Угасающее солнце: Шон'джир

11

Четыре дня.

В памяти Дункана они остались расплывчатым пятном, мучительной неразберихой, из которой он мало что мог вспомнить. Он работал, чтобы занять свое время, безжалостно изнуряя себя, чтобы заснуть, едва добравшись до постели, и не видеть снов. Ньюн потихоньку и часто занимался своими упражнениями и больше не делал ничего, твердя лишь: «Я не носильщик тяжестей»; когда же Дункан пытался намекнуть Ньюну, что тот неплохо поупражняется, если поможет ему, мри язвительно напоминал Стэну, что за дусами нужен уход.

«За мной тоже», – отвечал Дункан, сдерживая готовое сорваться с языка проклятие: мри не отличались особым терпением; они бы убили или готовы были умереть по малейшему поводу; и он еще успеет урезонить Ньюна, который сейчас заметно поутих из-за своей слабости; к тому же мри приходилось нелегко из-за неопределенности собственного положения.

Дусы фактически не нуждались в уходе; и когда Дункан через некоторое время пришел к ним и позаботился об их потребностях, звери наградили его импульсом удовольствия, и ему стало стыдно за то, что он, рассердившись, оттолкнул их – и Дункан поспешил уйти, не в силах долго выдерживать это.

Но Ньюну и этого было мало; он задавал Дункану вопросы и требовал, чтобы тот понимал язык мри, из которого Дункан знал лишь несколько слов, да и то пополам с жестами. Мри свободно владел языком землян, но иногда Ньюн делал вид, что ничего не понимает, пока Дункан не использовал наконец выражение мри. «Умираю от голода», хотелось сказать Дункану, но он промолчал, поскольку сейчас было не время для ссор, и дусы, кружившие рядом, почувствовав его состояние, забеспокоились. В конце концов Ньюн добился своего.

Во всем этом был свой смысл, – думал Дункан позже, лежа в своей постели, в то время как мри предпочел пол. Ньюн сражался за то, чтобы идти своим путем, чтобы сохранить свой язык, который уже почти канул в вечность. Это битва была тихой, и велась она с Дунканом, который более всего помогал мри, а теперь более всего угрожал им. Это было нечто, с чем не могли справиться ни оружие, ни сноровка – такое же, как жизнь и смерть. Вот почему они сейчас находились здесь, вот почему они не смогли бы жить среди людей, вот почему он спорил со Ставросом, требуя освободить их. Для них не существовало компромисса. Они не могли выносить чужого. Человек мог; человек умел адаптироваться, гибкий, словно джо, что сливался с песком или камнем, и ждал. Размышляя над этим, Дункан смотрел на спящего мри, который лежал, положив голову на дуса, не закрытый вуалью, чего он никогда бы не сделал рядом с врагом.

Человек, как и джо, мог изменяться снова и снова; мри же умирал: и, значит, у Ньюна неизбежно должен был существовать свой путь.

Утром Дункан приступил к своим обязанностям, изо всех сил сдерживая себя, чтобы не возражать Ньюну, и зашел так далеко, что спросил, что сделать еще.

Ньюн окинул взглядом янтарных глаз отсек; рука, увенчанная вытянутым пальцем, сделала широкий жест.

– "И'нэй, – сказал он, – ай. – Убери все это". – Дункан проследил его взгляд, тяжело вздохнул и принялся за работу.

За минувшие дни корабль остыл, воздух постепенно стал сухим и холодным, как на Кесрит. Дункан радовался, что носит теплую мантию мри, которую надевал мехом наружу. Теперь он знал, как обращаться с вуалью и как ее следует носить; он научился словам и этикету, и мимике, и расстался со своими привычками.

