Улей

Часть первая Изо льда

СТАНЦИЯ «ХАРЬКОВ»

Восточная Антарктида Разгар зимы

Антарктика – замерзшее кладбище, полное высоких застывших монолитов и покосившихся надгробий из древних камней. Могильник бессолнечных пустошей, пронизывающего холода, снежных равнин и зубчатых гор. Страшные бури высасывают тепло из человека и загоняют его в глубокие подземные могилы, засыпая следы приносимыми воющим ветром ледяными кристаллами, белыми и тонкими, как пепел крематория. Как снег и обволакивающая зимняя тьма, ветры здесь – постоянное явление. Ночь за ночью они кричат и воют голосами потерянных душ. Это предсмертный хрип всех тех, кто был погребен в могилах из прозрачного голубого льда и превращен в ухмыляющиеся скульптуры ледяных ангелов.

Антарктика мертва – и мертва уже миллионы лет.

Как говорят некоторые, это пустошь, где Бог похоронил существ, на которых не желал больше смотреть. Кошмары и мерзости плоти и духа. И если это правда, те, что погребены под вечной мерзлотой, закованные тьмой и морозом, никогда не должны были быть выкопаны…

На полюсе ничто не остается закопанным вечно. Ледники постоянно движутся, размалывая и разрывая древние скальные породы далеко внизу, а то, что они не выкапывают, рано или поздно обнажают ветры, как голые кости в пустыне. Так что если Антарктика и кладбище, то оно всегда находится в процессе воскрешения, выявляя страшные фрагменты прошлого, которые больше не может удерживать в своем чреве.

Так Хейсу казалось в мрачные дни на станции «Харьков», когда начинал проявляться поэтический склад его ума. Он знал, что это правда, просто старался не думать об этом все время.

– Я вижу их, – сказал Линд, прижимая лицо к замерзшему окну дома Тарга, места, где персонал станции ел, спал и жил. – Это Гейтс, ага, в своем «снежном коте». Должно быть, везет мумии с высоких хребтов.

Хейс поставил чашку с кофе, почесал бороду и подошел к окну. Он увидел зиму во льду… полосы снега, летящие, извивающиеся и поглощающие. Увидел буровую вышку с оттяжками, которые не давали ей упасть от ветра, метеорологический купол, электростанцию, с полдюжины других металлических коробок в оранжевых полосах, очерченных электрическим светом и покрытых белыми саванами снега.

Станция «Харьков» располагалась на окраине Восточной Антарктиды, на Полярном плато в тени хребта Доминион на высоте примерно 9200 футов над уровнем моря; когда-то это была советская станция на континенте. Пустынное безбожное место, отрезанное от мира с марта по октябрь, когда наконец возвращалась весна. На протяжении долгой темной зимы здесь оставалась только небольшая группа контрактников и ученых, остальные уезжали, пока еще летали самолеты и зима не впивалась зубами в эту древнюю землю.

Могильник.

Вот что это такое.

Ветер воет, сооружения трясутся, и вечная ночь прогрызает дыру в вашей душе и пронизывает оцепеневший разум, как октябрьский сквозняк в заброшенном доме. Вы знаете, что солнце не взойдет и не разорвет это чрево тьмы еще три месяца. Три долгих мучительных месяца, которые будут терзать нутро и разум, заморозят что-то внутри, что не оттает до весны, когда вы снова увидите цивилизацию. А до тех пор вы ждете и слушаете, никогда не зная, чего ждете и к чему прислушиваетесь.

«Поистине кладбище», – подумал Хейс.

На несколько кратких мгновений вернулась видимость, и он смог разглядеть в темноте подпрыгивающие огни «снежного кота». Гейтс, точно. Гейтс и его груз, из-за которого вся станция была на взводе. Три дня назад из полевого лагеря на сдвиге «Медуза» он сообщил по радио, что́ нашел и вырубил изо льда.

И теперь все были вне себя от волнения и ждали его возвращения, словно он Иисус или Санта Клаус.

