Тьма сгущается

Глава 11

За порогом портновской мастерской Траку шелестел ливень.

– Сегодня к нам немало мокрого народу придет за плащами, – заметил отец Талсу, довольно потирая руки.

– Да, только половина окажется рыжиками, – заметил тот.

Отец скривился кисло.

– У них есть деньги, – ответил он. – Если б не они, нам пришлось бы здорово затянуть пояса. – Он тяжело вздохнул. – Я твержу себе, что оно того стоит… и твержу, и твержу…

– Твердишь себе что? – спросила мать Талсу, спускаясь со второго, жилого этажа над лавкой.

– Что ты не в меру пронырлива, Лайцина, – ответил Траку.

– И с чего б тебе это талдычить? Если никак не можешь запомнить, значит, это неправда, – фыркнула жена и, прежде чем портной успел возразить, потребовала: – А ну-ка, выкладывай!

Талсу улыбнулся про себя. Матушка его и вправду была весьма любопытна и сама это знала, но справиться с собою не имела сил.

– Ну ладно-ладно, – пробурчал отец, ворча лишь для порядка.

Обычно так и бывало: проще было рассказать Лайцине все, чем рассердить, оставив в неведении.

– Ну, – заключила Лайцина, когда муж замолк, – сегодня нам и правда придется затянуть пояса, если кто-нибудь из вас не сбегает к бакалейщику за сушеным нутом, оливками, ну и фасолью заодно.

– Я схожу! – тут же вызвался Талсу.

Родители его хором рассмеялись.

– Ты уверен, что хочешь вымокнуть? – поддел его отец. – Если разойдется, я бы мог потом сходить.

– Да нет, ничего, – ответил Талсу. – Ничего. Не растаю.

Траку и Лайцина расхохотались пуще прежнего.

– Ты бы так же рвался под дождь, если бы у бакалейщика не было симпатичной дочки? – поинтересовалась мать.

Оба покатились со смеху. У Талсу даже уши покраснели.

– Вы только денег дайте, а я как-нибудь схожу, – пробормотал он.

Траку вытащил из кармана горсть монет:

– Держи. Я-то помню, сколько мыла покупал только потому, что у мыловара была симпатичная дочка. – Он ухмыльнулся Лайцине. Та отмахнулась, делая вид, что ей бы и в голову не пришло такое подумать. – Я в свои годы был, наверное, самым чистым парнем в Скрунде.

– О, знаешь, вас, таких упорных покупателей, было несколько, – ответила Лайцина. – Но ты, пожалуй, покупал больше. Наверное, за это я тебя и выбрала – после стольких лет другие поводы как-то забылись…

Оставив родителей продолжать семейную перепалку, Талсу поспешно сдернул с крючка у двери свой плащ и двинулся вниз по улице к бакалейной лавке – та стояла близ базарной площади. Мимо пробегали его соотечественники-елгаванцы, надвинув шляпы на уши и кутаясь в плащи. Даже зимой дожди в Скрунде шли редко, и горожане, должно быть, согласились бы вовсе без них обойтись, если бы не страдали посевы.

Навстречу Талсу прошли четверо или пятеро альгарвейских солдат. Двое выглядели столь же несчастными, что и коренные жители Скрунды. Остальные, однако, были вполне довольны, несмотря на то, что вода ручьями текла с широкополых шляп, и щегольски заткнутые за ленту перья поникли. Талсу доводилось слышать, что во влажных лесах Южного Альгарве дожди льют почти не переставая. Может, эти рыжики оттуда родом и привыкли к скверной погоде. А может, слишком тупы, чтобы мечтать о лучшей – они же альгарвейцы.

Уступая дорогу патрулю, юноше прижался к стене и промок еще больше. Солдаты не обратили на него внимания – однако живо заметили бы, если бы он не посторонился. Талсу бросил на них злой взгляд через плечо. По счастью, ни один из патрульных не обернулся.

Переступив порог бакалейной лавки, он с облегченным вздохом сбросил капюшон. К его радости, толстопузого старика-хозяина не было и за прилавком стояла его дочь.

– Привет, Гайлиса, – бросил Талсу и пригладил волосы ладошкой.

– Привет! – откликнулась девушка.

Она была на год или два младше Талсу, они знали друг друга с малолетства. Но тогда формы девушки еще не приобрели приятной округлости, а волосы не сияли золотом – или же Талсу этого не замечал по молодости. Зато приметил сейчас – очень хорошо приметил.

– Я рада, что ты не альгарвеец, – сказала она.

– Силы горние, я тоже! – воскликнул Талсу.

– Ты, – продолжала она, будто не заметив, – не пытаешься оценить товар на ощупь.

Талсу не сразу понял, что она имеет в виду, а когда понял, ему захотелось тут же пристрелить каждого похотливого альгарвейца в округе. Хоть и нельзя, но очень захотелось.

– Эти жалкие… – начал было он и захлопнул рот. Даже высказать все, что он думал о проклятых рыжиках, не получалось – подходили для этого только крепкие солдатские словечки, которые Гайлисе слушать вовсе не понравится.

Девушка пожала плечами.

– Они же альгарвейцы. Что с ними сделаешь?

Талсу уже решил, что бы хотел с ними сделать. А еще бы он хотел сам оценить товар на ощупь. Но юноша пребывал в печальной уверенности, что Гайлиса тогда попытается треснуть его по голове. Он-то не солдат оккупационной армии, а всего лишь старый знакомый.

– Чего тебе насыпать? – поинтересовалась она.

Талсу перечислил все, что просила мать. Девушка нахмурилась.

– А чего сколько? Знаешь, есть разница…

– Понимаю, – суетливо пробормотал он. – Только я не спросил, сколько чего.

– Олушок ты, – заключила Гайлиса. Когда Талсу случалось запутаться в покупках, она его, бывало, кляла и похуже. – Ну сколько тебе денег хоть дали?

Ему пришлось вытащить из кармана подсунутые отцом монетки и пересчитать под сочувственным взглядом девушки.

– По мне, так можешь на все оливок насыпать, – заметил он. – Очень их люблю.

– Ну да, а завтра прикажешь объяснять твоей матушке, почему похлебки не вышло? – Гайлиса закатила глаза. – Нет уж, благодарю покорно!

Она отсыпала из кувшина полную картонку соленых олив, потом поманила юношу пальцем и сунула ему в руку еще несколько.

– Об этих никто не узнает.

– Спасибо. – Талсу забросил в рот всю горсть и, обсосав горьковатую мякоть, осторожно сплюнул косточки в ладонь. Гайлиса указала на мусорную корзинку за прилавком, и косточки улетели туда.

– Еще? – с надеждой спросил юноша.

Гайлиса выделила ему одну.

– Если отец спросит, куда девалась вся прибыль, я на тебя нажалуюсь, – пригрозила она, насыпая фасоль и нут в провощенные картонки побольше. – Держи. Вот, все серебро ты потратил, три медяка сдачи я тебе сейчас дам.

– Не надо, – ответил Талсу. – Лучше насыпь на три медяка кураги.

– Я ее тоже люблю – но после маслин… – Гайлиса скорчила рожицу, однако отсыпала Талсу горсточку сушеных абрикосов.

Один юноша сунул в рот – просто ради еще одной гримаски, – а остальные подвинул обратно через прилавок.

– Это тебе. Ты их больше моего любишь.

– Не стоит, – отмахнулась девушка. – Я в любой час могу залезть в корзину, а времена сейчас для всех тяжелые.

Талсу уставился на улицу, делая вид, будто не слышит.

– Ты невозможен! – воскликнула девушка, и Талсу показалось, что она сердится, но, когда он обернулся, она уже жевала абрикос.

Прихватив покупки, он под дождем поспешил домой, а вернувшись в лавку, обнаружил, что отец шумно спорит о чем-то с альгарвейским чародеем. Юноша отнес нут, фасоль и оливки матери на кухню и поспешно сбежал вниз, на случай если отцу понадобится его помощь.

Чародей яростно размахивал руками.

– Нет, нет, нет! – взволнованно восклицал он на превосходном елгаванском. – Я совершенно не это хотел сказать!

– По-другому не понять, – набычился Траку.

– Что случилось? – спросил Талсу.

Обыкновенно отец не разговаривал с альгарвейцами на повышенных тонах. Во-первых, потому, что не считал захватчиков достойными своих нервов. А во-вторых, потому, что спорить с ними было опасно.

Офицер колдовских сил обернулся к Талсу и отвесил ему поклон:

– Возможно, вы, сударь, объясните вашему… батюшке, не так ли?.. что я никоим образом не призываю его действовать против совести. Я лишь предложил…

– Предложили?! – перебил его портной. – Силы горние! Да этот тип заявил, что я собственного ремесла не знаю! Да я портняжничал, когда его еще на свете не было!

Если он и преувеличил, то ненамного: чародею было немного за тридцать, он был старше Талсу, но моложе его родителя.