Временами, несмотря на все усилия, у Ньюна опускались руки, и он, отворачиваясь, закрывал лицо вуалью, когда дело грозило зайти в тупик. Тогда на некоторое время воцарялось молчание, но затем вновь приходили слова. Ньюн перечислил то, что следовало убрать: обстановка и всевозможное оборудование. Дункан не возражал, расставаясь с немногими оставшимися вещами – здесь они казались чем-то ненужным, ведь впереди ждали еще немало страданий; а что касается опасности потерять корабль… те кто посылал его сюда, заслуживали большего. Он делал все это, вначале возмущаясь подобными просьбами Ньюна, а после – находя в этом мрачное удовольствие. Он очистил отсеки, до которых мог добраться, от любой обстановки, разобрав ее и свалив в грузовой отсек части, в которых содержались полезные металлы, а остальное выбросил в утилизатор. Следом пришла очередь оборудования, которое мри посчитал лишним – в том числе медицинского – и все товары в грузовом отсеке, без которых можно было обойтись.

Это было безумием. Дункан, забыв обо всем, принялся искать, что бы еще выбросить, наслаждаясь разрушением, превращая корабль в пустую скорлупу, где ничто не смогло бы напомнить ему о Ставросе, или человечестве, или еще о чем-нибудь, что он оставил, чтобы оказаться здесь. Потеря всего притупляла чувство утраты.

От лабораторий теперь мало что осталось – их начали демонтировать еще на станции, посчитав ненужными для предстоящей миссии, а то, что ему тогда удалось спасти, уничтожил Ньюн. Дункан вычистил все, вплоть до кронштейнов, на которых держалось оборудование, оттер с помощью химикатов полы и стены – словом, сделал все так, как требовалось, поскольку этот самый большой на корабле отсек Ньюн отвел для них.

Теперь Дункан спал на подстилке не толще укрывающего его одеяла и, просыпаясь от холода, начинал снова кашлять в ледяном воздухе. Он все чаще стал задумываться о своем здоровье, с тоской вспоминая лекарства от разных болезней, которые Ньюн уничтожил.

Но Ньюн смотрел на него с неким участием, и не напоминал о его обязанностях, и в тот день сам готовил пищу и заботился о дусах. Сам Ньюн свободно переносил холод и разряженный воздух – его походка сделалась ровной и твердой, мри перестал быстро уставать.

– Отдыхай, – попросил его Ньюн, когда Дункан пытался вернуться к своим обязанностям; Дункан пожал плечами и заявил, что машины не будут работать без него, и это действительно было так; но сейчас его приводила в ужас сама мысль о безделье, бесконечном сидении в раковине, в которую теперь превратилась лаборатория, да и остальной корабль, без книг – Ньюн выбросил все пленки для чтения и музыкальные записи в его каюте – без чего бы то ни было, чем можно было бы занять руки или разум.

И, вынужденный подчиниться, он вернулся в лабораторию, эту безликую белую комнату, и устроился в углу, где, по крайней мере, их с Ньюном убогие ложа и встречающиеся стены давали ему какое-то ощущение определенности. Отодвинув свою подстилку, рисовал на полу цепочки фигур, делал сложные навигационные расчеты, чтобы хоть чем-то заполнить время… смотрел на застывший звездный экран – все, что осталось от лаборатории. Единственными звуками были шепот воздуха в трубах и ровный звук машин внутри корабля.

И больше ничего.

Ничего.

Ньюн в тот день отсутствовал долго – наверное, размышлял Дункан, мри был с Мелеин, в той части корабля, куда сам он входить не мог; даже дусы, ни на шаг не отходившие от Ньюна, ушли с ним. От нечего делать Дункан нашел кусок металла и сделал рисунок на полу возле своего ложа, и потом, с каким-то мрачным юмором, отметил прошедшие по корабельному времени дни, с ужасом думая, что когда-нибудь настанет время, когда он потеряет счет всему.

Девять дней, целых девять дней. Хотя даже в этом он был не слишком уверен.

Он начал новую цепочку фигур, стараясь не думать о пробелах, появившихся в его памяти, ища забвения.

Дункан подумал, что он, в отличие от джо, не умеет маскироваться; но даже джо, оказавшись в стерильной клетушке, где ему негде было спрятаться, не находил себе места. Он чернел, как то жалкое создание, которое он видел в лаборатории Боаз, меняя цвета, пока не принимал совершенно противоположный – чистое самоубийство – но, может быть, джо действительно хотел умереть.

