Тысячелетие

Глава 7 Патруль времени

В состав Совета входят девять человек. Почему — не знаю, хотя БК, наверное, объяснил бы, если б я спросила, поскольку утверждает членов Совета именно он. Сдается мне, он выбрал такое число исключительно на тот случай, если мы все-таки тотально лопухнемся и Вселенная затрещит по всем швам, а все эпохи смешаются в кашу: тогда наша девятка сможет выйти на поле в ежегодном бейсбольном чемпионате в Никогда-Никогдаленде.

Официально девятка называется Советом программистов. Но это не более чем вежливая ложь. Они не занимаются программированием. Компьютеры давно уже стали слишком сложными и утонченными штучками, чтобы позволить простому смертному соваться со своими командами.

Хотя некоторые качества так никому и не удалось запихнуть в банки памяти.

Только не спрашивайте меня какие.

Быть может, воображение. Или сострадание. Хотя не исключено, что я переоцениваю род человеческий. Возможно, БК избирает и поддерживает Совет просто для самоконтроля, чтобы не превратиться в Бога. Такая опасность вполне реальна. А может, БК необходима толика безрассудства, предубеждения, злобы и отъявленного эгоизма, чтобы не отрываться от действительности. Или, как и всем нам, ему просто хочется иногда над кем-нибудь посмеяться.

В общем, если и есть у нас орган, отдаленно напоминающий правительство, так это Совет. Чтобы попасть туда, нужно дожить до невероятной старости — лет до тридцати шести или тридцати семи, что значительно превышает средний возраст живущих.

Само собой, все они гномы. У большинства не осталось ничего, кроме мозга и центральной нервной системы. У некоторых сохранился только головной мозг, да и тот, подозреваю, не у всех.

Кроме возраста, существуют и другие критерии, но я не знаю в точности какие. Интеллект — наверняка, а еще эксцентричность. Если вы тридцативосьмилетний супергений и настоящее наказание Божье для окружающих, у вас прекрасные шансы закончить свою жизнь членом Совета.

Странная у них там компания. В отличие от прочих гномов, они ничуть не озабочены своим внешним видом. Некоторые, правда, попрятали мозги в искусственные тела, но не более натуральные, чем у Шермана. Али Тегеран похож на Ларри: торс, прикрепленный к пьедесталу. Мэрибет Брест — говорящая голова, хайло на палочке, точь-в-точь персонаж из дешевого фильма ужасов. Нэнси Йокогама-мозги в канистре, а Безымянный — просто громкоговоритель на столе. Одному БК известно, кто, где или что он такое.

Какой реальной властью обладают члены Совета — не известно никому. Вряд ли они сами способны ответить на этот вопрос. Но факт остается фактом: я ни разу не слыхала, чтобы БК отменил хотя бы одно из решений Совета. Кстати, проект Ворот, последняя и хрупкая надежда человечества, родился в палате Совета, а не в холодных извилинах БК.

Понятное дело, я немного нервничала, представ перед девятью августейшими персонами. Я знала, что визита в Совет не избежать: о нем говорилось во временной капсуле. Правда, я думала, что они меня вызовут, но вышло иначе — я сама попросила об аудиенции. Хотя от этого мне было не легче.

Я хотела взять с собой Мартина Ковентри, однако он отказался. Глядя на них, я поняла почему. Он ненавидел их, ненавидел слепо и страстно. Мне ли его не понять! Я, когда сгнию до гномства, попаду в центр управления, а Мартин Ковентри — сюда, в Совет. Он был избран кандидатом девяти лет от роду. Неудивительно, что он не хотел видеть свое будущее.

Голливудскому художнику-постановщику палата Совета определенно бы понравилась. Футуризм на грани маразма. Стен не видно — их замечаешь, только наткнувшись. Вокруг тебя простирается белая ровная пустыня, а впереди, за черным резным столом — девять незнамо чего.

Но если им так нравится, это не мое собачье дело.

Я решила, что главный у них — Питер Феникс, поскольку он сидел в центре. Он был похож на человека больше, чем все остальные вместе взятые, — и еще чуточку на ветхозаветного Бога. Он-то и открыл торжественное собрание.

— Насколько я понимаю, у вас есть предложение по решению проблемы твонки?

— Двух твонков, — сказала я, не совсем уверенная в правильности падежного окончания.