– Я намеревался заказать новый мундир, – с достоинством объяснил альгарвеец. – И когда обнаружил, сколько труда намерен вложить ваш батюшка в шитье, то пришел в ужас – в ужас! – Он сделал вид, что от избытка чувств рвет на себе волосы.

– Этим и отличается искусная работа, клянусь силами горними, – чопорно промолвил Траку. – Вложенным трудом! Хотите – покупайте готовую одежду, сударь, готовую разойтись по швам на следующий день. Это не для меня. Благодарю покорно.

– Трудом, да, – согласился чародей. – Но бессмысленным трудом? Нет, нет, и еще раз нет! Я понимаю, что вы каунианского рода, но повод ли это следовать примерам времен империи? Я готов продемонстрировать, что в этом нет нужды.

Траку упрямо выпятил подбородок.

– Как?

– Нет ли у вас рубашки – любой рубашки, уже раскроенной, но еще не сшитой и не заклятой? – спросил альгарвеец. – Испорчу – с меня два золотых.

Он вытряхнул из кошеля пару монет и швырнул на прилавок. Сладко прозвенело золото.

У Талсу глаза вылезли на лоб. Ему уже доводилось сталкиваться с альгарвейской самонадеянностью, но это переходило все границы.

– Поймаем его на слове, отец! – сказал он. – У тебя под прилавком лежит пара скроенных одежек.

– Ну да, – мрачно признал Траку, вытаскивая недошитую рубашку. – И что теперь? – Он кисло глянул на чародея.

– Теперь, сударь, прошейте в любом месте самолучший свой шов шириною в большой палец, – ответил тот. – А остальные швы проложите нитью, как если бы хотели воспользоваться собственными чарами.

– Недостанет образца, – предупредил Траку, но исполнил указания волшебника в точности.

Альгарвеец расхвалил его шов до небес, чем окончательно вогнал портного в меланхолию, после чего пробормотал собственное заклятие: похожее на то, каким пользовался елгаванский портной, но быстрее и резче. Нить задергалась, будто живая, – и рубашка был готова.

– Осмотрите, – предложил чародей. – Пощупайт. Делайте что хотите. Чем она хуже любой другой?

Траку осмотрел каждый шовчик, почти касаясь нитки носом и подергивая швы украдкой. Талсу внимательно смотрел через отцовское плечо. Чародей в это время корябал что-от на листке бумаги. Наконец юноша взглянул на отца.

– Уж не знаю, как оно носиться будет, – с неохотой проговорил он, – но работа отменная.

– Угу, – с еще большей неохотой признал Траку, не сводя глаз с двух золотых, которые ему так и не достались.

Чародей проворно сгреб монеты обратно в кошель, а на их место положил свою бумажку.

– Вот заклятие, сударь. В Альгарве им пользуются повсеместно. Если в здешних краях оно неведомо, вы заработаете на нем куда больше, чем два золотых. Доброго вам дня – и вам, молодой человек.

Он поклонился Талсу и вышел из лавки.

Схватив листок, Траку жадно пробежал глазами по строкам заклинания и молча уставился вслед уходящему альгарвейцу.

– Не диво, – пробормотал он наконец, – что они победили.

– Да, они вечно придумывают что-нибудь новенькое, – отозвался Талсу. – Но они же альгарвейцы, так что выходит обычно новая пакость. Им это еще аукнется, вот увидишь, отец.

– Надеюсь, – промолвил портной. – Нам уже аукнулось.

После стольких дней вдали от столицы, на передовом крае войны, где волны ее накатывали на мирные прежде земли, Сабрино нашел Трапани до странности призрачным – словно наведенная чародеем иллюзия. Странным, противоестественным казалось ему наблюдать за беззаботнными горожанами. Полковник то и дело машинально смотрел на затянутое тучами небо в поисках ункерлантских драконов – которых, конечно, не будет.

Война не исчезла совсем. Газеты только о ней и твердили, ученые вели по кристаллам умные речи, на улицах столицы встречалось куда больше солдат, а порой и моряков, чем в мирное время. Но на все это можно было закрыть глаза. В Ункерланте забыть о войне не получалось.

Сабрино и не хотел забывать, даже на время побывки. Он прибыл в столицу, чтобы отдохнуть, – верно, но слишком много пришлось ему пережить, чтобы оставить войну в прошлом только потому, что сейчас он не на передовой.

– Ожидается сенсация! – кричал мальчишка-разносчик газет, размахивая своим товаром так отчаянно, что драколетчик не мог разобрать заголовков. – Грандиозная новость!

– И что за новость? – поинтересовался Сабрино.

– Новость три медяка стоит, – нахально отозвался разносчик, и тут же поправился: – Нет, для вас, сударь, два – вы же на службе.

– Держи. – Сабрино расплатился и двинулся по бульвару, читая газету на ходу. В детали автор передовицы не вдавался, но по всему выходило, что король Мезенцио готовится объявить о падении Котбуса. Полковник вздохнул с облегчением. Если столица Ункерланта падет, Дерлавайская война окажется на шаг ближе к завершению. Ни о чем Сабрино не мечтал так отчаянно.

Маленький мальчик пристально взглядывался в петлицы его мундира.

– Сударь, а вы правда драколетчик? – спросил он.

– Правда, – сознался Сабрино.

– О-ох! – Карие глазенки мальчика вылезли из орбит. – Я тоже хочу стать летчиком, когда вырасту. И подружиться с драконом.

– Ты наслушался глупых сказок, – пожурил его Сабрино. – С драконом нельзя подружиться. Драконы слишком глупы и слишком злобны. Они враз сожрут тебя, если не научить их бояться человека. Они даже глупее – намного глупее – бегемотов. Если хочешь послужить державе и подружиться со своим зверем, выбери лучше левиафана.

– А почему тогда вы летаете на драконе? – спросил мальчонка.

Вопрос попал в точку: Сабрино и сам не раз задавал его себе – обыкновенно после бутылки-другой крепкого вина.

– У меня хорошо получается, – ответил он наконец, – а стране нужны летчики. – Но это был не весь ответ, и Сабрино понимал это. – А может, – добавил он, – я сам злобный, как дракон.

Мальчишка определенно призадумался.

– Хм! – выпалил он наконец и убежал.

Произвел ли он на ребенка впечатление своей искренностью, полковник так и не выяснил.

Летчик заглянул в мастерскую ювелира.

– Ваша светлость! – воскликнул хозяин лавки, тощий старик по имени Доссо, и собрался было поклониться, да так и застыл, крепко выругавшись и схватившись обеими руками за поясницу. – Простите великодушно, ваша светлость, прострел замучил! Чем могу служить?

– Да вот, камень из оправы выскочил. – Сабрино вытащил из кошеля золотой перстень и отдельно – крупный изумруд. – Не будете ли так любезны его поставить на место, да заодно уж и подогнать кольцо под пальчик Фронезии?

– Посмотрим, посмотрим… – Доссо деловито нацепил лупу на очки.

Сабрино протянул ему сломанный перстень.

– Ункерлантская работа, – заметил ювелир, осматривая погнутые цапфы.

– Ага, – сознался Сабрино в некотором смущении. – Я на него, знаете ли, наткнулся как-то.

– Вот и хорошо! – убежденно заметил Доссо. – У меня на западе сын служит и двое внуков. Мальчик мой, знаете, чародей, до второго разряда дослужился: чинит сейчас становые жилы, когда свеммелевские диверсанты их взрывают. Его сын на бегемоте служит, а дочкин в пехоту угодил.

– Да оберегут их силы горние, – пожелал Сабрино.

– Пока все целы, – отозвался Доссо. Он указал на перстень: Один ваш стерженек, видите, целехонек…

– Уж надеюсь, сударь мой! – воскликнул Сабрино.

Ювелир фыркнул.

– Это очень хорошо, – продолжил он, – я смогу по закону подобия выровнять остальные. Чародействм… да сын меня засмеял бы за такие слова – по нему, так это ремесло и ничего больше… так чародейством-то быстрей, чем вручную, и ничем не хуже. А ваша дама… дайте-ка глянуть… да, шестой с половиною размер у нее? Сделаем в лучшем виде. Вначале подгоним кольцо, а лишком золота дополним отломанные цапфы. Тогда и доплачивать ничего не придется за материал.

– Весьма любезно с вашей стороны, сударь! – Сабрино спина не беспокоила, так что полковник отвесил ювелиру поясной поклон. Он уже не первый год пользовался услугами Доссо именно потому, что старик не забывал о таких вот мелочах.

– Присаживайтесь, если желаете, – пригласил Доссо. – Или, коли захотите, можете за угол заглянуть и пропустить бокальчик вина – но только один, потому что на второй времени не будет. Я-то долго не провожусь.

– Тогда я лучше подожду здесь, – решил Сабрино. – Общество здесь приятней, чем в какой-нибудь таверне.

