Улитка на склоне

Глава пятая Перец

Перец явился в приемную директора точно в десять часов утра. В приемной уже была очередь, человек двадцать. Переца поставили четвертым. Он сел в кресло между Беатрисой Вах, сотрудницей группы Помощи местному населению, и сумрачным сотрудником группы Инженерного проникновения. Сумрачного сотрудника, судя по опознавательному жетону на груди и по надписи на белой картонной маске, следовало называть Брандскугелем. Приемная была окрашена в бледно-розовый цвет, на одной стене висела табличка: «НЕ КУРИТЬ, НЕ СОРИТЬ, НЕ ШУМЕТЬ», на другой – большая картина, изображающая подвиг лесопроходца Селивана: Селиван с подъятыми руками на глазах у потрясенных товарищей превращался в прыгающее дерево. Розовые шторы на окнах были глухо задернуты, под потолком сияла гигантская люстра. Кроме входной двери, на которой было написано «ВЫХОД», в приемной имелась еще одна дверь, огромная, обитая желтой кожей, с надписью «ВЫХОДА НЕТ». Эта надпись была выполнена светящимися красками и смотрелась как угрюмое предупреждение. Под надписью стоял стол секретарши с четырьмя разноцветными телефонами и электрической пишущей машинкой. Секретарша, полная пожилая женщина в пенсне, надменно изучала «Учебник атомной физики». Посетители переговаривались сдержанными голосами. Многие явно нервничали и судорожно перелистывали старые иллюстрированные журналы. Все это чрезвычайно напоминало очередь к зубному врачу, и Перец снова ощутил неприятный холодок, дрожь в челюстях и желание немедленно уйти куда-нибудь.

– Они даже не ленивы, – сказала Беатриса Вах, чуть повернув красивую голову в сторону Переца. – Однако они не выносят систематической работы. Как вы, например, объясните ту необыкновенную легкость, с которой они покидают обжитые места?

– Это вы мне? – робко спросил Перец. Он понятия не имел, как объяснить необыкновенную легкость.

– Нет. Я – моншеру Брандскугелю.

Моншер Брандскугель поправил отклеивающийся левый ус и задушенным голосом промямлил:

– Я не знаю.

– Вот и мы тоже не знаем, – сказала Беатриса горько. – Стоит нашим отрядам появиться вблизи от деревни, как они бросают дома, все имущество и уходят. Создается впечатление, что они в нас совершенно не заинтересованы. Им ничего от нас не нужно. Как вы полагаете, это так и есть?

Некоторое время моншер Брандскугель молчал, словно раздумывая, и глядел на Беатрису странными крестообразными бойницами своей маски, а потом произнес с прежней интонацией:

– Я не знаю.

– Очень неудачно, – продолжала Беатриса, – что наша группа комплектуется исключительно из женщин. Я понимаю, в этом есть глубокий смысл, но зачастую так не хватает мужской твердости, жесткости, я бы сказала – целенаправленности. К сожалению, женщины склонны разбрасываться, вы, наверное, замечали это.

– Я не знаю, – сказал Брандскугель, и усы у него вдруг отвалились и мягко спланировали на пол. Он подобрал их, внимательно осмотрел, приподняв край маски, и, деловито на них поплевав, посадил на место.

На столе секретарши мелодично звякнул колокольчик. Она отложила учебник, проглядела список, элегантно придерживая пенсне, и объявила:

– Профессор Какаду, вас просят.

Профессор Какаду уронил иллюстрированный журнал, вскочил, опять сел, огляделся, бледнея на глазах, потом, закусив губу, с совершенно искаженным лицом оттолкнулся от кресла и исчез за дверью с надписью «ВЫХОДА НЕТ». Несколько секунд в приемной стояла болезненная тишина. Потом снова загудели голоса и зашелестели страницы.

– Мы никак не можем найти, – сказала Беатриса, – чем их заинтересовать, увлечь. Мы строили им удобные сухие жилища на сваях. Они забивают их торфом и заселяют какими-то насекомыми. Мы пытались предложить им вкусную пищу вместо той кислой мерзости, которую они поедают. Бесполезно. Мы пытались одеть их по-человечески. Один умер, двое заболели. Но мы продолжаем свои опыты. Вчера мы разбросали по лесу грузовик зеркал и позолоченных пуговиц… Кино им не интересно, музыка тоже. Бессмертные творения вызывают у них что-то вроде хихиканья… Нет, начинать нужно с детей. Я, например, предлагаю отлавливать их детей и организовывать специальные школы. К сожалению, это сопряжено с техническими трудностями, человеческими руками их не возьмешь, здесь понадобятся специальные машины… Впрочем, вы знаете это не хуже меня.

– Я не знаю, – сказал тоскливо моншер Брандскугель.

Снова звякнул колокольчик, и секретарша сказала:

– Беатриса, теперь вы. Прошу вас.

