможности взять слово. — Но Комитет галактической связи сообщит нам, когда завершит эту работу.

— А не может ли ответить на этот вопрос инженер Мадия Тарханова?

— Мадия Тарханова? — повернулся к ней Козырев. Мадия догадалась, что академик хотел бы вообще обойти разговор о сигнале-песенке, но решила сказать правду.

— Сигналы расшифрованы в Музее старой техники на магнитофоне двадцатого века, — оказала она. — Они оказались куплетом песенки времен Гагарина: «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы…»

Журналисты оживились. Это было интересно.

— И вы считаете, что песенка пришла из космоса?

— Да, считаю. Сигналы сейчас изучаются в Институте математической лингвистики. Получим ответ — сообщим вам. Единственно, о чем хочу попросить вас, — не считайте это курьезом, нелепицей, сказкой. Здесь кроется какая-то загадка, и наука разрешит ее.

Козырев отложил в сторону книгу Эллиота, вздохнул.

«С Эллиотом придется воевать. И не только с ним. У него есть могучие заступники».

Он углубился в проект создания атмосферы на Луне. Рабочий день расписан по минутам.

Вошел Рауль Сантос.

— Добрый день, Председатель, — вежливо поздоровался он, без приглашения усаживаясь в кресло слева от стола академика.

— Что нового на Марсе? — спросил Козырев.

— Теперь Марс — вполне приличная планета, — Сантос осторожным движением поправил тонкий металлический обруч, опоясывавший его высокий смуглый лоб. Это было его знаменитое устройство, помогавшее ему видеть. — Обсерватория стоит на берегу Российского моря. Великолепное здание.

— Российское море больше Черного?

— Больше. Совет Солнца делает успехи.

— Управляемая термоядерная реакция на природном азоте, задумчиво сказал Козырев. — Далеко шагнул академик Соболев.

Козырев вспомнил свой давний полет на Марс в качестве второго пилота планетарного лайнера. Под кораблем простирались пустыни — красные, оранжевые, желтые бескрайние равнины, лишенные признаков жизни. Козырев управлял кораблем. Через перископ кругового обзора он отрегулировал быстроту и направление спуска. Наконец лайнер коснулся поверхности Марса.

Шестнадцать человек первой марсианской экспедиции долго в молчании рассматривали незнакомый, безжизненный пейзаж. Красная, цвета битого кирпича, равнина убегала вдаль, к фиолетовому горизонту, к желтому шарику Фобоса. Над равниной висело сиреневое небо. И была тишина — тяжелая и неуютная. Веками человечество мечтало об этой минуте. Никто не решался нарушить торжественность момента.

Космический лайнер прочно стоял на опорах, задрав нос в небо. Козырев положил руку на холодный металл корабля. «Да это же Земля», — подумал он, сразу успокаиваясь. И куда бы потом судьба ни забрасывала его, он всегда, ступив на чужую планету, касался рукой ракеты: это успокаивало.

Почувствовать бы еще раз Землю там, в черной бездне космоса. Козырев глубоко вздохнул.

— Не надо, мой друг, — мягко сказал Сантос. — Я понимаю тебя. Звездолет для тебя был, ну, как бы это точнее выразиться, не просто кусочком Земли, а самой жизнью, невестой, женой, смертью. Ты был счастлив, как может быть счастлив ребенок, впервые поднявшийся на ноги и сделавший свои первые три шага в жизни. Но есть и другое счастье — научить ребенка ходить по Земле.

Умный, мудрый Сантос! Козырев улыбнулся. Разумом он понимал собеседника, а сердцем…

— Мне бы кусок Земли в космосе, и я буду счастлив. Моя любовь — вся наша планета. Моя семья — все человечество. Ты качаешь головой? Думаешь, риторика? Нет, Рауль. Именно так воспринимается жизнь Земли там, среди звезд. Я рожден летать, а не спорить с Чарлзом Эллиотом. В молодости была у меня девушка…

— Не надо, Борис. — Сантос поднял руку, белую, нервную, с длинными пальцами музыканта. — Она не дождалась. Но винить ее? Время и пространство пока нам не подвластны.

— Если бы удалось подчинить их! — вырвалось у Козырева. Спрессовать пространство, отделяющее нас от туманности Андромеды. Спрессовать так, чтобы можно было пощупать руками.

— Фантастично даже в наш экспоненциальный век. — Сантос всем корпусом повернулся к Козыреву. Глаза у него были синие. Казалось, что на тебя смотрит само бездонное небо.

— Опасно глядеть в твои глаза, Рауль. Впечатление такое, будто летишь в бездну и зацепиться негде.

Сантос добродушно засмеялся:

— Глаза ученого, Борис. Они видят не только твое сердце, но даже твои переживания. Но тебе ли бояться моего взгляда? Твои глаза мерцают, как звезды. Ты живешь с опережением на сто лет. Ты хочешь преодолеть время и пространство. Даже в наше время пространство — понятие чисто философское, но не физическое. Мы сегодня можем подержать в руках нейтрон. А можешь ли ты дать мне в руки пространство или время, чтобы я мог их прощупать пальцами?

Козырев рассмеялся:

— Дорогой мой Рауль, если бы послушал нас сейчас кто-нибудь посторонний, подумал бы: вот сумасшедшие.