Он пристроился на высоком табурете по другую сторону прилавка, словно и впрямь в таверне.

Доссо выпилил из кольца небольшой кусочек, потом подогнал оставшееся под размер Фронезии и при помощи горелки заварил щель. Когда металл остыл, ювелир протянул перстень клиенту:

– Найдите-ка изъян, коли сумеете!

Сабрино внимательно осмотрел перстень, потом провел пальцем по краю – осязание в таких делах помогало лучше зрения – и покачал головой:

– Хотел бы отыскать, да не могу.

– А теперь – цапфы.

Доссо протянул руку, и полковник отдал ему перстень. Ювелир уложил перстень рядом с кусочком золота, потом коснулся тонкой золотой проволочкой вначале уцелевшей цапфы, потом – излишков золота и, наконец, – сломанных стерженьков. Все это время он бормотал что-то себе под нос. Звучало заклятие не по-альгарвейски, и Сабрино почти сразу признал язык: то был старокаунианский, искаженный многочисленными повторениями до такой степени, что многие слова обратились в бессмыслицу.

По спине драколетчика пробежали мурашки. Через сколько поколений передавалось это нехитрое заклинание, заученное наизусть? Но, несмотря на то что смысл заклятия стерся в пыль, бессчетные повторения придали чарам особую силу. На глазах Сабрино погнутая цапфа выпрямлялись. Доссо закрепил изумруд между двумя целыми стерженьками и повторил процедуру. Третья цапфа, отломленная, выросла из нового металла. Довольно хмыкнув, Доссо протянул полковнику целехонький перстень:

– Надеюсь, ваша дама будет довольна.

– Уверен в этом. Она обожает безделушки.

Сабрино расплатился с ювелиром и вышел из лавки, страшно довольный собою.

Фронезия встретила его поцелуями и объятьями, лучше всяких слов говорившими, как давно они не виделись, после чего задала вполне ожидаемый вопрос:

– И что ты мне привез?

– Так, один пустячок, – ответил полковник легкомысленно, надевая перстень ей на палец.

Фронезия уставилась на летчика. Глаза ее едва ли уступали глубиною зелени изумруду, а во взгляде читался не только неприкрытый восторг, но и холодная расчетливость – красавица пыталась оценить подарок.

– Он прекрасен. Он великолепен, – прошептала она, очевидно, удовлетворенная по обоим пунктам.

– Это ты прекрасна, – ответил Сабрино вполне серьезно. – Ты великолепна.

Волосы Фронезии сияли в свете ламп расплавленной медью. Пухлые губы обещали море удовольствий; носик, пожалуй, был чуть великоват, но это лишь придавало пикантности лицу. Короткое неглиже обнажало ноги идеальной формы. Было ей около тридцати; таким образом, полковнику она почти годилась в дочери – о чем Сабрино предпочел бы забыть.

– Надеюсь, тебе понравилось.

– Весьма. – Она подняла аккуратно выщипанную бровь. – А что ты привез жене?

– Да так, мелочи, – беззаботно ответил Сабрино.

Графиня, конечно, знала о существовании Фронезии, но никогда не интересовалась у Сабрино, что тот привозит любовнице. Возможно, свою роль тут играло дворянское высокомерие… а может, она просто не хотела знать.

– Ты с ней уже виделся? – поинтересовалась Фронезия.

Обычно так далеко и скоро она не заходила.

– Разумеется, – ответил он. – Приличия, знаешь ли, требуют.

Альгарвейское дворянство придерживалось внешних приличий едва ли менее строго, чем валмиерское или елгаванское.

Фронезия вздохнула, Обычай был суров более к любовницам, нежели к женам; на взгляд Сабрино – справедливо, поскольку любовницам полагалось получать больше удовольствий от своего положения. Дворяне вступали в брак чаще по расчету или по семейному сговору, чем по большой любви. И в поисках любви – или хотя бы плотской страсти – им приходилось обращаться за пределы родовых гнезд.

– А чем ты занимала себя, пока я… был в отъезде? – поинтересовался Сабрино.

«Пытался не погибнуть», – прозвучало бы точней, но как-то неуместно.

– Да так… всякой ерундой, – ответила Фронезия подчеркнуто легкомысленно.

Она не была миленькой дурочкой – иначе Сабрино не заинтересовался бы ею. «Надолго», – прибавил он про себя. Симпатичное личико и славная фигурка не оставляли его безразличным, но одно дело – привлечь интерес, а другое – удержать его.

– И с кем же ты занималась… ерундой? – не отступал он.

В письмах своих Фронезия о знакомых почти не упоминала. Не бывала в свете или просто знала, о чем стоит умолчать?

– С моим окружением, – ответила она весело. – По-моему, ты с ними незнаком.

Сабрино умел читать между строк лучше, чем догадывалась его любовница. Означать это могло только «Мои знакомые все намного моложе тебя».

И чем она занимается со своим «окружением» – одними ли пирушками и балами? Верна ли своему покровителю? Если он уличит ее в неверности – вынужден будет уличить, – придется выставить ее из этой роскошной квартиры. Или пускай ищет другого дурака, который станет ее оплачивать. Кольцо же с изумрудом не стоило полковнику ничего, кроме заплаченных ювелиру сребреников. Ункерлантскому дворянчику, в чьем поместье Сабрино разжился военной добычей, уже не понадобятся перстни… да и поместье тоже.

Фронезия крутила кольцо то так, то этак, любуясь камнем. Внезапно она повисла у Сабрино на шее с воплем:

– Ты самый щедрый на свете!

Возможно, ей просто не пришло в голову, что, вместо того чтобы тратить на любовницу семейное состояние, полковник может заниматься мародерством. А Сабрино не собирался ее разубеждать. Вместо этого он взял любовницу на руки и, стараясь не обращать внимания на боль в спине, понес в спальню. В конце концов, он вернулся в Трапани, чтобы развеяться и получить удовольствие.

Удовольствие он получил. Если Фронезии это не удалось, скрывала сей факт это просто мастерски.

Поутру она приготовила любовнику завтрак. Подкрепившись сладкими булочками и чаем с молоком, Сабрино отправился выказать свое уважение супруге. Графиня знала, конечно, где ее муж провел ночь, но она ничего не скажет – таким было негласное правило дворянства.

День выдался ясный, но очень холодный. Что, впрочем, не мешало разносчикам газет горланить о грядущей сенсации. Они все еще кричали о ней к вечеру, когда Сабрино вел жену в ресторан. И на следующее утро. И на следующее.

Усилиями Пекки Куусамо оказалось вовлечено в Дерлавайскую войну, но пока сражения не затронули Каяни. Только торговых судов стало меньше в порту – но посреди зимы их никогда не было много. Лед на океане не встал – это случалось не каждый год, – и айсбергов в южных водах плавало достаточно, чтобы сделать мореплавание небезопасным.

И резервистов еще не начали призывать на службу семи князей. Это случится, знала Пекка. Обязательно случится. Но пока война оставалась столь же теоретической, как прикладные аспекты соотношения законов сродства и подобия.

Война сама ставила опыты и вела протоколы. Задавала вопросы и отвечала. Опыт Пекки с пропадающими желудями подвергал сомнению основы теоретической магии. Блистательная догадка Ильмаринена указала направление, в котором может лежать разгадка. Но теперь требовалось ставить все новые и новые опыты, чтобы подтолкнуть теорию в этом направлении.

Перебирая последние свои заметки, чародейка решила, что пришло время для очередного опыта. Поднимаясь со скрипучего кресла в кабинете, она улыбнулась про себя. Профессор Хейкки не придет жаловаться на беспардонную растрату факультетского бюджета и рабочего времени – теперь не придет. С некоторых пор профессор Хейкки старалась вообще не замечать Пекку.

– Вот и славно, – пробормотала чародейка, заходя в лабораторию.

Чародеи-теоретики обыкновенно работали в одиночку. Работа Пекки требовала, учитывая оборонное ее значение, уединения еще большего. Даже с Лейно она не могла обсудить свои дела, хотя муж был чародеем не из последних. Это было очень обидно.

Вдоль стены лаборатории выстроились клетки с крысами. Когда дверь распахнулась, обитатели клеток – молодые и бодрые, старые и седые – приникли к дверцам в ожидании кормежки.

Пекка подсыпала им немного зерна. Потом запустила двух старых пасюков с побелевшими от старости мордами в лабиринт, наскоро сколоченный плотником из бросовой фанеры. В конце лабиринта зверушек ждало зерно, и обе крысы решили задачку без труда – Пекк несколько недель потратила, чтобы научить их ориентироваться в лабиринте.

Второй крысе чародейка позволила опустошить жестяную кормушку, и даже оделила ее капелькой меда в качестве особой награды. Старый пасюк был совершенно счастлив, когда Пекка вернула его в клетку, которую установила на столе, где когда-то лежал одинокий желудь.