Беатриса засуетилась. Она бросилась было к двери, но остановилась, растерянно оглядываясь. Вернулась, заглянула под кресло, шепча: «Где же она? Где?» – огромными глазами обвела приемную, дернула себя за волосы, громко закричала: «Где же она?!» – а потом вдруг схватила Переца за пиджак и вывалила из кресла на пол. Под Перецом оказалась коричневая папка, и Беатриса схватила ее и несколько секунд стояла с закрытыми глазами и безмерно счастливым лицом, прижимая папку к груди, а затем медленно направилась к двери, обитой желтой кожей, и скрылась за нею. При мертвом молчании Перец поднялся и, стараясь ни на кого не глядеть, почистил брюки. Впрочем, на него никто не обращал внимания; все смотрели на желтую дверь.

Что же я ему скажу? – подумал Перец. Скажу, что я филолог и не могу быть полезен Управлению, отпустите меня, я уеду и больше никогда не вернусь, честное слово. А зачем же вы приехали сюда? Я всегда очень интересовался лесом, но ведь в лес меня не пускают. И вообще, я попал сюда совершенно случайно, ведь я филолог. Филологам, литераторам, философам нечего делать в Управлении. Так что правильно меня не пускают, я это сознаю, я с этим согласен… Не могу я быть ни в Управлении, откуда испражняются на лес, ни в лесу, где отлавливают детей машинами. Мне бы отсюда уехать и заняться чем-нибудь попроще. Я знаю, меня здесь любят, но меня любят, как ребенок любит свои игрушки. Я здесь для забавы, я здесь не могу никого научить тому, что я знаю… Нет, этого, конечно, говорить нельзя. Надо пустить слезу, а где я ее, эту слезу, найду? Но я у него все разнесу, пусть только попробует меня не пустить. Все разнесу и уйду пешком. Перец представил себе, как идет по пыльной дороге под палящим солнцем, километр за километром, а чемодан ведет себя все более и более самостоятельно. И с каждым шагом он все дальше и дальше удаляется от леса, от своей мечты, от своей тревоги, которая давно уже стала смыслом его жизни…

Что-то долго никого не вызывают, подумал он. Наверное, директор очень заинтересовался проектом отлова детей. И почему это из кабинета никто не выходит? Вероятно, есть другой выход.

– Извините, пожалуйста, – сказал он, обращаясь к моншеру Брандскугелю. – Который час?

Моншер Брандскугель посмотрел на свои ручные часы, подумал и сказал:

– Я не знаю.

Тогда Перец нагнулся к его уху и прошептал:

– Я никому не скажу. Ни-ко-му.

Моншер Брандскугель колебался. Он нерешительно потрогал пальцами пластиковый жетон со своим именем, украдкой огляделся, нервно зевнул, снова огляделся и, надвинув плотнее маску, ответил шепотом:

– Я не знаю.

Затем он встал и поспешно удалился в другой угол приемной. Секретарша сказала:

– Перец, ваша очередь.

– Как моя? – удивился Перец. – Я же четвертый.

– Внештатный сотрудник Перец, – повысив голос, сказала секретарша. – Ваша очередь.

– Рассуждает… – проворчал кто-то.

– Вот таких нам надо гнать… – громко сказали слева. – Раскаленной метлой!

Перец поднялся. Ноги у него были как ватные. Он бессмысленно пошаркал себя ладонями по бокам. Секретарша пристально глядела на него.

– Чует кошка, – сказали в приемной.

– Сколько веревочке ни виться…

– И вот такого мы терпели!

– Извините, но это вы терпели. Я его в первый раз вижу.

– А я, между прочим, тоже не в двадцатый.

– Ти-ше! – сказала секретарша, повысив голос. – Соблюдайте тишину! И не сорите на пол – вот вы, там… Да, да, я вам говорю. Итак, сотрудник Перец, вы будете проходить? Или вызвать охрану?

– Да, – сказал Перец. – Да, я иду.

Последним, кого он видел в приемной, был моншер Брандскугель, загородившийся в углу креслом, оскаленный, присевший, с рукой в заднем кармане брюк. А потом он увидел директора.

Директор оказался стройным ладным человеком лет тридцати пяти, в превосходно сидящем дорогом костюме. Он стоял у распахнутого окна и сыпал хлебные крошки голубям, толпившимся на подоконнике. Кабинет был абсолютно пуст, не было ни одного стула, не было даже стола, и только на стене против окна висела уменьшенная копия «Подвига лесопроходца Селивана».

– Внештатный сотрудник Управления Перец? – чистым звонким голосом произнес директор, поворачивая к Перецу свежее лицо спортсмена.

– Д-да… Я… – промямлил Перец.

– Очень, очень приятно. Наконец-то мы с вами познакомимся. Здравствуйте. Моя фамилия Ахти. Много о вас наслышан. Будем знакомы.

Перец, наклонившись от робости, пожал протянутую руку. Рука была сухая и крепкая.

– А я вот, видите, голубей кормлю. Любопытная птица. Огромные в ней чувствуются потенции. А как вы, мосье Перец, относитесь к голубям?

Перец замялся, потому что терпеть не мог голубей. Но лицо директора излучало такое радушие, такой живой интерес, такое нетерпеливое ожидание ответа, что Перец совладал с собою и соврал:

– Очень люблю, мосье Ахти.

– Вы их любите в жареном виде? Или в тушеном? Я, например, люблю в пироге. Пирог с голубями и стакан хоро– шего полусухого вина – что может быть лучше? Как вы ду– маете?