— Да? Если земляне нас не поймут, тогда мы действительно сумасшедшие.

— Земляне бывают разные. Эллиот тоже землянин, но кроме Земли, он ничего не хочет видеть.

— Как всегда в разговоре, ты не поспеваешь за своей мыслью. Миллионы звезд свершают свой путь в беспредельном небе твоей мысли, а ты рассказываешь только об одной звезде. Плохо. Преимущество таких популяризаторов, как Эллиот, в том, что они всегда говорят об одной звезде. Они просто не способны мысленно обнять Вселенную.

— Ограниченность ума?

— Скорее своеобразие ума. Ум, который поднимает противоречия общества в поднебесье и говорит: вот куда нас хотят вести! Зачем нам этот путь в неведомое? Давайте дышать воздухом, глотать солнце, жить под нашим земным синим небом.

— Довольно однообразно. Дальше?

— Жить под солнцем.

— Несколько ярче. Потом?

— Еще раз жить под солнцем. Ты разве против этого? Я считаю, нам нужны разные умы, в том числе и такие, как Эллиот. — Сантос удобнее устроился в кресле, словно готовясь к долгому разговору. — Ты знаешь, что Соболев против полетов за пределы Системы?

— Да, конечно. Именно он написал предисловие к книге Эллиота. Я перестаю его понимать, — с горечью сказал Козырев. — Неужели в нем угасло это неукротимое стремление к совершенству, архитектурной стройности мысли, классической законченности теорий? Ведь он всю жизнь мечтал о единой системе, на основе которой можно было бы развивать всю физическую картину Вселенной. В каждом новом шаге астрофизики, который, казалось, следовал из предыдущего, он отыскивал противоречия, и эти противоречия становились импульсом, толкавшим астрофизику вперед. На каждом новом этапе Соболев бросая вызов науке, и не будь этих вызовов, развитие астрофизики надолго затормозилось бы. Я его считал вторым Тархановым.

Сантос покачал головой, поправил осторожно:

— Они разные — Тарханов и Соболев. Я бы сказал так: Тарханов обладал наивысшей музыкальностью мысли. Талант у него был многогранный, острый, с гениальной интуицией научного предвидения. Соболев… Что ж, он, очевидно, достиг своего потолка и свой потолок считает пределом для всех.

— Это страшно, Рауль.

— Скорее печально. Полеты за пределы Системы — неизбежный исторический процесс. Очень жаль, что Соболев стал противником неизбежного…

— Расскажи, Рауль, о твоей обсерватории на Марсе.

— Она оборудована новейшей аппаратурой. Коллектив превосходный. А эмульсионная камера даже для нашего времени чудо. Через полгода, я думаю, состоится первый сеанс передачи мысли на расстояние… Какой вопрос обсуждается на осенней сессии Звездного Совета?

— Утверждение планов звездных экспедиций на ближайшие годы. Кстати, а твои ближайшие планы?

— Лечу в Гавану. Соскучился по детям. — Сантос застенчиво улыбнулся. — И по своему Институту телепатии. Очень хотел бы взглянуть на знаменитые белые шары, но — время…

Шары в специальных оправах лежали на столе. Очередной эксперимент только что кончился. Временами Козыреву казалось, что он стоит у цели. Вот так студеная вода как бы журчит у самых ног, но стоит наклониться, как она исчезает…

Лаборанты давно разошлись. В институте тихо. Козырев подошел к окну и забарабанил пальцами по подоконнику. На душе было неспокойно. Надо продолжать опыты. Он включил экран фиксатора, вновь и вновь изучая результаты экспериментов. Все правильно. Нигде ни одной ошибки. В каком же направлении вести дальнейшие поиски?

Из открытых окон тянуло запахом реки. Надо бы дать себе отдых… Козырев вздохнул и взял со стола пакет с тезисами доклада Председателя Совета Солнца на очередной сессии Верховного Совета Планеты. Соболев решил вынести на рассмотрение Верховного Совета вопрос о прекращении полетов за пределы Солнечной системы…

Совет Солнца, которым руководил Соболев последнюю четверть века, уже давно был крупнейшим научным и инженерным центром по освоению планет Солнечной системы. Размах работы был гигантский, и Соболев, безусловно, со знанием дела руководил этой работой. Козырев уважал выдающегося ученого, хотя некоторые черты характера Соболева вызывали у него антипатию. Прежде всего ему претила его излишняя самоуверенность. Последние годы она стала проявляться особенно отчетливо. Быть может, этому способствовало долгое пребывание Соболева на посту Председателя Совета Солнца? Козырев стал замечать за собой, что он порой избегает Соболева.

Голос из репродуктора прервал размышления Козырева:

— Служба здоровья предлагает вам, Председатель, покинуть рабочий кабинет.

Служба здоровья строго следила за режимом рабочего дня ученых. Время для дополнительных экспериментов отпускалось лишь со специального разрешения, и, как правило, врачи шли на это весьма неохотно. К ученому, который чаще других пользовался сверхнормативным временем, приходила комиссия из специалистов, изучала организацию труда, а затем либо уменьшала объем его рабогы, либо выделяла в помощь ученому дополнительную аппаратуру.