Записав номер опытного животного в протоколе, чародейка разыскала внука старой крысы среди молодых крыс: закон подобия связывал кровных родичей. Молодая крыса отправилась на второй стол.

Пекка сделала очередную пометку в протоколе. Когда завершится опыт, она или заслужит вечную славу (вовсе ей не нужную) и узнает кое-что важное (чего и добивалась), или… Чародейка рассмеялась.

– Или придется начинать все сначала и заходить с другой стороны, – пробормотала она вслух. – Силы горние свидетели – не в первый раз.

Натужный смешок не рассеял ее тревоги. Глубоко вздохнув, она произнесла древнюю формулу:

– Допрежь кауниан здесь были мы – куусамо. Допрежь лагоанцев здесь были мы – куусамо. Когда отбыли кауниане, здесь остались мы – куусамо. Мы, куусамо, здесь. Когда отбудут лагоанцы, здесь останемся мы – куусамо.

Как обычно, ритуал помог ей успокоить нервы. Добьется она успеха или нет – ее народ останется. Убеждение это помогло ей действовать уверенней. Чародейка вскинула руки и принялась читать заклятие.

Созданные ею чары были сходны с теми, что накладывала она на два желудя, когда один уходил в бурный рост, в то время как второй исчезал. Высказанная Ильмариненом догадка позволяла предположить, что именно случалось с пропавшим желудем. После долгих раздумий Пекка отыскала наконец, как ей казалось, способ выяснить, была пресловутая инверсия всего лишь ловким математическим приемом (все, к чему приложил руку Ильмаринен, можно было назвать ловким, но не все – истинным) или она описывала реальное магическое явление.

Чародейка заставляла себя отводить взгляд от клеток с подопытными животными. Пока она читает заклинание, все равно ничего не произойдет – эффект проявится позднее. Старая крыса – та, что сидела на столе, откуда исчезал желудь, – беспокойно металась по клетка. Молодая – та, что оказалась на месте противоестественно быстро прорастающего дубка – выглядывала сквозь крупную сетку.

«Только не оговорись», – твердила себе Пекка. Сколько открытий было совершено с запозданием только потому, что кто-то нечаянно ошибся в заклинании! Она проговаривала слог за слогом, отрешенно наблюдая за собственными действиями. Все шло как планировалось. Язык не заплетался. И не заплетется. «Я не собьюсь, – подумала Пекка. – Что бы ни случилось».

– Да свершится! – воскликнула она и пошатнулась, обессилев враз.

Вершить волшбу самой оказалось куда утомительней, чем складывать заклинания в уме. Пекка утерла со лба пот, хотя в лаборатории было нежарко, а на земле за окном лежал снег.

«Да свершится, – подумала она. – Знать бы еще, что именно». Теперь можно было осмотреть клетки и подопытных животных. «Только не принимать желаемое за действительное», – напомнила она себе лишний раз.

Первое, что заметила чародейка, – в обеих клетках по-прежнему сидели крысы. Это ее успокоило: Пекка совершенно не представляла, что стала бы делать, если бы одна из зверушек пропала, как в прошлом опыте. Наверное, попробовала бы снова, намеренно ослабив заклятие.

Вначале Пекка осмотрела старшую крысу – перемены в ее состоянии заметить было легче. Зверек уставился на чародейку, поблескивая черными глазками. Роскошные усы шевелились. Мордочка, прежде подернутая сединой, стала темной, точно у самой наглой воровки, какую может только проклинать хозяйка.

Сердце чародейки забилось чаще. Она занесла замеченные изменения в журнал, потом обернулась ко второй клетке. Прежде молодая крыса отличалась характерной подростковой неуклюжестью, словно ей неловко было во взрослом теле – в этом, по крайней мере, сходны подростки любого племени. Но теперь…

Теперь крыса выглядела совершенно зрелой, абсолютной ровесницей своего деда.

– Силы горние, – прошептала Пекка. – Получилось! – Она осеклась. – Кажется, получилось.

Но что совершило ее заклятие: омолодило старую крысу за счет юной или отправило обеих навстречу друг другу в потоке времени? Расчеты Ильмаринена говорили скорее о первом, но и второго не исключали.

Но это Пекка могла выяснить: контрольный механизм был включен в процедуру опыта. Она вытащила старшую крысу из клетки и запустила в лабиринт. Если животное заблудится, значит, разбуженное волшебство отправило его в личное крысиное прошлое, тогда как зверек не умел еще разыскивать дорогу к кормушке.А если нет – перед ней та же самая крыса в омолодившемся теле.

– Ну, подскажи мне, – шептала она. – Давай же, давай!

Она отворила перед крысой дверцу в лабиринт.

На мгновение зверек замер в нерешительности, поводя черным носом и подергивая хвостом. Если бы Пекка застала его у себя в кухне, то непременно прихлопнула бы сковородкой. А так ей пришлось ограничиться возмущенным взглядом. Еще не хватало, чтобы из-за безмозглой твари пришлось повторять опыт!

Она уже собралась подтолкнуть грызуна прутиком, в надежде что это не повлияет на исход опыта, но тут крыса, будто почуяв ее мысли, сорвалась с места. Лабиринт она прошла с той же легкостью, что и в прошлый раз, прежде чем стала жертвой эксперимента. Пекка совершенно забыла наполнить кормушку снова, и крыса глянула на нее обиженно. Пришлось накормить зверька опять.

– Извини, – пробормотала Пекка, выделив крысе в утешение еще капельку меда.

Потом она вернула крысу в клетку. Сейчас это была самая драгоценная крыса на свете, хотя зверек об этом, конечно, не ведал. Пекке и ее коллегам придется проводить опыт еще не раз, но если результат удастся повторить… «Тогда мы на верном пути», – подумала чародейка. Куда приведет этот путь, она не знала, но, по крайней мере, исследования ее не зашли в очередной раз в тупик.

Прихватив журнал наблюдений, Пекка вернулась в кабинет и, активировав хрустальный шар, настроила его на обличье одного из тех, кто с нетерпением ожидал результата. Миг спустя в глубине прозрачной сферы прорисовалось крошечное изображение Сиунтио.

– А-а! – протянул он с улыбкой, узнав Пекку. – И что расскажете?

– Магистр, – промолвила чародейка, – известный лагоанский мореплаватель только что высадился на экваториальном материке.

Приходилось говорить намеками, на случай, если вражеские чародеи подслушивают вибрации эфира. По счастью, Сиунтио понял. Улыбка его сделалась еще шире.

– Да ну? И как, туземцы не съели?

– Все целы и счастливы. – Поразмыслив миг, Пекка расширила немного импровизированный шифр. – Похоже, мореплаватель обнаружил большую часть континента, а не меньшую.

Сиунтио должен был понять, что опыт ее подтверждает более вероятные расчеты Ильмаринена.

Магистр кивнул.

– А знает ли о достижениях вашего мореплавателя тот, кто изобрел компас?

– Нет пока, – призналась Пекка. – Я хотела вначале сообщить вам.

– Вы мне льстите, но ему бы следовало узнать первым, – ответил Сиунтио.

Помахав на прощание рукой, он разорвал эфирную связь между кристаллами.

Потом Пекка действительно вызвала Ильмаринена, воспользовавшись тем же шифром, чтобы передать ему новости. Он понял все с первого раза – меньшего Пекка и не ожидала. Но если Сиунтио, узнав о результатах опыта, просиял, то живые черты его коллеги исказила мрачная гримаса.

– Мы так наловчились искать ответы, – заметил он кисло. – А лучше бы нам поискать другие вопросы.

– Не понимаю, магистр, – искренне удивилась Пекка.

Ильмаринен нахмурился еще пуще.

– Предположим, я ваш дед, – бросил он и продолжил, подпустив в голос немощной старческой дрожи: – Ми-илая, годы меня тяготят. Не одолжишь ли пяток? У тебя-то их много впереди, тебе не жалко… Теперь нам под силу и такое, – заметил он нормальным тоном. – Вашими стараниями. А что начнется, когда богачи возьмутся покупать – хуже того, воровать – годы жизни у бедняков?

Пекка уставилась на него в ужасе. Ей страстно захотелось сжечь немедля все свои заметки. Но было уже поздно. Что открыла она сегодня, завтра обнаружат вновь – в этом она была так же уверена, как и в том, что завтра ненадолго взойдет солнце.

Ильмаринен наставил на нее из хрустального шара указующий перст.

– И ваше заклятие, сударыня, использовало, полагаю, сходящиеся ряды. Иначе вам не удалось бы провести опыт на мышках. – Пекка не успела поправить его, как чародей продолжил: – Попробуйте теперь расходящиеся – только рассчитайте выход энергии, прежде чем начитать заклинание. И да уберегут вас силы горние!

Он махнул рукой, и изображение в кристалле пропало.

