Удача близнецов

– А уже. Когда вся эта заваруха началась, сеньора Салисо очень быстро сбежала, вроде как с перепугу. Половина зрителей деру дала поначалу, – Жиенна села на освободившийся стул, а Бласко пристроился на широком подоконнике. – Что интересно, близнецы Салисовы не сбежали. Эта Лаиза, хоть и крайне неприятная особа, оказалась далеко не такой сволочью, как ее матушка. Не испугалась, а побежала на поле с другими лучниками стрелять по монстру. Братец ее сначала от всего происходящего обалдел, так на скамейке и зацепенел. И пялился на меня, пока я стреляла. Но я этого не замечала, мне дядя потом сказал, – она невесело хихикнула. – Говорит, вид у меня был прямо тебе из легенды: косы словно по ветру вьются, в глазах белое пламя полыхает, и сама вся будто сияю. Вот, оказывается, как божественное присутствие глазами непосвященных видится… А я чувствовала невероятную силу и Ее прикосновение, Она мою руку направляла и помогала мне тетиву натягивать.

– Хвала Деве, – сказал Бласко, сложив ладони в молитвенном жесте. – Мы бы без Ее помощи не справились.

Сестра кивнула и продолжила:

– Потом Луиз Салисо проговорился, что они с Лаизой сбежать хотели, потому что им такая жизнь надоела. Оказывается, сеньора Салисо торговала их ласками, – и Жиенна пересказала откровения Луиза.

– Тьфу, какая же мерзкая баба, – поморщился паладин. – С родными детьми так обращаться!

– Вот. Когда заваруха кончилась, мы с Бенито тебя сюда привезли, а потом я показала свой медальон алькальду и рассказала о наших подозрениях насчет Салисо. Мы пошли допросить Ибаньеза… пришлось мне инквизиторские навыки допроса применить. Не нравится мне это, да что поделаешь. В общем, он признался, что Салисо ему обещала руку Лаизы и помощь в выкупе арендованной земли. Оказывается, он до того прокутил все денежки, что выдал арендаторам заложные бумаги на сорок лет. То есть за свои же земли он доход сорок лет не мог бы получить, если бы не выкупил аренду. Салисо же хотела разорить соседей, чтобы самой их земли по залогу перехватить. Ибаньез должен был не только за близнецами следить, но и за «баранцом» присматривать. Они это чудовище в старом свинарнике в усадьбе Ибаньеза держали. По словам Рубио, Салисо на «баранца» какое-то заклятье наложила, чтобы в подчинении держать и на нужных овец натравливать. А оно жрало овец и потихоньку росло, пока в свинарнике ему тесно не сделалось. Неделю назад оно свинарник развалило, сбежало и пустилось гулять само по себе. Ну и жрать в три горла, и расти соответственно… Ибаньез его сначала поймать пытался, а оно его приятеля сожрало. Вот он и решил, что кто-то «баранца» себе переподчинил. Ну, как сам понимаешь, после такого его признания уже никто не стал время тянуть, алькальд созвал альгвасилов и всех парней, кто во время битвы не пострадал, священника тоже прихватили и старосту, и дядю с сеньором Канеро, и мы поехали арестовывать Салисо. Взяли ее прямо в усадьбе – она как раз собиралась в бега. Представляешь, у нее четыре здоровенных кожаных вьюка с деньгами было. Задержалась, видно, потому что деньги паковала. Когда арестовали, она от всего отпиралась – мол, не докажете, это не я. Но когда я показала ей медальон и сказала, что мне плевать, скажет она правду или нет, всё равно я и так чую от нее запретную магию, она скисла.

– А ты почуяла?

– Да, – Жиенна вздохнула. – Тогда, когда мы ее первый раз видели, и второй тоже, я не почуяла, потому что еще не умею такое просто так чуять. Мне в транс войти надо. Мы ведь не так это чуем, как вы, паладины…

– Да и я тогда тоже не почуял, – в свой черед вздохнул Бласко. – Наставники говорят, что кровавую магию мы должны и без всякого транса чуять. А вот поди ж ты…

– Это обычную. А тут было что-то очень хитрое, больше на языческом шаманстве основанное. В общем, арестовали мы сеньору Салисо, сидит она сейчас в погребе в доме священника, под охраной и под печатями. Я две наложила, и священник тоже две. Сейчас позавтракаем, и засядем письмо докладное в Овиеду писать.

– Ну и хвала богам, что это закончилось, – Бласко соскочил с подоконника. – Интересно, как местные теперь к нам относиться будут.

– Думаю, хорошо. Увидят, что Бенито от тебя не шарахается, и успокоятся. Да и то, как ты лихо с чудовищем разобрался, их очень впечатлило.

– Кстати о чудовище, – спохватился Бласко. – Надо пойти на выгон, посмотреть на него. Я так и не сосчитал, сколько там щупалец было.

– Смотреть уже не на что, – хихикнула Жиенна. – Тайна эта так и останется тайной. Потому что еще ночью останки сожгли. Оно уж очень быстро гнить начало. Я хотела, чтоб долежало до приезда инквизиторской комиссии, но уже к полуночи такая вонища поднялась, что это уже попросту опасно было.

– Ну и пес с ним, – махнул рукой паладин. – Пойдем позавтракаем.

После завтрака (очень богатого и праздничного) близнецы засели писать письмо. Возились долго, исписали пять листов бумаги, зато составили по всем правилам и всё подробно расписали. Отдали письмо дяде Эрнандо (он и бабушка как раз выезжали в Сакраменто), а сами пошли на выгон, посмотреть на место побоища. За ними увязались Бенито, Эугено и Ксавиер, а у самого выгона присоединился Аймабло.

Глядя через лорнет на огромное выжженное пятно, Бласко сказал:

– Ничего себе…

Бенито вздохнул:

– Да уж. Но ты был крут. И сеньорита тоже. Ведь вы, считай, вдвоем эту хрень уделали.

– Без вас тяжко бы пришлось, – покачал головой паладин. – Вы чудовище отвлекали, и у меня хватало времени маны натянуть побольше. А то бы я даже меч призвать не успел.

Мнущийся рядом Аймабло вдруг спросил:

– А… Вы такие крутые потому, что не трахаетесь?

– А ты как думал? Мы же обет целомудрия даем, и соблюдать его должны, – пожал плечами Бласко на такой идиотский вопрос.

Аймабло тут же задал следующий идиотский вопрос:

– А правда, что вы особое зелье пьете, от которого потом трахаться не хочется и стояка нет?

Бенито махнул рукой:

– Иди ты к черту со своими вопросами дурацкими. Какая разница, пьют, не пьют, есть стояк, нет стояка? Главное, что они крутые.

Бласко рассмеялся:

– Если бы такое зелье существовало! Но нет. Нам, Аймабло, трахаться порой хочется не меньше, чем обычным людям. И стояк, хм, тоже ничего такой.

Все парни уставились на Бласко, раскрыв рты. На полминуты повисла тишина, и только Жиенна едва слышно давилась смехом. Потом Ксавиер спросил:

– А как же вы… справляетесь?

– В борьбе с соблазнами возрастает духовная сила, – вместо Бласко ответила Жиенна. А паладин добавил:

– И физическая тоже. Мой наставник как-то сказал: если хочется трахаться – пойди отожмись пятьдесят раз на кулаках, а потом побегай полчасика с гирями в руках, да мечом чучело тренировочное полупи с часок, так и перехочется. И работает ведь рецепт-то.

Все рассмеялись. Потом Бенито посерьезнел, посмотрел на выгоревшее пятно на выгоне и сказал:

– Я вот что подумал… Завтра похороны. Потом сюда эта комиссия инквизиторская наедет… наверное, всех допрашивать будут. Но таскание всё равно провести надо. И мы его проведем. В память о Карлосе и Николо, и ради Хуана – ему уже никогда на коня не сесть… И неважно, кто выиграет – предлагаю победу в таскании им посвятить, а призовых овечек между их родными поделить. Как если бы это они выиграли.

Парни переглянулись, потом Аймабло кивнул:

– Согласен. И это… Давайте уж, чтобы по-честному, выберем от каждого села по два человека, чтоб всех перед выходом на поле проверяли. Чтоб без оружия и дубин были.

– И барашка для таскания лучше сразу того, пришибить. Чтоб никакую хрень на него больше не приманило, – предложил Эугено.

С этим тоже все согласились.

Постояли еще немного, посмотрели на обгорелый выгон, и пошли в тратторию, выпить за упокой Карлоса и Николо, и за исцеление раненых. А по дороге Бласко спросил:

– А… вопрос дурацкий, конечно. Но должен же и я задать сегодня такой вопрос, раз уж на то пошло. Парни, кто помнит, сколько всего щупалец у этой твари было? А то я не считал.

Все засмеялись, а Эугено сказал:

– По-моему, двенадцать. Но это не точно.

– А, ладно. Какая, к черту, разница, – махнул рукой Бласко. – Идемте в тратторию, ставлю пиво всем.

Эпилог

Следственная комиссия приехала через два дня. Старший паладин-дознаватель из Овиеды и две инквизиторки четыре часа мурыжили Бласко и Жиенну, расспрашивая обо всём очень подробно, но в итоге решили, что те всё делали правильно и справились хорошо. Помимо этого очень основательно допрашивали сеньору Салисо, Рубио Ибаньеза и его громил, Кармиллу и сеньора Роблеса. Пришли к выводу, что ведьма Кармилла права: чудовище было порождено случайным совпадением разных факторов, главным из которых оказалась черная магия сеньоры Салисо, основанная на древнем шаманстве здешнего культа Животворных Начал. Так что впаяли сеньоре Салисо помимо запретного колдовства еще и еретические практики, приведшие к гибели людей и материальному ущербу. За это ей грозило пожизненное заключение в монастыре для сурового покаяния, помимо того из ее имущества взыскали кучу штрафов, так что все накопленные неправедно деньги на это и ушли.

Гидальгос домена Фонтес и сам дон, узнав о том, что Бласко и Жиенна – посвященные Девы, сочли, что это вполне достойное занятие для дворян, ведь не магия же. Так что магию близнецам все равно пришлось скрывать.

Таскание барашка все-таки провели. Выиграла его команда Трех Оврагов. Бласко и Бенито вдвоем привезли трофей в село, а призовых овец раздали семьям Карлоса, Николо и Хуана, как и собирались. Турнир лучников выиграла Лаиза Салисо, лишь на одно очко обойдя Жиенну, и то, Бласко заподозрил, что сестра просто поддалась, но спрашивать не стал.

А мэтр Роблес все-таки нашел правильный способ заделывать свои консервы. Оказалось, что запаивать надо сырое мясо, а потом уже тушить. Так что в столицу близнецы возвращались вместе с ним, везя для Патентного Бюро образцы консервов и подписанные доном Фонтесом, старостой Трех Оврагов, алькальдом и священником свидетельства, что мэтр Роблес самолично всё это изобрел, а рецептуру составила Кармилла Гомез. А Гнедка дядя Эрнандо перед самым отъездом подарил Бласко – в благодарность за то, что паладин избавил их всех от чудовища, да и от ведьмы Салисо тоже.

Весеннее Равноденствие

В Сильвании жизнь сурова. Это лесной край, и благополучие здешних жителей частенько зависит от капризов природы. Потому они и стараются ублажать тех, кто может на эти капризы повлиять. Откровение Пяти до этой варварской страны добралось, конечно, но толком не прижилось, верные были только в городах, а в глуши по-прежнему поклонялись фейским владыкам.

Жители Старолесья, большого и богатого села на севере Сильвании, впали в отчаяние: минул день Пробуждения, были устроены приношения и игрища на сокровенном месте, но князь Народа Высоких Трав не отозвался на них, не пришел благословить расчищенные от леса пашни, покосы, борти, лесные заимки, коз и мелких сильванских коров, рыбные заводи и охотничьи угодья. Тогда старолесцы устроили чествование князя Народа Темного Леса, как они здесь называли альвов Бруэх. Но и Бруэх не отозвались. На каменном троне в кругу грубо обтесанных камней так никто и не появился, даже не засияли священные руны, выбитые на нем. Делать нечего: придется попробовать положиться на милость судьбы и распахать пашни без благословения. Но жрицы сказали – если никто не отзовется и на Весеннее Равноденствие, то значит, эта земля проклята. Придется бросать дома, пашни и лесные угодья и уходить куда глаза глядят. Ведь если фейские короли не отзываются, значит, этой землей овладели демоны.

К Весеннему Равноденствию готовились особенно тщательно. Расчистили мощеную каменными плитками площадку от прошлогодней листвы, выложили белыми камешками источник, а с менгиров и трона старательно содрали мох и лишайники, обновили священные древние руны. Кузнецы отковали новые треножники из бронзы, гончары слепили новые красивые чаши и блюда, ткачихи соткали для жриц и прислужников новые одежды, а на поручни каменного трона положили драгоценные дары, над которыми трудились лучшие мастера и мастерицы Старолесья: зеленую ажурную мантию, связанную костяными крючками из древесного шелка, сандалии из золотистой чешуйчатой кожи лесного дракончика, и венок из лозы дикого винограда, украшенный тонкими золотыми листочками, золото для которых намыли в Старолесском ручье. И на рассвете все пришли на священное место. Простые люди остались за кругом, а в круг зашли только жрицы и прислужники, одетые только в тоненькие, коротенькие туники, почти ничего не скрывающие, несмотря на то, что было холодно и на траве серебрился иней. Они поставили треножники, на них – новые глиняные чаши, зажгли в чашах ароматную можжевеловую смолу, расстелили перед троном новый, только вчера сплетенный коврик из шерстяных разноцветных нитей. Жрица, увенчанная венком из лозы и листьев и ягод падуба, ударила в ритуальный бубен. Прислужники заиграли на тростниковых флейтах. Звуки древней Песни Призыва понеслись над утренней раменью и затихли, запутавшись в верхушках елей и пихт. Трон пустовал. Жрица снова ударила в бубен, выстучала на нем всё тот же ритм. И опять ничего. Женщина подула на окоченевшие пальцы, снова начала Песню Призыва. Она решила: будет пытаться звать до заката, пока не кончится день. И если не отзовется никто, то… Мысль о том, что придется бросить родное Старолесье, была невыносимой, на глазах выступали слезы. И она не сразу заметила, что на пятый Призыв отозвались.