Это очень заразительно.

Хейс несколько дней видел выражение возбуждения и восторга на этих обычно суровых и скучающих лицах. Теперь это были лица детей на пороге какого-то большого открытия… полные удивления, благоговения и под всем этим – еще чего-то, очень похожего на суеверный ужас. Потому что в этом жутком месте нужно было немногое, чтобы разыгралось воображение, особенно когда Гейтс сообщил, что везет мумии из дочеловеческой цивилизации.

Сама эта мысль ошеломляла.

– Он ведет «кота» к Шестому, – сказал Линд, сжимая кулаки; что-то в его горле поднималось и опускалось. – Блин, Хейс, благодаря этому мы все попадем в учебники истории. Я говорил с Катченом, и он сказал, что, когда весной отсюда вытащат наши задницы, мы все станем знаменитыми. Прославимся, потому что открыли эти мумии. Он сказал, что это открытие поставит весь мир на колени.

Хейс прямо-таки представлял себе, как Катчен говорит нечто подобное. Казалось, Катчену доставляют удовольствие только сарказм и подшучивание над низшими умами.

– Катчен полон дерьма, – сказал Хейс.

– Я думал, вы друзья.

– Мы друзья. Поэтому я и знаю, что он полон дерьма. Ты провел здесь столько же времени, сколько и я, наверняка тоже учуял.

– Конечно, но он прав: мы прославимся.

– Линд, послушай себя. Прославится Гейтс. Он нашел все это там. Ну, может, еще пара его помощников, например Холм и Брайер… но ты? Я? Дьявольщина, мы всего лишь контрактники, вспомогательный персонал.

Линд только покачал головой.

– Нет, то, что они нашли там… мы часть этого.

– Господи, Линд, ты сантехник. Когда каналы «Дискавери» и «Нэйшнл Джеографик» начнут снимать свои документальные передачи и фильмы, они не захотят знать, как отважно ты разгребал дерьмо на станции или прогревал двести футов труб. Они будут говорить с учеными, с техниками, даже с этим ЛаХьюном из национального санитарного фонда. Они скажут, что ты должен стараться, чтобы вода по-прежнему текла, а я – провести двадцать дополнительных линий для их оборудования.

Конечно, Линд ничего этого не слышал.

Он был слишком возбужден и едва сдерживался. Он был похож на маленького ребенка, ждущего начала праздника, напряженного и дрожащего, с трудом удерживающегося от того, чтобы не запрыгать от радости. Хейс вынужден был признать, что смотрелось это очень забавно. Линд едва дотягивал до пяти футов пяти дюймов[5], круглый, как медицинский мяч, с плохими зубами и косматой бородой. Смотреть, как он прыгает, словно ждет, когда откроется кондитерский магазин, – да этому цены нет!

Если бы мумии Гейтса были женщинами, им пришлось бы в присутствии Линда держать ноги сжатыми, настолько он был возбужден и увлечен. Конечно, судя по тому, что сказал Гейтс по радио, мумии – не женщины и не мужчины. Ему вообще было очень трудно решить, животные они или растения.

Линд сказал:

– Они разгружают сани. Должно быть, заносят мумии в дом. – Он покачал головой. – А я-то думал, что эта зима пройдет впустую. Какой возраст у этих мумий, он сказал?

– Он предположил, что от двухсот до трехсот миллионов лет. Когда Землей правили динозавры. А то и больше.

Линд прищелкнул языком.

– Ну и ну. Я не знал, что тогда были мумии.

Хейс только посмотрел на него и теперь уже сам покачал головой. Хорошо, что Линд только сантехник: судя по всему, для научных обсуждений он не годился. Он прекрасно разбирался в трубах и вентиляции, но остальное? Забудьте.

На глазах у Хейса Линд начал надевать свой КЧХП – костюм для чрезвычайно холодной погоды: овчинная куртка и термальные брюки, парка, сапоги и шерстяные варежки.

– Идешь?