Пекка уже сама не знала: с какой радости ей приспичило в юные годы искать абстрактное знание?

Когда на дороге из Тырговиште показался альгарвейский патруль, Корнелю колол чурбаны. Руки его сами собой крепче стиснули рукоять топора. С какой стати солдаты Мезенцио пожаловали в лесистый центр острова? До сих пор они ограничивались тем, что удерживали порт, а остальную часть Тырговиште оставили в покое.

Бывший моряк не единственный заметил гостей.

– Альгарвейцы! – гаркнул Джурджу, и остальные лесорубы подхватили предупреждение.

– Чего им надобно? – воскликнул Корнелю. – Не партизан же искать?

Сам он пытался отыскать партизан с тех пор, как волны вышвырнули его на берег родного острова. Он встречал многих людей, которые ненавидели альгарвейских захватчиков, – но пока ни одного, кто в ненависти своей взял бы жезл и выстрелил.

Солдаты Мезенцио, верно, думали так же. Они шли походным порядком, без опаски. Если бы в здешних лесах и правда водились партизаны, альгарвейцы и минуты не продержались бы против них, но бригады лесорубов опасаться было нечего.

Старший патрульный – молоденький лейтенант с навощенными в иголочку усами – помахал Джурджу рукой. Здоровяк сделал вид, что не замечает. Корнелю усмехнулся про себя. Джурджу недолюбливал захватчиков, и подводник знал об этом.

– Эй ты! – крикнул лейтенант.

Джурджу прикинулся не только слепым, но и глухим. То была опасная игра: альгарвейцы славились бешеным темпераментом.

– Эй ты, – повторил лейтенант, – медведь страшный!

– Лучше ответь, – вполголоса посоветовал Корнелю. – Доведешь его – спалит не задумавшись.

Джурджу поднял голову, словно только сейчас заметил альгарвейского офицера. Бригадир оказался лучшим лицедеем, чем мог от него ожидать подводник.

– Чо надобно? – пробасил великан таким жутким деревенским говором, что даже Корнелю, родившийся на Тырговиште, едва мог его понять. Для лейтенанта, должно быть, его слова прозвучали полной тарабарщиной, хотя обычно альгарвейцы и сибиане могли понимать друг друга без толмача.

– Мы… ищем… одного… человека, – промолвил лейтенант медленно и внятно.

– Чо ботае? – Джурджу продолжал валять дурака – здоровенного и, надо полагать, опасного дурака, потому что опирался он при разговоре на рукоять топора еще более тяжелого, чем у остальных лесорубов.

– Мы ищем одного человека, – повторил альгарвеец. Видно было, что терпение его на исходе. Он обвел взглядом бригаду. – Есть здесь кто-нибудь, кто владеет альгарвейским или хотя бы внятно говорит на сибианском?

Никто не признался. В других обстоятельствах Корнелю мог бы вызваться добровольцем, но не сейчас. Ему весьма любопытно было, кого ищут солдаты Мезенцио. Едва ли им известно, что он здесь, и все же…

– Чо ботае? – повторил Джурджу еще более невнятно. Мину он при этом состроил самую серьезную – Корнелю просто обзавидовался.

– Деревенские олухи, сударь, – заключил один из патрульных. – Просто безмозглые олухи.

Может, он просто высказал свое мнение о покоренных туземцах. А может, пытался довести сибиан до белого каления, заставив выдать, что они понимают вражеское наречие. А может, и то, и другое – Корнелю не взялся бы отрицать это.

Так или иначе, но лейтенант покачал головой.

– Не-ет, – ответил он с беззаботной улыбкой. – Они просто врут. Прекрасно все понимают – некоторые хотя бы. Так вот, мы заплатим немало звонкого серебра за парня по имени Корнелю. Или сами поймаем. Так или иначе он наш будет. Айда, парни.

Взмахом руки подозвав подчиненных, он направился прочь, в сторону города.

«Так или иначе он наш будет». Альгарвейское высокомерие жгло Корнелю душу. Но лейтенант оказался неплохим командиром. Он посеял в бригаде зерна предательства – как сеял их, должно быть, везде, где побывал патруль. Теперь оставалось только ждать урожая.

Лесорубы вернулись к работе. Корнелю продолжал колоть чурбаки, не поднимая головы. Он редко позволял себе отвлекаться от работы, а сегодня – еще меньше обычного. И всякий раз, когда он, выпрямившись, оглядывал вырубку, он ощущал на себе взгляды остальных работников. Имя «Корнелю» было не самым редким на островах Сибиу… но все же встречалось нечасто.

За ужином – подводник получил большую миску крутой овсянки с рубленой солониной – к нему подошел Джурджу и присел рядом на поваленном стволе.

– Это тебя разыскивают ищейки Мезенцио?

– Не знаю. – Корнелю невозмутимо отправил в рот еще ложку овсянки. – Может быть, да. А может, и нет.

Он пожалел, что не записался в бригаду под чужим именем.

Джурджу кивнул.

– Стоило спросить. Так, как ты дерешься, учат в армии или на флоте. Должно быть, эти горластые болваны захотят допросить бывшего военного.

– Ага. – Корнелю упрямо буравил взглядом овсянку. Смотреть Джурджу в лицо он боялся – да и голоден был настолько, что дурные манеры казались простительными. Все лесорубы наворачивали немудреный ужин, словно оголодавшие волки: работа такая.

– Я не единственный, кто так умеет, – добавил он с набитым ртом. – Вот ты, к примеру.

– Ага, я тоже. – Джурджу мотнул тяжелой башкой, словно вновь прикидываясь дураком. – Но тот альгарвеец не назвал мое имя. Он искал тебя.

В душе Корнелю вскипел гнев.

– Ну так выдай меня! Если речь и вправду шла обо мне, тебе неплохо заплатят. Они же хотят нас умаслить. «Сибиане – тоже альгарвейское племя», – язвительно процитировал он текст плакатов, которые видел на улицах Тырговиште.

– Топор им в жопу, а не одно племя, – буркнул Джурджу. – Если они нас так любят, нечего было к нам соваться. Это я так думаю. Но найдутся и другие… те, что иначе считают.

– Предатели, – горько бросил Корнелю.

Джурджу не стал спорить.

– Они есть, – только и промолвил он. – Закроешь на это глаза – сам поплатишься. – Он поднялся на ноги, возывшаясь над Корнелю, будто башня. – Возьми лишнее одеяло: чую, к утру заснежит.

У Корнелю было такое же предчувствие. Моряк не ожидал такого чутья на погоду у человека, который всю жизнь провел на суше. В это время года погода обыкновенно бывала скверная: Тырговиште омывали студеные южные воды, а холмы в глубине острова были высоки. Даже редкими ясными днями солнце едва поднималось в небо и тут же устало опускалось за окоем. Когда же небосвод заволакивали тучи, невозможно было отличить день от ночи.

Теплых шерстяных одеял у Корнелю было припасено в достатке. Закутавшись в них, как в кокон, подводник устроился поближе к костру. Такими ночами огонь не угасал до зари, несмотря даже на то, что в пламени сгорал прибыток бригады.

Спустя пару часов повалил снег. Буря, должно быть, взбивала белой пеной волны на морях вокруг Сибиу. Корнелю проснулся от сырости, завернулся в одеяло с головой и заснул снова.

К утру мир побелел. Корнелю знал: у моря, в городе Тырговиште, снега не было. Там шел дождь или лежала на улицах слякоть – на взгляд моряка, еще хуже снегопада. И все же он мечтал оказаться там, дома, заняться любовью с Костаке перед горящим камином – и чтобы не рубить самому дрова на растопку. О Бринце он едва вспомнил и с трудом уместил девочку в эту идиллическую картину: пускай спит в колыбельке – или где там положено спать детям ее возраста.

Показалось ему или повар действительно странно косился на него, наваливая утреннюю порцию овсянки? Корнелю не стал долго раздумывать над этим. Он постарался побыстрей запихнуть в себя горячую кашу, чтобы согреться немного изнутри, и выхлебал с той же целью две кружки травяного отвара – редкая гадость, надо признаться.

– Пошевеливайтесь, па-арни! – крикнул Джурджу с напускной заботой. – Там, внизу, наш товар с руками оторвут! Знаю, обморозить пальчики никому не хочется, но вы же у меня храбрые ребятки!

Корнелю не успел за вчерашний день расколоть на дрова все чурбаки, но его позвали на помощь, чтобы свалить здоровенную пихту. Очнеь скоро подводник взмок, невзирая на холодный ветер и снег. Когда дерево с громовым треском рухнуло, подняв тучу ледяной пыли, Корнелю позволил себе довольно хмыкнуть. Ремесло лесоруба имело и свои положительные стороны: он сразу видел, чего достиг своими усилиями.