Над троном сгустилось серебристо-зеленое сияние, еще очень слабое, почти невидимое в лучах утреннего солнца. Ободренные жрица и прислужники заиграли громче древнюю музыку, а две юные жрицы, подхватив чаши с дымящейся ароматной смолой, насыпали в них сухих трав и пошли по кругу, окуривая всю площадку. Когда они вернулись на свои места и поставили чаши на треножники справа и слева от входа в каменный круг, дымок развеялся, а на троне появился мальчик в короткой, до колен, зеленой тунике, в серебряном с золотом и изумрудами широком ожерелье. Его пепельно-русые волосы в беспорядке падали на плечи, из-под них торчали острые сидские уши, а огромные серебристо-зеленые глаза выдавали в нем сына Народа Высоких Трав.

Жрица замерла с бубном в поднятой руке. Мальчик… это было странно и необычно.

Аодах – а это был он – осмотрелся. Это место было ему незнакомо – ведь отец никогда не брал его с собой, когда откликался на людское поклонение. Но Аодах знал, зачем люди звали князя Фэур. Для высших фейри поклонение людей – источник особой силы, и чем это поклонение искренней – тем сила больше. Но за это следует быть благодарным. Фейская благодарность – штука странная и опасная, потому-то в свое время в Фарталье люди и приняли Пятерых. Пятеро не требовали того, что иной раз требовали фейри… и демоны. Но благодать Пятерых проявлялась не так прямо и явно, как фейская благодарность или фейская милость. Если фейский владыка благословлял пашню – урожай выходил такой, какой просили люди… но взамен люди должны были служить так, как того требовал владыка. Кому-то было достаточно ублажения поклонением и дарами, кому-то хотелось смотреть на жаркие любовные утехи, а кому-то нравились веселые гулянки с вином, песнями и плясками. Если фейский владыка обижался, то мог наслать на людей всяческие бедствия. Потому в тех местах, где поклонялись высшим фейри, их старались по возможности ублажать – как благих, так и неблагих.

Юный князь Фэур почувствовал удивление людей: они ждали его отца, и растерялись, увидев нескладного мальчишку в княжеском ожерелье вместо статного высокого сида с роскошными косами до пояса. Он глубоко вдохнул прохладный весенний лесной воздух, ощутил его вкус и свежесть. Мир людей нравился ему, хоть и был суров. И сами люди – то, как он видел их – тоже нравились. Хоть он и осознавал, что они разные и во многом для фейри непонятные.

Он провел рукой по подлокотнику трона, взял венок из лозы и золотых листьев. Зримое выражение поклонения. В Шэаре на стенах тронного зала висело много таких венков – и не все из них были преподнесены именно этими людьми. Шэар теперь лежит в руинах… но Аодах страстно желал вернуть своему Двору былое величие и мощь. А без людского поклонения это было бы непросто. Эстэлейх, его старшая сестра, осталась последней женщиной Фэур, а он сам – последним мужчиной. Им придется стать супругами, чтобы возродить Фэур. Для сидов брак брата и сестры дело обычное, и Аодаха тревожило совсем не это, а то, что он еще слишком юн. Ему поскорее нужно достичь зрелости. У сидов это происходит иначе, чем у людей, и Аодаху по сидским меркам до зрелости еще далеко, но силы, которые порождает поклонение людей, могут существенно ускорить его созревание.

Аодах надел венок и посмотрел на старшую жрицу. По людским меркам она была не очень молода, но ее сильное тело дышало животворной мощью и красотой. И она не боялась смотреть ему в глаза.

– Народ Высоких Трав ответил на твой призыв, жрица, – сказал Аодах. – Неблагие альвы пошли на нас войной, и мой отец погиб. Отныне я – князь. Будешь ли ты служить мне, как служила моему отцу?

Жрица опустила бубен, отдала его младшей помощнице, и шагнула к каменному трону:

– Ты слишком юн, дитя Высоких Трав. Но на тебе княжеское ожерелье, и с тобой ваша сила. Подаришь ли ты нам свое благословение?

Вместо ответа Аодах прикрыл глаза и положил ладонь на центральный изумруд ожерелья. Конечно, он слишком юн, это правда. Но он теперь князь, и силы Фэур подчинятся ему. Ведь его народ стал травами и цветами, и все, кто умер под клинками темных альвов, не исчезли – но существовали теперь в этом мире как духи и силы, и отзывались на его зов.

Мягкая волна теплого воздуха медленно пошла от каменного трона во все стороны. Таял иней, распрямлялись подмерзшие травы, оживали скрывшиеся в щелях камней и коры деревьев насекомые… Лес вокруг посветлел.

Аодах отнял руку от изумруда, глубоко вдохнул, открыл глаза:

– Я и верно слишком юн. Но я – князь. И моя сила со мной.

Жрица склонилась перед ним, взяла золотистые сандалии и надела на него. Сандалии были велики для маленького князя, но женщина постаралась потуже затянуть их ремешки, чтобы не сваливались с мальчишеских ног. Потом она набросила на его плечи ажурную мантию, и опустилась перед ним на колени, протягивая большую чашу с подслащенным медом молоком:

– Мы будем служить тебе, юный князь, как служили твоему отцу.

Он пригубил молоко, чувствуя, как входят в него силы этого мира. Жрица могла отказаться служить – имела право, с точки зрения фейской морали. Ведь она понимала: юный сид еще долго не сможет помогать ее людям так же, как это делал его отец. Но она согласилась – и такая верность была особенно ценна.

Аодах вернул ей пустую чашу, легко спрыгнул с трона:

– Ваши луга, рождающие пищу, нуждаются в благословении. Покажи их мне, жрица. Я останусь с вами, пока не обойду все ваши угодья.

И тут он почувствовал движение Завесы, повернул голову – и увидел, что в каменный круг вошла Калаэр. Люди за кругом все как один издали восторженный вздох, а жрицы с прислужниками склонились перед черной единорожицей.

– Я пришла помочь тебе, маленький князь, – на спеахе сказала она. – Все-таки я ведь тебе должна. Немножко. Так что залезай на мою спину, и мы обойдем все земли этих твоих верных.

И он забрался на нее, сел, вцепившись в серебряную гриву. Жрица поднялась с колен, ударила в бубен:

– Милость владык с нами! Старолесье будет жить!

И пошла в сторону большого общинного поля, с которого обычно и начинался благословляющий обход Старолесских земель. Аодах и Калаэр двинулись за ней, а следом потянулись все остальные.

Взаимные инвестиции

В начале мая в Фарталье празднуют День Цветов – старинный праздник, сохранившийся с языческих времен. Одна из восьми разделяющих точек на календарном круге солнечного таллианского календаря, день, находящийся ровно посередине между Весенним Равноденствием и Летним Солнцестоянием. В старые времена праздник был посвящен Блодье, королю летних тилвит-тегов, одному из великих фейских владык. Сейчас – Деве и Матери. В этот день принято устраивать гуляния, балы и всяческие увеселения для молодежи, и с этого дня начинается весенний период свадеб и обручений. В общем-то, ничто не мешает сыграть свадьбу в любое время года, но традиционно выбирали время между Днем Цветов и Летним Солнцестоянием, или между Днем Серпа и Осенним Равноденствием.

В знатных фартальских семьях в это время обычно устраивали обручения – ведь доны и доньи, особенно титулованные, не могут вступить в брак с кем попало. О любви речь здесь идет очень редко, почти всегда о браках сговариваются наперед, очень придирчиво подбирая будущих супругов. Во многом это связано не только с какими-то взаимными выгодами для решивших породниться семей, но и со строгим запретом (как церковным, так и законодательным) на браки с близкими родичами. До четвертой степени родства включительно. В некоторых провинциях это создает определенную проблему, особенно в глуши, где все друг другу родственны по многим линиям. И если простой люд этот запрет соблюдает очень условно (просто берут супругов из соседних сел, не заморачиваясь на степень родства, лишь бы не родные или единокровные), то донам приходится туго. Вот и везут аристократы своих детей в столицы провинций на балы, а кто побогаче – так и вообще в Фартальезу, в надежде устроить браки повыгоднее и чтоб без нарушения запрета.

Готовились к началу майских балов и в столичном доме Вальяверде. Финансовое положение семьи тщательно скрывалось от публики, и вассальным донам было объявлено, что юный граф поселился в столице ради получения образования. Хотя на самом деле, как ни странно, в первую очередь потому, что жизнь в столице стоила дешевле, чем в родовом гнезде Кастель Вальяверде, где постоянно требовалось устраивать приемы, охоты, гуляния и прочие затратные мероприятия. Но и тут три весенних бала и пять больших приемов провести нужно было обязательно. Донья Кларисса еще во время традиционных зимних приемов наловчилась выкручиваться, устраивая всё как можно дешевле, но при том вполне на достойном уровне. Видно, в ней проснулась банкирская жилка Таргароссо, ее родни по отцу, и она ухитрялась потратить на всё это куда меньше денег, чем могло показаться по пышности этих приемов. Например, украшения для бального зала можно было заказать не в столице, а где-нибудь в провинции, но по столичным эскизам. Стоило в три раза дешевле, а выглядело ничуть не хуже. Главное, чтобы никто из плайясольских донов об этом не узнал.

Сейчас донья Кларисса, помимо составления смет на балы и приемы, занималась еще одним, и куда более важным, трудным и ответственным делом: она составляла список возможных невест для Джамино. И когда в последнюю седмицу апреля Оливио наведался в гости, она предложила ему после десерта и кофе обсудить в кабинете кое-что очень важное. Поскольку на обеде же присутствовал и Джамино, она не стала говорить ничего прямо, но Оливио прекрасно всё понял. Собственно, он и сам собирался с ней побеседовать на ту же тему.

В кабинете больше ничего не напоминало о доне Модесто Вальяверде, лишенном титулов и сосланном в Гвиану за разные нехорошие дела (в том числе и за семейное насилие). Все его немногочисленные регалии, начиная с шеврона выпускника Ийхос Дель Маре и заканчивая плайясольским орденом «Золотой Рыбы», были убраны с глаз долой в маленькую шкатулку, а шкатулка унесена на чердак. Портрет дона Модесто тоже из кабинета унесли туда же, и теперь на его месте висел парный портрет, изображавший Оливио в парадном мундире и Джамино в придворном костюме. Этот портрет донья Кларисса заказала зимой у своего кузена-живописца, и тот его написал за совсем символические деньги. На взгляд Оливио, портреты получились слишком вылизанно-красивыми, но этого он мачехе не говорил. Ведь рядом с этой картиной висели еще два портрета, написанные всё тем же кузеном. Слева, со стороны Оливио – портрет покойной доньи Лауры, матери Оливио, а справа – портрет доньи Клариссы, матери Джамино. Донью Лауру живописец писал с маленького магопортрета, который сохранился только потому, что Оливио когда-то сам его спрятал в своей детской в Кастель Вальяверде за стенную панель. Ведь женившись второй раз, дон Модесто почему-то уничтожил все портреты предыдущей жены.

Оливио сел в кресло возле камина, в котором вместо дров алели раскаленные крупные огнекамешки. Среди них была парочка темных – заклятие рассеялось, а подновлять не стали, видно, мачеха решила немножко поэкономить, ведь зачарование таких больших огнекамешков стоило двадцать реалов за штуку, а если оптом – то дешевле, за полторы сотни реалов десяток. Дела семейства Вальяверде всё еще оставляли желать лучшего.

Мачеха взяла со стола три листка, скрепленные изящной скрепкой, и протянула ему, сама села за стол.

– Скоро ведь начало майских балов… и время обручений, – сказала она. – Джамино уже пятнадцать лет. Я знаю, что в вашем роду не приняты были такие ранние обручения, но ты же сам понимаешь, в каком мы положении.

– Понимаю, – Оливио взял бумаги. – Я и сам бы хотел, чтоб он женился, как только достигнет брачного возраста. Нас ведь только двое осталось.

– И Джамино не слишком здоров, – вздохнула мачеха. – Хвала Матери, за последние месяцы приступов не было, но… астма ведь никуда не делась. Если с ним, не приведите боги, что случится…

– Я молю богов, чтобы не случилось, – перебил ее паладин. – Я очень крепко молю Их, донья Кларисса. И давайте не будем больше говорить об этом.

Он посмотрел на бумаги:

– Полагаю, список возможных невест? Небольшой…

Мачеха вздохнула:

– Ты же и сам понимаешь, в каком мы положении. Другие доны Плайясоль и так косо смотрели на Вальяверде из-за двух подряд, по их мнению, мезальянсов. Третий такой же брак они не простят. И без того репутация рода испорчена доном Модесто, а если Джамино женится на, по их же мнению, неподходящей невесте, то…

Оливио бегло прочел списки кандидаток с описанием их внешности, перечнем их титулов, родни, возможного приданого и предполагаемых условий брачного контракта, и положил бумаги на стол. Побарабанил пальцами по столешнице, раздумывая. Потом сказал:

– Конечно, брак с дочерью простого кестальского нетитулованного дона был с точки зрения плайясольской аристократии мезальянсом. Папашу в глазах нашей знати оправдывало лишь то, что он женился по приказу короля. Он матери этого всю ее недолгую жизнь простить не мог…

– А на мне он женился ради денег, – горько вздохнула мачеха. – Таргароссо хоть и бароны, но нам до сих пор забыть не могут, что совсем недавно мы были доминами, а до того – простыми купцами. Вот поэтому невеста Джамино должна быть безупречна в этом отношении. Не хочу, чтобы ему портили жизнь всяческие гадкие сплетни.

Паладин тоже вздохнул. Спесивость, гонор и чванство плайясольских аристократов были известны всей Фарталье.

– Джамино тоже придется жениться ради денег, – сказал он. – Слишком много долгов наделал папаша. Невеста должна иметь приданое не меньше чем в тысячу эскудо, чтобы можно было наконец разделаться с последствиями этих долгов. И то ведь эти деньги как-то придется ей возместить, пусть не сразу, но придется.

– Ты прав. Должны быть условия: сколько из ее имущества получают младшие дети, если они будут, и как возмещается приданое в случае развода, а стало быть, брачный контракт должен это обговаривать. Мало кто согласится без гарантий.

– Мало кто. Однако родство с Вальяверде в глазах многих стоит того. И такую невесту можно найти.

