Вечером накануне сплетения моей нити я не мог найти себе места, не в силах был унять нервную дрожь. Пропал аппетит, а вместе с ним и всяческое желание вести светские беседы. Хотелось лишь одного — чтобы последующие сутки пролетели как можно скорее и пришел черед потеть кому-нибудь другому вместо меня. Хотя подобное и запрещалось правилами этикета, я бы с радостью сбежал к себе на корабль и завалился спать до утра. Но мне приходилось улыбаться и терпеть, как и всем прочим, когда наступала их ночь.
В километре внизу бились о белые, как кость, утесы волны, осыпая брызгами изящный подвесной мост из тех, что связывали главный остров с окружавшими его островами поменьше. За островами среди волн виднелся горбатый силуэт водного обитателя. Я различал крошечные точки — людей, которые резвились на мосту, танцуя в водяных брызгах.
Настала моя очередь готовить место для карнавала, и, похоже, я справился не так уж и плохо.
Жаль, что ничто из сделанного не просуществует долго. Чуть меньше чем через год машины превратят острова в пыль, а похожие на башни здания — в мельчайшие обломки. Их поглотит море к тому времени, когда последний из наших кораблей покинет систему. Но даже само море продержится затем лишь несколько тысяч лет. Я направил кометы из воды и льда на эту засушливую планету лишь для того, чтобы создать океаны. Здешняя атмосфера отличалась динамической неустойчивостью. Сейчас мы еще могли ею дышать, но на месте сбора не было никакой иной биомассы, способной восполнить кислород, который мы превращали в углекислый газ. Через двадцать тысяч лет на планете не останется иной жизни, кроме самых выносливых микроорганизмов. И так будет на протяжении большей части последующих ста восьмидесяти тысяч лет, до нашего возвращения.
Впрочем, к тому времени здешний ландшафт станет проблемой для кого-то другого. В Тысячную ночь — последний вечер сбора — тому, кто сплел признанную лучшей нить, будет поручено спроектировать место для следующего собрания, и он прибудет сюда за несколько тысяч лет — от одной до десяти, в зависимости от его планов, — до официального открытия.
Я стиснул поручни высокого балкона, услышав приближающиеся сзади шаги. Торопливый стук высоких каблуков по мрамору, шелест вечернего платья...
— Можешь ничего не говорить, Лихнис. Нервы?
Повернувшись навстречу Портулак — прекрасной, царственной Портулак, — я натянуто улыбнулся и утвердительно буркнул:
— Угу. Как ты догадалась?
— Интуиция, — ответила она. — Собственно, я вообще удивляюсь, что ты здесь.
— С чего бы тебе удивляться?
— Когда придет моя очередь, я наверняка все еще буду торчать на моем корабле, до последнего момента отчаянно внося поправки.
В том-то и проблема, — сказал я, — что все необходимые поправки я уже сделал. Исправлять просто нечего. С прошлого раза со мной не произошло ничего существенного.
Портулак одарила меня многозначительной улыбкой. Ее волосы были уложены в высокую прическу, напоминавшую сказочный замок со шпилями и башенками.
— Типичная ложная скромность.
Она сунула мне в руку бокал красного вина, прежде чем я успел отказаться.
— Что ж, на этот раз никакой лжи. Моя нить окажется сокрушительным разочарованием для всех. И чем быстрее мы с этим покончим, тем лучше.
— Неужели она настолько скучная?
Я пригубил вина.
— Самая что ни на есть квинтэссенция скуки. Последние двести тысяч лет прошли для меня исключительно уныло.
— То же самое, Лихнис, ты говорил и в прошлый раз. А потом показал нам потрясающие чудеса и диковины. Ты стал настоящим королем сбора.
— Может, я просто старею, — сказал я. — Но на этот раз предпочел выбрать путь немного полегче. Я сознательно старался держаться подальше от обитаемых планет и вообще от всего, где могло бы случиться что-то захватывающее. Зато я видел множество закатов.
— Закатов? — переспросила она.
— В основном звезд солнечного типа. При определенных условиях, в спокойной атмосфере и с подходящей высоты можно иногда увидеть зеленый луч перед тем, как звезда уйдет за горизонт... — Я запнулся, ненавидя собственный голос. — Ладно. Это всего лишь часть ландшафта.
— И так все двести тысяч лет?
— Нисколько не жалею. Я наслаждался каждой минутой.
Вздохнув, Портулак покачала головой. С ее точки зрения, я был безнадежен, и она не пыталась это скрыть.
— Я не видела тебя сегодня утром на оргии. Хотела спросить, что ты думаешь о нити Калгана.
Воспоминания Калгана, прожженные минувшей ночью в моем мозгу, все еще оставались яркими, как электрический свет.
— Его ничто не волнует, кроме собственных интересов, — сказал я. — Замечала, что любые приключения, в которые ввязывается Калган, непременно заканчиваются тем, что он выглядит геройски, а все остальные малость туповато?
— Верно. На этот раз даже его обычные обожатели перешептывались у него за спиной.
— Ему это только на пользу.
Портулак взглянула на море, видневшееся за скоплением парящих вокруг небольшого архипелага кораблей. К вечеру сгустились облака, и корабли, в большинстве своем расположенные носом вниз, пронизывали их, будто кинжалы. Кораблей было около тысячи. Вид напоминал перевернутый ландшафт — море тумана, нарушаемое стройными светящимися шпилями зданий.
— Корабля Асфодели еще никто не видел, — сказала Портулак. — Похоже, она сюда не доберется.
— Думаешь, ее нет в живых?
Портулак склонила голову:
— Вполне возможно. Ее последняя нить... была слишком рискованной.
Эта нить, представленная на прошлом сборе, изобиловала полетами в окрестностях гибельных явлений, и каждый раз Асфодель бросала вызов смерти. То, что тогда казалось прекрасным — извергающая огненные сполохи двойная звезда или взрывающаяся сверхновая, — вероятно, наконец настигло ее и убило. Убило одну из нас.
— Мне нравилась Асфодель, — рассеянно проговорил я. — Жаль, если ее больше нет. Может, она просто задержалась?
— Почему бы тебе не вернуться внутрь и не перестать хандрить? — сказала Портулак, пытаясь увести меня с балкона. — Тебе это не к лицу.
— Я в самом деле не в настроении.
— Честно, Лихнис, я уверена, сегодня ты нас удивишь.
— Зависит от того, — ответил я, — насколько вы любите закаты.
В ту ночь мои воспоминания сплелись со сновидениями других гостей. Наутро многие из них сумели высказать хвалебные замечания о моей нити, но под покровом вежливости слишком явно читалось разочарование. Дело было не просто в том, что мои воспоминания не добавили к целому ничего потрясающего. Больше всего гостей раздражало, что я, судя по всему, поставил перед собой цель проводить время как можно скучнее. Подразумевалось, что, выискивая вместо приключений бессмысленные зеленые лучи, я преднамеренно отказывался добавить что-либо полезное в гобелен наших общих знаний. К вечеру мое терпение опасно истощилось.
— Что ж, по крайней мере в Тысячную ночь ты не будешь нервно ерзать на стуле, — сказал Критмум, мой старый знакомый по Линии. — Ведь таким был твой план?
— Прошу прощения?
— Устроить что-нибудь позануднее, чтобы не соревноваться за лучшую нить.
— Вовсе нет, — раздраженно возразил я. — Впрочем, если думаешь, что это была сплошная скука... дело твое. Когда твоя нить, Критмум? Хочу от всей души поздравить, пока все остальные будут разносить тебя в пух и прах.
— На восьмисотый день, — спокойно ответил он, — У меня еще куча времени, чтобы изучить противника и внести несколько разумных поправок.
Он придвинулся слишком близко, и мне стало неуютно Я всегда считал Критмума чересчур слащавым, но терпел его общество, поскольку его нити обычно оказывались незабываемыми. Он питал склонность к раскопкам руин древних человеческих цивилизаций, искал там причудливые технологии, угасающее оружие и машинные разумы, свихнувшиеся за два миллиона лет одиночества.
— Так что, — заговорщически произнес он, — Тысячная ночь, и только она. Не могу дождаться, когда ты покажешь, что для нас сочинил.
— Я тоже не могу дождаться.
— И что это будет? Если делаешь Облачную оперу — не пойдет. Такая у нас уже была в прошлый раз.
— Хотя и далеко не лучшая.
— А в позапрошлый раз что было?
— Кажется, реконструкция крупного звездного сражения. Вполне эффектно, хотя и грубовато.
— Да, теперь вспоминаю. Вроде корабль Овсяницы принял это сражение за настоящее? И проделал в коре планеты кратер шириной в десять километров, когда сработали его экраны? Этот придурок поставил слишком низкий порог защиты.
К несчастью, Овсяница все слышал. Посмотрев на нас через плечо шаттерлинга, с которым беседовал, он бросил на меня предостерегающий взгляд, а затем вернулся к прерванному разговору.
— И что значит — тоже не можешь дождаться? — как ни в чем не бывало продолжал Критмум. — Это твое шоу, Лихнис. Либо у тебя был какой-то план, либо нет.
Я с сожалением взглянул на него:
— Твоя нить никогда не выигрывала, да?
— Хоть я и был близок к этому... с нитью на тему Гомункулярной войны... — Он покачал головой. — Не важно. К чему ты клонишь?
— К тому, что иногда победитель решает подавить собственные воспоминания о том, какую именно форму примет празднование Тысячной ночи.
Критмум дотронулся пальцем до носа.
— Я тебя знаю, Лихнис. Все будет скромно и со вкусом... и очень, очень скучно.
— Удачи тебе с твоей нитью, — холодно сказал я.
Критмум ушел. Я надеялся хоть немного побыть в одиночестве, но едва повернулся, чтобы насладиться видом, как рядом со мной на балюстраду облокотился Овсяница, потягивая вино из бокала, который он держал за ножку унизанными перстнями пальцами.
— Наслаждаешься, Лихнис? — спросил он своим обычным низким голосом в отеческой, слегка неодобрительной манере.
Ветер развевал серо-стальные волосы над его аристократическим лбом.
— В общем, да. А ты?
— Мы здесь не для того, чтобы наслаждаться. По крайней мере некоторые из нас. Есть работа, которую приходится выполнять во время сборов, — серьезная и крайне важная для будущего статуса Линии.
— Расслабься, — буркнул я.
Мы с Овсяницей никогда не сходились во мнениях. Среди девятисот девяноста трех выживших шаттерлингов Линии имелось два или три десятка тех, кто обладал особым влиянием. Хотя все мы были созданы одновременно, эти немногочисленные личности были воплощением молчаливого превосходства, любые легкомысленные аспекты сбора были у них не в чести. Во внешности и одежде они предпочитали подчеркнуто деловой стиль. Немало времени они проводили, собираясь в серьезного вида группы, и при виде чужой фривольности осуждающе качали головой. Многие из них были Сторонниками, как и сам Овсяница.
Если Овсяница и услышал мою реплику, то не подал виду.
— Я видел тебя с Портулак, — сказал он.
— Это не противозаконно.
— Ты слишком много времени проводишь с ней.
— Опять-таки... кому какое дело? Ты придираешься лишь потому, что ей не по душе ваш маленький элитарный клуб?
— Осторожнее, Лихнис. На этот раз тебе повезло, но не переоценивай себя. С Портулак сплошные проблемы. Она бельмо на глазу нашей Линии.
— Она моя подруга.
— Ну конечно.
— В каком смысле? — ощетинился я,
— Я не видел сегодня утром на оргии ни тебя, ни ее. Вы немало времени проводите вдвоем. Спите вместе, но пренебрегаете сексом с другими. В Линии Горечавки так себя не ведут.
— Зато вы, Сторонники, держитесь в своем кругу.
— Это совсем другое. У нас есть долг... обязательства. Портулак этого не понять. У нее был шанс к нам присоединиться.
— Если тебе есть что сказать — скажи ей это прямо в лицо.
Он отвел взгляд, уставившись на тонкую линию горизонта.
— У тебя здорово получилось с водными жителями, — рассеянно проговорил он. — Неплохо придумано. Млекопитающие. Они ведь... со старого места?
— Не помню. К чему вся эта зажигательная речь, Овсяница? Убеждаешь меня держаться подальше от Портулак?
— Я убеждаю тебя встряхнуться. Покажи, что хоть на что-то годишься, Лихнис. Наступают бурные времена. Любоваться закатами — это, конечно, хорошо, но сейчас нам требуются надежные данные о развивающихся цивилизациях по всей галактике. Нам нужно знать, кто с нами, а кто нет. Когда завершим Великое Деяние, у нас будет все время мира, чтобы поваляться на пляжах. — Овсяница вылил остатки своего вина в мой океан. — А пока нам необходимо сосредоточиться.
— Сосредотачивайся сам, — сказал я, поворачиваясь, чтобы уйти.
Ситуация начала улучшаться к вечеру, когда интерес переместился к завтрашней нити. Портулак нашла меня, когда я занимался сложной перестройкой одной из дальних башен. Она сказала, что слышала о некой весьма необычной оргии на пятидесятом уровне главной башни и хочет, чтобы я встретился с ней там через час. Все еще остро переживая критические замечания Овсяницы, я ответил, что не в настроении, но Портулак была настойчива, и я пообещал прийти, когда закончу.
Я пришел, но там не оказалось никого, кроме нее.
— Я что, ошибся этажом?
— Нет, — ответила Портулак, стоя на идеально прозрачном полу выносного балкона, отчего казалось будто она парит на высоте двух километров над морем. — Этаж тот самый и время то же. Я же сказала: будет нечто особенное.
— Но ты не говорила, что аж настолько, — проворчал я. Портулак разделась. Когда она отошла в сторону, ее одежда приобрела текстуру выветрелого камня и застыла в виде античных изваяний.
— Тебе что-то не нравится?
Моя собственная одежда превратилась в облако вишневых лепестков и поплыла к двери.