Козырев взял хоккейную клюшку. Хоккеем с мячом он увлекался с детства. В Институте космонавтики был бессменным капитаном команды, а на последних двух курсах уже выступал в сборной России, считаясь одним из лучших бомбардиров. Полеты в космос надолго оторвали его от хоккея. Только после того как врачи сказали, что летать нельзя, он вернулся к любимому виду спорта.

Домой Козырев вернулся уже в девятом часу. Усталый, довольный, помолодевший, он быстро переменил костюм. К нему вошла Мадия.

— Постой, — он внимательно посмотрел на девушку. — Что с тобой? Почему такой пониженный тонус? Влюбилась?

— Возможно.

— Хорошо. В Эллиота?

— Едва ли, академик, — улыбнулась Мадия, направляясь к себе.

Козырев засмеялся ей вслед. «Определенно влюбилась», подумал он.

Через полчаса они сидели за столом.

— Дядя, — первой начала Мадия, — у меня есть мечта…

— Естественно, — кивнул головой Козырев. — Конечно, речь идет о расшифровке твоей славной песенки?

— Вы не шутите, — остановила его Мадия. — Я хочу отправиться на свидание с человеком из «Шара Тарханова». Думается, моя заявка будет учтена вами?

— Ка-ак? — изумился Козырев, но тут же перешел на прежний шутливый тон: — Председатель Звездного Совета считает, что инженер галактической связи Мадия Тарханова пытается использовать родственные отношения в своих личных интересах. — И вдруг спросил: — А как на это посмотрит Эллиот? Он строго держит курс по ветру…

— Пусть он держит тот курс, который ему нравится, — возразила Мадия. — У каждого должен быть свой курс в жизни. Почему вы заговорили об Эллиоте?

— Не знаю, — откровенно признался Козырев. — Может быть, потому, что видел вашу дружбу. Так вот, идеи Эллиота получили развитие в тезисах доклада Совета Солнца. Академик Соболев предлагает прекратить полеты за пределы Солнечной системы.

— И правильно предлагает, — запальчиво продолжала Мадия. — Если бы Тарханов не улетел на Лорию, тогда его любимая не страдала бы всю жизнь.

Козырев с удивлением посмотрел на племянницу. Такой он видел ее впервые… Кажется, зря он шутил о том, что она влюбилась. Это совершенно очевидно. И уж если она сгоряча выпалила, что Соболев прав, значит, ее избранник не Эллиот, а космонавт, уже утвержденный Звездным Советом на полеты к иным звездным системам. Уж не Лунь ли?

И еще Козырев отметил очевидную противоречивость Мадии. Она как будто бы возражает против полетов за пределы Солнечной системы и в то же время говорит о своей мечте побывать на Лории. Видимо, и в ней тоже зреет протест против правила, некогда установленного Верховным Советом Планеты: готовить для выхода за пределы Солнечной системы только космонавтов-мужчин.

Пришла пора перечеркнуть это правило… Но он не стал говорить Мадии обо всем этом. Он заговорил о своей мечте опять побывать в космосе:

— Если сегодня врачи скажут: можешь летать, я сегодня же отправлюсь в центр Галактики. Смотри!

Козырев нажал кнопку на подлокотнике кресла, и на потолке раскрылся занавес. Свет в комнате погас. С потолка смотрело черное звездное небо. Стотысячекратные В-телескопы приблизили звезды настолько, что, казалось, их можно взять в руки. Звезд было много. «Небесный сад», — подумала Мадия. Над головой, казалось, действительно был августовский сад со спелыми наливными яблоками. Правда, в настоящем саду свет золотистый, теплый, а здесь — холодный, негреющий.

— Вот все, что осталось мне, — как бы издалека услышала Мадия голос Козырева. — В жизни, оказывается, можно быть либо зрителем, либо действующим лицом. Я, например, сегодня почти только зритель…

— Это неправда, — запротестовала Мадия. — Вы всегда человек действия. Кстати, а разве нельзя быть одновременно и действующим лицом, и зрителем?

— Исключается. Люди, которые пытаются совместить то и другое, не достигают совершенства. Зритель — лицо пассивное.

— В этой мысли есть какая-то парадоксальность, — заметила Мадия. — А парадоксы…

— Стоп, Мадия! — внезапно оборвал ее на полуслове Козырев. — Это же гениально!

— Что гениально?

— Парадокс. Как я мог забыть об этом? — пробормотал он, придвинув к себе видеофон. — Дежурный Института света? Я индекс 271а. Переключите информатор на мою квартиру.

Вспыхнул маленький экран, и Козырев опять погрузился в цифры. Это чтение ужаснуло его: как он мог забыть, что шары — инопланетного происхождения? В основе алгоритма исследований лежал незыблемый постулат Эйнштейна — скорость света постоянна. А если не постоянна? Козырев чуть ли не ущипнул себя — до того дикой показалась эта мысль.

Давно ушла Мадия, сразу поняв, что Козырев одержим какой-то новой идеей и отвлекать его нельзя, а он продолжал размышлять перед освещенным экраном. Вселенная вполне объяснялась специальной и общей теорией относительности. Человек потому так спешно и так далеко проник в космос, что в совершенстве знал ее и пользовался ею в своей практической деятельности. В других мирах могут быть другие, неизвестные землянам, законы и теории.