— И вы ответственны за один из них? — Феникс приподнял мохнатую бровь. Мне почудилась, будто я слышу скрип подъемных механизмов.

— Возможно. Я готова принять ваш приговор и любое наказание.

— В таком случае докладывайте.

Я описала события злополучного дня, рассказала о гибели Пинки, Ральфа и, наверное, Лили. Про воздушного пирата выложила все в подробностях, вспоминая каждую мелочь, которая могла иметь отношение к делу. После смерти Пинки прошло уже сорок восемь часов прямого времени. Двадцать четыре из них, после разговора с Ковентри, я провела, вглядываясь в глубь камеры временного сканера, и в результате узнала мистера Билла Смита лучше, чем его бывшая жена. Именно о нем я и хотела поговорить с Советом, но решила подвести к нему разговор постепенно.

Поэтому я вкратце изложила вчерашнюю лекцию Ковентри, рассказала историю первого твонки, за который ответственности не несла, если не считать косвенной ответственности руководителя за ошибку подчиненного. Я сказала им, что парализатор пропал бесследно, и даже если кто-то его нашел, то в течение пятисот столетий никто им не воспользовался, так что никаких изменений в жизни нашедшего (нашедшей) не произошло.

— Хоть одна хорошая новость ради разнообразия, — изрекла Нэнси Йокогама.

Желаете еще, Ваша Мерзость? Я только что выпустила стайку пираний в аквариум, где плавают ваши серые мозги…

Боюсь, я резко оборвала свою мысль. Даже у моей непочтительности есть пределы.

— Да, конечно, вы правы! — просияла я. — А теперь, тоже для разнообразия, плохие новости. Мы обнаружили второй парализатор. Как ни прискорбно, вернуть его будет непросто. Могу я попросить временной сканер?

Из пола рядом со мной поднялась камера сканера. Мы быстренько проглядели результаты тридцатичасового сканирования, проведенного тысячью операторов.

Первая сцена — место крушения DC-10. В камере было почти черно, лишь кое-где вспыхивали крохотные и очень хорошенькие огоньки. Масштаб изображения увеличился наплывом, пока весь передний план не заполнила фигура рабочего, устало тащившего за собой пластиковый мешок. Панорама застыла, и мы опять укрупнили масштаб, чтобы рассмотреть предмет, зажатый у рабочего в руке. Это был парализатор Ральфа, на вид довольно помятый, с красным огоньком внутри.

— Вот первый контакт человека с твонки. Ничего серьезного, как видите. Человек понятия не имеет, что у него в руке. Его действия не изменились настолько, чтобы вызвать возмущения временного потока. Твонки доставили вон в то здание, куда стаскивали все неорганические обломки крушения.

Пока они осматривали внутренности ангара, появившиеся в камере, я украдкой вытерла ладони о бока.

— Неорганические обломки вызвали…

И понеслось. Я слишком много времени провела в обществе Мартина, и, что еще хуже, почти все временные окна, где мы могли наблюдать за Биллом Смитом, были заполнены бесконечными совещаниями. Я вдруг затарахтела на техножаргоне — на этом универсальном птичьем наречии, придуманном «экспертами» для устрашения непосвященных. Наверное, он родился еще во времена первобытных каменных топоров, с каждым веком становясь все гуще и непроходимее.

Я ничего не могла с собой поделать. Сутки наблюдений за виртуозами жанра, стремившимися перещеголять друг друга на совещаниях, слушаниях и пресс-конференциях, посвященных крушению, не пропали даром.

Впредь надо быть поосторожнее. Иначе не успеешь оглянуться, как зачирикаешь на канцелярском жаргоне, от которого всего один шаг до полного языкового распада, известного в двадцатом веке под названием языка юриспруденции.

— Дальше проследить мы не смогли, — продолжала я. — Мешают как минимум четыре белых пятна — они находятся между моментом закрытия Ворот и критическим порогом, который наступит двое суток спустя, после чего парадоксальная ситуация станет неустранимой. Естественно, мы не в курсе, с какой целью использовались Ворота в те четыре раза. Но мы точно знаем, что ни одно из пятен не является результатом наших предыдущих операций.

— Следовательно, — заявил Али Тегеран, — они появились после будущих экскурсий в прошлое.