— Да нет, не сказал бы.
Портулак одобрительно взглянула на меня:
— Оно и видно.
Мы возились на стеклянном полу, который становился то мягче, то тверже в точном соответствии с нашими потребностями. Пока мы занимались любовью, я пытался вспомнить, создал ли я этот пол двусторонне прозрачным, и если да, то о чем сейчас судачат те, кто смотрит на пятидесятый уровень снизу. А потом решил, что все равно. Если даже мы кого-то шокируем — ну и пусть.
— Ты был прав, — сказала Портулак, когда мы лежали рядом.
— Прав насчет чего?
— Насчет закатов. Каждый... по-своему возбуждает. Как ты и говорил.
— Ну-ну, продолжай. Пинай упавшего.
— Собственно, я восхищаюсь твоей выдержкой, — сказала она. — У тебя был план, и ты ему упорно следовал. А некоторые закаты и впрямь вполне симпатичные.
С ее точки зрения, это был комплимент, но я не смог подавить обиду.
— Вполне симпатичные?
Портулак сотворила виноградину и сунула мне в рот.
— Извини, Лихнис.
— Все в порядке, — ответил я. — По крайней мере, никто не будет донимать меня до конца карнавала, пытаясь добраться до воспоминаний, которые я стер из нити. И по крайней мере, они узнают, что закаты могут по-своему возбуждать.
Напряжение и впрямь спало, и, к своему удивлению, я расслабился, наслаждаясь оставшимися днями и ночами. В прошлый раз представленная мной нить была принята столь хорошо, что ходили слухи, будто я слегка ее приукрасил для пущего эффекта. На самом деле ничего подобного не требовалось — все случилось со мной в действительности, — и тем не менее пришлось предохраняться от возможных упреков до конца сборе.
На этот раз все было лучше. Я получал удовольствие от того, как мой разум наполнялся новыми яркими переживаниями, бесчисленными видами головокружительно сложной и щедрой галактики. Это было нечто вроде пьяной эйфории в сочетании с абсолютно кристальной ясностью ума. Это было восхитительно и ошеломительно: настоящая лавина истории.
По последним подсчетам, имелось десять миллионов населенных солнечных систем, пятьдесят миллионов планет. Со времени последнего сбора успело возникнуть и погибнуть несколько цивилизаций. По завершении каждого сбора казалось невероятным, что у самых дальних очагов человеческого мира есть шанс сделаться еще более чуждыми, еще менее узнаваемыми. Но так было: человечество всегда умело затекать в любые космические щели, подобно жидкой лаве, а потом выдалбливать для своего обитания новые ниши, о которых оно прежде и мечтать не смело.
За два миллиона лет биоинженерии и киборгизации люди обрели способность существовать в любой среде. Двадцать тысяч различных ветвей человечества вернулись в чужие моря, и каждая из них выбрала свое решение проблемы жизни в воде. Некоторые в той или иной степени сохранили человеческий облик, но другие превратились в изящных акулоподобных существ, в ловких многоруких моллюсков или в заключенных в жесткий панцирь членистоногих. Тысяча триста различных человеческих цивилизаций обитали в атмосфере газовых гигантов, а девяносто плавали в океанах металлического водорода под ней. Некоторые существовали в вакууме, некоторые — среди звезд. Были те, кто жил на деревьях, а также те, кто в каком-то смысле сам стал деревом. Существовали люди величиной с небольшую луну, давшие приют внутри своих тел целым сообществам. Некоторые закодировали себя в ядерной структура нейтронных звезд, хотя в последнее время о них почти ничего не слышно. На фоне всех этих перемен девятьсот девяносто три шаттерлинга Линии Горечавки наверняка выглядели смехотворно старомодными, учитывал нашу стойкую приверженность традиционной анатомии. Но все это лишь условность. До прибытия на эту планету мы могли свободно выбирать любую внешнюю форму. Единственное правило состояло в том, что, покидая свои корабли, мы должны были принимать облик взрослых людей, а также брать с собой собственный разум. Мелочи вроде пата, телосложения, цвета кожи и сексуальной ориентации оставлялись на наше усмотрение, но все мы были обязаны иметь черты лица Абигейл Джентиан, Горечавки, — высокие скулы, волевой подбородок, а также разноцветные глаза — зеленый левый и иссиня-голубой правый.
Все остальное могло быть каким угодно.
Возможно, причина в том, что с добавлением каждой очередной нити вновь пробуждалось прошлое, но с приближением Тысячной ночи все мы чувствовали, как наш разум все больше заполняется воспоминаниями Абигейл Горечавки. Мы помнили, что значит быть лишь одним индивидуумом, помнили, что было много веков назад, до того, как Абигейл разделилась на множество клонов-шаттерлингов и отправила их странствовать по галактике. Все мы помнили, как мы были Абигейл.
Ближе к сплетению семисотой нити ко мне снова пришла Портулак. Ее волосы были уложены в жесткие завитки, напоминавшие структуру нашей галактики; среди них мерцали красные, желтые и голубоватые драгоценные камни, соответствовавшие различным звездным скоплениям.
— Лихнис, — осторожно позвала она.
Я покинул балкон, с которого восстанавливал после шторма один из мостов, магическими движениями рук заставляя крошечные невидимые механизмы — составные части моста — соединяться в единое целое. Материал тек, будто молоко, а потом волшебным образом затвердевал.
— Явилась помучить меня расспросами про закаты?
— Вообще-то, нет. Нам нужно поговорить.
— Всегда можно отправиться на одну из этих особенных оргий,— насмешливо бросил я.
— Я имела в виду — наедине. Без посторонних. — Вид у нее был необычно рассеянный. — Ты создал на этом острове какое-нибудь Убежище?
— Не видел в том нужды. Могу создать, если считаешь, что овчинка стоит выделки.
— Нет, это только привлечет лишнее внимание. Придется обойтись моим кораблем.
— Мне обязательно нужно закончить с этим мостом.
— Заканчивай. Когда будешь готов — я у себя на борту.
— В чем, собственно, дело, Портулак?
— Жду тебя на корабле.
Она повернулась, и мгновение спустя с неба опустилась квадратная стеклянная пластина. Портулак ступила на нее. Пластина расширилась и сложилась, образовав нечто вроде куба. Куб плавно поднялся в воздух, а затем, внезапно набрав скорость, умчался прочь. Я смотрел, как он исчезает вдали, отбрасывая серые отблески от одной из своих граней, и превращается в мерцающую точку, чтобы исчезнуть внутри похожего на покрытую шрамами гору корабля.
Слегка удивленный, я вернулся к ремонту моста.
— О чем, собственно, речь?
— В числе прочего — о твоей нити. — Портулак проницательно взглянула на меня, откинувшись на спинку кресла, которым снабдил ее корабль. — Ты ведь рассказал нам всю правду? Ты в самом деле провел двести тысяч лет, глядя на закаты?
— Тебе не кажется, что если бы я хотел приврать, то сочинил бы что-нибудь поувлекательнее?
— Я так и подумала.
— К тому же на этот раз мне вовсе не хотелось победить, — продолжал я. — И так хватило головной боли, пока создавал это место. Ты даже не представляешь, как я намучился с размещением островов, не говоря уже обо всем остальном, что приготовил для Тысячной ночи.
— Я верю тебе. Просто должна была спросить. — Она растянула завиток своей прически и нервно прикусила его кончик. — Хотя, полагаю, ты все-таки умеешь лгать.
— Я не лгу. Может, перейдешь к сути?
Куб доставил меня на парящий над планетой корабль Портулак через час после нее. Мой корабль имел скромные размеры для межзвездного транспортного средства, всего три километра в длину, а корабль Портулак был воистину огромен — двести километров от носа до хвоста и двадцать в самом широком месте, Хвостовые части выступали за пределы атмосферы, в космический вакуум, и по ночам мерцали вспышками защитных полей, перехватывавших и превращавших в пар метеориты. По верху корабля то и дело пробегали светящиеся волны, подобные сполохам зари.
Имелось много причин, по которым кому-то мог потребоваться стать большой корабль. Он мог быть сооружен вокруг некоего древнего, но ценного двигателя величиной с луну или какого-нибудь громадного, сказочно эффективного ускорителя, которого не было ни у кого другого. Ценность представляло все, что позволяло чуть ближе подобраться к скорости света. А может, ее корабль нес некий тайный груз вроде всего разумного населения покинутой планеты. Или, предположим, корабль был построен столь громадным в порыве безумного энтузиазма, просто потому, что имелась такая возможность. Или — при этой мысли я вдруг ощутил странную горечь — такие размеры корабля нужны для того, чтобы вместить одного-единственного живого пассажира. Портулак сейчас имела размеры обычного человека, но кто мог знать, какова ее истинная форма между нашими встречами?
Знать мне этого не хотелось, и спрашивать я не стал.
— Суть весьма деликатная, — сказала Портулак. — Я вполне могу ошибаться. Даже почти наверняка ошибаюсь. В конце концов, никто, похоже, не заметил ничего необычного.
— Чего именно необычного?
— Помнишь нить Лопуха?
— Лопуха? Да, конечно.
Вопрос прозвучал глупо — никто из нас не мог забыть ни одну из сплетенных нитей, если только не стер ее осознанным усилием из памяти.
— Другое дело, что помнить там особо нечего, — добавил я. Лопух, всегда тихий и скромный, никогда не пытался выделиться среди других. Свою нить он сплел несколько недель назад, Никакими особыми событиями она не отличалась и практически прошла мимо моего внимания.
— Такое ощущение, будто он пытался превзойти меня по уровню скуки.
— Думаю, он солгал, — сказала Портулак. — Мне кажется, нить Лопуха была преднамеренно изменена.
— Кто ее изменил? Сам Лопух?
— Да.
— А зачем ему это? В ней и так не было ничего интересного,
— Полагаю, что суть именно в этом. Думаю, он пытался скрыть нечто произошедшее на самом деле. Использовав скуку как преднамеренный камуфляж.
— Погоди, — произнес я. — С чего ты так уверена, что все было не столь скучно?
— Есть одно противоречие, — ответила Портулак. — Когда закончился прошлый сбор, мы все разлетелись в разные концы галактики. И насколько я помню, никто из нас не делился планами и маршрутами.
— Это в любом случае запрещено, — сказал я.
— Да. И шансы на то, что за это время кто-то из нас наткнется на другого, были крайне малы.
— Но это все-таки случилось?
— Не совсем. Но думаю, с Лопухом точно что-то случилось. Нечто такое, из-за чего он подделал свою нить, чтобы создать ложное алиби.
Я поерзал в кресле. Это было серьезное обвинение, куда серьезнее обычных циничных умозаключений, которыми сопровождалось любое обсуждение с глазу на глаз других шаттерлингов Линии Горечавки.
— С чего ты взяла?
— С того, что воспоминания Лопуха противоречат твоим.
Я знаю, проверяла. Судя по вашим нитям, вы оба должны были находиться в одно время в одной и той же системе.
— В какой системе?
Портулак объяснила. Речь шла о совершенно неприметном месте — всего лишь очередная звезда, заходящая над чужим морем, не более того.
— Я там был, — кивнул я. — Но с Лопухом уж точно не сталкивался. — Я пошарил в памяти, просматривая мнемонические заголовки конкретных событий. — Он даже поблизости не пролетал. За время моего пребывания в окрестностях той планеты не появился ни один межзвездный транспорт. Возможно, корабль Лопуха был замаскирован...
— Вряд ли. Так или иначе, о тебе он тоже не упоминал. Ты маскировал свой корабль?
— Нет.
— Тогда он должен был видеть, как ты прилетал или улетал. Межзвездная среда в тех краях достаточно плотная, релятивистский корабль не может не оставить в ней следа. Будь его нить настоящей, он бы наверняка хоть что-то об этом сказал.
Она была права. Нежданные встречи всегда становились поводом для праздника, как триумф случайности в нечеловечески огромных просторах галактики.
— И что, по-твоему, случилось?
— Полагаю, Лопуху просто не повезло, — сказала Портулак. — Думаю, он выбрал эту планету наугад, не подозревая, что ты на ней побывал как раз в то время, когда, по его утверждению, там был он сам.
— Но его нить была сплетена после моей. Если он собирался солгать...
— Вряд ли он обратил внимание на твой каталог закатов, — сказала Портулак. — Хотя стоит ли его в этом винить?
— С тем же успехом мог лгать я, — заметил я.
— И все же я поставила бы на Лопуха. В любом случае это не единственная проблема с его историей. Есть еще несколько несовпадений, не столь вопиющих, но их вполне хватило, чтобы я занялась поиском аномалий. Тогда я и заметила это противоречие.
Я удивленно воззрился на нее:
— Это и впрямь серьезно.
— Вполне может быть.
— Наверняка. Одно дело — безобидное преувеличение. Даже прямую ложь можно понять. Но зачем заменять правду на нечто куда менее интересное, если тебе нечего скрывать?
— Вот и я так подумала.
— Зачем ему создавать себе алиби, когда он мог столь же легко стереть из своей нити все проблемные воспоминания?
— Рискованно, — сказала Портулак. — Безопаснее заменить систему, где он в самом деле побывал, на другую в том же уголке галактики, так что особого расхождения по времени не возникло бы. Это на случай, если бы кто-нибудь решил глубже покопаться в его нити.
— Однако это никак не помогает нам понять, где он был. Тот же уголок галактики может означать сотни световых лет и тысячи систем.
— Галактика большая, — кивнула Портулак.
Наступило неловкое молчание. Высоко над нами, за слоями бронированного металла, звучал сейсмический стон некоего колосса, который ерзал и вертелся, будто спящий младенец.
— Ты говорила с Лопухом?
— Об этом — нет.
— А с кем-нибудь еще?
— Только с тобой, — ответила Портулак. — Я беспокоюсь, Лихнис. Что, если Лопух в самом деле что-то совершил?
— Преступление?
— Не исключено.
