Тысячелетие

Глава 2 Все вы зомби…

Рассказывай все, он сказал.

Прекрасно, но с чего начать? Порядок событий — не более чем литературная условность. Стоит поменять точку зрения, и тут же изменится вся картина. Я слышу, как Вселенная смеется над моими попытками отыскать начало. Но ведь мы, высокоразвитые животные-мутанты из семнадцатого измерения, если копнуть поглубже, все те же стреноженные временем обезьяны, вечно живущие в Настоящем. Неважно, сколько узелков я завяжу на нити своей жизни: я все равно скольжу по ней, как скользили мои предки, лишь в одном направлении, проживая одну субъективную секунду за секунду.

Если смотреть на вещи с этой точки зрения, то история начиналась так.

Меня внезапно разбудил беззвучный будильник, сотрясавший всю черепушку. Он не заткнется, пока не сядешь, — поэтому я села.

Каждое утро было и лучше, и хуже предыдущего. Лучше потому, что на мой век их осталось не так уж много: тем более я их ценю. А хуже потому, что с каждым днем все труднее становится вставать с постели.

Вставать было бы легче, если бы я позволила себе спать, не выключаясь из сети. Но стоит только начать — и не успеешь оглянуться, как к тебе подключат гораздо больше всяких штуковин, чем хотелось бы. Поэтому я решила не рисковать и на всякий случай держала пульт ревитализатора на другом конце комнаты, заставляя себя по утрам проделывать утомительный променад.

Десять метров.

На сей раз последние два из них я проползла на карачках. Села на пол, воткнула циркуляционную трубку себе в пупок…

Да, ради этого стоило помучиться! У меня было такое ощущение, будто за ночь я усохла в своем кожкостюме. А потом живительная влага достигла сердца, и я буквально взорвалась. По рукам и ногам побежало приятное покалывание. Грязная жижа в моих жилах заменялась ядреной смесью чего-то вроде фторуглерода пополам с шотландским виски. Гарантирую: такой коктейль мигом смоет сонную одурь с ваших глаз.

— Эй, ты, долбанутый! — позвала я.

— Какого черта тебе нужно? — откликнулся Большой Компьютер.

Я не люблю подобострастия. Когда я подключаюсь к БК, мне хочется разговаривать по крайней мере с такой же мерзкой тварью, как я сама. Все мои знакомые любят, чтобы БК щебетал с ними, словно секретарша, или же вещал проникновенным баритоном, как широкоэкранный Иегова. Но только не я. БК любезно делает вид, что с трудом меня выносит.

— Зачем ты вытащил меня из постели? Я целых три часа недоспала!

— Возникла проблема, связанная с текущей операцией. Поскольку ты у нас главный шеф всех операций перехвата, кое-кто у Ворот сдуру решил, что ты могла бы помочь. Конечно, зря он так решил, судя по тому…

— Заткнись. Плохо дело?

— Ужасно.

— Когда я должна… Сколько у меня времени?

— В философском смысле или практическом? У тебя нет времени. Тебе следовало быть там полчаса тому назад.

Возможно, скажи он «четверть часа», я бы успела.

Я натянула эрзац-джинсы двадцатого века, заскочила в ванную почистить зубы и выбрать волосы (на сей раз белокурые), а заодно посмотреть, ровно ли надето лицо. В общем, пять секунд на зубы с волосами и шесть — на зеркало. Непозволительная трата времени, но я люблю зеркала: в наше время они так замечательно лгут! «Ты прекрасная подделка, ты!»- ухмыльнулась я своему отражению. Похоже, больше мне сегодня ухмыляться не предвидится.

Я рванула из ванной и столкнулась со своим слугой Шерманом. Поднос с завтраком грохнулся на пол.

Я выбежала, не чуя под собою ног, в вестибюль, слетела на лифте вниз, вскочила на бегущую дорожку и помчалась по ней, распихивая зазевавшихся трутней. Добежав до воздушной капсулы, набрала код Ворот, плюхнулась на подушки и перевела, наконец, дух. Капсула взмыла вверх, прочертив над городом дугу, точно высокий мяч, посланный из угла в центр поля.

Все, спешить быстрее я не умею. Я расслабилась, рассеянно глядя на проплывающие внизу дома. И только тогда вспомнила, что сегодня за день: ведь сегодня одно из моих посланий должно прибыть на почту!

Я поглядела в записную книжку и нахмурилась. Открыть временную капсулу я смогу лишь через несколько часов. А это значит, что к нынешнему кризису, что бы там у них ни стряслось, послание не имеет отношения. Ведь редко какие кризисы у Ворот длятся больше двух-трех часов.

И, следовательно, у меня есть все основания ожидать сегодня еще одного кризиса.

Иногда я удивляюсь, зачем вообще встаю по утрам.

Тормозные кольца посадили мою капсулу на землю, и я бегом помчалась через комплекс Ворот к центру управления. Гномы, озаряемые голубым и зеленым мерцанием пультов, заполнявших длинную подковообразную галерею, наблюдали за тем, что творится в зале. Звуконепроницаемое стекло защищало центр управления от шума, царившего внизу.

Господи, до чего же я ненавижу гномов! Всякий раз, приходя сюда, я задыхаюсь от запаха гниения. Вздор, конечно; на самом деле это запах моего собственного страха. Через год-другой я тоже окажусь за пультом. Меня встроят в него, вывернув все кишки наизнанку, и от моего тела не останется ничего, кроме Большой Лжи. Я и сейчас на двадцать процентов подделка. Они — более чем на восемьдесят.