Мачеха пристально посмотрела на него и медленно произнесла:

– М-м-м… Не припоминаю я невест из знатных семей Фартальи, которые бы имели столь богатое приданое и не состояли с Джамино в близком родстве… Мои плодовитые дядюшки и тетушки, к сожалению, поспешили пристроить своих дочерей чуть ли не во все знатные семейства, и теперь многие ровесницы Джамино подходящего происхождения и достатка приходятся ему кузинами в третьей или четвертой степени родства. А кто не в родстве, так те уже давно сосватаны… Остальные или не принесут достаточного приданого, или их родня не согласится на использование их денег с долгосрочным последующим возмещением… Однако, если смотреть не среди графов, например… то найти можно. Вот, орсинский барон Торрино прислал мне записку с просьбой принять его, – и мачеха дала Оливио красиво сложенную бумажку.

Оливио вдруг подумал, что, может, не стоит пока говорить мачехе о предложении графа Сальваро. В конце концов, он же дону Роберто ничего толком не обещал, разве что прислать для Теа Фелипы приглашение на весенний бал в особняке Вальяверде. Потому он взял записку и развернул. Прочитал, вернул мачехе:

– Почти прямым текстом пишет. И что вы ответили?

– М-м-м… Написала, что жду его сегодня, – призналась мачеха. – Вот как раз должен прийти. Я… в общем-то, хотела бы, чтоб ты попробовал как-то по-вашему, по-паладински на него посмотреть и понять по возможности, говорит он правду или лукавит. Торрино ведь известны своей изворотливостью, иначе б они не были такими неприлично богатыми для орсинской аристократии. Я даже велела вон шкаф принести, как бы для книг… ты можешь спрятаться там.

Оливио фыркнул:

– Да зачем же. Не хватало паладину еще по шкафам прятаться. Он и так меня не увидит, если я приложу к этому определенные усилия. Хм… вы считаете, что ему есть что предложить?

– У него трое детей, старший сосватан уже давно, скоро будут играть свадьбу. Второй сын – ровесник Джамино. И дочь. Ей лет шестнадцать, кажется. Учитывая богатство Торрино, приданое за ней могут дать очень неплохое.

– Так что же вас беспокоит? – полюбопытствовал Оливио. – Жениться на баронской дочке для Вальяверде не зазорно. Торрино бароны вроде бы уже лет сто как. Конечно, для Плайясоль это слишком молодой род, но они и до баронства были донами.

– Видишь ли… когда я спросила тетушку Мариэтту насчет состояния Торрино и их активов… тетушка сказала нечто странное. Мол, тебя интересует то, что все видят, или настоящее состояние. Я сказала, что и то и то, думала, что они показывают больше, чем у них есть на самом деле.

– Вполне возможно, – мрачно усмехнулся Оливио. – Мы ведь и сами сейчас делаем так же.

– В том и дело, Оливио, что оказалось – наоборот! – воскликнула мачеха. – Тетушка сказала, что реальное состояние Торрино – не меньше пяти тысяч эскудо активов. Эти деньги лежат на имена разных людей в разных банках... Таргароссо всегда стараются отследить все деньги до их настоящих владельцев, Мариэтта как раз этим и занимается.

– Возможно, не хотят платить налоги, – пожал плечами паладин. – Недостойно, но вполне понятно. Вам ведь главное – сколько они обещают дать за невестой. И дадут ли.

– Само собой, потому я и прошу тебя посмотреть на барона.

Не успел Оливио и ответить, как явился дворецкий и доложил о появлении барона Торрино.

Паладин не привирал, когда сказал, что сумеет остаться для гостя незаметным – отводить глаза он уже очень хорошо научился. Он даже не покинул свое место – просто чуть отодвинул кресло к стене, чтобы гость случайно не задел его. А для самого гостя оставалось еще одно кресло у стола.

Барон, войдя в кабинет, приветствовал донью Клариссу легким поклоном. Оливио он, само собой, не заметил.

Бесцеремонность и плохое воспитание орсинской знати были известны всей Фарталье не меньше, чем плайясольские спесь и надменное чванство. Потому Оливио ничуть не удивился, когда барон Торрино без всяких предисловий перешел к делу и заявил, что предлагает обручить Джамино и его дочь, и готов дать за это сразу двести пятьдесят эскудо. А после брака – еще пятьсот. Без всяких условий причем. Донья Кларисса поинтересовалась, в чем причина такой невиданной щедрости, на что барон ответил – мол, он знает о затрудненном положении семьи Вальяверде, и хочет помочь. Да и дочку надо замуж пристроить, хочется породниться с достойной семьей, а среди орсинской знати почти все кандидаты ей довольно близкие родственники. Видя, что донья Кларисса не торопится давать согласие, барон решил, что предлагаемое приданое маловато, и сказал, что готов увеличить его до тысячи. А потом добавил, что определенное условие у него все-таки есть. Нужно, чтобы донья Кларисса очень настоятельно попросила своего дядю Джованни Таргароссо больше не интересоваться тем, откуда в орсинском отделении их банка взялся депозит на имя некоего Эктора Баттисты в размере тысячи эскудо.

Не показать удивление донье Клариссе стоило немалых трудов, но она сумела сохранить каменную физиономию. И сказала, что она ничего не может обещать… но попросить попробует, если только обручение состоится. На что барон ответил – мол, почему бы ему и не состояться? Если что, он готов помимо дочкиного приданого добавить донье Клариссе двести эскудо сразу после обручения как безвозмездный дар, и пусть делает с ними что хочет.

Оливио увидел, как в глазах мачехи загорелся золотой огонек алчности. Но все-таки ей хватило выдержки и рассудительности не давать никакого согласия сразу, а только пообещать поговорить с дядей и по итогам разговора решить вопрос и с обручением.

Удовлетворившись таким ответом, барон откланялся, от ужина отказался и ушел.

Донья Кларисса провожать его не пошла – да приличия этого и не требовали. Она осталась сидеть за столом, только схватила с каменной подставки статуэтку льва и принялась крутить в руках.

– Надо же, он тебя и правда не заметил, да и я не замечала, пока он тут был... Я думала – это сказки, будто паладины умеют становиться невидимками, – наконец сказала она, ставя льва на место.

– Мы умеем отводить глаза, – поправил ее Оливио.

– Надеюсь, что другие рассказы о ваших способностях тоже не врут, – вздохнула мачеха. – Что ты скажешь обо всём этом?

– Подозрительно, – Оливио подергал свою сережку. – Причем всё. А вы еще чуть не дали согласие.

– Почему бы и не дать? – пожала плечами мачеха. – Такие деньги нам больше никто не предложит. Причем без особых условий. Думаю, дядя Джованни пойдет мне навстречу. Он и так чувствует передо мной вину, что позволил дяде Бьяччи нажиться на моем наследстве.

– Деньги, о которых говорил барон, какие-то сомнительные, иначе бы с чего вдруг ему просить о подобных вещах?

– Может быть, ты удивишься, но в банках хранится немало денег с очень сомнительным происхождением, – мачеха, однако, призадумалась.

– Он, конечно, не врал, он действительно имеет столько денег и готов их выдать вам, – Оливио встал и принялся ходить по кабинету. – Но неужели вас не беспокоит, что деньги могут оказаться… нечистыми? Не повредит ли это нашей репутации? Скажем, если окажется, что барон Торрино замешан в каком-то грязном деле… Например, в контрабанде. Баронство Торрино на алевендской границе… леса, горы… Очень подходящее место для этого.

– Если и так – он в этом деле явно не первый год, и отлично умеет прятать концы в воду, – несколько цинично сказала донья Кларисса. – А нам очень нужны деньги, чтобы побыстрее разделаться с последствиями долгов Модесто и наконец зажить, как полагается Вальяверде. Что касается этой его просьбы – думаю, что формально там не подкопаться, Эктор Баттиста действительно существует и может присягнуть, что это его деньги. И даже, возможно, как-то объяснить, откуда он их взял. И никакой связи с бароном Торрино не обнаружится… если только Таргароссо не огласят свои собственные тайные изыскания. Банкиры… все банкиры, не только Таргароссо, проводят такие изыскания, когда имеют дела с крупными суммами – просто чтобы знать степень риска. И делятся друг с другом такими сведениями… не бесплатно, разумеется. Торрино об этом знает, и не хочет, чтобы дядя делился с другими банкирами тем, что узнает об Экторе Баттиста. Вот и всё.

Оливио пожал плечами:

– Как знаете. Но мне это всё равно не нравится.

Мачеха потерла виски:

– Я понимаю твое беспокойство, Оливио. Поверь, я очень обстоятельно расспрошу дядю об этом. И если окажется, что он узнал что-то такое, что может как-то повредить нам, если правда откроется – я откажу Торрино. Потому-то я и не дала никакого согласия сразу.

Паладин посмотрел ей в глаза:

– А что насчет самого Джамино? Я бы хотел, чтоб он тоже имел право голоса в этом вопросе. В конце концов, ему потом с этой девушкой жить. С ней, а не с ее деньгами.

Донья Кларисса хотела было что-то сказать, но тут же вспомнила свое нерадостное замужество и промолчала. Оливио сел в кресло, уставился на огнекамешки в камине. Мачеха открыла черепаховую палочницу, достала из ящика стола длинный черепаховый же мундштук и разожгла ароматную палочку. Затянулась пару раз и задумчиво сказала:

– М-м-м… Ты, конечно, прав. Но… Сам ведь понимаешь – нам деться некуда и выбирать особенно не из чего. Вот эти все кандидатки, – она помахала листочками с коротким списком невест. – Они не так богаты, как Торрино. Ни одна девушка из этого списка не может принести Джамино больше пятисот эскудо приданого. И то только после свадьбы. Конечно, если дядя Джованни настоятельно отсоветует мне соглашаться с Торрино – придется выбрать из этого списка… Если бы мы не были плайясольскими донами! Тогда я бы могла легко найти Джамино богатую и красивую невесту среди доминских дочерей. Но Вальяверде для такого брака слишком древний род. Честно говоря, и Торрино тоже не лучший вариант. Но деньги… Сам понимаешь.

Донья Кларисса явно пребывала в замешательстве. С одной стороны – подозрительные дела барона Торрино, с другой – большое приданое без всяких условий…

– Насколько я сумел понять, барон действительно хочет породниться с нами, – Оливио снова подергал сережку. – При дворе ходят слухи, что Торрино уже третий год пытается пристроить дочку в какую-нибудь из древних знатных семей. Известно, что он предлагал ее руку Ингареску, Кугиальпам и Олаварри. Все отказали.

– Почему? Девушка довольно милая, да ты же и сам ее видел на зимнем королевском приеме. И даже довольно неплохо воспитана как для орсиньянки, – удивилась мачеха.

– Надо полагать, все они что-то знают такое, чего еще не знаете вы, – развел руками Оливио. Он вздохнул, подергал сережку и решился:

– Я думаю, незачем нам вообще с Торрино связываться. Есть еще одна кандидатка. На Весеннее Равноденствие, как вы помните, я ездил в Кесталью, Робертино меня приглашал на весенний бал в Сальварию. И граф Сальваро тогда предложил мне невесту для Джамино.

– Кого же? Неужели Алисию? Она же старше Джамино лет на шесть, не меньше! – удивилась мачеха. – Или внучку Леа? Сколько ей, двенадцать? Странно, ей еще нельзя обручаться.

– Нет, конечно, не их. Но у дона Роберто помимо дочери и внучки есть еще племянницы. Речь шла о дочери его младшей сестры, Теа Фелипе Лопес и Сальваро. Она, правда, домина по отцу. Осталась сиротой, граф – ее опекун.

– А-а. Лопесы… Древний и богатый доминский род, они были доминами еще до Амадео Справедливого… – задумалась донья Кларисса. – Но ведь для донов Плайясоль это… это не имеет значения. Она – домина, и такой брак сочтут мезальянсом. Уж лучше Торрино.

– Она – Сальваро, – Оливио усмехнулся. – Кузина королевских детей, между прочим. И она – потомок братьев Фарталлео, как и все Сальваро. Для Вальяверде большая честь – брак с такой девушкой. Даже герцоги Салина не могут похвастаться родством со всеми тремя Фарталлео, они только от Рубесто происходят, как и мы. И потом, у нее две тысячи эскудо одних только активов. Это больше, чем может предложить Торрино. И уж совершенно точно ваши дядюшки и тетушки не найдут в этих деньгах ничего предосудительного.

Как только донья Кларисса услышала такую огромную сумму, у нее тут же включилась прагматичная банкирская жилка:

– А что граф Сальваро хочет от нас взамен? Не может быть, чтоб не хотел ничего.

Оливио пожал плечами:

– Полагаю, он рассчитывает на верность Вальяверде Короне и поддержку со стороны Джамино в совете донов Плайясоль и в парламенте. И к тому же, учитывая, в чем оказался замешан папаша, я считаю, что граф Сальваро оказывает нам высочайшее доверие, предлагая такой союз.

Взволнованная донья Кларисса даже со стула вскочила и принялась ходить по кабинету, нервно пыхая палочкой. Оливио прекрасно понимал, какие мысли крутятся в ее голове. С одной стороны, понятно, что за такой союз Сальваро потребуют безоговорочной верности и поддержки… даже если придется пойти против плайясольских донов и герцога Салины. А пойти рано или поздно придется, тут даже гадать не нужно. С другой стороны – родство с Сальваро и королем, и две тысячи эскудо активов… А с третьей – как к этому отнесутся плайясольские доны, тоже попробуй предугадай… Для них предпочтительней Торрино, даже с учетом сомнительного происхождения денег. Оливио даже посочувствовал мачехе – такой нелегкий выбор.

Родство с Сальваро перевесило всё остальное.

Мачеха села за стол и сказала:

– Хорошо. Ладно. Сам понимаешь – от такого предложения отказаться не то чтоб нельзя… но крайне нежелательно. Не хотелось бы ссориться с Сальваро… И ты прав – эти деньги действительно честные. Что до самой невесты… Она хоть не уродина, не калека?

– М-м-м, не знаю, – честно признался Оливио. – Впрочем, все Сальваро красивы, не думаю, что Теа Фелипа исключение. Я спрашивал у Робертино, он сказал – Теа очень милая. Думаю, если бы она была калекой, он бы не стал это скрывать.