Хейс отрицательно помотал головой. Он уже видел, как люди выходили из домов; некоторые на ходу натягивали КЧХП, хотя ветер свистел и температура дошла до минус пятидесяти[6].

– Подожду, пока разойдутся поклонники, – сказал он Линду.

Но Линд уже выходил. Ворвалось морозное дыхание Антарктики, но обогреватели разогнали холод.

Хейс сел. Он пил кофе, курил сигарету и раскладывал пасьянс на своем ноутбуке. Да, проклятая зима будет долгой. Снаружи ветер усилился, показывая зубы…

Строение № 6 представляло собой, по сути, укрепленное убежище «джеймсуэй» в духе квонсет[7]. Использовалось преимущественно как склад летом. Зимой там был глубокий мороз. К тому времени, как Хейс добрался туда на следующий день, были установлены два обогревателя и в помещении было тепло, очень тепло. Снаружи ветер осыпал стены снегом, мелким, как песок; внутри воздух был спертый, затхлый; образцы, привезенные Гейтсом, начали оттаивать, и появился неприятный едкий запах. В саркофаге из древнего голубого льда было что-то зловещее.

Если бы не Линд, который все это время продолжал говорить, мужчин наверняка охватил бы мандраж.

«Его нельзя не любить, – подумал Хейс. – Он просто нечто, хорош до последней капли».

Хейс стоял с ним и еще двумя контрактниками, которые знали об эволюционной биологии примерно столько же, сколько о менструальных спазмах. Линд говорил, а Гейтс, Брайер и Холм делали записи и фотографии, проводили измерения и соскребали кусочки льда с одной из мумий.

– Да, вот этот – уродливый ублюдок, профессор, – говорил Линд, заслоняя им свет, и они раз за разом вежливо просили его отойти. – Черт побери, вы только посмотрите на эту тварь, да от нее бросает в холодный пот. У меня же теперь до весны будут кошмары. Знаете, чем дольше я на них смотрю, тем больше думаю, что это животные без хребта, ну, непозвоночные, как морская звезда или медуза. Что-то в этом роде.

– Ты хотел сказать «беспозвоночные», – поправил его палеоклиматолог Брайер.

– А я что сказал?

Брайер усмехнулся, остальные тоже.

– Ничего себе находка, да? – сказал Линд Гейтсу.

Тот взглянул на него поверх очков, из его губ торчал карандаш.

– Да, точно. Находка века, Линд. То, что мы видим здесь, – нечто совершенно новое для науки. Я думаю, это не животное и не растение, а что-то вроде химеры.

– Да, так я и думал, – сказал Линд. – Ребята, это сделает нас знаменитыми.

Хейс негромко рассмеялся.

– Конечно, Линд. Я уже вижу твой портрет на обложке «Ньюсуик» или «Сайентифик Американ». И портрет доктора Гейтса тоже, но маленький, где-нибудь в углу.

Послышалось несколько смешков.

Линд нахмурился.

– Не надо корчить из себя умника, Хейс. Господи Иисусе.

Но Хейс считал, что надо. Эти парни пытаются понять, что перед ними, а Линд ездит вокруг на одноколесном велосипеде, дудит в красный рожок и показывает им резинового цыпленка.

Так что да, он должен был умничать.

Так же, как Линд должен был говорить – даже о том, о чем ничего не знал. Так они делали месяц за месяцем во время долгой, темной, мрачной зимы. Но здесь, в помещении, где лежала размораживающаяся мумия, как чудище из шоу уродов… Может, они делали это, потому что должны были делать что-то. Должны были что-то говорить. Производить хоть какой-нибудь шум, лишь бы заглушить мерзкий звук, с которым растапливалось тело, капающее и стекающее, как кровь из разрезанного горла. Хейс не мог этого выдержать; у него было ощущение, что скальп вот-вот сползет с черепа.

Ветер затряс хижину, и этого оказалось достаточно для двух других зрителей: Рутковского и Сент-Ауэрса. Они пошли к выходу так, словно что-то кусало их за задницу. И может, так оно и было.