Но представить такое было попросту невозможно. Линия Горечавки не являлась единственной в своем роде. Когда Абигейл разделилась на множество частей, подобным образом поступили и другие. Некоторые из тех Линий со временем вымерли, но большинство сохранилось в той или иной форме. Хотя их обычаи разнились, у большинства Линий имелось нечто похожее на сбор — место, где они заново сплетали воспоминания.
За последние два миллиона лет эти Линии не раз контактировали между собой. До недавнего времени Линия Горечавки держалась в стороне, но некоторые другие образовывали свободные союзы. Существовала и вражда. Одна Линия была уничтожена целиком, когда соперничающая Линия заложила на их эквиваленте сбора бомбу из антиматерии, оставшуюся после Войны в Местном Пузыре. Теперь мы все вели себя намного осторожнее. Между многими Линиями возникали формальные связи. Появились правила поведения. Вражду сменили брачные союзы. Строились планы дальнейшего сотрудничества, такие как Великое Деяние.
Великим Деянием назывался проект — пока еще не начавшийся, — который требовал активного взаимодействия многих Линий. И что бы он собой ни представлял, он был воистину великим. Больше я ничего о нем не знал. В своем невежестве я был не одинок — официально никого из шаттерлингов Линии Горечавки не посвящали в детали Великого Деяния. Информацией о нем владел Союз Линий, в котором нам пока не предоставили полноправного членства. Ожидалось, однако, что скоро нас пригласят в этот клуб. Среди гостей сбора были посланники других Линий; некоторые из них присутствовали тайно. Они наблюдали за нами, оценивая наши нити и делая на их основе выводы о нашем здравомыслии и готовности.
Неофициально также существовали некоторые шаттерлинги Горечавки — эти, похоже, что-то знали. Я вспомнил, как Овсяница критиковал мою нить, вспомнил его слова о грядущих бурных временах и о том, что у меня будет в распоряжении все время мира, чтобы валяться на пляжах, когда завершится Великое Деяние. Овсяница и горстка других шаттерлингов почти наверняка знали несколько больше.
Мы называли их Сторонниками.
Несмотря на вероятность того, что нас вскоре пригласят участвовать в проекте, мы оказались крайне уязвимы. Единственная ошибка могла ослабить наше положение среди прочих Линий. И мы все помнили об этом, готовя нити.
Но что, если кто-то из нас совершил нечто воистину ужасное? Преступление, совершенное одним шаттерлингом Горечавки, бросит тень на всех нас. Формально мы являемся различными олицетворениями одного и того же индивидуума. Если один шаттерлинг Горечавки способен на нечто дурное, можно предположить, что на то же самое способны мы все.
Если Лопух действительно совершил преступление и если это преступление раскроется, нас вполне могут отстранить от Великого Деяния.
— Это может плохо кончиться, — сказал я.
В последующие дни мне было крайне тяжело вести себя как обычно. Куда бы ни шел, я обязательно натыкался на Лопуха. В течение последнего карнавала наши пути почти не пересекались, но теперь мы с ним, похоже, были обречены на ежедневные встречи, и я изо всех сил старался найти верный тон, чтобы ничем не выдать подозрения, возникшие у нас с Портулак. В то же время воображение неудержимо подбрасывало картины преступлений. Как и любые члены путешествующего среди звезд сообщества, шаттерлинги Горечавки располагали невообразимой мощью. Хватило бы неосторожного использования одного из наших кораблей, чтобы запросто испепелить планету. Мысль о преднамеренном действии еще сильнее повергала в дрожь. Шаттерлингам других Линий в далеком прошлом доводилось совершать злодеяния. История была вымощена актами геноцида.
Но ничто в Лопухе не выдавало преступных наклонностей. Он не был тщеславен, и его нити никогда не относились к числу запоминающихся. Он не пытался влиять на политику Горечавок и не имел явных врагов.
— Как думаешь, кто-нибудь еще знает? — спросил я Портулак при очередной тайной встрече на ее корабле. — Все-таки доказательства видны невооруженным глазом. При достойной внимательности все эти противоречия может заметить любой другой.
— В том-то и суть, что никто не обращает внимания. Мы с тобой друзья. Вероятно, я больше интересовалась твоими закатами, чем остальные. И я стараюсь докапываться до мелочей. Я выискивала ложные нити на каждом карнавале.
— Потому что подозревала, что кто-то из нас может лгать?
— Потому что так интереснее.
Возможно, мы придаем этому слишком большое значение, — сказал я. — Предположим, он просто совершил нечто постыдное и пытался это скрыть. Не преступление, а нечто такое, из-за чего выглядел бы глупо.
— Мы все совершаем глупости. Но это никому из нас не помешало включать их в наши нити. Помнишь, что сделала Очиток на третьем карнавале?
Очиток выставила себя на посмешище — возле нейтронной звезды SS433 едва не разбила свой корабль. Но ее искренность пленила всех нас, и именно ее выбрали на роль создательницы места для четвертого карнавала. С тех пор стало почти правилом включать в свою нить какую-нибудь историю, ставившую ее автора в неловкое положение.
— Возможно, нам следует поговорить с Лопухом, — сказал я.
— А вдруг мы ошибаемся? Если Лопух почувствует себя оскорбленным, вся Линия может отвернуться от нас.
— Да, в том есть определенный риск, — согласился я. — Но если он совершил нечто дурное, Линия должна об этом знать. Будет весьма неприятно, если кто-то из другой Линии обнаружит правду раньше нас.
— Может, мы просто делаем из мухи слоняв?
— А может, и нет. Как бы нам вынести этот вопрос на всеобщее обсуждение? Что, если ты публично обвинишь меня во лжи?
— Рискованно, Лихнис, А если мне поверят?
— Никаких изъянов в моей истории им не найти, поскольку таковых попросту нет. В конечном счете все внимание сосредоточится на Лопухе. Если, как ты говорила, в его нити еще что-то не сходится...
— Не нравится мне это.
— Мне тоже. Но ничего другого все равно не придумать.
— Возможно, есть способ. — Портулак бросила на меня осторожный взгляд. — В конце концов, это ведь ты построил острова.
— Да, — кивнул я.
— Вряд ли тебе так уж сильно придется напрягать твои способности, чтобы шпионить за Лопухом.
— Ну уж нет, покачал я головой.
Портулак успокаивающе подняла руку:
— Я вовсе не предлагаю подсадить ему жучка, или следовать за ним до его корабля, или что-то в этом роде. Просто фиксировать все, что он делает или говорит на публике. Твоя окружающая среда на это способна?
Солгать я не мог.
— Конечно. Она постоянно отслеживает все, что мы делаем на публике, ради нашей же безопасности. Если с кем-то что-то случится...
— Тогда в чем проблема?
— Среда мне не докладывает. Эту информацию она держит при себе.
— Но ее ведь можно перепрограммировать, чтобы она обо всем докладывала? — спросила Портулак.
Я поежился:
— Да.
— Понимаю, это не вполне обычно, Лихнис. Но думаю, нам придется так поступить, учитывая, что стоит на кону.
— Лопух может ничего не сказать.
— Мы этого не узнаем, если не попытаемся. Сколько тебе потребуется времени, чтобы все организовать?
— Вполне тривиальная задача, — признался я.
— Тогда действуй. Вчера ночью была сплетена восемьсот третья нить. Осталось меньше двухсот дней до того, как все покинем сбор. Если сейчас не выясним, что замышляет Лопух, возможно, другого шанса у нас не будет никогда, — Глаза Портулак возбужденно блеснули. — Нельзя терять ни минуты.
Мы с Портулак договорились с этого момента свести наши встречи к минимуму, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Связи между шаттерлингами одной Линии считались вполне нормальным делом, даже связи долговременные, но сам факт, что мы старательно избегаем встреч на публике, не мог не вызвать удивления. Пусть здесь не было ни одного Убежища, но вполне хватало укромных мест для невинных свиданий.
Вот только наши свидания были далеко не невинными.
После того как мы разработали план, поддерживать контакт было уже нетрудно. Поскольку именно я спроектировал и построил это место, аппаратура, вплетавшая нити в наши ночные сновидения, находилась под моим полным контролем. Каждый вечер я считывал накопившуюся информацию о тайных наблюдениях за Лопухом и запускал простую программу, выделявшую те моменты, когда Лопух говорил с кем-нибудь или получал данные из одного из публичных узлов, которые я расставил повсюду. Затем выделенные последовательности я вводил в сновидения Портулак вместе с предназначенной для этой ночи нитью. То же самое я проделывал и с собой; в итоге нам снилось больше, чем всем остальным, но вряд ли это была чрезмерная цена за полученные сведения.
Днем, исполняя наши общественные обязанности, мы независимо друг от друга изучали данные о Лопухе. Мы договорились, что если один заметит нечто необычное, то оставит для другого некий знак. Поскольку я заведовал местом проведения сбора, мой знак заключался в изменении узора плиток на полу террасы тридцатого этажа — таким образом хитро кодировалось время необычного события. С этими узорами я забавлялся задолго до истории с Лопухом, так что для остальных в моих действиях не было ничего странного. Что же касается Портулак, то мы договорились, что в полдень она будет стоять в определенной точке на одном из моих осыпаемых брызгами подвесных мостов. Сосчитав количество тросов между ней и берегом, я смогу вычислить время аномалии с точностью до нескольких десятков минут.
Мы также договорились, что не будем встречаться, пока не найдем время изучить наблюдения друг друга, а если решим, что есть нечто достойное обсуждения, то «случайно» увидимся в ближайшие дни и выберем подходящий момент, чтобы ускользнуть на корабль Портулак. Но шли недели, а Лопух не совершал ничего такого, что мы сочли бы достойным обсуждения или хотя бы странным. Иногда он делом или словом намекал на некую мрачную личную тайну, но, если учесть, сколь пристально мы за ним наблюдали, подобное могло рано или поздно случиться с каждым. Да и у кого из нас не было тайн?
Но вскоре мы начали замечать нечто такое, чем нельзя было пренебречь.
— Он уже третий раз искал информацию о Великом Деянии, — сказала Портулак.
Я кивнул. Лопух трижды заводил разговор с другими шаттерлингами на тему Великого Деяния.
— Он ведет себя весьма осмотрительно, — заметил я. — Но ясно, что ему не терпится узнать побольше. Впрочем, разве всем нам не хочется того же?
— Не до такой степени, — возразила она. — Да, мне любопытно, что так возбуждает все Линии. Но меня вовсе не мучает из-за этого бессонница. Я знаю: рано или поздно тайное станет явным. И я достаточно терпелива, чтобы подождать.
— Что, правда? — спросил я.
— Да. И, кроме того, до меня дошло немало слухов, и теперь я наполовину знаю ответ.
Для меня это стало новостью.
— Продолжай.
— Речь идет о сплетении миров Линий в единую сущность — своего рода галактическую империю. В данный момент подобное вряд ли осуществимо — нам потребуется двести тысяч лет лишь для одного пролета через галактику. В человеческих масштабах это слишком долго. Может, мы и не особо замечаем, как идет время на наших кораблях, но к живущим на планетах это не относится. Пока мы корректируем курс, успевают расцвести и угаснуть целые цивилизации. Некоторые жители планет владеют разнообразными формами бессмертия, но от этого история не начинает идти медленнее. И эта история постоянно ведет к разрушению, не давая нам в полной мере реализовать наш потенциал.
— Кажется, я не вполне за тобой поспеваю, — сказал я.
— Представь себе все эти мириады человеческих цивилизаций, — продолжала Портулак. — С любой точки зрения они существуют независимо друг от друга. Те, что разделены несколькими световыми годами, способны обмениваться идеями и даже в какой-то степени торговать. Но большинство так сильно разнесены, что в лучшем случае лишь смутно догадываются о существовании друг друга благодаря дальней космической связи или информации, исходящей от кого-нибудь вроде нас с тобой. Но что могут знать две цивилизации на разных концах галактики? К тому времени, когда одна услышит о другой, та, вероятно, уже перестанет существовать. Нет никакой возможности взаимного сотрудничества, обмена интеллектуальными ресурсами. — Портулак пожала плечами. — Так что эти цивилизации бредут во тьме, раз за разом совершая одни и те же ошибки и заново изобретая колесо. В лучшем случае им что-то известно из галактической истории, что позволяет избежать трагических ошибок. В худшем — они живут в полном неведении. Некоторые даже не помнят, откуда они вообще взялись.
Я пожал плечами вслед за Портулак:
— Но ведь так и должно быть. В силу человеческой природы нам свойственно меняться, экспериментировать с новыми обществами, новыми технологиями, новыми способами мышления...
— И именно эти эксперименты разрывают общества на куски, продолжая вращать колесо истории.
— Но если бы мы были иными, то не были бы людьми. У каждой цивилизации в галактике есть средства, чтобы завтра же погрузиться в застой, если возникнет такое желание. Вероятно, некоторые уже пытались. Но какой смысл? Мы можем остановить колесо истории, но тогда перестанем быть людьми.
— Согласна, — кивнула Портулак. — Вмешательство в человеческую природу ничего не решит. Но представь, что можно каким-то образом использовать интеллектуальные способности всех человеческих диаспор. В данный момент все эти цивилизации толкутся, будто случайные атомы в газообразной среде. Что, если их привести в когерентное состояние, подобно атомам в лазере? Тогда наступит настоящий прогресс, при котором достижения будут следовать одно за другим. И мы сможем наконец делать что-то реальное.
Я едва не рассмеялся:
— Мы — бессмертные сверхсущества, которые живут дольше некоторых путешествующих среди звезд цивилизаций, включая многих Предтеч. При желании мы пересечем галактику со скоростью мысли. Мы ради развлечения создаем миры и взрываем солнца. Мы наслаждаемся сновидениями и кошмарами пятидесяти миллионов миллиардов разумных созданий. Тебе этого недостаточно?
— Может, этого достаточно нам с тобой, Лихнис. Но с другой стороны, наши амбиции всегда отличались скромностью.