Ну и черт с ними.

Я поймала на себе парочку испепеляющих взглядов. Гномы тоже не больно жалуют нас, ходячих.

В центре управления произошли перемены: появилось новое лицо. Лоренс Калькутта-Бенарес. Вчера еще он сидел в кресле заместителя, а пять лет назад был командиром моей группы. Нет смысла спрашивать, что сталось с Мэрибет Метц. Летит времечко.

Я спросила:

— Что стряслось?

— Судя по всем признакам, прогрессирующая твонки, — ответил Лоренс, безбожно насилуя грамматику. Раньше «твонки» называли анахроничный предмет, оставленный в прошлом в процессе перехвата, но с недавних пор это словечко стали употреблять также для обозначения парадоксальной ситуации, которую потерянный предмет вызывает. — Прости, что не дали выспаться, — продолжал Лоренс. — Мы решили поставить тебя в известность.

Позор, да и только, до чего быстро хороший командир может деградировать в слабоумного маразматика! Вместо того чтобы объяснить мне толком, в чем дело, он сидит тут и разводит канитель, стараясь вовлечь меня в дурацкую светскую беседу.

— Вскоре после твонки-тревоги одна из твоих девчонок потеряла на борту самолета парализатор.

— Лоренс, ты так и будешь капать мне на мозги три дня подряд или все-таки расскажешь, что стряслось, и дашь мне заняться делом?

Кончай мямлить, ты, старый мешок с дерьмом!

Последнюю фразу мне не пришлось произносить вслух. Он и так понял. Прямо на глазах его так называемое лицо заледенело. Бедный ублюдок, ему просто хотелось со мной потрепаться! Он до сих пор считает себя моим другом. Что ж, увы и ах!.. Сегодня он впервые в своем новом качестве общается с ходячей, и, похоже, до него наконец дошло, какие взаимные чувства мы испытываем друг к другу. Ничего не попишешь: мне надо дело делать, а на титул «Мисс Родственные Души» я не претендую.

Лоренс сухо перечислил факты — чего я и добивалась.

— Перехват в Аризоне, год 1955. Локхидовский «констэллейшн». Осталось около двадцати минут по их времени, потом самолет потеряет правое крыло. Твоя команда все еще на борту: они ищут пропавшее оружие и одновременно пытаются завершить перехват. Показания сканеров пока неопределенны. Мы не можем сказать, найдешь ли ты парализатор. Но возможно, найдешь.

Я подумала мельком, что у пилотов, похоже, стало любимой забавой терять над Аризоной правое крыло, и тут же выкинула все посторонние мысли из головы.

— В таком случае давай мне мост, — сказала я. — Я пошла назад.

Он не возражал, хотя и мог бы. Посылать человека, не замещающего в прошлом кого-либо другого, чревато разрывом временной безопасности.

Подозреваю, что Лоренс был бы не против, если бы я кувырнулась вниз и приобрела себе небольшой земельный надел в Аризоне. В общем, какими бы ни были его побуждения, приказ он отдал. Один из его недоразвитых подручных нажал на кнопки, и в сортировочном зале выдвинулся мост. Я, хлопнув дверью, выскочила на него и оказалась в десяти метрах над головами изрыгающих проклятия пассажиров, только что доставленных из 1955 года. Пассажиры первого класса, не иначе: они всегда орут с особым возмущением. Как же — заплатили кучу денег за лучшие места, а получили… Я напишу об этом своему конгрессмену, Сесили, непременно напишу!

Я замешкалась на секунду на конце моста — там, где он соприкасается с узенькой полоской пола, кончающегося у современной стороны Ворот. Я всегда так делаю. Тысячу раз проходила через эту проклятую штуковину, а привыкнуть и запросто шагнуть не могу, хоть убей. Внизу кто-то из пассажиров требовал позвать стюардессу. Ей-Богу, я не шучу! Он действительно требовал.

Мне бы его заботы.

В двадцатом веке люди прыгали с самолетов под шелковыми балдахинами, которые складывались в ранце на спине. Балдахины называли парашютами, и по идее они должны были раскрываться, чтобы замедлить падение за землю. Двадцатники занимались этим потехи ради и называли свою забаву «нырками с небес»-подходящее, кстати говоря, название.

Попытка понять, как человек, имеющий шанс дожить до семидесяти лет, способен решиться на такой шаг (если еще учесть крайнее несовершенство их медицины), — как, вопреки всему, он все же делал тот самый шаг из двери самолета, помогла мне в свое время отчасти справиться со страхом перед Воротами. Это не означает, что мне удалось понять, зачем они прыгали: двадцатники, как известно, полными кретинами все-таки не были. Но даже они не испытывали настоящего удовольствия от прыжков. Они просто сублимировали вечный страх высоты в другую часть мозга: в ту часть, которая смеется. Смех — это защитный механизм прерывания. Они так здорово наловчились прерывать свой страх перед падением, что почти внушили самим себе, будто прыжки с самолета — безумно веселое занятие.

При всем при том я уверена, что даже самый опытный из них, стоя у двери, испытывал мгновенное замешательство. Может, они настолько привыкли, что уже не замечали этого мгновения, но оно было.

Вот и со мной точно так же. Со стороны, ручаюсь, вы и не заметили бы секундной паузы перед решающим шагом в Ворота. Но страх, как всегда, вцепился когтями мне в кишки.