Подводник прошел вдоль ствола, одну за другой обрубая толстые ветви. В такую погоду приятно было и поработать: иначе в два счета замерзнуть можно. Корнелю раз за разом махал тяжелым топором, глотая пахнущий смолой и хвоей воздух и выдыхая огромные клубы тумана. Увлеченный своим занятием, он трудился, точно заведенный.

За работой он совершенно позабыл приглядывать за своим напарником Влайку. Вспомнил только тогда, когда за спиной захрустел снег под башмаками, – и вовремя. Моряк замахнулся топором на очередной сук… и второй лесоруб набросился на его сзади.

Должно быть, Влайку надеялся сбить Корнелю с ног и связать. В конце концов, моряк уступил в драке Джурджу. Но Джурджу знал все приемы рукопашного боя и вдобавок был сильней и тяжелей своего противника. А Влайку – нет.

Корнелю упал на колени, но не рухнул в снег, а, не выпустив топора, левой рукой отбил захват и врезал локтем Влайку под дых. Удар оказался неточным, однако лесоруб всхлипнул от боли. Корнелю ударил еще раз, извернулся и вскочил на ноги.

Влайку отпрыгнул, едва не споткнувшись, и поспешно схватился за топор. Он легко мог бы прикончить Корнелю одним ударом, но альгарвейцы, судя по всему, готовы были больше заплатить за пленника, и лесоруб попытался взять добычу живьем. Но раз не вышло – что же, можно предъявить и одну голову. Корнелю неуклюже увернулся от удара, которым его могло разворотить, как тот чурбак.

Потом он ринулся вперед, осыпая противника градом ударов. Краем уха он слышал крики спешащих к месту драки лесорубов. Влайку тоже слышал и замахал топором еще пуще. Должно быть, он догадывался, что по голове его не погладят. Пригнувшись, Корнелю ушел от удара и, выпрямившись, врезал Влайку обухом по виску. Лесоруб пошатнулся и рухнул, точно подрубленная ель. Снег окрасился кровью.

Джурджу нагнулся к нему, но тут же встал и обернулся к Корнелю:

– Готов. Ты проломил ему череп.

– Он набросился на меня. Хотел выдать альгарвейцам, – ответил тот.

Но у Влайку были в бригаде приятели.

– Врешь! – крикнул кто-то.

– Убийца!

Другие вступились за товарища. Иные схватились за топоры.

– Стоять! – взревел Джурджу с такой яростью, что лесорубы застыли, не успев наброситься друг на друга. – По мне, так Корнелю правду говорит. Из-за чего им вздорить?

Но приятели Влайку продолжали орать, а было их немало – больше, с упавшим сердцем заметил Корнелю, чем казалось.

Джурджу ткнул пальцем в сторону проселка, что петлями уходил через холмы в сторону Тырговиште.

– Ты всегда хотел вернуться в город. Если у тебя осталась хоть капля соображения, лучше уматывай. А я присмотрю, чтобы никто не вздумал пойти за тобой.

Подводник обвел взглядом искаженные злобой лица. Если он останется в бригаде, то не протянет и часа – не говоря о том, чтобы пережить ночь.

– Слушаюсь, – с горечью промолвил он и, с насмешкой отдав бригадиру честь, вскинул топор на плечо, словно боевой жезл, и двинулся на север, к морю.

Тальфанг засыпало снегом, и навстречу хлопьям подымались над горящим ункерлантским городком дым и пламя. Теальдо скорчился в дверном проеме, готовый палить во все, что движется. Его рота вслед за остальными была брошена в мясорубку. Солдат не знал, сколько его товарищей еще живы, но был уверен – рота сильно поредеет, пройдя проклятый город насквозь. Если это когда-нибудь случится.

– Может, мы еще дойдем до Котбуса, – крикнул из соседнего дома Тразоне, – если возьмем, наконец, эту вонючую дыру!

– Какими, интересно, силами мы ее возьмем? – поинтересовался Теальдо. – Подкреплений в тылу я что-от не заметил, это точно. И где наши бегемоты? Что-то я их в последние дни почти не видел.

– Видел, как же. Замерзшими на обочинах – позабыл? – отозвался Тразоне.

Теальдо помнил, хотя предпочел бы скорей забыть. Еще он предпочел бы, чтобы его товарищ язвил меньше.

– Я надеялся увидеть их в бою, – ответил он.

– В таком снегу у зверей на ногах словно силы преисподние висят, – промолвил его товарищ. – И как прикажешь наступать в такую погоду? – Он рискнул выглянуть из-за угла: не покажутся ли ункерлантцы? – и снова обернулся к Теальдо. – Не помешало бы еще чучелок порезать, чтобы чародеи нам пособили.

– Тяжеленько их к передовой подвозить, – ответил тот, пожав плечами. – Погода жуткая, да ункеры продолжают рвать становые жилы. Кроме того, Свеммель в ответ зарежет толпу своих, вот и все.

Он так и не узнал, что хотел ответить ему Тразоне, – ункерлантцы выбрали этот момент, чтобы вновь засыпать наступающих альгарвейцев ядрами. Теальдо прижался к дверному косяку, делая вид, будто его тут нет вовсе. К северу от Тальфанга солдаты Свеммеля смогли развернуть батарею мощных ядрометов.

А их противники уже не могли ответить канонадой настолько мощной и своевременной, как несколько недель или даже дней назад. Ядрометам на гужевой тяге тяжело было угнаться по снегу за наступающей пехотой. Теальдо надеялся на поддержку с воздуха, но драконам в буран тоже приходилось нелегко.

Прошло с четверть часа, прежде чем град ядер иссяк столь же внезапно, как и начался. Во внезапно наступившей тишине голос капитана Галафроне разнесся над улицей особенно ясно:

– Вперед, парни! Ункерлантцы еще не изготовились к удару – так врежем им, пока они не очухались! За короля Мезенцио!

– Мезенцио! – взвыл Теальдо и выскочил из укрытия.

Альгарвейские солдаты посыпались из полуразрушенных домов, как горох. Слышались крики офицеров; за полгода войны они успели усвоить, как действуют их противники. И действительно, ункерлантских вояк они застали, когда те повылезали из укрытий, готовясь к атаке. Сбившиеся в кучу солдаты в белых накидках представляли собою более удобную мишень, чем перебегающие от дома к дому или скрывшиеся в закопченных сугробах.

Теальдо спалил двоих, а от лучей его товарищей пало куда больше – но, вместо того чтобы удрать, остальные ринулись в бой. Скорчившись за припорошенной снегом грудой битого кирпича, солдат пальнул еще несколько раз, подрезав очередного ункера. С отвлеченной точки зрения, он мог бы восхититься отвагой подданных Свеммеля. С самого начала войны их нельзя было упрекнуть в трусости. Их оттесняли все дальше и дальше, но они не сдавались, подобно валмиерцам или елгаванцам. Лучше бы они сдались, мелькнуло в голове у Теальдо. Тогда Альгарве уже выиграла бы войну, а ему не пришлось бы бояться, что его сейчас убьют.

– Вперед! – орал капитан Галафроне. – Прорвемся через Тальфанг, и нас уже ничто не остановит!

Теальдо не знал, смогут ли альгарвейцы прорваться через Тальфанг, – его больше волновало, сколько еще ядер обрушат ункеры ему на голову. Но солдат послушно вскочил на ноги и бросился к следующему укрытию – перевернувшейся посреди улицы телеге, чтобы из-за нее вновь открыть огонь по врагу. Силы противника таяли, как сугробы по весне.

Мимо пробежал Тразоне.

– Пошли! – крикнул здоровяк. – Ты же не хочешь опоздать к балу?

– Да, не годится! – Теальдо перебежками двинулся за ним и только теперь сообразил – что-то изменилось. Он не сразу понял, что, а потом воскликнул от радости: – Снег больше не валит!

– О счастье! – откликнулся уже не Тразоне, а сержант Панфило. – Вот-вот выйдет солнце, и мы все полезем на долбаную пальму, как в долбаной, тварь, Шяулии!

Пару минут спустя солнце действительно выглянуло, хотя пальм, долбаных или нет, Теальдо не заметил – только полуразрушенный ункерлантский городок, ослепительный в снежном уборе, невзирая на его уродство. Впереди простирался широкий заснеженный плац.

– Рынок! – крикнул Теальдо. – Полдороги через город мы одолели!

– Ага, – отозвался Тразоне. – Как раз и нас половина уцелела.

Теальдо кивнул машинально, хотя едва ли расслышал хоть слово. Взгляд его был устремлен на северо-запад, через площадь, поверх развалин Тальфанга – в дальнюю даль.

– Будь я проклят, – вскрикнул он, – если там, – он показал пальцем, – не виднеются шпили, или как это здесь зовется, Свеммелева дворца!

Тразоне замер, вглядывась.

– А ты прав, – промолвил он, и суровый голос солдата смягчился. – Мы прошли дорогу до конца – вот он, руку протяни и бери! – Он и впрямь протянул руку, но тут же встряхнул головом и рассмеялся. – Правда, нам еще мимо двух-трех ункеров осталось пройти.