— Но что насчет Лопуха? — спросил я. — Насколько мне известно, со Сторонниками он никак не связан. Вряд ли активно их избегает, но явно не тратит время на поиск нужных контактов.
— Мне нужно снова изучить записи, — сказала Портулак. — Но я почти уверена, что ни к кому из известных Сторонников он не обращался. Его цель — люди с периферии, шаттерлинги, которые могут что-то знать, но не посвящены напрямую в большую тайну.
— Почему бы ему прямо не спросить Сторонников?
— Хороший вопрос, — кивнула Портулак. — Естественно, мы всегда можем спросить его самого.
— Только когда узнаем чуть побольше о том, во что он ввязался.
— Есть еще кое-что, — проговорила Портулак, — чем мы могли бы заняться.
От ее тона у меня зашевелились волосы на затылке.
— Мне это не понравится, да?
— Я о том, чтобы изучить записи на его корабле и выяснить, что он на самом деле замышляет.
— Вряд ли он нам позволит.
— Не собираюсь спрашивать у него разрешения. — На губах Портулак играла зловещая и возбуждающая улыбка; похоже, она всерьез наслаждалась нашей маленькой авантюрой. — Предлагаю отправиться туда и выяснить самим.
— Вот так просто?
— Я не говорю, что это будет легко. Но ведь ты создал это место, Лихнис. И вряд ли твоих выдающихся способностей не хватит, чтобы совершить отвлекающий маневр.
— Лестью ты добьешься почти чего угодно, — сказал я. — Но проникнуть на его корабль? Это уж точно не детские игрушки.
Портулак прижала изящный палец к моим губам:
— О корабле побеспокоюсь я. А ты побеспокойся насчет отвлекающего маневра.
В последующие недели, пока мы следили за Лопухом, у нас постепенно складывался весьма опасный и оттого не менее восхитительный план. Лопух вел себя как и прежде, задавая вопросы о сути Великого Деяния, но не обращаясь с ними к известным Сторонникам. Нам все больше казалось, будто его тревожит некое обстоятельство, касающееся Деяния, причем настолько деликатное, что он не рискует откровенничать с теми, кто имел непосредственное отношение к проекту. Но поскольку мы с Портулак ничего не знали о том, в чем реально состоит Великое Деяние, нам оставалось лишь догадываться, что так беспокоит Лопуха. Мы решили, что нужно узнать побольше, но из-за наших подозрений (и, соответственно, из-за собственных подозрений Лопуха) мы точно так же не могли напрямик спрашивать у Сторонников. В последующие дни я поймал себя на том, что, как и Лопух, задаю завуалированные вопросы, но не тем, кого он донимал, поскольку не хочу вызвать ненужное любопытство. Так же поступала и Портулак, и мы, продолжая готовить абсолютно незаконный набег на корабль Лопуха, складывали воедино кусочки собранной информации.
Нового она почти ничего не давала, но и не ослабляла убежденность Портулак в том, что Великое Деяние связано с возникновением единой, простирающейся на всю галактику сверхцивилизации. Ходили мрачные слухи о тайном развитии технологий, которые должны к этому привести.
— Наверняка речь идет о низкой скорости межзвездных коммуникаций, — задумчиво проговорил я. — Как ни крути, это фундаментальное препятствие. Никакой сигнал, никакой корабль не способен пересечь галактику достаточно быстро, чтобы за этот срок в ней успела возникнуть одна из традиционных политических систем. А Линии чересчур независимы, чтобы допустить ту разновидность социальной инженерии, которую мы с тобой обсуждали. Они попросту не примут ни одну систему, которая накладывает ограничения на творчество человека.
— Никто не воспринимает всерьез перелеты со скоростью больше световой, Лихнис.
— Перелеты вовсе не обязательны, достаточно механизма передачи сигналов. Мы все можем оставаться дома, общаясь посредством клонов или роботов. Вместо того чтобы отправлять собственное тело на другую планету, я воспользуюсь телом-носителем, которое уже находится там. — Я пожал плечами. — Или с помощью сенсорной стимуляции создам точную копию другой планеты и всех ее обитателей. В любом случае разница будет незаметна. Так не все ли равно?
— Но за два миллиона лет, — сказала Портулак, — ни одна цивилизация в галактике так и не овладела связью или полетами быстрее скорости света.
— Хотя многие пытались. Что, если некоторым удалось, но они сохранили свое достижение в тайне?
— Или их уничтожили, чтобы защитить существующее положение дел? В эту игру мы можем играть вечно. Штука в том, что и сверхсветовые полеты, и связь кажутся сейчас еще менее вероятными, чем миллион лет назад. Вселенная просто к ним не приспособлена. Это примерно как играть в стоклеточные шашки на обычной шахматной доске.
— Конечно же ты права, — вздохнул я. — Когда-то я изучал эту математику, целый век ей посвятил, С какой стороны ни подступись, она кажется непрошибаемой. Но если это все же не так...
— Вряд ли это так. Конечно, нам надо держать разум открытым... Но думаю, Великое Деяние заключается в чем-то другом. А в чем именно — ума не приложу.
— И это все?
— Боюсь, что да. Только не делай такое разочарованное лицо, Лихнис. Тебе совершенно не идет.
А потом с Лопухом случилось нечто странное. Первым намеком послужила его безупречная ориентация в Лабиринте настроений.
По обычаю, ночи сбора посвящались невинным играм и иным развлечениям. Вечером восемьсот семидесятого дня я открыл на одном из высоких балконов лабиринт, предложив скромную награду тому, кто быстрее найдет в нем путь. Лабиринту предстояло существовать до девятисотой ночи — вполне достаточно, чтобы попытаться мог каждый.
Но Лабиринт настроений — не обычный лабиринт. Основанный на игре, о которой я узнал в моих странствиях, Лабиринт настроений был чувствителен к эмоциональным состояниям, которые определял по самым слабым признакам с помощью не бросающихся в глаза приборов. Пока игрок сохранял полное спокойствие, геометрия Лабиринта не менялась. Но едва стены получали малейший намек на растерянность, геометрия претерпевала коварные трансформации — стены смещались, перекрывая один путь и освобождая другой. Чем пуще терялся игрок, тем более извилистым становился Лабиринт. Вспышки злости могли привести даже к тому, что Лабиринт создавал вокруг злополучного игрока замкнутую петлю, и у того не оставалось иного выбора, кроме как ходить кругами, пока он не успокаивался. Стоит сказать, что считалось дурным тоном входить в Лабиринт настроений, располагая чем-либо отличным от базового человеческого интеллекта. Исключительные способности к запоминанию или ориентации в пространстве перед участием в игре полагалось отключать.
Лабиринт настроений был достаточно приятным развлечением, популярным у большинства рискнувших однажды в нем побывать. Но, создавая его, я имел в виду нечто большее. Я надеялся, что Лабиринт что-то расскажет мне об умонастроениях Лопуха, если только тот решит участвовать в игре. Поскольку участие было добровольным, меня никто не мог обвинить в том, что я незаконно проникаю в тайны его души.
Но Лопух беспрепятственно преодолел Лабиринт, причем датчики в стенах практически не отметили каких-либо изменений в его эмоциональном состоянии. Нельзя было исключать жульничество, хотя это выглядело маловероятным — Лабиринт настроений выявлял большинство уловок, за чем следовало соответствующее наказание. И даже если Лопуху было что скрывать, он с легкостью мог вообще отказаться от прохождения Лабиринта.
Больше всего меня удивили растерянность и злость некоторых других участников. Когда группа Сторонников поспорили, кто быстрее преодолеет Лабиринт, самое большое унижение испытал Овсяница, угодивший в замкнутую петлю. Видя его нарастающую ярость, я в конце концов тактично вмешался и позволил ему покинуть Лабиринт.
Я встретил Овсяницу у выхода.
— Что, чертовски непростая задачка? — усмехнулся я, пытаясь разрядить атмосферу.
— Страшилки для детей, — сердито бросил он, — Впрочем, ничего другого я от тебя и не ожидал.
— Это всего лишь игра. Тебе вовсе не обязательно было в ней участвовать.
— Да для тебя вообще все — игра без каких-либо последствий. — Он покосился на других Сторонников, насмешливо смотревших на нас. — Ты понятия не имеешь, что поставлено на карту. И даже если бы знал, то дрожал бы от страха при одной лишь мысли об ответственности.
— Ладно, — я примирительно поднял руки, — запрещу тебе участвовать в любых моих играх. Тебя это удовлетворит?
— Если хочешь знать, что меня удовлетворит... — начал Овсяница, но тут же нахмурился и повернулся, чтобы уйти.
— Портулак, да? — спросил я.
Он понизил голос до шепота:
— Я честно тебя предупреждал. Но что толку? Ты так и ухлестываешь за ней, пренебрегая всеми остальными. Ваши сексуальные отношения — практически моногамия. Тебе плевать на традиции Линии.
— И это все из-за Лабиринта, Овсяница? — бесстрастно спросил я, не клюнув на приманку. — Никогда не думал, что на тебя так действует поражение.
— Ты понятия не имеешь, что поставлено на карту, — повторил он. — Грядут перемены, Лихнис, — резкие и внезапные перемены. И единственное, что сможет удержать Линию, — самопожертвование.
— Речь идет о Великом Деянии? — спросил я.
— Речь идет о долге, — ответил он. — О том, чего ты, похоже, не способен понять. — Он бросил взгляд на Лабиринт, будто желая, чтобы тот рассыпался в прах. — Продолжай играть в игрушки, Лихнис. Развлекайся, сколько душе угодно. А вещи поважнее оставь другим.
Овсяница ушел. Я растерянно моргал, сожалея, что упомянул о Великом Деянии. Теперь о моем интересе к нему знает по крайней мере один Сторонник.
Чья-то рука коснулась моего плеча.
— Вижу, этот старый пердун опять тебя достает?
Это был Критмум, вторгшийся в мое личное пространство. В обычной ситуации я бы попросту отстранился, но сейчас расслабился, радуясь возможности облегчить душу.
— Похоже, он не в восторге от Лабиринта настроений, — сказал я.
— Не бери в голову. Овсяница уже несколько недель странно себя ведет. Что у него за проблемы?
— Ему не нравится, что я провожу время с Портулак.
— Лишь потому, что этот мерзавец так и не сумел ее трахнуть.
— Думаю, дело не только в этом. Овсяница в чем-то замешан. Ты ведь знаешь, о чем я?
Критмум понизил голос:
— Не имею ни малейшего представления. Кроме того, что это некое деяние и что оно великое. Может, у тебя информации побольше?
— Сомневаюсь, — ответил я. — Но так или иначе. Овсяница считает, что оно намного важнее праздного времяпровождения, к которому склонны мы с Портулак.
— Он что, пытался тебя завербовать?
— Не уверен. Не могу понять, то ли он осуждает меня за все, то ли просто крайне разочарован, что я растрачиваю впустую талант.
— Что ж, бессонницей я от этого точно не стал бы страдать.
Овсяница — всего лишь старый унылый зануда. Его нить вроде не вызвала фурора на всем острове?
— Как и моя.
— Разница в том, что Овсяница явно ожидал большего. Между нами... — Критмум, поколебавшись, огляделся. — Думаю, он утаил кое-какие факты.
Я нахмурился:
— Хочешь сказать, он подделал свою нить?
— Некоторые детали. Мы едва не встретились у Вуали Геспера — достаточно близко сошлись, чтобы обменяться опознавательными протоколами.
Я кивнул. Неподалеку от Вуали Геспера находилась сверхновая, и некоторые из нас планировали подобраться к ней поближе.
— Вряд ли этого достаточно, чтобы обвинить его во лжи.
— Да, — кивнул Критмум. — Но, судя по его нити, он вообще миновал Вуаль. Зачем ему было врать? Затем, что либо до, либо после он побывал где-то еще, о чем не хотел нам сообщить. Вероятно, в каком-то намного менее интересном месте, чем те, что наличествуют в его нити.
Я ощутил легкую дрожь, подумав, не замешан ли Овсяница также и в истории с Лопухом. Не могут ли они быть сообщниками?
— Довольно тяжкое обвинение, — заметил я, чувствуя, как в голове теснится множество мыслей,
— Ну, я ничего с этим делать не собираюсь. Я уже подправил мою собственную нить, чтобы его не смущать. Рано или поздно он все равно на чем-нибудь споткнется.
— Пожалуй, ты прав, — проговорил я, не в силах скрыть разочарование.
Мысль о публичном унижении Овсяницы, изобличенного в подделке фрагментов его нити, казалась постыдно сладостной.
— Не допускай, чтобы он чересчур тебя донимал, — посоветовал Критмум. — Он всего лишь грустный старикашка, у которого слишком много свободного времени.
— Самое забавное, — сказал я, — что он ничуть не старше любого из нас.
— Он ведет себя как старик. И это главное.
Откровения Критмума улучшили мое настроение, и я с немалым удовольствием рассказал Портулак о том, что узнал. Лишенные ядовитого жала угрозы Овсяницы лишь подбодрили нас обоих. Мы то и дело устраивали встречи на ее корабле — настолько тайные, насколько это было возможно, — и обсуждали то, что нам удалось выяснить.
Именно там я упомянул о молниеносном прохождении Лопуха через Лабиринт,
— Возможно, он жульничал, — сказал я. — Судя данным Лабиринта, его эмоциональные показатели практически не менялись.
— Не пойму, зачем ему жульничать, — ответила Портулак. — По общему мнению, авторитетом в Линии он не пользуется, но есть и другие способы завоевать уважение, если это для него столь важно. Такое впечатление, будто он прошел Лабиринт, потому что считал себя обязанным это сделать... Вот только Лабиринт оказался для него слишком прост.
— Есть еще кое-что, — добавил я. — Не уверен, заметил ли бы я это, если бы не история с Лабиринтом... Но с тех пор я присматриваюсь к Лопуху еще внимательнее.