Путешествие через Ворота всякий раз проходит по-новому. Оно мгновенно — но времени, чтобы сойти с ума, более чем достаточно. Оно уводит в зону одновременности, где на какой-то срок, слишком короткий, чтобы его измерить или запомнить, и слишком долгий, чтобы его пережить, я становлюсь всеми вещами, когда-либо существовавшими в мире. В Воротах я встречаюсь сама с собой. Я творю себя, потом творю Вселенную и появляюсь на свет в моем творении. Я падаю на дно времен, к началу начал, затем отскакиваю рикошетом и выныриваю в каком-то мгновении. Время, давно прошедшее и умершее, оживает вновь, воскресая для меня и моей команды перехватчиков.

Да посвяти я путешествию через Ворота миллионы слов, мне и тогда его не описать, даже приблизительно.

И в то же время все, что я сделала, это шагнула в Ворота. Просто. Одна ступня в умершем будущем, другая — в ожившем прошлом (с демаркационной линией, проходящей по заднице: одна ее половина в стране «Бруклинских ловкачей», а другая — в Последнем Веке, или, если хотите, мой фасад в пятидесятых, а зад в Завтраленде).

Правда, ступни соединялись между собой ногами. Однако разделяли их миллионы миль пространства и тысячи лет времени.

Причем одна ступня даже не моя собственная, но она такая везде, вне зависимости от местонахождения.

Лучше я просто скажу: я шагнула в Ворота. И понимайте как хотите. Хотите — считайте, что я прошла через ужасные пытки, к которым уже притерпелась, а хотите — назовите обычной рутиной.

Я шагнула в Ворота.

И очутилась в сортире на борту локхидовского «констэллейшна» в 1955 году, еле успев пригнуться, ибо две перехватчицы швырнули надо мной визжащую женщину. Ее визг оборвался, едва голова прошла через Ворота. Он продолжится у нас, в далеком будущем, хотя там он, наверное, станет совсем уже безумным. Бедняжка просто не в силах будет понять, что с ней такое приключилось. Добро пожаловать! Ваши потомки имеют честь приветствовать вас в Утопии!

Я вышла из туалета, куда две другие перехватчицы уже тащили грузного мужчину в порванном сером костюме. Он вяло сопротивлялся; видно, парализатор был поставлен на слишком слабую мощность. С первого же взгляда мне стало ясно, что с перехватом что-то не так. Пассажиры не должны сопротивляться.

Конечно же, мы готовы к истерикам. Ни один перехват не проходит без криков или непроизвольного мочеиспускания. Если бы меня перехватывали, я бы тоже, наверное, обмочилась.

Но здесь истерическая стадия наступила раньше положенного. Слишком много еще оставалось бодрствующих пассажиров против горстки перехватчиков.

Отличить членов моей команды от стада козлов не составляло никакого труда: перехватчицы были одеты в форму стюардесс, что на данной конкретной авиалинии означало элегантные шапочки, юбки ниже колен и туфли на высоченных шатких гвоздиках.

А на губах — кроваво-красная помада. Они были похожи на вампиров.

1955 год. Приходилось верить Лоренсу на слово. Когда шастаешь из одного времени в другое, стили в голове перемешиваются, и все они кажутся странными. Но сомневаться в правильности даты у меня не было никаких оснований. Под нами, на земле, за машинами тянулись шлейфы выхлопных газов. Чак Берри записывал на студии грамзаписи свою «Мэйбеллин». Фил Силверс и Эд Салливан царили на видеоэкранах, которые назывались телевизорами. Команда из Нашуа в этом году выиграет «Прикнесс», а «Бруклинские ловкачи» победят в чемпионате США по бейсболу. Я могла бы стать богатой женщиной в 1955 году, сумей я найти способ заключить пари. Скажем, на завтрашние заголовки в газетах: «Констэллейшн» терпит крушение в пустыне Аризоны…

Хотите, спорнем?

Однако нельзя сказать, чтобы мы находились в самом полезном для здоровья месте 1955 года. Даже если не принимать во внимание бардак, в который превратился перехват, самолету-то осталось лететь всего ничего.

Я потрясла головой, силясь привести мысли в порядок. Иногда это помогает. Первые мгновения после перехода через Ворота мне обычно немного не по себе. Я заставила свой мозг сосредоточиться на том, что нужно делать сейчас, что — в следующую секунду и так далее, и так далее…

Джейн Бирмингем торопливо промчалась мимо меня по проходу. Я схватила ее за руку. Операция разваливалась на глазах, и, думаю, меньше всего Джейн хотелось сейчас, чтобы начальство хватало ее за локоть.

— Там настоящая свалка. — Она показала на занавес, отделяющий первый класс от второго. Оттуда доносились крики и звуки борьбы. — Мы с самого начала оказались недоукомплектованы, — объясняла Джейн. — Пинки обнаружила пропажу парализатора почти сразу после взлета. Мы пытались найти его, не привлекая к себе внимания, но не удалось. Пришлось начать операцию. Я велела Пинки искать, пока мы будем усыплять пассажиров здесь, на носу. — Джейн отвела глаза, потом через силу заставила себя посмотреть мне в лицо. — Я знаю, что не имела права так поступать, но…

Я махнула рукой:

— Потом разберемся.

— Не знаю, почему все пошло наперекосяк. Хотя, конечно, команда работала не в полном составе… И потом, мы все перенервничали. Когда начали перехват, завязалась потасовка. Кейт вырубилась - какой-то здоровенный бугай прорвался…

— Не бери в голову. Отправь ее вместе с козлами.