– Ага, двух-трех. – Теальдо кивнул – Они знают, что потерять Тальфанг для них смерти подобно. И мне не больно-то охота соваться на эту площадь. На дальнем краю беспременно засядут снайперы, а мы не в белое одеты, как они. Нас приметить легко.

– Ядра бы оторвать тому, кто не додумался нам белые плащи выдать, – прорычал Тразоне. – Какой-то сучий очкарик из своего уютного кабинета в Трапани решил, что мы обломаем ункерам рога прежде, чем наступит зима, – вот и не озаботились.

– Вперед, парни! Котбус перед нами! – Капитан Галафроне указал на башни дворца Свеммеля. – Мы его возьмем легко, как дешевую шлюху! Вперед!

Он первым выбежал на площадь, словно вид вражеской столицы волшебным образом вернул ему молодость, и все альгарвейцы до одного последовали за ним по пятам.

Базарная площадь Тальфанга была шире, чем рынок в альгарвейском городишке такого же размера: ункерлантцы, привычные к простору, могли наслаждаться им в обширной своей державе. А когда пробираешься по колено в вязком снегу, она кажется еще больше.

Что-то мелькнуло на одной из выходящих на рынок улиц. Теальдо пальнул наугад, но попал или нет – не мог сказать. А потом на площадь со свистом посыпались ядра, разрываясь в толпе наступающих альгарвейцев. Кричали раненые, извиваясь в снегу, точно выброшенная на берег рыба.

Теальдо рухнул в снег.

– Капитан ранен! – заорал кто-то – кажется, Тразоне, но солдат не мог бы сказать точно: в ушах у него звенело от разрывов.

Похоже было, что ункерлантцы сохранили резерв, о котором никто не догадывался. И сейчас бросили его на защиту Тальфанга: весь, до последнего бойца.

Мысль эта едва успела оформиться в мозгу Теальдо, как застигнутые врасплох посреди площади альгарвейцы разразились криками отчаяния.

– Бегемоты! – В голосах солдат звучал неприкрытый ужас. – Ункерлантские бегемоты!

Один за другим выступали на площадь огромные звери. Приподняв голову, Теальдо открыл беспорядочный огонь. Теперь он понял, что мелькнуло в переулке по другую сторону рынка.

Солдат ожидал, что ему хватит времени, чтобы по одному снять погонщиков, даже если причинить вред зверям он не в силах. Если альгарвейские бегемоты застревали в сугробах, с ункерлантскими должно случиться то же самое.

Но не случилось. Чудовища мчались вперед, словно летом, по твердой земле. У Теальдо отпала челюсть. На ногах бегемотов он заметил здоровенные редкие плетенки. «Снегоступы, – тупо произнес он про себя. – Ункеры напялили на клятых тварей снегоступы. Ну почему нам это в голову не пришло?»

Размышлять времени не оставалось. Экипаж бегемота продолжал метать ядра с убийственной точностью. Лучи тяжелых жезлов шипели огромными змеями, ударяя в снег; в стылый воздух поднимались клубы пара, порой окрашенного алым: под их жарким прикосновением кровь вскипала с той же легкостью, что и вода.

А за бегемотами следовали, растянувшись цепью, ункерлантские солдаты в белых накидках – и тоже в снегоступах. В отличие от альгарвейцев, они не вязли в сугробах, а скользили по ним. И так много их было! Капитан Галафроне твердил, что, стоит альгарвейцам миновать Тальфанг, некому будет встать между ними и Котбусом. Но конунг Свеммель нашел где-то резервы, о которых не ведал капитан.

Что ж, Галафроне уже пострадал за свою дерзость. Теальдо не мог сказать, тяжело ли был ранен капитан и успел ли осознать, насколько ошибся. Против изрядно прореженного боями батальона альгарвейцев ункеры бросили добрых две бригады при поддержке бегемотов. А сколько еще солдат может ворваться в город с севера?

Бегемоты подступали ужасающе близко. Первые ряды альгарвейцев чудовища уже миновали – или смяли. Что же, их погонщики намерены втоптать врага в снег, а не только разить его с седел ядрами и станковыми жезлами? Приподнявшись чуть, Теальдо снял ункерлантского наездника, что заряжал ядромет. Но другие бегемоты уже обошли его стороной, а за ними торопились пехотинцы. Крики «Хох!» и «Хайль Свеммель!» смешивались с воплями «За короля Мезенцио!», заглушая их.

Теальдо не почувствовал, как луч поразил его в живот, – в первый момент не почувствовал. Только ноги отнялись почему-то. Потом солдат вдруг понял, что лежит пластом в снегу. И только пару ударов сердца спустя завизжал.

– Теальдо! – вскрикнул Тразоне, но голос его доносился будто издалека, а из совсем дальней дали слышался отчаянный крик сержанта Панфило:

– Назад! Отступаем!

Теальдо смутно понимал, что сержант прав. Отчаяние переполняло его, отчаяние и боль. Тальфанг удержится. Значит, удержится и Котбус. А если удержится Котбус – как дальше пойдет война? «Прескверно, вот как», – подумал солдат, пытаясь доползти до края площади, откуда выбежал несколько минут назад. В снегу за ним тянулся кровавый след.

Солдат пошарил вокруг в поисках жезла, но тот задевался… куда-то. Мир терял краски, таял в серой, быстро темнеющей мути. Чем бы ни закончилась война, Теальдо об этом не узнает. Он лежал посреди площади. Вокруг полыхал Тальфанг. Мимо пробегали ункерлантские солдаты на снегоступах. Альгарвейцы отступали.

Дождь поливал холмы вокруг Биши. Это случалось каждую зиму – если год выдавался особенно холодным, то и не раз, – но зувейзины почему-то всегда бывали захвачены ливнем врасплох. Хадджадж провел несколько зим в Альгарве. Он видел даже ункерлантскую зиму. Он знал, как повезло его державе с погодой, и понимал, что в редких дождях нуждается зелень. И все же, глядя, как падают капли на плитняк во дворе, он мечтал, чтобы эта мокрень закончилась, наконец.

За спиной его стоял Тевфик. Хадджадж знал это, не оборачиваясь: скрип сандалий старика-домоправителя он узнал сразу. Верный слуга замер почтительно, ожидая, когда его заметят, и Хадджадж не стал заставлять его ждать.

– Что теперь, Тевфик? – спросил он, воспользовавшись поводом отвлечься от созерцания дождевых струй.

– Ну что ж, мальчик мой, опять крыша потекла, – с мрачным удовлетворением заявил слуга. – Я послал гонца в город за кровельщиками, если только по дороге парень не свернет шею в этой грязище.

– Благодарю, – отозвался Хадджадж. – Вот только стоит зарядить ливню, и крыши начинают протекать у всех, потому что никто не озаботится починять кровлю, пока светит солнце. Одни силы горние знают, когда у кровельщиков дойдет черед до нас.

– Уж надеюсь, что скоро, иначе у меня найдется что им сказать!– возмутился Тевфик. – Крыши могут протекать у всех, но не все министры иностранных дел Зувейзинского царства!

– Прочие отцы кланов ничем мне не уступают, – ответил Хадджадж. – А богатые купцы в городе живут ближе к мастерским кровельщиков, чем мы.

Тевфик фыркнул, демонстрируя полнейшее пренебрежение к притязаниям тех зувейзинских вельмож, кому не повезло заполучить его в слуги. Потом фыркнул еще раз, показывая, что притязания каких-то торгашей вообще не стоят внимания.

– Я знаю, что положено вам, господин, и кровельщикам, прах их побери, тоже лучше бы это усвоить, – прорычал он.

Спорить со старым домоправителем было бесполезно. Хадджадж сдался.

– Ну ладно. Стены хоть не размыло еще?

– Держатся, – с неохотой признал Тевфик. – Ветер не такой сильный, и свесы не дают воде поливать основание.

– Уж надеюсь! – воскликнул Хадджадж.

Дом его, как это обыкновенно делалось в Зувейзе, построен был из саманного кирпича, а тот от дождя мог размокнуть в глину. Всякий раз, когда в стране случалась буря с дождем, кто-нибудь погибал под развалинами рухнувшего жилища.

В комнату заглянула служанка.

– Простите, ваше превосходительство, – промолвила она с поклоном, – но генерал Икшид вызывает к хрусталику. Желает переговорить лично.

– Сам Икшид? Не его адъютант? – уточнил Хадджадж. Служанка кивнула. Министр поднял седеющую бровь. – Значит, какие-то неприятности. Поговорю с ним, конечно.

Поспешно войдя в комнату с хрустальным шаром, что располагалась рядом с библиотекой, министр запер за собою дверь. Еще не хватало, чтобы слуги подслушивали. В глубине кристалла маячило изображение генерала Икшида.