– Может, и стал бы, если бы ему отец велел. Впрочем, с такими деньгами она будет красавицей даже если у нее горб и кривые ноги. Магия иллюзий, говорят, и не такое может скрыть… вопрос лишь в цене, – цинично отозвалась мачеха. Оливио тут же почувствовал, что цинизм этот напускной. Ее очень волнует этот вопрос.

– В конце концов, никто же не требует от нас обручать их заочно, – сказал он. – Давайте их познакомим для начала. Заодно и посмотрю, нет ли на ней иллюзий, если вас так это беспокоит. Но я верю Робертино и считаю, что вы беспокоитесь напрасно.

Мачеха вздохнула:

– Очень надеюсь, что ты прав. В любом случае, если выбирать между Торрино и Сальваро, только дурень выберет дочку орсинских контрабандистов. И… пожалуйста, поговори об этом с Джамино.

Оливио подозревал, что Джамино догадывается о том, что мать ищет ему невест, и что он не очень-то рад этому. Так что разговор обещал быть нелегким. Все-таки у брата довольно сложный и упрямый характер.

Паладин постучал в дверь покоев Джамино и тут же получил ответ – «Войдите».

Братец сидел за письменным столом, заваленным книгами и тетрадками – в университете приближались экзамены, и Джамино занимался с утра до вечера.

– Как у тебя с учебой? – поинтересовался Оливио, не зная, с чего вообще начать разговор. Джамино показал ему пачку исписанных листков:

– Как мне кажется, неплохо. Нам каждому выдали из архивов какое-нибудь старое дело, и велели проверить сметы, расходы и доходы. Мне досталась годовая подборка счетов за белошвейные услуги для самого принца-бастарда Сильвио. За 1205 год. Представляешь, он тратил на одно только нижнее белье тридцать семь эскудо в год, но его камердинер воровал на этом еще пять эскудо. И подозреваю, что белошвейка тоже, но я еще толком не посчитал, сколько.

– Наверняка немало, – Оливио прошелся по комнате взад-вперед. Особняк Вальяверде в столице был невелик, не то что Кастель Вальяверде, и для Джамино здесь отвели всего три комнаты – спаленку, кабинетик и гардеробную с удобствами. Когда-то это были комнаты самого Оливио, а у Джамино была одна комнатка рядом со спальней матери.

– Джамино, как ты смотришь на то, чтобы жениться?

Брат с удивлением уставился на него:

– Э-э… но ведь мне пятнадцать. Жениться я смогу только через три года. Ну… вообще-то, конечно, жениться мне надо будет сразу, как только стану совершеннолетним. Род продолжить… Но почему ты говоришь об этом сейчас?

– Потому что ты уже можешь обручиться, – Оливио придвинул поближе полукресло, стоявшее у камина, и сел. – Обручение – не полноценный брак, но гарантия того, что у тебя на момент твоего восемнадцатилетия будет невеста… которую ты успеешь к этому времени хоть как-то узнать.

Джамино отложил тетрадки, отодвинул книгу и, подперев голову руками, задумчиво сказал:

– Так я и знал, что мне невест ищут. Очень уж мама в последнее время скрытная и о чем-то беспокоится. Значит, она кого-то мне уже нашла, да? И попросила тебя со мной поговорить об этом.

– Не совсем так, но да. Видишь ли… Я бы хотел, чтобы ты женился по любви. Но такое счастье знатным плайясольцам не выпадает никогда.

Джамино глянул на него исподлобья:

– Ты сам-то когда-нибудь любил?

– Я и сейчас люблю, – вздохнул Оливио. – Безумно люблю. И если бы я не был паладином, я бы мог жениться на ней, она графская дочь и она любит меня… и это был бы первый брак по любви в роду Вальяверде за последние лет триста.

– Когда разбирали в королевском суде наше дело, верховный судья сказал, я помню, что ты теперь – глава рода… и что ты можешь подать понтифисе прошение о снятии обета. И это прошение должны будут удовлетворить, потому что я слаб здоровьем, а других наследников нет. Так может… ты попросишь? – Джамино пристально уставился на старшего брата, ожидая ответа. Оливио чувствовал, что тот в глубине души хочет услышать – «да, я попрошу».

– Нет, Джамино. Вальяверде всегда держали своё слово и соблюдали свои обеты… кроме дона Модесто. И пусть он останется единственным в нашем роду лжецом и самодуром.

Брат нервно покрутил в руках перо:

– Понимаю. Я… правду сказать, я ведь хотел бы, чтоб ты отказался от обетов. Я всё время думаю о том, что я отобрал у тебя то, что тебе принадлежит по праву. А это неправильно.

– Не ты, Джамино. Это сделал дон Модесто, и сделал не ради тебя, а ради собственной придури, – Оливио посмотрел ему в глаза. – А потом он попытался повторить это уже с тобой.

Перо хрустнуло, Джамино бросил его обломки на стол:

– Ты прав. Он отрекся от тебя, а потом и от меня. Он свел в могилу твою матушку, а потом то же самое делал с моей. Он – чудовище. И я, Оливио, очень боюсь того, что я – такой же. Ведь я так на него похож… – Джамино провел рукой по лицу. И правда, младший сын дона Вальяверде и лицом и статью пошел в отца, в отличие от Оливио. – Я боюсь жениться на нелюбимой женщине, Оливио. Боюсь – вдруг во мне проснется его наследие…

Вот оно в чем дело, понял Оливио. Джамино, видно, постоянно думал об этом, и это не давало ему покоя.

– Его наследие есть и у меня, – сказал он. – Но… я ведь не только его сын, но и сын Лауры Моны Альбино и Кампаньето, и она дала мне кестальскую выдержку и способность держать в узде страсти и чувства. А ты – сын Клариссы Таргароссо, ты получил от нее в наследство их семейную особенность – холодный и расчетливый разум. Эта способность помогает контролировать чувства ничуть не хуже кестальской выдержки, поверь мне.

– Хорошо бы, чтоб ты оказался прав, – тяжко вздохнул Джамино, снял с остатка пера стальной наконечник, а обломки ручки выбросил в корзинку для бумаг. – Но… можно тебя попросить? Если ты… если ты увидишь, что я становлюсь похожим на него… скажи мне. Не дай мне сделаться таким же чудовищем. Обещай мне это.

Оливио наклонился к нему через стол, положил руку на плечо и заглянул в глаза:

– Ты и сам справишься, ты сильнее, чем о себе думаешь. Но если тебе так будет спокойнее – обещаю.

Брат выдохнул, помолчал немного, потом полез в ящик стола, достал конфетницу:

– Бери. Орехово-черносливные с шоколадом. В вафельной крошке.

Паладин взял конфету, откусил кусочек. Подумал – папаша ведь в ящике стола в кабинете держал бутылку крепчайшей настойки полыни со специями, прозванной «напитком безумия». Джамино держит конфеты. Может статься, что его просьба – не пустая блажь, при таком сходстве характеров? В юности – конфеты, потом – полынная настойка… А может, и нет. Оливио и сам любил сладкое, за что в детстве после смерти матери был неоднократно наказываем папашей, когда слуги доносили ему, что Оливио прячет в своей комнате конфеты или печенье. Что ему не нравилось в этом – бесы его знают. Может, считал немужественной чертой или еще что…

– А невесту уже нашли, получается, раз ты пришел об этом поговорить? – прожевав конфету, спросил Джамино.

– Хм… скажем так – есть кандидатка, – осторожно сказал Оливио.

– А какая она? Ты ее видел?

– Еще нет.

Джамино вздохнул:

– Ну… она хоть не дура какая-нибудь? Не уродина? А то вот молодого Пиньятелли отец собрался женить на младшей дочке барона Делламаре, и бедняга Эдоардо третий день пьет от горя. Мало того что сеньорита Делламаре косоглазая, так еще и дура. Помнишь, что она на королевском приеме несла?

Оливио, конечно же, помнил. Потому что это был тот самый прием для представления наследников знатных фамилий, на котором Джамино впервые вышел в свет и принес королю присягу. Оливио, как старший в роду, представлял брата, и на том приеме хоть и был одет в парадный паладинский мундир, но выступал как опекун Джамино. И если первая часть этого приема, в которой юные аристократы представлялись королевской семье и приносили присягу, прошла хорошо, то вторая, когда молодежь была предоставлена сама себе, и в зале присутствовали только их старшие братья и сестры, ознаменовалась очень ярким выступлением этой самой сеньориты Делламаре. Девушка начала с того, что выпила полный бокал анконского игристого и тут же заявила, что желает осчастливить всех присутствующих романтической поэмой собственного сочинения. И хлопнула еще один бокал, а потом достала из кармашка свернутую свитком длинную бумажку, еще и ленточкой перевязанную, взобралась на стул и принялась читать. Сказать, что поэма была плохой – это очень приукрасить. Оливио хорошо разбирался в поэзии, даже слишком хорошо, и только унаследованная от матери кестальская выдержка помогла ему сохранять непроницаемое выражение на лице во время этой декламации. Он и Робертино, тоже там присутствовавший, да еще принц Леон – вот, пожалуй, и все, кто сумел остаться невозмутимыми. Остальные или сдавленно хихикали, или хватались за лица и качали головами, или смотрели на поэтессу с крайним недоумением. Правда, потом всё-таки ей поаплодировали, но только лишь из вежливости.

– Сеньорита Делламаре, конечно, несколько наивна и не очень умна, но, может, с возрастом это пройдет, – сказал Оливио. – К тому же после такого ее родители наверняка постараются серьезнее заняться ее образованием и воспитанием. А сама по себе она не так уж и плоха, и косоглазие у нее даже милое. Так что Эдоардо напрасно ударился в запой.

– Его тоже можно понять, – проворчал Джамино. – Ведь теперь все, кто узнаёт о предстоящем обручении, ту поэму вспоминают и тут же начинают шутки шутить.

Он съел еще одну конфету:

– Так что там с моей, м-м-м, кандидаткой?

– Как я уже говорил – я ее не видел. Прислал ее опекуну приглашение на наш бал для нее.

– Бал только через неделю, – вздохнул Джамино. – А можно на нее посмотреть пораньше?

Оливио тоже взял конфету и призадумался:

– Даже не знаю… Но, наверное, можно. Вот что, я сегодня поговорю с ее кузеном, может, он сумеет устроить как-нибудь неофициальную встречу.

– Да ты скажи хоть, как ее зовут и из какой она семьи, – Джамино взял третью конфету. – Не то чтоб это имело какое-то значение, понятно же. Но все-таки хочется знать.

– Она кестальянка, ее зовут Теа Фелипа, и по матери она Сальваро, – сказал Оливио. – А по отцу – домина Лопес.

Джамино уставился на него широко открытыми глазами:

– Сальваро?! Так она племянница короля?! О. По-моему, это слишком большая для нас честь. И что от нас хотят за такой союз?

– Полагаю, верности Короне, – Оливио пожал плечами. – И поддержки от тебя как члена Палаты донов. У Вальяверде ведь в парламенте двадцать голосов – за всех наших вассалов. Это немало.

– Заседать в парламенте я только через четыре года смогу, – Джамино махнул рукой. – Сейчас этими голосами всё равно Салина распоряжается. Хорошо. Не вижу ничего зазорного в том, чтоб поддерживать Сальваро... А почему, кстати, ее не было на том королевском приеме?

– Из-за траура, ее отец недавно умер, – пояснил Оливио. – Но траур уже окончен, и она может выходить в свет. Сейчас она, кстати, здесь, в Фартальезе, в резиденции Сальваро. Я разузнаю, можем ли мы как-нибудь вас познакомить до этого бала… и завтра тебе скажу.

Обещание Оливио выполнил в тот же вечер. Предложил Робертино помощь в проведении ревизии в его лекарской каморке, и тот с радостью поручил другу снимать банки и коробки с верхних полок. Оливио этим и занялся, заодно завел разговор о неофициальной встрече Теа и Джамино. Робертино задумался:

– М-м-м… театр?.. Нет, не подходит – посторонней публики много. А им бы познакомиться в спокойной обстановке. Ага. А давай завтра вечером в Старом парке? Часов в пять. У меня увольнительная на всю вторую половину дня, и ты у Манзони попроси такую же, он тебе вряд ли откажет.

Оливио усмехнулся:

– Да он с радостью мне ее выдаст. Он всё еще захаживает к мачехе, вряд ли уже для целительства, скорее просто ради взаимного удовольствия. И только обрадуется возможности провести с ней вечер наедине.

Так и сделали. Оливио приехал в особняк Вальяверде к четырем часам и сказал мачехе, что они с Джамино собираются гулять весь вечер. Та обрадовалась – Джудо Манзони уже прислал ей записку с предложением нанести визит и получил согласие. Она и так собиралась куда-нибудь сплавить Джамино на этот вечер. Не то чтоб она стеснялась, Джамино прекрасно знал и ничуть не возражал, что к ней иной раз захаживает любовник, к тому же этот любовник был посвященным Матери, и в глазах даже самых придирчивых плайясольских донов в этом ничего предосудительного не было. Но всё-таки каждый раз донья Кларисса старалась сына куда-нибудь услать.

В Старом Парке было красиво, особенно в окрестностях озера – как раз расцвела сирень, и всё вокруг переливалось оттенками фиолетового, голубого, розового и лилового с редкими вкраплениями белого, желтого и багряного. Пахло как в парфюмерной лавке, надо сказать, и в первые несколько минут пребывания в этой части парка даже кружилась голова. Потом нос привыкал к терпковато-сладкому аромату и переставал его чувствовать, во всяком случае так резко.

Оливио привел брата на берег озера, к трем каменным рыбам, торчавшим из воды, показал на усыпанную мелким гравием площадку у самой воды:

– Здесь я вломил Стансо Канелли.

– Место красивое, – Джамино огляделся. – Хорошее место для победы над врагом.

Тут на дорожке с противоположной стороны послышались шаги, и на площадку из зарослей желтой сирени вышел Робертино с невысокой девушкой в костюме для вечерних прогулок по последней моде. Джамино очень старался не пялиться на нее, пока не представят, потому видел только подол складчатой черной юбки с серебристыми узорами, из-под которой виднелись высокие шнурованные ботиночки на каблучках.

– Добрый вечер, сеньоры, – сказал Робертино. – Рад вас видеть. Позвольте представить вам мою кузину Теа Фелипу Лопес и Сальваро.