Дункан заставил себя не думать об этом, но образ черного крылатого создания в серебряной клетке возвращался вновь и вновь – ведь он сам тоже сидел в углу белой и пустой комнаты.

Девять дней.

На десятый, в полдень, Ньюн вернулся раньше обычного, отвел дусов в дальний угол комнаты, снял вуаль, уселся, скрестив ноги, на полу и, немного отодвинувшись от Дункана, посмотрел ему в лицо.

– Ты слишком много сидишь, – сказал Ньюн.

– Я отдыхаю, – с легкой горечью ответил Дункан.

Ньюн показал два металлических тонких стержня, не превышавших в длину кисти руки.

– Ты должен научиться игре, – сказал Ньюн. Не: «Я хочу научить тебя»; – и не: – «Ты не хотел бы попробовать?»

Дункан нахмурился, думая, как ему следует себя повести. Но обычно мрачный, мри сейчас предлагал ему развлечение. Дункан заинтересовался: возможно, их отношения вновь станут дружескими и ему удастся поговорить с кел'еном, как тогда, в пустыне.

А значит, можно будет хоть чем-то заполнить тишину.

Он встрепенулся на своем ложе, осторожно усевшись так же, как Ньюн: скрестив ноги, руки на коленях. Ньюн правой рукой показал ему, как удержать стержень за кончик.

– Ты должен поймать, – сказал Ньюн и метнул стержень в Дункана, закрутив его. Вздрогнув, Дункан поймал стержень ладонью, а не пальцами, и торец стержня ободрал ему кожу.

Следом полетел второй, пущенный левой рукой Ньюна. Дункан схватил его и уронил. Мри показал ему обе пустые руки.

– Оба одновременно, – сказал Ньюн.

Это было трудно. Это было чрезвычайно трудно. Огрубевшие от работы руки Дункана были менее проворны, чем тонкие пальцы Ньюна, которые никогда не промахивались, которые перехватывали даже неловко брошенные стержни в воздухе и возвращали их почти под тем же углом и с той же скоростью – по одному, пока Дункан не освоил наконец трудные перехваты, а потом – вместе.

– Мы называем это «шон'ай», – сказал Ньюн. – «Шоней» – означает «переход». На твоем языке получается Игра Перехода. Ее воспевает Народ; каждая каста играет по-своему. – Он говорил, и стержни свободно летали туда и обратно между ними; пальцы Дункана стали более уверенными, чем прежде. – У Народа есть три касты: Каты, Келы и Сены. Мы Келы, мы носим черные мантии, мы те, кто сражаются; Сены, ученые – носят желтые мантии, госпожа – белый; Каты – каста женщин, не принадлежащих ни к Келам, ни к Сенам – носят голубые мантии. Дети тоже Каты, пока не изберут касту.

Дункан не успел схватить стержень. Тот ужалил его колено, загремел по полу. Стэн потер колено и возобновил игру: туда и обратно, туда и обратно, по очереди с Ньюном. Это было трудно, слушать и следить за стержнями, но он рискнул еще и разговаривать.

– Мужчины, – сказал он, – которые не принадлежат ни к Келам, ни к Сенам. Что с ними?

Ритм не прервался.

– Они умирают, – ответил Ньюн. – Те, кто не может быть Сенами, те, кто не может быть Келами, те, кто боится, умирают. Некоторые умирают в Игре. Сейчас мы играем с жезлами, как Сены. Келы играют оружием. – Броски стали сильнее, быстрее. – Легко играть вдвоем. Втроем – уже труднее. Чем шире круг, тем сложней игра. Я играл в круге из десяти. Если круг много больше, все зависит от воли случая, от того, как тебе повезет.

Теперь стержни стали невероятно верткими. Дункан резко вскинул руки, чтобы поймать их: один, летящий ему прямо в лицо, он отклонил, но не смог поймать. Тот упал. Другой стержень оказался в его руке. Ритм разрушился, распался.