И ради таких вот блестящих откровений я трепетала перед Советом? Ну-ну. Я кивнула и продолжила:

— Если пропустить эти пятна и посмотреть дальше… Когда мы снова обнаружим твонки — это поддается лишь вероятностному определению.

Мое заявление вызвало почти такую же реакцию, как и прежде, когда его сделал Мартин Ковентри; я даже услышала чей-то стон, хотя на сей раз точно не мой. Кажется, его издал Безымянный.

— Теперь все зависит от действий этого человека. Уильям (Билл) Смит, сорок с лишним лет, старший следователь оперативного отряда Национального комитета по безопасности перевозок.

В камере появилась фигура неопрятного, немного простуженного высокого темноволосого мужчины, на которого я до обалдения нагляделась за последние часы. Я остановила изображение, давая Совету возможность изучить человека, неожиданно ставшего центром вращения известной нам Вселенной. Не удержавшись, я тоже бросила на него взгляд. Нет, будь моя воля, Мужчиной Всех Времен я бы его не выбрала.

Каким-то странным образом он напоминал мне Роберта Редфорда, мою голливудскую пассию. Будь Редфорд запойным пьяницей, надломленным пятнадцатью годами тихого отчаяния, будь у него привычка кривить иронически губы и пара слегка косящих глаз, широко расставленных по сторонам чуть искривленного влево носа… Короче, будь Редфорд алкашом и неудачником, он был бы Биллом Смитом. Как будто двое человек собрали модель из идентичных деталей, но один следовал инструкции, а другой сляпал все как придется, не заботясь о том, что клей сочится изо всех трещин.

Я продолжила:

— Решающими являются действия Смита после четвертого белого пятна. Мы установили, что он вошел в ангар с обломками самолетов через двое суток после крушения. Выйдя оттуда, он выпал из временного потока.

Я воспроизвела описанную последовательность в камере сканера. Я устала говорить.

Мы увидели, как Смит выходит из ангара, но он уже не был той четкой объемной фигуркой, что вошла в здание. Контуры фигурки расплылись, словно на плохо сфокусированной пленке или неотрегулированном видеоэкране, а если еще точнее — словно на фотографии с пятикратной выдержкой.

— Мы обнаружили пять отчетливых линий дальнейшего развития событий, исходящих из общей точки. В двух случаях из пяти Смит появляется из ангара с оружием — по крайней мере, мы так предполагаем. Видимость просто ужасная. В одном из этих двух случаев парализатор не оказывает особого воздействия на жизнь Смита и она со временем возвращается в предначертанное русло. Во втором случае находка оружия изменяет его жизнь кардинально; чем нам грозят последствия такого изменения, думаю, нет нужды объяснять.

В трех остальных сценариях Смит выходит из ангара без оружия. В двух из них он опять-таки возвращается на свою беговую дорожку. Но в пятом и последнем он сходит с дистанции бесповоротно.

— Несмотря на отсутствие парализатора, — уточнил Питер Феникс.

— Верно. Мы не знаем почему.

— Что-то случилось с ним в ангаре, — предположила Йокогама.

— Да. Мы, естественно, пытались выяснить, что именно, но поскольку событие произошло в период темпоральной цензуры, вряд ли мы это узнаем.

Я надеялась, что им не нужно объяснять феномен белых пятен, но пара лишних слов никогда не помешает, тем более что я собиралась навязать им свой план, а он целиком зависел от законов цензуры.

Существует абсолютная темпоральная цензура и цензура близкого соседства. Действие первой лучше всего иллюстрируют сами Ворота: стоит нам послать их в определенный промежуток времени — и мы не можем больше ни посмотреть на этот промежуток, ни побывать в нем.

Эффект близкого соседства проявляется немножко иначе. Мое недавнее путешествие в Нью-Йорк 1983 года — лучший тому пример. Я прошла через Ворота, пихнула в них Мари Сондергард, и они исчезли. Вторично в 1983 году Ворота появились лишь на следующий день. Но почти двадцать четыре часа я прожила в прошлом. Я сама стала своего рода твонки. Пожелай я просканировать сутки, проведенные в Нью-Йорке, я увидела бы сплошные помехи. Я была дестабилизирующим фактором временного потока. Неодушевленный твонки производит такой же эффект, но в значительно меньшей степени.