– У меня такое чувство, что нашим друзьям не нравится то, что мы нашли, – сказал Холм, проводя рукой по редеющим волосам. – Думаю, у них от этого мурашки.

Гейтс рассмеялся.

– А тебя тревожит наш питомец, Хейс?

– Черт, нет, он мне нравится, – ответил Хейс. – Как раз в моем вкусе.

Все засмеялись. Но долго это не продолжалось. Как смех в морге, хорошее настроение здесь было неуместно. Особенно сейчас, учитывая, что здесь нашло приют.

Хейс не завидовал Гейтсу и его людям.

Конечно, они ученые. Гейтс – палеобиолог, а Холм – геолог, но сама мысль о прикосновении к этому чудищу во льду… заставляла снова и снова что-то переворачиваться в животе. Хейс отчаянно старался понять, что именно чувствует, но это было выше его сил. Он мог сказать только, что эти твари заставляют его внутренности сворачиваться, как грязный ковер, делают все внутри одновременно горячим и холодным. Чем бы ни были эти мумии, на каком-то глубинном уровне они вызывали сильнейшее отвращение, и Хейс ничего не мог с этим поделать.

Эта штука мертва.

Так сказал Гейтс, но, когда взглянешь на нее, начинаешь сомневаться. Голубой лед стал совсем прозрачным, и казалось, что смотришь сквозь толстое стекло. Увиденное искажалось, но далеко не так, как хотелось бы Хейсу.

Мумия была большая. Не менее семи футов от одного конца до другого, в форме большого мясистого бочонка с заостренными концами, с высокими вертикальными хребтами, проходящими вдоль всего тела. Кожа была маслянистая, цвета серого орудийного металла, как у акулы, со множеством мелких трещин и шрамов. Посредине – два придатка, отходящих, как древесные ветви, потом разветвляющихся, как тонкие заостренные щупальца. В нижней части торса – пять мускулистых щупальцев, каждое не меньше четырех футов в длину. Они удивительно напоминали хоботы слона, но были не сморщенные, а гладкие, твердые и сильные. Заканчивались они плоскими треугольными лопатками, которые в другом мире можно было бы назвать ногами.

«И каким должен быть этот мир?» – спрашивал себя Хейс.

Лед продолжал таять, вода капала, и от мумии начал исходить гнилостный рыбий запах.

– Что это там? – спросил Линд. – Это… голова?

– Да, – ответил Гейтс. – Похоже, соответствует критериям.

На верху торса этой твари была дряблая грубая шея, напоминающая смятый шарф или крайнюю плоть. А выше – нечто похожее на большую пятиконечную морскую звезду грязно-желтого цвета. Радиальные отростки звезды были похожи на заостренные обвисшие трубки, и в конце каждой из них виднелся выпуклый красный глаз.

Гейтс оттянул гибкое, как из резины, веко и открыл глаз. Хейс знал, что тварь мертва, но почувствовал, что она словно смотрит на него.

Казалось, тварь замерзла очень быстро, как мамонт в Сибири, о котором ему доводилось читать. Она будто удивилась, была захвачена врасплох. По крайней мере, так Хейс думал, но чем больше таял лед, чем больше лилась вода, чем больше обнажались голова и эти проницательные красные глаза, тем более разъяренной и высокомерной выглядела тварь. И взгляд ее был совсем не дружеским.

«С такой хреновиной не захочешь встретиться и в хороший день, – подумал он, – и уж тем более когда она в таком злобном настроении».

Глядя на эту тварь, Хейс просто не мог представить себе, как она ходила. Она была какая-то жалкая, выродившаяся, созданная для того, чтобы ползать, а не ходить вертикально, как человек. Но судя по тому, что Гейтс рассказал Брайеру, тварь и стояла, и ходила.

Гейтс отвел радиальные отростки, на которых крепились глаза, и теперь проверял какие-то переплетающиеся пластины под ними. Он щипцами развел их, и они открылись, как лепестки цветка, обнажив ряды острых зубов.

