У Крита деревянные стены

10

Их встречи стали частыми, и за столом, когда Эванс рассказывал Генриху о находках, они с Софи поглядывали друг на друга, словно заговорщики. Все эти костяные ножи, золотые накладки на щиты, обломки стульев и дырявые медные котлы ничуть не интересовали женщину. Но мадам Шлиман сидела, склонив голову, и терпеливо слушала, лишь бы еще хоть часок побыть в обществе молодого археолога. Генриху даже казалось, что его жена начала интересоваться раскопками. Дважды она давала очень дельные советы.

Один раз мужчины озадаченно вертели в руках толстый почерневший предмет из бронзы. Формой он напоминал круглый щит с загнутым книзу краем и глубокой выемкой-конусом в центре. Софи наморщила лоб, стрельнула глазами в сторону камина, где слабо тлели грушевые поленья, и заявила:

— Это сковорода. Ее устанавливали прямо на угли, клали куски мяса, и сок с них стекал в углубление. Его зачерпывали и снова поливали жаркое.

Шлиман послал за кухаркой, приказал отдраить находку и опытным путем проверить предположение жены. Артур и Софи переглянулись. Оба слегка брезговали есть со сковородки, две тысячи лет пролежавшей в земле. Ими руководило не столько почтение к экспонату, сколько боязнь подцепить какую-нибудь древнюю заразу. Но Шлиман во всем вел себя, как в спальне Одиссея, где не преминул овладеть супругой на каменном подножии кровати. Ему нужны были еда древних, их любовь и слава.

— Мужайтесь, — шепнул женщине Эванс. — Хорошо еще, что мы не в Египте, и ваш муж не рвется умастить себя благовониями фараонов.

В другой раз прямо на раскопе мужчины заспорили о назначении керамической посудины, напоминавшей ванну. Генрих немедленно окрестил комнату, где ее нашли, купальней царицы.

— Дорогая, а ну-ка присядь, — он любезно подал жене руку. Софи еле втиснулась в узкую и неудобную «ванну», где можно было поместиться, только подтянув ноги к подбородку.

— Тогда люди были мельче, — заявил миллионер. Но Эванс скептически пожал плечами.

— Ваша супруга хрупкого сложения, а ванна ей все равно мала. Дно этой терракотовой бадьи перфорированно. Дырки не позволили бы налить воду.

Софи с сомнением провела пальцем по сети углублений и просияла:

— Это цветочный горшок! Только очень большой. Кажется, вы говорили, что критяне поклонялись цветам. Не правда ли, Генрих?

Шлиман надулся, как делал всякий раз, когда понимал, что не прав, и всю дорогу к вилле молчал.

После этого Софи не приехала ни в среду, ни в четверг. Пятница — джема, день отдыха для турок мусульман. В шаббат не работали евреи, но их было немного. А вот в воскресенье, договорившись с Эвансом, по домам еще засветло разошлись греки, желавшие отстоять заутреню.

Генрих был в ярости.

— Вы распустили рабочих! — кричал он на Артура. — Я не потерплю задержки ни на один день! Вы вылетите отсюда, как пробка из бутылки!

— Поищите другого дурака выкапывать вам славу. — Эванс устало махнул рукой и побрел прочь, вытирая пот со лба рукавом клетчатой рубашки. Его светлые, выгоревшие до белизны волосы стояли торчком, а кожа давно стала бы бронзовой, если бы не свойственный англичанам недостаток пигмента. Вместо этого Артур каждое утро во время бритья наблюдал в зеркале красную, потрескавшуюся от ветра физиономию с черными линиями морщинок, земля из которых уже не вымывалась.

С некоторых пор его беспокоила собственная внешность. Причиной тому были визиты Софи. Кажется, он рассказал ей уже все, что знал, а она продолжала приезжать, и Артур догадывался — ради него.

— Когда господин Шлиман собрался свататься, — поведала ему во время одной из прогулок гостья, — родители заставили меня выучить что-нибудь из Гомера, чтоб произвести впечатление. Я читала «Список кораблей», и Генрих был в восторге. Но кроме этого, я ни слова не знаю.

Подразумевалось, что молодой археолог должен ее просветить. Артур декламировал то один, то другой отрывок, а сам недоумевал: зачем Софи вышла замуж за Шлимана, если все, чем он дышал, оставляет ее равнодушной?

— Мой отец — торговый партнер Генриха. Родители сказали; он богат, — однажды призналась молодая женщина. — У меня не было выбора.

Она лукавила. Выбор всегда есть. Но кто же откажется от шелковых чулок ради простых? Софи поздновато спохватилась, что за тонкие духи и французское кружево приходится платить распирающей изнутри пустотой, бессонными ночами, щепотками опиума и исполнением прихотей взбалмошного человека, желавшего жить жизнью давно умерших людей.

Ее тянуло к Эвансу просто потому, что он был молод. Его крепкие руки могли выдернуть ее из холодного сна микенских склепов. От его случайных прикосновений кровь по жилам бежала быстрее. Он дарил ей ощущение реальности. Точь-в-точь такое же, какое дарил Елене молодой троянец Парис.

— Судьба жены Менелая была незавидна, — возобновил рассказ Артур, когда мадам Шлиман, не спросясь мужа, вновь приехала на раскоп. — С тех пор как Елена попала на Крит, она уже не входила в число смертных. Ее обязанностью было варить непентис — напиток, утоляющий печали. Это наркотическое зелье в определенной пропорции делало людей буйными и позволяло скакать по горам, без устали совокупляясь друг с другом. А в иной — вызывало тихую, как истома, грезу о любви, полную нежности и сладкой боли.

Елена узнала, что после глотка непентиса люди начинают пахнуть и дышать по-разному. Одни, как цветущая смоковница. Другие, как вепрь, взрывающий прелую листву. У последних лицо покрывается потом, а дыхание становится шумным и прерывистым. В то время как первые вздыхают тише теплого ветра, оставляя у возлюбленных на щеке след бабочкиного крыла.

Непентис ее и погубил. Пока шла битва кораблей, младший царевич Парис проник в святилище на Иде в облачении паломника. С вершины горы хорошо видно море. Он надеялся незаметно увести Елену, пока остальные будут следить за боем. Это ему удалось, но уже на корабле жена Менелая увидела, как сгорело спартанское судно, где, как она полагала, находился муж. Чтобы утолить горе, Елена хлебнула непентиса. Парис поднес ей чашу и, не отрываясь глядя на прекрасную дочь Лебедя, сам пригубил волшебного напитка. В этот миг они полюбили друг друга и уже были не властны в своих чувствах. Однако оказалось, что Менелай жив, и он вызвал Париса на бой. Одиссей смог всех урезонить, объяснив, что в действиях влюбленных нет ни вины, ни измены. Но не желая вносить раскол в ряды союзников, царица Спарты спустилась в Лабиринт.

Софи молчала долго, не спеша осуждать Гомера за жестокость. — Странное место этот Лабиринт, — наконец проговорила она. — Все герои гибнут именно там. Вы уже нашли в него вход?