Вы не можете встретиться с самим собой. Насколько мне известно, это непреложный закон путешествий во времени. Он распространяется даже на сканирование: увидеть самого себя тоже нельзя. Больше того, никто из ваших знакомых не в силах посмотреть на ваше будущее и рассказать о нем. То есть ни Мартин Ковентри, ни кто-то другой из моих современников не мог заглянуть в номер отеля, где я провела ночь. Этот район стал для нас недоступен.

Мое присутствие в Нью-Йорке образовало зону цензуры, накрывшую большую часть восточного побережья. Калифорнию мы еще могли просканировать, но что происходило в ту ночь, к примеру, в Балтиморе, навеки останется для нас загадкой.

Аналогичные помехи не давали нам досконально проследить за Смитом после того, как он прибыл в Калифорнию и начал расследование, — и именно на этом базировались мои аргументы, с помощью которых я надеялась убедить Совет. Ведь помимо окон абсолютной цензуры, закрывающих время использования Ворот, просмотру мешали типичные следы эффекта близкого соседства.

А это означало, что кто-то из нас наверняка принимал участие в событиях, происходивших в ангаре. По крайней мере мы с Ковентри были убеждены, что наши современники побывали там в 1983 году, и поэтому цензура мешала нам туда заглянуть и узнать какие-нибудь подробности, которые могли бы помочь нам запланировать то, что мы сделали/собирались сделать.

Если вам непонятно, примите пятьдесят таблеток аспирина и позвоните мне утром.

— Так значит, вы хотите совершить вылазку и попытаться исправить ситуацию, — предвосхитил мою просьбу Феникс.

— Да, вы правы. По двум причинам. Если мы ничего не предпримем, кумулятивный эффект твонки распространится вверх по временному потоку. Насколько я помню, скорость приближения этого… «времятрясения», как назвал его один из инженеров… составляет около двухсот лет в час. Если подобные цифры вам о чем-нибудь говорят.

— Мы знакомы с данной концепцией, — поставил меня на место Тегеран. — Когда времятрясение дойдет до нас, то есть достигнет исходной точки нарушения равновесия, перестройка реальности пойдет сразу вдоль всей временной линии, сверху донизу.

— И всех нас из нее вычеркнут, — закончила я за него. — Нас и плоды наших трудов. Двести тысяч спасенных людей окажутся в падающих самолетах, тонущих кораблях, взрывающихся фабриках, на полях сражений и в засыпанных шахтах. Проекту Ворот придет конец. Но мы переживать по этому поводу не будем, поскольку ничего не увидим. Мы просто никогда не родимся на свет.

— Есть и другие теории, — сказал Безымянный.

— Я знаю. Однако за всю пятисотлетнюю историю операций перехвата никто не предлагал нам опираться на другие теории. Недавно я позволила своей перехватчице погибнуть только потому, что мне крепко-накрепко вбили в голову привычку относиться к этой теории как к неопровержимому факту. Вы хотите сказать, что мы должны сейчас поменять теорию?

Ну давай, скажи мне «да», Ваше Препохабие! Скажи — и я тебя найду и мокрого места не оставлю!

— Нет, — сказало оно. — Оставим все как есть. Вы упомянули о второй причине вылазки.

— Которая, то бишь вылазка, — вмешался Тегеран, — по-моему, вполне способна спровоцировать темпоральную катастрофу, коей мы стремимся избежать.

— Тут я целиком полагаюсь на ваше суждение, — сказала я. — Боюсь, вы можете оказаться правы. И тем не менее. Вторая причина связана с посланием во временной капсуле, вскрытой мною два дня назад.

Они возбужденно зашушукались. Кто сказал, что мы, высокоразвитые мутанты будущего, не суеверны? Послание было написано моим почерком. А это значит, что я напишу его, когда стану немного старше и, возможно, немного мудрее.

Хотя останусь такой же циничной. В послании говорилось: «Скажи им, что вылазка имеет жизненно важное значение. Не знаю, так ли это на самом деле, но ты все равно скажи».

Ей/мне не было нужды добавлять: «Никому не показывай эту записку». Ясное дело, никто не должен ее видеть, иначе вся моя затея провалится с треском.

А потому я сказала:

— В послании говорится, что вылазка имеет жизненно важное значение для проекта Ворот.

И села, чтобы не давить на них.

Естественно, через двадцать минут мне дали «добро».