Девушка сделала книксен.

Оливио коснулся кокарды на берете в паладинском салюте:

– Паладин Оливио Вальяверде и Альбино к вашим услугам, сеньорита. И мой брат Джамино, граф Вальяверде.

Джамино снял шляпу и поклонился.

– Очень приятно, сеньоры, – сказала Теа, и Джамино наконец решился посмотреть на нее прямо.

Невысокая, смуглая и черноволосая, с широковатыми плечами, крупным ртом и носом с характерной кестальской горбинкой, она не была красивой по плайясольским канонам, да и по фартальским тоже… но тут Джамино наткнулся на ее взгляд и застыл на мгновение. У Теа Фелипы были огромные ярко-синие очи, обрамленные густыми длинными чернющими ресницами.

Джамино вдруг поймал себя на том, что смотрит в эти глаза, раскрыв рот, тут же спохватился, надел шляпу:

– Рад с вами познакомиться, сеньорита.

Робертино улыбнулся:

– Джамино, Теа знает, зачем мы пошли сюда гулять. Так что вы тут поговорите, а мы с Оливио пока вон там, за желтой сиренью, дымком попыхаем. Чтобы вам не мешать.

Теа смущенно прикрыла веки, Джамино кивнул.

Паладины скрылись за кустами сирени, расположились на замшелой мраморной скамейке на самом берегу озера и раскурили по палочке. Выпустив колечко дымка, Оливио спросил:

– Как думаешь, выгорит?

– Похоже, у вас, Вальяверде, слабинка на синие глаза женщин Сальваро, – прищурился Робертино. – Видел же сам, как он на нее уставился. Точно как ты на Алисию в первый же день знакомства.

Оливио кивнул:

– Да уж. Эх… хотел бы я, чтоб он был счастлив в браке.

Он посмотрел на площадку у озера, видневшуюся сквозь заросли сирени. Джамино и Теа стояли у самой воды и о чем-то тихо разговаривали.

– Если не любовь, то пусть хотя бы симпатия… – вздохнул он. – Лишь бы и Теа он понравился.

– Я думаю, понравится, – Робертино выпустил целых три колечка дымка. – У них обоих метка Мастера и склонность к финансовому делу. Теа, кстати, тоже собирается учиться в университете на том же факультете, что и Джамино. Ей от отца достались две ковровые мастерские и пять стекольных фабрик, а от матери – четыре виноградника с прессами и погребами в Рокамарке и Касересе, и две сыродельни в Дуэроканьяде.

– Наши доны будут в ужасе, – хмыкнул Оливио. – Вино и сыр как раз ничего, вино и сыр не считаются, но остальное… Так и вижу их кислые рожи, так и слышу: «Ах, как это непристойно: донья Вальяверде занимается какими-то половиками и бутылками!»

– Коврами, зеркалами и хрусталем, – поправил его Робертино. – Очень дорогими коврами, зеркалами и хрусталем, не всякий дон их может себе позволить столько, сколько хочется.

– Знаю, – продолжил ухмыляться Оливио. – Оттого-то и будут рожи кривить. И я хочу на это посмотреть, Робертино. Потому что этот гонор у меня уже вот где сидит, – он показал на горло. – Наши владения могли бы приносить куда больший доход, если бы мы сами занимались мыловарением, парфюмерией и керамикой, а не только сдавали землю в аренду, чтоб добывать глину и выращивать цветы. Но Вальяверде не могут владеть мыловаренным заводом, ведь это же фу что такое! Тьфу. Как мылом мыться, так не зазорно, а как его варить – так зазорно. Даже собственную парфюмерную мастерскую открыть нельзя, а ведь у нас лучшие розы и лаванда во всей провинции! Честно говоря, подозреваю, что очень многие доны на самом деле владеют такими мастерскими и заводами по городам, только через третьих лиц. А то откуда у них у всех деньги…

Робертино сочувственно вздохнул:

– Да, сложно у вас. В Кесталье такое никого не беспокоит, наоборот. Каждый дон норовит чем-нибудь таким выделиться. Ремесла у нас очень уважают.

Оливио на это только скривился страдальчески и затянулся дымком.

На площадке у воды между тем шел свой разговор.

Джамино, не зная, с чего начать, при том понимал, что начать с чего-то все-таки надо. И потому сказал прямо:

– Нас хотят обручить, вы ведь знаете.

– Знаю, конечно. Дядя мне говорил, – Теа была спокойной, смотрела на него с интересом и даже немного оценивающе.

– Вы… вас не заставляют?

– Нет. Я Сальваро по матери, – Теа коснулась броши из черно-белого оникса, скалывающей ее шарфик. – Меня нельзя заставить, меня можно только попросить. Дядя попросил посмотреть на вас и подумать. Он, конечно, сказал, что очень бы желал, чтоб этот брак состоялся. Но окончательное решение за мной. Можно ведь и договорной союз заключить на несколько лет, если мне не понравится… кандидат.

Джамино знал, что это значит. Такие союзы иногда заключали представители высшей знати. Союз оформлялся как брак, но при том не требовал совместного проживания, оговаривался ряд условий, после выполнения которых наступал автоматический развод – обычно после рождения одного или двух детей. Та сторона, которой доставался наследник, выплачивала другой стороне определенную договором компенсацию. Или, если наследники были нужны обоим, то никакой – считалось, что каждый получил что хотел. Джамино сглотнул, зажмурился на мгновение, выдохнул и сказал:

– Это справедливо. Но если я вам не понравлюсь, то лучше тогда вообще никакого брака не заключать. Я… не смогу… не смогу лечь в одну постель с девушкой, которой я противен. Я дал себе клятву, что никогда так не поступлю. Никогда. Вы ведь знаете, почему…

Теа оглянулась. Кузен и Оливио всё еще сидели где-то за кустами.

– Я знаю вашу историю, – мягко сказала она. – Роберто мне рассказывал. Но пока что вы мне симпатичны. Думаю, сначала нам стоит узнать друг друга получше. Роберто сказал, вы изучаете финансовое дело. Я училась в Сальварийском университете, а теперь буду учиться здесь, вместе с вами. Конечно, это несколько не такое образование и воспитание, какое должна иметь невеста графа Вальяверде.

– Ну и что. У нас, правда, многие доны считают, что только военная служба, мореплавание, искусство или политика – это достойные занятия для аристократа, а лучше вообще никакого… Еле матушке удалось убедить самых упрямых, что я для военной службы слаб здоровьем, и потому собираюсь в будущем служить королю по финансовой части. Они покривились, но смирились. А мне всё равно, что они думают. Я просто хочу возродить величие и богатство домена Вальяверде, а для этого мне надо учиться и много работать. Ведь я – дон Вальяверде, я должен позаботиться о том, чтобы мои вассалы и поселяне не бедствовали, а процветали. Это ведь, в конце концов, не только для меня, но и для королевства хорошо.

Кестальянка пристально посмотрела на него и улыбнулась:

– У вас, сеньор Джамино, очень кестальское понимание долга дона. Мне нравится. Отец и дядя всегда говорили, что королю и земле служат многими путями, главное – достойно делать свое дело… Хорошо. Я согласна на обручение. А там у нас будет три года, чтобы лучше узнать друг друга.

Она сняла правую перчатку и протянула ему руку. Джамино принял ее и поцеловал с поклоном. Потом сказал, слегка краснея:

– Есть еще и финансовый вопрос, сеньорита Теа. Дела Вальяверде нехороши. С основными долгами мы сумели разобраться, но не с их последствиями. Нам пришлось предоставить большинству поселян свободную аренду на пять лет, чтобы они как-то восстановили хозяйства, разоренные предыдущим доном. И не только это. Так что сейчас мы не то чтоб бедны, но очень небогаты. Держимся на плаву только за счет нашего знаменитого вина и сыра, да и то с трудом.

– Я знаю, – Теа смущенно потеребила перчатку, потом все-таки надела ее. – Договор обручения предусматривает возможность использования части моего приданого до брака… если я этого захочу и при гарантии возмещения, если брак не состоится. Но я ведь могу вложиться в, скажем… расширение винодельни? Или что-нибудь в этом роде. Вложиться – и получить прибыль через три года, даже если мы не поженимся. Я читала подробное описание вашего домена – дядя мне выписал его из Учетной палаты. Там много чего можно сделать… Например, парфюмерные и кондитерские мастерские… и, мне кажется, можно попробовать и свой фарфор делать. Если вы не боитесь, что другие доны будут вас осуждать за эти неаристократические занятия.

– Не боюсь, и честно говоря – мне на них, простите, наплевать. Они все молчали, когда дон Вальяверде поступал несправедливо с Оливио, а потом с моей матушкой и со мной. Так почему я должен оглядываться на их мнение теперь? – фыркнул Джамино. – Обойдутся. Имени Вальяверде и права на домен меня может лишить только король, а ему я присягнул на верность и от своего слова отступать не собираюсь. Хм… знаете, ваша идея с парфюмерной мастерской должна очень понравиться матушке. Она давно хочет что-нибудь такое устроить, только рисковать боится. Вот что, сеньорита. Давайте мы с вами… ну, негласно, но как положено – заключим договор об инвестициях? У нас будут общие и взаимовыгодные дела и интересы, и в них мы как раз и сумеем понять, подходим ли мы друг другу. Ведь брак – это тоже своего рода взаимные инвестиции.

– Хорошее предложение, – девушка широко улыбнулась, и Джамино снова засмотрелся в ее синие глаза. – Очень хорошее. Согласна.

И она пожала его руку жестом, принятым среди доминов при заключении сделки или договора. Джамино ответил тем же.

А тут из сирени на площадку вышли и паладины.

– Поладили, вижу, – сказал Робертино. – И славно. А теперь давайте поедем в «Корзо Бланко» и отметим это хорошим ужином на кестальский манер. Как у нас говорится – обмоем сделку.

Когда в конце сезона майских балов было объявлено об обручении юного графа Джамино Вальяверде и домины Теа Фелипы Лопес и Сальваро, среди плайясольской аристократии наступило смятение. С одной стороны, их страшно возмущало, что Вальяверде опять осмелились на мезальянс – невеста ведь домина! Но с другой – они не рисковали возмущаться открыто, и даже особо сплетничать, невеста ведь Сальваро, племянница и короля, и наместника Кестальи, и вообще происходит от основателей династии Фарталлео, а значит, является принцессой крови, несмотря на доминство по отцу. Потом к тому же многие затаили зависть и обиду, когда Вальяверде посмели заняться в своих владениях неаристократическим делом, производя эфирные масла и цукаты, да еще ставя на склянки и коробки клейма со своим гербом. Но дело пошло хорошо, и уже на следующий год новые мастерские окупились, а потом начали приносить прибыль. Так что доны призадумались, а так ли уж правильно держаться за гонор и спесь, если от них больше убытков, чем преимуществ. И кое-кто из них тоже рискнул последовать примеру Вальяверде.

Золотой ягуар с нефритовыми пятнами

Провинция Чаматлан, одна из четырех частей Мартиники, заморского департамента Фартальи, когда-то была царством, во главе которого стоял потомственный правитель-тлатоани. Впрочем, другие три провинции Мартиники – Куантепек, Тиуапан и Вилькасуаман – тоже когда-то были царствами; так они назывались и теперь, хотя царей здесь уже давно не было, а их потомки, сделавшиеся владетельными донами, приносили вассальную присягу фартальскому королю. Столицы этих царств носили те же названия, что и сами царства – ведь с них, с этих древних городов, когда-то всё и начиналось.

Чаматлан расположился на высоком горном плато и в долинах восходящих над этим плато гор Чаматликуатин. Это было самое суровое из четырех мартиниканских царств, суровое и по климату, и по здешним нравам. И хотя со времени принятия Веры нравы существенно смягчились, но всё равно оставались суровыми.

Старые обычаи причудливо переплелись с новыми, принесенными из-за моря с вместе с Откровением Пяти, новые обычаи со временем стали традицией, а чаматланцы среди всех мартиниканцев считались самыми большими приверженцами традиций. В этом паладин Стефано Альтиери уже убедился. Для сына знатного дельпонтийского рода это было понятным – сами такие же. А вот привыкнуть к этим самым местным обычаям и разобраться в их хитросплетениях как раз было очень сложно. Вот и сейчас, по пути из Итекатлана в Цинцичин, он всё донимал своего товарища, старшего паладина Ринальдо Чампу, чтобы тот разъяснил ему, почему пойманного в пригороде Итекатлана кровавого мага Чампа после допроса передал не инквизиции, а главе его клана. Чампа терпеливо разъяснял, причем и такие вещи, какие ни одному мартиниканцу в голову не придет спрашивать, потому как это и так все знают. Но Стефано Альтиери перевелся в Мартинику, в Чаматлан, всего год назад, и для него здесь всё было внове. Объясняя ему принципы кланового правосудия и воздаяния, Чампа вдруг поймал себя на том, что многое и ему самому стало казаться странным и нелогичным. Вот что значит новый, сторонний взгляд.

– В общем, это всё, конечно, очень сложно. Мы обычно руководствуемся всё-таки законом и правилами, но иногда, когда дело касается клановой чести, приходится действовать по обычаю, а не по закону, – вздохнул старший паладин Ринальдо. – Если бы этот дурак был просто малефикаром, и даже если бы он колдовал с кровью животных – я бы его передал сразу инквизиции. Но он строил запретные заклятия на собственной крови, и наводил порчу на человека из клана, дружественного его клану. А это уже затрагивает честь и оскверняет весь род… и по старому обычаю они имеют право судить его сами. Вот потому я и отдал преступника родне… А уже родичи отдадут его инквизиции. Если сочтут такое наказание подходящим. Но в любом случае при исполнении наказания инквизиторы будут присутствовать.

– Сложно как-то, – Стефано потер переносицу, надвинул широкополую шляпу на лоб и потуже затянул завязки плаща-тильмантли. – Я бы сразу инквизиции передал, как по правилам положено. А там пусть разбираются уже.