И снова на лице мосье Ахти появилось выражение живейшего интереса и нетерпеливого ожидания.

– Изумительно, – сказал Перец. Он решил махнуть на все рукой и со всем соглашаться.

– А «Голубка» Пикассо! – сказал мосье Ахти. – Я сразу же вспоминаю: «Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать, мгновения бегут неудержимо…» Как точно выражена эта идея нашей неспособности уловить и материализовать прекрасное!

– Превосходные стихи, – тупо сказал Перец.

– Когда я впервые увидел «Голубку», я, как и многие, вероятно, подумал, что рисунок неверен или, во всяком случае, неестественен. Но потом по роду службы мне пришлось приглядеться к голубям, и я вдруг осознал, что Пикассо, этот чудодей, схватил то мгновение, когда голубь складывает крылья перед приземлением! Его лапки уже касаются земли, но сам он еще в воздухе, еще в полете. Мгновение превращения движения в неподвижность, полета в покой.

– У Пикассо есть странные картины, которые я не понимаю, – сказал Перец, проявляя независимость суждений.

– О, вы просто недостаточно долго смотрели на них. Чтобы понимать настоящую живопись, недостаточно два или три раза в год пройти по музею. На картины нужно смотреть часами. Как можно чаще. И только на оригиналы. Никаких репродукций. Никаких копий… Вот взгляните на эту картину. По вашему лицу я вижу, что вы о ней думаете. И вы правы: это дурная копия. Но вот если бы вам довелось ознакомиться с оригиналом, вы бы поняли идею художника.

– В чем же она заключается?

– Я попытаюсь вам объяснить, – с готовностью предложил директор. – Что вы видите на этой картине? Формально – получеловека-полудерево. Картина статична. Не виден, не улавливается переход от одной сущности к другой. В картине отсутствует главное – направление времени. А вот если бы вы имели возможность изучить оригинал, вы бы поняли, что художнику удалось вложить в изображение глубочайший символический смысл, что он запечатлел не человеко-дерево и даже не превращение человека в дерево, а именно и только превращение дерева в человека. Художник воспользовался идеей старой легенды для того, чтобы изобразить возникновение новой личности. Новое из старого. Живое из мертвого. Разумное из косной материи. Копия абсолютно статична, и все, изображенное на ней, существует вне потока времени. Оригинал же содержит время-движение! Вектор! Стрелу времени, как сказал бы Эддингтон…

– А где же оригинал? – спросил Перец вежливо.

Директор улыбнулся.

– Оригинал, разумеется, уничтожен как предмет искусства, не допускающий двоякого толкования. Первая и вторая копии тоже из некоторой предосторожности уничтожены.

Мосье Ахти вернулся к окну и локтем спихнул голубей с подоконника.

– Так. О голубях мы поговорили, – произнес он новым, каким-то казенным голосом. – Ваше имя?

– Что?

– Имя. Ваше имя.

– Пе… Перец.

– Год рождения?

– Тридцатый…

– Точнее!

– Тысяча девятьсот тридцатый. Пятое марта.

– Что вы здесь делаете?

– Внештатный сотрудник. Прикомандирован к группе Научной охраны.

– Я вас спрашиваю: что вы здесь делаете? – сказал директор, обращая к Перецу слепые глаза.

– Я… Не знаю. Я хочу уехать отсюда.

– Ваше мнение о лесе. Кратко.

– Лес – это… Я всегда… Я его… боюсь. И люблю.

– Ваше мнение об Управлении?

– Тут много хороших людей, но…

– Достаточно.

Директор подошел к Перецу, обнял его за плечи и, заглядывая в глаза, сказал:

– Слушай, друг! Брось! Возьмем на троих? Секретаршу позовем, видел бабу? Это же не баба, это же тридцать четыре удовольствия! «Откроем, ребята, заветную кварту!..» – пропел он спертым голосом. – А? Откроем? Брось, не люблю. Понял? Ты как насчет этого?

От него вдруг запахло спиртом и чесночной колбасой, глаза съехались к переносице.

– Инженера позовем, Брандскугеля, моншера моего, – продолжал он, прижимая Переца к груди. – Он такие истории излагает – никакой закуски не надо… Пошли?

– Собственно, можно, – сказал Перец. – Но я ведь…

– Ну чего там – ты?

– Я, мосье Ахти…

– Брось! Какой я тебе мосье? Камрад – понял? Генацвале!

– Я, камрад Ахти, пришел попросить вас…

– Пр-р-роси! Ничего не пожалею! Деньги надо – на деньги! Не нравится тебе кто – скажи, рассмотрим! Ну?

– Н-нет, я просто хочу уехать. Я никак не могу уехать, я попал сюда случайно, камрад Ахти, и мне здесь больше нечего делать. Разрешите мне уехать. Мне никто не хочет помочь, и я прошу вас как директора…

Ахти отпустил Переца, поправил галстук и сухо улыбнулся.

– Вы ошибаетесь, Перец, – сказал он. – Я не директор. Я референт директора по кадрам. Извините, я несколько задержал вас. Прошу в эту дверь. Директор вас примет.