— И что? Чем он таким занимается?
— Скорее не занимается. Если ты понимаешь, о чем я.
Портулак глубокомысленно кивнула:
— Я тоже это заметила — если мы говорим об одном и том же. Уже с неделю не занимается.
— Значит, мне не показалось, — облегченно вздохнул я при мысли, что наши наблюдения совпадают.
— Я сомневалась, стоит ли говорить. Не то чтобы его поведение радикально изменилось, просто...
Я закончил за нее — раздражающая привычка, от которой я пытался избавиться последний миллион лет:
— ...он больше не интересуется Великим Деянием.
Глаза Портулак блеснули в подтверждение моих слов.
— Именно.
— Если только я не упустил чего-то, он оставил попытки выяснить, что это такое.
— Из чего следуют две альтернативы, — сказала Портулак. — Либо он считает, что узнал уже достаточно...
— Либо кто-то его припугнул.
— Нам в самом деле нужно взглянуть на его корабль, заявила она. — Просто необходимо.
Портулак отлично справилась с задачей. Когда Лопух в очередной раз посещал свой корабль, она пустила следом за ним дрон, маленькую прозрачную стрекозу, незаметно проскользнувшую в транспортный куб. Дрон перехватил обмен опознавательными протоколами между кубом и парящим в небе кораблем. Второй визит подтвердил, что протокол остался прежним — Лопух не применил случайным образом меняющийся ключ. В этом не было ничего удивительного — все мы считали себя единой семьей и на многих припаркованных кораблях не имелось никаких средств охраны. Никому попросту не приходило в голову вынюхивать что-то без разрешения.
По крайней мере, решена была половина проблемы. Мы могли проникнуть на корабль Лопуха, но нам еще требовалось замаскировать наш отлет с острова и наше отсутствие.
— Надеюсь, у тебя имеются мысли на этот счет, — сказала Портулак.
Что ж, они у меня имелись, но я сомневался, что мое предложение ей очень понравится.
— Есть одна идея, — ответил я. — Весь остров под моим наблюдением, так что я всегда знаю, где в данный момент находится Лопух и что он делает.
— Продолжай.
— Дождемся, когда мои системы выберут временной промежуток, в котором Лопух будет занят чем-то другим. Оргией, игрой, долгим разговором...
Портулак задумчиво кивнула:
— А если ему наскучит эта оргия, игра или разговор и он освободится раньше времени?
— Тогда будет сложнее, — согласился я. — Но остров в любом случае мой. Ловко вмешавшись, я заставлю Лопуха задержаться на час или два, прежде чем у него возникнет слишком много подозрений.
— Этого может не хватить. Ты же не сможешь держать его в плену?
— Нет.
— И даже если тебе удастся занять Лопуха на то время, которое нам требуется, есть маленькая проблема: все остальные. А вдруг кто-нибудь увидит, как мы входим на корабль Лопуха или покидаем его?
— Да, ты права, — кивнул я. — Вот почему это было лишь предложение номер один. Собственно, я и не думал, что оно тебя устроит. Готова к предложению номер два?
— Готова, — ответила Портулак таким гоном, будто догадывалась, что шагает прямо в западню.
— Нам нужен отвлекающий маневр от которого Лопуху не увильнуть через час-другой. А еще необходимо чем-то занять всех остальных, чтобы они не заметили нашего отсутствия.
— И ты, конечно же, что-то придумал?
— Через десять дней ты представишь свою нить, Портулак. — Я заметил мелькнувшее на ее лице беспокойство, но продолжил, зная, что она наверняка поймет. — Это наш единственный шанс. По правилам Горечавок каждый на этом острове обязан получить твою нить. Естественно, за одним исключением.
— Это исключение — я сама, — медленно кивнула она. — Мое физическое присутствие не требуется, поскольку мне уже известны мои собственные воспоминания. Но что насчет...
— Меня? Что ж, это тоже не проблема. Поскольку аппаратурой управляю я, никто не обязан знать, что меня не было на острове, когда сплеталась твоя нить.
Я наблюдал за Портулак, пока та размышляла над моей идеей. Сомнений в том, что все получится, у меня не было. Я изучил проблему со всех возможных точек зрения, выискивая малейший изъян, но ничего не обнаружил. По крайней мере, ничего такого, с чем не мог бы справиться.
— Но ты не будешь знать мою нить, — сказала Портулак. — Что, если кто-то спросит?..
— И это тоже не проблема. Как только мы договоримся насчет нити, я смогу немедленно ее получить. Я просто никому ничего не скажу до твоего дня сплетения. Все будет выглядеть так, будто я получил ее тем же способом, что и все остальные.
— Погоди. — Портулак подняла руку. — Что ты сейчас сказал... о нашей договоренности насчет нити?
— Гм?..
— И что-то упустила? Договариваться не о чем. Я уже подготовила и отредактировала мою нить так, что она полностью меня устраивает. Не осталось ни одного воспоминания, с которым бы я не намучилась тысячу раз, то вставляя его, то вновь убирая.
— Ты наверняка права, — сказал я, зная, как Портулак стремится к совершенству во всем. — Но к несчастью, нам придется сделать это событие чуть более ярким.
— Не вполне тебя понимаю, Лихнис.
— Нужен надежный отвлекающий маневр. Твои воспоминания должны взволновать всех на острове и стать темой для разговоров на многие дни. И повод к ним следует дать еще до сплетения нити, чтобы все с нетерпением ждали. Тебе придется делать намеки и выглядеть гордой и самодовольной. И равнодушно похваливать нить кого-то другого.
— Упаси нас Господь от равнодушных похвал.
— Поверь, — сказал я, — я все это прекрасно знаю.
Она покачала головой:
— Я не смогу, Лихнис. Это не в моем стиле. Я не умею хвастаться.
— Вламываться в чужие корабли тоже не в твоем стиле. Правила изменились, теперь нужна гибкость.
— Тебе хорошо говорить. Ведь это меня просят врать... и, собственно, почему я должна соглашаться? Ты что, хочешь сказать, что моя настоящая нить вряд ли вызовет особый интерес?
— Вот что, — заявил я, будто эта идея только что пришла мне в голову, — как насчет того, чтобы я взглянул сегодня ночью на твою нить? Я быстро прогоню во сне запланированную на сегодня нить и выкрою время для твоей.
— А что потом?
— Потом мы встретимся и обсудим материал, с которым нам предстоит работать. Сделаем несколько поправок — усилим одно воспоминание, ослабим другое. Возможно, чуть сэкономим на правдивости изображаемых событий...
— В смысле, присочиним?
— Нам нужен отвлекающий маневр, — сказал я. — Это единственный способ, Портулак. Если поможет... не думай об этом как о лжи. Считай это созданием маленькой неправды ради освобождения куда большей правды. Как тебе?
— По мне, это очень опасно, Лихнис.
Но мы именно так и сделали.
Десять дней — предельно малый срок, а впрочем, будь у нас больше времени, в мою душу наверняка закрались бы сомнения, правильно ли мы поступаем. Приходилось каждый раз напоминать себе, что поводом для нашего предприятия стала фальшивая нить. Из-за лжи Лопуха и мы вынуждены пойти на ложь. Увы, иной реальной альтернативы я не видел.
Изначальная нить Портулак оказалась не так плоха, как я опасался. В ней содержался достаточно многообещающий материал, требовалось лишь надлежащим образом его преподнести. И уж точно он выглядел куда более волнующим и захватывающим, чем мой краткий очерк о закатах. Тем не менее имелось множество возможностей аккуратно подправить некоторые факты — ничего выдающегося, ничего такого, что побудило бы других искать изъяны в нити Портулак, но достаточно, чтобы оправдать предвкушение, которое она уже разжигала. И в этом отношении она превзошла саму себя: фактически ничего не сказав, сумела создать вокруг своей нити атмосферу нетерпеливого ожидания. Вполне хватало высокомерной походки, расчетливой уверенности во взгляде, сочувственной, чуть жалостливой улыбки, с которой она реагировала на усилия всех остальных. Я знал, что Портулак ненавидит каждую минуту этой игры, но, к ее чести, свою роль она исполнила со всей страстью. К вечеру сплетения ее нити всеобщее возбуждение выросло до предела. Нити Портулак предстояло назавтра стать предметом стольких обсуждений, что вряд ли кто-нибудь рискнул не увидеть ее во сне этой ночью, даже если бы моя аппаратура позволила подобное. Для каждого стало бы невероятным позором лишиться возможности высказать свое мнение о нити Портулак.
К полуночи шаттерлинги и их гости разошлись, чтобы заснуть и увидеть сон. Система наблюдения подтвердила: бодрствующих не осталось, включая Лопуха. Нить вплеталась в их коллективные воспоминания. В течение последующего часа между островом и кораблями никто не перемещался. С запада дул теплый ветерок, но море оставалось спокойным, если не считать иногда появлявшихся на поверхности водных обитателей.
Мы с Портулак взялись за дело. Окружив себя транспортными кубами, поднялись над островом сквозь гущу висящих кораблей. Корабль, принадлежавший Лопуху, скромно выглядел по меркам Линии Горечавки — длиной в километр, не слишком современный и быстрый, но при этом массивный и надежный. Его бронированный зеленый корпус казался полупрозрачным. будто отполированный черепаший панцирь. Со стороны кормы торчала на шипастом стебле покрытая прожилками зеленая луковица двигателя, с которой и свисал носом вниз корабль, слегка покачиваясь на вечернем ветру.
Куб Портулак летел впереди. Она скользнула под похожий на лягушку нос корабля, затем вынырнула с другой стороны. На половине высоты корпуса, между парой темно-зеленых пластин, виднелся морщинистый шлюз. Ее куб передал опознавательный протокол, и шлюз раскрылся, будто заспанный глаз. Внутри хватало места для двух кубов, и те расстелились, выпустив нас наружу.
Ничто во внешности Лопуха не свидетельствовало о том, что воздух на его корабле чем-то отличается от стандартной кислородно-азотной смеси. И все же я облегченно выдохнул, после того как набрал в грудь воздуха и понял, что им можно дышать. Было бы крайне неприятно возвращаться на остров и переделывать мои легкие, приспосабливая их к ядовитой среде.
— Мне знаком этот тип корабля, — прошептала Портулак. Мы находились в красной, будто простуженная глотка, входной камере.
— Третий Интерцессионный. У меня когда-то был похожий. Если Лопух не слишком многое в нем поменял, вряд ли мне сложно будет тут ориентироваться.
— Корабль знает, что мы здесь?
— Да, конечно. Но с того момента, как мы оказались внутри, он должен воспринимать нас как друзей.
— Что-то вся эта затея вдруг показалась мне не столь превосходной, как десять дней назад.
— Обратно уже не повернуть, Лихнис, Там, на острове, другие видят во сне мою нить и гадают, с чего это вдруг я стала такой ярой искательницей приключений. Не для того я во все это ввязалась, чтобы ты пошел на попятный.
— Ладно, — сказал я, — считай, что ты меня должным образом приободрила.
Несмотря на попытки шутить, я не мог избавиться от ощущения, что наша авантюра приняла куда более серьезный оборот. До этого вечера мы лишь занимались безобидной слежкой, что добавляло пикантности времяпровождению. Теперь же подделали нить и вторглись без спроса на чужой корабль. И то и другое было не меньшим преступлением, чем прочие, совершенные за всю историю Линии Горечавки. Его раскрытие могло означать изгнание из Линии, если не кое-что похуже. Это уже не игра.
Когда мы приблизились к краю камеры, сфинктер в ее конце раскрылся с отвратительным чавкающим звуком, впустив теплый, влажный воздух с едким запахом.
Пригнувшись, мы шагнули через низкий проем в куда более просторное помещение. Как и камера шлюза, оно освещалось случайным образом расположенными световыми узлами, торчавшими из мясистых стен, будто вклинившиеся в древесную кору орехи. В разные стороны уходило полдюжины коридоров, обозначенных символами на каком-то устаревшем языке. Я помедлил, дожидаясь, когда мой мозг извлечет из глубин памяти и прочтет необходимые сведения.
— Этот, похоже, ведет на мостик, — сказал я, когда символы внезапно обрели смысл. — Согласна?
— Да, — кивнула Портулак, едва заметно поколебавшись.
— Что-то не так?
— Может, ты и прав. Может, это все-таки была не самая лучшая идея.
— Почему ты испугалась?
— Слишком все просто, — ответила Портулак.
— Я думал, так и должно быть. Иначе зачем бы нам понадобились все эти сложности с протоколом доступа?
— Знаю, — кивнула она. — Но мне кажется... Я ожидала какого-то препятствия. А теперь меня тревожит, что мы, возможно, идем прямо в ловушку.
— Лопуху нет никакого смысла ставить ловушку, сказал я, хотя и не мог отрицать, что мне точно так же не по себе. — Он не ожидает нашего визита. Вообще не догадывается, что мы за ним следим.
— Давай проверим мостик, — предложила она. — Только побыстрее, ладно? Чем скорее вернемся на остров, тем сильнее я обрадуюсь.
Мы двинулись по коридору, который уходил вверх и несколько раз сворачивал. Все это время мы сверялись с обозначавшими мостик знаками. Вокруг нас дышал и булькал корабль, будто спящее чудовище перепаривало сытный ужин. Биомеханические конструкции были типичными продуктами Третьего Интерцессионного кораблестроения, но я никогда не питал к ним особой любви, предпочитая, чтобы мои машины имели твердую поверхность и определенную форму, как и заведено природой.
Нашего продвижения в сторону мостика ничто, однако, не задержало. Мы оказались в просторном помещении с окном в форме полумесяца в одной из изогнутых стен; окно смотрело через море на остров. Россыпь золотистых огоньков очерчивала темнеющую полоску главной башни. Я подумал о тех, кто спал и видел сны в этой башне, и о лжи, которую мы им скармливали.
Из пола торчали грибовидные консоли высотой по пояс. Портулак переходила от одной к другой, вызывая данные мановением руки.