– Конечно, можно и так, – качнул головой Чампа. – Тебе даже лучше именно так поступать, всё равно разобраться в наших делах непросто, это все понимают и с тебя, как человека из-за моря, спрос невелик. Но я-то так не могу! Хотел бы, но вот. Приходится учитывать такие вещи…

Он вздохнул, тоже потуже завязал тильмантли – дул резкий ветер с плоскогорья, и на дороге было неуютно. Дорога между Итекатланом и Цинцичином шла по горам, и в этом месте она опоясывала гору по крутому склону, нависая над плато Чаматалли. Сейчас паладины верхом на ездовых ламах как раз огибали гору, и внизу вдалеке виднелся Большой Чаматлан, раскинувшийся звездой неправильной формы по зелено-желтоватому простору плато. Стефано глянул вниз и поежился:

– Жуть как высоко! Аж колени дрожат.

– А по тебе и не скажешь, – улыбнулся Ринальдо Чампа. – К скале не жмешься, ламу не подгоняешь.

– Наставник мой всегда говорил – у паладина должны быть стальные яйца. А если нет – то всё равно нужно выглядеть так, будто да.

Чампа усмехнулся:

– Емко сказано. Узнаю в этих словах сеньора Мануэло Дельгадо. Верно же?

– Да, – кивнул Стефано. – А вы его хорошо знаете?

– Конечно, он ведь и моим наставником был. Живая легенда Корпуса, как и Джудо Манзони. Кстати, Манзони же в наставники подался, хотя и долго не хотел на это соглашаться. Это хорошо, у него есть чему поучиться. Эх… меня капитан тоже хочет рекомендовать в придворные паладины и наставники молодых. Не хочется уезжать. Но и отказаться непросто, это большая честь…

– Оно того стоит, сеньор Ринальдо. Вы многому сможете научить, и у вас это хорошо получается, – сказал Стефано. – Меня вот научили же. И дознавательскому делу, и вашим обычаям, языку… много чему.

Чампа улыбнулся:

– Возможно, ты и прав. Надо попробовать себя и на этом поприще.

Стефано еще раз с опаской глянул вниз, через низкий парапет, ограждающий дорогу над пропастью, вздрогнул и отвернулся. Спросил:

– А зачем мы едем в Цинцичин? Вы так и не сказали.

– Дело с паладинством не связанное, меня позвали как специалиста по другому вопросу. Заодно и ты посмотришь на этот город, из наших городов он меньше всего изменился со времен до принятия Веры.

– А почему?

– Потому что стоял покинутым триста лет. В старые времена это была, по сути, царская резиденция на летний сезон. Когда в Чаматлане становилось слишком жарко, царская семья и двор переселялись в Цинцичин… Простым людям тут было запрещено селиться, только тем, кто входил в число царских слуг. Даже жрецы любых культов, кроме Уициля-Пототля, не могли приезжать сюда без особого разрешения и приглашения. Когда пало Чаматланское царство, жители Цинцичина не смирились и не хотели никого пускать в город, пустили только жрецов старых богов... Всех, кто пытался туда проникнуть, приносили в жертву Уицилю-Пототлю, а сами набегали на окрестные поселения за «царской данью».

– То есть попросту грабили? – спросил Стефано.

– Не только. Забирали и девушек с юношами – для жертвоприношений Уицилю-Пототлю. Его нужно было кормить сердцами юных, чтобы он продолжал одарять своих жрецов силой. А сила им была нужна, чтобы защищать это место. Ведь они ждали нового тлатоани, который должен был возродить былое величие и вернуть поклонение старым богам. Знали, что кровь царей еще жива.

– И чем это кончилось? Ведь так не могло продолжаться долго, – Стефано так заинтересовала история, что он даже забыл, что едет по узкой дороге над пропастью.

– Конечно. Тлатоани они все-таки дождались – через тридцать лет, только вышло всё не так, как они мечтали. Мой предок Клемент Чампа, урожденный принц, младший из сыновей последнего царя, пришел сюда в белом царском тильмантли и короне из перьев, как и положено тлатоани. Причем, согласно хроникам, он сюда один пришел, без всякого сопровождения. Хм… такое утверждение мне кажется сомнительным, учитывая дальнейшие события, но… Клемент отличался непреклонностью и стальной волей, соединенными с родовым царским обаянием, так что возможно всякое. Его встретили с почестями. А он вошел в царский дворец, сел на трон и… тут же заявил, что отныне в Чаматлане будет только один тлатоани – правитель Фартальи, которому он, Чампа, приносит кровавую клятву верности и передает все царские права. Этого приверженцы язычества не ожидали. История умалчивает, что было дальше и как это восприняли язычники. Но достоверно известно, что Клемент разбил трон, казнил оставшихся жрецов старых богов и приказал всем жителям оставить город. Место сделалось запретным. И только лет двадцать назад решением Совета его открыли для поселения. Сейчас там главным образом живут разные ученые, исследуют древности, но и простых людей хватает, всего тысяч пять населения.

– Так мало, – удивился Стефано.

– Для этих мест даже много, – усмехнулся Чампа. – Жить в Цинцичине недешево, всё привозное, разве что источник свой. Местные занимаются либо исследованиями древностей, либо резьбой по камню, тут богатые месторождения разных яшм, обсидиана и кварцев.

– А по какому вопросу позвали сюда вас? – снова спросил Стефано.

– По историческому, – Ринальдо Чампа махнул рукой. – Наш род хранит некоторые древние знания… достаточно опасные, чтобы не доверять их кому попало. Мы знаем священные жреческие письмена и древний чаматль.

– Те самые письмена, на которых были написаны чаматланские языческие книги? – удивился Стефано. Он знал, что в Чаматлане до принятия Веры не было своей письменности, доступной каждому, в отличие от Куантепека или Тиуапана. Здесь письмом владели только жрецы и члены царского рода, и держали это знание в тайне.

– Да. Книги, конечно, перевели на обычный чаматль и записали куантепекским письмом еще во времена Клемента Чампы. Сначала этим занимались он сам и святой Анжелико, а потом продолжили дети Клемента… Они считали, что даже такое опасное знание, как эти книги, надо сохранить – чтобы потомки знали, какими жестокими и кровожадными были древние боги. Но само священное письмо предпочли оставить в тайне, потому что в руках несведущих или недобросовестных людей оно могло причинить немало вреда. Это магия, Стефано, древняя, страшная и коварная, с ней нужно быть очень осторожным. Святой Анжелико записал этими письменами Откровение для того, чтобы в глазах чаматланцев оно сделалось сильнее старой веры. Им не надо было знать, что означали эти письмена и как их читать – главное, что Откровение записано ими, пусть и один раз, но этого довольно.

– Это как сидские руны, да?

– Намного серьезнее и страшнее, Стефано. Я бы сравнил это знание с теорией кровавой магии. Вот потому мы его и не распространяем. Если ученые находят что-нибудь с такими письменами, они обязаны сразу сообщать в ближайшую коллегию инквизиции или паладинскую канцелярию, а оттуда это передают кому-нибудь из нашего рода. Обычно мои сестра, кузен и дядя ездят по таким делам, они всю жизнь занимаются изучением древних знаний и лучше всех в нашем роду знают письмена. Но сейчас они очень заняты, так что поехать предложили мне. Ну а тебе не помешает познакомиться с нашей стариной поближе. Пригодится в дальнейшем.

Дорога наконец завернула за склон и влилась в ущелье, такое узкое, что Стефано мог коснуться его стен, раскинув руки. Что он и проделал. Чампа на это глянул с легкой улыбкой – ему нравился Стефано своей ребячливостью и серьезностью одновременно. Мало кто решится в тридцать лет покинуть родные края и уехать за море, в совсем другие места. Стефано после окончания обучения служил городским паладином в родном Сальерно, столице провинции Дельпонте, и его угораздило страстно влюбиться – причем влюбиться взаимно. Молодой паладин понял, что ни к чему хорошему эта страсть не приведет, и попросил совета у своего начальника, лейтенанта дельпонтийских паладинов. Тот и предложил перевестись куда-нибудь далеко. Стефано выбрал Чаматлан и не пожалел. Сердечная боль притихла, а здешние места, странные и необычные, очень понравились ему, и он не уставал учиться новому.

За поворотом ущелья открылась и долина Цинцичин – узкая, зажатая между крутыми обрывами красновато-черных скал. Дорога уперлась в площадку, огражденную парапетом из грубых блоков со следами сколов там, где когда-то были языческие рельефы. По углам площадку украшали каменные черепа, сделанные в старинной чаматланской манере. А с площадки виднелся и город, неожиданно белого цвета. Дорога спускалась с площадки ниже, становилась шире и пересекала весь город, заканчиваясь у подножия огромной ступенчатой пирамиды-теокалли, возвышавшейся над всем Цинцичином. По бокам от дороги стояли четыре маленькие теокалли, между ними теснились типичные чаматланские постройки: квадратные дома уступами и ступенями, похожие на нагромождения белых кубиков с маленькими окошками. Окошки под солнцем играли разноцветными бликами, а террасы домов по завезенной из Тиуапана моде были украшены растениями в горшках и ящиках.

– В окнах вставлены слюда и обсидиан вместо стекол, их в этих горах очень много, – сказал Чампа. – В старые времена такие окна делали в домах жрецов и знати. Я же говорил – здесь почти всё выглядит как триста пятьдесят лет назад. Только храмов тогдашних нет, Клемент Чампа разрушил их, не стал освящать для Пяти.

И верно, на вершинах пирамид стояли пятиугольные башенки с акантами на шпилях.

– Почему? Ведь в других местах освятили, убрали идолов и заштукатурили росписи… а сами храмы стоят до сих пор.

– Потому что все здешние храмы были посвящены Уицилю-Пототлю, богу царей. Чампа был младшим сыном тлатоани и, если бы Истлаль Акатль, которого ныне знают как святого Анжелико, не сверг царя и не принес сюда Веру, то Чампу бы отдали в жертву Уицилю-Пототлю, как всегда делали с младшими принцами и принцессами. Так что у него была личная, хм, неприязнь именно к этому богу.

Стефано вспомнил «Краткую историю мартиниканских культов», рассказывающую обо всех более-менее значимых древних здешних богах. Уициль-Пототль был одним из самых кровожадных наравне с Атлакатли и Тескачлапокой.

Спуск в долину оказался крутым, но верховые ламы были привычны к такому, и легко его одолели. Вблизи Цинцичин выглядел не таким уж и ослепительно белым. Белый туф, из которого были построены дворцы и храмовые пирамиды, пожелтел, местами покрылся темно-серыми пятнами лишайников, а штукатурка на простых домах кое-где потрескалась и осыпалась, обнажая кладку из мелких блоков серого и пятнистого туфа. Но всё равно белого было слишком много, даже в глазах резало. Вдоль дороги на равном расстоянии стояли невысокие стелы с каменными чашами-черепами наверху.

– В старые времена, когда тлатоани сюда приезжал, он входил в город пешком и так шел до дворца. В этих черепах зажигали огонь, юные девушки шли перед тлатоани обнаженными и рассыпали ему под ноги лепестки гибискуса, а юноши били в барабаны и пели гимны. А тлатоани мог выбрать среди них двоих – себе в наложницы и личные слуги на то время, что он собирался здесь оставаться…

Стефано грустно усмехнулся:

– Дайте угадаю. Потом, когда тлатоани покидал город, их приносили в жертву Уицилю-Пототлю, и это считалось великой честью?

Ринальдо Чампа скривился, кивнул:

– Именно так. Хорошо, что те времена давно прошли. Хм… Нас не встречают, странно.

И верно, на въезде в караульных будках никого, кроме двух скучающих стражников, и не было. Увидев паладинов, они оживились, и старший спросил:

– Сеньоры паладины? Рады вас видеть! Покажите-ка подорожные для порядку, пожалуйста.

Паладины показали бумаги, стражник бегло их оглядел и вернул обратно, сказал, словно извиняясь:

– Знаете же, город-то всё еще в особом статусе, приказано никого без документов не пускать, кто бы ни приехал… Ну и не выпускать тоже.

– Знаю, – кивнул Чампа. – Мы по делу к мэтрессе Паоле Росетти. Как бы нам ее увидеть?

– А она еще не вернулась с раскопок в ущелье Уильцин, – охотно поделился сведениями младший стражник. – Она же наша квартирантка, так что я знаю. Еще позавчера утром уехала. Вернется только завтра к завтраку.

– Понятно, – вздохнул Чампа. – Где бы у вас тут остановиться? Пристойная гостиница есть?

– Сеньор паладин, да какая тут гостиница, – развел руками старший стражник. – Людей сюда ездит мало, потому у нас только траттория есть, а вместо номеров при ней – два чулана с гамаками. Давайте лучше вот Пьетро вас проведет да и поселит у себя, дом у них большой, места хватит. Да и мэтрессу Росетти дожидаться там удобнее.

Паладинам ничего не оставалось кроме как согласиться.

Дом стражника Пьетро Кипактли действительно оказался большим, занимал три яруса и лепился к крутой скале. В нижнем ярусе была устроена лавка, где делали сладости и подавали шоколад с перцем и кофе, за ней – кухня и четыре жилые комнаты, в двух пристройках – камнерезная мастерская, где работали отец и старший брат Пьетро, и мыльня. На втором ярусе из трех комнат, куда вела наружная лестница, жила мэтресса Росетти, на третьем, из одной, но просторной комнаты, к которой прилегала широкая площадка-терраса с парапетом, поселили паладинов. Внутри было очень чисто, полы покрыты новыми циновками, две низкие широкие кровати – новыми тюфяками и одеялами. Помимо кроватей здесь еще были два больших деревянных сундука, стойка-вешалка, на стене висел вырезанный из красной яшмы акант с символами всех Пяти, и на низком столике между кроватями стоял простой глиняный светильник, заправленный свежим маслом. Невестка Пьетро, жена его старшего брата, завела гостей в комнату:

– Вот, сеньоры, устраивайтесь, если что еще нужно – не стесняйтесь. Уборная внизу, в пристройке под лестницей, умывальник там рядом. Мыльню вечером топим, после заката, но для вас сейчас сделаем. А после того пожалуйте на ужин. Перед сном из кухни не забудьте жаровни взять, а то у нас ночами холодно очень. И в сундуках приготовлены запасные одеяла и белье свежее.

– Спасибо, любезная, – поблагодарил ее Чампа. – С радостью воспользуемся и мыльней, и приглашением на ужин, и прочим. Да хранят вас боги, – он приложил пальцы ко лбу и поклонился. То же самое сделал и Стефано. Женщина в свою очередь поклонилась им, сложив ладони у груди, как было здесь принято. Щедрое гостеприимство у чаматланцев считалось добродетелью и богоугодным делом, и к хозяевам, принимающим гостей, следовало относиться с большим почтением. Это не касалось содержателей гостиниц и тратторий – те ведь получали плату.