Он распахнул перед Перецом низенькую дверцу в глубине своего голого кабинета и сделал приглашающий жест рукой. Перец кашлянул, сдержанно кивнул ему и, нагнувшись, пролез в следующее помещение. При этом ему показалось, что его слегка ударили по задней части. Впрочем, вероятно, только показалось или, может быть, мосье Ахти несколько поторопился захлопнуть дверь.

Комната, в которую он попал, была точной копией приемной, и даже секретарша была точной копией первой секретарши, но читала она книгу под названием «Сублимация гениальности». В креслах совершенно так же сидели бледные посетители с журналами и газетами. Был тут и профессор Какаду, тяжко страдающий от нервной почесушки, и Беатриса Вах с коричневой папкой на коленях. Правда, все прочие посетители были незнакомы, а под копией картины «Подвиг лесопроходца Селивана» равномерно вспыхивала и гасла строгая надпись: «ТИХО!». Поэтому здесь никто не разговаривал. Перец осторожно опустился на краешек кресла. Беатриса улыбнулась ему несколько настороженно, но в общем приветливо.

Через минуту нервного молчания звякнул колокольчик, и секретарша, отложив книгу, сказала:

– Преподобный Лука, вас просят.

На преподобного Луку было страшно смотреть, и Перец отвернулся. Ничего, подумал он, закрывая глаза. Выдержу. Он вспомнил, как дождливым осенним вечером в квартиру принесли Эсфирь, которую зарезал в подъезде дома пьяный хулиган… и соседей, повисших на нем, и стеклянные крошки во рту – он разгрыз стакан, когда ему принесли воды… Да, подумал он, самое тяжелое позади…

Его внимание привлекли быстрые скребущие звуки. Он открыл глаза и огляделся. Через кресло от него профессор Какаду яростно чесался обеими руками под мышками. Как обезьяна.

– Как вы думаете, нужно отделять мальчиков от девочек? – дрожащим шепотом спросила Беатриса.

– Я не знаю, – желчно сказал Перец.

– Комплексное воспитание имеет, конечно, свои преимущества, – продолжала бормотать Беатриса, – но это же особый случай… Господи! – сказала она вдруг плаксиво. – Неужели он меня прогонит? Куда я тогда пойду? Меня уже отовсюду прогоняли, у меня не осталось ни одной пары приличных туфель. Все чулки поехали, пудра какая-то комками…

Секретарша отложила книгу и строго сказала:

– Не отвлекайтесь.

Беатриса испуганно замерла. Тут низенькая дверь распахнулась, и в приемную просунулся наголо обритый человек.

– Перец здесь есть такой? – зычно осведомился он.

– Есть, – сказал Перец, вскакивая.

– На выход с вещами! Машина отходит через десять минут, живо!

– Куда машина? Почему?

– Вы Перец?

– Да.

– Вы уехать хотели или нет?

– Я хотел, но…

– Ну, как хотите, – сердито рявкнул бритый. – Мое дело сказать.

Он скрылся, и дверца захлопнулась. Перец кинулся следом.

– Назад! – закричала секретарша, и несколько рук схватили его за одежду. Перец отчаянно рванулся, пиджак его затрещал.

– Там же машина! – простонал он.

– Вы с ума сошли! – сказала раздраженная секретарша. – Куда вы ломитесь? Вот же дверь, написано «ВЫХОД», а вы куда?

Твердые руки направили Переца к надписи «ВЫХОД». За дверью оказался обширный многоугольный зал, в который выходило множество дверей, и Перец заметался, раскрывая их одну за другой.

Яркое солнце, стерильно-белые стены, люди в белых халатах. Голая спина, замазанная йодом. Запах аптеки. Не то.

Тьма, треск кинопроектора. На экране кого-то тянут за уши в разные стороны. Белые пятна недовольно повернутых лиц. Голос: «Дверь! Дверь закройте!» Опять не то…

Перец, скользя по паркету, пересек зал.

Запах кондитерской, небольшая очередь с сумками. За стеклянным барьером блестят бутылки с кефиром, цветут торты и пирожные.

– Господа! – крикнул Перец. – Где здесь выход?

– А вам откуда выход? – спросил дебелый продавец в поварском колпаке.

– Отсюда…

– А вот дверь, в которой вы стоите.

– Не слушайте его, – сказал продавцу хилый старик из очереди. – Это здесь есть один такой остряк, только очередь задерживает… Работайте, не обращайте внимания.

– Да я не острю, – сказал Перец. – У меня машина сейчас уйдет…

– Да, это не тот, – сказал справедливый старик. – Тот всегда спрашивает, где уборная. Где у вас, вы говорите, машина, сударь?

– На улице…

– На какой улице? – спросил продавец. – Улиц много.

– Мне все равно на какую, мне лишь бы выйти наружу!

– Нет, – сказал проницательный старик. – Это все тот же. Он просто программу переменил. Не обращайте на него внимания…

Перец в отчаянии огляделся, выскочил обратно в зал и ткнулся в соседнюю дверь. Дверь была заперта. Недовольный голос осведомился:

– Кто там?

– Мне нужно выйти! – крикнул Перец. – Где здесь выход?

– Подождите, сейчас.

За дверью раздавался какой-то шум, плеск воды, стук задвигаемых ящиков. Голос спросил:

– Что вам нужно?

– Выйти! Выйти мне нужно!

– Сейчас.