Определить, почему вдруг начинается стычка, как правило, невозможно. Мне и раньше приходилось попадать в ситуации, когда козлы выходили из-под контроля. Сюрреалистическая картинка: стоишь перед уроженцем двадцатого века, тычешь ему в нос парализатором и объясняешь, что он должен делать. У некоторых двадцатников инстинкта сохранения жизни не больше, чем у капустной кочерыжки. Они прут прямо на дуло — не верят, что могут умереть, в особенности молодые.

А до чего же странные у них политические идеи! Они настаивают на своих «правах», они как заведенные требуют объяснений, которых, по их мнению, «заслуживают», они считают, что мы «обязаны» обращаться с ними как положено.

До меня это не доходит. Я лично под дулом пистолета сделала бы все, что мне велит его владелец, да еще «спасибо» сказала бы и «пожалуйста». И убила бы его, не колеблясь, при первой же возможности.

— Сколько там еще бодрствующих? — спросила я.

— Когда я уходила, было человек двадцать.

— Обработайте их, быстро. Где Пинки?

— В салоне второго класса, ломает сиденья.

Я пошла за Джейн. В салоне стало немного потише. Не спали около дюжины пассажиров; человек сорок-пятьдесят похрапывали, сидя в неудобных позах. Лили Рангун вместе с другой перехватчицей, не помню ее имени, стояли по обе стороны от прохода, нацелив парализаторы на сбившихся в кучку в хвосте самолета людей.

— О'кей, ребята! — гаркнула Лили не хуже сержанта на плацу. — Кончай базар, мать вашу так! Заткнитесь и слушайте. Ты, телка сраная, прикуси язык, не то как звездану промеж ног! Это ваша жена, мистер? Даю вам две секунды: или вы заткнете ей пасть, или я прихлопну вас обоих. Раз… Вот так-то лучше.

А теперь внимание. Ваши попутчики живы-здоровы. Взгляните на них — они дышат. Они даже слышат, как мы разговариваем. Но этим оружием я могу и убить, и, клянусь, я так и сделаю, если какой-нибудь сукин сын начнет выдрючиваться.

Вы в большой опасности.

Вы умрете, если не сделаете все точно так, как я вам скажу.

Каждый из вас сейчас возьмет одного парализованного и потащит его к носу самолета. Там стюардесса даст вам дальнейшие указания. И пошевеливайтесь, времени у вас в обрез. Если будете ползать, как сонные мухи, я продемонстрирую вам, на что способно это оружие.

Еще несколько угроз и непотребных ругательств — и они зашевелились. Прежде чем внедриться в какое-либо время, мы тщательно изучаем одну из самых важных вещей: какие слова больше всего шокируют местных обитателей. В двадцатом веке это в основном лексика из области совокупления и экскрементов.

Угроза Лили продемонстрировать, на что способен парализатор, была намеком на возможность использовать его как кнут для скота, только дистанционный. Больно, но не смертельно. Эффективнее всего, когда шлепнешь по мягкой и чувствительной плоти между ног, особенно сзади. Лили подстегнула парочку строптивцев, и они на удивление быстро для двадцатников сообразили, что к чему.

Я краем уха слышала, как они там толкутся, а сама между тем раскурочивала сиденья в передней части салона второго класса. Пинки делала то же самое рядом, через проход. По-моему, она не замечала, что плачет. Она работала как автомат, монотонно и размеренно.

Она все понимала. Она делала свое дело.

И была до смерти напугана.

— Ты уверена, что он на борту? — спросила я через плечо.

— Уверена. Он был у меня в сумочке, я видела.

Конечно, а что еще она может сказать? Ведь если парализатор остался где-то на земле, в том городе, откуда вылетел самолет, то ничего уже не поправишь. Хотя, наверное, она не врет. Мои люди редко теряют голову во время операции, даже если положение становится безнадежным. Раз она говорит, что видела парализатор уже в самолете, значит, она его видела. А следовательно, есть надежда его отыскать.

Пока мы искали, непарализованные козлы деловито тащили парализованных к носу самолета. Там одна из перехватчиц приказывала им сунуть спящего в Ворота и идти за следующим. Все вошло в размеренную колею. Козлы пыхтели и отдувались, но двадцатники вообще-то народ до жути здоровый. Они обжираются, много пьют и курят, мало двигаются, обрастают жиром и вопят, что сильно переутомились, если им пришлось приклеить почтовую марку. Но на самом деле у них лошадиные мускулы — и такие же мозги. Просто поразительно, на какие физические подвиги они способны, если их как следует подстегнуть.

Одному мужику, безропотно тащившему свой груз, было не меньше пятидесяти, клянусь!

Господи Иисусе! Пятидесяти!

Самолет вскоре опустел. Как только грузчики доставляли к Воротам последнюю ношу, их самих запихивали туда же. Наконец на борту осталась только наша команда. Даже пилотов на сей раз убрали. Вообще-то мы редко это делаем — и неохотно. Сейчас за штурвалом сидела одна из перехватчиц. Если бы она допустила хоть малейшую ошибку, если бы не воспроизвела в точности всех предполагаемых действий пилота, самолет мог бы разбиться в нескольких милях от места, где должен был разбиться. Но DC-10 шел на автопилоте вплоть до того мгновения, когда взорвался двигатель. Пилот ничего не смог бы предпринять (если вы в состоянии продраться сквозь частокол сослагательных наклонений), он ничего не мог бы изменить после того, как самолет лишился крыла.