– Твоя левая рука слаба, – сказал Ньюн. – Но ты не боишься. Мужество. Хорошо. Ты должен обрести сноровку, прежде чем я начну знакомить тебя с ин'ейн, древним оружием. Захен'ейн, современное, ты знаешь не хуже меня; здесь мне нечему тебя учить. Но ин'ейн начинается с шон'ай. Бросай.

Дункан бросил. Ньюн поднял руку и, легко перехватив стержни, бросил их обратно, обращаясь с ними одной рукой. Дункан заморгал, смущенный мастерством мри, прикидывая свое собственное.

– Пора отдохнуть, – сказал тем временем Ньюн. – Мне не нужны твои промахи. – Он заткнул стержни обратно за пояс. – Время, – проговорил он, – нам поговорить. Я не часто буду говорить на твоем языке; мне приказано забыть его, и то же относится к тебе. Ты знаешь несколько слов на му'а, общеразговорном языке; и даже их ты должен забыть, оставив лишь хол'эйри, Высший Язык. Закон требует, чтобы, вступая во Мрак, забывали все, что было в эру Перехода, и му'а, как и многое из этой эпохи Перехода, тоже должен умереть. Так что не смущайся. Иногда есть два слова для обозначения предмета, одно на му'а, другое – на хол'эйри, и ты должен забыть даже слово «мри».

– Ньюн, – Дункан протестующе поднял руку, чтобы тот остановился. – У меня нет достаточного запаса слов.

– Ты выучишь. Времени достаточно.

Дункан нахмурился, посмотрел на мри исподлобья и осторожно спросил то, на что прежде не получал ответа:

– Сколько времени?

Ньюн пожал плечами.

– Госпожа знает? – спросил Дункан.

На глазах Ньюна мигнула перепонка. – У тебя все еще сердце ци'мри.

От подобных ответов мри можно было сойти с ума. Дункан обводил нацарапанный им на полу рисунок, когда рука Ньюна внезапно остановила его. Стэн вырвался, подняв горящие обидой глаза.

– И еще кое-что, – сказал Ньюн. – Кел'ен никогда не читает и не пишет.

– Я пишу и читаю.

– Забудь.

Дункан внимательно посмотрел на него. Ньюн закрыл лицо вуалью и поднялся с изяществом человека, который проводил свою жизнь сидя на земле – еще несколько дней назад он не мог бы этого сделать; Дункан же, попытавшийся подняться и взглянуть ему в лицо, был менее грациозен.

– Послушай, – заговорил было он.

И раздался звук сирены.

На мгновение Дункана охватил ужас. Потом все пришло в норму. Близился переход: они подошли к точке прыжка. Дусы знали. Излучаемые ими страх и отвращение омывали комнату, как морской прилив.

– Яй! – крикнул Ньюн, успокаивая животных. Подойдя к дверному проему, он взялся за ручку двери. Дункан поискал что-нибудь подобное в другом конце комнаты, стараясь казаться спокойным, чего на самом деле не было; все его внутренности сжались от страха перед тем, что вот-вот наступит – и не было наркотиков, ничего. Только пример хладнокровного, неподвижного Ньюна удерживал Стэна от того, чтобы не сползти на пол и ждать.

Сирена умолкла. Потом, по мере того, как курсовая лента продолжала разматываться, автоматы корабля включили сигнал тревоги, и звонок предупредил их о начале прыжка. Они даже не знали, где находятся сейчас. Безымянная желтая звезда по-прежнему одиноко висела на экране. Никаких кораблей. Ничего.

Неожиданно возникло знакомое чувство неопределенности, и стены, пол, время, вещество заструились и лопнули. Потом все повернулось вспять, и чувство безвозвратности заполнило мозг, оставив после себя впечатление непостижимой глубины превращения. Стены вновь стали твердыми. Руки обрели чувствительность. Дыхание и зрение восстанавливались.

Но звонок по-прежнему предупреждал о начале прыжка.

– Что-то произошло! – прокричал Дункан. Он увидел непривычный страх во взгляде Ньюна; мри что-то крикнул ему: нужно было что-то сделать с Мелеин – и убежал.