Скрипнул ключ, и дверь отворилась. В комнате было темно.

– Проходите, – сказал голос.

Пахло проявителем. Перец, выставив вперед руки, сделал несколько неуверенных шагов.

– Ничего не вижу, – сказал он.

– Сейчас привыкнете, – пообещал голос. – Ну, идите же, что вы встали?

Переца взяли за рукав и повели.

– Распишитесь вот здесь, – сказал голос.

В пальцах Переца оказался карандаш. Теперь он видел в темноте смутно белеющий лист бумаги.

– Расписались?

– Нет. А в чем расписываться?

– Да вы не бойтесь, это не смертный приговор. Распишитесь, что вы ничего не видели.

Перец наугад расписался. Его снова цепко взяли за рукав, провели между какими-то портьерами, потом голос спросил:

– Много вас здесь накопилось?

– Четверо, – раздалось как бы из-за двери.

– Очередь построена? Имейте в виду, сейчас я открою дверь и выпущу человека. Проходите по одному, не толкайтесь, и без шуток. Ясно?

– Ясно. Не в первый раз.

– Одежду никто не забыл?

– Не забыли, не забыли. Выпускайте.

Снова раздался скрип ключа. Перец чуть не ослеп от яркого света, и тут его вытолкнули. Еще не раскрывая глаз, он скатился по каким-то ступеням и только тогда понял, что находится во внутреннем дворе Управления. Недовольные голоса закричали:

– Ну что же вы, Перец? Скорее! Сколько можно ждать?

Посередине двора стоял грузовик, набитый сотрудниками группы Научной охраны. Из кабины выглядывал Ким и сердито махал рукой. Перец подбежал к машине, вскарабкался на борт, его рванули, подхватили и свалили на дно кузова. Грузовик сейчас же взревел, дернулся, кто-то наступил Перецу на руку, кто-то с размаху сел на него, все загорланили, засмеялись, и они поехали.

– Перчик, вот твой чемодан, – сказал кто-то.

– Перец, это правда, что вы уезжаете?

– Пан Перец, сигарету не угодно?

Перец закурил, уселся на чемодан и поднял воротник пиджака. Ему подали плащ, и он, благодарно улыбнувшись, завернулся в него. Грузовик мчался все быстрее, и хотя день был жаркий, встречный ветер казался весьма пронзительным. Перец курил, укрывая сигарету в кулаке, и озирался. Еду, думал он. Еду. В последний раз вижу тебя, стена. В последний раз вижу вас, коттеджи. Прощай, свалка, где-то здесь я оставил галоши. Прощай, лужа, прощайте, шахматы, прощай, кефир. Как славно, как легко! Никогда в жизни больше не буду пить кефира. Никогда в жизни больше не сяду за шахматы…

Сотрудники, сбившись к кабине, держась друг за друга и прячась друг за друга от ветра, разговаривали на отвлеченные темы.

– Это подсчитано, и я сам считал. Если так пойдет дальше, то через сто лет на каждый квадратный метр территории будет приходиться десять сотрудников, а общая масса будет такая, что утес обвалится. Транспортных средств для доставки продовольствия и воды понадобится столько, что придется создавать автоконвейер между Управлением и Материком, машины будут идти со скоростью сорок километров в час и с интервалом в один метр, а разгружаться будут на ходу… Нет, я совершенно уверен, что дирекция уже сейчас думает о регулировании притока новых сотрудников. Ну посудите сами: комендант гостиницы – так же нельзя, семеро и вот-вот восьмой. И все здоровы. Домарощинер считает, что с этим надо что-то делать. Нет, не обязательно стерилизация, как он предлагает…

– Кто бы говорил, но не Домарощинер.

– Поэтому я и говорю, что не обязательно стерилизация…

– Говорят, что годовые отпуска будут увеличены до шести месяцев.

Они миновали парк, и Перец вдруг понял, что грузовик едет не в ту сторону. Сейчас они выедут за ворота и поедут по серпантину, вниз, под утес.

– Слушайте, куда мы едем? – спросил он встревоженно.

– Как – куда? Жалование получать.

– А разве не на Материк?

– Зачем же на Материк? Кассир приехал на биостанцию.

– Так вы едете на биостанцию? В лес?

– Ну да. Мы же Научная охрана и деньги получаем на биостанции.

– А как же я? – растерянно спросил Перец.

– И ты получишь. Тебе премия полагается… Кстати, все оформлены?

Сотрудники зашевелились, извлекая из карманов и внимательно осматривая разноформатные и разноцветные бумаги с печатями.

– Перец, а вы заполнили анкету?

– Какую анкету?

– То есть позвольте, что значит – какую? Форму номер восемьдесят четыре.

– Я ничего не заполнял, – сказал Перец.

– Милостивые государи! Да что же это? У Переца бумаг нет!

– Ну, это не важно. У него, вероятно, пропуск…

– Нет у меня пропуска, – сказал Перец. – Ничего нет. Только чемодан и вот плащ… Я ведь не в лес собирался, я уехать хотел…

– А медосмотр? А прививки?

Перец помотал головой. Грузовик уже катил по серпантину, и Перец отрешенно смотрел на лес, на плоские пористые пласты его у самого горизонта, на его застывшее грозовое кипение, на липкую паутину тумана в тени утеса.