Тем лучше для нас. У меня есть в запасе еще один фокус на случай, если экипаж самолета заметит перехват, но я очень не люблю к нему прибегать.

А именно: я могу посадить за штурвал человека из спецкоманды (я выражаюсь языком двадцатников: у них слово «человек» означало женщину в том числе — по крайней мере, так сказано в моем справочнике). Так вот, это был бы человек с бомбой в голове, чтобы никаких зубов не осталось для опознания. Человек, добровольно садящийся за штурвал самолета, который должен разбиться в лепешку.

Вы что-то сказали о речевых самописцах? Да, конечно. Летчики в кабине любят потрепаться, когда у них неприятности. Но мы нашли остроумное решение проблемы с самописцами. У нас в верхнем времени сейчас уже начали трудиться над его осуществлением — как только увидели, что летчики тоже прошли через Ворота. Нет, правда, элегантное решение. Странноватое, мягко говоря, но элегантное.

Временные сканеры позволяют нам заглянуть куда угодно, в любой период времени. (Ну, почти в любой.) Именно так мы узнали, что этот самолет потерпит крушение: просканировали газеты и прочли репортажи об аварии. Было бы неплохо просканировать и саму операцию перехвата, но, к сожалению, мы не в состоянии увидеть те места и времена, где мы уже побывали или еще побываем (путешествия во времени круто обходятся с глагольными временами). Поэтому мы не могли знать, нужно ли брать с собой пилота. Но зато мы могли просканировать предстоящее расследование. (Теперь понимаете, что я имею в виду, говоря о глагольных временах? Это происходило сейчас — если слово «сейчас» еще имеет какой-то смысл — у нас в верхнем времени, то есть в будущем. Там операторы сканировали события, которые произойдут через пару дней в 1955 году, то есть по отношению ко мне в настоящий момент тоже в будущем.)

Во время расследования пленка речевого самописца будет прослушана. Мы запишем прослушанное на самоликвидирующийся плейер и оставим его в кабине, где он прокрутит пленку и запишет ее на речевой самописец.

Парадокс!

Из-за того, что мы сейчас делаем или уже сделали, слова, которые услышат все, на самом деле никогда не будут произнесены человеком, чей голос прозвучит с пленки. Они будут/были просто переписаны с той пленки, на которую на самом деле не были записаны из-за того, что мы сейчас делаем или уже сделали.

Приглядитесь к этой последовательности повнимательнее, и вы увидите, как ваши представления о взаимосвязи причин и следствий превращаются в анекдот. Любое рациональное объяснение Вселенной — чушь собачья.

Что до меня, то я давным-давно послала к чертям собачьим все свои рациональные теории. А вы можете верить во что хотите, лишь бы вам это нравилось.

Поиски пропавшего парализатора ни к чему не привели. Я огляделась вокруг, увидела, что на борту кроме нас никого, и крикнула:

— Эй! Все вы, зомби! — Мне удалось привлечь их внимание, и я продолжила:- Поиски не прекращать! Можете разнести в клочья весь самолет. Не останавливайтесь, пока не начнут прибывать слизняки, и даже тогда не останавливайтесь. Я пошла в верхнее время, посмотрю, может, оттуда удастся что-нибудь сделать.

Я побежала в клозет и… прошла через Ворота.

И приземлилась на задницу в сортировочном зале.

Я мигом смекнула, что происходит, и стала орать благим матом. Черта с два мне это помогло. Каждый козел, пройдя через Ворота, орет благим матом.

К современной стороне Ворот примыкает сложный каскад упругих воздушных пандусов, предназначенных для того, чтобы потерявшие сознание или потерявшие от страха голову люди в темпе скатывались по ним и освобождали дорогу следующим. Порой это кончается переломами, но, как правило, незначительными. Время - вот что важно. Мы не можем позволить себе разводить церемонии.

Однако система должна отделять козлиное стадо от команды перехватчиков: первых в гримерную, потом в бокс на замораживание, вторых — на заслуженный отдых. Отправляясь на операцию, мы всегда берем с собой радиопищалки. Сортировочная система улавливает сигнал и действует соответственно. Моя пищалка, естественно, осталась в дежурной комнате.

Так я поимела шанс побывать в козлиной шкуре. Честно говоря, я прекрасно прожила бы и без этого.

Уцепиться за что-нибудь и притормозить не было никакой возможности (недаром пандусы называют воздушными). Я слетела вниз и очутилась на ровной гладкой поверхности, покрытой пластиком, который тут же приклеился к моей коже. Все случилось так стремительно, что я даже последовательности событий не упомню. В какой-то момент механические руки стянули с меня штаны, и я обнаружила, что лежу, спеленутая пластиком в тугой кокон. Руки по швам, ноги в струнку — в общем, лежу солдатиком.

И тут меня объяло голубое сияние. Жуткое ощущение, даже для меня, а я ведь знала, что происходит. Мое тело изучалось в мельчайших подробностях — от костей до кожного покрова. Процесс занял около двух секунд. Меня расклассифицировали с точностью до восьмидесятого знака, и Большой Компьютер принялся просматривать файл с картотекой слизняков, чтобы подобрать мне наиболее подходящего. Это заняло около пикосекунды. За мили отсюда, в слизняковом хранилище, сейчас откинется крышка гроба, и мой сонный двойник перенесется в приемную с перегрузками в двадцать «g» в начале и конце путешествия. Перегрузка вполне достаточная, чтобы вызвать необратимые повреждения мозга, но в данном случае повреждать просто нечего. По сравнению со слизняком морковка - настоящий гигант мысли.