Академик Тарханов когда-то в кругу друзей полушутя, полусерьезно сказал, что за световым барьером начинается антимир, что в этом антимире есть антиземля, антимедведи, антитархановы. Парадокс? Конечно. Но разве психологические корни и психологический эффект теории относительности не связаны с непреложной демонстрацией парадоксальности бытия?

Потом он не раз возвращался к этой мысли. Нерешенная проблема антимира — наследство Тарханова. Это наследство волнует ученых, оно до сих пор еще не потеряло своей психологической окраски. В одной из своих книг о научных идеях Тарханов писал не столько о тех проблемах, которые получили экспериментальную проверку, сколько о тех идеях и проблемах, которые остались в наследство от ученых старших поколений. И идеи, в свое время не подтвержденные экспериментом, опытом, выводом, больше всего волновали Тарханова. Они увлекали его своим драматизмом и устремленностью в будущее.

Козырев чертил на листе бумаги спирали. Принцип развития по спирали — принцип диалектического материализма. Когда-то Тарханов говорил, что он по спирали разгадает любую загадку природы.

«Что ж, попробуем пойти по спирали, — думал Козырев. Быть может, на каком-то завитке и раскроется тайна шаров».

Козырев прилетел в Звездный Совет в девять часов утра. Прежде чем собрать председателей комитетов, он решил повидаться с Раулем Сантосом и, не заходя к себе, направился в Комитет галактической связи.

— Мне сообщили, что осенняя сессия откладывается, — сразу же после приветствия начал Сантос. — Академик Соболев, кажется, собирается проглотить Вселенную.

— Я не понимаю его. — Козырев опустился в кресло. — То, что предлагает Совет Солнца, или, вернее, академик Соболев, противоречит всей нашей философии. Конечно, заманчиво сосредоточить людские и материальные ресурсы на переделке планет Солнечной системы. Но мне кажется, это должно быть всего-навсего текущей повседневной работой человечества. Но ведь нам следует думать и об отдаленном будущем!..

— Не вините Соболева, — остановил его Сантос. — Ничего он не затевал.

— Но тезисы Совета Солнца принадлежат ему!

— Это так. Но доклад — следствие, а причины его появления куда сложнее. Вы не замечали, какие изменения происходят в нашем обществе за последнее время?

— Я, дорогой Сантос, не социолог, а всего-навсего звездолетчик и астрофизик.

— Да, конечно. Но каждый звездолетчик в какой-то мере и философ. Как по-вашему, кто такой Чарлз Эллиот?

Козырев был озадачен вопросом.

— Почему вы вспомнили именно о нем?

— Все дело в том, что Эллиот мне кажется самым ярким представителем определенной части нашего общества. Они не хотят движения, их вполне устраивает современный уровень жизни. Зачем им Вселенная, когда на Земле почти райская жизнь. И такую же райскую жизнь можно устроить на Марсе, Венере…

— Вы считаете, что эллиоты могут остановить колесо жизни?

— Колесо истории никто не остановит, конечно, но притормозить его на время можно, и в сторону свернуть можно, что и пытается сделать Эллиот с помощью академика Соболева. На карту поставлено очень многое, и проблема выходит за пределы нормального спора. Она затрагивает многие области нашей жизни, включая и этические.

— Ты хочешь сказать, что нам следует повести широкий наступательный разговор?

— Безусловно.

Они помолчали.

— У меня есть такая мысль — вынести проблему на обсуждение народов, — сказал Козырев.

— Это так, — подтвердил Сантос. — Всенародный форум необходим.

— Обратимся к социологам, — продолжал развивать свою мысль Козырев. — Они лучше нас знают показания социального барометра. И философов следует послушать.

— Кое-какой материал может дать Нью-Йоркский институт общественного мнения. — Сантос засмеялся. — Кстати, профессор Эллиот последнюю свою книгу целиком и полностью составил по материалам этого института. Наступает по всем правилам и весьма искусно. И здесь не очень завидную роль играет академик Соболев. Я согласен с вами, в последние годы он как бы любуется своими деяниями. А самовлюбленность — щель, в которую эллиоты не замедлят вбить клин. Эллиоты, как известно, не пришельцы из чужих миров. Они выросли в нашей среде. Если хотите знать, они — теневая сторона медали, которая называется материальным изобилием. Наше общество обеспечивает человека всем необходимым — пищей, одеждой, духовной культурой. От человека требуется одно — творить, творить и еще раз творить. Я высказываю общеизвестные истины, но именно в силу этого моральное величие общества в целом и каждого человека в отдельности приобретает в наше время исключительное значение. Я бы хотел встретиться с Соболевым.

— Это нетрудно, — сказал Козырев. — А сегодня Звездному Совету предстоит обсудить тезисы доклада Соболева.

Вечер был удивительно звонкий. После слякоти и дождя, настолько частого и мелкого, будто каждая частица самого воздуха превратилась в водяную каплю, легкий мороз тонким налетом сковал лужи и основательно высушил воздух.