– Срань господня, – сказал Хейс. – Рот? На макушке?

– Похоже на то.

– Странно.

Брайер улыбнулся.

– Очень подходящее слово. Все в этом существе словно предназначено для того, чтобы перевернуть наши представления о биологии.

– Бьюсь об заклад, это какое-то крыло, – сказал Холм, показывая на сеть дугообразных трубок на левом боку твари, сложенных, как восточный веер. Даже когда они были сложены, виднелась тонкая паутина между ними. – И второе вон там. Точно.

– Хочешь сказать, оно могло летать? – спросил Линд.

Гейтс что-то записал в блокноте.

– В данный момент мы склоняемся скорее к приспособленности к обитанию в море; возможно, это не крылья, а плавники, хотя, пока не осмотрим внимательно, это лишь догадка.

Крылья, отходящие от позвоночника, несомненно, походили на трубки; Хейс видел, как Гейтс соскребает с них лед. Как полые кости… или соломинки… они были открыты с обоих концов.

В воображении Хейса рисовалось, как эта тварь, похожая на цилиндрическую горгулью, летает, пикируя на остроконечные крыши. Именно такой образ возник у него в голове, причем очень четкий, как будто Хейс наблюдал его однажды в реальности или, может быть, во сне.

– ЛаХьюн уже видел это?

Гейтс сказал, что еще не видел, но очень возбужден перспективами этого открытия. И Хейс словно слышал, как ЛаХьюн говорит: «Господа, я очень возбужден перспективами этого монументального открытия». Он покачал головой. Деннис ЛаХьюн был менеджером, который управлял станцией «Харьков» летом и зимой. Его работа – следить, чтобы все шло гладко, чтобы ресурсы не тратились зря, чтобы не было споров.

«Да, – подумал Хейс, – местный тиран, крохобор и елейный лицемер НФС».

Таков был ЛаХьюн. Директор школы, властвующий над кучкой непокорных, свободомыслящих учеников. В ЛаХьюне было больше индивидуальности, чем в обычном манекене, но совсем ненамного.

Он был человеком компании. На все сто.

ЮСАП, Антарктическая программа Соединенных Штатов, входила в состав ОПП, Офис Полярных программ. ОПП, в свою очередь, являлся филиалом ННФ, Национального научного фонда, управляющего лагерями не только в Антарктике, но и на Северном полюсе и в Гренландии. И ЛаХьюн принадлежал им. Им принадлежал каждый его проклятый дюйм, и все это знали. Ученые и техники не обращали внимания на этот факт. В большинстве они сами были выходцами из жестокого мира студенческой политики, в котором люди вроде ЛаХьюна – заурядное явление. Но контрактники, работники, благодаря которым станция «Харьков» была способна существовать, открыто презирали его. Во всяком случае, ветераны полярных станций. Новички, эти проклятые лицемеры, вначале носились с ним. Но недолго. Говорят, уважение нужно заслужить, а ЛаХьюн ничего заслужить не мог. Своему положению он был обязан политическим махинациям и умению лизать зад.

Или, как выразился Хейс, «дерьмо всегда всплывает».

Линд сказал:

– Не могу поверить, что он не пришел посмотреть, что здесь происходит. Ведь это его работа.

Хейс рассмеялся.

– Появится, не волнуйся. Появится и присвоит себе всю славу этого открытия. Помяни мое слово.

– Он сейчас должен быть здесь, – настаивал Линд.

– Да ладно тебе, Линд, – сказал Хейс. – У него есть дела поважнее. Например, пересчитывать карандаши и следить, чтобы мы не использовали слишком много скрепок.

Гейтс усмехнулся.

Вода, стекавшая с неровной ледяной глыбы, собиралась в ведра, которые уносили для дальнейшего изучения. Кап, кап, кап.