– Такие вещи даром не проходят, – сказал кто-то.

– Ну, в конце концов, на дороге никаких объектов нет…

– А Домарощинер?

– Ну что ж Домарощинер, раз объектов нет?

– Этого, положим, ты не знаешь. И никто не знает. А вот в прошлом году Кандид вылетел без документов, отчаянный парень, и где теперь Кандид?

– Во-первых, не в прошлом году, а гораздо раньше. А во-вторых, он просто погиб. На своем посту.

– Да? А ты приказ видел?

– Это верно, не было приказа.

– То есть даже спорить не о чем. Как посадили его в бункер при пропускном пункте, так он там до сих пор и сидит. Анкеты заполняет…

– Как же ты это, Перчик, анкеты не заполнил? Может быть, у тебя не все чисто?

– Минуточку, господа! Это вопрос серьезный. Я предлагаю на всякий случай проверить сотрудника Переца, так сказать, в демократическом порядке. Кто у нас будет секретарем?

– Домарощинера секретарем!

– Очень хорошее предложение. Почетным секретарем мы избираем нашего многоуважаемого Домарощинера. По лицам вижу, что единогласно. А кто у нас будет товарищ секретаря?

– Вандербильда товарищем секретаря!

– Вандербильда?.. Ну что же… Есть предложение избрать товарищем секретаря Вандербильда. Еще предложения есть? Кто за? Против? Воздержался? Гм… Двое воздержались. Вы почему воздержались?

– Я?

– Да-да, именно вы.

– Смысла не вижу. Зачем из человека душу вынимать? Ему и так плохо.

– Понятно. А вы?

– Не твое собачье дело.

– Как угодно… Товарищ секретаря, запишите: двое воздержались. Начнем. Кто первый? Нет желающих? Тогда позвольте мне. Сотрудник Перец, ответьте на следующий вопрос. Какие расстояния вы преодолели в промежуток между двадцатью пятью и тридцатью годами: а – на ногах, бэ – наземным транспортом, це – воздушным транспортом? Не торопитесь, подумайте. Вот вам бумага и карандаш.

Перец послушно взял бумагу и карандаш и принялся вспоминать. Грузовик трясло. Сначала все смотрели на него, а потом смотреть надоело, и кто-то забубнил:

– Перенаселения я не боюсь. А вот видели вы, сколько техники стоит? На пустыре за мастерскими – видели? А что это за техника, знаете? Правильно, она в ящиках, заколочена. И времени нет ни у кого ее раскрыть и посмотреть. А знаете, что я там позапрошлым вечером видел? Остановился я закурить, и вдруг раздается какой-то треск. Оборачиваюсь и вижу: стенка одного ящика, огромного, с хороший дом, выдавливается и распахивается как ворота. И из ящика выползает механизм. Описывать я его вам не буду, сами понимаете почему. Но зрелище… Постоял он несколько секунд, выбросил из себя вверх длинную трубу с такой вертушкой на конце, как бы огляделся, и снова в ящик заполз и крышкой закрылся. Я себя плохо тогда чувствовал и просто не поверил своим глазам. А сегодня утром думаю: «Дай все-таки посмотрю». Пришел – и мороз у меня по коже. Ящик в полном порядке, ни одной щели, но стенка эта гвоздями ИЗНУТРИ приколочена! А наружу торчат острия блестящие, в палец длиной. И вот теперь я думаю: зачем она вылезала? И одна ли она такая? Может быть, они все каждую ночь вот этак… осматриваются. И пока там перенаселение, пока что, а они устроят нам когда-нибудь Варфоломеевскую ночь, и полетят наши косточки с обрыва. А может быть, и не косточки даже, а костяная крупа… Что? Нет уж, спасибо, дорогой, инженерникам сам сообщай, если хочешь. Ведь я эту машину ВИДЕЛ, а откуда мне теперь знать, можно ее было видеть или нельзя? На ящиках грифа нет…

– Итак, Перец, вы готовы?

– Нет, – сказал Перец. – Ничего не могу вспомнить. Это же давно было.

– Странно. Вот я, например, отлично помню. Шесть тысяч семьсот один километр по железной дороге, семнадцать тысяч сто пятьдесят три километра по воздуху (из них три тысячи двести пятнадцать километров по личным надобностям) и пятнадцать тысяч семь километров – пешком. А ведь я старше вас. Странно, странно, Перец… Н-ну, хорошо. Попробуем следующий пункт. Какие игрушки вы более предпочитали в дошкольном возрасте?

– Заводные танки, – сказал Перец и вытер со лба пот. – И броневики.

– Ага! Помните! А ведь это был дошкольный возраст, времена, так сказать, гораздо более отдаленные. Хотя и менее ответственные, правда, Перец? Так. Значит, танки и броневики… Следующий пункт. В каком возрасте вы почувствовали влечение к женщине, в скобках – к мужчине? Выражение в скобках обращено, как правило, к женщинам. Можете отвечать.

– Давно, – сказал Перец. – Это было очень давно.

– Точнее.

– А вы? – сказал Перец. – Скажите сначала вы, а потом я.

Председательствующий пожал плечами.