Чувства дусов затопляли каюту. Все вокруг снова начало таять и покрываться рябью; желудок судорожно сжался, словно Стэн падал с огромной высоты, чтобы разбиться насмерть. Дункан прирос к своему месту, всей душой желая потерять сознание, и не в силах сделать этого. Каюта растаяла.

Появилась вновь.

Звонок по-прежнему не умолкал, и деформация началась в третий раз. Тело дуса рядом излучало ужас. Дункан закричал, разжал пальцы и упал среди животных, слившись с ними в единое целое: звериный разум, звериные чувства и звон. Рябь возникла вновь и вновь утихла… и еще раз… и еще… и еще.

Дункан ощутил под собой твердый пол и окунулся в свет, такие чужие после бездн, которые он прошел.

Он закричал и почувствовал тепло устроившихся рядом дусов, чье удовольствие после всего происшедшего показалось ему непостижимым.

Они помогли ему удержаться. Слившись с ним воедино, они помогли ему пройти все это. На какое-то время Стэн забыл о том, что он человек, и позволил им проникнуть в себя. Рука потянулась, чтобы обнять мощную шею, получая в ответ тепло и удовольствие. Но внезапно, осознав, что он принял их, Стэн выругался и оттолкнул животных. Дусы отодвинулись, и он снова стал самим собой.

Человек, который лежал с дусами, мало чем отличался от них.

Он рывком поднялся на ноги и, шатаясь, направился к двери. Но когда он схватился за ручку, его ноги подкосились, а пальцы оказались слишком слабыми, чтобы удержать ее. Ему показалось, что пол – это стена, и желудок попытался вывернуться, но сил не было даже на это, и Дункан помрачнел.

Он упал навзничь, по-прежнему оставаясь в сознании и желая, чтобы его стошнило – но сил на это не было. Он еще некоторое время лежал, с трудом стараясь отдышаться, и дусы забились в дальний угол, подальше от него, посылая ему лишь собственный страх.

Ньюн вернулся – Дункан не знал, сколько прошло времени – и сел рядом, склонив голову с закрытым вуалью лицом над сложенными руками. Дункан по-прежнему лежал на боку, жадно хватая ртом воздух.

– С Мелеин все хорошо, – проговорил Ньюн на языке землян: Дункан смог понять только это; мри сказал что-то еще, но Стэн не смог связать это с предыдущим.

– Что произошло? – выкрикнул Дункан, хотя это усилие стоило ему тошноты; но мри только пожал плечами. – Ньюн, где мы?

Но Ньюн ничего не сказал: возможно, он сам ничего не знал, а, может быть, мри опять взялся за свое, притворяясь, что больше не понимает языка землян.

Дункан выругался; желудок его сжался в комок, вызвав долгожданную рвоту. Стэн не смог пошевелиться, даже отодвинуться в сторону. Прошла целая вечность, прежде чем Ньюн вскочил с плохо скрываемым отвращением, принес влажные полотенца, вытер пол и умыл лицо Дункана. От его прикосновений и поднятие головы Стэна снова вырвало – на этот раз совсем не сильно, и Ньюн, оставив его одного, устроился в другом конце каюты, так, что Дункан мог его видеть.

Немного погодя подошел один из дусов, обнюхал его и послал импульс тепла. Дункан поднял бессильную руку и ударил зверя. Тот с испуганным и негодующим криком отпрянул в сторону, излучая такое ужасное смятение, что землянин громко закричал. На другом конце каюты Ньюн поднялся на ноги.

И снова зазвучала сирена… и колокол.

Все растаяло.

Дункан не искал безопасности стены, иллюзии, что у него есть хоть какая-то точка опоры. Он оставил все как есть. Когда все закончилось, он лежал на полу, содрогаясь от рвоты, и всхлипывал, хватая ртом воздух и скребя пальцами неподатливый пол.

Дусы вернулись, обдав его своей теплотой. Он судорожно пытался вздохнуть, но сил уже не было, и тут что-то оперлось на его грудь и вдавило воздух внутрь. Рука Ньюна стиснула его плечо и встряхнула с такой силой, что каюта вновь поплыла перед глазами ошеломленного Дункана. Он уставился на мри в полном смущении и зарыдал.