– Задевает за живое, не правда ли? – сказал Линд. – Как в кино. Видел это кино, Хейс? На Северном полюсе – а может, это был Южный – нашли пришельца в глыбе льда, и какой-то придурок накрыл его электрическим одеялом, и тот оттаял, стал бегать по лагерю и сосать у всех кровь. Вроде там еще снимался актер из «Дымка из ствола»[8].

Хейс сказал:

– Да, я его видел. И пытался о нем не думать.

Гейтс улыбнулся и отложил свой цифровой фотоаппарат. С длинной косматой бородой он скорее походил на маунтинмена[9], чем на палеонтолога.

– О, мы разморозим нашего друга, ребята, но это не будет случайностью. И не волнуйтесь, это создание уже очень давно мертво.

– Знаменитые последние слова, – сказал Хейс, и все рассмеялись.

Кроме Линда.

О нем забыли.

Он стоял, глядя на тварь во льду, слушал, как капает вода, и это действовало на него как зов сирены: глаза были широко раскрыты и неподвижны, губы шевелились, но не произносили ни слова. Линд простоял так минут пять, прежде чем кто-то заметил, что он словно в трансе.

Хейс сказал:

– Линд… Эй, Линд… ты в порядке?

Тот лишь покачал головой, его верхняя губа приподнялась в оскале.

– Этот проклятый ЛаХьюн… думает, что он здесь главный, но ему не хватает смелости, чтобы прийти и посмотреть на это… на это чудовище. Ублюдок, наверное, на связи с «Мак-Опс», хвастает, рассказывает об этом. Но что он об этом знает? Если не стоишь здесь и не чувствуешь, будто оно на тебя смотрит, что ты можешь знать?

Хейс положил руку ему на плечо.

– Эй, Линд, остынь! Это всего лишь окаменелость!

Линд сбросил его руку.

– И это все? Вы не чувствуете, как оно смотрит на вас? Боже, эти глаза… эти ужасные красные глаза! Они проникают в вас, заставляют чувствовать, заставляют действовать. Хотите сказать, что не ощущаете этого вот здесь? – Он потер виски, разминая их, как тесто. – Разве вы не чувствуете, о чем оно думает? Не чувствуете, как оно забирается вам в голову, хочет украсть ваш мозг… хочет сделать вас другим, не тем, кто вы есть? Боже, Хейс, это… эти глаза… эти проклятые глаза… они раскрывают что-то в голове, они…

Он замолчал, тяжело дыша, как задыхающаяся рыба. Все его лицо было покрыто потом, глаза выпячены, жилы на шее напряглись. Линд, казалось, был на грани истерики или старого доброго инсульта.

– Его лучше отвести в жилое помещение, – сказал Гейтс.

Все смотрели на Линда, думая о его словах, но ничего не говоря. Кусок льда упал с мумии, и Хейс напрягся, услышав этот звук. Ей-богу, на сегодня с него достаточно!

Он помог Линду надеть парку и провел его к выходу. Когда он собрался открыть дверь, Линд повернулся и посмотрел на ученых.

– Я не спятил, и мне все равно, что вы думаете. Но лучше прислушайтесь ко мне, и прислушайтесь внимательно. – Он дрожащим пальцем указал на мумию. – Что бы вы ни делали, что бы каждый из вас ни делал… не оставайтесь с этой тварью наедине. Если не хотите неприятностей, не оставайтесь с ней наедине…

И они вышли.

– Ну и ну, – сказал Брайер. – Ну и ну…

Ветер бил по хижине, как кулаком, тряс ее, заставлял свет мигать; на секунду мужчины оказались с тварью в темноте.

И судя по выражению лиц, им это не слишком понравилось.

На полюсе много лагерей. Группы хижин разбросаны по замерзшим склонам и низинам, как язвы и ушибы на древней шкуре зверя. Лишь немногие из них населены, когда зима показывает свои холодные белые зубы.

«Харьков» – одно из таких мест.