Игнат Лунь шел по аллее, обсаженной по обеим сторонам молодыми березками. Во всем его теле была приятная опустошенность. Почти два Месяца он не выходил из мастерской. Сколько глины перепорчено за это время? Теперь все позади. Завтра горельеф «Встреча» отвезут на осеннюю художественную выставку, и скульптура перестанет принадлежать ему. Она поступит в распоряжение зрителя. Зритель будет любить или ненавидеть ее. Но это не волновало Луня. Он должен был «выговориться», и это ему, кажется, удалось. Вот почему сегодня он чувствовал себя словно заново рожденным.

Гостиница была в двух шагах от мастерской, где так долго дневал и ночевал Лунь. В эти дни он почти не вспоминал о Шагине, который работал над новой конструкцией кибернетической машины.

В гостинице Шагина не оказалось. Он обратился в адресный стол. Кибер ответил, что Шагин Александр Петрович проживает в поселке Олимпийского конного завода Малахово-на-Дону. Нехотя поужинав, Лунь вызвал Ирму Соболеву.

— Немедленно ко мне, — настойчиво потребовала она. — С тобой хочет поговорить отец.

Лунь насторожился. Для чего он понадобился Председателю Совета Солнца? Наверное, речь пойдет о его полете к Лории?

Он поехал к Соболевым без особой охоты, несколько озадаченный неожиданным приглашением.

— Пойдем. Папа ждет, — встретила его Ирма.

Они поднялись на второй этаж. Ирма оставила его одного. Дверь бесшумно открылась. Лунь очутился в просторном кабинете. Напротив дверей висела объемная схема Солнечной системы. За нею — широкий письменный стол, за которым в глубоком кресле сидел академик Соболев. Он поднялся при появлении Луня. Это был высокий худощавый человек с черными, коротко стриженными волосами и тяжелым, энергичным, насмешливым лицом, дышавшим, на первый взгляд, могучей жизненной силой. Он молча показал Луню на кресло.

Беседа между ними завязывалась трудно, — обе стороны как бы изучали друг друга. Игнат Лунь никогда не знал за собой робости или застенчивости; не испытывал он смущения и перед этим могучим стариком. Может быть, это спокойствие Игната импонировало профессору. Вопросы, которые он задавал космонавту, как бы проверяя свои мысли, становились мягче. Книга Эллиота? Соболев не только читал ее, но и консультировал. Великолепная книга. А мнение молодого коллеги? Плохая книга? Человек вышел во Вселенную не для того, чтобы замкнуться в Солнечной системе?

По мере того как говорил Лунь, лицо Соболева принимало все более ироническое выражение. Не собирается ли молодой звездолетчик переквалифицироваться в философа? Нет? Это очень приятно. Быть может, молодой коллега точнее ответит, зачем человек вышел во Вселенную? Познать и переделать ее. Разумно, очень разумно. А с чего следует начать переделку Вселенной? Он, более старший по возрасту, считает, что следует начать с Солнечной системы. Разве молодой коллега против этого? Нет? Очень приятно, что взгляды землян двух поколений сходятся. Старшее поколение считает, что лучше заняться практической работой по переделке Вселенной, чем гоняться за призрачной, несуществующей инопланетной цивилизацией. Не пора ли вплотную заняться осуществлением идей Тарханова о диффузных цивилизациях?

Соболев широкими мазками крупного ученого рисовал будущее Солнечной системы и ближайших к Солнцу звезд. Он говорил как инженер, который видит свой проект в деталях. А детали плотно пригонялись одна к другой, и каждая сверкала всеми своими гранями.

— Нам нужны не просто талантливые люди, — говорил Соболев. — Нам нужны великие организаторы. И чем больше великих организаторов, тем быстрее мы достигнем цели. — Соболев вздохнул и опустил голову на грудь. — К сожалению, великие организаторы часто стремятся за пределы Солнечной системы и часто остаются там…

— Председатель, вы хотите сказать…

— Да, да, — перебил Луня Соболев. — Вы меня правильно поняли. Я предлагаю вам должность начальника комплексной экспедиции на Юпитер. Когда-то очень давно, в далекие молодые годы, я мечтал о преобразовании этой гигантской планеты. Там многое сделано. Физикой Юпитера, например, занимался такой выдающийся ученый, как Антони Итон — один из спутников Ритмина Тарханова. Юпитер посетили десятки экспедиций. Теперь создана подлинно научная основа для переделки Юпитера, — моя мечта получила как бы реальный фундамент. Свою мечту я отдаю вам. Вы молоды, талантливы, у вас опыт, и я верю, вы покорите Юпитер.

Предложение было настолько неожиданным, что Лунь не, сразу нашелся, что ответить. Оно было заманчиво до головокружения.

— Ваша мечта прекрасна, Председатель. Но… не надо свою мечту дарить другому.

— Я стар, звездолетчик.

— А как же с моей мечтой? Кому же я ее подарю? — невольно вырвалось у Луня, и он покраснел под ироническим взглядом Соболева. Лунь понял этот взгляд. — Очевидно, Председатель считает, что у меня нет мечты?

— Почему же? — усмехнулся Соболев. — Я даже наверняка знаю, о чем вы мечтаете. Это все та же старая мечта о встрече с инопланетной цивилизацией. Разве не так?

Лунь кивнул головой.