Я знала, что процесс происходит быстро, но увидеть его своими глазами мне еще не доводилось. Меня вывалили на стол не более чем через пятнадцать секунд после прохода через Ворота. Слизнячка прибыла еще через пять секунд и шлепнулась рядышком. Меня тем временем прощупывали и осматривали механические экзаменаторы. Когда появится человеческая бригада гримеров, все уже будет подготовлено.

Пластиковая упаковка не была герметичной. Я могла дышать сквозь нее, но пытаться говорить — напрасный труд. Поэтому я просто лежала там и кипела от злости. Мне удалось повернуть голову ровно настолько, чтобы взглянуть на слизнячку. Сходство потрясающее — моя безмозглая сестра-двойняшка. Конечно же, левая нога у нее настоящая, не то что у меня. Интересно, как БК справится с этой проблемой?

А запросто!

С верхнего конвейера шмякнулась искусственная нога и осталась лежать рядом со спящей слизнячкой. Надо полагать, человеческая команда сама догадается, что к чему, когда наконец появится… в чем я уже начала сомневаться.

Но они появились, и я поневоле поняла, почему козлы всегда такие нервные после гримировки.

Их было пятеро. Одного я немного знала, правда не очень близко. Он взглянул сквозь меня.

Они ощупали меня и перевернули. Посмотрели на экран компьютера, в темпе посовещались и, видимо, решили спихнуть проблему искусственной ноги на кого-нибудь другого. Все, что им полагалось сделать, это загримировать слизнячку под меня до такой степени, чтобы одурачить следователей ФБР из 1955 года. Я была для них обыкновенным куском мяса в упаковке, чем-то вроде мороженого бифштекса из супермаркета.

Бригада работала чертовски слаженно. Никто не путался друг у друга под ногами, все необходимое было у них под рукой. То есть буквально. Они протягивали руку не глядя и брали, что нужно.

И они действительно быстро работали. Один отхватил у слизнячки ногу и отшвырнул ее пинком в сторону, как только она стукнулась об пол. Другой тем временем выдрал у спящей все зубы и вживил новую челюсть, точную копию моей. Они пристегнули искусственную ногу, порезали слизнячке тело в тех местах, где на моем кожкостюме виднелись шрамы. Потом содрали кожу с ее лица, покопались во внутренностях, подогнали там что-то, натянули кожу по новой и пустили в ход мощные регенераторы. Зажило без единого шрама.

Но мои шрамы они должны были на ней оставить, а сделать это можно только одним способом — применить время-прессовочное поле. Гримеры воткнули в слизнячку трубки от питательных резервуаров, прикрепили ей к мочеточникам и заднему проходу отводные шланги и отскочили в сторону.

Слизнячку окружило голубое сияние Ворот. Она бурно задышала, грудь заходила ходуном. Я видела, как растут у нее ногти и волосы. Питательный раствор она поглощала с такой скоростью, что его приходилось подкачивать, и одновременно испускала тугую пульсирующую струю мочи, с шипением ударявшую в резервуар на полу. За десять секунд она прожила шесть месяцев. Порезы благополучно зарубцевались.

Затем они натянули на нее мои джинсы, вставили ей в рот воронку и уже совсем было собрались вогнать ей в желудок полупереваренный обед, как вдруг одна из гримерш поглядела мне прямо в лицо.

Я хочу сказать — она впервые посмотрела на меня, сквозь меня они уже достаточно насмотрелись.

Глаза у нее полезли на лоб.

Когда до ее коллег наконец дошло, для кого они готовили дубликат, бригада дружно помогла мне вылезти из-под пластика.

Дальнейшее я помню довольно смутно.

Помню, как смотрела на сонное лицо, точь-в-точь похожее на мое. Потом меня от нее оттащили. В руке я сжимала толстый алюминиевый прут, а на кожкостюме появилась прореха — от большого пальца до указательного. Как выяснилось, я отломала прут от механического экзаменатора.

И я точно помню, что превратила слизнячку в кровавое месиво.

Мне очень жаль. Правда, жаль. На ней были мои джинсы, и мне так и не удалось вывести с них бурые пятна.

Начальник бригады гримеров проводил меня до самой двери.

Он извинялся, не переставая, а я его упорно игнорировала. Если на то пошло, я была виновата не меньше, а то и больше него, но мне не хотелось этого признавать. Как и подключение к ревитализатору, я считаю чувство вины слишком опасным пороком, который способен завладеть тобой без остатка, стоит лишь дать ему волю. В глубине души я нещадно ругала себя за непростительную даже для новичка оплошность — надо же до такого докатиться, забыть пищалку в дежурной комнате! Но внешне, надеюсь, я деловито шла вперед, отметая извинения, которыми устилал мой путь гример.

Я потеряла там целых пять минут. И уже никогда не узнаю, стала ли эта задержка для Пинки роковой.

Еще пятнадцать секунд я задержалась на выходе. Вся козлосортировочная операция организована таким образом, чтобы воспрепятствовать желающим выйти за дверь. Но парочки спокойных и абсолютно искренних смертельных угроз мне хватило. Я вбежала в центр управления, велела Лоренсу послать всех, кого только можно, на поиски парализатора Пинки в тот город, откуда вылетел самолет — то есть в Хьюстон, как я наконец выяснила, — заставила его еще раз выдвинуть мост и… шагнула в Ворота.