Очередная захудалая исследовательская станция, чьи многочисленные строения, как кости без плоти, возвышаются над черным льдом, дрожа под белоснежным саваном. Безлюдное унылое место, где никогда не светит солнце и никогда не перестает кричать ветер. Одно из тех мест, которые заставляют вас сжаться, свернуться, как мокрица, и ждать конца ночи или прихода весны. А до тех пор остается только ждать, коротая дни, которые на самом деле ночи, и чем-нибудь занимая свои мысли.

Но кое о чем точно не стоит думать – об этих древних созданиях, выкопанных из полярных могил. О существах, которые появились раньше человечества на бог знает сколько миллионов лет и которые способны свести вас с ума одним своим видом. О существах с горящими красными глазами, которые словно забираются в вас и шепчут злобными голосами, заполняя ваш разум чуждыми тенями…

Хотя он выпил пинту «Джим Бим Рай»[10] перед тем, как погасить свет, Хейс очень плохо спал ночью. С того момента, как он закрыл глаза, и до того, как открыл их в четыре часа утра, его преследовали кошмары. Мужчина лежал в темноте, пот заливал его лицо.

В спальне царил мрак, циферблат цифровых часов на стене отбрасывал зеленоватый отсвет. Слышны были только ветер снаружи и гудение увлажнителя в углу. Прибор работал круглосуточно, пытаясь увлажнить воздух самого сухого, холодного и ветреного континента.

В комнате стояло две кровати. Если упадешь со своей кровати, очень велика вероятность свалиться на кровать товарища. В спальнях было тесновато, но на станции места всегда мало. Сегодня вторая кровать пустовала. Линд спал в биомеде, доктор Шарки накачала его «Секоналом».

Хейс был один.

Может, из-за того, что случилось с Линдом, а может, по другой причине, но сны у него были дурные. Очень дурные. Даже сейчас у Хейса в голове все путалось, и он не был уверен, сны это или нет. Он не мог вспомнить их полностью, только спутанные кошмарные сцены, где он спасался от преследования, прятался от страшных существ с горящими глазами.

Он отчетливо помнил последнюю сцену.

Именно она вырвала его из сна, заставила сесть в кровати, стуча зубами. Во сне над Хейсом нависла гротескная мерзлая черная тень, обдавая его холодом могил и склепов. Тень стояла у изножья кровати, глядя на него… и все. Он проснулся, сдерживая крик.

Нервы.

В этом все дело. Слишком много жути произошло в последнее время, его воображение не выдержало. А когда в долгую антарктическую зиму теряешь контроль над своим воображением, жди беды.

Хейс встал, дрожа, несмотря на термобелье и шерстяную одежду, и помочился. Затем снова нырнул под одеяло, как ребенок, который боится быть схваченным чем-то под кроватью. Хейсу потребовалось некоторое время, чтобы успокоиться и отключить мысли. Он решил отказаться от разогретой в микроволновой печи лазаньи перед сном. Должно быть, она всему виной.

Иной причины быть не может.

На следующий день все в лагере уже знали об инциденте с Линдом.

На такой исследовательской станции, как «Харьков», не могло быть тайн. Рассказы, реальные, вымышленные или сильно преувеличенные, ходили по кругу и распространялись, как триппер. Все пересказывалось и переиначивалось, искажаясь настолько, что переставало походить на изначальную историю.

В камбузе, пока Хейс пытался спокойно съесть сэндвич с сыром и томатный суп, все набросились на него, как птицы на попавшее под колеса животное, проверяющие, не осталось ли на туше красного мяса.

– Я слышал, Линд пытался перерезать вены, – сказал Мейнер, оператор тяжелого оборудования; от него пахло дизельным топливом и смазкой, и это не очень-то улучшало аппетит Хейса. – Сукин сын просто спятил, говорят, стал безумнее навозного жука. Потому что смотрел на мумию во льду.

Хейс вздохнул и отложил свой сэндвич.

– Он…

– Это правда, – сказал Сент-Ауэрс. – Я немного побыл с ним. У него все время странное выражение глаз. Это чудище оттаивает, становится видно его лицо… не хотел бы я снова увидеть это лицо.