Мыльня оказалась маленькой, устроенной по старинке. Посередине ее пылал очаг, обложенный крупными обтесанными кусками базальта, на них следовало лить воду. От пара было трудно дышать и здорово прошибало потом. Паладины сначала смыли дорожную пыль, потом пропарились хорошенько и, закутавшись в широкие хлопковые покрывала, покинули мыльню. Во дворе было прохладно, солнце уже село и сразу стало темно. Двор освещался маленьким светошариком, вставленным в фонарь с зерцалом. Горная гряда чернела на фоне звездного неба, и тонкий месяц поднимался над ней.

– Что-то я после этой парилки проголодался, – сказал Стефано. – Право слово, целую тотоле съел бы, наверное…

– Сейчас поужинаем, и, полагаю, неплохо. Кстати, будем уезжать – купим сладостей у хозяйки, из вежливости. Заодно посмотрим, хороши ли.

Ужин и верно оказался неплох. Подали огромную стопку тонких кукурузных лепешек, каждому поставили по миске бобов с соусом из мелких помидоров и перца халапеньо, на отдельных тарелках – приготовленные на пару тамалес, начиненные смесью киноа, мелко порубленного мяса тотоле (мартиниканской гигантской курицы) и кукурузных зерен. Принесли печеные бататы, политые кукурузным маслом с перцем, и печеное на углях мясо всё той же тотоле, к которому прилагался остро-сладкий соус из маракуйи, перца и помидоров. Запивали всё это чичей, про которую хозяйка сказала (видно, специально для Стефано), что она приготовлена «по-новому», на дрожжах. На десерт ели черную сапоту. Столовых приборов не было, так что всё пришлось есть руками. Впрочем, Стефано уже привык, что ложки, ножи и вилки здесь подают только в дорогих тратториях, и научился есть чаматланские блюда так же ловко, как это делали местные. Вот и сейчас он сначала воспользовался лепешками вместо ложек, уничтожая бобы, потом съел бататы, затем мясо, макая его в соус, а потом взялся за сапоту. Разломив ее пополам, вытряхнул в миску семечки, вывернул шкурку, снимая с нее шоколадную мякоть, и даже ухитрился почти не запачкать пальцы.

После такого сытного ужина очень захотелось спать, так что паладины не стали тянуть с этим и, поблагодарив хозяев за угощение, поднялись наверх, прихватив из кухни две глиняные жаровни, полные углей. Жаровни Чампа поставил в ногах кроватей, отодвинув циновки подальше.

Ночь действительно оказалась очень холодной, Стефано замерз даже несмотря на жаровню и два шерстяных одеяла. Чампа, по всей видимости, тоже, потому что разбудил младшего товарища на рассвете и сказал:

– Идем на площадку, помашемся на мечах, погреемся.

Стефано отказываться не стал – во-первых, и правда, так можно отлично согреться, во-вторых, Ринальдо Чампа, по его мнению, был лучшим из всех мастеров боя на мечах, каких знал Стефано.

Он, конечно, проиграл, но продержался довольно долго, целых десять минут. Чампа подождал, пока тот отдышится, и спросил:

– Ошибку объяснять или сам понял?

– Понял, сеньор Ринальдо, – сказал Стефано. – Давайте еще попробуем.

Второй раз на тот же трюк Стефано не попался, зато попался на другой, еще незнакомый. Но Чампа его похвалил:

– Очень хорошо. Ты почти увернулся.

– Так ведь – «почти». А не увернулся, – вздохнул Стефано. – Вот как у вас это получается? Каждый раз вы что-нибудь новенькое используете.

– Фантазия, Стефано, – улыбнулся Ринальдо. – И опыт, конечно. Но и ты для своего возраста очень хорош. Еще до Корпуса серьезно учили, да?

– Да. Что я стану паладином, я решил еще в тринадцать, потому и учили меня боевым искусствам намного основательнее, чем моих братьев.

– Странное решение для сына такого знатного семейства, – сказал Чампа, искоса глянув на Стефано. – Насколько мне известно, в Дельпонте, как и в Плайясоль, паладинство считается уделом бастардов.

– Так я и есть бастард, просто это никогда не говорилось прямо, – вздохнул Стефано. – Грязная история. Мама вышла замуж за наследника Альтиери, мои старшие брат и сестра родились в законном браке… Потом вдруг дед… старый Альтиери, я имею в виду, влюбился в собственную невестку и начал ее домогаться. И заставил… Отец… муж матери, узнал об этом, только когда старый Альтиери умирал – на смертном одре тот в грехе сознался. И не для очищения души, а, думаю, чтобы отцу больно сделать, не любил он его, и сильно.

– То есть… достоверно неизвестно, бастард ты или нет, – прищурился Чампа. – И по крови точно не проверишь, кровь-то та же самая… Твой дед не мог быть уверен – сын ты ему или внук.

– А какая теперь разница? – пожал плечами Стефано. – Отец меня любить от того не перестал, а в паладины я сам захотел. Подумал, что так будет правильно... Покажите лучше этот трюк, как вы это делали?

Чампа показал, и Стефано попробовал сам повторить. И даже получилось.

Тут с нижнего яруса хозяйка позвала гостей на завтрак, а пока они умывались, оказалось, что и мэтресса Паола Росетти вернулась, успела к завтраку.

Мэтресса Росетти оказалась анконьянкой лет пятидесяти с небольшим, типичной для анконцев внешности – высокая, светлокожая и светловолосая, изящного сложения, притом с мускулистыми руками. Видно было, что ученая мэтресса не ленится помахать лопатой и поворочать камни на своих раскопках наравне с рабочими.

– Рада с вами познакомиться, сеньор Чампа, – сказала она, поклонившись. – Наслышана. И надеюсь, что вам и самому будет интересно глянуть на наши находки.

– Само собой, мэтресса Паола, – Чампа тоже поклонился. – Моему товарищу Стефано тоже будет любопытно посмотреть.

– Вас интересует чаматланская старина, сеньор Альтиери? – мэтресса посмотрела на Стефано с уважением. – Вы ради этого перевелись сюда?

– Перевелся по другой причине, но старина интересует, и очень, – Стефано не стал заострять внимание на некоторой бесцеремонности ученой мэтрессы. Все-таки люди науки и искусства частенько не заморачиваются на соблюдение тонкостей этикета и приличий. – Здесь, в Мартинике, прошлое и настоящее переплетены очень причудливо, и для паладина знание здешней истории будет не лишним.

Тут вмешалась хозяйка (поняла, видимо, что разговор грозит зайти в глубокие научные и философические дебри, а тем временем завтрак остынет), и предложила перейти к трапезе.

Завтрак оказался так же хорош, как и ужин. Подали лепешки-тако с разными начинками, рагу из бобов с мясом, рубленые овощи, запеченные на глиняной плоской сковороде, и атолле с шоколадом и перцем. Во время завтрака Стефано наблюдал за мэтрессой Паолой и пришел к выводу, что это типичная ученая, полностью увлеченная своим делом, что она уже очень давно приехала в Чаматлан и успела врасти в эти края, и что она не замужем. Последнее было даже странным – здесь, из-за того что все родственны друг другу, не упускали возможности влить в свой клан свежую кровь. Браки с людьми из других царств Мартиники не приветствовались, а вот с людьми из-за моря – совсем наоборот. Но мэтресса Паола не была замужем и не имела здесь детей, судя по тому, что на ее руках не было ни одной татуировки. А ведь даже у старшего паладина Ринальдо Чампы на левой кисти имелась тонкая волнистая линия, означавшая, что у него есть дочка – успел стать отцом до того, как сделаться паладином, как по здешним обычаям и полагалось.

Впрочем, когда Стефано пригляделся к мэтрессе внимательнее, то и загадка разрешилась – на ее шее на шнурке рядом с акантом из лазурита висело обручальное кольцо. По анконским обычаям обручальное кольцо после смерти супруга полагалось носить именно так. Видимо, мэтресса была однолюбкой и после смерти мужа с головой ушла в науку.

Когда завтрак прикончили, мэтресса, поблагодарив хозяйку, предложила, не откладывая, пойти в хранилище находок, осмотреть найденные ею сокровища.

Хранилище было устроено во дворце Солнца, который и сам по себе был шедевром старой чаматланской архитектуры. Дворец располагался слева от большой пирамиды в конце долины, справа же уступами поднимался дворец Луны. Показывая на эти строения, Чампа сказал (главным образом для Стефано):

– Когда тлатоани приезжал сюда, то привозил и всю свою семью. Тлатоани и взрослые принцы поселялись во дворце Солнца, а их жены, дочери и маленькие сыновья – во дворце Луны. Каждые три дня одна из царских жен поднималась на вершину большой пирамиды, где царь вступал с ней в близость на алтаре Уициля-Пототля. Незавидная судьба ждала зачатых таким образом детей – они предназначались в жертву… Потому многие царские жены ели смолу звездчатой травы, чтобы не забеременеть. Но если женщину ловили на этом, то и ее могли принести в жертву.

– Жестоко, – вздохнул Стефано. – Как здесь вообще люди не вымерли, с такими-то обычаями?

– Это было непросто, – грустно усмехнулся старший паладин. – Древние боги что-то делали для людей, только если им приходилась по нраву жертва. В ранние времена человеческие жертвоприношения совершали только в случае крайней необходимости, когда случалось что-нибудь ужасное: долгая засуха, извержение вулкана, эпидемия… Потом древние боги вошли во вкус и к тому времени, когда из-за моря пришло Откровение, жертвы требовались по любому поводу. Даже просто чтоб разгневанные боги не наслали ту же эпидемию. По ступеням этой пирамиды стекло немало людской крови, я до сих пор это чую.

Стефано тоже чуял. Это была не мертвотная вонь магии крови, но что-то очень похожее. Так воняло в местах демонических культов, и в общем-то древние боги мартиниканцев и были демонами, в большинстве своем – злыми. Было еще небольшое число высших фейри, не требовавших кровавых жертв. Но здесь, в Цинцичин, им никогда не служили.

Дворец Солнца, превращенный в хранилище разных древностей, охранялся целым отрядом стражников, но мэтрессу Росетти и паладинов пропустили без вопросов.

В первом же зале оказалось великое множество древних статуй. Чампа бегло оглядел их:

– Тут ничего особенного. Изображения тлатоани. Причем никак не соответствующие их настоящим обликам, видишь, Стефано – все одинаковые.

И верно, лица статуй были словно по одной форме сделаны.

– Мы сюда снесли наименее ценное, – кивнула Паола. – Во втором зале поинтереснее – резные плиты с разными сюжетами, куски мозаик… что уцелело от разрушенных храмов. Ваш предок Клемент очень постарался, так что мы смогли собрать только несколько мозаик целиком, остальное – фрагменты.

В третьем зале были собраны статуэтки, вазы, светильники, маски, вырезанные из камня. Здесь, в отличие от двух предыдущих залов, было много народу. Люди ходили от полки к полке, от стеллажа к стеллажу и внимательно осматривали предметы. Мэтресса пояснила:

– Камнерезы. Изучают древние приемы, да и просто вдохновения набираются. Сейчас ведь мода пошла на здешнюю старину, много изделий продают и в Фарталью, и даже за границу.

Она сняла с пояса мешочек, вынула из него кольцо с ключами и отперла дверь в следующую анфиладу залов:

– Здесь уже большие ценности, сюда пускают только со стражей и по пропуску, который надо подписывать у градоначальника… Тут золото, серебро и бронза с раскопок. Сеньор Стефано, вокруг Цинцичина в ущельях много гробниц древних тлатоани… Большинство разграблены еще двести-триста лет назад, но нам повезло в ущелье Уильцин найти большой погребальный комплекс, совершенно нетронутый! Примерно тысячелетней давности погребения.

Чампа заинтересовался:

– Династия Уицотль, судя по времени?

– Трудно сказать, сеньор Чампа, – Паола толкнула двустворчатую дверь. – Если судить по найденным там монетам, то да. Куантепекские, самые ранние. По времени для Уицотль подходит, конечно, тем более что до сих пор их погребений не находили. Но ведь старые монеты могли положить и в более поздние погребения как сокровище или дар для богов.

– Могли, – согласился старший паладин. – И так обычно и делали.

Стефано спросил:

– Но наверное не только по монетам можно судить по возрасту погребений? Туда ведь клали украшения, какие-то еще предметы… Они же тоже имеют определенный стиль эпохи.

– Конечно, сеньор, – кивнула мэтресса. – Я лично считаю, что все-таки это династия Уицотль, но сеньор Чампа сможет сказать точнее, прочитав древние письмена. По крайней мере мы узнаем имена погребенных и описание их деяний, и соотнести их с хрониками будет уже нетрудно.

В зале, куда они только что зашли, паладины сразу почуяли магическую охрану. Везде были развешаны сторожевые амулеты, и если бы сюда проник кто-то, не имеющий особого ключа, каким Паола Росетти открыла двери, то стража дворца бы тут же услышала страшный трезвон. Вдоль стен здесь стояли простые деревянные столы с разложенными на них предметами из золота, серебра, меди и бронзы, над каждым столом крепился светошарик.

– Сколько золота! – восхитился Стефано. – И это всё из одной гробницы?

– Из четырех погребений в одном комплексе, если точнее, – Паола показала ему на большой лист бумаги, прикрепленный к доске на стене. – Вот, наш художник зарисовал общий вид открытых гробниц, но мы всё еще раскапываем там, у меня есть подозрение, что в ущелье спрятан еще один погребальный комплекс, не царский, конечно, жреческий, но тоже должен быть богатым… Видите – вот четыре саркофага, больших… а в ногах у каждого еще один, меньше. В больших лежали цари, а в малых – женщины, которых выбрали им в загробные жены. И все были буквально осыпаны золотом! О таком раньше можно было только прочесть в хрониках, до сих пор еще никому не удавалось найти нетронутые гробницы.