На следующее утро он снова был спокоен, хотя это давалось ему нелегко. Мускулы его конечностей и живота по-прежнему изредка сводило судорогой от напряжения, и ему никак не удавалось расслабить их. При воспоминании о том, как он упал вчера и провалялся потом весь остаток дня, Дункана охватывал невыносимый стыд… или днем раньше, когда он сидел, скорчившись, в углу, а слезы горячими ручьями текли по его лицу – безо всяких переживаний, без причин, только потому, что он не мог остановить их.

В это утро Ньюн не сводил с него своих янтарных глаз над закрывающей лицо вуалью и хмурился. Мри протянул ему чашку соя и, вложив ее в дрожащую руку Дункана, передвинул его пальцы, чтобы землянин мог выпить это. Горячая горьковатая жидкость стекала в протестующий желудок Дункана, наполняя его приятным теплом. Из глаз снова покатились беспричинные слезы. Он пил медленно, держа чашку, как ребенок, обеими руками; и слезы текли по его щекам. Он заглянул в глаза мри и нашел там холодную сдержанность, которая не предполагала никакого родства между ними.

– Я помогу тебе идти, – проговорил Ньюн.

– Нет, – сказал он так, что мри оставил его в покое, поднялся и пошел прочь, оглянувшись лишь раз, и вышел, невосприимчивый к одолевавшей Дункана слабости.

В тот день даже дусы излучали недоверие к нему: пересекая каюту, они старались держаться подальше, с трудом перенося его присутствие; и Ньюн, вернувшись, сел в дальнем конце каюты, успокаивая встревоженных дусов и не сводя с него глаз.

Когда на корабле была ночь, они прыгнули еще раз, а потом еще раз, и Дункан цеплялся за свой угол, сжимал зубы, борясь с дурнотой, а потом вообще перестал воспринимать окружающее, оставив в памяти зияющие пробелы. Утром, движимый отвращением к самому себе, он нашел в себе силы шатаясь выйти из своего угла, чтобы вымыться, а после дать немного пищи своему сведенному судорогой желудку.

Ньюн смотрел на него, хмурился, – ожидая, – подумал Дункан, – что я умру или избавлюсь от слабости; и Дункану показалось, что он чувствует презрение мри; склонив голову на руки, Стэн лихорадочно думал, как ему перехватить управление у ленты, прежде чем какая-нибудь неисправность не убьет их всех, как бы ему доставить мри в какое-нибудь первое попавшееся забытое всеми место, где человечество не сможет найти их.

Но на это у него не хватало умения, и в мгновения просветления он признавал это. Мри могли уцелеть – как, впрочем, и корабль. Какое-то время он был одержим мыслями о самоубийстве, но потом в его воспаленном мозгу промелькнуло воспоминание, что все наркотики выброшены.

– Ци'мри, – сказал в конце концов о нем Ньюн, который поднялся и некоторое время вглядывался в его лицо.

Презрение в голосе мри обжигало. Ньюн пошел прочь, и возмущенный этим Дункан нашел в себе силы справиться с затуманенным сознанием и подняться. Он сразу же почувствовал дурноту, но на этот раз успел добраться до туалета, а потом, смахивая ресницами слезы с глаз, умыл лицо и попытался совладать с дрожью, которая сотрясала его конечности.

Он вернулся в каюту и попробовал ходить из угла в угол. Но когда он дошел до середины, в голове у него помутилось, и он потерял равновесие. Он рванулся к стене, как сумасшедший, протягивая руки, и, обессиленный, прислонился к ней.

Ньюн стоял, наблюдая. Он, казалось, недоумевал, осматривая Дункана сверху до низу; лицо закрывала вуаль.

– Ты был кел'еном, – сказал наконец Ньюн. – Кто же ты теперь?

Дункан постарался что-нибудь сказать, но слова застряли у него в горле. Ньюн подошел к своему убогому ложу и уселся там, и Дункан тоже сел на твердый пол, желая подняться и идти, и доказать мри, что тот неправ. Но сил не было. Презрение Ньюна терзало его. Вспомнив о времени, Дункан попытался подсчитать, сколько дней он провел подобным образом, без мыслей, сбитый с толку.