— Пока все хорошо, — сказала она. — Управляющая архитектура примерно как та, что была на моем корабле. Навигационные журналы должны быть где-то... тут. — Остановившись возле очередного гриба, она повела руками, будто в танце, и в воздухе образовался водопад из разноцветных изображений. — Сейчас нет времени все это изучать. Просто отправлю в эйдетическую память, а просмотрю позже.
Она увеличивала поток символов, пока тот не слился в белую пелену. Я нервно расхаживал вдоль окна-полумесяца.
— Меня это вполне устроит. Просто из чистого интереса: каковы шансы, что мы вообще обнаружим улики?
Портулак на секунду переключила внимание на меня:
— Почему нет? Мы точно знаем, что он солгал.
— Но разве он не мог подделать и эти журналы? Если ему есть что скрывать... зачем оставлять доказательства на собственном корабле?
Портулак не ответила. Она смотрела за мою спину, на дверь, через которую мы вошли. Губы шевельнулись, издав полный ужаса и удивления возглас.
— Прошу прекратить.
Я обернулся, и все мои опасения тут же подтвердились. Но ни голос, ни говоривший были мне незнакомы.
Внешне он выглядел как самый обычный человек. Ничто в его лице не свидетельствовало о принадлежности к Линии Горечавки. Округлый череп лишен выступающих скул Абигейл, глаза одинаково темно-синие; их взгляд кажется пронизывающим даже в приглушенном свете мостика.
— Кто ты? — спросил я. — Ты не один из нас, и ты не похож ни на кого из наших гостей.
— Он не гость, — сказала Портулак.
— Прошу отойти от консоли.
Говорил незнакомец тихо и неспешно, но более серьезного стимула, чем устройство, которое он сжимал в кулаке, нам не требовалось. Это было оружие невероятно древнее и жуткое, с поблескивающим драгоценными камнями стволом. Палец в перчатке поглаживал изящный спусковой крючок. Над рукояткой, расчерченной рубиновыми завитками, виднелась аммонитовая улитка миниатюрного циклотрона. Я узнал лучемет, стреляющий потоком заряженных частиц. Выпущенный из него луч мог рассечь с одинаковой легкостью и нас, и корпус корабля Лопуха.
— В случае чего я им воспользуюсь, — сказал незнакомец, — так что прошу делать, что я говорю. Перейдите на середину помещения, подальше от приборов.
Мы с Портулак подчинились, встав друг подле друга. Я взглянул на незнакомца, пытаясь как-то вписать его в загадку Лопуха. По обычным меркам его возраст соответствовал поздней зрелости. Лицо покрыто морщинами, особенно вокруг глаз, в шевелюре и бороде — проседь. Что-то в его поведении подсказывало, что он и на самом деле стар. Он был одет в коричневатый костюм из жесткой обтягивающей ткани, которую испещряли металлические разъемы и гнезда. Шею окружало непонятного предназначения металлическое кольцо.
— Мы не знаем, кто ты, — сказал я. — Но мы не замышляли ничего дурного.
— Вторжение на этот корабль — по-вашему, ничего дурного? — Он говорил на языке Горечавок внятно и грамотно, будто выучил его специально для этого случая.
— Мы просто искали информацию, — объяснила Портулак.
— Информацию? Какого рода?
Портулак покосилась на меня и тихо проговорила:
— Лихнис, мы вполне можем сказать правду. Нам нечего терять.
— Мы хотели узнать, где побывал этот корабль. — Я понимал, что она права, но ее решение мне все равно не нравилось.
Незнакомец ткнул лучеметом в мою сторону.
— Зачем? Какое вам дело?
— Очень даже есть дело. Лопух, законный владелец этого корабля, похоже, не рассказал всю правду о том, где он побывал после прошлого сбора.
— Это дело Лопуха, а не ваше.
— Ты знаешь Лопуха? — рискнул спросить я.
— Прекрасно знаю, — ответил незнакомец. — Полагаю, лучше, чем ты.
— Сомневаюсь. Он один из нас. От плоти Горечавки.
— Гордиться тут вовсе нечем, — сказал незнакомец. — По крайней мере там, откуда я родом, это не принято. Окажись сейчас здесь Абигейл Джентиан, я бы проделал в ней дыру, через которую ты запросто смог бы помочиться.
Ледяное спокойствие незнакомца не оставило ни малейших сомнений, что он говорит серьезно. Меня пробрал страх. Этот человек с радостью уничтожил бы не только Абигейл, но и всю ее Линию.
Странное чувство, когда тебя презирают.
— Кто ты? — спросила Портулак. — И откуда ты знаешь Лопуха?
— Я Гриша, — ответил незнакомец. — Единственный, кто выжил.
— Выжил после чего? — спросил я. — И как ты оказался на корабле Лопуха?
Гриша взглянул на меня, и на округлом лице отразилось некое подобие мыслительного процесса, который, похоже, завершился принятием решения.
— Ждите здесь, — сказал он. — Сейчас вернусь.
Он выпустил из руки лучемет. Вместо того чтобы упасть на пол, оружие просто повисло в воздухе, продолжая целиться в нашу сторону. Гриша скрылся за дверью.
— Я знала, что это ошибка, — прошептала Портулак. — Думаешь, эта штука в самом деле...
Я слегка отодвинулся от Портулак, и лучемет переключил свое внимание на меня. Вздохнув, я вернулся на прежнее место. Оружие следило за моими движениями.
— Да, — кивнул я.
Вскоре вернулся Гриша и, сомкнув ладонь на рукоятке лучемета, опустил его чуть ниже. Оружие больше не целилось в нас, но мы все еще оставались во власти Гриши.
— Пойдемте, — сказал он. — Вы должны кое с кем увидеться.
Ближе к центру корабля находилось помещение без окон. Как я понял, это была спальная камера, где обитатели корабля погружались в метаболический стазис перед долгими межзвездными прыжками. На некоторых кораблях имелись достаточно мощные двигатели, способные разгоняться до скорости настолько близкой к световой, что субъективное время полета сжималось в произвольно короткие промежутки. Но этот корабль к быстроходным не относился. Экипаж был вынужден проводить среди звезд по меньшей мере годы. Именно по этой причине помещение было оборудовано медицинскими системами для многократных модификаций и омоложений тела.
Было там и тело. Бледное, наполовину сожранное хрупкой серебристой коростой, которая покрыла его сплошь от пояса до пяток и уже заползла на половину груди, правое плечо и одну сторону лица. Тело покоилось в подрагивавшем герметичном пузыре, искажавшем его облик. Вокруг него суетились машины цвета слоновой кости.
— Можете взглянуть, — разрешил Гриша.
Мы с Портулак взглянули, и у обоих вырвался судорожный вздох. Тело на койке принадлежало Лопуху.
— Ничего не понимаю, — проговорил я, всматриваясь — Тело, которое у него на острове, в отличном состоянии. Зачем поддерживать жизнь в этом, если оно отказало?
— Это не дубликат, — сказал Гриша, кивая на пузырь. — Это его единственное тело. Это и есть Лопух.
— Нет, — возразил я. — Когда мы улетали, Лопух все еще был на острове.
— Там не Лопух, — устало вздохнул Гриша, показывая лучеметом на пару стульев возле койки. — Садитесь, и я попытаюсь объяснить.
— Что с ним? — спросила Портулак, когда мы выполнили распоряжение Гриши.
— Его отравили. Наемные убийцы. Чем-то утонченным, медленным и смертоносным. — Гриша погладил поверхность пузыря. Оставляя на ней мерцающие розовые вмятины от пальцев. — Защита предназначена скорее для вас, чем для меня. Если бы я подцепил эту заразу, все обошлось бы неприятной сыпью на коже. Вас же она убила бы точно так же, как убивает сейчас его.
— Нет, — сказал я. — Он из Линии Горечавки. Нас не может убить никакая инфекция.
— Это оружие против конкретной Линии. Оно создано для того, чтобы убивать подобных вам.
— Кто с ним это сделал? — спросила Портулак. — Ты, Гриша?
Вопрос, похоже, нисколько его не задел.
— Нет, не я. Это был один из вас. Лопух подозревал, что кто-то из Сторонников.
Я нахмурился, глядя на изъеденное серебром тело.
— Лопух сказал тебе, кто именно?
— У Лопуха имелись подозрения. Но точно знать, кто его отравил, он не мог.
— Не понимаю. Что, собственно, произошло? Как вообще Лопух может лежать здесь при смерти, если мы всего лишь пару часов назад видели, как он носился по острову?
На губах Гриши возникла едва заметная улыбка — первое проявление чувств с момента нашей встречи.
— Тот, кого вы видели, не Лопух. Это конструкт, подделка, созданная его врагами, которая заменила настоящего Лопуха почти три недели назад. А настоящего Лопуха отравили, прежде чем он вернулся на свой корабль.
Я взглянул на Портулак и кивнул:
— Если Гриша говорит правду, это, по крайней мере, объясняет перемены в поведении Лопуха. Мы считали, что он боится задавать новые вопросы о Великом Деянии. А на самом деле его просто подменили.
— Значит, он задавал слишком много вопросов, — сказала Портулак, наморщив симпатичный лобик. — Хотя погоди. Если он знал, что его отравили, почему ничего не сказал остальным? И почему остался на корабле, прячась от всех, в то время как его двойник бегал по острову?
— У него не было выбора, — ответит Гриша, — Когда он прилетел сюда, корабль обнаружил заразу и не позволил ему уйти.
— Весьма благородно, — заметил я.
— Он сам запрограммировал корабль на это. Думаю, подозревал, что враги могут предпринять нечто подобное. Не хотел вернуться и распространять заразу. Он думал обо всех остальных.
Какое-то время мы с Портулак молчали. Полагаю, нас обоих одолевали одни и те же печальные мысли. Нам никогда не приходило в голову, что Лопух может повести себя достойно, даже героически. Вне зависимости от того, что еще мне предстояло узнать за этот вечер, я понял, что уже неверно оценил того, кто заслуживал лучшего.
— И все равно, — сказал я, — это никак не объясняет, почему он не предупредил остальных. Если знал, что его отравили, и хотя бы догадывался, кто способен это сделать, то преступник мог всерьез поплатиться.
— Вне всякого сомнения, — кивнул Гриша. — Но Лопух понимал, что риск слишком велик.
— Риск чего? — спросила Портулак.
— Того, что станет известно о моем существовании. Если бы его враги прознали обо мне и о том, какими сведениями я обладаю, они бы сделали все возможное, чтобы я не заговорил.
— Имеешь в виду, что тебя тоже убили бы? — спросил я.
Гриша издал кудахчущий смешок.
— Да, меня наверняка бы убили. Но не только меня. Этого им было бы недостаточно. И этим кораблем они бы не ограничились. Они бы уничтожили все корабли в окрестностях острова, потом сам остров, а затем, возможно, и планету.
Я с безмолвным ужасом переваривал услышанное. Но в правдивости слов Гриши можно было не сомневаться.
— Хочешь сказать, они убили бы всех нас?
— Речь идет не просто о Линии Горечавки, — сказал Гриша. — Потеря одной Линии стала бы для остальных ударом, но не сокрушительным. Другие Линии заполнили бы образовавшийся пробел. Это не помешало бы Великому Деянию.
Я посмотрел на него:
— Что ты знаешь о Великом Деянии?
— Все. — ответил он.
— Может, расскажешь нам? — спросила Портулак.
— Нет. — сказал Гриша. — Предоставлю это Лопуху. У него еще осталось несколько минут сознательного существования, и, думаю, он предпочел бы потратить их на рассказ. Однако, прежде чем я его разбужу, думаю, вам не повредит, если я поведаю вкратце о себе и о том, как я тут оказался.
— У нас впереди весь вечер, — ответил я.
Гриша был родом с планеты археологов. Они жили в одной и той же системе два миллиона лет, с тех пор как ее заселили прибывшие в Ковчеге поколений. Происходящим в масштабах галактики они почти не интересовались, и, похоже, их вполне устраивала продолжительность жизни в двести лет. Большую часть этого срока они отдавали упорному, как монашеский подвиг, изучению цивилизации Предтеч, обитавших в этой системе в те времена, когда человечество было лишь искоркой в глазах эволюции.
Предтечи называли себя Наблюдателями. Будучи многоногими существами с твердым панцирем, они проводили половину жизни под водой. Их биология и культура выглядели столь чуждо, что на изучение того и другого не хватило бы жизни даже современного человека. Но хотя внешне они во всех отношениях отличались от народа Гриши, между двумя цивилизациями имелось определенное сходство. Наблюдатели тоже были своего рода археологами.
Они полностью сосредоточились на единственном простом вопросе. К тому времени, когда им удалось определить возраст Вселенной, та существовала уже одиннадцать с лишним миллиардов лет. И тем не менее в результате изучения звездных популяций в спиральных галактиках с различными красными смещениями было установлено, что предпосылки для возникновения разумной жизни имели место за несколько миллиардов лет до того, как эволюционировали Наблюдатели, даже при самом консервативном сценарии.
Являлись ли они первой разумной цивилизацией во Вселенной, или разум уже успел возникнуть в одной из тех далеких спиралей?
Чтобы ответить на этот вопрос, Наблюдатели взяли одну из своих планет и разнесли ее в молекулярную пыль. Из высвобожденных таким образом элементов они создали целый рой чудесных глаз — телескопов, превосходивших числом звезды в небе. Окутав этим роем свою систему, они сотворили на ее основе нечто вроде простодушною разума-тугодума. Телескопы глядели сквозь скопление местных звезд в межгалактическое пространство, пересылая данные на дистанции в десятки световых часов; их зрение становилось все острее, пока они не превратились в подобие единого всевидящего ока величиной с Солнечную систему.