– Мне скрывать нечего. Впервые это случилось в возрасте девяти лет, когда меня мыли вместе с двоюродной сестрой… А теперь прошу вас.

– Не могу, – сказал Перец. – Не желаю я отвечать на такие вопросы.

– Дурак, – прошептали у него над ухом. – Соври что-нибудь с серьезным видом, и все. Что ты мучаешься? Кто там тебя будет проверять?

– Ладно, – покорно сказал Перец. – В возрасте десяти лет. Когда меня купали вместе с собакой Муркой.

– Прекрасно! – воскликнул председательствующий. – Можете ведь, если захотите! А теперь перечислите болезни ног, которыми вы страдали.

– Ревматизм.

– Еще?

– Перемежающаяся хромота.

– Очень хорошо. Еще?

– Насморк, – сказал Перец.

– Это не болезнь ног.

– Не знаю. Это у вас, может быть, не болезнь ног. А у меня – именно ног. Промочил ноги, и насморк.

– Н-ну, предположим. А еще?

– Неужели мало?

– Это как вам угодно. Но предупреждаю: чем больше, тем лучше.

– Спонтанная гангрена, – сказал Перец. – С последующей ампутацией. Это была последняя болезнь моих ног.

– Теперь, пожалуй, достаточно. Последний вопрос. Ваше мировоззрение, кратко.

– Материалист, – сказал Перец.

– Какой именно материалист?

– Эмоциональный.

– У меня вопросов больше нет. Как у вас, господа?

Вопросов больше не было. Сотрудники частью дремали, частью беседовали, повернувшись к председательствующему спиной. Грузовик шел теперь медленно. Становилось жарко, тянуло влагой и запахом леса, неприятным и острым запахом, который в обычные дни не достигал Управления. Грузовик катился с выключенным мотором, и слышно было, как издалека, из очень далекого далека доносится слабое урчание грома.

– Поражаюсь я, на вас глядя, – говорил товарищ секретаря, тоже повернувшись спиной к председательствующему. – Нездоровый пессимизм какой-то. Человек по своей натуре оптимист, это во-первых. А во-вторых – и в главных, – неужели вы полагаете, что директор меньше вас думает обо всех эти вещах? Смешно даже. В последнем своем выступлении, обращаясь ко мне, директор развернул величественные перспективы. У меня просто дух захватило от восторга, я не стыжусь сознаться. Я всегда был оптимистом, но эта картина… Если хотите знать, все будет снесено, все эти склады, коттеджи… Вырастут ослепительной красоты здания из прозрачных и полупрозрачных материалов, стадионы, бассейны, воздушные парки, хрустальные распивочные и закусочные! Лестницы в небо! Стройные гибкие женщины со смуглой упругой кожей! Библиотеки! Мышцы! Лаборатории! Пронизанные солнцем и светом! Свободное расписание! Автомобили, глайдеры, дирижабли… Диспуты, обучение во сне, стереокино… Сотрудники после служебных часов будут сидеть в библиотеках, размышлять, сочинять мелодии, играть на гитарах и других музыкальных инструментах, вырезать по дереву, читать друг другу стихи!..

– А ты что будешь делать?

– Я буду вырезать по дереву.

– А еще что?

– Еще я буду писать стихи. Меня научат писать стихи, у меня хороший почерк.

– А я что буду делать?

– Что захочешь! – великодушно сказал товарищ секретаря. – Вырезать по дереву, писать стихи… Что захочешь.

– Не хочу я вырезать по дереву. Я математик.

– И пожалуйста! И занимайся себе математикой на здоровье!

– Математикой я и сейчас занимаюсь на здоровье.

– Сейчас ты получаешь за это жалованье. Глупо. Будешь прыгать с вышки.

– Зачем?

– Ну как – зачем? Интересно ведь…

– Не интересно.

– Ты что же хочешь сказать? Что ты ничем, кроме математики, не интересуешься?

– Да вообще-то ничем, пожалуй… День проработаешь, до того обалдеешь, что больше ничем уже не интересуешься.

– Ты просто ограниченный человек. Ничего, тебя разовьют. Найдут у тебя какие-нибудь способности, будешь сочинять музыку, вырезать что-нибудь такое…

– Сочинять музыку – не проблема. Вот где найти слушателей…

– Ну, я тебя послушаю с удовольствием… Перец вот…

– Это тебе только кажется. Не будешь ты меня слушать. И стихи ты сочинять не будешь. Повыпиливаешь по дереву, а потом к бабам пойдешь. Или напьешься. Я же тебя знаю. И всех я здесь знаю. Будете слоняться от хрустальной распивочной до алмазной закусочной. Особенно если будет свободное расписание. Я даже подумать боюсь, что же это будет, если дать вам здесь свободное расписание.