– Вопрос, – сказал Дункан на хол'эйри. – Сколько дней… сколько дней прошло?

Он не ожидал, что Ньюн ответит, заранее приготовившись к молчанию или злобе.

– Четыре, – тихо сказал Ньюн. – Четыре, со времени начала твоей болезни.

– Помоги мне, – попросил Дункан, с трудом открывая рот. – Помоги мне подняться.

Мри молча поднялся и подошел к нему, и взял за руку, поставил его на ноги и помог ему идти; опираясь на него, Стэн мог двигаться. Дункан старался привести свои чувства в порядок, и, пытаясь обмануть их, убедил Ньюна сопровождать его при обходе их сектора, стремясь заняться привычными делами.

Он отдохнул, как мог, мускулы были по-прежнему напряжены; и на следующее утро начал все снова, и на следующее… и на следующее, твердо решив, что новый прыжок не выведет его из строя.

Это случилось через несколько дней; и на этот раз Дункан поднялся, крепко ухватившись за поручень, борясь с тошнотой. Немного погодя он решил пройтись по каюте, и это ему удалось; потом, задыхаясь, он добрался до своего ложа.

Он мог, подумал Дункан, чувствуя, как в нем поднимается горечь, позволить мри умереть, оставшись в комфорте и безопасности; он ненавидел способность Ньюна переносить прыжки, его необъяснимую установку сознания, которая позволяла выдержать постепенный вход в подпространство и выход из него.

А Ньюн, так или иначе ощущая его горечь или нет, соизволил заговорить с ним снова – сидя рядом, мри произносил длинные монологи на хол'эйри, словно остальное его не касалось. Временами он пел монотонные песнопения, и настаивал, чтобы Дункан повторял их, заучивал их: Дункан нехотя подчинялся – лишь бы его в конце концов оставили в покое – и вновь были бесконечные вереницы имен, и рождений, и слов, которые ничего не значили для него. Все это его не интересовало – но в конце концов ему стало просто жаль мри, который наполнял историей, мифами своей расы столь ненадежный сосуд. Он чувствовал, что катится вниз: битва выиграна слишком поздно. Его часто мучила рвота; конечности слабели; он становился худым как мри, и более хрупким.

– Я умираю, – поведал он Ньюну, когда изучил хол'эйри настолько, чтобы сказать это. Ньюн печально посмотрел на него и снял вуаль, что означало желание поговорить очень откровенно; но Дункан не снял вуаль, предпочитая скрывать свое лицо.

– Ты хочешь умереть? – спросил его Ньюн с глубоким уважением. На мгновение Дункан испугался, решив, что мри немедленно поможет ему в этом, потому что скажи мри: «Ты желаешь чашку воды?» – тон был бы тем же самым.

Он поискал подходящие слова.

– Я хочу, – сказал он, – пойти с вами. Но я не могу есть. Я не могу спать. Нет, я не хочу умирать. Но я умираю.

Ньюн сдвинул брови. Глаза его мигнули. Он протянул изящную, золотистую руку и коснулся рукава Дункана. Это был странный жест, акт сострадания – Стэн достаточно изучил мри, чтобы понять это.

– Не умирай, – серьезно попросил его мри.

Дункан едва сдержал готовые прорваться рыдания.

– Мы должны играть в шон'ай, – сказал Ньюн.

Это было безумием. Дункан хотел было отказаться, потому что руки его дрожали, и он знал, что будет промахиваться: ему показалось, что лучшего способа покончить с собой не придумаешь. Но мягкость Ньюна обещала другое, обещала дружбу, занятие на долгие часы. Игрок не мог думать ни о чем другом, когда играл в шон'ай.

По соседству с красной звездой, пять дней без прыжка, они играли в шон'ай и говорили друг с другом, незакрытые вуалями. Игру сопровождало песнопение, и руки отбивали ритм – так играть было еще труднее. Но Дункан научился, и теперь, даже засыпая, он чувствовал этот ритм, который завораживал, завладевал всем его разумом; и впервые за много-много ночей он спал глубоким сном, и утром он ел больше, чем, как ему казалось, был способен.