– Добрый день, ваше превосходительство! – приветствовал Хадджаджа старый солдат. – Не подмокли?

– Пока нет, – ответил Хадджадж. – Сейчас промокнуть легче, чем в те дни, когда мы встречались в последний раз – в пустыне на старой ункерлантской границе. Что случилось?

В противоположность личным встречам при беседах через хрустальный шар хорошим тоном считалось переходить прямо к делу.

– Лучше будет, – ответил Икшид, – если вы сами прибудете во дворец. Как бы не были совершенны наши защитные чары, никогда не знаешь, кто подслушивает дрожь эфира в твоем шаре.

Хадджадж задумался.

– Так плохо?

– Разве иначе я стал бы выгонять вас под дождь? – вопросом на вопрос ответил Икшид.

«Уж надеюсь. Если ты меня ради какой-нибудь мелочи вытащишь из дому, я тебе это припомню», – мысленно пообещал ему Хадджадж.

Икшид происходил из весьма влиятельного клана. Хадджадж знал его на протяжении добрых сорока лет и считал неплохим командиром. Но если новости его окажутся недостаточно важными, генерал все равно поплатится за это. А покуда…

Министр иностранных дел вздохнул.

– Еду.

– Хорошо.

Изображение Икшида исчезло во вспышке света, и хрустальный шар вновь обернулся прозрачной каменной глыбой.

Узнав, что Хадджадж намерен покинуть дом во время ливня, Тевфик завизжал почище ошпаренной кошки.

– Ты сойдешь в могилу, мальчик мой, от легочной лихорадки! – причитал он, и, обнаружив, что Хадджадж не намерен уступать, долго стоял под дождем нагой, как положено зувейзину, наставляя кучера, чтобы тот доставил министра во дворец и обратно целехоньким. То, что он и сам может слечь с пневмонией, старому слуге в голову не приходило.

Дорога заняла больше времени, чем хотелось бы Хадджаджу, – обычно выжженная солнцем, она превратилась в вязкое болото, и даже в пределах города, по мостовым, карета ехала небыстро. На скользком от дождя булыжнике телеги легко заносило, и несколько пробок на бойких перекрестках рассосутся еще не скоро.

В конце концов, прикрывшись зонтиком – в обычные дни защищавшим от солнца, – министр сумел добежать от кареты до дворцовых ворот. Несколько лакеев при виде его вскркинули изумленно.

По извилистым коридорам дворца Хадджадж добрался до крыла военного министерства, в кабинет генерала Икшида. На пути ему встретилось несколько горшков, куда капала с потолка вода, – даже царская крыша страдала от зимних ливней. Потом министру пришлось вытерпеть предписанное обычаем угощение – чай, печенье и финиковое вино, – прежде чем он смог, наконец, поинтересоваться:

– Так о чем, генерал, вы опасались сообщить мне посредством хрустального шара?

Икшид разом посерьезнел.

– Альгарвейцы начали отступление от Котбуса.

– Да ну? – пробормотал Хадджадж, чувствуя, как в животе у него поселяется ункерлантская зима.

– Насколько это скверно? – спросил он, пытаясь взять себя в руки.

– Хорошего мало, ваше превосходительство, – ответил генерал. Как большинство зувейзинских солдат, он поддерживал союз с Альгарве сердечней, нежели министр, который видел необходимость подобного альянса, но не находил в нем утешения, полагая подданных короля Мезенцио столь же скверным племенем, что и подданных конунга Свеммеля.

– Если устоит Котбус, – продолжал Икшид, – устоит и Ункерлант, как вы понимаете.

Он с опаской глянул на Хадджаджа, как бы сомневаясь, что тот действительно понимает.

– О да, – рассеянно промолвил министр. – Иначе говоря, война только что стала еще тяжелей.

Генерал Икшид кивнул. В Шестилетнюю войну он служил в ункерлантском войске; он знал о тяжелых боях все, и лицо его сейчас было непроницаемо мрачно.

– Откуда нам это известно? – нащупал Хадджадж другой важный вопрос. – Это совершенно точно?

– Откуда? – изумился Икшид. – Ункерлантцы трубят об этом так громко, что и без хрустального шара слышно, вот откуда!

– Ункерлантцы, – заметил Хадджадж сдержанно, – не славятся правдивостью.

– Но не на сей раз, – уверенно промолвил генерал. – Если бы они лгали, альгарвейцы визжали бы еще громче. А те молчат. Заявляют, что «ведутся тяжелые бои», но сверх того – молчат как рыбы.

Хадджадж поцокал языком.

– Когда альгарвейцы молчат, это всегда скверный знак. Они любят похвальбу еще больше, чем ункерлантцы.

– Ну, я бы не сказал… – Икшид оборвал себя: все же в душе он был человек честный. – Может быть, и да, но слушать их не так противно.

– Что-то в этом есть, – признал Хадджадж. – Они больше на нас похожи: стремятся произвести впечатление не только содержанием, но и формой. Ну неважно. Если мы начнем сейчас обсуждать привычки иноземцев, то и через год не закончим. А у нас есть более важные дела. Например – его величество уже знает?

Икшид покачал головой.

– Нет. Я посчитал, что вначале следует известить вас.

Хадджадж снова поцокал языком.

– Плохо, генерал. Плохо. Царь Шазли должен знать о таких делах.

– Вы тоже, ваше превосходительство, – ответил Икшид. – Возможно, даже больше самого царя.

Это была правда, пускай и невежливо высказанная. Но правда, как давно усвоил Хадджадж, – вещь многогранная.

– Возрадуется ли ваше сердце, генерал, если я возьму на себя труд известить его величество?

– Безмерно, – не стал отрицать Икшид.

– Тогда я этим, пожалуй, займусь, – отозвался Хадджадж, стараясь, чтобы в голосе его не прозвучало обиды.

Следовало предположить, что генерал вытащил министра из поместья в такой ливень больше для того, чтобы тот передал царю неприятное известие о неудачах его альгарвейских союзников.

Царскому министру не составило труда добиться приема у его величества.

– Жуткая погода, не правда ли? – заметил Шазли, когда Хадджадж склонился перед ним в поклоне, и тут же с любопытством глянул на старика: – Что же привело вас в город из сухого уютного поместья в такой скверный денек, ваше превосходительство?

– У меня тоже крыша течет, ваше величество, – признался Хаддджадж. – Когда зовет долг, я следую его велению. О наших кровельщиках этого, к несчастью, сказать нельзя.

– Ха, – проронил Шазли. Огонек в его глазах не угас. – И что же за долг зовет тебя? – Он покачал головой. – Нет, не отвечай. Освежимся чаем, вином и печеньем, а потом перейдем к делу.

Будучи царем, Шазли имел право нарушить обряд гостеприимства, и министр иностранных дел пожалел, что его величество этим правом пренебрегали. Медлить со столь важными новостями казалось ему неправильным.

Но потягивая вначале чай, а затем финиковое вино и закусывая пахлавой с фисташками, Хадджадж заключил, что задержка, в сущности, значения не имеет. Шазли не дурак. Он догадается, что ради добрых вестей Хадджадж не стал бы спускаться в город из усадьбы на холме.

В конце концов царь повторил свой вопрос.

– Меня вызвал через хрустальный шар генерал Икшид, – ответил Хадджадж. – Он убедил меня, что поступившие к нему сведения нельзя доверить эфирным волнам.

– Да ну? – Царь Шазли залпом допил остатки вина в бокале. – Дай догадаюсь: альгарвейцы отступили от Котбуса.

– Похоже на то, ваше величество. – Хадджадж склонил голову. Да, царь вовсе не дурак. – Об этом объявили ункерлантцы. Альгарвейцы даже не попытались их опровергнуть. Так что скорей всего это правда.

Шазли тяжело вздохнул.

– Насколько всем было бы проще жить, если бы конунга Свеммеля вышвырнули из столицы на крайний запад Ункерланта.

– Верно, – согласился Хадджадж. – Но в жизни редко все бывает так просто, как нам хотелось бы.

Он призадумался: а понимает ли это царь Шазли? Его величество не только молод – с малых лет он получал все, о чем мог мечтать. Стоит ли удивляться, что мир представляется ему весьма просто устроенным?

– Мы получили в этой войне все, на что смели надеяться, – промолвил царь. – Ты со мной не согласен? Теперь следует надеяться лишь, что мы удержим все, что сумели отхватить.

Мысль эта показалась Хадджаджу весьма здравой – собственно, министр иностранных дел Зувейзы думал точно так же.

– Ваше величество, – промолвил он, – я приложу все усилия, чтобы добиться этой цели.

– Вот и славно, – заключил Шазли. – Я знал, что могу на тебя положиться.

Хадджадж снова склонил голову.

– Ваше величество слишком высокого мнения обо мне, – пробормотал он и понадеялся, что эти слова останутся лишь вежливым враньем.