Чтобы достичь Ока из далеких галактик, свету требовалось время. Чем дальше всматривалось Око, тем глубже оно заглядывало в историю Вселенной. Оно видело отстоявшие на десять миллионов световых лет галактики такими, какими они были десять миллионов лет назад, а те, что отстояли на миллиард световых лет, открывали окно во Вселенную тех времен, когда она была на миллиард лет моложе.
Око наблюдало за множеством спиральных галактик, старательно высматривая признаки разумной деятельности. Оно искало сигналы по всему электромагнитному спектру, просеивало параллельные потоки нейтрино и гравитационных волн. Оно охотилось за свидетельствами межзвездной инженерии наподобие той, которой уже занимались Предтечи, — планетами, преобразованными с целью увеличения площади суши, звездами, заключенными в захватывающие энергию оболочки, целыми звездными системами, перенесенными из одного галактического региона в другой.
Однажды оно нашло то, что искало.
В чрезвычайно далеком красном смещении Око обнаружило спиральную галактику, где имелась разумная жизнь. Судя по исходившим из галактики сигналам — случайным или нет, — древняя спираль уже два или три миллиона лет была домом для путешествующей среди звезд цивилизации. Цивилизация эта, возможно, сложилась из различных космических разумов, а может, возникла на какой-то одной планете. Учитывая расстояния во времени и пространстве, особого значения это не имело.
В любом случае было ясно, что данная цивилизация достигла плато в социальном и технологическом развитей. Эти существа колонизировали каждую пригодную каменную глыбу в своей галактике; в итоге их совокупная биомасса превзошла массу крупного газового гиганта. Они стали специалистами в обращении со звездами; они вмешивались в процессы ядерного синтеза, чтобы продлить жизнь звезд или разогреть их до более высоких температур. Они дробили планеты, превращая их в изящные произведения искусства. Они играли с материей и силами природы так, как ребенок играет с песком и водой. Для них не существовало ничего непреодолимого, за исключением времени, пространства и железного барьера — скорости света.
На этом месте повествования Гриши мы с Портулак вдруг понимающе переглянулись.
— Как играем мы, — сказали хором.
Гриша кивнул, соглашаясь с нашей оценкой.
— Они во многих отношениях были подобны вам. Они стремились к абсолютному знанию. Но их постоянно ограничивали невероятные масштабы галактики. Они не могли узнать всего, им доставались лишь устаревшие обрывки информации. Между их пальцев ускользали истории цивилизаций, никем не виденных и не оплаканных. Как и у вас, у них возникло нечто вроде обширных Линий — группы клонов, которые играли роль независимых наблюдателей, собирая информацию и добывая опыт; все это затем складывалось в общую копилку. И подобно вам, они обнаружили, что это лишь половина победы.
— А потом? — спросил я.
— Потом... — Гриша, похоже, хотел что-то сказать, но передумал и заговорил о другом. — Наблюдатели продолжали изучать цивилизацию той спирали. Они собирали данные, которые после их смерти были погребены на первой планете, где поселился мой народ. В процессе исследований мы наткнулись на эти данные и в конце концов сумели их понять. В последующие сотни тысяч лет мы о них не вспоминали, считая их всего лишь очередной диковинкой среди многих, собранных нашими Предтечами.
— И что стало с той цивилизацией? — спросил я.
— Пусть вам расскажет Лопух. Так будет лучше.
— Ты собирался объяснить, как оказался на его корабле, — напомнила Портулак.
Гриша взглянул на фигуру, окруженную подрагивающим полем.
— Я здесь потому, что Лопух меня спас, — сказал он. — Мой народ истребили. Машины-убийцы захватывали нашу систему, планету за планетой. Естественно, мы составили планы эвакуации, построили корабли, чтобы хоть немногие из нас смогли улететь в другую систему. Мы все еще ничего не знали о релятивистских межзвездных перелетах, так что те корабли в силу естественных причин были медленными и ненадежными. Это была единственная наша ошибка — мы не предполагали, что нам может понадобиться умение строить быстрые корабли. Впрочем, будь иначе, вряд ли я бы с вами тут разговаривал. Мой народ расселился бы по другим системам, и мне не пришлось бы идти на подобную хитрость. Но так уж вышло, что я оказался единственным выжившим.
Корабль с десятками тысяч беженцев на борту тащился прочь от системы, где шла бойня. Они постарались как можно лучше замаскировать корабль, и какое-то время им верилось, что удастся невредимыми выйти в межзвездное пространство. Но потом неполадка в ядерном реакторе привела к тому, что корабль издал трубный звук, распространившийся на десятки световых часов. Вскоре его атаковали машины.
Большинство людей погибли сразу, лишь горстке удалось покинуть корабль на шлюпках. Их тоже перебили, но Гриша сумел сбежать. Он летел на суденышке с отказавшими двигателями и едва работающим жизнеобеспечением, и тем не менее его еще могли видеть и слышать. Но на этот раз его нашли не машины, а корабль Линии Горечавки, случайно оказавшийся поблизости.
Лопух извлек Гришу из шлюпки, вывел из аварийной гибернации и разгадал его древний язык, после чего научил его своему языку.
— Он спас мне жизнь, — сказал Гриша. — Мы бежали из системы на максимальном ускорении, обгоняя машины. Они пытались нас догнать, и какое-то время казалось, что им это удастся. Но в конце концов мы сумели оторваться.
Еще не сформулировав вопрос, я заподозрил, каким будет ответ.
— Машины... те самые, которые уничтожили ваш народ?
— Да, — ответил Гриша.
— Кто их послал?
Он посмотрел на нас и очень тихо проговорил:
— Вы.
Мы разбудили Лопуха.
Убийственный яд пожирал его с умеренной скоростью — несколько кубических сантиметров в час при нормальной температуре тела. Когда Лопух пребывал в анабиозе, эта скорость замедлялась — примерно с такой движется ледник. Но для того чтобы Лопух мог говорить с нами, требовалось его согреть. Гриша предупредил, что ему остались минуты сознательной жизни, причем сознание будет угасать, поскольку яд с новой силой вгрызется в мозг.
— Я надеялся, что кто-нибудь сюда доберется, — сказал Лопух, открыв глаза. Он не повернул голову к нам — не позволила пожиравшая его тело короста, — но я предположил, что он все же сумел каким-то образом нас узнать. Его губы едва шевелились, однако что-то усиливало его слова. — Я знаю, как вы проникли на мой корабль. Полагаю, Гриша уже рассказал кое-что о его роли во всей этой истории.
— Кое-что, — кивнул я.
— Что ж, хорошо — не придется повторять. — Его речь звучала сбивчиво, как прерывистая струйка воды. — Но что, собственно, вас сюда привело?
— В твоей нити имелись несоответствия, — сказала Портулак, опасно приблизившись к окружавшему койку пузырю. — Она противоречила версии событий, которой располагал Лихнис. Кто-то из вас лгал.
— Ты говорил, будто был там, где на самом деле не бывал, — объяснил я. — Я случайно оказался в том же месте в то же время. Не случись этого, никто бы ничего не узнал.
— Да, — сказал он. — Я солгал, представив поддельную нить. В ней много правды — вероятно, об этом вы и сами догадались, — но мне пришлось скрыть мой визит в систему Гриши.
Я кивнул:
— Потому что ты знал, кто уничтожил народ Гриши?
— Они применили древнее оружие, миллионолетний реликт какой-то древней войны. Выяснить, откуда взялись эти машины, сейчас невозможно, но я нашел одну из них, деактивированную и брошенную. На старую технику были установлены новые системы управления. И эти системы использовали протоколы Линии.
— Линии Горечавки?
— Горечавки или кого-то из наших союзников. Я стал свидетелем чудовищного преступления, худшего геноцида из всех зафиксированных в нашей истории.
— Почему ты это скрыл? — спросила Портулак.
— Сам факт этого злодеяния перепугал меня до смерти. Но мою нить я изменил вовсе не по этой причине. Мне требовалось время, чтобы найти виновных и собрать достаточно доказательств, чтобы призвать их к ответу. Если преступники среди нас — а у меня имелись основания так считать, — они наверняка убили бы Гришу, опасного свидетеля. А если вместе с Гришей понадобилось бы уничтожить всех нас, они бы это сделали, даже глазом не моргнув. — Он выдавил печальный смешок. — Если ты только что стер с лица Вселенной цивилизацию, просуществовавшую два миллиона лет, что для тебя значит какая-то тысяча клонов?
— Уничтожить всю Линию? — с трудом скрывая недоверие, спросил я. — Думаешь, они зашли бы так далеко лишь ради того, чтобы замести следы преступления?
— И даже дальше, — мрачно проговорил Лопух. — Речь идет не только о нашей маленькой и ничего не значащей Линии, Лихнис.
— Великое Деяние, Я проговорила Портулак, озвучивая мои собственные мысли. — Проект, который куда важнее любой Линии. Ведь именно из-за него они убивали? И именно из-за него готовы убивать снова.
— Молодцы, — усмехнулся Лопух. — Лучшей парочки сыщиков-любителей я даже представить не мог.
— Мы по-прежнему ничего не знаем о самом Великом Деянии, — сказал я. — Или о том, почему должен был погибнуть народ Гриши.
— Про Деяние я вам расскажу, когда придет время. Сперва нужно поговорить о тех, кто желает смерти Грише.
Портулак взглянула на Гришу, потом снова на Лопуха.
— Ты знаешь, кто они?
— Именно это я и пытался выяснить, — ответил он. — У меня было подозрение — почти интуитивное, — что тот геноцид как-то связан с Деянием.
— Хорошая интуиция, — заметил я.
— Не особо. Кто бы за этим ни стоял, у него имелась серьезная причина перебить тех людей, а единственная серьезная причина, которую я могу себе представить, это Деяние. Что еще обсуждают Сторонники, Лихнис, помимо непомерно раздутого собственного эго?
— Пожалуй, ты прав.
— Чем глубже я копал, тем больше убеждался, что моя догадка верна. Случившееся в самом деле было напрямую связано с Великим Деянием. Но имен тех, кто за этим стоит, я все еще не знал. Я считал, что, если удастся хотя бы выделить среди шаттерлингов тех, кто имеет самое непосредственное отношение к Деянию, можно будет начать поиск изъянов в их нитях...
— Изъянов? — переспросила Портулак.
— Да. По крайней мере один из этих шаттерлингов должен был находиться неподалеку от системы Гриши одновременно со мной. Вряд ли они воспользовались бы посредниками.
Нам просто повезло, что мы нашли изъян в нити Лопуха, подумал я. Даже если кто-то еще подделал свою нить полностью или частично, вряд ли стоит предполагать, что он совершил ту же ошибку.
— Тебе удалось кого-то найти? — спросила Портулак.
— Несколько подозреваемых... в основном из числа видных Сторонников. Наверняка вы бы и сами без особых усилий составили такой же список.
Я вспомнил знакомых Сторонников, в том числе одну личность, которая никогда мне не нравилась.
— Среди них есть Овсяница?
— Да, — ответил Лопух. Как я понимаю, особой любви ты к нему не питаешь?
— Овсяница — старший Сторонник, — сказала Портулак. — Он пытался помешать нашему с Лихнисом общению. Вполне вероятно, он знает, что мы о чем-то догадываемся. Если у кого-то и имеется возможность, то...
— Кроме Овсяницы, есть и другие. Мне нужно было узнать, кто именно. Вот почему я начал проявлять любопытство, пытаясь вызвать кого-нибудь на откровенность.
— Мы заметили, — кивнул я.
— Видимо, я действовал недостаточно тонко. Так или иначе, мои подозрения подтвердились. В этом замешан по крайней мере один из шаттерлингов нашей Линии.
Я постучал пальцем по носу.
— Почему тебя просто не убили на острове?
— Это твой остров, Лихнис. Разве они смогли бы убить меня так, чтобы ты этого не заметил? Ввести яд намного проще, к тому же не пришлось бы избавляться от трупа.
— Ты знаешь о своем двойнике? — спросил я.
— Мой корабль наблюдал за островом. И я не раз видел себя самого, прогуливающегося по бульварам.
— Ты мог бы дать нам знак, — сказала Портулак. — Сымитировать какую-нибудь поломку корабля. Что-нибудь в этом роде.
— Естественно, у меня были такие мысли. Но если бы у моих врагов возникло хоть малейшее подозрение, что я жив, они бы атаковали корабль. Не забывайте, они отравили меня не потому, что я знал о случившемся, а всего лишь потому, что я задавал вопросы. Вполне возможно, что в прошлом они поступали так же и с другими шаттерлингами. На твоем острове могут быть другие двойники, Лихнис.
— Я бы об этом знал, — машинально ответил я.
— В самом деле?
У меня вдруг возникли сомнения. Я не имел привычки заглядывать в голову другим шаттерлингам, чтобы удостовериться, что они в самом деле те, кем должны быть. Мысли каждого всегда считались его личным делом. А нить оставалась нитью, кем бы она ни была создана — думающей личностью или безмозглым дубликатом.
— Ты мог бы послать кому-нибудь из нас весточку, — сказала Портулак.
— А как бы я узнал, что вам можно доверять? В моей ситуации подозревать приходилось каждого.
— Но теперь ты нам доверяешь? — спросил я.
— Пожалуй, да, — ответил Лопух, хотя и не столь убежденно, как я надеялся. — Впрочем, разве у меня есть выбор?
— Мы никак в этом не замешаны, — успокаивающе проговорила Портулак, — Но нам крайне важно узнать правду.
— Это опасно. Все, о чем я говорил, остается в силе. Они готовы разнести эту планету вдребезги, чтобы защитить Великое Деяние. Разве что вам удастся собрать достаточно союзников и быстро выступить против врагов... Боюсь, превосходство на их стороне.
— В таком случае придется попросту их переиграть, не дав им шанса.
Легче сказать, чем сделать, подумал я. Мы даже не представляли, кому можем доверять, кроме самого Лопуха.
— Что бы мы ни предприняли, — сказала Портулак, — нужно успеть до Тысячной ночи. Если сейчас и есть какие-то свидетельства преступления, то к тому времени, когда мы снова сюда вернемся, они будут потеряны навсегда.