– Каждый человек в чем-нибудь да гений, – возразил товарищ секретаря. – Надо только найти в нем это гениальное. Мы даже не подозреваем, а я, может быть, гений кулинарии, а ты, скажем, гений фармацевтики, а занимаемся мы не тем и раскрываем себя мало. Директор сказал, что в будущем этим будут заниматься специалисты, они будут отыскивать наши скрытые потенции…

– Ну, знаешь, потенции – это дело темное. Я-то, вообще, с тобой не спорю, может быть, действительно в каждом сидит гений, да только что делать, если данная гениальность может найти себе применение либо только в далеком прошлом, либо в далеком будущем, а в настоящем – даже гениальностью не считается, проявил ты ее или нет. Хорошо, конечно, если ты окажешься гением кулинарии. А вот как выяснится, что ты гениальный извозчик, а Перец – гениальный обтесыватель каменных наконечников, а я – гениальный уловитель какого-нибудь икс-поля, о котором никто ничего не знает и узнает только через двести лет… Вот тогда-то, как сказал поэт, и повернется к нам черное лицо досуга…

– Ребята, – сказал кто-то, – а пожрать-то мы с собой ничего не взяли. Пока приедем, пока деньги выдадут…

– Стоян накормит.

– Стоян тебя накормит, как же. У них там пайковая система.

– Надо же, ведь давала жена бутерброды!

– Ничего, потерпим, вон уже шлагбаум…

Перец вытянул шею. Впереди желто-зеленой стеной стоял лес, и дорога уходила в него, как нитка уходит в пестрый ковер. Грузовик проехал мимо фанерного плаката: «ВНИМАНИЕ! СНИЗИТЬ СКОРОСТЬ! ПРИГОТОВИТЬ ДОКУМЕНТЫ!». Уже был виден полосатый опущенный шлагбаум, грибок возле него, а правее – колючая проволока, белые шишки изоляторов, решетчатые башни с прожекторами. Грузовик остановился. Все стали смотреть на охранника, который, перекрестив ноги, стоя дремал под грибком с карабином под мышкой. На губе у него висела потухшая сигарета, а площадка под грибком была усыпана окурками. Рядом со шлагбаумом торчал шест с прибитыми к нему предупреждающими надписями: «ВНИМАНИЕ! ЛЕС!», «ПРЕДЪЯВЛЯЙ ПРОПУСК В РАЗВЕРНУТОМ ВИДЕ!», «НЕ ЗАНЕСИ ЗАРАЗУ!». Шофер деликатно погудел. Охранник открыл глаза, мутно посмотрел перед собою, потом отделился от грибка и пошел вокруг автомобиля.

– Много что-то вас, – сказал он сипло. – За деньгами?

– Точно так, – заискивающе сказал бывший председательствующий.

– Хорошее дело, доброе, – сказал охранник. Он обошел грузовик, стал на подножку и заглянул в кузов. – Ох, сколько же вас, – сказал он с упреком. – А руки? Руки как, чистые?

– Чистые! – хором сказали сотрудники. Некоторые выставили ладони.

– У всех чистые?

– У всех!

– Ладненько, – сказал охранник и по пояс засунулся в кабину. Из кабины донеслось: – Кто старший? Вы будете старший? Сколько везешь? Ага… Не врешь? Фамилия как? Ким? Ну, смотрите, Ким, я твою фамилию запишу… Здорово, Вольдемар! Все ездишь?.. А я вот все охраняю. Покажи удостоверение. Ну-ну, ты не лайся, давай показывай… В порядке удостоверение, а то бы я тебя… Что же это ты на удостоверении телефоны пишешь? Постой… Это какая же Шарлотка? А-а, помню. Дай-ка я тоже перепишу… Ну, спасибо. Езжайте. Можно ехать.

Он соскочил с подножки, подымая сапогами пыль, подошел к шлагбауму и навалился на противовес. Шлагбаум медленно поднялся, развешанные на нем кальсоны съехали в пыль. Грузовик тронулся.

В кузове загомонили, но Перец ничего не слышал. Он въезжал в лес. Лес приближался, надвигался, громоздился все выше и выше, как океанская волна, и вдруг поглотил его. Не стало больше солнца и неба, пространства и времени, лес занял их место. Было только мелькание сумрачных красок, влажный густой воздух, диковинные запахи, как чад, и терпкий привкус во рту. Только слуха не касался лес: звуки леса заглушались ревом двигателя и болтовней сотрудников. Вот и лес, повторял Перец, вот я и в лесу, бессмысленно повторял он. Не сверху, а внутри, не наблюдатель, а участник. Вот я и в лесу. Что-то прохладное и влажное коснулось его лица, пощекотало, отделилось и медленно опустилось к нему на колени. Он посмотрел: тонкое длинное волокно какого-то растения, а может быть, животное, а может быть, просто прикосновение леса, дружеское приветствие или подозрительное ощупывание; он не стал трогать этого волокна.

А грузовик мчался по дороге славного наступления, желтое, зеленое, коричневое покорно уносилось назад, а вдоль обочин тянулись неубранные и забытые колонны ветеранов наступавшей армии, вздыбленные черные бульдозеры с яростно задранными ржавыми щитами, зарывшиеся по кабину в землю тракторы, за которыми змеились распластанные гусеницы, грузовики без колес и без стекол – все мертвое, заброшенное навсегда, но по-прежнему бесстрашно глядящее вперед, в глубину леса развороченными радиаторами и разбитыми фарами. А вокруг шевелился лес, трепетал и корчился, менял окраску, переливаясь и вспыхивая, обманывая зрение, наплывая и отступая, издевался, пугал и глумился лес, и он весь был необычен, и его нельзя было описать, и от него мутило.