Перехватчицы обшарили все закоулки, не очень-то при этом церемонясь. Проход был по колено завален вспоротыми подушками от сидений. Ковер содран. Содержимое кухни разбросано по всему самолету, от носа до хвоста. Под ногами хрустели бутылочки из-под спиртного.

И, как назло, начали прибывать загримированные слизняки.

Так много времени мы потратили впустую, что рассаживать их нам пришлось в дикой спешке. Некоторых мы усадили в кресла и пристегнули ремнями, а других просто раскидали. Портапаки у нас работали на полную мощность, так что сил было навалом. Вместо обогащенной адреналином и витаминами крови — обычной утренней смеси — нам качали сумасшедший коктейль из гипердреналина, метадрина, истерической эссенции, тринитротолуола и лошадиной дозы героина. Мы подхватывали слизнячные полутрупы и расшвыривали их, словно погремушки с сухими бобами. Я могла бы разодрать стальной лист одним взмахом бровей.

Три четверти слизняков успели пройти через процесс, в котором я недавно принимала самое непосредственное участие. Их было не отличить от недавних пассажиров. А последнюю четверть, чтобы сэкономить время, прислали заранее изувеченными — в основном дико обгорелыми. Некоторые еще дымились.

Принято считать, что у поджаренной человеческой плоти тошнотворный запах. Ничего подобного. Пахнет довольно приятно.

Большинство слизняков еще дышали. В среднем они проводили по тридцать лет в резервуарах, где жизнь в них поддерживали машины, а механические упражнения сохраняли мышечный тонус. Теоретически у них не хватает мозгов даже на то, чтобы дышать самостоятельно, но на самом деле они настолько тупы, что не способны остановиться. Некоторые из них все еще будут дышать, когда самолет ударится о землю.

Мы быстренько разбросали их по местам, и у нас осталось еще три минуты и сорок секунд. Я послала в будущее курьера выяснить, не нашли ли парализатор в Хьюстоне. Все прочие продолжали обыскивать лайнер. Посланная вернулась, как и следовало ожидать, с неутешительными известиями, и у нас осталось всего две минуты и двадцать секунд.

Пинки успокоилась, если можно так выразиться. Она больше не плакала. Мне кажется, ее парализовало от страха. Я нашла Лили Рангун, командира группы, и отвела ее в сторонку.

— Я плохо знаю Пинки, — сказала я. — Как у нее по части твонки?

— Ничего. Она чиста. — Лили избегала моего взгляда.

Это редкость. Мы с Лили говорили о таких штучках, как искусственные ноги, почки, глаза — словом, любые медицинские имплантаты, каких в 1955 году еще не существовало. Пинки была здоровой девушкой. Уже поэтому она будет для нас большой потерей.

И в то же время отсутствие медицинских анахронизмов облегчало задачу Лили. Ведь иначе ей пришлось бы вырезать имплантаты, чтобы забрать их с собой.

— Тридцать секунд! — крикнул кто-то из команды.

— Есть еще запасная минута, — сказала я. — Но нам придется отваливать по звонку. Забери у нее кожкостюм и…

— Закрой свою поганую пасть! Я сама знаю, что делать. Убирайся из моего самолета!

Так со мной не разговаривают. Никто. Я посмотрела ей прямо в глаза. Если бы можно было заморозить взглядом, я превратилась бы в одноногое мороженое на палочке.

— Ладно, — сказала я. — До встречи через пятьдесят тысяч лет.

Я поспешила вперед, где столпилась вся команда, старательно державшаяся подальше от Ворот. Никто не хотел уходить. Я тоже не хотела. Куда проще отдать приказ, чем самой его выполнить.

Я оглянулась и увидела, как Пинки протягивает Лили что-то вроде бесформенной тряпки. То есть я догадалась, что это Пинки, больше там некому было быть, но я ее не узнала. Бесформенная тряпка была ее кожкостюмом. Не стало больше сексуальной стюардессы; без маскировки Пинки превратилась в испуганную голенькую девочку.

Лили махнула ей рукой и, не получив ответа, помчалась ко мне.

— А ну пошли в Ворота, не то пинками сейчас загоню! — сказала я команде.

Они пошли. Я обернулась к Лили.

— Сколько ей было? — спросила я.

— Пинки? Ей было двадцать.

Закон не мною писан. Не думайте, что я пытаюсь таким образом оправдаться. Это хороший закон. Если бы у нас его не было, я сама бы его придумала.

Нельзя оставлять в прошлом «железки». Наказание за легкомыслие - смерть. Ты возвращаешь то, что оставил, или не возвращаешься сам.

У нас не всегда есть возможность поступить так, как мы поступили с Пинки. Это, кстати, лучший вариант. Мы смогли им воспользоваться потому, что самолет разобьется в лепешку и весь обгорит, так что любой следователь будет доволен, если удастся найти хоть половину останков в каком бы то ни было виде. Если они сумеют идентифицировать хотя бы десять трупов, это уже будет чудом. Вряд ли кто-то заметит одну лишнюю девушку.

И тем не менее Лили, покидая самолет, успела-таки напоследок схватить слизнячку ростом с Пинки пихнуть обратно в будущее. Равновесие превыше всего.

А худший вариант? Если бы нам пришлось — по временным причинам — взять Пинки с собой, Лили поставила бы ее к стенке и расстреляла. А потом, возможно, застрелилась бы сама. Помнится, один командир группы именно так и сделал.

Никто и не говорит, что это простая обязанность.