— Она права, — кивнул я. — Если в этом замешана Линия Горечавки, то преступники должны сейчас находиться на острове. Что дает нам преимущество — по крайней мере, все они в одном месте.
— Тысячная ночь — вполне подходящее время для действий, — задумчиво проговорила Портулак. — Если дотянем до последнего, они, скорее всего, решат, что уже ничего не случится.
— Рискованно, — заметил я.
— Риск есть всегда. По крайней мере, это шанс усыпить их бдительность. В Тысячную ночь каждый думает только об одном.
— Пожалуй, Портулак права, — сказал Лопух. — Кем бы ни были преступники, они остаются частью Линии. И они будут ждать, когда объявят, чья нить признана лучшей. Как и все вы.
Я отметил, что он сказал «вы», а не «мы». Лежа на смертном одре, Лопух уже отрекся от всего, связанного с Линией Горечавки. Зная, что ему не увидеть Тысячную ночь, не говоря уже о другом сборе, он, по сути, отсек себя от Линии.
Абигейл ценила смерть не меньше, чем жизнь. Хотя все мы были формально бессмертны, бессмертие касалось лишь процессов в наших клетках. Разрушая свои тела, мы умирали. Протокол Линии Горечавки запрещал резервное копирование или нейросканирование в последнюю минуту. Абигейл хотела, чтобы в ее воспоминаниях вечно жило знание: жизнь, даже длящаяся сотни тысяч лет, — всего лишь вспышка света между двумя бескрайними океанами тьмы.
Лопух умирал, и ничто во Вселенной не могло этому помешать.
— Когда ты стал свидетелем преступления, заметил хоть что-то, что могло бы указывать на виновника? — спросил я.
— Я тысячу раз прокручивал в памяти воспоминания о том, как пролетал через систему Гриши, — ответил он. — После того как спас Гришу, я заметил след двигателя, уходившего из системы в противоположном направлении. Вероятно, тот, кто отправил машины, еще находился неподалеку — хотел удостовериться, что они выполнили свою задачу.
— Можно попробовать сравнить сигнатуру двигателя с сигнатурами тех кораблей, что парят над островом, — сказал я.
— Я пытался, но след был слишком слабым. Мне так и не удалось сузить список подозреваемых.
— Может, свежая пара глаз могла бы помочь? — спросила Портулак. — Или даже две пары?
— Непосредственный обмен воспоминаниями запрещен, за исключением сплетения нитей, — тяжело проговорил Лопух.
— Можешь добавить это в список правил Линии Горечавки, которые мы сегодня нарушили, — сказал я. — Подделка нити Портулак, отсутствие на острове во время сплетения, вторжение на чужой корабль... Может, пусть правила волнуют меня самого, Лопух? Я и так уже рискую головой.
— Пожалуй, еще одно нарушение ничего не изменит, — обреченно вздохнул он. — Записи датчиков, сделанные во время моего пролета через систему Гриши, — в архиве корабля. Этого хватит?
— Никаких других свидетельств нет?
— Нет. Все, что я видел, тем или иным образом прошло через глаза или уши корабля.
— Этого должно хватить. Можешь переслать эти данные на мой корабль?
— И на мой тоже, — добавила Портулак.
Лопух немного помедлил.
— Готово. Боюсь, у вас все равно могут быть проблемы с совместимостью.
Закодированное мысленное сообщение — садящаяся на цветок пчела — известило меня, что мой корабль принял передачу с другого корабля в незнакомом файловом формате. Я послал моему кораблю еще одну команду: приступить к переформатированию. Была надежда, что он справится с задачей, — я нередко поручал ему переводить с языка Предтеч, просто для того, чтобы держать его разум в тонусе.
— Спасибо, — сказал я.
— Можете делать с этим что хотите. Боюсь, в записях датчиков немало пробелов. Вам придется чем-то их заполнить.
— Сделаем что сможем, — ответила Портулак. — Но если мы хотим призвать кого-то к ответу, нам нужно знать, о чем вообще речь. Ты должен рассказать нам все, что тебе известно о Великом Деянии.
— Я не так уж много знаю. Это в основном догадки.
— В любом случае это больше, чем знаем мы с Лихнисом.
— Ладно, — с некоторым облегчением сказал Лопух. — Я расскажу. Но чтобы сделать это цивилизованным способом, у меня нет времени. Позволите послать образы прямо вам в голову?
Мы с Портулак тревожно переглянулись. С рациональной точки зрения опасаться было нечего: будь у Лопуха возможность вмешаться в работу нашего мозга и желай он нам зла, уже бы вызвал галлюцинации или даже без особых усилий убил. Мы добровольно открывали свой разум во время каждого сплетения, но это являлось священной составляющей многовековой церемонии, когда все были одинаково уязвимы. Мы уже знали, что Лопух однажды солгал. Что, если остальной его рассказ — тоже ложь? У нас не было никаких доказательств, что Гриша — реальность, а не созданная кораблем фикция.
— Вы должны мне поверить, — умоляюще проговорил Лопух. — Времени осталось мало.
— Он прав. — Портулак крепко сжала мою руку. — Рискованно, но бездействовать — точно такой же риск.
Я кивнул Лопуху:
— Рассказывай.
— Приготовьтесь, — прошептал он.
Мгновение спустя я ощутил, как что-то незримо коснулось моего мозга, прокладывая себе путь, — будто в раковину забирается осьминог. Портулак крепче сжала мою руку, слившись со мной в единое целое. Миг сопротивления — и началось вторжение в мой разум.
Чувство пребывания в помещении исчезло, как будто мое тело внезапно оказалось на дальнем конце длинного пучка нервных волокон, а мозг — где-то совсем в другом месте. Я не знал, каким образом это проделал Лопух, но представлял как минимум два варианта. Воздух в его корабле мог быть насыщен устройствами, способными проникать в нервную систему и непосредственно воздействовать на мыслительные процессы. Или сам корабль мог генерировать высокоточные магнитные поля, направляя их в мой череп и стимулируя микроскопические области мозга. Я лишь смутно осознавал, что на меня смотрят Гриша и Лопух; казалось, я от них отделен половиной Вселенной.
Меня охватил холод, сопровождавшийся электрическим потрескиванием и шипением субатомного излучения. Мой взгляд сместился, и перед ним предстало нечто дивное. По мере того как мои лишенные тела глаза приспосабливались к темноте, оно сияло все ярче, разрешаясь в ошеломляющие подробности.
Это была спиральная галактика.
Я тотчас узнал Млечный Путь, где бывал достаточно часто, чтобы познать причудливую структуру его звездных рукавов и пыльных тропинок, столь же уникальную, как отпечаток пальца. Сотни миллиардов звезд сливались в ослепительную пелену, но благодаря некоему трюку восприятия я мог разглядеть любую из систем, которые посетил в своих странствиях, также как и те, о которых узнал из общих воспоминаний Линии Горечавки. Я различил маленькое желтое солнце, на орбите которого мы сейчас находились, представил себя на покрытой водой планете близ этой звезды и ощутил себя неизмеримо крошечной песчинкой и одновременно богом, вмещающим в своей голове целую галактику.
— Тебе, конечно, все это знакомо, — произнес бестелесный голос Лопуха. — Как одно из воплощений Абигейл, ты бывал там десять или двенадцать раз, ощутив вкус воздуха нескольких сотен планет. Пожалуй, вполне хватило бы для одной жизни. Но этого никогда не хватало для Абигейл, для всех нас. Осколки сущности Абигейл, мы десятки тысяч раз бывали в этой галактике и познали миллионы планет. Мы видели чудеса и кошмары, рай и ад. Мы видели, как рушатся империи и исчезают династии. Но нам все равно этого недостаточно. По большему счету мы остались обезьянами. Если судить о глубинной структуре нашего мозга, мы только что слезли с деревьев. И всегда найдется более яркий и сочный плод, до которого хочется дотянуться. Мы тянулись два миллиона лет и в итоге оказались здесь и сейчас. И тянемся дальше, воплощая в жизнь наш величайший на данный момент план — Великое Деяние.
Вид Млечного Пути нисколько не изменился, но я вдруг ощутил, как между звездами перемещается множество людей. Корабли, очень похожие на корабли Линии Горечавки, расходились в разные стороны из точек сбора, облетали обширные просторы галактики и собирались снова двести или триста тысяч лет спустя, готовые поделиться опытом. Заключенным в кокон релятивистского времени пилотам путешествия вовсе не казались ужасающе долгими — всего лишь годы, максимум десятилетия, а остальное время, которое могло составлять многие века, посвящалось знакомству с новыми планетами, накоплению воспоминаний и знаний. На самом же деле все происходило невероятно медленно, хотя корабли двигались со скоростью на грани световой. До представлявшей интерес звездной системы приходилось лететь тысячи и тысячи лет. Время на планетах шло намного быстрее. Жизнь на кораблях не поспевала за ходом событий на планетах, так что пережитое путешественниками становилось лишь разрозненными крупицами общей истории. Пока в течение считаных столетий расцветали и увядали золотые эпохи, корабли все еще странствовали среди звезд. И все великолепие этих эпох не запечатлевалось ни в чьей памяти.
С этим что-то нужно было делать.
— Линии пытались решить проблему сверхсветовых полетов в течение полумиллиона лет, — сказал Лопух. — Но она не поддалась — такова уж сущность Вселенной. Остается только два других варианта. Можно переделать человеческую природу так, чтобы замедлить течение истории, и тогда звездные путешественники смогут угнаться за ходом времени на планетах. Другая альтернатива переделать саму галактику, сократив ее до человеческих масштабов.
В мгновение ока нам стало ясно, в чем суть Великого Деяния и почему для этого понадобилось уничтожить народ Гриши. Было задумано переместить звезды со всеми планетами на их орбитах. Не больше и не меньше.
Переместить звезды было на самом деле не так сложно, как может показаться. Такое не раз проделывали Предтечи, используя множество разнообразных методов. Такое случалось даже в эпоху человечества, когда надо было продемонстрировать превосходство какой-либо цивилизации или покровительствовавшей ей Линии. Но Великое Деяние не сводилось к тому, чтобы передвинуть одну или две звезды на несколько световых лет, сколь бы впечатляюще это ни выглядело. Речь шла о невообразимых величинах — о том, чтобы переместить сотни миллионов звезд на десятки тысяч световых лет. Мечтой Сторонников было сделать Млечный Путь более компактным, взяв на себя работу сил природы и превратив его в нечто более пригодное для заселения людьми. С точки зрения сообразительных обезьян, это выглядело примерно так же, как расчистка леса или осушение болота.
Лопух рассказал нам, что Сторонники тайно возрождали методы звездной инженерии, которыми пользовались Предтечи. Они сравнивали эти методы, пытаясь выявить наиболее эффективные. Похоже, к таковым относилось применение в качестве главной движущей силы ядерной энергии самой звезды. С помощью зеркал они канализировали выход энергии, наподобие ракетного сопла. При достаточно небольшом ускорении звезда могла унести с собой весь выводок планет, а также космический мусор и пыль.
Из всех испытанных до сих пор прежде методов Предтеч не один не позволил разогнать солнцеподобную звезду до скорости, превышающей один процент световой, — смехотворно медленно по сравнению даже с самыми старыми нашими кораблями, но для Сторонников это не имело значения. Даже если бы для перемещения всех намеченных звезд потребовалось два или три миллиона лет, дело все равно того стоило. Как они любили говорить — все, что произошло до этого, является лишь прологом к истории. Настоящие свершения человечества начнутся по-настоящему лишь тогда, когда последняя звезда окажется на назначенной ей галактической орбите. Что значат несколько миллионов лет по сравнению с простирающимися впереди миллиардами (пока сама галактика не начнет увядать или не переживет сокрушительного столкновения с Андромедой)?
Примерно то же самое, что отложить великое путешествие на несколько часов.
По завершении Великого Деяния галактика выглядела бы совершенно иначе. Все звезды, способные породить жизнь (по большей части прохладные долгоживущие солнца), оказались бы намного ближе к ее ядру — в радиусе всего лишь пяти тысяч световых лет. Раскаленные голубые звезды, готовые в ближайшие миллионы лет превратиться в сверхновые, были бы взорваны раньше времени или убраны на безопасное расстояние. Нестабильные двойные звезды были бы обезврежены подобно бомбам с часовым механизмом. Громоздкую машину центральной черной дыры приручили бы на пользу человечества. Звезды, уже готовые в нее упасть, сделались бы источниками сырья. Создавались бы и новые планеты, огромные, как сами звезды, — золотые дворцы и сенаты новой галактической империи. И такая империя действительно возможна, учитывая, что свет пересекал бы ее за каких-то пятьдесят столетий. История больше не опережала бы космических странников вроде нас с Портулак. Узнав о некоем чуде на другом краю человеческого космоса, мы бы вполне могли надеяться, что к моменту нашего прибытия оно еще будет существовать. И большая часть человечества обитала бы в радиусе намного меньшем, чем пятьдесят веков.
Такова суть Великого Деяния, венца двухмиллионолетней человеческой эволюции. Для такого предприятия требуется вся изобретательность и мастерство самых могущественных Линий. Предстоит забыть любые ссоры и объединиться для мирного сотрудничества. И по его завершении (если кто-то из нас до этого доживет) мы сможем похвастаться выдающимся достижением человечества, а плод наших трудов будет виден из любой точки космоса как яркий символ нашей обезьяньей сообразительности.
И этого нельзя допустить.
Вот какое послание обнаружил народ Гриши, когда проводил археологические исследования на планете Предтеч. В нем говорилось, что Наблюдатели уже стали однажды свидетелями чего-то похожего на Великое Деяние в далекой спиральной галактике, за которой они следили. Возможно, подобной болезнью обречена страдать каждая цивилизация, достигшая определенного уровня развития. Устав от масштабов своей галактики, жители пытаются ее сжать.