— Бредни, молодой человек. — Старик даже не дал себе труда выслушать Луня. — Мы больше не можем позволить, чтобы выдающиеся люди Земли продолжали гоняться за призраками инопланетных цивилизаций. Слишком многие из них не возвращаются на родную планету, — с горечью добавил Соболев. — Почему-то кое-кто считает это вполне нормальным явлением. Академик Тарханов был одним из выдающихся умов последних времен. А где он? Пропал без вести. Кто же в этом виноват? Прожектеры! Звездолетчик Каштанов заявил журналистам перед стартом, что он летит в космос за невестой…

Каштанов, однокашник Луня по институту, невысокий, очень изящный, с открытым обаятельным мужественным лицом, был большим шутником и заводилой многих веселых забав. И, конечно же, про космическую невесту говорил он шутя, чтобы скрыть свое волнение на старте. Это ясно, как дважды два. Неужели академик Соболев не понял его шутки? Лунь внимательно посмотрел на академика. Тот продолжал говорить. Старческое брюзжание и усталость чувствовались в его голосе. Лунь, с его душевным здоровьем, не понимал этой резкой смены настроений, он только смутно чувствовал, что человеку, который сидит перед ним, уже в тягость и собственные мечты, и обязанности Председателя. Но тут же Лунь должен был признаться, что он совершенно не знает Соболева. Тот легко поднялся с кресла и заходил по кабинету. Походка была легкая, пружинистая, как у хорошо тренированного спортсмена.

— Не каждый так легко расстается со своей мечтой. — Соболев остановился у модели Солнечной системы. Легкая тень пробежала по его лицу. Он достал из стенного шкауа бутылку вина. — Вы извините, но я разволновался… Давайте выпьем за мою мечту, за мой Юпитер.

Лунь взял в руки фужер с янтарным вином, отпил глоток, осторожно поставил фужер рядом с бутылкой и сказал:

— Дерзновенна ваша мечта, Председатель. Но я должен подумать, прежде чем осуществить мечту другого, даже пусть великого человека. Для моих плеч Юпитер, пожалуй, слишком большая ноша.

— Я не тороплю, звездолетчик. Как только закончатся испытания лайнеров со звездолитовыми корпусами, мы сразу полетим на Юпитер и на месте уточним план штурма этой планеты.

«Он неохотно расстается со своей мечтой, — отметил Лунь. — А нужна ли она мне? Почему он не спросил меня об этом?»

— А до этого, — продолжал Соболев, — я приглашаю вас на солнечную регату. Мы с Ирмой летим на Олимпийскую планету.

Спорт на Земле стал неотъемлемой частью быта. Каждый лицей, каждый институт и университет, каждый микрогород имели спортивные комплексы. Спартакиада Планеты, которая проводилась раз в два года, превращалась в грандиозный праздник миллионов землян. Олимпийские игры привлекали выдающихся спортсменов. Их проводили на искусственной планете, построенной на высоте трехсот пятидесяти километров над Землей. Олимпийская планета — одно из величайших сооружений эпохи. В районе Олимпийской планеты проводилась и солнечная регата гонки космических яхт.

— К сожалению, я плохой яхтсмен, — сказал Лунь, поднял фужер и отпил глоток. — К сожалению, плохой…

— Не может быть, — удивился Соболев. — Это не похоже на звездолетчика. Чем же вы увлекаетесь?

— Коньки и плавание.

— Результаты?

— Коньки — пятисотка тридцать пять и три десятых секунды.

— О! — воскликнул Соболев. — Это почти рекорд Планеты! Лучшее мое достижение — сорок секунд. Моя стихия — солнечная регата. Я по сей день в числе сильнейших космических яхтсменов. Нынче молодежь постарается оттеснить нас, стариков, на задворки, но мы еще посмотрим. Сдаваться нам еще рано.

Вошла Ирма с молодым человеком. Лунь сразу узнал Эллиота. Молодой ученый держал себя в кабинете Соболева как дома, и Лунь понял, что отношения академика и Эллиота были налажены давно и прочно.

— Вино на ночь? — несколько наигранно удивилась Ирма.

— Возьмите фужеры, наливайте, — благодушно сказал Соболев. — Когда-то старик Хемингуэй писал своему русскому переводчику, что он скорее откажется от ужина, чем от доброго стакана вина на ночь.

— Я, сэр, не пью.

— Совсем?

— Мне сделали в детстве противоалкогольную прививку. Кстати, я сторонник всеобщей противоалкогольной прививки в детстве. Это усилит этическую гравитацию землян. По последним подсчетам профессора Сато, противоалкогольные прививки увеличивают производительность труда на пять процентов.

— Чарлз, вы, кажется, несете несусветную чушь, — довольно бесцеремонно перебил Соболев и опять взял в руки фужер. Если мне вино доставляет радость, удовольствие, так почему же я должен отказаться от него?

Он говорил еще о чем-то, но Лунь не слушал академика, думая о том, что между Эллиотом и Ирмой много общего.

Между тем Ирма, склонившись над столом, увлеченно писала какую-то формулу.

— Не художники, не музыканты, а мы, математики и физики, формируем облик времени, — чеканя каждое слово, говорила она Соболеву и, очевидно, уже не в первый раз.

— Хватит, хватит, — добродушно откликался Соболев. — Мы с Чарлзом еще поработаем. А ты проводи звездолетчика.