– После принятия Веры многие царские и жреческие могилы были вскрыты, подвергнуты очищению и экзорцизмам и запечатаны вновь. Сокровища из них в первые десятилетия переплавляли, особенно если это были культовые предметы и изображения древних богов, – пояснил Чампа, опять для Стефано. – Потом уже стали сохранять для истории, но к тому времени как спохватились, многое пропало безвозвратно. И потому находка мэтрессы Паолы – великое открытие, наравне с открытиями аллеманца Шлиеманна в Эллинии.

Мэтресса самодовольно улыбнулась:

– Смею надеяться, что даже более великое… если мои догадки верны. Что скажете, сеньор Чампа? Как по-вашему, эти вещи принадлежат эпохе Уицотль?

Чампа покрутил в руках статуэтку, изображающую сидящего на корточках человека в большой короне из перьев. В руках у него были початки кукурузы.

– Сентеотль, с кукурузой… А глазницы статуэтки пустые, и в короне пустые гнезда. Тут должны были быть кусочки нефрита, – сказал он. – Вы нашли его именно таким, ослепленным? Или камни просто выпали от времени и лежали рядом?

– Я первым делом стала их искать, но не нашла ничего. Во всех погребениях не было ни кусочка нефрита, – Паола показала на ажурную маску из серебряной проволоки с пустыми креплениями для камней в глазницах. – Здесь тоже нет ничего, а ведь на погребальной маске глаза должны быть из нефрита! Потому-то я и подумала первым делом про династию Уицотль, проклятую династию.

– А причем тут нефрит? – не понял Стефано.

Мэтресса пояснила:

– В старые времена нефрит считался камнем жизни, который обязательно клали в могилы, чтобы в загробном мире покойник мог полноценно жить. И самому покойнику вкладывали в грудь кусочек нефрита вместо сердца, которое приносили в жертву Миклантотлю. Но если он при жизни был очень нехорошим человеком или просто имел очень много врагов, то ему могли сделать на прощанье такую вот пакость – убрать из могилы весь нефрит, чтобы лишить его посмертия.

– Уицотль с сыновьями очень постарались заслужить себе такое отношение, – сказал Чампа. – Даже по меркам древнего Чаматлана они считались жестокими и безжалостными правителями. Во многом, конечно, их такими сделали в хрониках, чтобы оправдать узурпацию власти их преемниками. Но и без этого в народной памяти правление тлатоани Уицотля и его трех сыновей – это кровавые, темные и страшные времена.

Он поставил статуэтку на место:

– И мне теперь особенно интересно посмотреть на письмена.

– Это в хранилище. В гробнице почти нигде не было надписей, только на плитах саркофагов, и то немного, и я приказала их перенести туда, как и предписано по инструкции Совета Архонтов, – вздохнула Паола. – Неужели эти знаки и правда несут такую угрозу, что их даже нельзя изучать, не будучи посвященным Девы?

– Именно так, мэтресса, именно так… Что ж, идемте в хранилище.

В хранилище надо было спускаться по широкой лестнице на три яруса ниже, и, как понял Стефано, оно располагалось не под дворцом Солнца, а уже под большой пирамидой – насколько он сумел сориентироваться. Дверь в него тоже запиралась особым ключом.

Внутри было темно, и Чампа со Стефано сразу же создали по огоньку.

– Благодарю, сеньоры, – Паола подошла к полке со светошариками и засветила самый большой, на подставке с ручкой. – Сюда мы снесли всё, на чем был хоть один знак древнего письма, а также идолов.

В узкой крипте вдоль наклонных стен были расставлены восемь плоских каменных резных крышек саркофагов, а в конце, у дальней стены, стояли статуи, накрытые грубой тканью.

Чампа подошел к первой крышке, вгляделся в письмена. Там было всего лишь несколько знаков, они пестрой полосой шли ровно посередине плиты, остальную площадь покрывали повторяющиеся рельефы.

– Уицотль, четвертый тлатоани Чаматлана, – сказал он. Перешел к другой плите:

– Точтли-Уицотль, пятый тлатоани Чаматлана. Вы были правы, мэтресса. Вы нашли проклятую династию Уицотль.

Он пошел дальше вдоль ряда плит, Паола двинулась за ним, быстро записывая в блокнот имена, которые Чампа читал на плитах.

– Выходит, тут только имена и написаны? – спросил Стефано, разглядывая сложные узоры на крышках саркофагов. – И больше ничего?

– И больше ничего, – кивнул Чампа. – Совсем ничего написать было нельзя, покойники без имени в те времена имели дурную привычку беспокоить живых… Вот и ограничились только перечислением имен, хотя положено описать и добродетели почивших. Женам тоже досталось – как видите, и им тоже оставили только имена… хотя уж они-то как раз этого ничем не заслужили. В посмертные жены обычно выбирали девушек-сирот из бедных семей, семьям давали за это вознаграждение…

Старший паладин подошел к покрытым тканью статуям и сдернул покрывало. Под ним оказались четыре статуи из черного камня, изображавшие Миклантотля, владыку загробного мира, и одна статуя богини Смерти, а также золотая статуя ягуара в натуральную величину.

– Статуи Миклантотля и богини Смерти можно выставить наверху, это не идолы, поклонение им не совершали, они чистые, – сказал Чампа, внимательно оглядев их не только обычным зрением, но и мистическим тоже. – А вот ягуар… Это страж, ему принесли жертву, когда закрывали гробницу… И даже нефрит не отковыряли, надо же.

Чампа провел пальцем по спине золотой статуи, касаясь нефритовых кружочков, очень искусно вставленных в металл.

– Кстати, а почему он один? Где второй? Обычно ведь их два. Стражи царской гробницы, стоящие у входа...

Мэтресса Паола вздохнула:

– Их и было два. Мы их откопали одними из первых, охраны на раскопках тогда еще не было, и я приказала перенести их в сарай, выставила двух самых надежных рабочих сторожить. Обычно ведь стражи каменные, а тут оказались золотыми, я испугалась, что их попытаются похитить. Они хоть и большие, каждый по пятьсот фунтов весом, не меньше, но полые внутри, двое крепких мужчин вполне могли бы утащить одну статую и распилить ее на куски… И мои опасения оправдались. Сначала было тихо, но на третью ночь воры, оглушив охрану, зашли в сарай и попытались отпилить ягуару хвост… Так что сейчас статуя у реставратора, здесь же, во Дворце Солнца. Охрана там есть.

Ринальдо Чампа обошел золотого ягуара, водя над ним рукой. Стефано видел, что статуя покрыта замысловатым переплетением красных и черных линий силы – следствием сложного кровавого заклятия и демонического ритуала.

– Вы правильно сделали, что переправили эту статую сюда, – сказал Чампа. – Это самая опасная вещь из всех, что вы нашли в погребениях. Страж гробницы с таким сложным заклятием – большая редкость…

Он отошел на пару шагов:

– Стефано, давай-ка сейчас устроим совмещение. Я призываю купол света, а ты – такое же очищение. Мэтресса, отойдите подальше, шагов на десять… И глаза закройте, лучше руками.

Наложившиеся друг на друга очищение и купол света смыли все заклятия с золотой статуи, кроме одного.

– Уши тоже надо было бы заткнуть, – сказала мэтресса Паола и потрясла головой, словно ей в уши попала вода. – Я чуть не оглохла. До сих пор звенит…

– Это пройдет, и довольно скоро… – Чампа прищурился, глядя на ягуара мистическим зрением, и подцепил кончиком пальца одну из черных нитей заклятия. – Смотри, Стефано. Вот это и есть древняя магия жреческих письмен. Когда создали статую и делали из нее стража гробницы, то сначала принесли кровавую жертву… а потом пепел этой жертвы подмешали в краски и написали само заклятие. Краски были сделаны из порошков цветных камней и просто разведены водой, потому осыпались быстро – но само заклятие осталось… и сейчас я его сниму. А ты смотри, как я это делаю – пригодится. Снять-то его можно и без знания письмен, если оно не активное.

Он потянул нить силы, сначала легонько, потом сильнее. А потом резко дернул, она лопнула с почти слышимым звоном… и заклятие развеялось черным дымком.

– А если активное, сеньор Ринальдо?

– Это хуже не придумаешь, – скривился старший паладин. – Если активное, созданное древними письменами – то ты его снять не сможешь, только заблокировать. Ну или уничтожить предмет, на который оно наложено… По счастью, их главным образом на предмет налагали. А свободно действующие заклятия в языческие времена научились делать довольно поздно, и потому они встречаются очень редко. Мне лишь однажды пришлось разбираться с активным свободно действующим заклятием. И то нас было трое, еле справились… Один кровавый маг-самоучка откопал табличку с письменами, и решил их перерисовать да поизучать. И доигрался. Итог – восемь человек убито, разрушена деревня и часть горной дороги, разорвана Завеса...

– То есть даже не зная, что значат письмена, можно наделать бед? – спросила мэтресса и вздохнула. – А мне так хотелось их перерисовать!

– В том и дело, что они могут значить очень разное, – Чампа оглядел статую ягуара и удовлетворенно кивнул сам себе. – Даже запись имени. Вам кажется, что можно легко соотнести знаки с именем и прочитать другие записи, где есть те же знаки, которые, как вам думается, значат то же самое. Но это не так. В разных записях одни и те же знаки могут иметь очень разное значение.

Он потыкал пальцем в золотой ягуаров нос:

– Ягуара теперь можно вынести из хранилища, а вот плиты лучше пока оставить здесь. Пусть камнерезы сделают копии без надписей, а настоящие надо будет вывезти в Чаматлан, в сокровищницу Церкви. А теперь пойдемте к реставратору, посмотрим на изувеченного второго стража. С него ведь тоже надо снять заклятие.

В мастерскую реставратора нужно было идти через весь нижний ярус дворца, и довольно далеко. Словно извиняясь, мэтресса пояснила:

– Помещение ведь пришлось обустраивать для работы, печь поставить, тигель и пару станков, столы особые, да еще света очень много нужно. Но при том еще чтобы охранять удобнее было – а оказалось, что единственное подходящее помещение только там, где был царский внутренний дворик. И то пришлось заказать двадцать больших светошаров, чтобы устроить хорошее освещение.

Они прошли примерно половину пути, и вдруг Стефано почувствовал, как наваливается на него какая-то гнетущая, темная сила, аж становится трудно дышать. Он вскинул руку, призывая на себя очищение и святую броню, и заметил, что Чампа рядом сделал то же самое. Позади охнула мэтресса Паола:

– О боги, что это? Вы чувствуете?

– Древняя магия, – сказал Чампа. – Похоже, второй страж пробудился. Мэтресса… лучше бы вам вернуться в хранилище и закрыться там.

– Вот еще! – возмутилась она. – Я отвечаю за всё, что здесь, во Дворце Солнца, происходит. И если кто-то как-то сумел запустить это страшное заклятие, то это и моя ответственность тоже.

Чампа повернулся к ней, явно собираясь что-то сказать, но тут же и понял – бесполезно. Так что он только махнул рукой. Стефано сказал:

– Всё-таки держитесь позади нас, сеньора.

Он чуял впереди жуткую мешанину ужаса, боли, смерти, кровавой магии и демонических сил. С таким ему еще не доводилось сталкиваться, и было страшно.

– Сеньор Ринальдо… К чему готовиться? – спросил Стефано. Мартиниканец ответил:

– К бою с демоном. Тяни ману сколько сможешь, и молись…

Позади подала голоса мэтресса Паола:

– К мастерской ведет правый коридор… впереди – развилка.

Чампа кивнул и выпустил накопленную ману россыпью огоньков. Стефано сделал то же самое, и снова принялся тянуть ману.

На развилке было пусто, но гнетущая страшная сила чувствовалась еще ярче. Паладины огляделись, проникая мистическим зрением намного дальше, чем людским. Мэтресса Паола подошла к стене, на которой в нише был устроен маленький алтарь Мастера, опустилась на колени и прочла короткую молитву. Стефано тоже подошел к нише. Очень импровизированный алтарь: просто на стене грубо нарисован синей краской акант, в неглубокой нише лежит молоток скульптора с вырезанным на рукояти посвящением Мастеру. Повинуясь какому-то странному наитию, Стефано склонил голову перед алтарем, прикоснувшись пальцами ко лбу, а затем взял молоток. Взвесил его в руке, а потом протянул мэтрессе:

– Возьмите, и да будет с вами Его сила.

Чампа на это только улыбнулся уголками губ, лишь на мгновение, а потом его лицо снова сделалось серьезно-сосредоточенным.

– Из мастерской куда можно попасть, кроме этого коридора? – спросил он.

– Мастерская во внутреннем дворике, из него выход в царские покои, но там тупик. Мы там поставили оборудование. Главный коридор и лестница сейчас закрыты, как и вся эта часть дворца, где хранятся большие ценности. Открыть туда двери можно только магическим ключом, – сказала мэтресса, поудобнее перехватывая молоток. В ее голосе не чувствовался страх – скорее тревога, смешанная с любопытством.

Чампа вздохнул:

– Насколько прочны двери в главный коридор?

– М-м-м, даже не знаю. Деревянные брусья, укрепленные стальными полосами. Засовные железные замки с заклятиями и секретами. Взломать непросто, разве что тараном. В этот коридор поставлены такие же, только замок один.

– Ясно. Что ж, держитесь за нами и молитесь покрепче, сеньора Паола, – сказал старший паладин, накрутил на запястье четки и обнажил меч.

И шагнул в правый коридор, послав перед собой всю стаю огоньков.

Стефано на всякий случай часть огоньков отправил назад, вошел в боевой транс. Ему очень не нравилось, что старший товарищ явно встревожился. Больше того, если бы это не был Ринальдо Чампа, Стефано бы решил, что тот испугался.

Первый труп они нашли через сотню шагов, там, где коридор поворачивал налево и начинал полого подниматься вверх. Женщина в полотняных штанах и тунике с ткаными узорами, с инструментами скульптора на поясе лежала ничком, раскинув руки. Выглядело, словно ее кто-то… что-то ударило в спину, когда она убегала. Стефано прикоснулся к жилке на шее, пульса не нащупал. Осторожно повернул ее голову – лицо было залито кровью, да и рана на спине была явно смертельной. Позади прерывисто вздохнула мэтресса:

– Марианна… Работала над восстановлением фризов во внутреннем дворике… У нее двое детей маленьких теперь остались… Кто мог такое сделать?

– Не кто, а что, – сказал Чампа. – Страж гробницы.