На шестой день, рядом со звездой, ритм игры стал более быстрым, и Дункан терпел боль от попадания по кости, и научился обходиться без сострадания Ньюна.

Еще дважды стержень попадал в него: один раз Стэна подвели нервы, а другой – собственная злость. После первого раза он разозлился и бросил стержень, нарушив правила игры. Ньюн вернул ему стержень с такой ловкостью, что Стэн растерялся. Дункан вытерпел боль и понял, что потерять сосредоточенность из-за страха или гнева означало испытать более сильную боль и проиграть игру. Он заставил себя собраться и играл в шон'ай всерьез, пока еще с жезлами, а не с острой сталью, как играют келы.

– Почему, – спросил он Ньюна, когда у него накопилось достаточно слов, чтобы спрашивать, – играя, вы раните своих братьев?

– В шон'ай играют, – сказал Ньюн, – чтобы заслужить жизнь, чтобы постичь разум Народа. Кто-то бросает. Кто-то получает. Мы играем, чтобы заслужить жизнь. Мы бросаем. Руки пусты, мы ждем. И мы учимся быть сильными.

В Игре был порог, за которым лежал страх, и те, кто играл, знали наверняка, что пощады не будет. Об этом можно было на некоторое время забыть, пока темп был под силу, и лишь потом осознать, что это всерьез и что темп увеличивается. Страх поражал нервы, и Игра растворялась в боли.

«Играй, – посоветовал ему Ньюн, – чтобы заслужить жизнь. Бросай свою жизнь, кел'ен, и лови ее в свои руки.»

Он слушал и понял наконец, почему мри испытывает огромное наслаждение от этой игры.

И он впервые познал своего рода безумие, которое позволяло мри не только выжить, но и наслаждаться чудовищными ощущениями прыжков, в которых корабль бросал себя с кажущейся беспорядочностью от звезды к звезде.

Они прыгали еще дважды, и Дункан спокойно ждал, когда прозвенит тревога и начнется растворение. Он наблюдал за мри, зная, о чем думает стоящий перед ним кел'ен… зная, как расслабиться и бросить себя без остатка в ритм Игры, чтобы последовать за кораблем и не бояться.

Дикий смех охватил его, когда они выходили из второго прыжка: в планетарной разведке его учили, как _в_ы_ж_и_т_ь_, но то, как это происходило в Игре, было чем-то совершенно чуждым – беззаботное безумие, в котором и состояло мужество мри.

Кел'ен.

Он что-то потерял, нечто, чем дорожил когда-то; и так же, как и тогда, когда он швырнул в забвение все остальное, что прежде принадлежало ему, чувство утраты было смутным и отдаленным.

Ньюн молча смотрел на него оценивающим взглядом, и Стэн встретил этот взгляд прямо, все еще не в силах избавиться от мыслей об утрате. Один из дусов, малыш, обнюхал его руку. Стэн отдернул ее, отвернувшись под укоризненным взглядом Ньюна, и пошел в свой угол – поступь его была твердой, хотя чувства отказывались поверить в это.

Он не был тем, кого отправлял Ставрос.

Он сел на свое убогое ложе и взглянул на календарь, который он начал выцарапывать и который забросил. Прошлое больше не имело значения; важно было лишь то, что теперь у него будет достаточно времени, чтобы он действительно мог забыть.

Забыть письменность, забыть человеческую речь, забыть Кесрит. В его прошлом имелись пробелы, да и в настоящем их тоже хватало – взять хотя бы те ужасные и заполненные лихорадкой часы; а иногда его память выкидывала фокусы и почище – Стэн вспоминал какие-то вещи, которые казались слишком странными в этом корабле, в этом долгом путешествии.

Мрак, о котором говорил Ньюн, начал проглатывать это, ибо в нем не существовало меры, и направления, и причины.

Тем же самым куском металла, которым делал отметки, Дункан затер их, уничтожив записи.