Соболев слегка поклонился Луню.

— Итак, жду вашего согласия на мое предложение, — сказал он. — Мы сразу же оформим ваш перевод в Совет Солнца. До скорой встречи.

Ирма привела Луня к себе.

— Посиди, сейчас принесу кофе.

На письменном столе были раскиданы бумаги, исписанные математическими формулами. Он взглянул на один из листков. Ирма решала какое-то непонятное ему уравнение.

— Что, интересно? — с порога спросила она. — Когда шли дожди, я сидела у открытого окна и смотрела, как падают капли. Первая, вторая, третья… И я все думала. куда упадет очередная капля. Сюда или туда? И поняла, что капля непредсказуема. Это миллион случайностей. Понимаете, миллион случайностей. Капля сюда, капля туда, капля ближе, капля дальше… Миллион случайностей. Из миллиона случайностей рождается закон…

В ее словах угадывалось что-то значительное: может быть, Ирма нащупывала или уже отыскала какую-то закономерность в миллионах случайностей? Но ему не хотелось думать об этом. Хотелось остаться одному, чтобы поразмышлять над предложением Соболева. Каковы бы ни были мотивы, побудившие академика сделать это предложение, оно до глубины души взволновало звездолетчика.

В ближайшие пятьдесят — шестьдесят лет человечеству предстояло сделать то, о чем совсем недавно писали только в фантастических романах. Лунь понимал, что именно предлагал ему академик, потому что бывал на Юпитере. Громадный шар, окруженный свитой из двенадцати спутников и совершающий оборот вокруг Солнца примерно за двенадцать лет. Триста восемнадцать Земель понадобилось бы, чтобы слепить одну такую планету. А густые облака водорода, метана и аммиака!

Ракета, на которой летел Лунь, погрузилась на семь тысяч километров в толщу юпитеровой атмосферы. Чем ниже она спускалась, тем плотнее становилась водородная среда планеты. Ему не удалось достичь дна водородного океана, увидеть ядро планеты, взглянуть на него, чтобы переделать его. Это было потрясающе заманчиво.

Утром он вылетел в Хабаровск.

Планетолет летел над степью. Лунь откинулся на спинку кресла, потом включил телеприемник. Из Лос-Анджелеса передавали спортивные известия. Казалось, в кабину ворвался ураган. Сквозь шум слышались фамилии бегунов, перечень минут и секунд. Комментатор сообщал о выигранных долях секунды так торжественно, словно происходила встреча землян с инопланетными существами. Передача неожиданно прервалась. В кабине наступила тишина.

— Говорит Москва, — торжественно сообщил диктор. — Передаем Указ Верховного Совета Планеты о проведении всенародного плебисцита…

Лунь невольно выпрямился и приник к микрофону.

— В Верховный Совет Планеты, — продолжал диктор, — Совет Солнца обратился с ходатайством о прекращении полетов за пределы Солнечной системы. Совет Солнца считает, что все материальные ресурсы Земли должны быть направлены на быстрейшее освоение планет Солнечной системы, чтобы со временем начать диффузию к ближайшим звездам. Совет Солнца обращает внимание землян на то, что в сверхдальних полетах гибнут лучшие представители человечества. Это очень дорогая плата, земляне!

Учитывая важность проблемы. Верховный Совет Планеты указывает: первое — назначить всепланетный плебисцит «Солнце или Вселенная?» на последнее воскресенье две тысячи… года; второе — объявить всенародную дискуссию «Солнце или Вселенная?» со дня опубликования настоящего указа; третье — утвердить положение о всепланетном плебисците…

Лунь выключил аппарат и глубоко задумался. Всепланетный плебисцит при его жизни не проводился. Последнее всенародное голосование состоялось сто сорок лет назад по вопросам народонаселения. Земля на плебисците проголосовала за неограниченный рост населения. А что будет, если в январе Планета скажет: Солнце — да, Вселенная — нет? Тогда он, Лунь, займется Юпитером или станет космическим извозчиком на трассе Земля-Марс. Но от этой шутки ему не стало весело.

Ирма сидела перед объемным телеэкраном. Передавали репортаж из Дворца искусств. Она слушала рассеянно, ибо не увлекалась искусством. Она понимала его умом и, быть может, даже лучше, чем другие ценители. Но оно не волновало ее, и включила она экран просто для того, чтобы скоротать время в ожидании отца, который вот-вот должен вернуться домой. Конечно, в сопровождении Эллиота. Что у него общего с астрофизиком, она не могла понять. Тем не менее Эллиот вызывал у нее любопытство.

— Теперь перейдем к третьей скульптурной выставке, — продолжал комментатор.

То ли немного торжественный голос, то ли что-то другое заставило Ирму взглянуть на экран.

— Речь пойдет о выставке, носящей на себе следы совсем иного таланта — таланта мужественного, полного мысли и силы, направленного прежде всего к выражению сюжетов мощных, значительных, в формах глубочайшей, неподражаемой реальности. Я говорю про скульптуру звездолетчика Игната Луня.