На сей раз я приземлилась куда положено. Пищалки при мне по-прежнему не было, но в центре управления об этом знали, как знали и о том, что до закрытия Ворот никто, кроме перехватчиков, из них не появится.

Мы все очутились в оздоровительном центре. Врачи столпились вокруг нас, как машины скорой помощи вокруг потерпевшего крушения самолета. Мы знаками показали, что все о'кей, кроме одной девушки, попросившей носилки.

По традиции мы ложимся и отдыхаем пять-десять минут. При переходе через Ворота портапаки автоматически переключаются на нормальный режим, так что истерические силы нас быстро покидали. А взамен искусственной бодрости наваливалась усталость, физическая и моральная.

Но мне на сей раз полежать не пришлось.

— Премиальное время, — сказала я, схватив оружие Лили и направляясь к дверям центра управления. — Один час на полную катушку. Врубайте их, девочки!

— До встречи в реанимации, Луиза! — крикнула одна из них, крутя завод наручного портапака.

— Передай моей дорогой мамуле, что я умерла с улыбкой! — завопила другая.

Я вбежала в центр управления и остановилась напротив Лоренса. Он проверял контрольный список, готовясь отключить энергию Ворот.

— У меня человек на борту, — сказала я. — Я хочу, чтобы ты держал Ворота в фокусе, пока самолет не ударится о землю.

— Исключено, Луиза.

— У меня человек на борту, Ларри. Если она найдет оружие, у нее будет шанс вернуться.

— Да ты понимаешь, с каким трудом мы держим Ворота настроенными на самолет, когда он летит ровно и прямо? А если он начнет вихлять из стороны в сторону, да при том еще снижаться, задача усложнится в геометрической прогрессии! Это невозможно!

У парализатора есть три уровня активности. Первый вас усыпляет. Второй обезболивает. На глазах у Ларри я поставила парализатор Лили на третью отметку. И приставила дуло ему к виску.

— У меня человек на борту, Ларри, я тебе третий раз повторяю.

Он исхитрился дважды настроить Ворота на падающий самолет, первый раз на две секунды, второй — почти на пять. Пинки не вернулась.

Какого черта! Я должна была попытаться.

Я села на пол рядом с пультом Ларри, глядя, как он командует отключением энергии. Спросила, нет ли у него сигарет. Он бросил мне зеленую пачку «Лаки Страйк». Я закурила три штуки.

Когда он закончил, я взяла парализатор за ствол и протянула ему.

— Это мне? — спросил он, взвешивая оружие на ладони.

— Делай с ним что хочешь.

Он прицелился прямо мне в лоб. Я сделала очередную затяжку. Он убрал стволом с моего лба прядь волос, упавшую на глаза, и сунул оружие мне в руку.

— Тебе сейчас наплевать, — сказал он.

— Что правда, то правда.

— Так неинтересно. — Он скрестил руки на груди и откинулся в кресле. Ну, не совсем откинулся. Ларри не сидел в кресле, он был более или менее вмонтирован в него.

В глазах у него вспыхнули искорки.

— Я подожду, пока ты снова почувствуешь вкус к жизни. Как только ты улыбнешься, тут я тебя и пристрелю.

Хитрый, ублюдок. Я улыбнулась, но он не потребовал назад оружие.

— Прости меня, Ларри. Я виновата.

Он взглянул на меня. Мы были когда-то любовниками, пока он не превратился в развалину, не способную передвигаться самостоятельно. Он знал, как я отношусь к чувству вины.

— О'кей. Я тоже виноват. Во время перехвата все мы немного на взводе.

— И тем не менее.

— Забыто?

— До следующего раза, — сказала я.

— Естественно.

Я посмотрела на него и вдруг почувствовала острый укол жалости при мысли о том, каким он был прежде. Да нет, если уж быть предельно откровенной, — при мысли о том, во что я превращусь в один прекрасный день. И день этот не за горами.

Ларри предпочел открыто признать свое гномство. Большинство гномов за другими пультами выглядели совсем как люди, если не считать толстых пучков кабелей, бежавших за их спинами. Кабели проходили внутрь кресел и шли вниз, в подвал, к сотням огромных машин.

Но выше пояса Ларри был похож на любого нормального человека. Хотя я знала, что это тоже ложь. Даже раньше у него была только одна настоящая рука. Как-то раз я случайно увидела его без кожкостюма: носа нет, уха тоже нет, губы съедены подчистую. Не знаю, какими болезнями он болел. Об этом не спрашивают. И не знаю, какие части его тела были органическими; возможно, только мозг. Об этом тоже не спрашивают.

Никто, кроме меня, моего врача и Шермана, не в курсе, какие из моих органов и конечностей настоящие, и меня такое положение устраивает. Наверное, мне не все равно, иначе я не носила бы кожкостюм кинозвезды 2034 года. Да-да: та я, к которой все привыкли, до последней родинки скопирована с экранной дивы, перехваченной нами из террористического взрыва.

Сидя там, рядом с Ларри, в одно из редких мгновений затишья, я вдруг подумала, что когда не смогу больше таскать все свои протезы, то последую его примеру. Кончится время красивой лжи. Настанет время взглянуть наконец правде в глаза и увидеть, на кого я на самом деле похожа — на кого мы все здесь похожи, в славном будущем.

Последний Век.

Я встала и побрела прочь с галереи. Нашла какие-то тряпки, оделась, машины в дежурке накормили меня завтраком, и я посидела там немного просто так. День только начинался.

И пока что он был совершенно типичным.