Почему Лунь никогда не говорил ей, что он скульптор? Скромность? Или другое? Ей казалось, что она знает и понимает его, что душа его — прочитанная книга. Оказывается, нет. Какой-то уголок его сердца оставался для нее навсегда закрытым. Почему? Быть может, на это ответят его скульптуры?

— Главная сторона таланта Игната Луня — это способность воплотить свою мечту в образы с поразительной верностью правде.

Ирма не заметила, как вошли отец и Эллиот. Они переглянулись и молча остановились за спинкой широкого кресла, в котором сидела Ирма.

— Хочу обратить ваше внимание вот на эту работу скульптора, — комментатор повернулся и показал указкой на горельеф во всю стену выставочного зала. — Кяк видите, это большое и необыкновенно самобытное произведение «Встреча», выполненное из цветного глиномита, заведенного на Землю с Марса Автор поставил перед собою вадачу совершенно оригинальную. Он исходил из той идеи, что скульптура может пользоваться новыми, никем не опробованными эффектами освещения и что, для этого можно комбинировать освещение земное с освещением неземным. Сами судите, удалось ему это или нет…

Горельеф представлял салон космического корабля. Сквозь круглые иллюминаторы виднелась панорама чужой планеты: пустыня, освещенная голубым светом. Вдали — силуэты причудливых сооружений. В салоне — двенадцать авездолетчиков разных национальностей, возрастов и характеров. Они только что вскочили со своих мест, к чему-то прислушиваясь, и только один остался сидеть в кресле. Он — в белом парадном космическом костюме. Голова наклонена чуть вперед. Из-под высокого лба глядят серые проницательные глаза. Лицо спокойное, немного усталое. На его коленях — голубой прозрачный диск — послание инопланетного мира. Диск жил. Внутри его вспыхивали и гасли огненные точки. Видимо, долго блуждали земляне по звездным дорогам, пока не встретились с разумными существами. Самый молодой член экипажа жадно смотрит в иллюминатор. По широкому трапу поднимаются инопланетные существа: идет высокий старик с лицом, на котором запечатлены поэзия тишины и гармония Пустыни. Позади сопровождающие — молодые, узколицые, похожие друг на друга, словно братья.

— Не кажется ли вам, — спрашивал комментатор, — что вы присутствуете при торжественном акте встречи представителей двух цивилизаций? И как заманчива и значительна эта встреча!

— Именно заманчива, — сказал Соболев, усаживаясь рядом с Ирмой. — Сегодня мы вылетаем на Олимпийскую планету.

— Знаю, папа.

— Чарлз, выключите, пожалуйста, экран, — сказал Соболев.

— Я хочу досмотреть, — сдвинула брови Ирма.

— Ну, давайте досмотрим, — согласился Соболев. — Да, кстати, не приходил твой знакомый звездолетчик?

«И не придет. У него своя мечта. И он до конца дней будет гнаться за ней», — хотела сказать Ирма, а сказала совсем другое:

— Нет, не приходил, папа.

Она любила отца и не хотела огорчать его.

— Странно. Должен прийти. Только чудаки могут отказаться от такого предложения.

— Вы об авторе этой скульптуры? — спросил Эллиот.

— Не понимаю вас?

— Звездолетчик, которому вы решили вручить судьбу Юпитера, и есть автор горельефа, — кивнул головой на экран Эллиот. — Я немного знаю его. Поклонник Тарханова.

— Вот как! Такие люди должны работать у нас, в Совете Солнца. После регаты я вызову его к себе. Что он поклонник Тарханова, это хорошо. Мы все в какой-то мере ученики Тарханова. Освоение Марса…

— Тут заслуги не столько Тарханова, сколько ваши, академик.

Соболев нахмурился и посмотрел на Эллиота.

— О чем вы?

— О культе Тарханова, — услышала снова Ирма слова Эллиота. — Все, что делается на Земле, обязательно связывают с именем Тарханова. Он маячит повсюду, цитировать его стало модой. Он обладает ужасающим преимуществом. Он отсутствует. Он стоит перед вами, передо мной, перед ней грандиозным монументом мысли. Он не ошибается, потому что ничего не говорит. Но так ли уж безупречны его идеи? Кто, как не Тарханов, разработал математическую теорию множественности разумных миров, которую изучают во всех лицеях Планеты? Сейчас, когда на всепланетное обсуждение вынесено «Солнце или Вселенная?», мой долг землянина доказать ошибочность теории Тарханова.

Соболев усмехнулся, но промолчал.

На экране комментатор останавливался у других работ осенней художественной выставки, потом вновь вернул зрителей в зал со скульптурой Луня. Перед горельефом стояла густая толпа.

— Мы опять вернулись к самому популярному произведению осенней выставки, — завершал свой репортаж комментатор. — Вы видите, как много зрителей собрал этот горельеф. Вглядитесь в их лица! Вы прочтете в их глазах уверенность: встреча состоится! Такова сила скульптуры Игната Луня. Мне сообщили, что Игнат Лунь — звездолетчик. Так пусть он поспешит навстречу своей мечте. Пусть он встретится с разумными существами других миров. Он расскажет об этом нашим потомкам в новых чудесных скульптурах. Счастливого пути тебе, звездолетчик! Я за Вселенную, дорогие земляне!

— Не верю! — Эллиот стоял, заложив руки в карманы. — Никогда не состоится такая встреча!